Архимандрит Макарий (Глухарев). По поводу 75-летия алтайской миссии¹

Имя архим. Макария Глухарева, магистра II курса С.-Петербургской дух. академии, трижды появлялось на страницах академического журнала: в 30-х годах как автора миссионерских записок, в 1872 г. как переводчика на русский язык книг Свящ. Писания (в статье И. А. Чистовича) и в 1884 г. – как основателя алтайской миссии (в статье П. Сумарокова). Но ни этими, ни многими другими материалами и статьями, особенно умножившимися в 1892 г., когда праздновался столетний юбилей со дня рождения архим. Макария, – его личность и деятельность не выяснялись вполне и во всех деталях. Вероятно, потому покойный профессор С.-Петербургской академии прот. Π. Ф. Николаевский в 1893 г. предложил для кандидатской работы биографию архим. Макария. Тему эту взял и очень хорошо выполнил Π. В. Птохов, нашедший много новых документов и после напечатавший свое сочинение в «Православном Благовестнике» за 1898 г. (и отдельно – 1899 г.). Вот, кажется, все, чем отозвалась С.-Петербургская академия на запросы истории о жизни и деятельности одного из лучших своих питомцев. Начатые академией собирание и разработка материалов для своей собственной истории побуждают посвятить несколько страниц и архим. Макарию Глухареву, связанному с академией не только высшим своим образованием. Вновь же открытая часть обширной переписки этого замечательного деятеля позволяет сказать о нем и нечто новое².

Как ни странно, доселе не был точно известен даже день рождения архим. Макария. Большинство его биографов относят это событие к 8 ноября 1792 г., а священник Герболинский³ и г. Птохов – к 8 ноября 1791 г.⁴ И только A. А. Орлов, келейник о. Макария, назвал правильную дату – 30 окт. 1792 г.⁵ Что последняя дата и есть настоящая, видно из документальной справки, сообщенной 19 июля 1817 г. М. Глухареву его отцом. «Рождение ж твое 1792 года октября 30-го числа с утра в. 10-м часу. Преображенской священник Иоанн Иванов Полченинов крестил. Восприемники: уездного казначейства бухгалтер Михаил Григорьев Жуков да купецкая жена Феодосия Алексеева Волоченинова... Тебе заподлинно ныне 25-ть лет, ежели Господь благословит, окончится»⁶. Вероятно, эта справка понадобилась потому, что академический аттестат М. Глухарева, вслед за семинарским, допустил большую ошибку в определении его возраста, именно увеличив на два число его лет. И это показание официального документа отразилось на формулярных отметках возраста о. Макария, даже писанных его рукою. Так, собственноручно писанная им «Ведомость о настоятеле болховскяго троицкаго оптина монастыря» за 1844 г. дает ему 54 года (вместо 52 с небольшим). А в одном письме к какому-то о. Иакову, от 9 дек. 1835 г., когда о. Макарию было 43 г., он приписывает себе 46 лет («Письма», стр. 315). Впрочем, о. Макарий не всегда забывал, сколько ему лет в действительности⁷...

Родился Михаил Глухарев (таково было мирское имя архим. Макария) в г. Вязьме смол. губ. от священника богоявленской церкви Иакова Глухарева и его жены Агафии Феодоровны. О. Иаков получил полное семинарское образование и из тогдашнего духовенства выделялся своими нравственными качествами; у прихожан и горожан пользовался любовью и уважением, которые заслужить между прочим своей благотворительностью. Известен он был и своей проповеднической деятельностью. Насколько он интересовался этой стороной пастырского служения, видно из того, что в одном письме к сыну Михаилу просит прислать проповеди (думается, студенческие проповеди самого Михаила), а в другом высказывает сожаление, что в смоленской семинарии в философском отделении, где учился младший сын Алексей, за весь год студентам не назначили ни одной проповеди. Нет сомнения, что и широкую благотворительность и любовь к проповеди архим. Макарий унаследовал от своего отца... А какова была мать его, видно из одной строчки письма к нему о. Иакова: «Мать приказывала: детей не бей. Они умны будут. Бог с ними!»...

Такие родители не могли не оказывать самого благотворного влияния на нравственное воспитание своих детей, о чем свидетельствует и сам архим. Макарий. В написанном им «Поминовении преосв. Иова» (архиепископа екатеринославского), представляющем по содержанию и по изложению его исповедь, своим тоном напоминающую Confessiones блаж. Августина, – архим. Макарий коснулся той заботливости, с какой его мать следила за направлением его душевной жизни. «Я помню самые первые ко греху поползновения моего отрочества, и не помню ни одного из грехов моих, от которого Ты (Господи) не отвлекал меня, стыдливостию, беспокойством души, внешними наставлениями, увещаниями и наказаниями, и сильными извещениями и страхованиями внутренними... Но как только настала бурная юность, ветры страстей завыли, вихорь рассеяния нашел, налегла сила примера, свет истины во мгле вольнодумства сокрылся, надулся поток нечестия, воскипели волны похотей, разжигаемых огнем гиенским, размыли и разрушили твердыни и естественной честности, и воспитания благочестивого, и благодати... С 17 года жизни начал я окаянный погрязать в тине сладострастия самого грубого, осквернял храм Твой, Душе Святый, истощал крепость души и тела, расточал богатство дарований твоих, Отец небесный, в блудодеянии... Мать моя (даруй ей, Господи, царство небесное), еще в детстве моем скончавшаяся, уже предчувствовала главную страсть моей юности, и прещением клятвы желала внушить мне ужас и отвращение к ней. За несколько дней пред тем, как грех в первый раз содеянный породил смерть, я в тот именно день, как похоть заченши родила грех, сестра моя напомнила мне о сем проклятии матернем»... и хотя оно не спасло Михаила от греха, все же «как тяжкий камень на сердце его, жгло и опаляло душу его, как огонь правды или как молния во мраке ночном, сверкало в уме его, покрытом густою тьмою, и ужасало его»⁸.

Характер нравственных наставлений отца проявился отчасти в его письмах к сыну – студенту академии. Он здесь советует «другу своему Михаилу» питать по отношению к своему начальству и товарищам чувства уважения, смиренного уничижения и услужливость, ибо только смирение возносит. К экзаменам отец рекомендует готовиться покаянием и молитвой. «Мира не люби, плоти не угоди», наставляет он сына, и особенно отвращает от знакомства со спиртными напитками, позволяя выпивать только по рюмке красного вина или пить его с чаем. «Я знаю, писал отец, что сложение твое пылкое: побережешь себя – поживешь». Каков был о. Иаков по представлению своего старшего сына и какое нравственное влияние имел на него, видно из письма последнего к брату от 22 ноября 1827 г. с благородностью за присылку портрета умершего отца: «Какое вы подарком сим утешение и пользу мне сотворили, душа моя знает и чувствует, а слово не может довольно выразить. Благодарю сердечно и почтенного живописца, искусством своим сохранявшего для сладчайших воспоминаний сии черты неизменного праводушия, общего всем доброжелательства, веры и упования на Промысл Божий, и христианского мужества, толикими скорбями искушеннаго и победившего плоть, мир и диавола силою Божиею. Сие священное для нас изображение обличает во мне все низкое и нечистое, и внушает мне священные чувствования и помышления, поощряет меня к труду, успокоивает меня в смущении, разгоняет туман уныния» («Письмо», стр. 12).

В родной семье Михаил Глухарев получил и первоначальное образование. Им занялся отец и вел его так успешно, что Михаил семи лет мог делать переводы с русского языка на латинский. На восьмом году он поступил в школу, но с последней у него связалось тяжелое воспоминание. Однажды суровая угроза учителя заставляла его возвращаться домой с плачем. Это было зимой, он простудился, прохворал полгода и у него на всю жизнь ослабели грудь и голос. Впоследствии, когда Михаил учился уже в академии, отец особенно советовал ему беречь здоровье и не «ретивиться» в науках: «без здоровья учение ничто», писал он: «младость побережешь – старость наживешь».

После грубой, хотя и обычной в то время выходки вяземского педагога, отец М. Глухарева отдал сына 1 сентября 1800 г. в смоленскую духовную семинарию, и он таким образом вышел из непосредственного влияния семьи. Нет нужды говорить, как далеки были от педагогического идеала духовные школы того времени. В частности, о смоленской семинарии можно найти любопытные страницы в книге г. И. Сперанскаго⁹. Можно, однако думать, что М. Глухарев был помещен не в общежитии, а на частной квартире в доме какого-нибудь благочестивого семейства, которое могло умерить всю силу вредного влияния на мальчика дурного товарищества и школьной обстановки.

В Смоленске М. Глухарев учился до 1813 г., когда должен был закончить полный семинарский курс. В сущности, учение прервалось раньше: по случаю наполеоновского нашествия семинаристов распустили по домам 11 июля 1812 г.¹⁰ Вновь началось учение только в первых числах сентября 1813 г., но уже 16 числа М. Глухарев был назначен учителем латинской информатории, т. е. того класса, в котором изучались этимология латинского языка, правописание и чистописание. Из семинарии М. Глухаров вынес знание языков латинского, французского, немецкого и еврейского, богословия, истории, географии, арифметики, латинского и российского красноречия. Вступая в должность учителя, М. Глухарев имел уже за собой и некоторый педагогический опыт. По закрытии семинарии в 1812 г., он в Тверской губернии обучал детей одного помещика, вероятно из вяземских, причем, вращаясь в светской среде, перенял те светские манеры и ту благовоспитанность, которыми после выделялся из толпы товарищей-студентов петербургской академии.

Учителем информаторского класса М. Глухарев был недолго, и, по свидетельству аттестата, «в сей должности находясь, исправлял оную препохвально и вел себя по жизни честно»; вместе с другими учителями сказывал положенные проповеди. Когда, по синодальному указу 22 мая 1814 г., потребовались и из Смоленской семинарии студенты для образования второго курса Петербургской академии, то 4 августа, по резолюции смоленского преосвященного, вместе с студентом Захарией Смирягиным был отправлен и учитель Глухарев, причем правление семинарии на экипировку их и путевые расходы издержало 565 р. 30 к.

К концу августа съехалось в Петербургскую академию 47 человек и все они после экзамена, произведенного 1–2 сентября, были приняты, хотя некоторые из них оказались недостаточно подготовленными. В деле внутреннего правления академии за № 25 (1814 г.) имеются записи студентов, желавших изучать специальные предметы. М. Глухарев записался на еврейский язык (в числе 18) и на историю с географией (в числе 34). Французского с немецким он не пожелал изучать, – вероятно потому, что основательно знал их; не записался он также на математику и физику, в чем после раскаивался. Поселен он был в «камаре» № 13.

В академии М. Глухарев с самого же начала занял одно из видных мест иго благонравию и прилежанию. В ежемесячных списках, представлявшихся инспектором академии правлению, он фигурирует то на 7 месте (считая 6 «старших») – в числе студентов «поведения и нравов очень хороших»; то на 9 (считая 5 «старших»), как человек «отлично прилежный, чистосердечный, молчаливый и кроткий» (так аттестованы только двое); то 11, как «весьма кроткий и прилежный»; то 1-ое. С января 1815 г. по август он аттестуется как «отлично благонравный» и в годичной ведомости занимает первое место¹¹. Благодаря же своему прилежанию и дарованиям, Глухарев признается и со стороны преподавателей отлично успевающим и отмечается высшим баллом. Только по греческому языку успехи его обозначены термином mediocriter и он поставлен седьмым от конца¹², быть может потому, что греческого языка в семинарии он не изучал. Особенно хороши были письменные работы М. Глухарева, вызывавшие одобрение даже со стороны такого строгого критика, каким был ректор архим. Филарет (Дроздов): его «прекрасно», «превосходно» очень часто встречаются на академических сочинениях Глухарева, хранящихся доныне в библиотеке московской дух. академии¹³. Общий же итог занятий М. Глухарева за все три года академической жизни¹⁴ выразился в том, что он окончил курс (18 июля 1817 г.) 10-м магистром. Правда, существует предание, по которому за М. Глухаревым профессорами было признано первое место, но в конференции превозмогла мысль ректора Филарета, который, развивая в нем смирение, полагал за лучшее понизить его в списке студентов¹⁵.

Так это или нет, взаимные отношения ректора архим. Филарета и студента М. Глухарева заставляют остановиться на них подольше, потому что они глубоко отразились на последнем и прошли красной нитью чрез всю его жизнь. Благочестивый, скромный и благовоспитанный и в то же время крайне живой, подвижный и несколько восторженный¹⁶, М. Глухарев сразу привлек к себе внимание ректора Филарета, который с своей стороны произвел такое сильное впечатление на юношу, что всецело покорил его себе. Сам Глухарев после сознавался, что с поступления своего в академию отдал свою волю ректору Филарету, ничего не делал и не начинал без его совета и благословения и почти ежедневно исповедовал ему свои помыслы. Как-то, нуждаясь в деньгах, М. Глухарев вздумал продать бывший у него редкий и дорогой экземпляр еврейской Библии с немецким переводом, с тем, чтобы купить издание подешевле. Но, спрошенный о совете, Филарет не благословил этой операции. Тем не менее Глухарев, спустя некоторое время, уже пред самым выходом из академии, продал Библию на базаре. Но этот поступок подверг его таким мучениям совести, не дававшим ему покоя ни днем, ни ночью, – что он отправился искать свою книгу. Не найдя ее, купил Библию другого, не менее редкого издания, с которой уже никогда не разлучался¹⁷.

Ректор Филарет старался не только обуздать в М. Глухареве своеволие, но и смягчить и сгладить некоторые недостатки его характера – вспыльчивость, раздражительность, нетерпеливость и развить противоположные им качества – терпение, кротость, смирение. Этого ректор достигал строгим, даже жестким отношением к разным промахам и оплошностям Глухарева, – суровыми взысканиями, сильными выговорами, отказами и намеренной медлительностью в исполнении его желаний. – Полагают, что М. Глухарев, благодаря Филарету, не увлекся тем мистицизмом, который тогда был модным направлением в Петербурге и проник даже в стены духовной академии. Мистические идеи об озарении от св. Духа, о возрождении и преобразовании по внутреннему человеку до обожествления или точнее до полного слияния с Божеством, не чужды были благочестивой душе М. Глухарева, искавшей нравственного совершенства, и он усердно читал Иоанна Арндта и других европейских мистиков. Склонен был к мистицизму и Филарет, но он ясно понимал различие между современным ему религиозным направлением, отрицавшим обрядовую внешность, догматы и самую церковь, и святоотеческим мистицизмом. На это различие он указал и Глухареву и тем спас его от увлечения первым. Повлияло, впрочем, на него и посещение дома Татариновой, где ему пришлось к своему ужасу видеть, каким диким способом мистики возбуждали в себе духа... Но следы западноевропейского мистицизма остались в М. Глухареве на всю жизнь. Книгу Арндта «Об истинном христианстве» он считал лучшим творением, сам читал с охотой и другим рекомендовал. («Письма», 266, 526). Затем он сохранил ту широту религиозного сознания, которая позволяла ему видеть братьев во Христе в представителях всех христианских исповеданий, молиться в Екатеринославе с квакерами и мечтать об устройстве в Москве храма с тремя приделами – для православных, католиков и лютеран.

Еще в академии М. Глухарев задумал принять монашество. Мог тут влиять на него ректор Филарет, а мог и сам он прийти к этой мысли. Его отец, которому он за три месяца до окончания курса сообщил условно о своем намерении, ответил ему 19 июля 1817 г. согласием, причем преднарек ему имя – Мелхиседек. В монашестве о. Иаков видел «первоначальное в свете звание»... Но Михаил колебался. Так как в монашестве он надеялся найти помощь в борьбе с плотскими вожделениями, о напоре которых он говорит в своей исповеди, то ему представлялось и другое орудие для этой борьбы – женитьба. С такой раздвоенностью в мыслях и желаниях он окончил академию и в сентябре 1817 г. прибыл в екатеринославскую духовную семинарию, в которую был назначен инспектором и учителем церковной истории и немецкого языка. В Екатеринославе он не скрывал своего намерения жениться и ему даже сватали одну «достойнейшую девицу». Но его не влекло к себе то общество, среди которого он вращался, а затем два вещие сна, которым М. Глухарев придавал обыкновенно большое значение, повлияли на него так, что 29 янв. 1818 г. он подал местному преосвященному прошение о пострижении.

Екатеринославскую кафедру занимал тогда (с 1812 г.) архиеп. Иов Потемкин¹⁸, двоюродный внук знаменитого временщика, обладавший характером властным и суровым. По изображению прот. И. Герболинского, «вид и взгляд его был суров, глаза затенялись густыми черными бровями, голос был сильный и резкий, характер от природы чрезвычайно горячий и вспыльчивый, а потому при малейшей неисправности или сопротивлении ему, он выходил из себя и делал поступки самые неприличные, несмотря ни на какое время и место». И по свидетельству о. Макария, «в епископском служении Иова господствовала сила яростная (термин святоотеческий), отсекающая и отметающая всякую нечистоту, разрушающая всякое бесчиние и истребляющая всякое зло. – Отличительным свойством преосвященного в управлении и действии на подчиненных была строгость. К чему он ни прикасался по должности, все начинало гореть, и горело, доколе не сгорало что-нибудь своевольное и беспорядочное. Гордость, которую иные уважают в других, дабы и в них ее уважали, и которой начальствующие иногда не беспокоят в подчиненных, боясь сами беспокоиться, гордость в церковниках была первым врагом его, с которым он боролся всею крепостию своего духа. – Гневом Божиим вооружаем был преосв. Иов против гордости своих подчиненных»¹⁹.

Тяжесть ударов архиеп. Иова М. Глухарев испытал лично на себе, ибо, по собственному сознанию, грешен был гордостью вообще и гордостью ученой... Вероятно, задатки этого порока лежали в природе его и затем пустили ростки под влиянием учебных его успехов и успехов в борьбе с плотскими похотениями. В Екатеринославе же это чувство самоправедности и довольства собой возросло еще больше, благодаря служебному положению и отношениям. Когда М. Глухарев окончил академию, совершалось преобразование по новому плану (1808 г.) части духовных школ, в том числе екатеринославской семинарии. Обновлялись штаты и на упразднившиеся в последней места были назначены преподавателями четыре вновь окончившие студента петербургской академии: Глухарев, Кутузов, Наумов и Цветков. Но первый кроме учительской должности получил инспекторскую, и ему, по-видимому, было предоставлено введение в семинарии нового устава: по крайней мере, он именно говорил речь при открытии екатеринославской семинарии в преобразованном виде²⁰. Затем в том же сентябре преосвящ. Иов определил М. Глухарева ректором екатеринославских уездного и приходского училищ, в каковом звании он был утвержден в декабре²¹. Все это должно было очень поднять Глухарева в собственных глазах и способствовать развитию в нем гордости. Тому же содействовали отношения к сослуживцам и учащимся.

Реформа мало изменяла самый дух заведения. В семинарии, несмотря на то, что большинство учителей были люди молодые, по-видимому идеально настроенные, сохранилось старое, традиционное отношение к делу – формально-равнодушное исполнение обязанностей и интерес к увеличению своих достатков, хотя бы на счет ученических. Ректор архим. Никифор, из воспитанников Екатеринославской же семинарии, пред назначением на эту должность (1816) был протопопом в Новомосковске. Это был человек старого закала и строгий до несправедливости. От него страдали все подчиненные. Понятно, что М. Глухарев, с его бескорыстием, гуманностью, честностью должен был выгодно выделяться из числа всех своих сослуживцев. Мягкий по природе, он чуждался всякой грубости и в свои отношения к воспитанникам ввел тон самый дружелюбный, самый сердечный. Ласка, обнадеживание, поощрение, беседа на дому, снабжение учащихся собственными книгами, деньгами и предоставление в их пользу съестных припасов, какие духовенство по старой памяти несло инспектору семинарии, – все это расположило к Глухареву семинаристов и заставило их прощать ему его строгость и требовательность, которые он одновременно проявлял к ним. О любви и уважении к М. Я. Глухареву екатеринославских семинаристов свидетельствовали как они сами²², так и рассказ его о том, какое участие принял в нем в 1840 г. в Москве профессор медико-хирургической академии Л. А. Ясинский, его б. ученик («Письма», стр. 361). Все это, вместо сближения с прочей корпорацией, должно было повести к разобщению, к неприязни. Докладывалось, вероятно, и архиепископу о неприятных сторонах характера нового инспектора...

Случилось, что очень скоро М. Я. Глухарев задел лично самого преосв. Иова. При наступлении 1818 г. был составлен в семинарии денежный отчет за истекший год, причем показан остаток в 15 т. р. асс. Так как эти деньги по старому обыкновению хранились вместе с штатной архиерейской суммой у архиеп. Иова, а расписки последнего при делах семинарии не имелось, то Глухарев отказался подписать отчет. Стоя на почве строгой законности, он не хотел знать, что этим оскорбляет такого властного владыку, каков был Иов Потемкин. Позванный к последнему, на град упреков и на вопрос: «Как! ты не веришь мне?» – он спокойно ответил, что верит ему, как архипастырю, но не верит, как человеку, так как он может умереть²³. Архиепископ уступил, но, не оценивая быть может всей высоты гражданского мужества М. Я. Глухарева, в его протесте он мог усмотреть проявление той гордости, с которой так энергично боролся в подчиненных своих, и в нем мог находить ее тем менее извинительной, что вскоре после того Глухаревым подано было прошение о пострижении в монашество. А у добрых иноков, по убеждению Иова, должно быть только два слова: прости, благослови²⁴...

К прошению М. Я. Глухарева архиепископ отнесся холодно; он не только не дал ласкового приема желанию его, но и спросил, не может ли он отложить это дело; когда же увидел решимость его, то хотя и стал хвалить путь иночества, дал донять, что человек двоедушный не устроен во всех путях своих, и, хотя приказал подать прошение, но с видом такой угрозы, которой он совсем не чаял и понимать не мог («Письма», 32). Впрочем, препровождая 4 февр. прошение М. Я. в Синод, архиепископ писал о нем, что он «поведения честного, правил твердых и постоянных и к монашеству склонен и надежен». Разрешение со стороны Св. Синода последовало 30 марта, но пострижение произошло лишь 24 июля, причем Глухарев, названный Макарием, по синодальному указу 17 июня был причислен к братству Киево-Печерской лавры²⁵. Замедление в исполнении первого синодального указа объясняется отчасти поездкой преосвященного по епархии, отчасти его педагогическими видами по отношению к Глухареву и ради испытания его искренности. Но сам М. Я. понял его, как проявление свойственной архиепископу беспорядочности (как о нем думали некоторые) и его нерасположения к себе. Возникшее отсюда чувство недовольства владыкой продолжалось до пострижения, а после еще более увеличилось, когда архиеп. Иов стал применять к нему все чаще разного рода воздействия для обуздания его своеволия и его гордости, «для низложения его высокоумия». Преосвященный то поручал ему приготовить проповедь к празднику в течение нескольких часов, то дарил ему летом шубку и в ней вез его за 30 верст в загородный монастырь и там водил его по разным местам, то отнимал подарок. Последние выходки были вызваны противодействием о. Макария плану архиеп. Иова, разделявшемуся всей семинарской корпорацией, приобретения для семинарии дома помещика Жмелева. О. Макарий находил, что дом и не стоит просимых денег и не годен. Несмотря на все требования и угрозы архиепископа, он не взял назад своего, оказавшегося после верным, отдельного мнения, за то резолюция владыки по этому делу была до того обидно-несправедлива, что о. Макарий поспешил послать (в начале мая 1820 г.) прошение об увольнении от службы – «для подкрепления своих сил». Но академическое правление уволило его только до выздоровления и с началом нового года он, уступая настоянию друзей, вновь вступил в должность²⁶, хотя и ненадолго.

К этому временя у него совсем испортились отношения с сослуживцами. Быть может, не раз обижаемые его правдивым и прямым до резкости характером, они готовы были видеть в нем опального монаха и безбоязненно выплачивали ему свои мелкие счета. А иногда они подводили его под гнев архиепископа. Так сделал ректор Никифор, донесши владыке, что о. Макарий молился с квакерами. Это были Стефан Грелле-де-Мобилье и Вильям Аллен, путешествовавшие по России в 1819 г. и принятые о. Макарием по письму архиеп. Филарета. Дневник Грелле-де-Мобиле объясняет, что о. Макарий предался внутреннему созерцанию на молитвенном собрании екатеринославских молокан, посетивших его и его товарища В. Аллена²⁷. По поручению ректора, за о. Макарием следили, сцену эту подсмотрели и ему пришлось выдержать целую бурю со стороны преосвященного, который грозить ему даже отлучением от церкви... И не только ректор, по и вся корпорация, и все служащие в семинарии, даже друзья его, ученики и даже незнакомые лица, – все они, казалось, принимали «участие» в о. Макарие: «когда разгоралось сражение, тогда все вокруг меня пылало, – писал он после, – все, что могло смять и обессилить меня, приходило в движение». С него «как бы совлекали кожу старую». Нравственное его состояние в такие минуты доходило до того, что, употребляя его же фигуральное выражение, он начинал во весь голос кричать, противился, рвался из рук, и тем только усугублял страдание («Письма», стр. 33). В действительности, связанный монашеством, он не «противился» и совсем не «кричал»... Проживший с ним несколько месяцев вместе, его друг свящ. Герболинский свидетельствует, что о. Макарий никогда не жаловался на личные обиды и ни о ком из своих врагов не сказал худого слова.

Кроме о. Герболинского и некоторых других лиц (Д. Т. Мизка, Г. Т. Мизка, свящ. Кал. Махновского), особенно близок был к о. Макарию иеромонах Ливерий. Племянник известного подвижника Паисия Величковского, Ливерий, пройдя несколько классов Киевской академии, поступил к нему в монастырь и принял там пострижение. Затем из Молдавии ушел в Россию, служил в черноморском флоте, а с 1797 г. состоял крестовым иеромонахом и духовником екатеринославских архиереев, в том числе Иова Потемкина. По свидетельству Г. Т. Мизка, он отличался до конца жизни смирением, общительностью и чистосердечием; кротость же и презрение к любостяжанию содержали всегда душу его в покое и видимой радости о Господе²⁸... Постриженик и духовный сын о. Ливерия, Макарий пользовался его любовью и дружбою. Близкий к преосвященному, Ливерий, с одной стороны, раскрывал пред ним нравственные качества Макария, с другой – старался смягчить в последнем нерасположение к архиепископу раскрытием истинных мотивов действий владыки и вообще влиял на него в благотворном смысле. По позднейшему свидетельству о. Макария, признавшего (уже по оставлении Екатеринослава), насколько полезна была для его души воспитательная система преосв. Иова, он убедился, что оба эти лица имели на него спасительное действие. Архим. Макарий верил, что кротость любвеобильного Ливерия вместе с палящею строгостию святителя составляли то врачество, которое самим Богом было приготовлено для исцеления его грешной души, и совместному влиянию их обоих приписывал образование своего нравственного характера. «Что бы во мне произвел преосвященнейший Иов без о. Ливерия? – вопрошал архим. Макарий. Может быть я пришел бы в ожесточение и отчаяние. Но что бы сделал со мною и о. Ливерий без преосв. Иова? Младенческая рука его была бы слишком легка для гордости ученой; а в гордости, как в крепком замке, и плотские страсти держались и содержали душу мою в рабстве греха и смерти» («Письма», 32 и сл.).

Интересно, что в своей исповеди архим. Макарий, распространившись о влиянии на себя архиеп. Иова и других лиц, ни слова не говорит о Филарете, хотя его биографы склонны последнему приписывать огромное значение в выработке главных устоев нравственной личности архим. Макария. Ближе всех к истине в данном отношении A. С. Стурдза, который чрез полгода после кончины архим. Макария, писал о нем²⁹: «Церковь наша, по Боге и вседетеяльной благодати его, обязана Макарием покойному Иову, архиепископу екатеринославскому... Муж и пастырь, сохранивший на святительской кафедре внешность и главные черты человека, пылкость нрава, безвредные прихоти воина, общительность и ловкость в светском обращении. Но под обманчивой оболочкой таилась в Иове духовная жизнь, сила и способность руководить со властью юных наперсников христианского любомудрия... Иов распознал Макария, умел овладеть его произволением, ввел даровитого юношу в подвиг монашеского самоотвержения, одним словом: при помощи свыше воспитал в Макарие внутреннего человека». Любопытно и то, что быть может не Филарету, а Иову обязан архим. Макарий той пламенной любовью к слову Божию, которою прославился не менее, чем своей миссионерской деятельностью. По свидетельству самого архим. Макария, архиеп. Иов был усердным членом Русского Библейского общества, которому он по 20 марта 1823 г. доставил более 173 т. р. «Важнейший способ, которым он старался разливать в церкви животворный свет Боговедения, состоял в ревностном распространении, между людьми разных сословий, чтения св. Писания. Некоторым, сообразно познанию внутреннего их состояния, преподавал уроки духовной мудрости посредством отеческих писаний св. Макария египетского, Симеона Нового Богослова, Исаака Сирианина и других»³⁰. Вероятно, эти же уроки выслушивал от него и о. Макарий, полюбивший святоотеческую литературу до того, что скоро приступил к переводу некоторых их творений на русский язык. От архиепископа же с иеромонахом Ливерием о. Макарий близко познакомился и с великим подвижником Паисием Величковским, литературную и строительную деятельность которого он так высоко ценил.

И все-таки то значение, какое имел для него архиеп. Иов, о. Макарий постиг вполне, только расставшись с ним. До того же он чувствовал себя настолько нравственно придавленным педагогической системой его и отношениями ректора и сослуживцев, что «своевольно оставил сие училище, не научившись, сию врачебницу, не исцелившись»... – «не только сошел со креста, но и сбежал с Голгофы» («Письма»... 35). В начале 1821 г. он просил архиеп. Филарета о переводе в другую семинарию, более благоустроенную, и к ректору, известному «по духу Христову». Вместо того сам был определен ректором Костромской семинарии. Это назначение примирило с о. Макарием всех тех, кто доселе досаждал ему, и он расстался со всеми в самом дружелюбном расположении духа, хотя и до того не считал никого своим врагом. Некоторые из сослуживцев снабдили его даже деньгами на дорогу, остался он в долгу и пред семинарским правлением. Сам о. Макарий получал, при готовой квартире, до 1500 р. асс. ежегодно, но все почти деньги у него уходили на книги и на благотворение неимущим. Как щедр он здесь был, видно из того, что английскому миссионеру Морицу, из крещеных евреев, трудившемуся над обращением в христианство своих екатеринославских соплеменников, о. Макарий купил Библию на еврейском языке и лексикон к нему – за 150 р. асс.

Выехав из Екатеринослава 9 марта, о. Макарий прибыл в Кострому только 20 апреля, посетив по пути, который лежал чрез Харьков, Курск, Белгород, Москву, Троице-Сергиеву лавру и Ростов, некоторых старых знакомых, напр. преосвящ. Павла харьковского, бывшего ректора смоленской семинарии, ректора московской академии Кирилла, своего учителя по петербургской академии и др. Были сделаны и новые знакомства – в Курске с преосв. Евгением, после принявшим о. Макария в Тобольске и руководившим его первыми миссионерскими действиями; в Ростове – с гр. A. А. Орловой-Чесменской, к которой потом с Алтая он обращался с просьбами о пожертвованиях...³¹.

В должности ректора костромской семинарии и преподавателя богословских предметов архим. Макарий, по словам хорошо знавшего его А. Стурдзы, «всемерно старался поселить дух Христов в заведении, для сего устроенном. Желала и скончевалась душа его во дворы Господни; ему хотелось, чтобы духовный рассадник боговедения был вместе и разсадником богоподобия»³². Но задавшись такою целью, он не мог, конечно, несмотря на всю свою доброту, глядеть сквозь пальцы на порочные наклонности семинаристов и относиться к ним легче того, сколько требовала разумная гуманность. На этой то почве и возникло недовольство им среди части семинаристов, выразившееся сначала в том, что в него был брошен из окна камень, попавший ему в плечо, а потом в жалобе архиерею. Понятно, что эти действия неблагодарных и неблагородных воспитанников должны были тем сильнее огорчать ректора, что они были совершенно несправедливы, и в первом случае ему удалось, по-видимому, довести до этого сознания и виновных. Но большинство семинаристов сумело, конечно, оценить доброту сердца и благожелательность нового ректора, высоту его побуждений и нравственную пользу его наставлений. Вот какие прочувствованные строки посвятил его памяти его лучший ученик Афанасий (в мире Андрей Соколов), умерший в сане казанского архиепископа: «Моей душе он всегда присущ, как наставник, из уст которого лились сладчайшие речи и в семинарии и в его келлии, куда он бывало нередко призывал меня, юного богослова, для научения, обличения и усовершенствования в истине и правде и для принятия повеления произносить его собственные проповеди в церкви вместо его самого, по причине крайней слабости его голоса; но вечное место в душе моей он имеет наипаче потому, что духовная жизнь его при учении удерживала меня 19–20-ти-летнего на путях Господних. Истину говорю, полный благодарения Господу, даровавшему мне такого наставника в юности моей. Когда он послал меня на подвиг учительства в г. Макарьев, тогда я любил только молиться, читать его проповеди и богословские уроки и быть его эхом. Это было в 1824–25 г. Согретый его духовным светом и теплотою, я поступил в с.-петербургскую академию в августе 1825 г. По прошествии двух лет в прилежном учении, Господь сподобил меня опять узреть светлое лицо незабвенного о. Макария в доме митр. Филарета (1827) и насладиться его поучением и веянием благодати Божией от его души лучезарной. С тех пор я не видал его и только слышал с радостию сына церкви православной об апостольских подвигах его в хладных пределах возлюбленного отечества моего. Славлю и величаю благодать Божию, которая осязательно для меня проявилась в скудельном сосуде его, лобызаю жезл и палицу моего наставника: ибо та мя настависта, чту благовестнический посох его, пою песнь упования и бессмертия на могиле человека Божия. Он не умер, он жив в Господе, во мне и во многих, которых просветил св. крещением, богоглаголивым учением и житием добродетельным»³³.

В бумагах архим. Макария сохранилось письмо к нему иеромонаха Ипатьевского монастыря Митрофана, в мире Мих. Калинникова, бывш. ученика его по костромской семинарии. О. Митрофан, вспоминая «внимание и благосклонность», с какими относился к нему некогда архим. Макарий, просит вразумить и наставить его в деле спасения...

