Книга восьмая ⁹³⁷

Мудрецы древнейшие при своих исследованиях не приходили, в конце концов, ни к сомнению ни к сознанию беспомощности своего положения. Тем менее должны приходить к сему мы, христиане, твёрдо держащиеся философии истинной. Писанием на нас даже прямо возлагается обязанность добиваться истины через разведывание и расследование, чтобы открыть, наконец, в чем и где она. Новейшие же из мудрецов эллинских, в мечтательности о себе увлекаясь бессодержательным и бесконечным стремлением к обманчивому и внешнему блеску и добиваясь возможности побахвалиться собой, в вечных своих спорах и сварах не идут дальше потешного балясничанья. Совсем иное зрелище представляет собою мудрость варварская. Дух любопрения совершенно отвергая, она говорит: Ищите, и найдете; стучите, и отворят вам; просите, и дано будет вам (Mф.7:7; Лк.9:9). Речь, посредством вопросов и ответов расследующая истину и разведывающая о ней, как мне кажется, стучит в двери её. И если преграда, собой затруднявшая усмотрение истины, раз пала, то начинается умозрительное постижение её, уразумение. Перед теми, посему, кто стучится со столь искренними расположениями, думаю, что открывается и искомое. Тех, кои так относятся к расследованию Писания, Бог награждает и священным даром совершенного познания и разумения, что и составляет цель всех их стремлений: расследованием предмета оного, наконец, освещается пред умом всесторонне и во всей его полноте. Найти невозможно не искавши. Искать же нельзя не расследуя. А исследование немыслимо без отстранения запутанностей и разоблачения от всех и всякого рода покровов и прикрытий; расследованием предмет обследуемый должен быть ясно поставлен пред глазами. Невозможно, наконец, в исследованиях двигаться вперед и без воздаяния за труды, т. е. без вознаграждения познанием истины, вызывавшей на самое исследование. Итак, всякий ищущий может найти: но прежде, чем искать чего-нибудь, нужно быть убежденным, что того не имеешь. Тот, кто при своем стремлении вперёд одушевляется святым и тонким стремлением к красоте, пусть её ищет честно, в споры суетные не входя, закрыв двери сердца своего для внушений тщеславия, вопрошая и отвечая, взвешивая говоримое. Строгая последовательность решительно необходима не только при изучении Божественных Писаний, но даже при приобретении и самых обыкновенных познаний, если хотят чтобы исследование довело их до какого-нибудь результата, польза которого была бы неоспорима. Людей же, в своих исследованиях не наблюдающих сей благоупорядоченности и поток праздных их измышлений, предоставляем мы слушать ордам людей, любящих трескотню и толкотню; для сего должна быть отведена и другая сцена. Друг же и ученик истины не походит на них. Он миролюбив; совершенно свободный от себялюбия, в своих стремлениях научным образом обосновать истину он руководится единственной страстью, одним лишь желанием: умозрительно осязать истину, постигнуть и созерцать ее; это и будет для него познанием её.