И со стороны корпорации семинарской новый ректор вызвал неодинаковое отношение к себе. Некоторые из учителей, не понимавшие или не сочувствовавшие его благородным стремлениям ко благу семинарии, стали ему в оппозицию и доставили ему не мало огорчений. Много неприятностей принесло ему и хозяйство семинарское при тогдашних скудных окладах. Семинария после пожара 1813 г. помещалась в Богоявленском монастыре, в нескольких отдаленных один от другого корпусах, что также увеличивало работу ректора по надзору за подчиненными. И самый монастырь, в котором о. Макарий был настоятелем, причинил ему много хлопот и административных, и хозяйственных, так как приходилось не только ремонтировать старые здания, но и строить новые: на собранные им деньги он исправил и украсил монастырскую церковь, возобновил бывший предел и устроил новый. Наконец, повергали архим. Макария в недоумение и дела консистории, в которой он был членом. Ко всему этому присоединились болезни телесные. При таком неблагоприятном стечении обстоятельств, архим. Макарий, почувствовав, что та борьба в нем низших страстных влечений плоти с высшими стремлениями, на которую он положил уже столько сил, вновь возгорается в нем, решил оставить службу в семинарии и удалиться в какой-нибудь монастырь в положение рядового монаха, чтобы удобнее совершать дело нравственного самоусовершенствования. Он предполагал прежде поселиться с старцем Ливерием и Николо-Пустынском монастыре близ Екатеринослава, о чем выражал желание еще 15 янв. 1824 г. («Письма», стр. 27), но, не получив на то благословения, 29 апреля подал преосвященному прошение об увольнении на покой в Киево-Печерскую лавру. Костромской епископ Самуил, прежде очень благоволивший о. Макарию, а после изменивший отношения к нему вследствие наговоров со стороны недоброжелателей его, да и более близкого знакомства с его характером, дал прошению ход, причем представил собственный отзыв об архим. Макарии: «При строгой, прямо монашеской жизни и честном поведении, часто примечается задумчивым, часто вспыльчивым. Подвержен частым припадкам (?). Крайне слабогласен. К продолжению должностей впредь кажется мало надежным»³⁴.

Просьба архим. Макария об увольнении от «ректорской, профессорской и настоятельской должностей» мотивировалась слабостью сил духовных и расстройством телесных». По-видимому, о том же он писал архиеп. Филарету. Его письмо не сохранилось, но вот что отвечал на него святитель. «Опасно искать общественного служения, когда знаем свои недостатки, препятствующие проходить оное с успехом; но и того, думаю, остерегаться надобно, чтобы не оставлять служения, к которому призваны, и в которое допустили себя ввести, по своей воле, по нетерпеливости, по неудовольствию видеть свою личность меньше своего места. Надобно в сем испытать себя, прежде нежели оставим место. Есть-ли же точно видим, что способности и силы наши не позволяют нам исполнить, чего требует служение наше: можно решиться оставить оное, чтобы не быть виною ущерба общего блага, и на сей конец представить начальству, какая способность или сила наша, по примечанию нашему, не соответствует потребности и ожидать с послушанием, решится ли оно еще терпеть наши недостатки, или признает нужным занять место наше иначе. Что касается до искушений от раздражительности: случаи к ним более или менее есть везде. Тишина духа утишает нервы»³⁵. Совет Филарета не порывать самовольно с службой запоздал. 24 июня Макарий уволен был комиссией духовных училищ от ректуры. Указа о том архим. Макарий дожидался с большим нетерпением, но, получив его 12 авг., выехал из Костромы только 28 дек. 1824 г. Задержала его сдача дел по семинарии и монастырю, причем опять он обнаружил у себя недостачу денег, так что должен был занимать у брата и у друзей и даже продать, кажется, часть своей библиотеки самому Филарету или через его посредство³⁶.

С оставлением о. Макарием Костромы некоторые биографы его связывают легенду об его вызове или путешествии в Петербург, где он отбывал «чреду» и где отказался от предложенного ему архиерейства³⁷. Легенду эту легко опровергнуть, хотя трудно сказать, как и где она зародилась. Против нее говорит между прочим одно письмо архим. Макария к своему отцу о переезде из Костромы в Киев («Письма», 2). Из него видно, что он даже в Москве не был, так как «опасался увидеться с преосвященнейшим (Филаретом), боясь, дабы он силою власти своей не обратил его на путь ученой службы, оставленной им: и что миновал также Харьков, опасаясь, чтобы преосв. Павел не растревожил его какими-либо советами, несогласными с путем его. Вообще оставление педагогической службы привело о. Макария в такое расстройство, что, по позднейшему признанию, он «был тогда подобен испуганному и преследуемому псами оленю, который бегает в разные стороны» (стр. 111)... Так не чувствовал бы себя человек, который побывал бы в Петербурге и обнаружил бы мужество отказаться от епископства...

Путь о. Макария лежал чрез Саров, где он беседовал с старцем Серафимом, предсказавшим ему тяжелый жизненный³⁸ крест, арзамасскую обитель, самарский монастырь, где он прожил несколько дней с иеросхимонахом Диверием. Екатерннослав, где утешался общением с старыми своими друзьями... В Киеве, куда архим. Макарий прибыл на 4 неделе великого поста, его приветливо приняли и печорские власти, и академическая братия, и викарий преосвященный Афанасий, после тобольский. Были ли у него неприятности с братией лавры, как после сообщал преосв. Афанасий А. Сулоцкому, или нет, по только скоро он перешел из лавры, «показавшейся ему слишком шумной», в Китаевскую пустынь, в 7 в. от города, «находящуюся в тихом и прекрасном местоположении». Многолюдство лавры и звон ее колоколов мешали о. Макарию сосредоточиваться в думах о душе и в его литературных занятиях (он в это время начал переводить на русский язык слова Феодора Студита). Но и в Китаевской пустыни он не долго оставался. Πо одному известию, он чувствовал себя и здесь не достаточно уединенным, а по другому – он бежал настоятельства в пустыни, которое хотели возложить на него. В октябре 1825 г. архим. Макарий ходатайствовал пред Св. Синодом о своем перемещении в Глинскую общежительную пустынь путивльского уезда курской губернии и был туда переведен, хотя курский преосвященный (Владимир Ужинский) и усомнился в постоянстве его намерений³⁹... Знал о непостоянстве о. Макария и его давний благодетель архиеп. Филарет, которому как раз в это время стал известен и другой его план. У архим. Макария явилось желание приносить пользу обществу учеными трудами и для этого занять место библиотекаря московской, по-видимому, академии, о чем он и писал бывшему ее ректору, епископу дмитровскому Кириллу. Тот ответил, что архиепископ, с которым он беседовал о нем, затрудняется удовлетворить его просьбу, а от себя советовал не оставлять «блаженного уединения, коего многие ищут и не обретают», причем напомнил: «Когда вы добровольно сходили с поприща ученого, то без сомнения отрекались от всякой мысли действовать в обществе ученых»⁴⁰... Тем не менее в глинской именно пустыни, куда о. Макарий прибыл 29 дек. 1825 г., принялся он за учено-литературные труды – за переводы на русский язык св. отцов, за описание самой пустыни. Тогда же он составил несколько псальм или песен религиозно-нравственного характера. Текст пяти из них, именно «Молитвенной песни к пресв. Богородице», «Песни на предпразнество Рождества Христова», «Песни на Рождество Христово», «Песни Иосифа Целомудренного в темнице» и «Лазаря нищего», он в 1826 г. послал в Кострому – другу своему свящ. А. Голубинскому⁴¹.

Если, по апостолу, благодушие христиан должно было выражаться в пении, то наоборот «песни» архим. Макария могут служить для суждения об его настроении в Глинской пустыни. Попав в удаленную от мирского шума обитель, архим. Макарий сразу почувствовал успокоение и умиротворение. Этому способствовал также настоятель пустыни иером. Филарет, человек строгой жизни, неутомимый подвижник и опытный руководитель в духовном делании. Он сразу взял в руки архимандрита, который чувствовал себя слабым не только пасти словесное стадо, но и управиться с самим собою, с своими желаниями. Тотчас по приезде о. Макария, он велел ему отпустить своего келейника, вывезенного пм из Костромы и ставшего его другом. С тяжестью в сердце и со слезами о. Макарий исполнил это требование... Стеснил о. Филарет архим. Макария и в других отношениях. По не совсем достоверному рассказу А. Сулоцкого, слышанному им от преосв. Афанасия тобольского, о. Филарет, согласно правилам, соблюдавшимся в его монастыре, не позволял Макарию ни пить чаю, ни нюхать табаку и что будто из-за чаю последний и ушел из Глинской пустыни... Хотя и здесь постигли архим. Макария душевные бури и смущения, общее его настроение и нравственное самочувствие были прекрасны. Строгий устав монастыря, перенесенный с Афона, продолжительные богослужения, в которых он участвовал как рядовой монах, строгая дисциплина, ежедневное почти исповедание грехов, добрые отношения между братией и настоятелем, все это имело самое благотворное влияние на мятущуюся душу о. Макария, и на долго он сохранил благодарную память об этих людях. Впоследствии, встретив на Алтае ссыльного поселенца Петра Лисицкого, человека с высоким духовным развитием, архим. Макарий занес в свои Записки (под 17 янв. 1832 г.): «Разглагольствия с оным старцем нередко напоминают мне о тех утешениях, которые находил я в общении с вами, незабвенные отцы-братия Глинского общежития»... Чрез два года он писал Г. Т. Мизку об о. Филарете, что «навсегда сохраняет утешительную память своего пребывания в его обители, опытных наставлений его и отеческих благотворений» («Письма», стр. 46). – Интересно также, что, проектируя в 1838 г. устройство миссионерского института, архим. Макарий предполагал поставить во главе его того же иером. Филарета⁴².

О Сибири архим. Макарий думал, еще учась в Петербургской академии. Тогда в Сибири, в 50 в. от Кузнецка, а потом в Туринске, подвизался старец Василиск. Его записка о некоторых видах умной молитвы попала к юному студенту М. Глухареву и долго у него хранилась⁴³. «И было время, писал он в 1833–34 г., когда я, в непонятной грусти, улетал из России в Сибирь пустынную на крылиях быстропарящей мысли и в Сибири встречался воображением с о. Василиском в лесу дремучем, совсем не думая, что я и в самом деле буду в Сибири и притом именно близь того места, которого прежде искал одним воображением, хотя здесь не найду уже ни о. Василиска, ни о. Зосимы» («Письма», 297). О сподвижнике Василиска Зосиме Верховском о. Макарий узнал уже в Костроме, и это имя, вероятно, напомнило ему об юношеских мечтаниях. Но в этих мечтах речь шла о личном спасении, а скоро он услышал зов к спасению других... В Костроме у архим. Макария в числе келейников был Разумовский, впоследствии иером. Израиль. Этот Израиль отправился вместе с некоторыми другими монахами в иркутскую епархию, по вызову тамошнего архиепископа Михаила, для проповеди христианства среди бурят. Вот он и возбудил в архим. Макарие миссионерский дух, когда тот находился еще в Киеве⁴⁴. По переезде о. Макария в глинскую пустынь в нем не охладело желание ехать в Сибирь, и он, как под влиянием дружбы к иером. Израилю, так и «самым темпераментом, своим побуждаемый искать согласной с своими склонностями деятельности», подал 17 февр. 1829 г. епископу курскому Владимиру прошение об исходатайствовании пред св. синодом разрешения перейти в иркутскую епархию для службы братиям общежительных монастырей, отправившимся туда в 1825 г. для проповедания Евангелия народам языческим. Просясь по глубокому своему смирению не в миссионеры, а в прислужники к миссионерам, архим. Макарий допускал, что архиеп. Михаил найдет его непригодным даже для этого дела, почему оставлял за собой право поселиться в последнем случае в любом монастыре его епархии. Еп. Владимиру это решение архим. Макария было «давно уже известно»; мало того: по свидетельству самого о. Макария, «совет его был одним из сильнейших побуждений, которые извели его на стогны града искать работы» (59). Тогда он заседал в св. синоде, которому и представил прошение Макария⁴⁵.

Между тем отпадения крещеных инородцев в разных епархиях, обнаружив недочеты в постановке миссионерского дела в России, поставили на очередь вопрос о преобразовании этого дела. По поручению св. синода преосвященные Филарет казанский и Евгений тобольский, в епархиях которых обнаружилась особенно острая нужда в новой организации пастырства вообще их миссионерства в частности и в новых людях, составили проекты новой постановки проповеди среди неверных и укрепления христианства среди верных. В виду этого, м. Филарет обратился к архим. Макарию с письмом от 28 марта 1829 г.⁴⁶: «Преосвящ. Владимир сказывает, что вы проситесь в Иркутск. Я предложил ему помедлить представлением о сем, пока я вас спрошу, не лучше ли в Тобольск. Преосвященному тобольскому поручено составить проект миссионерского учреждения для тамошнего края. Вы его знаете. И так мне кажется, вам бы лучше к нему. Может быть и план воспитания, который вы создали на воздухе, и я с вами силился основать на воде, там хотя частию станет на твердую землю⁴⁷. А есть-ли не любо будет в Тобольске: то еще успеете отправиться и в Иркутск, и крюку не будет. Ответствуйте».

Об открытии миссии в тобольской епархии архим. Макарий впервые, по-видимому, узнал 3 апреля, когда в глинской пустыни получен был из курской консистории указ, приглашавший желавших ехать в тобольскую епархию. Тогда он не обнаружил такого желания. Но получив письмо м. Филарета, он, не отказываясь совершенно от Иркутска, выразил покорность воле Божией и решению Св. Синода, намереваясь ехать, куда его ни пошлют («Письма», стр. 120). 27 мая состоялся указ о назначении архим. Макария в распоряжение тобольского преосвященного⁴⁸, и 6 июня он выехал из глинской пустыни в Москву.

О пребывании о. Макария в Москве более или менее обстоятельные сведения сообщены в Записках A. А. Орлова, его келейника. Он говорит, что архим. Макарий жил в чудовом монастыре и по совету его настоятеля и м. Филарета познакомился с знатными лицами, которых привлекал, конечно, к пожертвованиям на нужды будущей миссии; обворованный почти накануне отъезда, принужден был остаться еще на неделю, пока его не снабдили одеждой и деньгами⁴⁹. К числу тех лиц, с которыми познакомился теперь архим. Макарий и в которых приобрел друзей миссионерского деда, относятся Варв. Мих. Нарышкина, сестра ее Евдокия с мужем Петром Алексеев. Голицыным и брат Александр Михайлович с своей женой. Архим. Макарий предполагал прежде ехать из Москвы зимним путем, но выехал 1 сент., напутствуемый благословением м. Филарета и обещаниями помощи; сам же он обещал писать с дороги. Но только из Тобольска он прислал митрополиту письмо (до нас не дошедшее) и стихотворение «Урал», вошедшее после в «Лепту». Посылая то и другое E. М. Хитровой (дочери М. И. Кутузова), Филарет писал ей 22 апр. 1830 г.: «Вот вам послание о. Макария. Видите, прежде нежели будет обращать язычников в христианство, он вздумал на досуге обратить Урал в Парнасс, или, может быть, в Сион. Видите, что Урал ожил на голос романтического миссионера. Какой же слушатель сего певца посмеет быть нечувствительнее Урала? Смотрите, не провинитесь»⁵⁰.

В Тобольск о. Макарий прибыл 30 сент. и его «прибытие было в мире и с самою доброю надеждою», как писал Филарету архиеп. Евгений, который отечески принял миссионера и поместил его в своем доме. Там же поселились два семинариста тобольские Волков и Попов, которых о. Макарий избрал себе в сотрудники и которых стал готовить к предстоявшей им деятельности⁵¹. К ней же стал готовиться и сам он под руководством архиепископа, который не только горел апостольским огнем подобно ему, но и имел уже некоторый опыт. На тобольскую кафедру архиеп. Евгений назначен был по собственному прошению, хотя и против воли⁵². Скоро по приезде на место он услыхал, что «многие из крещенных вогулов, остяков и самоедов крайне плохие христиане, что о вере Христовой они понятия не имеют, что в церквах бывают они чрезвычайно редко, а дома в глуши молятся идолам». А посетив лично крещенных в свое путешествие до Обдорска, он к удивлению своему узнал, что им и самое имя Христово неизвестно⁵³... Тогда архиепископ, не видя вокруг себя людей с апостольской ревностью, решился сам, оставив на 5–6 лет кафедру, поселиться с остяками, вогулами и самоедами, чтобы изучить на месте их языки, перевести на эти языки священные и церковные книги, научить их чтению, закону Божию и всему церковному и образовать из них священно-церковнослужителей. И когда его план не был одобрен влиятельными людьми, он стал хлопотать об учреждении в тобольской епархии двух миссий – для язычников севера (остяков и вогулов) и для магометан и язычников южной части епархии (киргиз, калмыков, черневых татар и телеутов). Когда вследствие его ходатайств к нему прислали архим. Макария, преосвященный направил его мысли и желания на север, лично ему знакомый. И о. Макарий сначала не прочь был туда ехать. Но затем рассудил и отказался к неудовольствию архиепископа. О происшедшем между ними разномыслии и охлаждении узнал и м. Филарет. «Как с горы в яму падаю я – писал он архим. Макарию 30 дек. 1829 г. – услышав, что в намерениях ваших оказываются направления и перемены, озабочивающие вашего пастыря и странноприимца, относительно их удобоисполнимости. – Что сие значит? Простите меня, есть-ли погрешаю. Желаю, чтобы я оказался погрешающим. Но признаюсь, что забота преосвященного производит во мне заботу, не прокрадывается ли тут собственное мудрование мимо послушания и благословения. Есть-ли паче чаяния мое опасение не совсем неосновательно, то надобно позаботиться и вам, и употребить осмотрительность и осторожность. – В Св. Синоде более всех, по жительству знает вас преосв. Владимир, и любит вас и покровительствует. Но и он пред последним отправлением вашим в Глинскую пустынь изъявлял сомнение, будете ли вы там постоянны. Сомнение сие подтвердилось опытом. При отправлении вашем в дальний путь он изъявлял тоже сомнение. Что есть-ли вновь откроются события, подтверждающие сие сомнение? Можете рассуждать сами, какое тем затруднение сделается вам и благому делу, на которое вы употреблены»⁵⁴. Впоследствии, получив от самого о. Макария разъяснение причин, по которым он отказывался ехать на север, Филарет ответил ему 12 мая 1830 г.: «Что говорите вы о себе в отношении к Обдорску, против того я не спорю. Что отказываетесь от миссионерского заведения при семинарии, то для меня менее убедительно»⁵⁵. В чем состояла сущность этого нового разногласия архим. Макария с архиеп. Евгением – точно не известно. Может быть речь шла об образовании миссионеров при Тобольской семинарии, каковой проект составлен был семинарией в 1829 г., но не знаем, какое отношение должен был иметь к этому делу архим. Макарий и по каким основаниям он отказывался от него. Но зато вполне известны мотивы, по которым он раздумал ехать на север. Их он выяснил в ответе на запрос консистории 19 июня, куда он хочет ехать. К этому времени он вместе с сотрудниками наметил киргиз кокчетавского округа за петропавловской линией и консистории ответил, что: 1) Остяки и самоеды, привлекавшие его сначала кротким нравом, живут в холодном климате, который для него и старшого сотрудника, как слабых здоровьем, очень вреден. 2) Киргизы весьма удалены по месту жительства от православных священников и потому требуют миссионеров. 4) По числу киргизы далеко превосходят язычников северных и особенно самоедов. 4) Климат местности, населенной киргизами, умереннейший в Сибири. 5) Язык киргизский походит на татарский и, узнав этот язык, можно потом действовать и на татар, тем более, что татары живут недалеко от киргизов. 6) В стране киргизской два военные поселения без православных священников и потому миссионеры могут исполнять религиозные нужды военных поселений и находить там защиту, и 7) С Кокчетавским военным поселением киргизы часто сносятся и потому, поселившись там, удобно влиять на них, изучать нравы и язык⁵⁶. Но и в кокчетавский округ архим. Макарию не пришлось ехать: западносибирский генерал-губернатор, руководясь «Высочайшим повелением, объявленным Сибирским Комитетом от 24 февр. 1828 г. о приостановлении всякого действия и о неоткрытии никаких новых предприятий в киргизской степи», не допустил туда миссионеров. Нужно, однако, добавить, что ни это «Повеление», ни опиравшаяся на него гражданская власть не только не пытались оградить киргиз от мусульманского влияния, но впоследствии правительство даже искусственно распространяло среди них магометанство, для чего вызывало мулл из фанатической Бухары, строило мечети часто руками русских казаков⁵⁷. Потерпев тут неудачу, архим. Макарий остановился, наконец, на местности, с которой навсегда связалось в истории его имя – на Алтае.

Долго не поддававшийся решению вопрос о месте миссионерской деятельности, вызванные им разногласия с архиеп. Евгением, а также замедлившееся утверждение Св. Синодом состава миссии⁵⁸, все это сильно сокрушало архим. Макария, ввергало его в уныние, в скуку и нетерпеливость. «Что по временам скучаете от нетерпеливости, писал ему 12 мая 1830 г. м. Филарет, тому верю, есть-ли угодно, по себе. Но надеюсь, что по мере, как скука нетерпеливости вам наскучила, вы решительнее обратились к терпению, которое не скучает»⁵⁹. Тобольские неприятности побудили даже о. Макария опять стремиться в иркутскую епархию и об этом он завязал переписку с архиеп. Михаилом. Последний с радостью готов был принять его к себе и даже предназначил его в настоятели якутского монастыря, но после, узнав, что его тянет к костромским знакомым и друзьям, писал ему 24 апр.: «Ежели для вас нравится в селенгинском троицком монастыре вместе с знакомым вам о. Израилем в смирении безмолвствовать, то я весьма рад, и могу удостоверить вас, что жилище это по душе и телу преспокойное может быть, а тем паче, что строитель человек вам коротко известный, и не иначе надеюсь примет вас в сожительство себе, как с великою радостию и удовольствием; также и прочие ваши земляки костромские ожидают вас не без особливого желания». Но архим. Макария сохранила для тобольской епархии другая его сердечная привязанность – к тому самому Ивану Савельеву, разлука с которым причинила ему много горя в глинской пустыни («Письма», 239). К этому присоединилась кончина архиеп. Михаила, последовавшая скоро после того († 5 июня), и благополучное решение вопроса об алтайской миссии.

Алтай занимает южную часть томской губернии – уезды бийский и кузнецкий. Огромное пространство этих уездов (до 1000 верст в длину и от 150 до 700 в. в ширину) покрыто Алтайскими горами, которые особенно высоки на юге, в собственном, «диком» Алтае. Северная часть Алтая (Кузнецкий округ) имеет горы более низкие; тут обилие хвойных лесов, болот и топей. Эта часть Алтая называется «Чернью». Во времена архим. Макария на Алтае, кроме русских, жило до 40 т. местных инородцев, распадавшихся на несколько племен татарского происхождения: черневых татар, теленгутов или телеутов, кумандинцев, калмыков-двоеданцев и алтайских калмыков (эти два племена – татарские, но называются так по сходству своих головных уборов с калмыцкими). Все они говорили на разных наречиях татарского языка. В XVIII в. часть их (несколько тысяч) была крещена, но в христианстве не была утверждена, и когда указы 1789 и 1799 г. упразднили должности миссионеров, она, совсем лишенная духовного руководства, отпала в язычество. Христианству остались верны лишь немногие, успевшие обрусеть. Это были жители улуса Кузедеевского в кузнецком уезде, деревень Маймы, Березовки, с. Тарханского и 4 семьи с. Улалы – бийского уезда.

Собственные религиозные воззрения алтайцев-язычников – дуалистического характера. В основе всего лежат два начала: светлое – Ульгэнь и темное – Эрлик. Каждому из этих главных божеств подчинено множество меньших, низших. Эти чистые и нечистые духи населяют всю вселенную. Отсюда обоготворение всей природы – солнца, луны, огня, гор, рек, озер, с принесением жертв их обладателям-духам. Впрочем, жертвы и общественные моления у алтайцев имеют место только в исключительных случаях, когда угрожает опасность для жизни или для имущества. Тогда выступает на сцену кам (шаман) в своем пестром наряде, с бубном, и начинается исступленная оргия с закалыванием множества животных, для умилостивления злых бесов. Шаманство – культ преимущественно злого начала и злых демонов. И в представлении алтайцев их религия есть бесовская, гибельная. Тем не менее она дорога для них, как их национальная вера, издавна предназначенная им в удел и потому не отделимая от них».

Кроме этого крупного препятствия к успехам христианства среди алтайцев, последнему вредили и образ их жизни, и нравственный их характер. Алтайцы, кроме черневых татар, вели кочевой образ жизни, занимаясь скотоводством и звероловством. Но последние, при свойственных алтайцам лени и беззаботности на счет завтрашнего дня, доставляли скудные средства содержания и открывали возможность частым голодовкам. К этому присоединялась страсть к водке. Жалкое материальное положение инородцев отозвалось и на их умственных качествах, – тупость, отсутствие интереса к новым идеям и слабая способность к восприятию новых понятий и усвоению их – отличают алтайцев. Кроме дикой природы и тяжелых условий существования, на низкий нравственный и умственный уровень алтайцев влиял гнет наследственных родовых старшин – зайсанов и башлыков с их помощниками-димичами. Эти начальники управляли сородичами по личному усмотрению и страшно притесняли их, облагая большими поборами. Под их давлением алтайцы потеряли, по-видимому, и желание и способность к улучшению своего быта. Потому-то они, хотя среди них издавна жили русские, очень туго поддавались влиянию русской гражданственности и христианства⁶⁰.

Отправляясь на Алтай, архим. Макарий получил в руководство, кроме напутственной речи архиеп. Евгения, напоминавшей заветы Спасителя ученикам пред вознесением Его на небо (Mф. XXVIII, 18–20), две инструкции миссионерам. Одна была синодальная 1769 г. Ею предписывалось: 1) преподавать инородцам христианское учение, сообразно с их младенческим состоянием, в кратком виде и только самые важные догматы; относительно икон вразумлять инородцев, что должно не боготворить их, а поклоняться написанным на ним лицам; не понуждать соблюдать посты; 2) действовать на инородцев кротко и любовно, не прибегая к угрозам или притеснениям; 3) начинать обращения с ближайших мест, постепенно расширяя круг действий; по приезде в какую-нибудь местность начинать дружескую беседу с инородцами об их житье-бытье, а потом говорить об их законе и богослужении и доказывать «неправость их мнений естественными доводами», возражения слушать терпеливо и снисходительно, и «самому рассказывать не с грубостию и досадливыми словами, но ласково и дружелюбно»; к защите и помощи светских команд прибегать только в случаях серьезной опасности от ревнителей языческой веры; за разрешением всяких недоумений обращаться к местному преосвященному⁶¹. Второй инструкцией архиеп. Евгений рекомендовал о. Марию и его сотрудникам изучать язык инородцев и по мере изучения переводить на него книги свящ. писания, богослужебные, молитвы и пр.; вести постоянный журнал о действиях своих и чрез каждые три месяца представлять ему, преосвященному, как к нему же непосредственно обращаться за наставлениями и разъяснениями⁶². Миссионерский характер должны были иметь и те правила общежития, которые архим. Макарий выработал для себя с сотрудниками. Так как они в основу совместной жизни миссионеров полагали начала братской любви, смирения, повиновения старшему, полного чистосердечия и общности имуществ, то тем самым они должны были вводить язычников в сущность христианского учения и христианской жизни. Кроме всего этого, архим. Макарию даны были в руководство копии с Высочайше утвержденного 17 июня 1826 г. мнения государственного совета о льготах инородцам, принимавшим крещение (освобождение на три года от податей и повинностей), и с отношения генерал-губернатора о сделанным им распоряжении, чтобы гражданские начальства оказывали миссионерам содействие. Были также даны деньги (990 р.) на путевые и другие расходы и походная церковь, утварь для которой о. Макарий имел получать из тех приходских церквей, где ее оказался бы избыток. Захватил он с собой и запас книг, как богослужебных, так и других. Книги доставлялись ему между прочим Филаретом, как это видно из писем митрополита (стр. 113, 114, 116) и самого о. Макария⁶³.

Преосв. Евгений проводил архим. Макария на апостольское делание 3 авг. и затем – остался самым внимательным и самым благожелательным свидетелем его миссионерских успехов, содействующим ему где можно. Вот какими словами он встретил известие о. Макария о крещении им первого инородца Элески-Иоанна: «Обращение вами татарина преисполнило меня живейшею радостию. Приветствую вас от всей души с сим первенцем благодати Божией, коей именем он запечатлен, и молю Господа, да отверзет и другим многим дверь своего милосердия вашим словом и молитвою»⁶⁴. За деятельностью «начатка нашего апостольства» он с интересом следил и после, уже находясь в Рязани. Оттуда он просил о. Макария прислать ему список новообращенных для молитвенного поминовения их, наряду с самим миссионером и его сотрудниками, и «реестр крещенных веселил его сердце радостию несказанною», его он хранил «как зеницу ока». Помогал он миссии и деньгами, хотя не всегда и сам был ими обилен, и подыскиванием помощников о. Макарию. Было у него одно время желание сложить кости свои на Алтае, куда его звал архим. Макарий...

Выехав из Тобольска 3 августа, алтайские миссионеры 29 числа были в г. Бийске, который на первых порах сделался центральным пунктом их деятельности. В нем они жили до 1 мая 1831 г. и оттуда совершали поездки по целой области для ознакомления с местностию, людьми ее населяющими и их языком. В мае они поселились в Улале⁶⁵, состоявшей из 15 семей некрещенных телеутов, четырех семейств крещенных черневых татар и трех русских пчеловодов. Но намерение некрещенных улалинцев, составлявших большинство в селении, уйти подальше от соседства с христианским миссионером, заставило самого архим. Макария перейти отсюда в д. Майму, в 10 верстах от Улалы. Майма (или Найма), как и Улала, представляла следующие удобства: легкость сношений с Бийском, центральность положения между областью татар на юге и т. наз. калмыков на севере, защищенность горами от зимних буранов. Кроме того, в Майме, стоявшей при слиянии рр. Катуни и Наймы, был постоянный источник содержания миссии, в виде рыбы. В Майме о. Макарий поселился в квартире у крещенного инородца, которому платил сверх денег обучением грамоте его детей. По причине разных неудобств, связанных с жизнью в чужом доме, он с 1832 г. приступил к постройке своего, но закончил его только к 1834 году. В этом же году центральный пункт миссии был перенесен в Улалу, где и оставался до 80-х годов. В Майме же остался стан миссии. Такой же стан в конце 30-х годов был устроен в Мыюте. Кроме того, миссией в конце 30-х годов был устроен собственный домик в Бийске.

Улала известна в истории алтайской миссии не только как ее центральный пункт, но и тем, что она дала первого крещенного – молодого татарина Элеску, названного Иоанном. Крещение его – 7 сент. 1830 г. – и положило фактическое начало истории миссии. Произошло это так. Чрез несколько дней по приезде в Бийск, о. Макарий узнал от приезжего улалинца – христианина, что в Улале есть юноша, готовый принять христианство. О. Макарий после некоторого колебания направился в Улалу и, прибыв туда 7 сент., тогда же крестил этого юношу. Хотелось ему продлить оглашение Элески до следующего дня, но поторопился крестить, боясь кочевавшего невдали от Улалы отца Элески, не благоволившего к христианству. Затем о. Макарий взял новокрещенного с собой в Бийск, «дабы научить его молиться Богу и преподать ему наставление в правилах жизни христианской и потом возвратить в Улалу». Здесь новокрещенного учили молиться по-христиански, преподали в самых общих чертах историю об Иисусе Христе, разъяснили значение таинств, сказали о добрых делах и грехах, о вечной жизни и вечных мучениях. По исповедании веры Элеска-Иоанн был 14 сент. приобщен св. тайн и после новых наставлений отпущен домой. Любопытно, что при этом его снабдили текстом молитвы «Богородице Дево, радуйся», чтобы он, если забудет ее, мог восстановить ее в памяти при помощи грамотных. О. Макарий имел намерение, научивши самого Элеску грамоте, сделать его переводчиком миссии, но он пожелал возвратиться в Улалу и заняться земледелием. В виду последнего архим. Макарий исходатайствовал ему узаконенную трехлетнюю льготу от всяких податей и повинностей, а в целях изолирования от языческой среды позаботился о приписке его к христианскому обществу.

История обращения Элески представляет типичный пример тех мероприятий, какие принимались архим. Макарием при соединении алтайских инородцев с церковию. Обычно он узнавал так или иначе, что в том или ином пункте имеется инородец, расположенный к принятию христианского учения. Тогда он спешил в то место, оглашал инородца, затем крестил, поручал надежному восприемнику, который и ограждал новообращенного от вредных влияний. Но иногда о. Макарию приходилось сталкиваться при оглашении алтайца с противодействием или его семьи, или шаманов. Тогда он или крестил тайно и велел разрывать семейные связи или же отказывался крестить.

Часто архим. Макарий и сам старался внушить инородцам желание перемены веры. Для этого он пользовался всякими обстоятельствами. Иногда он говорил в толпе алтайцев, собравшихся для сбора ясака, причем встречал различное отношение к своим словам: одни казались «более зрителями, чем слушателями», другие – горячо отстаивали свою веру, ссылаясь то на то, что все веры имеют право на существование, как существуют различные породы деревьев, трав, рыб и птиц, то на неудобства для них, кочевников, питающихся кониной и всякой всячиной, христианства с его оседлым образом жизни и необходимости отстать от конины и т. и. Низкий материальный и умственный уровень алтайцев служил вообще немалым препятствием к пониманию и восприятию христианских идей. Самая обстановка бесед подчас парализовала силу проповеди – «огонь, пылающий посреди шалаша, мужчины и женщины, с дымящимися трубками сидящие вокруг огня, нагие дети, по горячему пеплу ползающие, нечистота и жалкая бедность во всем». «Одна неизбежная крайность могла принудить к ночлегу в смрадной татарской юрте, наполненной прыгающими насекомыми, столь же несносными, как и летающие»⁶⁶... О. Макарий не стеснялся, однако, сеять семена истины и при таких условиях, приноравливаясь ко всякого рода положениям. Войдя однажды в татарскую юрту, он нашел в ней одну только татарку, да и то занятую стряпней. Он, однако, начал благовествование и татарка слушала ого. Но когда ее внимание стал отвлекать заплакавший ребенок, проповедник сел к колыбели и, убаюкивая ребенка, продолжал учить его мать⁶⁷.

Встретив желавшего креститься или сам возбудив в инородце такое желание, архим. Макарий старался ввести его в самую сущность христианского учения и вместе познакомить с основными действиями христианского богослужения. В кратких и простых словах он проповедовал о Боге, о сотворении мира и человека, о падении людей, обетовании Спасителя, о Спасителе – истинном Боге, который 33¹/₂ года видимо жил на земле с людьми, как Он грехи всех человеков на себя взял и за наши грехи человеческою душою и телом страдал и умер, а в третий день по смерти ожил, восстал из гроба, вознесся на небо, куда возьмет с собою и всех, верующих в Него, и как хорошо жить там, на небе, где нет ни бедности, ни болезни, ни даже смерти... Оглашение продолжалось от одного дня до двух недель в зависимости от возраста и развития, умственного и нравственного, оглашаемого. Иногда о. Макарий и дольше испытывал искренность оглашаемого. Одного 20-летняго татарина, состоявшего под судом за воровство, он «держал под сомнением и рассмотрением» до тех пор, пока не уверился, что он ищет крещения не ради желания избежать наказания. При оглашении его архим. Макарий употребил «припадание к стопам верных», как «пособие к приобретению сокрушенного и смиренного сердца и как средство к возбуждению молитв о нем всего собора церковного». «Оглашенный, повергаясь к стопам каждого, «помолитесь – говорил – обо мне грешном», и каждому подавал малую лепту... и они преклоняли колена за припадавшего, и возносили о нем молитвенные вздохи»⁶⁸. Не раз в Записках о. Макария встречается выражение в роде следующего: «Кажется, что сей ищущий (крещения) имеет нужду не в одном наставлении, а еще в испытании…»

Случалось, что испытание вело к перерыву наставления. В августе 1831 г. арх. Макарий приступил к оглашению молодого татарина Сергэ. Но заметив чрез несколько дней, что оглашаемый обнаруживает мало внимания к учению, что ум его в рассеянии, а воля, казалось, и совсем не имело искреннего желания прилепиться к христианской церкви, а с другой стороны, получив с разных сторон совсем не радостные известия о правах и поступках Сергэ, архим. Макарий не отверг его, но против воли своей стал холодно с ним обращаться. Сергэ сбежал, причем оказалось, что, ища крещения для себя, он хотел оставить некрещеною свою малолетнюю сестру, чтобы после получить за нее колым. Но обличенный в одном хищничестве, он вновь искал крещения, причем крестил прежде сестру. Он просил крещения, валяясь в ногах у о. Макария, который исполнил его желание после всенародного исповедания им своих грехов и обещания исправиться и вследствие просьбы его восприемника, – крестил этого «поврежденного в нравах Сергэ», помыслив: «Но кто же чист пред Господом, и каков я сам? И не подобна ли служба наша неводу, приемлющему всякие порождения вод? И кому много прощается, тот не возлюбит ли много?» Был и вот еще какой случай. Оглашая еврея Янкеля Гонхиловича⁶⁹, Макарий заметил, что он «слушает учение в развлечении внимания и с озабоченною душею, и желая креститься усильно, старается затвердить слова, но о познании истины не печется с довольным рачением, и потому и в своих словах жалким образом путается и вязнет». Так как это происходило от того, что ум его был связан узами памятозлобия», то о. Макарий «в приветливое обращение с ним стал вводить горесть обличительных слов и выговоров», а когда и это не помогло, отказался его оглашать и крестить и даже приказал ему удалиться. Но как только Янкель вышел, бросился за ним вдогонку, возвратил его, у него же просил прощения и поставил на колени молиться Богу. Эта мера подействовала, и спокойствие в душе оглашаемого, по-видимому, восстановилось, и он был крещен⁷⁰.

После более или менее продолжительного оглашения совершалось крещение. Но и после него новообращенного нередко долго держали при миссии, упражняя в домашней молитве и в общественной, читая и толкуя Евангелие и делая наставления применительно к его душевным нуждам, а отпуская, иногда проверяли, насколько твердо усвоено им христианское вероучение. А бывало и так, что с отпускаемых архим. Макарий брал письменное обязательство пребывать в недрах церкви до конца жизни. Но постоянная забота о новокрещенных не давала им ни повода к отступничеству, ни возможности забыть христианские молитвы и догматы и отстать от христианских обычаев и навыков. Насколько важной считал о. Макарий эту сторону миссионерской деятельности – надзор над новокрещенными и постоянную духовную связь с ними, видно между прочим из его писем. М. Филарету он писал 15 февраля 1831 г.: «Мы еще не начинали быть миссионерами, хотя крестили, при помощи Божией, немногих из иноверцев здешних». А в письме к архиеп. Гавриилу екатеринославскому он заметил: «В нашей службе делание без хранения оказывается тщетным и суетным» («Письма», стр. 121, 535).

В систему мер попечения о новокрещенных входил между прочим институт восприемничества, которому о. Макарий дал особую постановку. Прежде чем крестить инородца, особенно из сомнительных по нравственным качествам, архим. Макарий приискивал ему надежного крестного отца, на которого и возлагалась обязанность заботиться о религиозном просвещении новокрещенных и следить за их нравственностью. Крестный отец являлся действительным поручителем за своих духовных детей.

Кроме забот о религиозно-нравственном преуспеянии новокрещенных, институт восприемничества при о. Макарии имел и другую цель – приучить их к труду в обстановке оседлой жизни. Жизнь кочевая, то полная трудов и опасностей, то праздная и располагающая к лени, не могла не препятствовать утверждению инородцев в христианских мыслях, чувствах и навыках. И вот восприемники, знакомя своих крестников с приемами земледелия и работ, связанных с ним, отвлекали их от прежних интересов и воспоминаний и тем ослабляли их вредное влияние. Не легко, впрочем, давалась алтайцам привычка к оседлой жизни, особенно если они были уже в летах. «Некоторые, писал архим. Макарий, впрочем, немногие, удаляясь в неудободоступные леса и ущелья, возвращаются к дикости, в которой родились и возросли, к лености и беспечному своеволию, которое для них всего дороже, и даже к суеверию предков своих» («Письма», 535). Насколько здесь полезны были восприемники, видно из свидетельства о. Макария об одной чете, которая «хотела избавиться от послушания восприемнику, трудолюбивому и честному земледельцу, и ускользнуть в другое место, где бы могли, как им угодно, лениться; но не имели успеха в сей хитрости» (Записки – весна 1832). И о. Макарию не раз приходилось улаживать разногласия между восприемниками и их духовными детьми, исходившие именно из нежелания последних мириться с новыми формами трудовой жизни. А насколько эти формы важны были в деле полного перерождения новокрещенных, видно из рассказа о. Макария о Николае Чейгачеве, который, быв окрещен после однодневного оглашения, отпал было от христианства, но обращенный вновь и поселенный в доме одного земледельца, выдавшего за него свою дочь, обнаружил многие прекрасные качества – расторопность, переимчивость, неутомимое трудолюбие и отвращение от праздности. По словам его однодеревенцев, «он посмотрел только, и выучился шлеи плести: одежду и обувь для себя строит, людей не просит; сохою владеет, как русский; весь день вне дома трудится; но и в избе не сидит, сложив руки; отдых есть одна перемена занятий»⁷¹.

После известного периода жизни у восприемников или у других благонадежных христиан, новокрещенные переходили на самостоятельное жительство (но если крестилось целое семейство, то оно прямо селилось отдельным домом) в местности или деревне с преимущественным, если не исключительным христианским населением, причем от миссии получали земледельческие орудия, скот, одежду, хлеб, порох, даже мелкие вещи в роде иголок, ниток. Миссионеры же обучали иногда новокрещенных сельскому хозяйству. Служивший при миссии ссыльный поселенец Петр Лисицкий знал практически хлебопашество и огородничество; научившийся последнему от него о. Макарий лично учил сажать овощи и ухаживать за огородами. Входил последний даже в подробности домашнего хозяйства и обстановки. Женщинам он настоятельно советовал учиться прясть, заботиться о чистоплотности, подражать русским в ведении хозяйства. Впоследствии, после поездки в столицы (1839–1840), архим. Макарий старался поставить сельское хозяйство на научную почву, запасался агрономическими книгами и журналами, а также семенами растений, которые хотел культивировать на Алтае – лекарственных трав, табаку.

Заботу о здоровье новокрещенных архим. Макарий поставлял в прямую свою обязанность, да и другим внушал ее. «Миссионеру, писал он, который проповедует И. Христа, исцелявшего всякую болезнь и всякую немощь в людях и в то же время проповедовавшего Царствие Божие, – миссионеру принадлежит попечение о больных между сими жителями трущоб, удаленных от пособий и удобств городской жизни»⁷². В алтайской миссии со времен о. Макария лечение больных производилось способами аллопатическим и гомеопатическим. В 1838 г. арх. Макарий завел на Майме богадельню и больницу для приюта бездомных и сильно больных. Для более правильной постановки медицинской части в миссии он возымел в 1836 г. намерение поучиться в Москве вместе с сотрудниками своими естественным наукам, как подготовляющим к изучению медицины, а в 1840 г. слушал в казанском университете физику, химию, естественную историю и анатомию. Тогда же он привез с собой из Москвы нового сотрудника Арт. Левицкого, из студентов ветеринарного отделения медико-хирургической академии, и девицу Софию де-Вальмон, которая по пути на Алтай, в Казани, изучала акушерство.

Привлечение женщины в состав алтайкой миссии – было и новшеством, и большой заслугой архим. Макария. И замечательно, что к мысли о пользе женщины в миссии и как хозяйки, и как сиделки, и как акушерки, и как учительницы и воспитательницы, он пришел еще до практического знакомства с потребностями инородцев. Он, еще в Тобольске, думал не только об одной сотруднице миссии, но и целой «дружине единомысленных девиц и вдов» («Письма», 251–252). Такую мысль внушила ему его тобольская знакомая Е. Ф. Непряхина, дочь умершего важного тобольского чиновника, тайно постриженная в монашество и горевшая страстным порывом к служению Христу и людям. В 1833–34 г. о. Макарий звал на служение церкви сибирской В. И. Верховскую, племянницу старца Зосимы, а в 1836 г. княжну Е. П. Трубецкую, свою костромскую знакомую («Письма», 301, 297, 298). Архим. Макарий возбуждал даже пред тобольским преосвященным Афанасием официальное ходатайство об устройстве на Алтае женской общины, которое, хотя было встречено с сочувствием, не имело результата. Да и Непряхина, несмотря на стремление свое на Алтай, не могла выбраться из Тобольска по домашним обстоятельствам. В 1838–39 г. о. Макарий свои мысли о важности и пользе в составе миссии женщин развил в своем замечательном проекте организации в России миссионерского дела («Мыслях ο способах к успешнейшему распространению христ. веры»...), в котором им посвящены четыре главы (28–31). Убеждение архим. Макария относительно этого предмета было так сильно, что, встретившись в 1840 г. в Москве с желанием Софии Вальмон ехать на Алтай, он отстоял свою мысль даже от разубеждений со стороны м. Филарета, который, впрочем, возражал не с принципиальной точки зрения, а оберегая репутацию о. Макария и имея в виду практические затруднения⁷³.

Заботы архим. Макария и других деятелей миссии об улучшении материального быта инородцев были условием как располагавшим их ко крещению, так и содействовавшим их укреплению в христианстве. Еще важнее были в этом отношении беседы с ними о. Макария по вопросам религиозно-нравственным. По свидетельству одного инородца, о. Макарий в Майме совершал богослужение в походной церкви каждый воскресный и праздничный день, обращая при этом внимание на то, все ли присутствуют там. А после богослужения он устраивал собеседования с пасомыми, летом под открытым небом, зимой – в каком-нибудь частном дом. Здесь он вел речь о том, что всего более занимало слушателей, – о нуждах и заботах их, присоединяя к этому нравственные наставления и утешения. Такие беседы совершались обычно при помощи толмача.

Ко времени выступления архим. Макария на миссионерское поприще на Алтае часть инородцев уже была знакома с русским языком, и ему приходилось беседовать с местными татарами по-русски. Но их было немного, – это были люди, входившие в частые сношения с русскими, торговые и должностные. Большинство же, особенно женщины и дети, говорили только на своем родном языке. Так как о. Макарий не знал местных наречий, а его сотрудники или тоже не знали, или знали только одно из них, то первой и главной нуждой миссии было ознакомиться с инородцами и их языком, составить грамматику и лексикон его и перевести на него важнейшие части христианского веро- и нравоучения. Этого требовала от архим. Макария и данная ему инструкция.

Архим. Макарий, прежде чем ориентироваться среди разных племен и их наречий, сходился с знатоками последних и с ними делал переводы молитв и пр. то на то, то на другое из них. Вместе с тем он записывал татарские слова, загадки и другие выражения. Этот путь собирания языковых данных от разных лиц и из разных мест представлял немалые затруднения к уразумению законов языка. Это понимал и сам архим. Макарий. Когда он приобрел постоянного толмача в лице Феодора Иштанакова, инородца (доселе он обходился случайными переводчиками), то вот как выразил в своих записках (июнь 1832 г.) достигнутые уже результаты в изучении языка и предстоявшие трудности в упорядочении собранного материала и в сношениях с инородцами. «Доселе мы как бы ходили по миру и побирались: накопляемое нами собрание татарских слов и речений уподоблялось суме нищего, в которой куски всякого хлеба, и мягкого и черствого, и пшеничного и ржаного, и свежего и загнившего, – все без разбора смешано, и все вместе составляет тяжелую ношу. Бедняк, который воздыхал прежде, смотря на пустую суму свою, теперь, когда сума его сделалась полна, опять вздыхает, зная, что носимое им бремя не может освободить его от горькой бедности. Таковы были наши добычи в знакомстве с различными наречиями, употребляемыми в различных племенах инородцев. Тут были сведения, почерпнутые из разных источников, какие мы встречали на пути своем: ибо записки наши составлялись частию под руководством бийских мещан, из коих одни ведут торговлю с алтайцами и черневыми татарами, а другие бывают в должности толмачей при земском суде и полиции; частию со слов казаков и поселян, живущих в смежности с инородцами и имеющих частое с ними сношение; частию из собеседований с крещеными инородцами, которых отцы или деды приняли христианскую веру первые в роде своем, и которые знают не столько уже татарский язык, сколько русский; частию из разговоров с некрещеными татарами, мало еще знакомыми с русским языком. Тут были слова кумандинцев, черневых татар, телеутов, алтайцев; всякой всячины накопилось столь много, что не легко было привести сие хаосное смешение в стройный порядок. Что, думал я, из всего этого может выйти, кроме примечательной нелепости? Из всех наречий, которые хотя и сходны между собою, но и отличны одно от другого, надлежало избрать более употребительные; словарь его составлять обычным порядком, замечать, сколько можно, особенности свойственные другим наречиям; и таким образом, изучая одно, знакомиться мало-помалу и с прочими. Мы могли уже предлагать инородцам существенное учение Христовой веры и приглашать их в церковь Христову наречием черневых татар и алтайцев, но в переложения свящ. писания на то или другое наречие неспособны были сделать без толмача даже и шагу. Между тем по мере умножения новокрещенных, из которых многие вовсе не говорят по-русски, со дня на день открывалось более случаев, в коих потребность постоянного толмача давала себя чувствовать очевиднейшим образом»...

В течение пребывания архам. Макария на Алтае алтайская миссия перевела на местные наречия (преимущественно телеутское): 1) почти все Евангелие, 2) многие места из Деяний и посланий апостольских, в том числе все 1-ое Послание Иоанна, 3) многие псалмы, 4) избранные места из книг В. Завета, в том числе собрание текстов о таинствах, 5) краткую свящ. историю, 6) краткий катихизис м. Филарета, 7) огласительное поучение, символ веры, 10 заповедей с толкованием на них, краткие молитвы, 8) исповеди и вопросы при крещении. О тщательности работы о. Макария над переводами и о характере испытывавшихся им при этом затруднениях свидетельствует рассказ алтайского миссионера, свящ. Мих. Вас. Чевалкова, крещенного и обученного самим архим. Макарием. «Однажды прошел я к о. Макарию. У него сидели Осип Ноурчаков и Павел Сурочаков. О. Макарий, увидевши меня, подошел ко мне и, благословив меня, посадил на стул. Они трое переводили житие Иосифа; а я сидел в стороне. Переводя это житие на алтайский язык, они не могли подобрать для перевода русское слово ибο. О. Макарий подошел ко мне к спросил: «как по-вашему сказать ибο»? Я ответил: «вы мне скажите пример». Он представил пример. Я сказал: «это по нашему значит тезе». О. Макарий, призвавши послушника Стефана Васильевича, сказал: «поставь-ко «желтый» (самовар), будем на радостях чай пить, много лет необретаемое слово теперь нашлось»⁷⁴. Все же переводы архим. Макария, особенно более ранние, далеки от совершенства... Заслуживает однако внимания и мысль его о необходимости переводить основные части христианского богослужения, вероучительные и нравоучительные книги и свящ. писание (мысль, которая и доселе не получила общего признания) и притом переводить на одно из наречий алтайских инородцев, и самый труд, результат его «неутомимой деятельности», о которой свидетельствовали и много лет спустя «огромные тетради переводов», – переводов, легших в основу дальнейших переводческих трудов алтайской миссии.

Интересен отзыв об о. Макарии и об этой стороне его деятельности нового «апостола языков» H. И. Ильминского, который более двадцати лет руководил новейшими переводами алтайской миссии и одухотворял ее школьное дело⁷⁵. Ильминский называет архим. Макария «великим», «блаженным», «первоначальником сознательного миссионерства». В одном из своих писем к Κ. П. Победоносцеву Н. И. говорит: «По силе и благодати Божией, явились нерукотворно, т. е. без человеческой миссионерско-научной и искусственной подготовки и выправки, два миссионерских огня в Сибири: Иннокентий и Макарий Глухарев. Иннокентий – самородный, сильный и ясный ум: он действовал преимущественно катихизической проповедью и инородческими переводами, которые он вполне убежденно и неотразимо считал (и совершенно справедливо) необходимым орудием миссии. Архим. Макарий имел некоторый мистический оттенок, старался возбудить дух христианский и благодатный в инородцах, хотя он не отрицал, а даже признавал пользу местных языков. Но в том и в другом, в Иннокентии и Макарии, обитала таинственная и благодатная сила и действенность, и они прочно насадили христианскую веру среди полудиких племен Алтая и отдаленнейших окраин Сибири»⁷⁶.

Пользу местных языков архим. Макарий признавал не только в отношении проповеди, – он вводил их и в богослужение⁷⁷ и в школу. Школьное обучение, в котором о. Макарий видел надежную поддержку миссионерскому делу, он завел с первого же года. Сначала в Майме он обучал детей квартирного хозяина, затем завел общую школку. Потом устроена была школа в Улале, а с приездом на Алтай в 1840 г. Софиии Вальмон в Майме была заведена и мирская школка. Лично о. Макарий вел школьное дело с большой любовью к детям и с глубоким знанием детской души. Характеризует его с этой стороны рассказ одного из его учеников: когда он приходил к ним в дом, то сейчас же пускался в беседу с ребятами, – рассказывал им из свящ. истории, учил молитвам, пел с ними краткие молитвословия, поощряя усерднейших и понятливейших кусочками сахару. Позанявшись с детьми, архим. Макарий иногда шутил и играл с ними, даже бегал взапуски и, притворно уступив какому-нибудь пятилетнему пузану, награждал потом победителя сахаром. Систематическое, школьное обучение о. Макарий старался поставить так, чтобы чрез детей действовать и на взрослых, которым они должны были передавать то, что видели и слышали в классе. С этой целью он желал, чтобы и учебники удовлетворяли духовным нуждам взрослых, наравне с детьми. Сам он составил «Начальное учение человеком, хотящим учитися книг Божественного писания», заключающее в себе русско-славянскую азбуку, краткий молитвослов и выборки из свящ. писания, расположенные в систематическом порядке христианской догматики (1841). Но русский язык библейских текстов не позволил сочинению архим. Макария быть обнародованным («Ппсьма», № 66). По той же причина не было разрешено к напечатанию другое его произведение – «Алфавит Библии» (1841), систематически расположенный свод текстов свящ. писания на русском языке, предпринятый уже в интересах одних взрослых (№№ 79, 80). Объясняя генерал-губернатору московскому, кн. Д. В. Голицыну, у которого о. Макарий добивался содействия напечатанию «Алфавита», почему последний может иметь миссионерское значение для Алтая, он писал: «...доношу, что некоторые из числа новокрещенных инородцев говорят по-русски, как русские, что некоторые из них выучились, а другие учатся читать и писать по-русски, что вместе с новокрещенными детьми учатся русской грамоте дети русских людей и что многие новокрещенные инородцы живут в одних селениях с русскими; что миссия необходимо должна действовать и на русских людей, дабы они своими образами содействовали и миссии в распространении евангелия между иноплеменными, и что мы, если Господь благословит, получивши из Москвы благотворительной печатный Алфавит Библии, немедленно начнем приготовлять его к печатанию на телеутском наречии» («Письма», 215)... Думал о. Макарий и об издании телеутской азбуки (стр. 151, cp. 148). На каком языке шло преподавание в алтайских школах, достоверно неизвестно. На основании вышеизложенного можно думать, что там имели место и местные наречия, и славяно-русский язык. А одно место из письма архим. Макария к м. Филарету, как бы оправдывающее введение в школы русской и славянской азбук, дает думать, что впереди шли именно местные наречия. «Одно из важнейших дел, составляющих службу миссии, есть обучение новокрещенных инородцев грамоте не только природных наречий их, но и славянской и русской, потому что они призваны участвовать в общественном богослужении пашей церкви, совершаемом на славянском языке⁷⁸, и потому что вошедши в общение с народом русским в единой вере, для лучшего познания сей спасительной веры они должны искать общения с ним в самом языке русском, и изучать сей живой язык, на котором, по милости Божией, имеет церковь наша уже Новый Завет и некоторые из священных книг Ветхого» (151, 152).

Дело последних десяти лет жизни архим. Макария – перевод Ветхого Завета с еврейского языка на русский, которым он известен не менее чем своею миссионерскою деятельностью, – стоит в тесной связи с последней. Исходя из мысли, что церкви русской предназначено Проведением привести ко Христу «многия и разнородныя племена, спокойно седящия под покровом державной России, однако во тьме и тени смерти», архим. Макарий находил, что эта задача может быть исполнена, когда сам народ русский возродится путем знакомства с первоисточником христианского учения – Библией, изданной на русском языке в переводе с оригинальных. И так как Новый Завет и Псалтирь были уже переведены в царствование импер. Александра I, то и надлежало приступить к переводу Ветхого Завета, и притом – с еврейского языка. Полная русская Библия нужна всему народу русскому, который, не понимая славянского языка, не может и пользоваться ветхозаветными писаниями. Нужна она по той же причине светским лицам высшего круга, которые принуждены обращаться к иностранным переводам Библии с инославными толкованиями, почему повреждаются в вере. Но необходима она и духовным, которые, потеряв знакомство с славянским языком, не могут извлечь из славянской Библии всего богатства содержания, заключающегося в ней. Да и миссионеры, имея в руках богатую и доступную библиотеку в виде русской Библии, легко обходились бы без тяжеловесных немецких и латинских толковников. Вообще же распространение среди русского народа всей Библии на родном его языке сделало бы его более христианским и оживило бы в нем миссионерский дух. Русская Библия познакомила бы, наконец, с христианством и русских евреев и магометан и тем сделала бы их ближе к истинной вере.

Проникнутый такими мыслями, архим. Макарий уже в 1834 г. высказал их в обширном письме к м. Филарету («Письма», № 83). В нем, кроме положительного изложения доказательств пользы перевода Библия на русский язык, архим. Макарий опровергал и те возражения, какие можно было сделать против него. Первое из них – «Не довольно ли и того, что Новый Завет и Псалтырь изданы на российском языке?» – он опровергает тем замечанием, что не мы, а Бог сотворил книги Ветхого и Нового Завета, почему мы и не можем знать, какие из них могут быть даны народу на живом, общем и понятном для всех наречии, и какие должны оставаться для него неприступными и как бы несуществующими. Духовные нужды всего народа так велики и разнообразны, что врачества для них может дать только вся Библия, а не те или другие книги в отдельности. На возражение, что «предки наши держались в простоте сердца славянской Библии и спасались», о. Макарий отвечает, что русская Библия спасению не повредит и что славянский язык понятнее был святым между предками нашими, чем многим миллионам потомков их. На замечание, что русский язык не созрел для перевода на него Библии, архим. Макарий говорит, что русскую Библию нужно выдвинуть, как противоядие, против «прелестных произведении мирской словесности», в которой русский язык служит «орудием греха и неправды»... Что перевод Библии нужно сделать не с греческого, а с еврейского, доказывается тем, что на последнем написаны ветхозаветные книги и что Библия с еврейского может иметь миссионерское значение в приложении к евреям; облегчит она и учебные занятия в наших семинариях и академиях. – Каковы бы ни были препятствия к переводу Библии на русский язык, их нужно преодолеть, чтобы английская церковь в лице Библейского общества не предвосхитила честь труда, российской церкви принадлежащего, и не дала православной России русской Библии. Для облегчения и ускорения дела архим. Макарий советовал издавать при Петербургской дух. академии особый журнал: «Опыты церковных воспитанников в переводе с еврейского и греческого», в котором, «без всяких предварительных объявлений тревожных, был бы рассылаем, не по церквам, а ко всем лицам, учащим в академиях и семинариях, весь Ветхий завет на русском языке, с «избранными параллелями, самыми краткими примечаниями и намеками под чертой». В два года можно было бы напечатать весь Ветхий Завет, а там спокойно можно было бы ожидать рассмотрения перевода...

Послание о. Макария датировано 23 марта 1834 г., но ответ на него митрополита последовал только 23 авг. 1837 г. Филарет писал: «Беседу с вами начать надобно, кажется, с мыслей ваших о полном переводе Библии на русское наречие. Вы употребили не мало труда на изложение сих мыслей: но посев ваш пришел не на готовую землю, и не во время сеяния. Сомнения о полезности перевода, доселе сделанного, и прекословия о достоинстве его, или не прекратились, или возникли вновь, так что продолжение сего дела более угрожало бы умножением сомнений и прекословий, нежели обнадеживало бы умножением плода духовного. Если язык богослужебный должен быть сохранен богослужебным, то должно стараться, чтобы он как можно более сохранялся общепонятным; а для сего полезно, чтобы не отвыкали читать на нем свящ. Писание. Мне кажется, что сие соображение не должно быть пренебрежено. Действуйте, в уповании на Бога, средствами, которые Он дал, и которыми можно сделать довольно доброго»⁷⁹. Этими немногими словами м. Филарет отвечал не только на длинное письмо к нему архим. Макария, но и на еще более обширное письмо последнего к обер-прокурору св. синода С. Д. Нечаеву от 8 июня 1836 г., которое тот переслал к митрополиту («Письма», № 71). При сочувствии Филарета идее архим. Макария (за исключением мысли о необходимости переводить Ветхий Завет с еврейского), запоздалость и краткость речей его о предмете столь большой важности объясняются не столько «стечением обстоятельств, или неумением владеть временем», сколько несвоевременностью поднятого архим. Макарием вопроса.

Не прошло еще десяти лет, как закрыто было русское библейское общество, возбудившее сначала большие симпатии в правительстве и народе, а потом вызвавшее сильные нарекания. Начало оно свою деятельность (в 1812 г.) переводом библейских книг на инородческие языки, потом, по желанию имп. Александра Павловича, приступило с 1816 г. к изданию Библии на русском языке. Перевод отдельных книг был поручен петербургской академии и тогдашний ректор ее архим. Филарет стал во главе переводческого дела. Думают, что он привлек к нему и студентов, в том числе М. Глухарева... Ко времени закрытия библейского общества (1826 г.) были изданы на русском языке Новый Завет и Псалтирь. Были также отпечатаны пять книг Моисеевых, книги Иисуса Навина, Судей и Руфь, но не были выпущены в свет: этому помешала катастрофа, постигшая библейское общество. Последнее же пострадало от людей, стоявших во главе его и проводивших в издаваемых ими, наряду с библейскими, мистических книгах взгляды чуждые православию. Не обошлось тут и без личной вражды и неприязни. Много лет спустя м. Филарет, пострадавший от изменения отношений правительства к библейскому обществу, писал одному лицу: «Думаю, известно, что в 1824 г. восстание против министра духовных дел (кн. A. И. Голицына) и против Библейского общества и перевода свящ. книг образовали люди, водимые личными видами, которые, чтобы увлечь за собою других благонамеренных, употребляли не только изысканные и преувеличенные подозрения, но и выдумки и клеветы»⁸⁰. Как бы то ни было, после того надолго утвердилось в русской церкви направление, стремившееся, по выражению И. А. Чистовича, «к охранению существующего положения дел, к устранению всяких нововведений и всяких вопросов, возбуждающих мысль, к развитию дисциплины в иерархических отношениях и однообразия в формах жизни и даже мысли». По отношению же к свящ. писанию получила силу закона мысль, выраженная в изданном в то время Послании восточных патриархов⁸¹ «всякому благочестивому позволяется слушать Писание, дабы веровать сердцем в правду и устами исповедовать во спасение; но не всякому позволяется без руководства читать некоторые части писания, особливо Ветхого Завета. Без разбору позволять неискусным чтение Свящ. Писания то же значит, что и младенцам предложить употребление крепкой пищи»... При таком взгляде существование Библии на славянском языке, мало доступном пониманию народа, казалось очень удобным... Обер-прокурор Св. Синода, гр. H. А. Протасов, пытался даже утвердить каноническое значение Славянской Библии, но в этом крайнем убеждении не был поддержан членами синода⁸². В прочем члены синода или были согласны с гр. Протасовым и проводимым им направлением, или не смели ему перечить. Склонил голову пред господствовавшим тогда отношением к Библии и м. Филарет...

Архим. Макарий или не знал этого, или не хотел считаться. В 1837 г. он сам приступил к огромному делу перевода Библии с еврейского языка. Начал он с книги Иова, т. е. той, до которой дошло библейское общество, и в августе представил свой перевод в комиссию духовных училищ при Св. Синоде, а в следующем году туда же послал перевод книги прор. Исаии, прося о напечатании их на счет комиссии «на общее благо церкви и особенно в пользу миссии для обращения неверующих иудеев к И. Христу». О том же просил он государя императора, которому тоже послал экземпляры своих работ («Письма», №№ 72–75). О судьбе своих прошений о. Макарий узнал лично в Петербурге, куда прибыл в марте 1839 года.

План путешествия архим. Макария в столицу зародился у него в 1836 г. и стоял в связи с недостатком у него опытных сотрудников. Те два тобольские семинариста, с которыми он явился на Алтай, служили миссии не долго: Попов скончался от чахотки 9 ноября 1830 г., а Волков вышел из состава миссии в мае 1832 г., после женитьбы на светской, что лишило его права на посвящение в диаконы, чего он добивался. Их заменили два ссыльных поселенца – Петр Лисицкий и Иван Савельев. Первого о. Макарий нашел в Майме. Это был 70-летний старик с крепкими телесными силами и большими нравственными достоинствами. После он по представлению о. Макария был пострижен и введен в духовное звание. До самой своей смерти (1840 г.) он оставался «самым верным помощником» архим. Макария. «Он и пищу приготовлял, и покои отапливал, и должность чтеца отправлял в богослужении, а иногда разделял труды и в наставлении новокрещенных». Менее был полезен Савельев, б. келейник о. Макария, прибывший в Майму в 1833 г. и заняты более семейными делами. До августа 1833 г. архим. Макарий был единственным духовным лицом во всей алтайской миссии. Были, конечно, на Алтае и приходские церкви и священники. Но они при своей малочисленности и разбросанности приходов не могли обслуживать духовных нужд даже своих пасомых, так что сам о. Макарий пожелал помогать им. Интересно ответное письмо ему архиеп. Евгения от 19 ноября 1830 г., сохранившееся в копии в библиотеке казанской духовной семинарии. «Усердие ваше – говорить христианские наставления в церкви Бийской, как богоугодное и душеполезное, всеохотно благословляю, равно и исповедывать и приобщать больных в случае необходимости. Что же касается до крещения младенцев, то не затруднит ли сие вас? ибо о каждом нужно давать знать приходскому священнику для записки в метрики. Впрочем, с моей стороны и в сем нет запрещения». Миссия с 1830 по 1844 г. крестила 283 русских младенцев. С августа 1833 г. по ноябрь 1834 г. труды по совершению треб и богослужения в миссийской походной церкви разделяли с о. Макарием свящ. Андрей Ионов; он же замещал архим. Макария в дек. 1835 г. – феврале 1836 г., когда тот ездил в Томск.

Открытие в 1834 г. второго стана и вообще развитие миссионерской деятельности побуждало о. Макария искать более постоянных и более «надежных сотрудников». И он всюду искал их. В конце 1833 года он писал о том м. Филарету, причем назвал лиц, которых желал бы иметь у себя – Ивана Павлова, Андрея Иванова (Вознесенского) и Святославского. Но о первом, чудовском послушнике, митрополит 2 марта 1834 г. сообщил, что он «недавно сектаторски привязался к одному дворянину сектатору» (подполковнику Дубовицкому) и на Алтае едва ли принес бы пользу; о другом – типографском корректоре из студентов академии – выразился, что он, как человек, «случайно возбужденный, но не управленный», «также способен обременить, а не облегчить» о. Макария; а третий – личный секретарь митрополита – узнав о зове на Алтай, только «удивился»; впрочем, Филарет обещал не удерживать его, если бы он захотел... Вместе с тем митрополит писал архим. Макарию: «О вашей нужде и людях говорил и в Св. Синоде. Сказали: должен помочь епархиальный преосвященный. Подлинно, нам послать к вам кого-либо силою и неудобно и бесполезно: а уговорить также трудно незнающего вас. По возможности буду еще о сем стараться»⁸³. Но о. Макарий искал и на месте. Приглашал он к себе какого-то о. Иакова, надеялся на помощь ученика кузнецкого училища Сорокина («Письма», 301, 315). Звал он на Алтай из Тобольска иером. Макария, б. обдорского миссионера⁸⁴ (248, 263), но я сам он, по-видимому, не имел больше желания миссионерствовать, да и м. Филарет в том же письме сомневался, был ли бы он подходящим сотрудником архим. Макарию, так как «в нем приметны были несколько странные путеуклонения, когда он еще путешествовал в Сибирь». Также неодобрительно отнесся м. Филарет и к мысли о. Макария приспособить к делу служения Слову Божию проживавших в западной Сибири декабристов. «Может быть, писал он, время принесет удостоверение о пребывании сих людей в духе покаяния, и в том, что они могут быть употреблены полезно и благонадежно: теперь еще не сие время. И подумайте, из голов, которые почли себя способными перестроить целый мир, скоро ли может выйти вон вся сия огромная дурь без остатка? Сказывают о некоторых, что смирились и занимаются религиею: слава Богу! Но дух покаяния требует, чтобы они признались не в ошибке и заблуждении, в чем и гордость иногда признается, а в безумии и преступлении. Предоставим сие хотящему всем спастися. А вы будьте осторожны»⁸⁵. При таких неудачах со всех сторон, оставалась одна надежда на местного преосвященного, от которого о. Макарий и «требовал настоятельно» сотрудников. И, действительно, епископ томский Агапит⁸⁶ 10 января 1836 г. определил в миссию уволенного за слабостью здоровья ученика томского духовного училища Мих. Нигрицкого, 15 л., а осенью того же года прислал на Алтай «учиться у о. Макария» Ст. Ландышева. Это был нижегородский семинарист, приехавший в Томскую губернию, где жил его отец, расстригшийся и вновь женившийся диакон. Он думал продолжать образование в томской семинарии, которой тогда еще не существовало, пытался ехать в тобольскую, но, уступив желанию преосвященного, отправился на Алтай. И Нигрицкий и Ландышев были юноши благонравные, кроткие, религиозные и быстро полюбившие миссионерское дело. Им не хватало только миссионерской подготовки. Не более подготовлены были поступившие в миссию в том же году иером. Анастасий, ссыльный дьячок Петр Торбаев и кр. Филипп Гилев.