При самом же начале подобных ученых исследований методом наилучшим и очевиднее представляющим истину нужно счесть ясное определение значения того слова, из-за коего идут пререкания, так чтобы все говорящие на этом языке связывали с ним определенное и отчетливое понятие. Такого бессмысленного слова, напр., как blityri, ничего не значащего и собой представляющего сочетание лишь нескольких членораздельных звуков, в доказательствах употреблять не полагается ⁹³⁸.  И вот почему ни оратор, ни философ, ни один судья не почерпает в этом ничего не значащем слове доказательства за что или против чего-нибудь ⁹³⁹, а, равным образом, и из сторон на суде тяжущихся ни одна не сумеет объяснить, что оно значит или определить смысл его; они знают, что это слово не содержит в себе ровно никакого смысла. Поэтому-то истинные философы из многих значений слова стараются опираться лишь на такое, которое содержит в себе действительную истину и притом непреложную. Итак, о каком бы предмете кто ни вздумал рассуждать надлежащим образом или спорить, не к иному началу должен возводить свою речь и не на ином понятии ее обосновывать, как на непререкаемом, на том, которое всем народом, говорящим на том языке, всей нацией признается обозначаемым через то слово. Взяв за исходный пункт это понятие, затем искать необходимо, данное слово действительно ли имеет то значение, которое обыкновенно с ним соединяют. Если бы это открылось, то тщательно за тем следует доискиваться, согласно ли то общепринятое значение слова, понятиe с тем словом связываемое, согласно ли оно само с собой, со своей природой и сущностью, не противоречит ли само себе, и сравнительно с понятием, какое мы решили связывать с данным словом и коим это последнее мы ограничили, природа того понятия не содержит ли чего лишнего. Недостаточно об исследуемом предмете говорить в выражениях общих, и притом опираться лишь на свое мнение, потому что и противник ваш со своей стороны может противопоставить тот же произвол: должно сказанное удостоверять и утверждать доказательствами. Потому что если спор обоих противников возводим был бы к какому-либо положению и принял бы за точку отправления такое, которое одинаково возбуждало бы собой сомнение и в той и в другой из состязающихся сторон, то пpeниe могло бы продолжаться в бесконечность и, приняв характер неопределенный, не привести ни к какому результату. Если же прение, напротив, возводимо к чему-либо доподлинно известному и не подлежащему оспорению, всеми признаваемому и ни в ком не возбуждающему собой сомнения, и если собою оно подтверждает предварительное положение еще сомнительного достоинства, тогда это последнее может быть признано за существенный, один из коренных и важнейших пунктов учения. Итак, какую бы мысль, какое бы понятие вы ни доказывали, следует основывать это на положении, на утверждении подлинном, недвуличном и несомненном, которое признавалось бы и той и другой из заинтересованных и принимающих учaстиe в споре сторон, для обеих было бы очевидно: положение это имеет назначением служить ведь элементом, одним из исходных пунктов и принципом руководственного к дальнейшему исследования; следует, посему, особенно о том заботиться, чтобы оно было ясно мысли исследователей, так чтобы свет от него изливался и на доказательства в пользу истин еще искомых, следимых и имеющих соотношение с главным принципом. Положим, напр., что предметом, подлежащим нашему исследованию, будет солнце. Стоиками оно определяется так: «Это есть факел, питаемый морскими волнами и одаренный разумом». Но это определение существа солнца темнее слова определяемого и сказывающего о природе его. Для подтверждения своей истинности и чтобы стать содержательным, оно само нуждается, посему, в разъяснениях. Не лучше ли и так будет для получения такого несомненного и решительного положения примкнуть к общераспространенному простому и для вcех понятному мнению, что солнце есть блистательнейшее из светил небесных? Это определение, как я думаю, веры достойнее, удобопонятнее и для всех удобоприемлемее.

Всякий, равным образом, конечно, и с тем согласен будет, что доказательство со здравым разумом согласно, когда пункт сомнительный и спорный подтверждается положениями, раз уже признанными за верные и считаемые неоспоримыми. Но не только доказательство, вера и познание, а и положения принципиальные, аксиоматические могут быть двух родов: одни из них научные и непреложные; другие же лишь искомые, ожидаемые, зиждущиеся до времени только на надежде. Доказательством, имеющим полную законную силу, называется такое, которым в душе слушателя насаждается вера научная, представляющая из себя знание разумное и связное; все же остальные доказательства суть только кажущиеся и неподлинные, ибо основываются лишь на предположениях и мнениях. То же самое нужно сказать и о человеке. Истинный человек есть только тот, который владеет общечеловеческим здравым разумом; другие же все, походят больше на дикарей или на зверей. И вот почему комический поэт пишет: «Человек есть животное премилое, доколе остаётся действительным и истинным