4

В это то время архим. Макарий получил предложение от Св. Синода перейти на службу в иркутскую епархию. Дело об иркутской миссии возникло вновь по следующему поводу. В 1834 г. иркутский преосвященный донес в Св. Синод об успехах в обращении в христианство разноплеменных народов, населяющих восточную Сибирь, но при этом заметил, что «крещеные из бурят, оставаясь на прежнем жительстве, между некрещенными, особенно при недовольно бдительном надзоре со стороны приходских священников (кои, впрочем, оправдывают себя трудностию отыскивать таковых новокрещенных в их улусах), не исполняют никаких обязанностей и обрядов христианства, вступают в браки с некрещенными по своему языческому обряду, без венчания по церковному чиноположению, не представляют рождаемых детей к приходскому священнику для окрещения, а некоторые и совершенно возвращаются в первобытное состояние язычества; что за всеми принятыми по сему случаю местным духовным начальством мерами для дальнейших успехов христианства между тамошними бурятами, по мнению его, преосвященного, весьма было бы полезно, если бы принимающие из них св. крещение имели жительство по возможности совокупное и не весьма рассеянное и начальника из крещенных же бурят; чего сами они желают и о чем уже неоднократно просили». Св. Синод, признав это представление заслуживающим уважения, сообщил о том министру внутренних дел. Последний же снесся с генерал-губернатором восточной Сибири и получил от него отзыв, что «соединение инородцев, восприявших св. крещение, в одни общества, отдельно от язычников, признается почти повсеместно невозможным, по тем причинам, что они живут большею частию рассеянно, распределенные платежом податей и ясака в казну по своим родам и совокупно пользуются с ними участками земель и прочими выгодами, посредством чего отбывают денежные и натуральные повинности; а с переводом в другие места должны будут оставить – оседлые свое обзаведение, а кочевые – удобные, по их роду, места и промыслы и все вообще чрез то могут расстроиться; с тем вместе и при наделении их на новых местах землями должны встретиться затруднения». К этому генерал-губернатор добавил, что он «с своей стороны полагает, что к увеличению успехов христианства между новокрещенными бурятами нельзя еще в Haстоящее время принимать никаких особенных мер, по крайней мере до тех пор, пока число их не сравняется с числом язычников, и доколе самые нравы бурят, постепенно смягчаясь, будут более способны к восприятию слова истины. Между же тем, к ускорению этого вожделенного времени весьма бы много могла содействовать посылка к инородцам, от времени до времени, особых миссионеров, из лиц дознанных способностей, по избранию епархиального начальства, которые, помогая в обращении иноверцев к православию местным священникам, могли бы вместе с тем поверять действия и успехи последних и доставлять о ходе дела сего высшему духовному начальству положительные сведения». В виду этого отзыва, признанного министром внутренних дел «заслуживающим полного уважения, как основанного на местных соображениях», Св. Синод и приказал послать томскому преосвященному указ: «находящемуся в бийском округе для обращения тамошних язычествующих племен в христианскую веру архим. Макарию сделать от имени святейшего синода приглашение, не согласится ли он с настоящего места проповеди своей переместиться в иркутскую епархию и заняться там обращением бурят, где, по испытанной ревности его, архим. Макария, в деле обращения язычников более предвидится пользы и успеха, нежели в настоящем месте»⁸⁷.

Синодальный указ от 25 сент. 1836 г. был получен в Томске 2 ноября, а на следующий день, по резолюции владыки, был сообщен архим. Макарию, в душе которого «открыл борьбу различных мыслей и чувствований». Он уже так привык к Алтаю и так полюбил свое дело, что дал себе слово не уходить отсюда и у него родилось желание сложить здесь свои кости. Не далее, как в начале года о. Макарий «боялся, чтобы его не посадили» в настоятели алексеевского монастыря в Томске, и сообщение С. Д. Нечаева, что эта опасность миновала, было для него «истинным благодеянием» («Письма», 51). И теперь, хотя он «обретал в себе желание» проповедовать Евангелие бурятам, или «сойти в уединение и безмолвие», его еще сильнее тянуло продолжать служение при алтайской миссии «до совершенного изнеможения». Но над всеми этими желаниями возобладало новое – посвятить остаток сил своих приготовлению двух своих сотрудников (Ландышева и Нигрицкого) «к плодоноснейшему служению в распространении царствия Божия между евреями, магометанами и язычниками, находящимися в державе российской». Архим. Макарий предполагал переехать в Москву, где Ландышев стал бы изучать в духовной семинарии богословские науки, а Нигрицкий – словесные, философские и богословские. Вместе с тем все трое, сколько могли бы, стали бы «собирать в Московском университете познания по части естественной истории, физики, анатомии и важнейших, по особенному назначению их, медицинских наук». Из языков юноши изучали бы – в семинарии еврейский, а в университете немецкий и французский «и те, которые в особенности потребны по назначению миссионерскому, каков напр. арабский, на котором Алкоран первоначально писан»⁸⁸; что же касается классических языков, то им можно учиться в келлии, ежедневно читая Новый Завет на греческом языке и некоторых латинских авторов. Точно также в келлии можно читать лучшие учебные книги по истории гражданской и церковной, всеобщей и русской. В случае совпадения учебных занятий за архим. Макарием оставалось бы право – освобождая юных сотрудников своих от некоторых уроков, восполнять опущенное дома. Жить же им в зависимости от него на правах иноческого общежития, как жили они и доселе. По мысли о. Макария, юноши должны были бы «по возможности, знакомиться в Москве с искусствами, нужными к общежитию, и запасаться разнообразными способами к служению человекам... искать сношений с Экономическим обществом, с профессором по части сельского хозяйства, с ланкастерскими школами⁸⁹, с училищем глухонемых», «входить в клинику университета, служить больным, внимать врачам, принимать и исполнять их приказания, относящиеся к больным». Сам лично о. Макарий имел намерение посоветоваться с московскими врачами и запастись хорошими очками. При всем том архим. Макарий выражал надежду, что, живя в Москве, он с сотрудниками будет поддерживать письменные сношения с алтайской миссией, в составе которой будут по-прежнему числиться и по возможности будут «благоприятствовать успехам своих братий в Сибири, – стараться приобретать для общего поля новых делателей, к чему в столице более, нежели где-либо случаев и способов, и посылать в пользу бедных между новокрещенными милостыню, какую Бог пошлет». По окончании учения в семинарии и университете, Ландышев и Нигряцкий выразили готовность отправиться туда на миссионерскую службу, куда их пошлет св. Синод, «взяв с собой архим. Макария», и на всю жизнь посвятить себя этому делу. Выражая в заключение своего отзыва готовности ехать, куда ни пошлют, архим. Макарий об одном умолял – «не закрывать миссии здешней (алтайской), но утвердить навсегда ее существование на правилах иноческой общины, продолжать начатое сею миссиею в округах бийском и кузнецком, сколь ни мало сие начало, и сохранять, что при служении ее приобретено Церковию, сколь ни малы сии приобретения. «Хранение паче делания» – провозглашают. Богомудрые руководители на пути к спасению. Это истинно и в отношении к собиранию язычников во единую святую церковь Христову. Обыкновенным действием приходских священников сельских ограничиваться в попечении о новокрещенных и в приобретении новых чад церкви не безопасно».

«Отзыв» архим. Макария с подписями Ландышева и Нигрицкого был послан в Томск 30 ноября, но там не встретил сочувствия. Еп. Агапит нашел, что исполнение предположений их «не безвредно будет для Томской миссии по причине необходимо имеющей последовать и остановки в действиях ее, и немалого изменения в сих действиях»...⁹⁰ 11 дек. был отправлен в Петербург «отзыв» архим. Макария с мнением преосвящ. Агапита, а 25 янв. 1837 г. состоялось определение св. синода, которым проект признан не допустимым, «как не совсем удобный и затруднительный в достижении желаемой цели». Вместе с тем св. Синод, во внимание к «распространившимся действиям миссии в Бийском округе и к увеличившимся нуждам архим. Макария» постановил увеличить до 2 тысяч рублей ежегодную ассигновку миссии, на что и испросил Высочайшее разрешение⁹¹. Более подробно мотивы синодального решения выяснил м. Филарет в письме к архим. Макарию от 23 авг. 1837 г.: «На отзыв ваш касательно перемещения миссии пора бы вам иметь официальное извещение. Я же хотел сказать вам мои мысли, как скоро он получен и прослушан в св. синоде: и все хотел до нынешнего дня. Проект ваш никому из нас не показался удобным и благонадежным к исполнению. Удаляясь в Москву для приготовления новой миссии, вы прервали бы существующую: а легче и надежнее продолжать начатое, нежели возобновлять прерванное. Долгий путь, годы, Москва, светский круг в университете, арабский язык, медицина, ланкастерская метода, – о всем этом думая, право, боюсь за Нигрицкого и Ландышева. Тоже, кажется, думали и другие; и потому положили оставить вас там, где вы обретаетесь, и пожелать вам, чтобы вы, о. Макарий, были для Нигрицкого и Ландышева семинариею, академиею и университетом, и чтобы они оправдали ваши надежды, на которые с участием и любовию смотрит начальство»⁹².

Об одобрении своей деятельности со стороны св. Синода архим. Макарий получал сведения и раньше. Тот же м. Филарет писал ему 12 мая 1832 г.: «Говорят, вы спрашиваете: что св. Синод? Ответ: он желает, чтобы вы продолжали дело»⁹³. A 1 авг. 1835 г. на него был возложен преосв. Афанасием тобольским золотой крест с драгоценными камнями из кабинета Его Величества⁹⁴. Но архим. Макарий дорожил не столько благоволением начальства, сколько возможностью принести больше пользы инородцам и церкви Христовой. Раз явившаяся мысль о расширении миссионерского дела окрепла и развилась. Получив в конце 1837 г. ответ на свой отзыв, он 3 февр. 1838 г. подал еп. Агапиту просьбу об исходатайствовании ему разрешения отправиться в Петербург для того, чтобы воспользоваться советами искуснейших врачей, пособиями лучших аптек и более мягким, чем сибирским, климатом, а также «объясняться пред высшим начальством церковным в Петербурге о дальнейшем служении своем в миссионерском звании, которого он не оставлял и в котором усердно желал окончить земную жизнь свою... («Письма», 155, 156). О том же 7 февр. о Макарий просил обер-прокурора св. синода гр. Протасова (157). Поездка была разрешена св. синодом только 13 июля, причем на путевые расходы св. синод отпустил из экстраординарных своих сумм 1.000 р. Но выехал архим. Макарий с Алтая только 31 января 1839 г. Причина этого замедления лежала в том, что он занят был изложением своих мыслей о миссионерском деле, которому он давал самую широкую постановку, распространяя деятельность русских миссионеров как на язычников, так и на евреев, и на магометан. Он спешил развить свой первоначальный, возникший в 1836 г., план приготовления миссионеров в стройную, обоснованную и детальную систему и послать его в Петербург ранее своего приезда туда, чтобы лично пред высшим начальством не излагать ее, а только защищать и разъяснять⁹⁵. Два экземпляра своей рукописи архим. Макарий 20 января 1839 г. послал еп. Агапиту для представления в св. синод и государю, озаглавив ее: «Мысли о способах к успешнейшему распространению христианской веры между евреями, магометанами и язычниками в российской державе». Отлагая до последней главы анализ этого произведения, скажем только, что этот любопытный и ценный проект реорганизации миссионерского дела в России по своей полноте, обстоятельности, основательности и практичности не только превосходил все, что до того писалось и издавалось по этому вопросу, но и для настоящего времени он может представляться еще идеальным. И это – несмотря на то, что часть предположений архим. Макария уже осуществилась. Для того же времени он был слишком оригинален и даже радикален. И потому, несмотря на личную защиту его автором, св. синод 14 апр. 1839 г. постановил оставить его и прошение о. Макария «без действия»⁹⁶.

Может быть, при других обстоятельствах св. синод признал бы удобоисполнимыми хотя некоторые из предположений о Макария, направленных к развитию миссионерского дела, но теперь он отверг все их, так как весь этот план основывался на мысли о необходимости русского перевода Библии, а этого тогда допустить не считали возможным. Прошение архим. Макария в комиссию духовных училищ о напечатании, преимущественно для употребления между учащими и учащимися в церковных школах, сделанного им перевода книги Иова было оставлено «без дальнейшего производства» в силу отзыва профессора еврейского языка в петербургской дух. академии, прот. И. Иванова, который нашел, что «перевод, исключая немногих мест, довольно правилен, но не везде чист и ясен; иногда слишком буквален, часто весьма растянут, а потому без значительного усовершенствования не может быть полезно употреблен в духовных училищах»⁹⁷. Сам же св. синод высказался по вопросу о переводах архим. Макария в апреле 1839 г., когда в него поступило прошение о. Макария на Высочайшее имя с рукописями книг Иова и пр. Исаии. Св. синод постановил: «прошение миссионера архим. Макария оставить без действия, а рукописи сдать в синодальный архив для хранения с прочими подобными сочинениями»⁹⁸.

Не помогла делу и личная защита архим. Макарием своих идей и своих переводов. Быть может, она даже повредила ему. Он посещал «многие знатные дома», и тем оживил уже по-видимому похороненный вопрос. Представители охранительного направления, особенно те, которые участвовали некогда в ниспровержении главы русских мистиков, кн. A. И. Голицына, и Библейского общества, заволновались. Особенно возмущался поведением о. Макария и его покровителя м. Филарета московского, м. Серафим. Последний, по словам одного из биографов о. Макария, однажды лично убеждал его отказаться от своих мыслей и планов, но не мог переубедить его ни увещаниями, ни угрозами высылки из Петербурга с жандармами. Напротив, ему самому пришлось выслушать от архим. Макария все те доказательства необходимости просвещения русского народа и перевода Библии на родной язык, которые изложены были уже им в его письмах к разным лицам⁹⁹. Возможно, что архим. Макарий в своих беседах с м. Серафимом, как и с другими святителями, не сохранял спокойного тона. A. И. Муравьев был свидетелем одного разговора его с двумя Филаретами – московским и киевским. Дело было на Троицком подворье у московского владыки. Явившиеся к нему киевский Филарет и сам Муравьев рассказывали, как накануне м. Серафим возмущался «шныряньем повсюду архим. Макария и угрожая доложить государю, что его поддерживают владыки московский и киевский¹⁰⁰, а Макария грозил сослать в Спасо-евфимиев монастырь. «Но не успели собеседники, – передает Муравьев, – начать свои рассуждения, как (буквально сказать) ворвался в комнату о. архимандрит алтайский Макарий. Как бы по чутью догадываясь, или, вероятнее, как человек с своею idée fixe... он едва только успел принять благословение от иерархов, прямо сам начал речь о своем предмете. Итак, что же? доколе же будет продолжаться... кажется сказал: общее затмение умов? – говорю «кажется», потому что внезапностию и своими вольными приемами архим. Макарий действительно озадачил нас, кроме разве митрополита московского, которому подобные приемы, очевидно, были уже известны, и который тут же несколько, как говорится, осадил его... Но после нескольких минут спокойного собеседования, архим. Макарий опять вошел в свою роль, и даже резче, чем в начале. Он соскочил, бросился на колени пред образами и, воздевши руки, пошел и пошел причитать... И чего тут не было наговорено – и все страшно обличающим и угрожающим карами небесными языком и тоном, не взирая на присутствие двух первосвятителей, хотя и в домашней беседе?!» Между прочим он говорил, что на седалище Моисеевом воссели снова те, которые, имея ключи царствия, и сами не входят и другим препятствуют, и что даже самые бедствия, постигшие Петербург (наводнение, пожар Зимнего дворца) и всю Россию (холера 1830 г.), были явным знамением кары Божией за прекращение перевода и издания Библии на русском языке... Впрочем, все говоренное архим. Макарием было, очевидно, не под влиянием экстаза, или вдохновения, как он хотел это представить, а по готовому, затверженному. Он, как стало известно вскоре же, в своем донесении св. синоду, при представлении исправленного им перевода, написал именно в роде сказанного... Сцена эта, наконец, закрылась. Возможно успокоивши архим. Макария, то тот, то другой митрополит говорили ему кротко и внушительно... и он, склонив голову, был яко глух и нем... посматривая изредка по преимуществу на Филарета киевского, более всего говорившего... Когда же последний кротко, любовно сказал Макарию: Не прогневайся, отец, если я припомню тебе слова, которые не шли к тому, кому они были сказаны, а к тебе, пожалуй, идут: Μαίνῃ; τά πολλά σε γράμματα εῖς μανίαν περιτρέπει¹⁰¹. Лишь только произнес эти слова Филарет киевский, архим. Макарий, сделав какой-то двусмысленный поклон, молча в ту-ж секунду выскочил»¹⁰²...

В характере о. Макария была не малая настойчивость и он добился того, что... действительно был выслан из Петербурга. Указом св. синода было предписано м. Филарету объявить архим. Макарию: а) чтобы он отправился к месту своего служения в томскую епархию с остановкой в Москве не более двух или трех месяцев и б) чтобы в последнем случае находился под распоряжением его, митрополита¹⁰³. Правда, архим. Макарий все же уехал из Петербурга только в августе и притом с укрепившимся намерением продолжать перевод Ветхого Завета во что бы то ни стало. Он нашел поддержку в сочувствие высокопоставленных светских лиц и – в переводе ветхозаветных книг прот. Павского.

Пребывание в Петербурге архим. Макария не прошло бесследно и в других отношениях. Он прежде всего несколько поправил свои больные глаза. Лечился он не у профессионального врача, а у купца Арешникова, получившего у правительства привилегию на лечение глазных болезней¹⁰⁴. Впрочем, так как «лечение было не довольно продолжительное, прерывистое и не имело всех удобств, то и не могло произвести успеха полного и окончательного» («Письма», 325–326). Полезно было пребывание о. Макария в столице и для алтайской миссии: он заинтересовал ею благотворителей и собрал среди них некоторую сумму, из которой 600 р. послал на Алтай (326).

Вопрос о денежных средствах не был безразличен для миссии, в которой приходилось не только содержать ее деятелей и сооружать храмы, школы, больницы, дома для жилья, но и поддерживать крещеных инородцев при их переходе от кочевого быта к оседлому. Между тем правительством были ассигнованы на потребности миссии суммы незначительные. Сам архим. Макарий отказался от жалованья по должности миссионера, ограничившись своим мигистерским окладом в 350 р. асс. Двум его сотрудникам определено из консистории по 250 р. Да на разъезды было ассигновано из экстраординарных сумм св. синода 1000 р.¹⁰⁵ С 1836 г., по Высочайше утвержденному 26 авг. 1835 г. определению синода, эта тысяча стала выдаваться из казны, а с 1837 г. она была удвоена. Так как казенные средства были не велики и доставлялись они не сразу, то архим. Макарий не однажды испытывал нужду в деньгах. Особенно тяжело приходилось начальнику миссии на первых порах. Он обращался за помощью к кому только можно было. Взял он, напр., взаймы 150 р. у тобольского архиеп. Павла, едва тот приехал на кафедру, но не успел отдать, по причине быстрой кончины владыки¹⁰⁶. Писал он о «трудностях своего положения со стороны финансов» в Рязань архиеп. Евгению и тот выслал 9 июля 1832 г. 200 р., причем, успокаивая архим. Макария уверением, что судьба алтайской миссии обеспечена, писал ему: «Но решимость ваша и по закрытии миссии действовать в том краю на собственный ваш скудный кошт меня восхитила до небес. Убо благодать Божия исполняет вашу душу и будет ли благодать бесплодна»?¹⁰⁷ Особенно много помогал алтайской миссии м. Филарет, выславший 12 мая 1837 г. 837 р. 9 фев. 1833 г. 150 р. и 15 июля 300 р. и затем снабжавший архим. Макария и книгами и церковной утварью. В 1833 г. архим. Макарий просил, по-видимому, митрополита о крупной субсидии с обязательством не беспокоить его новыми просьбами, но Филарет 15 июля ответил: «На то, чтобы вы четыре года ничего не просили у меня, я не согласен. Ибо почему знать? Может быть гораздо ближе окажется у вас нужда, а у меня возможность удовлетворить ей. Ни вы, ни я не имеем права сему препятствовать, если так устроить восхощет Бог»¹⁰⁸. В числе денег, посланных на Алтай м. Филаретом, были не только его собственные, но и «лепты, собранные добрыми людьми», из которых особенно усердствовала Варвара Михайловна Нарышкина. Из письма ее к о. Макарию от июля 1832 г. узнаем, как собрана была часть денег. Зимой м. Филарет, будучи в Петербурге, читал в доме кн. A. И. Голицына письмо архим. Макария о плачевной участи новокрещенных, и Нарышкиной удалось собрать нечто в помощь бедным. «Графиня Анна Алексеевна, писала она, сверх чаяния моего, дала 200 (р.); но кажется и забыла, что некогда хотела ежегодно присылать 1000 тебе: может быть не имеет воли своей и в сем»¹⁰⁹. Искал архим. Макарий материальной помощи и в Екатеринославе, у своих друзей Мизков. Димитрий Тимофеевич послал ему в 1835 г. 200 р., а Григорий Тимофеевич – 200 р. в 1834 г., 200 р. в 1836 г. и 100 р. в 1837 г. Кроме того, оба брата не раз посылали на Алтай разные принадлежности для богослужения, в том числе кресты и иконы. Иконами своего изделия снабжала о. Макария и С. Ф. Непряхина, нарочно для того научившаяся иконописанию. Были и другие благотворители, жертвовавшие преимущественно на постройку и устройство церквей. Между тем архим. Макарий искал средств для удовлетворения не экстренных только нужд, a и постоянных. Нашел он их, однако не в Петербурге, а в Москве.

Прибыв в Москву 25 авг. 1869 г., архим. Макарий подал м. Филарету заявление, что он ждет из св. синода книгу для сбора пожертвований на алтайскую миссию и сам лично нуждается в средствах на дальнейшее путешествие, так как выданная ему из синода тысяча рублей уже издержана. Донося о том св. синоду, Филарет предлагал: а) дать архим. Макарию книгу для сбора пожертвований и необходимое пособие, и б) продлить ему срок пребывания в Москве до зимнего пути, чтобы дать ему возможность побольше собрать на миссию, и затем, чтобы уменьшить опасность путешествия при его слабом здоровье. Св. синод, отказав в пособии, разрешил о. Макарию пребывание в Москве до зимнего пути и дал сборную книгу. 6 окт. архим. Макарий получил книгу от м. Филарета с наставлением, чтобы он употреблял ее «со скромностию, предлагая только людям добровольно и от усердия располагающимся к благотворению, обращая при том их внимание на существенную цель миссии – просвещение инородцев христианскою верою и утверждение в ней»¹¹⁰. Благодаря м. Филарету, архим. Макарий широко раздвинул круг знакомых и заинтересовал нуждами алтайских христиан все слои православного московского населения, начиная с самого генерал-губернатора кн. Д. В. Голицына, и даже инославных. Известный филантроп, член попечительного комитета о тюрьмах, доктор Ф. П. Гааз, католик, предложил напечатать в газетах воззвание о пожертвованиях на алтайскую миссию, и сам составил проект его¹¹¹. Но добиться разрешения на напечатание этого воззвания не удалось, и это – благодаря м. Филарету. Сначала он, по-видимому, был не против, только сомневался, разрешит ли св. синод¹¹². Но когда дело о том чрез кн. Голицына попал в св. синод и последний потребовал заключения московского митрополита, он только 15 сент. 1844 г. дал свой отзыв и отзыв отрицательный, хотя и мотивировал его тем, что прошение о воззвании «возникло из личных отношений, которые в настоящее время уже не в том положении, как было при начатии дела»¹¹³.

Но и помимо воззвания архим. Макарий собрал не мало денег. Уезжая из Москвы, он положил в сохранную кассу 10 т. р. на вечное время¹¹⁴; не мало, вероятно, взял с собою и в дорогу. А затем он нашел в Москве таких благотворителей, которые после присылали ему несколько раз по 1.000 р. из своих средств – кн. H. С. Меньшикова, Π. П. Глебову-Стрешневу... Последняя взяла кроме того на себя дальнейший сбор пожертвовании. В этом отношении был также очень полезен алтайской миссии священник Никитской, что за Яузой, церкви Ник. Дм. Лавров, сделавшийся другом и почитателем не только архим. Макария, но и его преемников по управлению миссией. Он организовал сбор вещей, нужных миссии, преимущественно церковных, в таких обширных размерах, что в 1844 г. пришлось ходатайствовать пред министром внутренних дел о разрешении ежегодно разыгрывать собираемые вещи в лотерею. Чрез о. Лаврова шли на Алтай также книги и деньги¹¹⁵.

Ценным приобретением для миссии были и найденные о. Макарием в Москве два сотрудника, решившиеся ехать на Алтай. Это были Артемий Левицкий и София Вальмон. Левицкий, студент ветеринарного отделения медико-хирургической академии, был из духовных московской епархии¹¹⁶. На Алтае он принял монашество с именем Акакия и скончался там в 1875 г. в сане игумена. София Вальмон¹¹⁷, дочь француза, капитана русской службы, оставшись сиротой после бородинского сражения, училась в Смольном институте и по окончании его давала уроки в аристократических семействах Петербурга. Затем мы видим ее в Москве, где она в 1837 г. из католицизма перешла по убеждению в православие. Познакомившись же с архим. Макарием, она 24 янв. 1840 г., подала митрополиту заявление, что «возымела усердное желание посвятить остаток дней своих¹¹⁸ на служение Господу в деле спасения душ человеческих, искупленных Им Своею честною кровию, и способствовать при помощи Его новокрещенным женского пола, при алтайской церковной миссии, в познании И. Христа распятого и святых его заповедей», на что и просила благословения и молитв. О том же просил владыку архим. Макарий. Митрополит в письме от 7 февр. (из Петербурга)¹¹⁹ «с утешением духа» благословлял намерение С. Вальмон «принести себя в жертву Богу», но о. Макарию решительно не советовал брать ее с собой. «Век сей лукав, писал он, – частому добру не охотно верит; случаи к нареканию и клевете ловит жадно; жалом насмешки, даже неосновательной, язвит иногда не без вреда успехам добрых предприятий». «Вы говорите о диакониссах: но отчего сей чин прекратился в церкви? От того ли, что отцы наши меньше нас знали, что для церкви полезно и что по времени удобно или неудобно? Я не почитаю восстановление сего чина ни бесполезным, ни невозможным: но вы видели, что ваши мысли о диакониссах¹²⁰ дошли до начальства и встретили только молчание». Сам лично м. Филарет думал, что если бы особа, подобная Софии Вальмон, нашлась на месте, на Алтае, и стала бы и лечить, и учить женщин, то «это был бы добрый вспомогательный отряд для духовного воинствования миссии, для распространения побед Христовых над царством тьмы»; но из Москвы везти на Алтай сотрудницу – неудобно...

Но Макарий думал иначе, и 8 марта, спустя несколько часов после его отъезда, выехала из Москвы и Вальмон. В Казани архим. Макарий решил остановиться до установления колесного пути, чтобы и полечиться и поучиться с спутниками в университете татарскому и монгольскому языкам и естествознанию, о чем он думал еще в 1836 году. Из его писем к Глебовой-Стрешневой видно, как усердно занимался он изучением языков и какой интерес проявил к разным отраслям естествоведения. Одновременно и София Вальмон готовилась к своей будущей деятельности: она училась акушерству¹²¹. В дальнейший путь о. Макарий отправился только 9 июня, причем расстался с своим братом, который сопутствовал ему с начала путешествия. Это был интересный человек. Священник г. Вязьмы, бывший одно время учителем тамошнего духовного училища, он, овдовев, оставил двух своих дочерей на попечение вяземской игумении Августы, а сам налегке двинулся на Алтай, даже не предупредив брата. Часть пути он прошел пешком и осенью 1837 г. прибыл в Улалу, как сотрудник миссии. Совершивши путешествие в Европейскую Россию, он в Казани надумал удалиться в киево-печерскую лавру. Но консисторская переписка между Киевом, Томском и Казанью шла так бестолково, что ему удалось вырваться из плена казанского только в 1842 г. Из Казани он хотел пройти в Киев пешком, причем в Харькове пытался попасть в заключение, чтобы, подобно беглому рабу Господа своего, потерпеть наказание¹²². В Киево-печерской лавре он жил до конца 70-х годов и, по-видимому, без пострижения.

С возвращением архим. Макария на Алтай совпала почти новая попытка переместить его в иркутскую миссию. Об этом мы узнаем из двух его писем к С. Ф. Непряхиной. 11 июля 1840 г., т. е. в день выезда из Томска, он писал ей: «О назначении меня для Иркутской миссии здесь нет не только ни одной официальной строки, но ниже слуха: это мне помогает стремиться к Алтайским горам с нераздвояющеюся мыслию». А чрез несколько месяцев он сообщил ей: «Я ожидаю решения от преосвящ. московского м. Филарета, думать ли мне о службе в Иркутске, или здесь утверждаться на остаток дней моих. Повод к сему вопросу им самим подан мне: и ты согласишься со мною в том, что я развязнее был бы во всех своих соображениях и намерениях, по делам звания своего, если бы с восточной стороны не представлялись мне разные виды возможности, из тумана неизвестности являющиеся и опять в нем исчезающие, и внимание мое от настоящего, здешнего и действительного отвлекающие и раздвояющие»¹²³.

Архим. Макарий остался на Алтае, где и продолжал работать в прежнем направлении, но при несколько изменившемся составе сотрудников. Еще до его приезда скончался его друг – старец Петр Лисицкий, а затем оставили миссию иером. Анастасий и Торбаев. В начале 1841 г. уехал свящ. В. Весский, а в следующем году вышел Нигрицкий, и в 1843 г. – София Вальмон. Только два лица¹²⁴ явились на смену им – Арх. Орлов, из отставных унтер-офицеров¹²⁵, и Тим. Экзерцев, из учеников томского дух. училища. А между тем, благодаря обильным пожертвованиям из Москвы, явилась возможность расширить деятельность миссии. Обстроен был улалинский стан миссии, приступлено было к устройству третьей (после майминской и улалинской) походной церкви, открыта была в Майме женская школа, поставлено было на более широких основаниях ознакомление инородцев с огородничеством, с сельским и домашним хозяйством. Возросло и число новокрещенных, подлежавших попечению миссии. Приходилось напрягать все силы, чтобы удовлетворять нуждам инородцев, но чувствовалось, что у архим. Макария их хватит не надолго... В начале 1841 г. он писал Глебовой-Стрешневой: «...He судите строго за то, что пишу редко; много дела по службе, а силы мало; после обеда почти до самого вечера не могу заниматься, а ввечеру слабость зрения затрудняет; утреннее время все еще остается благоприятнейшим для трудов, но разные требования должности могут расхватывать это время по мелким частям, а между тем и почитать что-нибудь хочется» (389).

Кроме обычных дел миссионерской службы, архим. Макарий усиленно трудился над переводом ветхозаветных книг с еврейского на русский язык. В 1838–9 гг. студенты петербургской академии отлитографировали в 150 экземплярах ходившие у них по рукам переводы книг В. Завета, сделанные на уроках еврейского языка профессором-протоиереем Павским. Один из этих экземпляров попал к архим. Макарию, который взялся за его сличение с подлинником и исправление, в виду того, что этот перевод, как не авторизованный, содержал много ошибок¹²⁶. Прежде всего он занялся книгами Иова и Исаии и параллельно с этим исправлял свои собственные переводы¹²⁷. Над этим он трудился в Москве, Казани и, по возвращении, на Алтае – до конца 1840 г. 26 декабря он отправил в св. синод (чрез епископа томского Агапита) свои рукописные переводы названных книг с длинным посланием, являющимся последней с его стороны попыткой убедить членов синода в необходимости издания Библии в русском переводе. Он тут представил все остававшиеся еще в его распоряжении аргументы в пользу перевода, до угроз гневом Божиим, почему и тон его здесь более решительный и более резкий. Ссылаясь на свои прежние докладные запаски о русском переводе самому синоду и государю, Макарий писал, что «уверенность его в необходимой благопотребности, для церковной миссии и вообще для российского народа, полной Библии на российском наречии, в переводе с оригиналов, теперь еще более укрепилась», и что он желает и надеется сохранить эту уверенность во всю жизнь свою, при Божией помощи. Угрожая правительству судом Божиим за небрежение о распространении Библии на русском языке, архим. Макарий видел признаки наступления этого суда в наводнении 1824 г., в мятеже декабристов, в недороде и голоде, в пожарах театра и царского дворца, – во всех этих несчастиях он признавал казни Божии за неуважительное отношение к Слову Божию, за то, что Пятокнижие Моисеево, «та святая и страшная книга Закона Божия, которая лежала в ковчеге Завета Иеговы, в святом святых, и которую читали пред всем Израилем, в слух всего народа, не исключая жен, детей и пришельцев», теперь, в русском переводе, лежит у многих особ «в простом складочном месте...»¹²⁸. В заключение он просил синод выслать для алтайской миссии 10 экз. Пятокнижия в этом издании (а также не лишить сего благополучия всех епископов, ректоров и библиотеки семинарские и академические) и сжечь его прежние рукописи книг Иова и Исаии, если новые переводы будут удостоены печати («Письма», № 78).

Ответом на это послание архим. Макария было синодальное определение от 11 апр. 1841 г., по которому он был признан виновным в том, во 1-х, что, преступив пределы своего звания и своих обязанностей, настаивает пред высшей властью о продолжении перевода Библии на русский язык, хотя эта власть уже приняла противоположное решение; во 2-х, что в своей неосмотрительной ревности он исходит из погрешительного мнения, будто церковь русская не имеет всего свящ. писания на природном наречии русского народа, между тем как таким наречием является славянский язык, употребляемый на богослужении и понятный и простолюдинам, которые славянскую Библию даже охотнее читают, чем русскую; и в 3-х, что рассуждения его о бедствиях, как наказаниях за непродолжение русского перевода – «сколько неосновательны и нелепы, столько же несообразны и с повиновением высшей власти, и с духом смирения, в противность которому он поставил себя непризванным истолкователем судеб Божиих»... Применяя к архим. Макарию низшую меру наказания, какая могла быть назначена за столь дерзновенный и дерзкий поступок, во внимание к той пользе, какую он приносит и еще может принести миссионерским своим служением, св. синод определил ему эпитимию в доме томского епископа на срок от 3 до 6 недель, по усмотрению последнего¹²⁹.

Эпитимию эту архим. Макарий отбывал в конце 1841 г. – начале 1842 г. Его биограф Д. Д. Филимонов, основываясь на его собственном показании, говорит, что он принял такое наказание за награду, как сам о том сделал отметку в послужном своем списке, в графе о наградах, ибо ему разрешено было в течение шести недель ежедневно совершать литургию... В дошедшем до нас собственноручно писанном о. Макарием черновике его послужного списка за 1844 г. такой отметки нет, а из его писем видно, что и известие об наказании и самую епитимию он принял и перенес не так легко (стр. 414–415). Впрочем, «благосклонный и братолюбивый» прием его еп. Афанасием (Соколовым) и его богатая библиотека усладили для него горечь наказания. Различные издания Библии на еврейском и греческом языках, комментарии и лексиконы дали архим. Макарию возможность продолжать любимое дело перевода ветхозаветных книг, так что он видел в эпитимии проявление помогающего ему Промысла Божия¹³⁰. Потому его не переубедили ни самая эпитимия, ни «подтверждение», с которым по синодальному указу его отпустил в Улалу томский преосвященный, именно, «чтобы данные Богом способности и время (он) употреблял на то служение, к которому Богом же чрез власть церковную призван, и которого верное прохождение должно оправдать его пред Богом и начальством. Сие служение призывает его к переводу свящ. писания не на русское наречие, а на язык инородцев, которым он проповедует». Какова же была сила его убеждения – видно из следующего места одного из его писем к Глебовой-Стрешневой: «Пока еще не совсем притупились глаза и служат сколько-нибудь, спешу исполнить предположенное по Библейскому делу, умоляя всеблагого Отца небесного даровать мне силы и поддержать угасающее зрение. Молитесь и вы об этом и трудитесь вместе со мной» (стр. 398). Сам усиленно продолжая переводить все новые книги В. Завета и исправлять переведенные, архим. Макарий привлек к участию в «деле служения Слову Божию» путем заготовления копий как ближайших сотрудников, так и отдаленных друзей своих. Поручал он им и другую работу – перевод с французского примечаний на Ветхий Завет Остервальда и некоторых религиозно-нравственных книжек, которые хотел издать на русском языке, для обогащения бедной русской литературы.

Между тем ему готовилось новое наказание. Посланным им в ноябре 1841 г. кн. Д. В. Голицыну Алфавит Библии попал чрез обер-прокурора синодального, гр. Протасова, к ректору петербургской академии еп. Афанасию Дроздову, который дал о нем суровый отзыв, отметив в частности, что тексты библейские приведены в нем по переводу, русской церкви неизвестному (т. е. русскому). В виду этого св. синод в декабре 1842 г. постановил рукопись сдать для хранения в синодальный архив, а автору «вновь подтвердить... чрез преосвященного томского со строгим внушением, что если он и впредь будет преступать долг смирения пред церковною властию, с произвольным объяснением св. писания и по таковым совершенно духовным предметам обращаться мимо духовного начальства к посторонним властям, то за сие подвержется неминуемо законному взысканию. О чем и послать указ преосвященному, чтобы он для такового внушения вызвал его в архиерейский дом и вообще принял надежные меры к наблюдению за его действиями и к отклонению его впредь от неправильных умствований»¹³¹. Но прежде чем это синодальное решение было приведено в исполнение, архим. Макарий подал прошение об увольнении его от звания начальника алтайской миссии и о разрешении ему отправиться на богомолье в Иерусалим.

Когда он окончательно решил покинуть миссию и отправиться в Палестину, точно неизвестно. Но мы знаем, когда он послал прошение об увольнении и чем ближайшим образом было вызвано оно. Приехавши в декабре 1842 г. в Бийск для отправки своего прошения и бумаг Софии Вальмон, которая тоже решила покинуть миссию, в виду оставления ее о. Макарием, и поселиться в арзамасской женской общине, архим. Макарий писал ей 23 числа: «Письмо Ваше в Арзамас долетело: свои бумаги решительные хотел было я послать 1 янв. нового года, но по совету И. П. Пелехина (врача), от которого получено свидетельство о болезненном состоянии зрения и груди и вообще о слабости моего организма, предполагаю послать еще в этом году, декабря 25 дня» (419).

Какими интересами жил после того о. Макарий и какое настроение создал в нем отказ от должности, на которой он прежде хотел умереть, видно из его письма к Софии Вальмон (из Улалы в Майму) от 1 февр. 1843 г.: «He того теперь, чтобы новые копии производить; как бы только поправить и разослать куда следует написанные. И так я не поручаю вам снова писать книгу Иова, а посылаю четыре экземпляра ее, и усерднейше прошу вас исправить три из них по четвертому верному, который легко отличите от прочих... От вчерашнего занятия этим же делом у меня зрение ослабело; и совесть, или другое чувство делает выговор. Между тем открываются мысленные искушения, относящиеся к пути, которого я ищу в воле Божией. Не изменяются и не колеблются намерения, но по самым сновидениям заключаю, что надобно ожидать всякой всячины, приготовляться к терпению, вооружиться словом Божиим и молитвою» (419, 420).

Терпеть о. Макарию пришлось еще очень долго. Только 16 июня он был уволен св. синодом от начальствования над алтайской миссией и определен настоятелем болховского оптина монастыря орловской епархии, «а как должен был до половины 1844 г. исправлять должность при алтайской церковной миссии, то прибыл в оптин монастырь из Сибири 15 ноября 1844 г.» Таково собственноручно писанное показание архим. Макария в его послужном списке. Оно и некоторые места из его писем впервые устанавливают невыясненные еще в литературе причины более чем годичного пребывания о. Макария на Алтае после увольнения от службы. Просясь об увольнении, архим. Макарий представил первым кандидатом на свое место C. В. Ландышева, которого он наметил в преемники себе еще в 1840 г.¹³², но на всякий случай свидетельствовал о достоинствах иером. Парфения, другого своего сотрудника, человека с полным семинарским образованием. Выбор томского преосвященного остановился на о. Парфении, который, однако отказался от должности начальника миссии и от службы миссионерской. («Письма», №№ 195, 231). Этот отказ, при нежелании и даже невозможности духовной власти назначить в преемники архим. Макарию Ландышева – и по молодости его лет и потому, что он был еще светским – и были причиной замедления в окончательных расчетах о. Макария с миссией. Желая увеличить шансы О. Ландышева на избрание, о. Макарий в июне 1843 г. отправил его в Европейскую Россию, где он намерен был у себя на родине (в Нижегородской губ.) приискать себе невесту и выдержать при родной семинарии дополнительные экзамены. о. Макарий велел ему посетить также Москву и Екатеринослав, чтобы познакомиться с старыми благотворителями алтайской миссии, выразить им от ее лица «искреннейшее благодарение» и закрепить их связи с нею. Несколько писем о. Макария к самому Ландышеву, к свящ. И. Д. Лаврову и другим лицам, связанных с этим путешествием Стефана Васильевича, показывают, как заботливо относился он к устроению и личной судьбы ученика, и будущего миссии. Ландышев при знакомстве с новыми людьми должен был «учиться у всякого, и все доброе перенимать», а в Екатеринославе познакомиться с пансионом A. С. Понятовского¹³³. о. Лаврова архим. Макарий просил познакомить Ландышева «со всеми, имеющими усердие к делу служения миссии». А вот какое наставление дал он Ландышеву касательно выбора невесты. Советуя ему не останавливаться вниманием на светской девице, он добавил: «Лучше возвратиться в миссию одиноким, нежели со львицею; я, брат, уйти могу, как только дверь отворится; а твое состояние будет совсем иное» (№ 273). И Ландышев сделал наилучший выбор – он остановился на бедной девице-сироте духовного звания, Агрипине Ионовне Горшковой, которая сумела войти затем в интересы алтайских новокрещенных и принести им не мало пользы.

Бракосочетание Ландышева совершилось только в ноябре; употребивши три месяца на обратный переезд на Алтай с остановками в Нижнем (для экзамена) и в Томске (для хиротонии), C. В. Ландышев 16 марта 1844 г. вернулся в Улалу и тем положил конец ожиданию тревоге и нетерпению о. Макария. Последние же были так велики, что он не редко посылал гонцов в Бийск за известиями о Ландышеве и их отрицательные ответы: «иок, иок (нет, нет) так расколотили бедное сердце, что оно сделалось болезненно чувствительным, и нередко уныние находило как туча мрачная» («Письма», 468).

Но только еще чрез три месяца (14 июня) архим. Макарию был прислан билет из томской консистории, и он 4 июня оставил Майму, сдав дела о. Ландышеву, который временно был назначен управлять миссией. Попытка томского преосвященного найти кого-нибудь из монашествующих в начальники алтайской миссии не увенчалась успехом, и, спустя год св. синод, во внимание к свидетельству м. Филарета, утвердил в этом звании свящ. Ландышева¹³⁴. Таким образом, тот, кого архим. Макарий и рассчитывал сделать своим преемником, повел начатое им дело в том же духе и надолго закрепил данное им миссии алтайской направление.

Один из учеников архим. Макария Михаил Васильевич Чевалков оставил в своей автобиографии воспоминание о трогательной сцене расставания его с инородцами. Утешая их, о. Макарий напоминал им, что горе настоящее – в разлуке не с ним, а со Христом, обнадеживал свиданием за гробом, призывал ко взаимной любви, просил молитв за себя, сам обещал молиться за них, увещевал слушаться о. Стефана¹³⁵.

Алтайская миссия за 14 лет управления ею архим. Макария присоединила к церкви Христовой 675 инородцев, не считая 1047 крещенных ею же детей. Каждый почти и каждая из этих 675 человек стоили архим. Макарию и его сотрудникам больших трудов, не столько до крещения, сколько после. Старались при этом действовать не на разум только их, путем научения на понятном для них языке, но и на волю, чрез приучение их к христианскому поведению, и на чувство, и на всю душевную жизнь. По прекрасному выражению И. И. Ильминского, архим. Макарий внес в русское миссионерское дело, до него державшееся «механично, без определенной мысли и без прочного успеха» – «евангельское понятие о религии, как о живом органическом начале, претворяющем человека». По другому его замечанию, о. Макарий имел некоторый мистический оттенок, старался возбудить дух христианский и благодатный в инородцах». В этом Ильминский видел проявление силы и благодати Божией, возжегшей в Сибири, «без человеческой миссионерско-научной и искусственной подготовки и выправки» такой «миссионерский огонь»¹³⁶. Интересно, что и сам архим. Макарий себе приписывал всего меньше в обращении инородцев. Отказываясь от заслуженной им по статуту орденов награды, он писал в 1834 г. архиеп. Афанасию тобольскому: «Священный долг возбуждает свидетельствовать, что все новокрещенные обращены не мною, но Провидением Божиим, по большей части без предварительного содействия миссии в пунктах успехов, так что на коих наше действование устремлялось, те непреклонными оставались; но труд безуспешный в одних был награждаем приобретениями в других, которых прежде мы и не видали, и которые были всегда известны Всемогущему» («Письма», 153). Мистически настроенный, архим. Макарий верил, что обращение неверных совершается при помощи молитв всей церкви. Под 10 мая 1831 г. в его Дневных записках читаем интересную запись. Один неизвестный петербуржец, прочитавши его Записки за сентябрьскую треть 1830 г., прислал ему сочувственное письмо, которое заключил словами: «Не ослабевайте, молим вас... и в часы отдохновения вспоминайте, что есть люди, далекие от вас и вам незнакомые, но, по тайному сочувствию братской любви, участвующие в подвиге вашем». «Сие последнее слово, замечает архим. Макарий, было для меня тем знаменательнее, что я не задолго пред сим читал в одной полезной книге совершенно согласное с оным поучение одного аввы, который, поощряя братию к преуспеянию в непрестанной молитве, говорил им, что многие, коим казалось, будто они принесли величайшую пользу человечеству трудами своими, и много содействовали обращению душ ко Христу проповеданием Евангелия, постыдятся в последний день, и увидят, что сия польза и сии обращения были плодами не слов их; а молитвы неких душ смиренных, простых и сокровенных, которую Господь благословляет своего милостию в привлечении к Себе душ человеческих. Но и сей неизвестный, сотворивший мне утешение своим посланием, известен Господу нашему»¹³⁷. Замечательно, что и в проекте воззвания Гааза к пожертвованиям на алтайскую миссию, – проекте, написанном, конечно, не без влияния о. Макария, признавалась сила общей молитвы об успехах миссии: всех и каждого он убеждал молиться о скорейшем обращении язычников. Но всем сказанным не отрицается заслуга самого Макария, который привлекал ко Христу инородцев красотой (силой) своего нравственного облика. Проповедуя алтайцам Христово учение, выясняя им величайшие заповеди новой для них веры – о любви к Богу и к ближним, о. Макарий на себе самом являл пред ними живой пример такой любви. Самоотверженно служа инородцам и всем, кто только нуждался в помощи, духовной ли или материальной, отдавая им и свое время, и силы, и средства, – архим. Макарий уже этим одним высоко поднял в сознании алтайцев христианское любвеобильное учение над языческой эгоистической моралью. И светлый образ его и доселе хранится и чтится на Алтае не только подражателями и преемниками его деятельности¹³⁸, но и потомками тех немногих сотен обращенных им, из которых, как из зерна горчичного, выросло сеннолиственное дерево алтайской церкви.

В настоящее время, когда исполняется 75-тилетие со дня алтайской миссии (7 сент. 1905 г.), уже одни цифровые данные о составе ее и числе обращенных ею могут служить доказательствами того, как прочно было заложено архим. Макарием здание алтайской церкви.

По отчету за 1904 г. состав алтайской миссии представляется в таких цифрах. Служащие в миссии: начальник – епископ бийский, его помощник – архимандрит, 5 иеромонахов, 23 священника, 5 диаконов, 73 псаломщика и учителя (собственно учителей 49) и 5 учительниц. Под управлением начальника миссии состоят 17 станов (в том числе центральный в Бийске), четыре миссионерских прихода, три монастыря, церквей и молитвенных домов 83, школ 55. Паства миссии состоит из 40524 ч. православных, в том числе 25868 ч. инородцев и 14657 русских; сверх того, в районе миссии живет 20311 язычников и 2472 раскольника.

Селений в ведении миссии 213. В них находятся следующие школы: одна двухклассная церковно-приходская мужская, одноклассных – одна мужская, три женских и 26 смешанных и 23 школы грамоты. Учащихся в них 1430 ч. (990 мал. и 440 д.), в том числе русских 691, инородцев 739. Кроме того, имеется еще в Бийске катихизаторское училище с 166 учен. (в том числе 45 инор.), обслуживающие нужды местностей и за Алтаем. В пределах миссии одна школа приходится на 750 жит. Грамотных 5436 ч. (3415 м. и 2021 ж.)

В миссии алтайской имеются три детских приюта, десять попечительств о бедных, некоторыми станами оказывается населению медицинская помощь.

25 тысяч крещеных алтайцев представляют огромное приобретение – и не по числу только, а и в качественном отношении – как для церкви Христовой, так и для русской гражданственности и для культуры вообще. Христианские понятия наложили свой отпечаток на умственное развитие населения, на нравственный характер его, на семейные отношения, на весь уклад его жизни. Масса алтайцев, с принятием крещения, из неусидчивых, беспечных, ленивых, самоуправных кочевников превратилась в мирных христиан-земледельцев, знакомых со всеми работами и мастерствами, связанными с бытом русского крестьянина- хлебопашца. Правильный образ жизни и довольство отразились благоприятно и на их внешнем виде и здоровье. В частности под влиянием христианства уничтожились или ослабели следующие вредные обычаи, касающиеся семейной жизни: 1) многоженство, 2) обычай отпускать и прогонять от себя жен по несогласию и капризам брать других, 3) калым – разорительная и непомерная плата с зятя за выданную дочь или родственнику, часто без предварительного назначения количества, почему и в иных случаях взыскание переходило даже к внукам и производило фамильные распри, притеснения, грабежи и насилия, 4) запродажа невесты в младенчестве и даже в утробе матери, иногда за пожилого жениха, и вообще несогласование брачущихся в возрасте, 5) обычаи выдавать вдову замуж за ближайшего родственника, иногда без согласия ее и жениха, или даже продавать ее в замужество, 6) передача детей овдовевшей, а вместе и имущества, ближайшему из старших родственников умершего, а иногда дележ детей, особенно девочек, между родственниками по подобию имущества. Вообще христианство изменило в крещеных алтайцах прежний взгляд их на женщин, как на рабочий и продажный скот, подняло жену до уровня прав мужа в доме и по отношению к детям и смягчило прежние грубые отношения между членами семьи¹³⁹. «Прежняя небрежность алтайцев о воспитании детей заменилась в христианских их семействах заботою о научении детей грамоте и молитвам, доброй жизни и внешнему благоприличию»¹⁴⁰. Добрыми навыками и христианскими обычаями крещеные инородцы во многих отношениях превосходят даже русских.

Сравнительная высота культуры – материальной и духовной крещеных алтайцев отразилась и отражается и на некрещеных их сородичах. И они мало-по-малу обзаводятся избами, свыкаются со всем строем оседлой жизни – и, что главнее, изменяют языческому своему мировоззрению то в том, то в другом пункте. Понятно, что все это приближает их к христианству и к обрусению и роднит их с православной Россией.

Обратный путь архим. Макария в Европейскую Россию совершался с немалыми перерывами. 4 июля он выехал из Маймы и только 21 числа оставил Бийск. Пред расставанием навсегда он счел нужным сделать прощальные визиты своим многочисленным друзьям и почитателям, а отсутствующим написать прощальные письма (см. под №№ 176, 282). В Тобольске он провел 8 дней «в изобильных утешениях в беседах с тамошними друзьями о Господе». Каковы и о чем были эти беседы, свидетельствует в своих воспоминаниях М. Францева. В одном доме о. Макарий провел время с 8 ч. веч. до 4 ч. утра, не переставая говорить на избранный текст Евангелия Иоанна. Вообще он, по ее словам, при замечательной простоте обхождения, отличался тем, что какой бы пустой разговор ни начался, он от него не уклонялся, но скоро обращал его в духовную беседу, в которой речь его лилась так плавно, обильно и назидательно, что трудно было оторваться от нее¹⁴¹. В числе тобольских «друзей» о. Макария было несколько декабристов, с которыми он познакомился в прежние свои проезды чрез Тобольск и теперь. Это были M. А. Фон-Визин, Л. С. Бобрищев-Пушкин, П. И. Свистунов. Все это были люди высоко образованные и в то же время с искренними религиозными убеждениями, знакомые одинаково как с светской литературой, так и с богословской. Сойдясь с ними при посредстве С. Ф. Непряхиной на почве духовных интересов, архим. Макарий попытался осуществить в этот раз свою давнюю мечту, охлажденную м. Филаретом – о привлечении их к служению той идее всероссийского и всесословного миссионерства, которою сам он жил. В них он нашел сотрудников для перевода с иностранных языков экзегетических сочинений, как пособий к уразумению Библии (Остервальда), и других назидательных религиозно-нравственных книг, которые могли бы восполнить скудную русскую богословскую литературу, а также писцов для переписки своих переводов ветхозаветных библейских книг. Во главе этого кружка стояла Непряхина, которая свою преданность о. Макарию и его делу простерла до того, что при своих 43–44 годах, начала изучать французский, немецкий и английский языки, и в них при помощи тех же декабристов успела настолько, что могла в скором времени принимать деятельное участие в переводах. Кружок этот работал, по-видимому, до самой кончины о. Макария. Для пересылки ему копий переводов служили в Москве свящ. Лавров и брат Фон-Визина, Иван Александрович. Посылались переводы в переплетах книг, во избежание задержки на московской почте, а для сношений с о. Макарием Непряхина предложила употреблять шифрованную азбуку. Все эти предосторожности были вызваны теми строгостями, какие повела за собой история с литографированными лекциями прот. Павского¹⁴².

В Екатеринбурге архим. Макарий «взглянул на девичью школу, учрежденную при обители»¹⁴³, в Перми целые сутки провел в беседах с преосв. Аркадием (после олонецким, известным борцом против раскола) и с одним своим бывшим учеником по костромской семинарии («Письма», 496, 497). В Москву он прибыл 6 сентября и на следующий же день получил от московской синодальной конторы разрешение на трехмесячное проживание в Москве для поправления расстроенного его здоровья»¹⁴⁴. Поселился он у м. Филарета, хотя и пытался уклониться от этого.

В отношениях его к митрополиту давно произошло некоторое не то охлаждение, не то опасение повредить ему излишней откровенностью, или стеснить его, причем сам Филарет, хотя и видел это, оставался с прежними чувствами к нему. Причиной изменения чувств о. Макария послужило, по-видимому, отношение Филарета к его первому письму о необходимости перевода Библии с еврейского языка на русский. На письмо это, полученное в апреле 1834 г., м. Филарет ответил – и то уклончиво и без одобрения – только в августе 1837 г. К тому же он не выразил сочувствия плану архим. Макария подготовки в Москве к миссионерской деятельности двух своих молодых сотрудников. И вот, начавши вновь (в начале 1838 г.) хлопоты об отпуске в Москву и Петербург, о. Макарий не обращается к Филарету ни с просьбой о помощи, ни с просьбой о гостеприимстве. Узнав об этом, м. Филарет писал ему 28 апр. 1838 г.: «Если я согрешил пред вами прошлогодним письмом о переводе Библии, то по закону евангельскому следовало меня прежде обличить и побудить к исправлению, нежели отлучить от общения. А вы, кажется, прямо перешли к последнему. Позвольте вам сказать, что это чрез ряд. Вы пишете к кн. Александру Николаевичу¹⁴⁵, чтобы он нашел вам квартиру и пищу за обучение детей. Думаю, что ему не очень удобно исполнить сие поручение. А вам для чего не приехать на Троицкое в Петербурге подворье? Если приедете без меня: тем просторнее будет, а братия подворья попросит вас к своей трапезе. Приглашаю вас и в Москве на Троицкое подворье, по-старому»¹⁴⁶. Архим. Макарий принял это приглашение и в Петербурге с марта по май 1839 г. жил с Филаретом на его подворье. Но когда последний переехал в мае в Москву, он перешел, для большей близости к квартире Арешникова, к одному знакомому сенатскому чиновнику, предложившему ему «приют и хлеб-соль ради Христа» («Письма», 62). Как видно из письма к нему м. Филарета от 14 авг. из Москвы, между ними происходили в Петербурге разногласия, не нарушавшие, впрочем, мира: «Прощать вас душа моя не требует, будучи по благости Божией, всегда в мире с вашею, несмотря на то, что я не согласен был с некоторыми вашими мнениями и предположениями». Как бы в доказательство этого, митрополит радушно звал его остановиться у него и в Москве¹⁴⁷. Еще чрез два года со стороны м. Филарета, по-прежнему благожелательно относившегося к о. Макарию и исполнявшему многие его просьбы, последовал отказ в помощи по чрезвычайно важным с точки зрения последнего предметам. 8 мая 1840 г. он писал архим. Макарию о трех его литературных предприятиях: «С вашим начальным учением не знаю, что делать. Теперь более, нежели когда-либо, возбраняют заменять славянское русским. О библейском алфавите, по той же причине, вовсе нет надежды, чтобы мог быть напечатан. И признаюсь вам, что мне кажется он составленным не привлекательно для употребления. И рукописью перевода ветхозаветных книг не очень хвалитесь. Здесь явился литографированный перевод некоторых, с примечаниями, противными достоинству пророчеств, и другими неправильностями, и возбудил сильное прещение. Советую держаться строже в пределах послушания, и не очень доверять своему, хотя и к добру стремящемуся, мудрованию»¹⁴⁸. В сочувствии митрополита к этому делу архим. Макарий был уверен¹⁴⁹, – тем больнее было читать ему подобные строки, дышащие равнодушием. И вот, вновь собираясь в Москву в 1843 г., он, как бы наказывая Филарета или, наоборот, не желая быть для него источником новых огорчений, опять не к нему обращается с просьбой о крове. «Если Господу будет благоугодно, чтоб я в Москву приехал, писал он Глебовой-Стрешневой, то, по всем моим соображениям, лучше всего было бы для меня получить для пребывания покойный уголок в загородном доме, не далеком от Москвы, принадлежащем кому-нибудь из особ, изобильными способами благотворить наделенных от Господа. Но мне надобно будет не редко и в Москву приезжать. Посоветуйтесь с Екатериною Владимировною¹⁵⁰, или с кн. Николаем Сергеевичем¹⁵¹. Может быть и в Москве у кого-нибудь Провидение Божие укажет и дарует мне благотишное пристанище; а высокопреосвященнейшего митрополита беспокоить этою потребностию совсем претит; не желательно отягощать собою и монастырь какой-нибудь» (402, 403). И все же он поселился у м. Филарета в его Троицком подворье. Но с другой стороны оправдалось его нежелание жить у него во время остановки в Москве: не обошлось без неприятности, ускорившей отъезд о. Макария из Москвы. Синодальной конторой ему была дана отсрочка по 7 декабря, но он оставил ее месяцем раньше. «Покоряясь необходимости, как воле Вседержителя Бога, писал он одному своему знакомому из Болхова, приехал я сюда в половине ноября» (502). А из одного письма к С. Ф. Непряхиной кн. С. П. Трубецкой видно, что он должен был поспешно оставить Москву против своей воли, по настоянию митрополита, и отправиться к своей должности. К объяснению этого могут служить воспоминания Д. Д. Филимонова об его знакомстве с о. Макарием и совместных занятиях их над редактированием макариевских переводов. Познакомившись с ним 14 сент. на обеде у настоятельницы алексеевского девичьего монастыря, г. Филимонов подучил от него приглашение посетить его. Когда он на другой день отправился к о. Макарию, последний, после обычного приветствия, усадил его подле себя за стол, заваленный рукописями и книгами, подал английский перевод Библии и просил передать по-русски, как можно ближе к английскому тексту, первую главу из книги Иова, затем просил сделать тоже по французской и немецкой Библии. Сам о. Макарий все время следил по исписанной по-русски тетради, проверяя с еврейским текстом, справляясь по временам с различными комментариями и высказывая при том нередко замечания, какой, по его мнению, перевод оказывался ближе к еврейскому. Подобного рода совместные занятия продолжались и после. Но когда об этом узнал митрополит, он, вероятно, дал почувствовать о. Макарию его опрометчивость и неосторожность в отношениях к молодому человеку, с которым едва только успел познакомиться, и до того встревожил его, что, когда на другой день явился Филимонов, архим. Макарий предложил ему поцеловать крест и поклясться, что он не принадлежит к третьему отделению...¹⁵² Тем не менее архим. Макарий и после сближался с людьми, которые могли помочь ему в его великом деле, каков был, напр., ученый еврей Адам, с которым он познакомился, быть может, в этот именно раз¹⁵³. Во всяком случае до синода могли дойти слухи, что в доме московского митрополита продолжается перевод Библии на русский язык, – перевод, столько уже раз осужденный высшей властью, и оттуда могли получиться какие-нибудь запросы, требования... Кажется, только этим нужно объяснить высылку архим. Макария в Болхов.

В Болхов архим. Макарий прибыл 15 ноября ночью и тотчас совершил вместе с братиею молебное пение («Письма», 452). «С того времени, писал он в апреле следующего года, нахожу много утешения в знакомстве с гражданами Болхова» (502). Источник этого утешения лежал в той деятельности, которую развил о. Макарий на новом месте, – деятельности: религиозно-просветительной, или, что тоже, миссионерской. Собираясь оставить Алтай и отправиться на богомолье в Палестину, архим. Макарий писал Глебовой-Стрешневой: «умоляю вас не беспокоиться на мой счет, не препятствовать, а еще помогать исполнению желания моего, и даже совсем не думать, будто я оставляю миссионерскую службу; ее можно проходить многоразличными образцами и в различных местах, о чем свидетельствует вся книга Деяний Апостольских» (402). Очутившись вместо Палестины в орловской епархии, Макарий нашел, что и тут – широкая нива для миссионерства, ибо, по словам м. Филарета, «не излишне быть миссионером и среди православных».¹⁵⁴

В необходимости миссионерских действий среди болховитян архим. Макарий убедился при первом представлении ему служащих в ратуше, когда оказалось, что даже городской голова не знал символа веры, а знал только Вотчу («Отче наш»). Тогда же удивленный и возмущенный этим, о. архимандрит велел и им самим приходить в монастырь и детей присылать¹⁵⁵. С детей он и начал просвещение религиозной темноты горожан. Он зазывал мальчиков и девочек в свои покои, учил их молитвам, символу веры, пел с ними краткие молитвенные воззвания, учил их грамоте. Опережая свое время, о. Макарий пользовался при этом наглядным методом. Стены комнаты, где он учил детей, увешаны были различной величины картонами с библейскими текстами и небольшими картинами с священными изображениями. Прилежных детей о. Макарий угощал и награждал книжками назидательного характера. Учил он детей, где ни встречал их¹⁵⁶.

И взрослых, приходивших к нему и по его зову, и по рассказам детей об его деятельности, архим. Макарий учил начаткам христианской веры. Затем дошли к нему и с другими нуждами: кто за советом, кто за утешением в скорбях, кто даже с телесными немощами. И никого он не отпускал от себя без наставления, без помощи в той или другой форме. Когда число ежедневных посетителей очень возросло, архим. Макарий организовал особый порядок для приема их. Одни из них оставались в зале, где послушник громко и ясно читал Евангелие на русском языке, преимущественно о страстях Христовых. Другие небольшими группами входили к нему в гостиную, где он беседовал с каждым из них в отдельности. После окончания беседы и наставления о. Макарий заставлял всех пропеть молитву Господню и символ веры и отпускал¹⁵⁷.

Пытался архим. Макарий завести в Болхове школу и звал для этого Софию Вальмон, но болезненное ее состояние не позволило ей ехать туда. Школу он предполагал открыть женскую, так как женская половина населения Болхова поражала еще большим невежеством, чем мужская. Свидетельствовал об этом между прочим обычай, искорененный после о. Макарием, не ходить девушкам до замужества в храм к богослужениям, а вместо того рассаживаться на улицах в нарядах и беседовать с парнями, которые «невестились».

В церкви архим. Макарий учил народ не менее усердно, чем и на дому. Проповедовал он ежедневно, в форме простой отеческой беседы с детьми. Выходя после обедни на амвон с небольшим Евангелием, он удобопонятно объяснял слушателям дневное евангельское (а иногда апостольское) чтение. А чтобы они могли усвоить сказанное, повторял объяснения по нескольку раз, проверял на отдельных лицах, поняли ли его, наводил вопросами на ответы, повторял, переспрашивал, следил, все ли слушают, обличал рассеянных, напоминал о высоте проповедываемого им Христова учения¹⁵⁸. Проведи о. Макария, приспособленные к пониманию присутствовавших в храме, оживляемые примерами из житейской практики, шедшие из глубины любящего сердца, производили, по свидетельству одного слушателя, сильнейшее впечатление. «У многих слушателей видны были на глазах слезы, а некоторые из женщин плакали вслух»¹⁵⁹.

Иногда в церкви во время богослужения архим. Макарий переходил от одного богомольца к другому и учил их молиться. Наблюдавшему эту сцену и видевшему, как после этого они оживали, начинали пламенней молиться, – протоиерею Остромысленскому один из них рассказывал, как его учил о. Макарий. «Он подошел ко мне и говорит: «ну, как ты молишься? станем вместе молиться. Говори за мной: Отец Ты наш небесный» – Я сказал: Отец Tы наш небесный! – «Нет, нет», – говорит, – «ты усердней, от души скажи, и возвысил тон голоса: Отец Ты наш небесный! Я повторил уже со вниманием и с чувством. «Нет, нет», говорит, «ты еще поусердей и покрепче скажи: Отец Ты наш небесный!» – Сердце забилось в груди моей. Я сам возвысил голос и из глубины души воззвал: Отец Ты наш небесный! – «Ну молись так, молись!» и пошел к другим»¹⁶⁰.

Насколько архим. Макарий был проникнут мыслию о религиозном невежестве русского народа, глубокой скорбью об этом и неутомимым стремлением внести свет истины в души его, видно из двух следующих рассказов. Первый принадлежит тому же Остросмыслевскому, орловскому протоиерею, с которым он, бывая в Орле по делам монастырским, вел подолгу дружеские речи. «Бывало, бьет уж далеко за полночь, жалко станет лишать его сна, встану и пожелаю ему покойного рассвета. – «Что вы? скажет – куда вы? и запоет: Нощь не светла неверным, Христе: верным же просвещение в сладости словес Твоих. Так просидим до света. И знаете ли, о чем больше всего любил беседовать о. Макарий? – Зачем мы, духовные пастыри, так нерадим об образовании духовных овец, от Бога нам вверенных? Зачем не сближаемся с ними, как отцы с детьми, не входим к ним в домы для беседы, не учим их на площадях и улицах, на полях и лугах? Зачем не растолкуем им даже молитвы Господней, не переведем для них по-русски слова Божия? Глупое «вотчу» так больно отзывалось в его памяти, что он с сердечною скорбию повторял о нас слова Христа Спасителя: «Горе вам, законникам, что вы взяли ключ разумения: сами не вошли и входящим воспрепятствовали» (Лук. XI:52)¹⁶¹. Некая Домна Кириллова рассказывала еще следующее: «Очень часто с другими старушками ходили мы к о. Макарию послушать его душеспасительные речи. Никто так, как он, не утешал нас в горькой непоправимой нашей доле. Раз я, в большой своей скорби, пришла к нему. Вижу у него много народу всякого – и богатого и бедного. Утешив Божескою речью, он оставил меня послушать его беседу с другими. Долго, часов до 11-ти ночи, говорил он с разными пришельцами приезжими. Была слишком плохая погода, дождь и снег. – «Теперь ночь и такая ненастная погода, – говорил он, – куда и вы, старушки, пойдете? – останьтесь, помолимся вместе Господу». Долго о. Макарий молился, а нам в сенях велел подремать. После молитвы, часов в 12, он сел писать. Пробил час, два по полуночи, – видим. о. Макарий изнемог, положил на стол, на котором писал, свою голову и, немного подремав, опять стал писать. Я, не зная его обычая, подошла к нему и сказала: «Батюшка! Вы хотя немного могли бы отдохнуть, – вы крепко устали». – Разгневался на меня за эти слова о. Макарий. «Неразумная ты, – сказал он, – разве птичка Божия ложится спать! Она подремлет немного на веточке – и потом начинает славословить Господа. Так игроводит ночь тварь неразумная – птичка, а мы – тварь разумная, по образу и по подобию Божию созданная: нам более, чем птичке, должно бодрствовать и все время жизни своей посвящать на славословие своего Творца и Спасителя. В миру спят на тюфяках, матрацах, перинах, – нам, монахам, грешно так нежить тело свое»... Скоро заблаговестили к утрени, и о. Макарий, не ложась спать, не раздеваясь, не разуваясь, пошел в храм Божий»¹⁶². По истине он мог применить к себе слова ц. Давида: не дах сна очима моима, и веждома моима дремания, и покой скраниама моима, дóндеже обрящу место Господеви, селение Богу Иаковлю (Пс. 131:4–5).