человеком.» ⁹⁴⁰. То же самое нужно сказать и о воле, лошади, собаке, т. е. что они совершенны лишь потолику, поколику им присущи добрые и благородные качества, свойственные каждому из этих видов животных; при ослаблении же этих свойств, и совершенство индивидуумов, входящих в виды, умаляется. Что дело именно в воплощении начал высших и существенных, это открывается, напр., и из следующего. Обращая внимание на видовые совершенства, мы останавливаем свое внимание лишь на тех качествах, которые приближаются к идеальным. Так, под врачом мы разумеем человека, который всё знает, как нужно лечить; под мудрецом истинным (гностиком) мы разумеем носителя целой системы знаний, представляющей из себя полную и стройную совокупность истин опытных и умозрительных. От силлогизма же доказательство отлично. Доказываемое в доказательстве вместе с тем и разъясняется; доказываемое и разъясняемое здесь одно и тоже, взаимно сливаются. Так беременность есть доказательство, что женщина более не девушка. В силлогизме же, напротив, хотя и излагается также одно какое-либо понятиe, но оно сопровождается многочисленными доказательствами, Так, напр., возьмем хотя бы такое положение: «Пюфон предал Византиян». Для разъяснения виновности Пюфона недостаточно сего одного положения, но требуются многочисленные этого доказательства. Оканчивать признаваемое вашим противником, делать выводы из этого, это будет «строить силлогизм»; делать же заключения, или выводы, из положений, предварительно признанных за истинные, это значить «доказывать». И вот почему доказательство преимуществует перед силлогизмом двумя выгодами: одним из этих преимуществ состоит то, что от признаваемого уже за истинное и бесспорное делается наведение к истине еще искомой; другое же то, что вывод сей относительно искомой истины имеет с положением бесспорным соотношение по существу дела и непосредственное. Если же такого бесспорного положения предварительно вами не предоставлено, т. е. если следствие выводите вы хотя и правильно, но из посылок ошибочных, то вместо твердого доказательства вы составляете только силлогизм. Еще нечто: силлогизм состоит единственно в законности заключения и согласии его с посылками. Доказательство же – в законности самых посылок. Если каждое из предшествующих положений вы сделали осязательным и неоспоримым, то значит вы рассуждали уже не силлогистически, а прямо и вполне свою тему доказали. Заключать, как показывает уже само это слово, значит кончать, т. е. доводить речь до конечной точки. А конечным пунктом всякого спора состоит искомый предмет; заключение называется оттого еще решением вопроса, концом дела. Никакое простое и первое, попавшееся под руку, положение не называется силлогизмом, хотя бы оно и было истинным. Силлогизм слагается, по крайней мере, из трех частей; первые две принимаются за леммы ⁹⁴¹, третья же в качестве следствия.

Всё должно быть доказываемо, или же некоторые вещи уже и сами в себе носят доказательство за себя? Верно ли первое положение? Требуя доказательств на всякое положение, мы вдаемся в бесконечность, причем оказывается, что удовлетворительного доказательства мы все-таки найти не в состоянии. Если же верно второе положение, что некоторые истины уже в себе самих содержат за себя доказательство, то значить они могут служить основой, исходным пунктом, принципами для других доказательств. Все философы согласны в том, что никакое из положений первоначальных не поддается нашим доказательствам. Следовательно, если приводится доказательство, то, значит, уже самой необходимостью требуется, чтобы прежде того существовало нечто, само по себе заслуживающее веры. Это нечто называется положением первоначальным и доказательств не требующим, – принципом, от которого не отступают. Итак, всякое доказательство в конце концов возводится к некоему положению, принимаемому на веру и доказательств не требующему. Кроме сего источника для открытия истины, кроме веры в положения, доказательств не требующих, есть еще источники, из коих мы можем заимствовать доказательства; это – очевидность, являющаяся таковою как нашим чувствам, так и созерцательной деятельности нашего рассудка. Предметы, предносящиеся нашим чувствам, внутреннему и внешним, просты и неразложимы. Но и предметы, нами в своем уме и здравом смысле открываемые, тоже, так сказать, до прозаичности, известны всем и всеми ведомы; они стихийны, первоначальны, просты. Понятия, слагающиеся на двух этих путях, хотя и сложны, тем не менее, очевидны, достоверны и, сравнительно с первыми, т. е. принимаемыми на веру, отличаются характером уже рациональным. На разуме, той благородной способности, которой мы преимуществуем пред всеми другими существами природы, лежит обязанность судить о том, что последовательно, согласно с теми принципиальными положениями и что несогласимо. Итак, если какой мыслительный процесс идет таким образом, что авторитетностью положений уже достоверных поддерживаются и подтверждаются другие положения, которые еще не вызвали веры в себя, то в этом уже предлежит нам сущность доказательства; мы уже как бы получаем оное в руки.