Учительная деятельность архим. Макария шла параллельно с благотворительной. В широком смысле благотворением были и те утешения, наставления, советы и молитвы, с которыми о. Макарий шел навстречу приходящим к нему с духовными потребностями. Но он удовлетворял и телесным нуждам народа. В изданных Орловской ученой архивной комиссией «Некоторых чертах из жизни приснопамятного... архим. Макария Глухарева во время его пребывания в Болховской Оптиной пустыни» (Орел, 1897) передается несколько случаев исцеления им больных при помощи лампадного масла и молитвы (стр. 6, 7, 9, 11 и далее). Затем нищие и бедные всегда получали от о. Макария милостыню. Он раздавал все, что имел. «На что монаху и имущество, говорил он. Ему не нужно иметь ни шкатулок, ни кошельков: бедные и убогие – вот его шкатулки! Что в них положишь, того не украдут воры; то отопрут только на том свете»¹⁶³. Нищим он служил не только деньгами, но и лично. Часто в праздничные дни о. Макарий, выходя из церкви, приводил с собой в покои какого-либо нищего, увечного, слепца или дряхлого старика, сажая на очередное место и самолично угощал. Сам широко благотворя, он располагал к тому же и других. Рассказывают, что за день до смерти, испытывая уже жестокие телесные страдания, о. Макарий вспомнил, что в Болхове одно бедное семейство отдало свой дом, в котором заключалось все его достояние, в заклад богатой купчихе за 300 р. и, не имея возможности уплатить долг, рисковало лишиться дома, так как купчиха не соглашалась отсрочить уплату денег. о. Макарий позвал к себе должников и заимодавицу и кроткими, но сильными словами убедил последнюю совсем отказаться от своих 300 рублей.

Деятельность о. Макария в Болхове, вся посвященная служению слову Божию и благу ближних, возбуждала большое уважение к нему и благоговение со стороны не только горожан и окрестных жителей, но и далеко живущих, даже за пределами орловской епархии. Распространилась далеко на юг слава о святости его жизни, об его прозорливости и даре исцелять больных благодатными средствами¹⁶⁴. Как почитали и ценили его в самом Болхове, видно из следующего рассказа прот. Остромысленского. «Однажды о. Макарию нужно было поехать на несколько недель в Москву. В городе пронесся слух, что он вовсе уезжает из Болхова и не воротится назад. Надо было видеть, как этот ложный слух поразил граждан. Мне рассказывали очевидцы, что тысячи народа шли за ним от монастыря чрез весь город и громко кричали: «не покидай нас, батюшка! воротись к нам, родимый!» Человек до трех сот шли за его повозкой до самого поместья г-жи Жедринской, отстоящего от Болхова в 17-ти верстах»¹⁶⁵.

«Миссионерствуя» в Болхове, архим. Макарий не забывал и об Алтае. Благодаря его стараниям, настоятелем тамошней миссии был утвержден C. В. Ландышев и тем закреплено было данное им направление всему делу просвещения инородцев¹⁶⁶. Заботился также он о пополнении миссии новыми сотрудниками. По его убеждению, в апреле 1847 г. отправились на Алтай две болховитянки – Варламова и Романчикова, из которых одна на всю жизнь осталась в миссии («Письма», № 302). Он же расположил отправиться в миссию своего послушника Дим. Коновалова, после иером. Дометиана¹⁶⁷. Делал он и денежные сборы в пользу миссии. Из писем его к свящ. И. Д. Лаврову видно, что кроме того, что он обеспечил путевые расходы Варламовой и Романчиковой 749 рублями, он в 1845 г. послал о. Лаврову для миссии 500 р. («Письма» №№ 254, 258), а в конце 1846 г. отправил прот. Ландышеву билет Московской сохранной казны на 428 р. 58 к.

Об архим. Макарие, как настоятеле монастыря, известно, что он поднял его средства, бедные до того, и «содействовал полному продовольствию братии».

При всем том архим. Макарий усиленно работал над тем делом, которое сделалось целью его жизни, – над продолжением перевода В. Завета на русский язык. Трудясь в свободное от посетителей время, преимущественно по ночам, он к концу своей жизни перевел почти все ветхозаветные книги, а именно: Пятокнижие Моисея, книги Судей, Руфь, Царств, Паралипоменон, 2-ио Эздры, Неемии, Эсфирь, Иова, Псалтирь, Притчи Соломона, Экклезиаст, 1-го и 2-ю Маккавейские. Одновременно с этим архим. Макарий проверял многочисленные копии своих переводов, которые приготовляли ему его друзья – тобольские, московские, старые екатеринославские и новые орловские. В числе переписчиков был и тот самый прот. Евф. Остромысленский, чьи ценные сообщения об архим. Макарие (Странник, 1860, январь и август) начали длинную литературу воспоминаний и биографических очерков об этом человеке¹⁶⁸.

Великие подвиги и труды совершил о. Макарий в короткий период пребывания в Болхове – с 15 ноября 1844 г. по 18 мая 1847 г. Этот период должно еще сократить, если вспомним, что из монастыря он не раз отлучался на сроки более или менее продолжительные. Так, довольно часто он бывал в Орле, от которого Болхов отстоит в 45 в.¹⁶⁹ Здесь он находил любезный прием у преосв. Смарагда, с которым был знаком еще по Киеву, бывал в семинарии и в женском монастыре, где его встречали с честью; посещал прот. Евф. Остромысленского и протоиерея введенского ж. монастыря Луку Маликова, которого очень уважал¹⁷⁰. В 1846 г. о. Макарий ездил на поклонение воронежским святителям, которых память высоко чтил¹⁷¹. В том же году, осенью, он совершил путешествие в Москву¹⁷². Неизвестно точно, зачем он ездил туда. Быть может для справок и поправок в своем переводе Библии, может быть для издания «Лепты» – сборника религиозно-нравственных стихотворений, может быть для приобретения книг, нужных для перевода и для раздачи богомольцам, а может быть в виду вновь предположенной им поездки в Иерусалим¹⁷³. Но замечательно, что и в этом вопросе о. Макарий обошел молчанием м. Филарета. «Вы, кажется, кроете от меня, что проситесь в Иерусалим, писал ему митрополит 9 авг. 1846 г., но я много раз о сем слышу, и хотя однажды скажу, что, кажется, подвиг ваш совершен прежде, когда вы просили о сем начальство, и при его молчании на просьбу, хорошо было бы воспользоваться случаем к упражнению в отречении от своей воли». Неоткровенность архим. Макария так сильно подействовала на митрополита, что он сам в этот раз отказал ему в гостеприимстве: «Хозяин Троицкого подворья очень рад, как всегда вашему посещению и вашей беседе; но подворье не очень желает послужить вашему жительству, потому что хочет более прежнего беречь немощь своего хозяина, при расположении комнат, не удобном для разделения жительства»¹⁷⁴. Поселился о. Макарий у одного из своих знакомых, Д. И. Попова.

По возвращении в Болхов, о. Макарий, уже с разрешением на поездку в Иерусалим, усиленно стал ликвидировать свои литературные дела. Означенному Попову он отослал для представления в цензурный комитет свой перевод Бесед св. Григория Двоеслова. Ему же поручил заботу о втором издании своей Лепты. Особенно торопил он переписчиков русских переводов библейских книг. Вот что писал он о. Лаврову в начале 1847 г.: «Сделайте милость побольше времени употребляйте на соглашение списков библейских книг, и помните, что как только откроется летний путь и просохнут дороги, мне непременно, если Господь благословит, надобно будет приступить к исполнению путешествия; и посему вам также должно непременно к маю месяцу возвратить ко мне книгу прор. Иеремии с Плачем его и книгу Иезекииля; что касается до исторических книг, я постараюсь прислать в Москву один экземпляр их, исправленный, а если не успею, то не прогневайтесь, не трудно будет исправить ошибки писца даже по латинскому переводу Шмида, а притом исторические книги и в славянском переводе понятны. Впрочем, я постараюсь, если Господь поможет, поправить списки их, составляемые и назначаемые для кн. H. С. Меньшикова». 3 мая о. Макарий напоминает ему: «Время отъезда моего приближается, а я все еще не получаю от вас библейских рукописей, кн. прор. Иеремии с Плачем и кн. прор. Иезекииля» («Письма», 473–475). Отсюда видно, что он готовился взять с собой беловые, проверенные копии. В этом можно видеть подтверждение предположения, что он успел издать свои переводы за границей. Предположение это высказал в беседе с ним Д. Д. Филимонов. Как-то во время совместных занятий с архим. Макарием в 1844 г. он собирался спросить его о цели его работ. О. Макарий, как бы угадав его мысль, объяснил, что собирается издать свой перевод при первой возможности. «Заявив ему мое сомнение в этой возможности, по крайней мере обычным путем, после истории с переводом Павского, я прибавил – рассказывает Д. Филимонов, – что издание его перевода возможно только разве за границей. О. Макарий взглянул на меня как-то особенно пристально, но ничего не сказал по поводу этого, а только попросил меня навещать его в свободные минуты и продолжать помогать ему в сличении некоторых мест из книг св. писания» (174). Когда в другой раз Филимонов опять сказал, что ему не остается ничего больше, как получить разрешение на предполагавшуюся им поездку в Иерусалим, напечатать русскую Библию за границей, что легко осуществить с помощью Английского библейского общества, о. Макарий улыбнулся и заметил только, что вообще о занятиях их не следует говорить посторонним (176, 177). Вероятно, у о. Макария была именно такая мысль: из одного письма к нему Д. И. Попова видим, что кн. Юрий Долгорукий хотел познакомить его с корреспондентом великобританского библейского общества в Одессе. Но представляется неправдоподобным сообщение прот. Остромысленского, будто архим. Макарий намеревался ехать в Иерусалим чрез Германию, чтобы в Лейпциге устроить печатание своего перевода¹⁷⁵. Из переписки его с разными лицами в конце 1846 г. и в 1847 г. видно, что у него не было такого, по существу неудобного, плана и что маршрут его был другой: Орел, Глинская пустынь, Киев, Одесса, Константинополь, Яффа, Иерусалим («Письма», 73). Не видно, однако, что дальше хотел делать он. Имеем только следующее свидетельство м. Филарета от 1857 г.: «У о. Макария были некоторые мысли, очень своеобразные, как напр. мысль уйти за границу, и где-нибудь умереть в безвестности, что не исполнилось потому, что в ночь пред начатием путешествия занемог, и вскоре скончался»¹⁷⁶.

Предполагая выехать из Болхова в мае, архим. Макарий сделал все необходимые приготовления, простился с знакомыми, но накануне путешествия заболел воспалением печени и желудка. Истощенный трудами и постом организм, при отсутствии надлежащей врачебной помощи, не мог противиться болезни, и она скоро приняла опасный характер. Хотя о. Макарий и искал содействия врачей¹⁷⁷, но вполне понимал серьезность положения и, порвав с земными интересами и отношениями, устремился душой в другой мир. И это стремление нашло прекрасное выражение в написанных им пред самой смертью стихах:

Мой Бог, мой Царь-Отец! Спаситель дорогой!

Пришел желанный день! Паду перед Тобой!

Еще я на земле, но дух Тобой трепещет!

Зрю, светит горний луч! Заря бессмертья блещет¹⁷⁸.

Прекрасно изобразил его душевное настроение в последние дни его жизни свящ. И. Д. Лавров, прибывший в Болхов по первому известию об его болезни: «Кончина его была кончина праведника Божия! Предсмертные страдания его были чрезвычайно велики; но глубокий мир в душе, но радость благодатная, небесная радость поглощала чувство страданий телесных и во взорах его сияла невыразимо. Нельзя было смотреть на него без благоговейного страха. Дух его был весь погружен в молитву созерцательную. Он питался откровениями, озарениями из горнего мира. Он видел, кажется, отверзающееся пред собою небо, видел Самого Господа, Которого такою нежною, пламенною любовию любил он, и Которому служил он с такою преданностию и самоотвержением» (Письмо к Софии Вальмон от 26 мая 1847 г.).

Скончался о. Макарий после благоговейного принятия Св. Тайн. Когда ежеминутно ждали его кончины, он вдруг быстро поднялся и сказав: «Свет Христов просвещает всех!» склонил голову. Бросились поддержать его, положили на подушку, и он тихо отошел в другой мир...

Интересно, что, когда чрез пять лет скончался Гоголь, А. О. Смирнова писала Жуковскому (16 марта 1852 г.): «Какая трогательная смерть. Так скончался недавно Макарий, в Болховском монастыре настоятель, так же и Георгий Задонский затворник»¹⁷⁹.

Согласно желанию архим. Макария, тело его положили в неокрашенный и необитый гроб, на котором изображен был крест и написаны слова Спасителя: «Аз есмь воскрешение и живот: веруяй в Мя, аще и умрет, оживет. И всяк живый и веруяй в Мя, не умрет вовеки». Отпевал его при огромном стечении народа архиеп. Смарагд. Похоронили его в монастырском соборном храме, на правой стороне трапезы, в склепе, приготовленном б. настоятелем монастыря Иринеем. Впоследствии чтители памяти о. Макария распространили трапезу и устроили по обеим сторонам его два придела – направо Воскресения Христова, где под самым престолом находится гроб его, и налево – Воскрешения прав. Лазаря. Могилу о. Макария и доселе посещают люди, чтущие его память, и служат на ней панихиды. Насколько жива в Болхове память об архим. о. Макарие, свидетельствует слово ο. И. Васильевского в день празднования столетия его рождения: «разверните у нас любое поминание, вы найдете в нем непременно имя о. Макария; спросите жителей города, и каждый из них с любовию вспомнит о нем, о его жизни и деятельности»¹⁸⁰. Самое празднование этого дня, а также дня 50-летия его кончины, было так грандиозно, что не остается сомнений в том, что имя архим. Макария очень и очень известно в Болхове и что память о нем там не умерла.

Что же представляет из себя архим. Макарий, как личность, помимо своего служебного положения и деятельности?

Это был прежде всего человек, богато одаренный умственными способностями. Доказывают это учебные успехи в Вязьме, Смоленске, Петербурге; подтверждается это и дальнейшими его учеными и литературными занятиями. Сорока лет от роду он приступил к изучению алтайских наречий и не без результата. «К чему бы вы не привыкли и чему бы еще не научились, писал он одному священнику, которого звал в миссионеры, – когда я, будучи 46 лет, с успехом и весьма часто с большим удовольствием изучаю наречия инородцев»? (315). «В Казани затем он слушал курсы монгольского и татарского языков в течение двух слишком месяцев. На Алтае же он вспомнил давно забытый еврейский язык и, при множестве других занятий, в течение десяти лет перевел с него почти весь Ветхий Завет. Для этой же цели он изучил некоторые европейские языки, кроме бывших ему знакомыми французского и немецкого. Интересно, что и на языкознание архим. Макарий смотрел с своей обычной религиозной точки зрения. «Вы можете также писать письма ко мне и на французском языке, – писал он княжне Трубецкой, – когда это будет угодно вам: не надобно бросать такие способности, которыми Провидение Божие одарило вас и которыми вы в свою очередь можете иметь случай послужить Провидению Божию» (106). На Алтае же о. Макарий обнаружил интерес к естествоведению. Естественных наук он в семинарии и академии не изучал, о чем и сожалел, теперь же свою любознательность старался удовлетворить чтением книг и беседами и перепиской с смотрителем кузнецкого уездного училища Н. И. Ананьиным. «Пишете ли, – спрашивал он последнего в декабре 1838 г., среди сборов к путешествию в Петербург, – что хотели написать в пользу мою по математике? Но можно ли будет мне, лишенному вашего руководства, всем тем воспользоваться?» Чрез месяц он благодарил Ананьина за учебник астрономии, карта при котором доставляла ему в звездные ночи приятное утешение. Еще чрез два с половиной года архим. Макарий писал о своих безмолвных беседах с «таинниками натуры» – с астрономом Гершелем, философом и филологом Гердером, ботаниками Линнеем и Декандолем. Вообще в переписке с Ананьиным о. Макарий касался главным образом научных предметов, вопросов, изобретений. Его он спрашивал о «великом годе», по доводу статьи в Вестнике Европы, ему же он сообщал о изобретении способа печатать Библию для слепых (выпуклыми буквами), об издании ее для глухонемых, о железных походных печах, о чем и сам думал пред тем. От него о. Макарий получил гербарий (298–302).

Занятия архим. Макария естественными науками имели, впрочем, интерес не только теоретический, – они связаны были отчасти с практическими его видами – с желанием дать инородцам медицинскую помощь. Сам он и сотрудники его, не учась медицине, лечили алтайцев аллопатическим и гомеопатическим способами. А в письмах его к знакомым встречаются врачебные советы и другого рода, вычитанные им из разных книг или слышанные от знакомых. О. Макарий, решив поучиться естественным наукам и медицине еще в 1836 г., привел этот план в исполнение на обратном пути из Москвы на Алтай, когда он слушал около трех месяцев лекции в университете. Но занятия естественными науками нисколько не отразились на мистическом складе его мышления. Он верил в таинственные явления, в сны, в присутствие высшей духовной силы во всем и везде... Отсюда постоянное стремление у него все осмысливать и все освещать с высшей, с религиозной точки зрения, во всем искать уроков Провидения Божия. Не менее развита была у архим. Макария жизнь сердца. Особенно пышным цветом цвели в его душе чувства религиозное и любви к ближним. Глубокая вера в Бога живого и благого, надежда на Него и преданность Его воле отличали его с ранних лет. Путем же самовоспитания он внедрил в свое сердце Христа и сделал Его центром всей своей душевной жизни и целью упований. Он и своих корреспондентов призывал к тому, чтобы они сделали Христа «средоточием всех радостей, как и всякой печали благоразумной» и всех движений души (487). «Будем недоверчивы к собственным чувствованиям, писал он, станем добре в нелицемерной вере и в преданности И. Христу. Не надеяться на себя и уповать на Бога – вот первый урок, который вам надлежит выучить» (219). Ибо «Христос распятый есть праведность наша, и очищение, и освящение» (223). Сам он до того воплотил в себя дух Христова учения, что хорошо знавший его архиепископ Смарагд называл его «осуществленным, живым Евангелием»¹⁸¹.

Быть может потому архим. Макарий мало занимался догматическими вопросами. В духе мистиков он не считал Христовой истины заключенной в рамки православно-церковного учения и мечтал об объединении всех христиан в одно религиозное общество. Д. Д. Филимонов рассказывает, как однажды о. Макарий, приехавши в Москву (в 1846 г.), пожелал повидаться с лютеранским пастором Дитрихом, с которым был знаком Филимонов. Последний устроил это свидание. «Беседа, длившаяся почти до полуночи, велась на латинском языке, на котором оба объяснялись не только без малейшего затруднения, но также бойко, как на живом языке. Оба относились друг к другу с видимым и понятным уважением; и, хотя убеждения и мнения их очевидно не совсем были сходны конечно; но при расставании архимандрит и пастор обнялись и поцеловались в истинно-христианском духе. О. Макарий был по-видимому доволен этим свиданием, и когда мы возвращались от пастора, настроение духа о. Макария приняло оттенок восторженности... Он стал поэтизировать и между прочим сказал: отчего бы не построить в Москве такого храма, в котором бы, как в Иерусалимском, совершалось в трех приделах священнодействие трех главных христианских исповеданий: православного, римско-католического и лютеранского. Такая братская веротерпимость скорее и надежнее словопрений послужила бы к общему христианскому единению (о. с., 194, 195). С представителем католичества в Москве, французским аббатом Отран, о. Макарий познакомился еще раньше чрез Гааза. И па Алтае водил он знакомство с католическим священником и ему из Болхова посылал польские и латинские книги («Письма», 502). Характерен также для него и екатеринославский случай молитвы с квакерами. «Что же мне было делать?» – объяснил он после архиеп. Иову. «Совестно было так смотреть на них во время молитвы, я и сам стал на колени и молился по-своему»¹⁸².

Внешним выражением жизни о. Макария во Христе и постоянного общения с Ним являлось частое причащение Тела и Крови Христовых, ежедневное чтение свящ. писания и постоянная молитва. Литургию он служил, когда можно было, ежедневно. Ежедневно же он читал Евангелие или апостольские писания, помимо работ по переводу Библии. Во время путешествий архим. Макарий тоже не расставался с Божественными глаголами. «Простившись с Москвой, писал он Глебовой-Стрешневой из Казани, мы имели первый отдых в г. Богородске. Моя любимая книжица, содержащая избранные тексты из Библии на каждый день в году, представляла тогда, т. е., Марта 8 ч., следующие слова ап. Павла. «Паче всего облекитесь в любовь, которая есть совокупность совершенства». Кол. III:14. «Теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше». 1Kop. XIII:13. И далее повествование о событиях каждого дня предваряется «дневными текстами» (355 и след,)¹⁸³. Что касается молитвы, то известно, что архим. Макарий кроме обычной церковной и келейной молитвы, часто прибегал к «умной», иначе называемой богомыслием или умным деланием. С умной молитвой о. Макарий ознакомился еще в академии по записке старца Василиска. Затем о ней же слышал в Екатеринославе от учеников старца Паисия Величковского архиеп. Иова и иеросхим. Ливерия. В свою очередь сам о. Макарий располагал к ней других. В Костроме он научил Ан. Ал. Голубинскую «внутренней молитве, которую человек может совершать и сидя, и лежа, и занимаясь ручною работою»¹⁸⁴. С. Ф. Непряхина рассказывает в своих воспоминаниях, что он при первой встрече с ней с убеждением советовал ей возобновить прерванный ею обычай умной молитвы¹⁸⁵.

«Молитва есть плод любви», писал архим. Макарий (81), и ею он доказывал свою любовь к людям не менее, чем прямою деятельностью на них пользу, в служении же людям он ставил цель всей своей жизни и посвятил ему все свои душевные и телесные силы. Главным образом о. Макарий заботился об удовлетворении религиозных нужд народа и нравственном его преуспеянии. Тому служили и миссионерский подвиг его, и литературные труды, особенно перевод Библии на русский язык и пастырско-учительская деятельность в Болхове. О. Макарий радовался, когда встречал простого человека, знакомого с Библией и религиозно-просветленного («Письма», 15, 18, 22, 54, 357), мечтал о всенародной грамотности¹⁸⁶ и негодовал на тех, кто задерживал успехи ее. «Да устыдятся мнений своих те боязливые, которые хотели бы удержать земледельцев наших во мраке невежества!» (357)

Наряду с религиозным просвещением масс народа и отдельных лиц, архим. Макарий заботился особенно о нравственном исправлении людей и моральном их усовершенствовании. Ему был присущ особый дар – умение одушевлять людей высшими чувствами, заставлять их вдумываться в смысл своей жизни и стремиться к идеалу. Познакомившийся с ним в начале его общественной деятельности в Екатеринославе свящ. И. Герболинский чрез 40 лет писал о нем: «Память об о. Макарие для меня священна, воспоминание о нем наполняет душу мою благоговением и неизъяснимою благодарностию ко всеблагому промыслу Божию, удостоившему меня близкого знакомства и дружбы сего святого мужа... Знакомство с этим необыкновенным человеком было величайшим Божиим благодеянием... ему обязан я образованием моего ума и воля, и нравственным направлением моей жизни»¹⁸⁷. А вот другое свидетельство о силе нравственного влияния о. Макария, принадлежащее П. Бакуниной, познакомившейся с ним в Москве уже в конце его жизни:

«Я видела сего ученика Христова,

Ученика вполне делами и душой...

Как безмятежен взор, как тихо, кротко слово,

И как он полон весь надеждою святой,

Доверия к Творцу, а к людям снисхожденья,

И чувства братского Евангельской любви!

Как мало он ценил все подвиги свои!

Какая простота и скромность обхожденья!

О, приими, Творец, души благодаренье.

Что видела его, что слышать я могла,

И сердцем понимать слова его святые!

Священной радостью душа моя светла,

И к ней, как детства в дни былые..

Вернулись чудные, небесные мечты,

И к миру горнему добра и чистоты

Я стала ближе, и спасенья

Ищу усерднее растроганной душой...

Приняв его благословенье,

Быть может, путь начну иной, –

Священный путь благотворенья,

Молитвы и любви святой»¹⁸⁸.

Одним из многих источников такого благотворного влияния о. Макария на соприкасавшихся с ним лиц являлись те отношения его к некоторым, которые связываются с понятием «старчества». Для этих людей о. Макарий был духовным отцом не в смысле духовника только, принимающего на исповеди сознание их в грехах, а в смысле лица, которому поверялась если не ежедневно, то возможно чаще совесть во всех ее изгибах, сообщались все движения душевные, всякая и добрая и злая мысль, всякое чувство как чистое, так и грязное, всякое поползновение ко греху и всякое влечение к доброму. Таким доверием русский народ облекает мужей духовного опыта, могущих на основании прошлого своей жизни дать совет на всякий случай жизни, осветить всякое духовное положение и разрешить всякое сплетение обстоятельств. Таким был и о. Макарий для многих в болховский период его жизни, таким мы знаем его и раньше – по переписке его, особенно с Е. Ф. Непряхиной.

В заботах о религиозно-нравственном благе народа, архим. Макарий не оставлял и других нужд обращавшихся к нему. «Торопясь делать добро», он считал несчастным тот день, в который не мог доставить кому-либо утешения, и своими благодетелям называл тех, кто давал ему возможность оказать им ту или другую услугу (220; ср. 69). Помощь советом ли, деньгами ли и вещами или врачебную, всегда мог получить от него, кто только ни обращался к нему. Когда у него не было налицо своих средств, он располагал к оказанию помощи других, посылая к ним нуждающихся. Друзьям своим он советовал «ежедневно, по возможности, творить милостыню, своеручно, с молитвою сокрушенного сердца» (432). В 1829 г. на пути в Сибирь, в нижегородской губернии, архим. Макарий встретил одного помещичьего крестьянина, который «в чертах лица своего имел столь резкое и определенное выражение благородных правил и свойств души, что невольно восчувствовал к нему почтение», которое еще более увеличилось после беседы с ним. Прощаясь с ним и «поручив себя молитвам сего раба Божия», о. Макарий обещал посодействовать «его освобождению от горькой работы помещичьей», но долго не имел никакой возможности сделать это. Никогда, однако не располагая достаточными для того деньгами, он в 1837 г. просил о том Г. Т. Мизка, впрочем, успеха не имел (54, 55, 59).

При помощи стекавшихся к нему пожертвований о. Макарий старался удовлетворить материальные нужды крещеных инородцев, как на них же расходовал суммы, ассигнованные на содержание миссии, сам же он всегда обходился своим магистерским окладом (350 р. асс.). В интересах же миссии он старался обеспечить своих сотрудников. Трогательна его заботливость особенно о Ландышеве и Нигрицким. Когда П. П. Глебова-Стрешнева положила в банк на его имя 2 т. р., о. Макарий просил ее прислать часть этой суммы для выплаты долгов миссии, а также для оказания помощи одному приходскому священнику и одной слепой майорше в Бийске, бедной вдовице. Но после рассудил и просил ее эти две тысячи положить на имя двух его сотрудников, Ландышева и Нигрицкого; «а они дадут честное слово и обещание, что проценты и самые капиталы только тогда будут тронуты, когда, почему бы то ни было, прекратилось бы их служение при церкви, и они, или, после кончины их, жены и дети их начали бы нуждаться» (394 – 396). В «Письмах» рассеяно много доказательств внимательности о. Макария к своим помощникам.

Почти все сотрудники миссии были и личными друзьями о. Макария и, наоборот, старых друзей своих он старался сделать полезными для нее. И вообще нужно сказать, что интересы миссии, службы, дела он ставил выше всего и ими определял и людей и отношения к ним. В Екатеринославе он не усомнился возвысить голос против всей семинарской корпорации и самого грозного архиепископа Иова, когда ему показалось, что последние, поступая не по закону, могли повредить семинарии (что и было с покупкой для нее неподходящего дома). Чувство долга и правдолюбия испортили его отношения и к костромским сослуживцам и были причиной нелюбви к нему алтайского духовенства¹⁸⁹. Но еще сильнее проявил он эти качества и полное забвение своих личных выгод в истории с переводом Библии на русский язык. Убежденный в правоте своей, о. Макарий вел защиту своей идеи так долго, настойчиво и упорно, что претерпел ряд неприятностей, до эпитимии включительно. Но перенося все невзгоды с благодушием, он никого не считал своим личным врагом», и чувство мести, злобы, никогда не было побудительным мотивом его действий. И в Екатеринославе, по свидетельству о. Герболинского, он ни о ком не сказал худого слова и ни на кого не жаловался, и в Костроме чувствовал себя так, что мог сказать: «Людей злонамеренных нет при мне; одни благодетели, другие приятели, немного знакомых и один друг» (82). Но за то чувству дружбы архим. Макарий был очень доступен. Дружеские отношения связывали его особенно с Гр. Т. Мизком, С. Ф. Непряхиной и Ив. П. Савельевым. Последний был у о. Макария келейником в Костроме, сопровождал его до Глинской пустыни, где должен был оставить его по требованию строителя Филарета, затем пытался пробраться за границу и, как не имевший всех законных документов, был сослан на поселение в тобольскую губернию. О. Макарий встретился с ним, когда ехал в Тобольск, и, видя в этом указание Промысла Божия, решил более не расставаться с этим «своим другом и благодетелем», чтобы помогать ему чем можно, и это решение было «одним из самых сильных побуждений, удержавших его в порывах к Иркутску»¹⁹⁰. Точно также раньше дружба с о. Израилем направила его в Иркутск и заставляла стремиться туда.

О. Макарий имел сердце нежное, мягкое, отзывчивое. Характеризуют его с этой стороны и его отношения к родным, и в частности к племянницам, жившим в вяземском монастыре. Так, с Алтая он просит Π. П. Глебову-Стрешневу послать им из Москвы сахарных шариков от простуды и кашля и стенные часы, без всяких дорогих украшений, но прочные и правильные, и непременно с кукушкою (388). Приехавши в Москву в 1844 г., он выписал туда племянниц для свидания с собой и окружил их всяким вниманием. После же перевел их в смоленский женский монастырь, причем как бы оттеснил своими заботами о них их родного отца...¹⁹¹

Но нельзя сказать, чтобы в отношениях к людям о. Макарий был всегда равен и мягок. Горячий и страстный по природе, он не настолько поборол эти свойства своего темперамента, чтобы они не прорывались время от времени, и вспыльчивость, резкость и даже грубость его портили несколько впечатление от обращения с ним. В Костроме сильно развившаяся в нем раздражительность была одним из мотивов его ухода со службы¹⁹². От этих недостатков его страдали порой и на Алтае его сотрудники и иногда новокрещенные, а в Болхове келейники, монахи и посторонние, приходившие за советом¹⁹³. Несдержан он был и в отношениях к духовным властям, когда дело касалось его задушевных идей о расширении миссионерства и о переводе Библии. Но сам же Макарий сознавал свои недостатки и, как только проходил пыл, извинялся и даже всенародно каялся пред обиженными или же казнил себя в своих писаниях¹⁹⁴. Случалось, что, сильно разгневавшись на кого-нибудь, он дня по два никого не принимал, кроме любимых сотрудников, и ничего не ел, как бы наказывая себя усиленным постом за свою гневливость.

Другой недостаток архим. Макария – слабость воли, отсутствие постоянства в намерениях. Решивши порвать с ученой и учебной службой в Костроме, он по пути в Киев объезжает Москву и Харьков, чтобы архиеп. Филарет и еп. Павел не обратили его на прежний путь или не растревожили его советами, не согласными с его решением (2). Очевидно, он сам не был уверен в себе. В том же 1825 г. он желает поступить в библиотекари академии, переходит из лавры в китаевскую пустынь, а оттуда перепрашивается в глинскую. Неудивительно, что и м. Филарет и еп. Владимир курский стали сомневаться в его постоянстве¹⁹⁵... Устойчивее архим. Макарий сделался уже в алтайской миссии, да и то не сразу.

В связи с непостоянством стояла в характере о. Макария нетерпеливость. Впрочем, она проявлялась только тогда, когда приходилось ожидать окончательного решения ο месте деятельности. Так было в Костроме пред отставкой, в Тобольске, на Алтае – после подачи отзыва в 1836 г., по возвращении на Алтай, когда опять возник вопрос об его переводе в иркутскую миссию. Вот что, напр., писал о. Макарий кн. Трубецкой 30 янв. 1837 г.: «Нетерпение и желание – скорее получить решительное указание на один путь не редко повергает меня искушениям, от которых страдает самая должность» (103; ср. 59, 282, 468). Но когда дело касалось обид от людей, неблагоприятных обстоятельств, тягостей службы, недомоганий, то тут о. Макарий и сам терпел и другим велел. «Терпите, писал он иером. Анастасию. – В терпении спасетесь и сами, и многие души ко Христу приведете» (321, 408, 409), ибо «страдания суть благословения Нового Завета» (42, 431, 436). «Терновый венец, говорил он Непряхиной, драгоценнее всех венцов царских»...

Уже сказано было о той буре плотских страстей, которая одолевала о. Макария во дни его юности. Для победы над ними он, после колебаний между женитьбой и пострижением, принял монашество. Но и после того испытывал борения плоти¹⁹⁶... За то искушенный сам, он мог помогать и искушаемым. Из переписки его с Непряхиной видно, что в нем и сама она и другие нашли опытного руководителя в борьбе с плотской похотью. В своих Записках архим. Макарий обращается к родителям с таким наставлением: «Берегите детей! Не презирайте детей! Удаляйте от сближения полы и в детстве! Ставить детей на исповеди по паре вдруг и более значило бы оставлять без осмотра столь многие сокровенные и открытые входы для греха и диавола в жизнь человеческую» (май 1831 г.). Сулоцкий передавал, что ему о. Макарий советовал или в монахи идти или – жениться (ср. Миссионер, 1879, 185). Брак он высоко ценил. Несколько страниц его писем посвящено выяснению его значения и семейных отношений супругов и родителей и детей (83, 84, 86–88, 268, 271, 494).

Другую победу одержал о. Макарий над своей гордостью, о которой он не раз говорит в своей исповеди, называя ее то просто гордостью ученой, то гордой самоправедностью. Мы выясняли, как она могла образоваться в о. Макарие; теперь, на основании близкого знакомства с его личностью, можем сказать, что ее в нем не осталось или почти не осталось. Постоянное наблюдение над собой, постоянное умаление своей личности, соединенные с сознанием своих недостатков, повели к развитию одной из выдающихся черт характера архим. Макария – его глубокого смирения, граничившего даже с самоунижением. В письмах к Непряхиной он называет себя иногда «человеком темным», лишенным «света горняго», «окаяннейшим из всех человек», «извергом человечества, Макарием грешным» (219, 230, 238). «Я весь немощь, мерзость и грех», писал он ей: «Мы ничто пред Богом, и еще менее и хуже, чем ничто совершенное; ибо в нас нет ничего своего, кроме греха, кроме растления, кроме стремления, склонности и способности к нарушению вечных законов Создателя» (218, 248). Сам боровшийся всю жизнь с своею гордостью, в которой видел сильного врага спасения, о. Макарий и другим рекомендовал борьбу с нею и воспитание противоположной ей добродетели. «Не режьте себя тупым ножом по горлу, писал он Непряхиной, но одним решительным размахом отрубите голову гордости вашей, смиритесь, – и Бог спасет вас» (235). «Господь гордых смиряет, и дарует благодать смиренным. Будем у Спасителя нашего учиться смирению до конца жизни; будем рыть сей кладенец, тем более воды живой будет, тем изобильнее любовь Божия будет изливаться в сердца наши Духом святым», наставлял он княжну Трубецкую (96–97). Софии Вальмон он писал: «Учись послушанию и смирению, благодушно и радостно подвизаясь в благоразумном отсечении своей воли, которая, по свидетельству и выражению св. отцев, есть медная стена, отлучающая душу от истинного просвещения» (444). О смирении о. Макария свидетельствует и отказ его в Костроме от звания архимандрита (35), а на Алтае – от ордена за присоединение к христианству первых ста алтайцев (153), и нежелание его быть увековеченным на портрете или в биографии. По словам Стурдзы, он, заметив однажды, что одно из приближенных к нему лиц пишет его биографию, рассердился на автора и подверг его эпитимии, а написанное изорвал¹⁹⁷. По тому же смирению о. Макарий легко отрекся и от авторских прав на жизнеописание архиеп. Иова (46). Не любил он и лести и «похвальных слов» себе, которые называл «толстыми и длинными колодами на пути общения» и на пути спасения (464).

Мысль о своем нравственном несовершенстве, о своих грехах, в связи с состоянием здоровья, давала душевному настроению о. Макария оттенок мрачный, пессимистический, покаянный. Но это не было сплошное уныние, а тем более отчаяние. «Уныние по временам посещает меня, писал он из Глинской пустыни брату: оно в монашеском житии неизбежно, и нельзя вкусить сладкого, не вкусивши прежде горького». Но тут же сообщал о своем благополучии и о том, что по временам так весел бывал, что скорби некоторой желал (12)... Он находил, что унынию и совсем не должно быть места. «Я сказал, писал он Непряхиной, что нам надобно радоваться о Господе: ибо радость таковая есть сила наша, по слову пророка. Уныние расслабляет душу и отводит ум в плен Вавилонский» (222, 223). Особенно вредным о. Макарий считал уныние для миссионера: «С печальною душою не безопасно вступить на стезю миссионерства» (280). Непряхиной он писал, что в сотрудничество при миссии она должна «вступить не иначе, как в духе искренности и благодушной свободы» (275).

Глубокий источник оптимизма представляло для о. Макария само христианское учение с его высокими истинами и утешительными обетованиями. «Религия христианская есть наука быть счастливым, которую преподает нам Спаситель и Бог наш И. Христос», писал он (313). Совершенное Христом спасение людей и обещанные Им награды любящим Его возбуждали мысль и чувство его и, помогая ему в борьбе с страстями, победой над ними располагали его к благодушию. И чем далее и успешнее шла борьба, тем спокойнее и увереннее становился он. Не мало содействовали светлому, жизнерадостному настроению души о. Макария его общительность, доброжелательность к людям, его широкое образование и способность заинтересовываться разнообразнейшими вопросами, иногда очень далекими от его прямого дела, любовь к природе, красоте и к искусству. Любил он стихи и музыку. Сам он пел и играл на фортепиано и других располагал к музыке. «Хотелось бы, писал он княжне Трубецкой, чтобы вы прилежнее занимались благородною музыкою: возвышающее душу искусство! Живо ли ваше фортепиано?» (106)¹⁹⁸. Вообще он не был суровым и строгим аскетом. Он интересовался жизнью во всей широте ее проявлений. «Он желал и умел помогать людям и в их житейских делах, живо и деятельно сочувствовать им во всех их чистых житейских радостях и скорбях: он имел живое и любящее сердце, и с живым чувством относился к людям его окружающим».

Архим. Макарий был строг только к себе и к своей плоти. Выдержав в юности упорную и тяжелую борьбу с плотскими влечениями, он и до конца жизни продолжал бороться с телесными искушениями и соблазнами. Нечего и говорить, что он далек был от угождения плоти одеждой ли то, пищей ли или сном. Щегольством в одежде он никогда не отличался и, получив некогда в подарок от архиеп. Иова подрясник, он носил его более десяти лет – «по простым дням наизнанку, а в праздничные дни налицо». И когда друзья предлагали ему материи на одежду, он просил об удовлетворении нужд миссии (45). Когда он вернулся из миссии и в Москве сослужил митрополиту в алексеевском монастыре, Д. Д. Филимонов «увидел в растворенные царские двери, что в углу алтаря один из иеродиаконов с усмешкой показывал другому помятый и полинялый монашеский клобук», который вслед затем надел о. Макарий, бывший в «убогой монашеской рясе» (о. с., 173). В Болхове он жил, почти не меняя одежды и белья, так что это сделалось для него даже положительным средством изнурения плоти... Относительно пищи о. Макарий тоже был очень не взыскателен. На Алтае одно время вместо чаю он употреблял одно местное растение. Наконец и спал он очень мало. Непряхиной он говорил, что для сна довольно четырех часов в сутки. Но в действительности он спал и того меньше, как это видно из рассказов прот. Остромысленского и Д. Кирилловой. Впрочем, такая краткость ежедневного отдыха у о. Макария была вызвана не только аскетическими мотивами, но и желанием не потерять лишней минуты на дело служения церкви.

По той же причине о. Макарий дорожил своим здоровьем. Он был против излишних попечений о здоровье, находя, что «чрезмерная забота о сбережении здоровья есть сама по себе уже болезнь души» (260), но советовал беречь телесные силы, как органы сил душевных, духовных, божественных, влияющие на характер действия их. «Берегите здоровье, писал он С. П. Трубецкой, чтобы прославлять Бога и душею и телом, чтобы служить и делать как можно больше добра человекам, и чтобы наслаждаться видениями славы Божией, открывающейся созерцанию и радостному удивлению в делах натуры». Сам он скорбел «о беспорядках в (своем) прошедшем», делавших для него особенно чувствительною старость (106). «Беспорядки» эти продолжались, впрочем, до самой смерти о. Макария, – заключались они в усидчивом, наряженном умственном труде при отсутствии правильного и достаточного отдыха и питания. И вот из Екатеринослава он вывез начало глазной болезни, в Костроме надолго связался с лихорадкой, на Алтае часто хворал грудью и доработался до геморроя. За то и лечился он много и всякими способами и на лекарства и лечебники не жалел денег. Он не пил вообще вина, но употреблял его как лечебное средство (413). Лечился он также сырыми яйцами и одно время думал даже о мясе. О последнем узнаем из письма к нему митр. Филарета от 9 марта 1836 г.¹⁹⁹ Наконец, уже лежа на смертном одре, питал еще надежду на выздоровление, для чего, по словам его келейника A. А. Орлова, посылал в Москву за виноградом и за советом какого-либо знаменитого доктора. Так сильна была в нем жажда – не жизни самой по себе, а деятельной жизни.

Подвижническая жизнь о. Макария рано его состарила. В 40 лет он походил уже на старца. В 1835 г. он писал Г. Т. Мизку, что у него, выражаясь словами Экклезиаста, «миндальное дерево давно уже расцветает, и седины в темно-русых волосах умножаясь, давно серебрят грешную голову» (50). Познакомившийся с ним в 1844 г. Д. Д. Филимонов так описывает его наружность. «Небольшого роста, непредставительный, несколько сутуловатый, с седоватой бородкой, он сначала не привлекал особенного внимания, но раз вглядевшись в него и особенно в его умные выразительные глаза, как-то невольно приходилось следовать за ним. Он заметно выделялся и скромностью и вместе отсутствием всякого подобострастия перед митрополитом, и простотой и безыскусственностью обращения во время служения и особенно кротким и приятным выражением в чертах лица. В глазах его светилось искреннее, благоговейное настроение души» (о. с., 172·, 173). Подобными чертами рисует его и В. И. Карпов, видевший его в Болхове: «Он (архим. Макарий) был на вид около 60 лет, среднего росту, с небольшой сутуловатостью, голова его украшена достаточною сединою, волосы прядями лежали на его плечах; лицо его сухощавое, чистое и очень приятное, окаймлено густою с проседью бородою»²⁰⁰.

Характеристика архим. Макария была бы не полна, если бы не было сказано еще об одной его черте, сведения о которой идут из разных периодов его жизни. Уже в отзыве о нем костромского епископа Самуила (1824) обращает на себя внимание фраза: «Подвержен частым припадкам». Затем в рассказе A. И. Муравьева о беседе (1839) о. Макария с двумя Филаретами о русском переводе Библии, с угрозами гневом Божиим, проскользнуло замечание: «Впрочем, все говоренное о. Макарием было, очевидно, не под влиянием экстаза, или вдохновения, как он хотел это представить, – а по готовому, затверженному»²⁰¹. Потом он сам в письмах к Софии Вальмон (1843) сообщал о каком-то особенном душевном состоянии своем, связанном с опасностями для нее во время ее путешествия с Алтая в Москву. Тяжелое его настроение, полное то опасений, то надежд, свидетельствовало, что ей нечто угрожает (как это и было), и побуждало молиться за нее (424–426). Один из тобольских декабристов Π. И. Свистунов передавал об о. Макарии следующее: «Однажды, когда он приехал в Тобольск, его пригласили в дом Черепанова, служившего там прокурором. Этот Черепанов, человек гордый, прежде неверующий, вследствие разных семейных несчастий... обратился к вере, но больше с обрядной ее стороны. Архим. Макарий, взошед в первый раз в их дом и не имея до тех пор никакого понятия о семействе Черепановых, вдруг заговорил надменным тоном: «В Риме на седалище судия допрашивал подсудимого, и пред ним стоит истец», и потом вдруг прекратил эту речь, как будто выходя из забытья. Им овладел дух гордости хозяина дома, и вообще он проникался духом той среды, в которую входил»²⁰². Другая знакомая о. Макария по Тобольску, М. Францева, рассказывает в своих воспоминаниях, как он на одном вечере удивлял всех своей прозорливостью, несколько раз проявлявшейся во внезапных обличениях там присутствовавших, как бы помимо его воли²⁰³. К болховскому периоду относится между прочим свидетельство С. Г. Завалишиной, которая, присутствуя в Орле при беседе о. Макария с прот. Лукой Маликовым, «видела видение дивное. Батюшка стоял как будто вне себя, в каком-то чудном размышлении, глаза подняты были вверх», к речи о. Луки он относился не вполне внимательно. «Тут я еще пристальнее стала смотреть на него, и мне казалось, что он на земле стоял только одними ногами, а богомысленная душа его была в исступлении, или в каком-то небесном восторге... я вострепетала, и кажется видела на земле человека небесного... спустя несколько минут он пришел в себя, сел и молчал»²⁰⁴. В Болхове он предрек городскому голове Губарову опасность и спасение от нее, что и совершилось: едва только уехал от него о. Макарий, как загорелся и сгорел соседний дом, а дом головы остался цел»...²⁰⁵ Трудно объяснить эти явления, особенно экстатического характера, если не признавать особой благодатной силы, иногда открыто почивающей на угодниках Божиих. Легче понять проницательность и прозорливость о. Макария, как и многих других мужей святой жизни, когда они касались внутреннего мира других людей. Тут к естественному объяснению может служить глубокое знание человеческой души, как из самонаблюдения, так и при помощи наблюдения над другими людьми. У лиц духовных и монашествующих есть даже особые пути для такого изучения – аскетическая литература, исповедь, как таинство, и исповедание пред «старцами» всех помыслов и движений душевных.

Литература об архим. Макарие знает много случаев, свидетельствующих о способности его «читать» в чужой душе. Вот несколько из них, относящихся к алтайскому периоду его жизни. Однажды его сотрудник Ландышев, потеряв в Бийске черновик отчета о состоянии миссии, скрыл об этом от него и горячо молился об отыскании потерянного. Архим. Макарий, постигши его душевное состояние и причину его, сказал ему: «То-то, Степан, кто на море не бывал и волн не видал, тот досыта Богу не маливался». Обличал он Ландышева и других лиц и в иных грешках, но все прикровенно. А однажды он спас от самоубийства одну инородку, проникнув издали в ее намерение повеситься и предупредивши его посылкой к ней послушника.

Много случаев прозорливости о. Макария в болховский период его жизни обнародовано в цитованном не раз издании «Некоторые черты из жизни... архим. Макария». Вот два из них, переданные болховским мещанином В. И. Плотниковым. «Бабушка моя Феодосия Михайловна рассказывала про себя, что о. Макарий говорил ей: «ты помрешь монахиней, и похоронят тебя в мужском монастыре», – и действительно, впоследствии бабушка моя, в монашестве Феофания, похоронена в мужском монастыре в 1854 г.» «Покойный отец мой Иван Иванович ходил к о. Макарию на беседы. О. Макарий любил детей, наделял их книжками, заставлял читать, питал всех духовною пищею. «Был я, рассказывал отец мой, от литургии с купцами у о. Макария. Он угощал нас чаем. Долго не подают чаю. Я подумал про себя: «дома есть дело». В ту же минуту о. Макарий приказал подать мне чаю и сказал вслух: «ему некогда». Я сконфузился и просил у него прощения в своей нетерпеливости» (29, 30). Но еще чаще случаи, когда о. Макарий обличал дурные мысли и чувства того или другого посетителя незаметно для прочих; и наставления он делал нуждающимся в них так, что присутствующие не знали, к кому именно относились они... «Бывало, свидетельствовал после болховской гражданин Κ. Ф. Шестаков, приходилось мне идти к нему за каким-нибудь советом... и думаешь, как ему передать об этом: у него бывает много посетителей, а я нуждаюсь (без стеснения от других) получить от него совет и наставление. О. Макарий, по своей прозорливости, начинает при мне с другим лицом говориться о том предмете, относительно которого мне нужно получить от него совет и наставление. А я слушаю и получаю совет и наставление, хотя он со мною и не занимался... и выхожу от него довольным. Так и прочие получали от него советы и наставления. Удивлялися мы, какого Бог послал нам старца прозорливого. Кто бы ни пришел из посетителей с какою-либо нуждою, за советом и наставлением, всегда получал их в беседе старца, даже не передавши ему об этом»²⁰⁶.

Интересно при этом, что прозорливостью, по рассказам болховских жителей, отличался и брат архим. Макария о. Алексий, живший в киево-печерской лавре (ibid. 26, 27. 50). Видавший его там Г. Т. Мизко свидетельствовал, что он жил «в великом убожестве и нестяжательности, приобретая смирением высокая, нищетою богатая. Это птица небесная, ищущая в пустыне Бога, спасающего от малодушия и бури, отложивши всякое житейское попечение о пространном питании тела. Это муж безмолвие водящий, и прилежно подвигом священнослужения подвизающийся, страждущий, терпящий, любящий, радующийся. Внешним видом, речью и нравом, в некоторых отношениях, во многом подобен покойному о. архим. Макарию»...

Настоящая глава представляет перечень трудов архим. Макария в связи с историей их написания и издания в свет. Расположен он в хронологическом, насколько это оказалось возможным, порядке. Опущены только студенческие работы о. Макария, хранящиеся в библиотеке Московской дух. академии, как написанные на заданные темы и притом еще не изученные его биографами.

1. Поминовение преосвящ. Иова, архиепископа Екатеринославского. Так озаглавленное нами произведение архим. Макария²⁰⁷ найдено нами среди бумаг его в библиотеке казанской дух. семинарии и напечатано в «Письмах архим. Макария» (Казань, 1805), на стр. 28–39. Написано оно в Костроме между 28 марта 1823 г., днем смерти архиеп. Иова, и 15 янв. 1824 г., когда было послано в Екатеринослав Гр. Т. Мизку при письме с этой датой, помещенной на первой странице рукописи. Так как оно не закончено, то его нужно придвинуть ко второму хронологическому показанию, но нельзя не отметить, что оно написано в два срока, так как поправки в некоторых местах сделаны чернилами другого оттенка. – «Поминовение преосв. Иова» изложено в форме исповеди автора, напоминающей по тону «Confessiones» блаж. Августина, которыми о. Макарий усердно занимался еще в Екатеринославе и которые затем переводил на русский язык. Оно представляет потому богатый материал для истории личной жизни автора, его нравственного развития с первых обнаружений сознания и отношений его как к архиеп. Иову, так и к духовнику его и своему – иеросхим. Ливерию, – отношений, положивших глубокий отпечаток на самый характер его. Те эпизоды столкновений Макария с архиеп. Иовом, о которых рассказывают вслед за свящ. Герболинским²⁰⁸ его биографы, при свете «Поминовения» получают иное освещение. Получает также беспристрастное освещение личность архиеп. Иова и скромного о. Ливерия. – Полагаем, что это «Поминовение» и есть та исповедь или те воспоминания о жизни Макария, начиная с 10-тилетняго возраста, которые он, по словам Д. Д. Филимонова²⁰⁹, написал для настоятеля глинской пустыни Филарета.

2. Некоторые черты жизни покойного преосвященного Иова, архиепископа екатеринославского, херсонского и таврического, собранные и изложенные директором училищ екатеринославской губернии... Димитрием Мизко. Спб. 1826 г. Еще раньше эта книжка была напечатана в виде особой статьи в Журнале Императорского Человеколюбивого Общества, издаваемого комитетом оного по ученой части, 1826 г., № VII (ч. XXXV). В Журнале в примечании пояснено: «Покойный преосв. Иов удостоил в 1817 г. принять звание Члена Корреспондента Комитета по ученой части И. Ч. О. и в последствии оказал сему сословию многие опыты усердия и благорасположения. Комитет, в ознаменование своей признательности к достопочтенному Архипастырю, желал, по кончине его, последовавшей в 1823 г., напечатать в издаваемом им Журнале его жизнеописание, и относился о доставлении такового к Г. Члену Корреспонденту Действ. Ст. Сов. и кав. Д. Т. Мизко, знавшему близко преосвященного; – получив от него рукопись, содержащую в себе черты покойного, оные здесь помещаем»...²¹⁰ Но в действительности Димитрий Мизко, получив из Петербурга предложение, передал его брату Григорию, а тот переслал архим. Макарию в Кострому. Присланное оттуда (следовательно, не позднее декабря 1824 г.) жизнеописание архиеп. Иова Гр. Мизко дополнил примечанием о старце Ливерии и в таком виде передал брату, а тот отослал в Человеколюбивое общество. А оно приписало это произведение самому Д. Мизко и с его именем напечатало в своем журнале и отдельной книжкой, но с изменением «не только относительно правописания, но и в самых словах, составляющих оригинальность слога о. Макария». Раскрытию авторства последнего мы обязаны Г. Т. Мизку. Сам архим. Макарий узнал о том, что жизнеописание архиеп. Иова напечатано под именем Д. Мизка, чрез несколько лет, но не обиделся. «Искренно уверяю вас, писал он в 1834 г. Григорию Тимофеевичу, что сие обстоятельство не огорчает меня; и я уверен, что братец ваш совсем не думал искать здесь какой-нибудь чести и славы, и что так сделалось без его намерения и хотения, но не без воли же Божией». Отметив неисправность корректуры, он закончил: «Но так тому и быть; я давно спокоен и с сей стороны». («Письма», 46 и прим. 2).

Взявшись охарактеризовать преосв. Иова, архим. Макарий удачно справился с своей задачей. Чисто биографическая, формулярная часть занимает в книжке очень немного места – именно столько, сколько нужно было для цели автора. Хотя биография принимает по местам апологетический характер, в виду нападок на Иова с разных сторон и некоторых его странностей, тем не менее это не панегирик. Автор не обходит этих странностей и тех черт архиепископа, которые не всякому казались симпатичными. Даже там, где автор видимо оправдывает преосв. Иова, чувствуется желание не столько обелить его, сколько объяснить особенности его характера и поведения тем лицам, которые не понимали архиепископа по малому знакомству с ним или по недостаточному проникновению в его характер или в его положение, как монаха и как архиерея, или, наконец, по незнанию истории и сущности монашеских подвигов²¹¹.

Что касается отношения Жизнеописания, которое автор называет на стр. 47–48 «воспоминанием о преосв. Иове», к «Поминовению», то на него можно смотреть, как на дальнейшую обработку последнего. Некоторые места из «Поминовения» попали почти в буквальном виде и в жизнеописание (ср. стр. 21–25, 35–39, 48–50 книжки с стр. 32–34 и 37 «Писем»).

3. Историческое описание глинской Богородской пустыни, состоящей курской епархии и губернии в путивльском уезде, составленное Николаем Самойловым... Спб. 1835. Что и к этому, вышедшему опять под чужим именем, труду был причастен архим. Макарий, видно из двух сохранившихся писем к нему (от 6 сент. 1837 и 28 сент. 1838 г.) строителя пустыни иером. Филарета. «Извещаю вас, писал он в первом из них, что труд ваш описание пустыни нашей напечатан, старанием Алекс. Сем. Анненкова». Трудно, впрочем, определить степень авторства архим. Макария в виду решительного заявления в предисловии И. Самойлова, что A. С. Анненков, курский помещик, собрав в обители данные о начале ее существования и устройстве ее, обратился к нему, Самойлову, с просьбой составить историческое ее описание, что он и сделал, получивши от начальника пустыни о. Филарета дополнительные сведения, причем удовлетворил желанию последнего, «чтоб описание сие было более в духовном слоге»... «Описание» доведено до последних времен, до управления монастырем иером. Филарета и его забот об укреплении прав и имущественном благосостоянии монастыря²¹².

4. Переводы творений св. отцев. Еще в Киеве архим. Макарий начал переводить на русский язык слова Феодора Студита²¹³. В глинской пустыни он продолжал их, и начал вновь переводить Беседы св. Григория Двоеслова, Исповедь блаж. Августина и Лествицу преп. Иоанна. Об этих работах знал и м. Филарет, который писал 28 марта 1829 г. о. Макарию: ... «до половины мая могу еще я в Петербурге получить от вас рукопись Иоанна Лествичника, если рассудите послать ее ко мне для предложения к напечатанию. Желал бы я читать и перевод Исповедания блаж. Августина, а до перевода Бесед св. Григория Великого чувствую такую жадность, что хотел бы получать оные по частям, по мере, как отделается. Что принадлежит до встреченного в сем переводе затруднения, мое мнение: переводить верно все, и отложить до рассуждения цензуры, нужно ли к какому месту примечание или что другое»²¹⁴. Но последовавший вскоре после того переезд архим. Макария в Сибирь помешал закончить переводы и, хотя к ним он после возвращался не раз, напечатать их ему при жизни не удалось. – Беседы папы Григория он прислал м. Филарету из Тобольска²¹⁵. В 1847 г. они представлены были о. Макарием в цензуру²¹⁶, но какая судьба постигла их – неизвестно. Над Лествицей преп. Иоанна архим. Макарий работал в Тобольске, в ожидании открытия миссии, и на Алтае. Чрез десять лет после оставления им глинской пустыни он окончил свой труд, о чем и писал ее строителю иером. Филарету, как это видно из ответного письма последнего от 28 сент. 1888 г.: «Я рад, что вам Господь помог св. Иоанна Лествичника перевести, и исправить без погрешностей, сходственно с переводом старца Паисия молдаванского. Когда бы печати предали, то благо было бы и на пользу общую нуждающимся спасения и устроения духовного»²¹⁷. Хотя архим. Макарий в том же году отправил свой перевод с примечаниями, взятыми из французского перевода Арнольда, в св. синод с просьбою о рассмотрении и напечатании («Письма»...,№76), – все-таки Лествица при жизни о. Макария издана не была. В 1851 г. свящ. И. Д. Лавров прислал Непряхиной Лествицу напечатанную в русском переводе²¹⁸, но не видно, в Макариевском ли. Из ее писем знаем, что труд о. Макария после его смерти попал к А. П. Жедринской. Дальнейшая судьба его перевода раскрывается в письмах другого Макария, подвижника оптина-козельского монастыря. 20 февр. 1850 г. он писал кому-то о работах ученой братии монастыря: «Книгу св. Иоанна Лествичника мы теперь пересматриваем в переводе о. Макария, бывшего болховского архимандрита, с Паисиевскою, дошли до половины 15-й степени; а что мы с тобою просмотрели, то надобно вновь пересмотреть: мы теперь держимся, как можно ближе, старца Паисия и уже не чистим, а просто карандашом зачерняем и пишем»... В том же году он сообщил: «Не имею времени сам заняться и прочитанием книги св. Иоанна Лествичника, Макариева перевода. Теперь Лествицу прочли, но не всю; начало и конец еще не прочтены, а только одна Лествица. 30 степеней, которую H. А. переписывает, а ту²¹⁹ неудобно было исправить, очень много было перемен, соображаясь с переводом старца Паисия. Мы прежде было чистили кое-что, так как и с тобою делали, но после всего вновь перечитали и карандашем, где марали, где писали. По переписке карандаш может вычиститься, и книга останется так, как была у о. Макария, кроме первых степеней, которые почищены. Но у нас еще родилась мысль: так как печатная Лествица²²⁰ имеет слог литературный, весьма приятный и полуславянский, к которому наши слухи привыкли и сроднились, но только нет правильности в переводе ни с Паисиевою, ни с Макариевою, ни с Игнатиевою, ни со старинною²²¹: то мы хотим, соображаясь с правильными переводами, исправить смысл тем же слогом, каким она и напечатана. Нам не для издания, но для себя»...²²² – Из «Писем» архим. Макария Глухарева видно также, что он в Сибири продолжал заниматься и словами Феодора Студита и с ними, равно как с Исповедью блаж. Августина, не расставался и в своей поездке в Петербург в 1839–40 гг. (№ 177 и стр. 399). Перевод слов Феодора Студита, посланный оттуда архиеп. Антонию воронежскому, хранится ныне в библиотеке московской дух. академии. Из письма же к о. Макарию прот. Ландышева от 10 янв. 1847 г. видно, что на Алтае не было переводов ни Лествицы, ни Исповеди: очевидно, до того времени они не были еще завершены²²³.

5. Лепта. Под таким названием архим. Макарием издан в 1846 г. сборник его 17 религиозно-нравственных стихотворений, псальм и кантов, из которых некоторые получили музыкальное употребление. Как мы видели, пять из них были составлены в глинской пустыни, а одно («Урал») – по пути в Сибирь. В Тобольске о. Макарий сочинил «Песнь благодарения»²²⁴. Почти все остальные написаны им на Алтае. Из писем архим. Макария открываются поводы, по которым составлены некоторые из них. Так «Плач Богородицы» «сложен» по подражанию «известной страстной песни западных христиан: Stabat Mater dolorosa». «Песнь покаянная» написана для казачек Сандыпского форпоста, которые «надоели (о. Макарию) своими (мирскими) песнями на сырной неделе» и которые, действительно, заменили ею последние, хотя голос к ней они не сразу «успели прибрать» (44, 241)²²⁵. Узнав о смерти жены своего знакомого, С. Д. Нечаева (обер-прокурора св. синода), архим. Макарий «по приглашению чувства душевного» написал «Стихи на поминовение одной госпожи, в утешение супруга и чад ее», каковые и послал ему чрез Г. Т. Мизка²²⁶. Вообще он охотно делился плодами своего поэтического творчества, рассылая их или для утешения друзей, или для выражения благодарности. Так, к письму своему к м. Филарету от 23 марта 1834 г. он приложил Псальму: Плач Богородицы, надписав: «Благородным госпожам, участвовавшим в составе милостыни для наших новокрещенных, приношу в знак благодарности»... Ту же псальму он послал 1 июня через Г. Т. Мизка вдове б. своего сослуживца по екатеринославской семинарии K. В. Понизовской, причем добавил, что и сам поет ее по временам («Письма», 144, 145; 44). Чрез Мизка же в 1837 г. он послал его племяннице Надежде Дмитриевне переложение псалма ²⁸/₂₉ с нотами, «которые показывают, как он распевал его в своих прогулках и путешествиях по службе». Самой же ей о. Макарий писал: «Ноты соответствуют еврейскому тексту, который написан под ними с переводом российским. Мне их разыгрывал в Барнауле на фортепиано один молодой офицер, но так случилось, что он не имел времени поправить мои ноты, дать им установленный законами музыки вид и положить на бумагу аккорды». Поэтому о. Макарий просил И. Д. Мизко дать «приличное образование и украшение... звукам, какие приискал он в душе своей для высокой песни пророка» (59, 70). Хотя этот псалом не вошел в состав Лепты, но касающиеся его места писем о. Макария показывают, что он трудился не только над текстом своих стихотворений, но и над переложением их на ноты, хотя по недостатку музыкального образования мог дать им только мелодию, а о гармонизации просил других. При переделках народных псальм он пользовался готовой уже мелодией; вероятно, и «Плачу Богородицы» придана была музыка Stabat Mater dolorosa.

В начале 40-х годов архим. Макарий, собрав свои «стихи христианского содержания» представил их м. Филарету в виде небольшой книжки, названной «Лепта», с таким посвящением: «Высокопреосвященнейшему Филарету митрополиту московскому и всем живущим в царственном граде Москве и постоянно благотворящим церковной Алтайской миссии благоговейнейшее приношение». При этом он выразил желание, чтобы издание этих стихов с нотами некоторых из них, как в этот раз, так и впредь, было производимо в пользу бедных новокрещен алтайской миссии и всегда было бы собственностию ее. На издании он не желал обозначать свое имя. Но не получив ответа от Филарета, о. Макарий в начале 1842 г. просил свящ. И. Д. Лаврова «искусно, – тихо и смиренно осведомиться» о том, как святитель принял это предложение. О. Макарий готов был совсем не упоминать на книжке имени м. Филарета, а просто написать: «Лепта в пользу алтайской церковной миссии». Самого о. Лаврова он просил быть издателем книжки («Письма», № 243). Напечатана она была в Москве в 1846 г.²²⁷, в типографии, как кажется, Авг. Семена. Выход ее в свет совпал с пребыванием в Москве самого автора. Экземпляры ее были раздаваемы и рассылаемы самим им, а также о. Лавровым и Д. И. Поповым (у которых был склад издания) разным лицам по указанию о. Макария. В бумагах последнего сохранилось десятка два благодарственных писем, начиная с 4 ноября 1846 г. по 29 апр. 1847 г., из разных мест – из Орла, Москвы, Костромы, Екатеринослава, Тобольска. В начале 1847 г. явилась нужда во втором издании. 4 марта Д. И. Попов писал о. Макарию: «Второе издание Лепты требует по уставу цезурного комитета рассмотрения вновь, без чего печатать ни в одной типографии не станут. Почему не угодно ли вам будет в самой Лепте сделать изменение, как часто печатается при издаваемых вторично книгах: вновь исправлена, рассмотрена и умножена. Все это предоставляется вашему благоусмотрению». 3 мая архим. Макарий напоминал о. Лаврову, что Лепта и теперь продаваться не будет, почему при печатании и цены обозначать не должно и объявлять о ней не следует в журналах и газетах (475). Второе издание вышло в 1847 г. Стихотворения архим. Макария, отличающиеся силой, глубиной и искренностию религиозного чувства, нашли главный спрос на Алтае. Деятели миссии, проектируя в начале 70-х годов учреждение собственной типографии, хотели прежде всего перепечатать Лепту, но ο. И. Лавров нужду в ней удовлетворил из готового запаса, послав туда 100 экз. «Лепты сто экземпляров, – выписал он начальнику миссии архим. Владимиру, – уже получили верно, и стало быть ей не придется быть первым делом Алтайской типографии. Как видите, она напечатана давно, но лежала очень долго в складе типографии в ожидании нот, которых медные доски никак, за давностию, не мог отыскать, а потом очень долго лежали книжки у переплетчика, у которого четвертую часть (150) я взял, а остальных доселе не присылал, взяв двойную цену за брошюровку и с меня, и с типографии, которой я по счету заплатил. Лепты пришлю еще (Письмо от 21 марта 1873 г.)²²⁸. Трудно, однако понять, о каком издании Лепты здесь идет речь – о 2-м ли 1847 г. или о 3-м, тоже неизвестном библиографам. По-видимому – о третьем... Следующие два издания были выпущены без нот. Издание 1890 г., названное 4-м (на самом деле 6 или 5-ое), снабжено цифирными нотами с гармонизацией на четыре голоса, причем для некоторых песнопений – по мелодиям позднейшего времени. В это издание включена «Песнь о преп. Алексее». Были и позднейшие издания²²⁹. Издавались также отдельно некоторые песнопения с музыкой композитора Малашкина. – Ценятся они любителями духовной музыки не только на Алтае.

6. Песнь о преп. Алексее, человеке Божием составлена была архим. Макарием в конце 1846 г. по возвращении с Алтая, а ноты для нее с его голоса написаны капельмейстером Дробишем. Из переписки о. Макария видно, что в феврале – марте 1847 г. это новое произведение его находилось на рассмотрении м. Филарета, который, не имея времени для того, «велел ожидать». 3 мая архим. Макарий завещал о. Лаврову, если песнь о преп. Алексее будет напечатана, то на сорочке ее обозначить, что она – в пользу алтайской миссии, но в продажу не пускать. («Письма», 475). Издание оказалось посмертным...