Но нами уже установлено, что как веры, так и доказательств есть два вида: вследствие одного из них, в душе слушателя образуется убеждение, коим он и довольствуется; другой же вид доказательств служит источником познаний. Поэтому, если кто за исходную точку для своего мышления взял бы положения и для его чувств и для разума очевидные, и потом вывел бы из них сообразные заключения, то через это самое известную истину он уже и доказал бы в полном смысле этого слова. Если же кто останавливается на почве лишь произвольных человеческих мнений, не возвышаясь до принципов, или положений первоначальных, т.е. если вы ограничиваете свое мышление сферой лишь таких предметов, кои ни внешним вашим чувствам и чувству внутреннему не могут подлежать, ни для разума не очевидны, то вы в состоянии строить силлогизмы, даже и очень строгие, но с доказательством научным, образцово-стройным, правильным и последовательным, притом же до ясности определительным, вы не будете иметь дела никогда. Если своими корнями ваше мышление утверждается не на том, что в вас самих, что, так сказать, у вас дома, а на том, что произвольно, то вы и рассуждать то, значит, не способны, ни силлогизмом строить вы не в праве: у вас нет лемм, посылок, материала для этого. Итак, доказательство сводится не к иному чему, как к разложению известного положения на понятия простые, к анализу. Каждое из доказываемых положений доказуемо через доказуемое же другое положение и предварительно, на самом деле, действительно доказанное; и так, поднимаясь со ступени на ступень, мы доходим до положений, которые сами по себе достоверны, или же до того, что подлежит нашим внешним и внутреннему чувствам и разумом постигается. Анализ в этом именно и состоит. Доказательство же состоит в том, что от положений первоначальных, от принципов, через все положения посредствующие, к спорному вопросу или положению нисходят.

Итак, обращаясь к человеку, одаренному и владеющему способностью рассуждать, мы говорим: Старайтесь первее и более всего об истинности ваших лемм, или посылок, о реальной содержательности их, правдивости, верности их существу вещей и дела; в пустоумничаньи же и пустовяканьи что за толк? Называйте оное как хотите: аксиомами (самоистинами), посылками первой, второй: цена тому будет одна и та же. А равным образом, будьте и в своих выводах весьма осторожны. И здесь пустоплесью слов также не придавайте ни малейшего значения. Что за важность в том, назовете ли вы свое заключение конечным выводом или заключительным следствием или силлогизмом. т. е. умозаключением? Кто пытается что-либо доказывать, тот принимает на себя и обязанность строго наблюдать оба эти только что названных пункта: тот должен постановлять положения только суще-правдивые и делать выводы по наведению. Наведением же называется усмотрение частного в общем; какой бы вопрос не обсуждали вы, в предшествующем принципиальном положении должно уже содержаться разрешение и данного вопроса. А если, таким образом, он уже входит в состав суждения, то для утверждения чего-либо, значит, стоит лишь вывести то из предварительного принципиального положения. Но так как принципиальные положения бывают различных сортов, то следует отправляться из положения, которое имеет отношение к природе данного вопроса и притом такого, которое всеми признается за истинное и оспорению не подлежит. Причина, по которой должно поступать так, весьма простая. Если возьмете вы за исходную точку своих рассуждений такие предварительные положения, которые к данному вопросу отношения не имеют, то истины никогда не откроете, так как ускользает у вас из рук вся задача отыскания неизвестного по данному, вся проблема и то, что называется ситуацией положения вопроса. Итак, во всякого рода расследованиях есть данные известные с самого начала, – такие, которые сами по себе вполне достоверны, а потому удобоприемлемы и без всяких доказательств. Им должно быть свойственно двоякое назначение: они должны служить исходным пунктом исследования, и потом критерием того, что открыто нами.