7. Молитвы. Восторженно-религиозное настроение души о. Макария часто выражалось в молитвах, которые изливались из глубины его существа и рассеяны в разных его сочинениях. Одна из них напечатана отдельно – в «Душеп. чтении», 1863, II, 327 – 328.

8. Записки об обращении сибирских инородцев к христианской вере. – Вести записки о миссионерских действиях архим. Макария обязывала инструкция архиеп. Евгения, требовавшая притом, чтобы журнал представлялся ему каждые три месяца. Он так и делал: вел записки в форме дневника (почему они иногда называются «Дневными записками») и посылал их в Тобольск каждую четверть года. За первые четыре месяца своей деятельности он послал такой отчет 30 дек. 1830 г. Преосв. Евгений 22 янв. рапортовал в св. синод о желательности напечатания его, но синод 5 сент. ответил отказом. Но после взгляд св. синода изменился, быть может под влиянием м. Филарета, который получал, по-видимому, записки от самого о. Макария и делился ими с С. Д. Нечаевым, с A. И. Муравьевым и др. С 1833 г. они стали печататься в «Христианском чтении» в виде «Отрывков из путевых записок миссионера A. М–ия». Записки за 1830 г. (3 авг.–дек.) напечатаны во 2 и 4 частях журнала за 1833 г., за 1831 г. – в 1, 3 и 4 ч. за 1836 г., за 1832 г. – во 2 ч. за 1837 г. и за 1833 г. – в ч. 3 за 1838 г. Впрочем, записки за 1833 г. изложены весьма кратко. Вместо описания поездки на Телецкое озеро делается только ссылка на представленное начальству описание. В связи с событиями 1833 г. упомянуты происшествия 1836 г. – смерть крещенных в 1833 г. Тихона и Исидора. «Записки» архим. Макария доведены только до 1834 г. Новый – томский – преосвященный освободил его от представления подробных записей. 27 ноября 1834 г. в ответ на рапорт архим. Макария о состоянии миссии²³⁰ он написал: «Требовать от вас на бумаге более подробных о миссии сведений, мне не нужных, а равно уведомлять о других обстоятельствах, побуждающих меня сим приглашать вас к личному со мной свиданию, в непродолжительном времени, если можно, по многим хлопотам при новости всего не нахожу досуга и удобства»²³¹.

Новое, еще более сокращенное, издание миссионерских записок о. Макария сделано A. С. Стурдзой в «Памятниках трудов православных благовестников русских с 1793 до 1853 г.» (М. 1857), стр. 87–167, под видом «Извлечений из путевых записок миссионера, архим. Макария». В 1897 г. в состав «Сборника исторических материалов о жизни и деятельности настоятеля болховского троицкого оптина монастыря, о. архим. Макария Глухарева», изданного Орловской ученой архивной комиссией, вошли и «Записки находящегося в бийском округе для обращения иноверцев ко Христу архим. Макария и братий его», но, к сожалению, только начало их (по 31 марта 1831 г.) и притом издано оно довольно неаккуратно. Между тем записки имеют значение не только историческое. По ним можно проследить не только весь ход миссионерской деятельности архим. Макария на Алтае до 1834 г., но и выяснить, какие вообще приемы и способы воздействия на иноверцев могут иметь место и могут быть оправданы прошлым миссий вообще и алтайской в частности. Точность и обстоятельность, с какими архим. Макарий говорит обо всех сторонах своей деятельности, и беспристрастие и искренность, не позволявшие ему скрывать собственные промахи и упущения, делают его «Записки» весьма далекими от официальных отчетов и увеличивают их ценность. Нечего и говорить, что они представляют богатый автобиографический материал. Тем настоятельнее необходимость в полном исправном издании их. Мы знаем, что такое издание едва не осуществилось в 1864 г., когда приготовленная к печати рукопись прошла уже чрез цензуру. В настоящее время она находится в руках доцента казанской дух. академии о. архим. Иннокентия (Ястребова) и им готовится к печати. Насколько много в ней нового, можно судить по тому, что в издание Стурдзы, если ее с ним сравнивать, не попало около 30 писчих листов ее. Что же касается ее точности и близости к оригиналу, то пред переписчиком рукописи были: для 1830 г. печатный текст «Христианского чтения», для 1831–1833 г. десять тетрадей рукописных, из которых три писаны рукой сотрудника Макариева Алексия Волкова и только им исправлены, а остальные – писаны его рукой...

9. Мысли о способах к успешнейшему распространению христианкой веры между евреями, магометанами и язычниками в российской державе. В главе II-ой выяснен генезис этого произведения о. Макария, – как оно зародилось и когда написано. Здесь излагается его содержание по отдельному печатному изданию его²³².

В своих «Мыслях» архим. Макарий исходит из убеждения, что «поскольку христианская церковь в России есть церковь апостольская, – то и над нею всегда гремит сие слово Спасителя: Идите, научите все народы, крестя их во имя Отца и Сына, и Св. Духа, уча их соблюдать все, что Я заповедал вам... то на сие повеление и она ответствует Господу И. Христу словами в молитве Его: Отче наш, иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли! поскольку христианская церковь в России есть церковь апостольская, то соделаться и явиться таковою для толиких народов, не знающих И. Христа, но покоренных державе российской Вседержителем И. Христом, есть священнейший подвиг и венец чести, который ей принадлежит; просветить сии народы, седящие во тьме и тени смерти, верою во И. Христа, есть высокое назначение народа российского» (стр. 6)... Число этих народов очень велико, и «линии миссий надлежит протянуть по всей Литве, Польше, где так много евреев; по всему Таврическому полуострову, по Кавказским горам, по сопредельности новых в Азии владений российских с Турциею и Персиею, по епархиям: Астраханской, Саратовской, для калмыков верования ламского; по епархиям: Тамбовской, Нижегородской, Симбирской, Оренбургской, Казанской, Вятской, ради татар магометанского суеверия, мордвы, черемиссов, чувашей; по Архангельской епархии, по всему пространству северной Сибири и по русским владениям в Америке для обращения ко Христу и просвещения самоедов, вогуличей, остяков, тунгусов, якутов, камчадалов; по внутренности и по южным пределам епархий: Тобольской, Томской, Иркутской, для действования опять между татарами разных племен и суеверий, и кроме их между киргизами и бурятами» (стр. 89). Идея миссионерского служения этим многочисленным инородцам должна проникать всю русскую церковь, все ее сословия и состояния, – весь русский народ и должен и может дать деятелей для миссионерской нивы (12–15, 27–30). Но, понятно, что предварительно нужно, чтобы сам он, во всей своей массе, был просвещен светом христианства: только тогда он выделит из себя достаточное число ревностных и сведущих проповедников. Для этого же надобно, чтобы, во 1-х, он мог читать всю Библию на родном языке в переводе с оригинальных (3–8), во 2, в каждом селе и в каждой деревне были заведены школы, доступные всему населению России и открытые в частности для женской половины его (8–10)²³³ и в 3, чтобы в каждой деревне, даже из десяти семейств состоящей, была церковь с причтом, учащим народ и в храме, и в школе (10–12). Только тогда можно будет думать о правильной организации миссионерского дела и о создании: А) особого «Российского Миссионерского Общества», Б) Образовательных заведений в пользу церковных миссий – мужского и женского и В) Сословия самих миссионеров, состоящего из монашествующих обоих полов и «миссионеров, избравших для себя путь супружеского состояния» (12–15).

Деятельность Миссионерского общества выразится: в управлении миссионерским делом во всей России, в издании миссионерского журнала («Вестника Российской церкви»), в издании Библии на русском и славянском языках, Нового Завета и некоторых ветхозаветных книг на инородческих языках, Корана на арабском языке с обличительными примечаниями, Корана с текстом ветхозаветных повествований, предсказаний о Мессии, избранных псалмов и всего Нового Завета, полемических и апологетических сочинений, в снаряжении экскурсий своих сочленов по России и за границей для ознакомления с положением миссионерского дела в разных местах (15–27). Но самым важным и постоянным делом Российского Миссионерского Общества было бы попечение об устроении и благосостоянии образовательных миссионерских заведений и самых миссий церковных. Таким заведениями могли бы служить общежительные монастыри, мужской и женский. Мужской монастырь составляли бы иноки, мирские христиане всех возрастов и состояний, но в особенности воспитанники духовных школ, избранные и расположенные к миссионерской службе. В женскую миссионерскую общину вошли бы: монахини и находящиеся в искусе подвижницы из женских монастырей, всяких лет девицы и вдовы мирские и особенно девицы и вдовы церковнического состояния (27–32). Не вдаваясь в подробности устройства образовательных миссионерских монастырей, архим. Макарий желал бы, чтобы в них воплотился тот дух единоначалия, послушания, порядка, единодушия и трудолюбия, какой царствует в обществе пчел (32–35)...

При обоих монастырях, лучшее место для которых – близ Казани, должны быть устроены миссионерские институты, стоящие в самой живой и тесной связи с ними. Цель институтов – приготовление путем изучения науки и воспитания проповедников Христовой истины. Из учебных предметов первое место должно занять Свящ. писание, а затем богословские науки должны быть изучены потом и светские науки, особенно трактующие о человеке и природе, а также искусства – музыка, живопись. Курс учения имеет продолжаться 12 лет и вся жизнь воспитанников должна соображаться с их будущим служением (35–84).

Представив способы действия обучившихся в институтах миссионеров на примере алтайской миссии (84–98), архим. Макарий изображал подготовку к миссионерской деятельности женщин и самую их деятельность – в состоянии супружеском и монашеском и в звании диаконисс (99–122). В заключение он указывает, откуда взять средств на заведение и поддержку миссионерских учреждений (членские взносы, пособия от казны, помощь от иностранных миссионерских учреждений, доходы от издания своего журнала и разных книг) и профессоров для институтов (из академий духовных и медико-хирургической, из университетов и из женских монастырей), а также икон для миссионерских церквей (122–131).

Проект архим. Макария в 1839 г. был отвергнут весь, целиком. Но его оправдала история. Некоторые из его предположений были осуществлены чрез некоторое время или дали повод к тем или другим мероприятиям. Так, в 1865 г. было открыто Миссионерское общество, которое обзавелось в 1874 г. своим органом («Миссионер» – по 1879 г.; с 1892 г. и по настоящее время – «Православный благовестник»). Нельзя также не видеть косвенного влияния идей о. Макария о миссионерском институте в учреждении при Казанской духовной академии миссионерских отделений (1854) и двухгодичных миссионерских курсов (1889 г.)²³⁴.

10. Переводы ветхозаветных книг с еврейского языка на русский. Мысль о необходимости перевода Библии на русский язык у архим. Макария могла зародиться еще в период его студенчества, когда петербургская академия и ее ректор Филарет (Дроздов) работали над этим делом по поручению библейского общества. Затем в Екатеринославе она могла окрепнуть под влиянием ревностного члена этого общества архиеп. Иова. На Алтае эта мысль усилилась доводами чисто-миссионерского характера и нашла впервые выражение в послании к м. Филарету от 23 марта 1831 г. («Письма», № 63). Но сам архим. Макарий решил лично заняться переводом Библии не скоро. Не думал он о переводе и в следующем году, когда явился даже повод к тому. Вот что писал он 29 марта 1835 г. Г. Т. Мизку. Указав на свои немощи, напоминающие о смерти, архим. Макарий продолжай: «и при всем том, представьте себе, я собираюсь еще приступить к изучению Еврейской Библии. Охота открылась недавно в прикосновении по службе к некрещенным евреям; и, хотя я не надеюсь уже прочитать все книги В. Завета на еврейском языке до смерти, однако думаю, что Господь, не оставивший тщетными усилий моих в знакомстве с безграмотными наречиями полудиких племен, дарует некий плод в возобновлении занятий, начавшихся в семинарии и продолжавшихся в академии, впрочем, давно уже, к чувствительнейшему раскаянию моему, пресеченных»²³⁵. Взялся же о. Макарий за перевод спустя два года и совершенно случайно. «Весною нынешнего года, писал он тому же Г. Т. Мизку 25 июля 1837 г., претерпевал я сильные искушения от уныния и тоски; и думаю, что само Провидение Божие, милосердно пекущееся и о таком грешном черве, как я, навело меня на одно занятие, в котором душа моя находила утешение и подкрепление. Это перевод книги Иова с еврейского языка на российский. Началось дело на пасхальной неделе, и в полночь накануне дня Иова праведного, при помощи Божией кончено. С приятнейшим чувством... приношу вам, незабвенный мой благодетель, плод трудов моих» («Письма», 59)...²³⁶

В 1837 г. (6 авг.) он послал первый опыт этих трудов – перевод кн. Иова, снабженный примечаниями, «которые назначены подавать читателям только самую краткую, скорую и необходимую помощь», а в следующем году – книгу Исаии пророка, в комиссию духовных училищ, для напечатания их «в общую пользу церкви... в особенности для употребления между учащими и учащимися в церковных училищах» («Письма», №№ 72 и 73). Но рецензент этих переводов, профессор еврейского языка в духовной академии прот. И. Иванов не похвалил их. Отзыв его о переводе кн. Иова, последовавший в 1838 г., приведен нами выше. О книге же Исаии он высказался только в 1843 г. Он нашел, что «переложение смысла подлинника сделано большею частию правильно, но по отношению к языку требуется значительное исправление, так как встречаются места, изложенные не ясно, растянуто, не гладко, слаботонно». Чрез обер-прокурора этот отзыв поступил в св. синод, который постановил отдать перевод книги Исаии в архив св. синода²³⁷. Затем мы знаем, что в конце 1840 г. архим. Макарий представил в св. синод исправленные под влиянием Г. П. Павского переводы тех же книг, за что и выдержал эпитимию при томском архиерейском доме. Но архим. Макарий не прекратил дела. Продолжая переводить пророков, он по временам возвращался к переведенным уже книгам и опять их исправлял и снабжал новыми примечаниями. Поводами к тому были то приобретение какого-нибудь неизвестного ему издания Библии или комментариев на нее каких-либо из заграничных ученых²³⁸, то встреча с знатоком языков, то необходимость проверить изготовлявшиеся копии переводов. Но, как мы видели, при жизни о. Макария не удалось ничего напечатать из его работ. После его кончины копии переводов распространялись среди его почитателей, пока в отношениях русского правительства не произошло поворота в воззрениях на русскую Библию. Это произошло чрез десять лет после его смерти. В 1857 г. св. синод, по предложению м. Филарета московского, постановил издать русский перевод Библии, а в 1877 вышла такая Библия по благословению св. синода. Но предварительно были изданы в духовных журналах работы разных частных переводчиков, в том числе архим. Макария, – как бы во исполнение его же мысли о том. Его переводы – пророков, Иова, Песни Песней, Экклезиаста, Притчей Соломоновых, Пятокнижия Моисеева, Судей, четырех книг Царств, книги Руфь, двух книг Паралипоменон, второй книги Эздры, книги Неемии, Есфири, первой и второй книг Маккавейских – были напечатаны в Православном обозрении 1860–1867 годов. Трудно сказать, окончательная ли редакция переводов была здесь издана. Известно только, что здесь напечатаны не все примечания, какие сделаны автором. Это можно утверждать, напр., касательно кн. Иова, одна из редакций которой находится в Императорской публичной библиотеке²³⁹.

Что касается качеств перевода архим. Макария, то, по замечанию архиеп. Филарета черниговского, он верен еврейскому тексту и язык его чистый и приличный предмету²⁴⁰. На него, правда, оказал влияние перевод прот. Павского, за которым он следовал, впрочем, по собственному свидетельству «как ученик, а не как невольник». И близость его к последнему так велика, что относительно некоторых мест можно сказать, что «отступления от перевода Г. П. Павского состояли большею частию в замене одних слов другими»²⁴¹.

11. Алфавит Библии, написанный архим. Макарием по возвращении из Петербурга, состоит из четырех глав: а) о свящ. писании, как источнике христианского вероучения, б) о Боге самом в себе, в) о падении человека, искуплении его, об единстве и троичности Божиих, и г) о воплощении, смерти и вознесении И. Христа на небо, об условиях оправдания и спасения людей, о всеобщем воскресении и будущей жизни. Все эти пункты христианского учения изложены в форме текстов свящ. писания, расположенных в таком порядке, «что в совокупности их можно видеть целый состав животворящих истин христианского откровения». Этот труд о. Макарий совершил, когда стало ясно, что ему не добиться полного издания Библии на русском языке. Взамен ее он и решил издать на нем хотя отдельные тексты, расположив их в системе, – на пользу как новокрещенным, так и всем христианам. Не надеясь на сочувствие духовной власти, архим. Макарий просил о напечатании «Алфавита» московского генерал-губернатора кв. Д. В. Голицына, который в бытность его в Москве обнаружил интерес к алтайской миссии и был во главе жертвователей на нее («Письма», №№ 79, 80). Но кн. Голицын отослал «Алфавит» синодальному обер-прокурору, гр. Протасову, а этот передал его для отзыва ректору петербургской академии, еп. Афанасию. Последний же 30 сент. 1842 г. нашел, во-1-х, что в «Алфавите Библии» нет истин веры, основанных на свящ. предании, во 2-х, что многие места В. Завета приведены по тексту русскому, который православной российской церкви вовсе неизвестен, в 3-х, что некоторые места свящ. писания приведены без объяснения и могут ввести читающего в заблуждение и соблазн и т. п.²⁴² За этим отзывом и последовал приведенный выше приговор св. синода. Интересно, что «Алфавит» не понравился и м. Филарету московскому, который тогда же писал Виталию, еп. дмитровскому: «Алфавит библейский, сколько вижу в скорости, не подает о себе высокого мнения. Книга не представляет расположения предметов правильного и удобного к употреблению и назиданию. Тексты кажутся собранными в кучу из разных мест, а не разобранными по предметам учения и размышления. Но главная беда та, что литографированный перевод ветхозаветных книг ожесточил ревность против всякого перевода свящ. писания на русское наречие. Нет ни малейшей надежды, чтобы позволили напечатать сей Алфавит»²⁴³. Ненапечатанным он остается и доселе. Хранится он в архиве св. синода.

12. Начальное учение человеком хотящим учитися книг Божественного Писания. Это произведение пера архим. Макария, оставшееся тоже в рукописи, хранящейся в московской епархиальной библиотеке, имеет учебный характер. Состоит оно из двух частей: а) русской и славянской азбук и б) чтений из священного писания в русском переводе и некоторых молитв церковных. Кроме того, здесь в текстах, извлеченных из книг св. писания, изложены основания христианского учения о богопознании и богопочитании. Составление этой книжки вызвано недовольством архим. Макария существовавшими до него первоначальными учебниками. Препровождая ее 29 дек. 1841 г. (из Томска) м. Филарету с просьбой о напечатании на счет свой и благотворителей московских, о. Макарий писал о «благопотребности» и необходимости ее «для успехов служения миссии». «Одно из важнейших дел, составляющих службу миссии, есть обучение новокрещенных инородцев грамоте не только природных наречий их, но и славянской и русской, потому что они призваны участвовать в общественном богослужении нашей церкви, совершаемом на славянском языке, и потому что вошедши в общение с народом русским в единой вере, для лучшего познания сей спасительной веры они должны искать общения с ним в самом языке русском, и изучать сей живой язык, на котором, по милости Божией, имеет церковь наша уже Новый Завет и некоторые из священных книг Ветхого» (стр. 151 и №66). Ответ м. Филарета известен.

13. Несколько слов покойного архим. Макария, начальника алтайской церковной миссии (Москва. 1854). В состав этой книжки вошли три слова его, впервые напечатанные в «Прибавлениях к Творениям св. отец» за 1848 г. (на новый год²⁴⁴, на 29 авг. и 21 ноября), одно – напечатанное в том же журнале за 1851 г. (на освящение храма в с. Енисейском), и пять других слов: на 8 сент., по освящении храма, на освящение храма в с. Салтонском (на Алтае), по освящении храма Сретения Господня в костромском богоявленском монастыре, к костромским гражданам о вспомоществовании к обновлению молитвенного дома и устроению храма. Думают, что об этом именно сборнике в 1853 г. м. Филарет писал тверскому преосв. Алексию: ... «какую проповедь о. Макария напечатать, разсудите с добрым советом. Сколько помню, я встречал в них доброе по частям, но целой не представлялось, которую прямо указал бы для вашего издания»²⁴⁵. Из других проповедей и поучений архим. Макария издано только «Оглашение алтайцев» («Миссионер», 1875, № 19, и многократно после того).

Между тем, было много и других проповедей архим. Макария, написанных им. Таковы говоренные им в Смоленске по должности учителя, в Екатеринославе – по поручению архиеп. Иова, в Костроме²⁴⁶ и в других местах²⁴⁷. Но еще больше поучений произнесено было о. Макарием экспромтом и не было записано. По рассказу квакеров, посетивших о. Макария в Екатеринославе, «у него сначала было обыкновение приготовлять свои проповеди тщательно и усердно; но раз на кафедре ему самому показалось, что он говорит так сухо и безжизненно, что язык отказался продолжать и он принужден был остановиться. С тех пор, выходя на кафедру, он возлагал все свое упование на Бога и говорил проповедь без приготовления»²⁴⁸.

Но и помимо храма архим. Макарий много проповедовал: многие его беседы с людьми при частных встречах и письма даже являются поучениями о вековечных истинах. По свидетельству же одной его почитательницы, он не сказал ни одного слова неспасительного²⁴⁹. Вообще это был человек с прирожденными проповедническими талантом и призванием. По словам Д. Е. Голубинского, он «обладал необыкновенным даром слова: речь его была исполнена назидания, он удивительным образом умел приспособляться к состоянию человека, даже малые дети хорошо понимали и долго помнили обращенные к ним слова»²⁵⁰. Своими проповедями о. Макарий «то потрясал душу грешника до глубокого раскаяния, то возгревал в ожесточенном сердце сладкую божественную любовь, то возжигал в отчаянном сердце луч надежды». Слово его было так живо и действенно, что и по прошествии десятков лет люди, слышавшие его, проникались чувствами проповедника²⁵¹...

14. Письма. Мысль о издании писем архим. Макария возникла, по-видимому, у свящ. Н. Д. Лаврова, который и выпустил в 1851 г. первую книжку «Писем покойного миссионера архим. Макария, бывшего начальником алтайской миссии». В нее вошло 52 письма его к Е. Е. Непряхиной и 14 к кн. Трубецким – внучке (13) и бабушке (1). Приостановка в издании следующих книжек объясняется, по- видимому, неблагосклонным отношением к «Письмам» духовных властей, о чем узнаем из писем Непряхиной к Софии Вальмон от 27 февр. 1853 г. и 30 дек. 1854 г. В первом она пишет: «Вот как, и ко мне в Батюшкиных письмах нашли ересь, а ни Батюшка, ни я и в помысле не имели ничего схожего с этим обвинением. Тут вот что выходит почасту, кто в какие очки смотрит, тому так и представляется; в синих синее, а в зеленых все кажется зеленым; лучше бы иметь око простое и подражать, и благоговеть пред тем чистым и светлым умом и тем любви Христовой исполненным сердцем, которые сии строки передали бумаге. Но Бог с ними, нам же да поможет Господь в сердце хранить и делом исполнять его учение и наследовать дух его, – дух ревности и любви к Господу и ради Господа к меньшей братии его». Во втором письме она сетовала: «Жалко и грустно мне, что такое мнение св. синод заключил о письмах Батюшки, что о. Николай столько теперь затратил денег, которых и воротить не предвидится... Благодетели и знакомые Батюшки почти все разлетелись. Господь – помощник в правом деле; может быть и положит по сердцу враждующим к Батюшке изменить свои мнения».

Мнения действительно изменились, и в 1860 г. появились две части «Писем покойного миссионера архимандрита Макария», в которые вошли 175 писем его к 20 разным лицам, в том числе к тем же Непряхиной и Трубецким. Уже в первом издании было сделано немало опущений и сокращений, – еще больше их во втором. Карандаш издателя вычеркивал из оригиналов целые страницы и почти всюду скрыл собственные имена под покровом заглавных букв. Опущена была им часть автобиографических показаний о. Макария и данных об его миссионерской деятельности и все сообщения о ходе его работ по переводу Библии на русский язык. Издатель как будто руководился исключительно назидательными целями, а исторический и психологический интерес его не затрагивал. К изданию приложены были два факсимиле – письма архим. Макария и его предсмертного стихотворения, но оно не снабжено было ни указателем, ни оглавлением. Точно также и новое томское издание «Писем» (1903 г.), ограничившееся только перепечаткой 1-го тома издания 1860 г., не дало личного указателя и даже не раскрыло инициалов, большинство которых раскрыто уже в литературе об архим. Макарие, почему и оглавление к «Письмам» представляет из себя как бы один алфавит... Между тем, начиная с 1860 г., в разных журналах стали появляться письма архнм. Макария к тем или другим лицам, преимущественно по вопросам, касающимся перевода Библии на русский язык. Из журналов назовем «Странник», «Христианское чтение», «Прибавления к Творениям св. отцев», «Душеполезное чтение», «Чтения в Московском обществе истории и древностей российских», «Православное обозрение», «Московские церковные ведомости», «Епархиальные ведомости – Томские, Иркутские и Тобольские», «Православный благовестник». Уже эта разбросанность писем, не вошедших в издание 1860 г., намечала для нового издания задачу – собрать их в одно. К этому присоединилось обнаружение в бумагах, оставшихся после кончины казанского архиеп. Владимира († 1897) и хранящихся в библиотеке казанской духовной семинарии, нескольких десятков оригиналов писем о. Макария и копий с них – частью напечатанных уже, а частью неизданных.

Новое, казанское издание «Писем архим. Макария Глухарева» (1905 г.) заключает в себе 305 нумеров. Из них 93 напечатаны впервые – по оригиналам или копиям с них, остальные перепечатаны из изданий 1851 и 1860 гг., и периодических изданий, причем 57 из них – с дополнениями из подлинников²⁵². Изданные теперь письма адресованы к 64 учреждениям и лицам. К сожалению, не все написанное к ним сохранилось и издано. Так, из писем к м. Филарету напечатано только 6, тогда как их, судя по ответным письмам митрополита (25), должно быть не меньше 20–30. Объясняется это тем, что Филарет обычно сожигал частные письма, давши на них ответ²⁵³... Точно также и другие корреспонденты архим. Макария представили первому издателю их далеко не все полученное от него. С другой стороны, по переписке о. Макария можно установить свыше 50 корреспондентов, письма его к которым совсем не попали в печать и неизвестно, сохранились ли даже.

Состав лиц, к которым писал архим. Макарий, – самый разнообразный: государь император, м. Филарет и другие святители и духовные лица, монахи, московский генерал-губернатор, представители аристократии и вообще дворянства, купцы, неизвестного звания люди, наконец родные. Но кому бы ни писал архим. Макарий и о чем бы ни говорил, речь его всегда почти сводилась к поучению или велась в таком возвышенном духе, что могла сойти за него... «Письма его, замечает Д. Д. Филимонов, представляют много интересного и столько поучительного, что стоят проповедей, отличаясь при том прекрасным языком». «Приветствует ли он кого по случаю радостного семейного события или предлагает слова утешения в горестном, он постоянно в основание своих мыслей приводит св. писание и писание св. отцов и так последовательно развивает свои мысли, что не знаешь, чему дивиться: богатству ли и глубине его мыслей, необыкновенной ли эрудиции его? И все так просто, без малейшего поползновения блеснуть красноречием, что письма его читаются и перечитываются с удовольствием, тем более еще, что он никогда не повторяет, т. е. не приводит одних и тех же мыслей или выражений, хотя бы событие или предмет речи, их вызвавшие, были схожи» (о. с., 76, 78).

Назидательный характер писем архим. Макария обусловливался преимущественно его проповедническим призванием и глубоким знакомством с Библией и святоотеческой литературой²⁵⁴. Но тому же служила его широкая начитанность в литературе вообще, как древней, так и новой, и богатый внутренний опыт, – опыт человека, всю жизнь изучавшего свою душу и приводившего ее к гармонии с Божеством. В виду последнего новейшее издание писем о. Макария является не только назидательной книгой, но и богатым источником для характеристики и биографии автора. Не менее богатым источником служит оно и для истории алтайской миссии.

15. Переводы на алтайские наречия. После архим. Макария на Алтае остались «громадные тетради переводов» его на разные алтайские наречия, преимущественно телеутское²⁵⁵. Именно им и при нем были переведены, как уже сказано выше, почти все Евангелие, все 1 послание Иоанна, многие места из других посланий и Деяний апостольских, многие псалмы, избранные места из других ветхозаветных книг, краткий катехизис с символом веры и 10 заповедями, краткая свящ. история, краткие молитвы, огласительное поучение, исповедь и вопросы при крещении. Эти труды послужили основанием дальнейшей переводческой деятельности алтайской миссии.

16. Лексикон алтайских наречий, заключающий в себе ок. 3000 слов и выражений.

17. Телеутская грамматика. О ней есть неопределенное свидетельство в письмах архим. Макария. Представляя в 1841 г. м. Филарету свое «Начальное учение», он писал, что «миссия приготовляет уже для представления церковному начальству сообразную сей славянской и русской азбуке азбуку на телеутском наречии, которое в близком сродстве со всеми другими наречиями здешних инородцев» (151). Но не видно ни того, была ли это азбука телеутского наречия или по-телеутски изложенная азбука русского языка, ни того, была ли она закончена. Впоследствии при составлении алтайской грамматики об этом труде не упоминалось.

18. Находясь на Алтае, архим. Макарий составлял какой-то литературный сборник назидательного характера. Помогали ему в этом смотритель кузнецкого уездного училища Н. И. Ананьин и учитель A. А. Калмаков. Из писем к ним о. Макария мы и узнаем об этой работе. В письме к первому от 30 сент. 1835 г. читаем: «Прилагаемые стихи и прозаические выписки покорнейше прошу Александра Алексеевича (Калмакова) внести в мой сборник. Назначены туда же из Друга Юн. Письма о присутствии Божием; но прочитайте эти письма, сделайте милость; и есть ли, по свидетельству сердца и разсуждения вашего, чтение их вводит в действительное чувство присутствия Божия, то пусть оне в сборник войдут, за исключением тех мест, где говорится о некоторой книге, содержащей учение так же о присутствии Б., и которой я не получал от сочинителя. Естьли же в этих письмах млеко разведенное водою; то оставьте их в покое». 8 дек. следующего года о. Макарий просил Ананьина «присмотреть за составлением сборника, чтобы правописание было наблюдено, и не было нигде ни прибавлений, ни пропусков, ни повторений, ни изменений погрешительных», потому что без соблюдения этих условий не принесет ни Макарию, ни другим «пользы и утешения». Он предлагал Н. И–чу. поверить бумаги Калмакова, назначаемые для сборника, когда тот стал бы читать свои копии, просматривать «записки и печатные пиесы, с которых копии сняты». Самому же Калмакову архим. Макарий писал в сент. 1835 г.: «От Николая Ивановича получите все, что я теперь посылаю для внесения в сборник. Краткия мысли, как мне кажется, не худо было бы разбросать десятками (примерно говоря), между статьями продолжительными» (300, 302, 312, 313).

Судьба этого сборника неизвестна.

19. Зато сохранился другой сборник о. Макария, о котором упомянуто выше, – сборник святоотеческих и других избранных бесед, составляющих целую строго-систематическую хрестоматию для катехизического учения о вере. Распадается он, кроме предисловия, на десять отделов: 1) О вере. 2) Об источниках богопознания вообще. 3) О Боге, как главном и высочайшем предмете веры, или о существе Божием. 4) О делах Божиих. 5) О падении. 6) О восстановлении человека. 7) О духе святом. 8) О церкви. 9) О таинствах. 10) О последней судьбе человека и человечества. Всего здесь 143 беседы, принадлежащие следующим отцам церкви: Игнатию Богоносцу, Иринею Лионскому, Афанасию александрийскому, Кириллу иерусалимскому, Антонию в., Макарию Египетскому, Василию в., Григорию Богослову, Иоанну Златоусту, Ефрему Сирину, Григорию Двоеслову, Иоанну Дамаскину, Андрею Критскому, Симеону Богослову, Илии Минятию, из русских – Димитрию Ростовскому, Стефану Яворскому, Феофану Прокоповичу, Тихону Задонскому, мм. Платону и Филарету московскому, Евгению и Филарету киевским, Михаилу и Григорию петербургским²⁵⁶.

20. В «Письмах» архим. Макария есть указание на дневник, который он вел, и на тетради, куда он выписывал интересовавшие его места из читаемых книг, но ни тот, ни другая до нас не дошли (стр. 299, 357).

21. Наконец, архим. Макарий трудился над переводами с европейских языков на русский религиозно-нравственных сочинений. В 1837 г. он послал своей костромской знакомой. кн. Е. П. Трубецкой, guide spirituel, причем писал ей: «Тут вы найдете два сочинения Терезы²⁵⁷, вновь переведенные. Извольте прежде последнее, под названием Elevations, переложить на русский язык в пользу бедных между новокрещенными; пришлите ко мне перевод, а я, просмотрев, отошлю в Петербург или в Москву. Потом вы с тем же намерением займетесь переводом и прочих творений, составляющих книжицу посылаемую». В течение года кн. Трубецкая перевела три статьи, «соединяя с точностию и верностию свободу перевода» («Письма», 102, 106, 108), но что сталось с ее работами – неизвестно. – Уезжая из Сибири, архим. Макарий оставил в Тобольске Непряхиной и ее друзьям-декабристам несколько французских книжек для перевода, между прочим сочинения Паскаля и Tristesse et Consolation. С немецкого же Непряхина хотела переводить Täglichen Unter haltungen mit Gott in den Morgenstunden. О Паскале в письмах Непряхиной имеется ряд свидетельств, что он переписывается, проверяется, а в 1851 г. она сообщила Софии Вальмон, что он принят в цензуру. Находясь в Болхове, о. Макарий дал поручение какой-то Варваре Арк. Рунич перевести с английского книжку гимнов, «обильную чувствами души благочестивой»; дал что-то переводить и самой Вальмон. Хотя судьба всех этих переводов неизвестна, заслуживает уважения самая мысль архим. Макария обогащать скудную русскую духовную литературу лучшими произведениями европейской, и умение находить для того помощников.

Такова была многосторонняя литературная деятельность, дополнявшая его практическую деятельность или, лучше сказать, объединявшаяся с нею в одном стремлении – воплотить на земле идею царства Божия...