Всякое исследование возникает из какого-либо предшествующего познания. Следует, значит, признать, что познание существует ранее исследования, какого бы рода вопрос не подлежал оному. И это предварительное познание об исследуемом предмете бывает такого сорта, что иногда имеют только ключ к предмету, к субстанции, к существу его, знают лишь принцип его, не зная всех акциденций, состояний или соотношений. Это имеет приложение, напр., к камням, растениям, животным, деятельные состояния которых от нас ускользают. То не знаем мы ощущений их, то особенностей, или – короче сказать, – безответны на тот или иной вопрос, того касающийся, что совершается внутри их. То знаем мы какую-нибудь одну из особенностей, характеризующих известную субстанцию, какое-либо одно из ощущений её или подобных свойств. Так, напр., желания и ощущения собственной своей души мы знаем, сущность же её нам неизвестна и знания её мы только добиваемся. Во многих случаях, установив свои воззрения и на субстанцию и на акциденции, ум однако же исследует, какой из субстанций могут приличествовать эти различные состояния. Мы приступаем к исследованию, составив в своем уме понятие о том и другом, как о субстанции предмета, так и о свойствах его. Но есть и такие предметы, коих ощущения нам совершенно неизвестны, хотя в то же время мы знаем как деятельные состояния их, так и субстанцию. Итак, вот метод, который ставит нас на путь, ведущий к обретению истины. Начинать следует с обстоятельного и всестороннего опознания данного вопроса, ибо не раз уже происходило, что формы словесного выражения были настолько обманчивы, что ум не в состоянии был различать, о каком, собственно, предмете идет речь. Таков, напр., вопрос: Животное, содержащееся в матке, есть животное или нет ⁹⁴²? Зная, что должно разуметь под животным; а, равным образом, имея некоторое представление и о зародыше, заключенном в матке, мы спрашиваем самих себя: Подходит ли понятие о животном к субстанции, содержащейся еще в матке, т. е. в состоянии ли она двигаться и чувствовать? Потому что представление о деятельных состояниях известной субстанции и её пассивных состояниях, напр., ощущении, должно находиться в соответствии с её сущностью. Итак, у того, кто поставил данный вопрос, при самом же начале исследования следует спросить: Что вы называете животным? Приём этот особенно необходим тогда, когда известное слово употреблялось бы в различных значениях; в таком случае тщательно должно расследовать: не проистекает ли сомнение от обоюдного значения слова и все ли связывают с тем словом ясное и отчетливое, не подлежащее оспорению значение. Если соперник ваш ответит, что под животным он разумеет всё, что растет и питается, то мы спросим его снова: Не включаете ли вы в число животных и растения ⁹⁴³? Если он допустит этот пункт, то нужно будет выяснить, к какому же царству, по его мнению, принадлежит зародыш, содержащийся и развивающийся в матке. Платон ⁹⁴⁴  действительно причисляет к животным и растения. потому что, – как говорит он, – они более всего имеют сродство с третьим видом души, душою растительной. Аристотель ⁹⁴⁵  держится мнения, что в одно и то же время им свойственна и душа растительная и питающая; но он не хочет называть их животными; это имя он оставляет исключительно за существами, одаренными второй из этих душ, а именно чувствующей. Что же касается Стоиков, то они растительную силу не называют душою ⁹⁴⁶. Если тот, кто поставил этот вопрос, будет отрицать тождественность растений с животными, то мы ему докажем, что он сам себе противоречит. С одной стороны, называя животное существом питающимся и развивающимся, а с другой, объявляя, что растение не есть животное, он не другое что, а как будто так говорит: «Существо развивающееся и питающееся есть животное и не есть». Пусть же он объяснится, чего он хочет; какую цель преследует при таком своем определении животного? Хочет ли он внушить нам, что зародыш, заключенный в матке, развивается в ней и питается, или же он хочет доказать, что он принимает участие в движении и способности чувствовать? По Платону и в самом деле растение имеет душу и есть подлинно животное. По Аристотелю же, напротив, растение хотя и одушевлено, но не есть еще животное, потому что ему недостает способности чувствовать; а животное, по его мнению, есть существо одушевленное, одаренное способностью чувствовать. Обращаемся мы к Стоикам и они отвечают нам: Растение не одушевлено и не есть животное, ибо животное есть существо одушевленное. Значит, если животное есть существо одушевленное, а душа одарена способностью чувствовать, то очевидно, что существо одушевленное необходимо одарено способностью чувствовать. Тому, кто поднял вопрос о сем, теперь посему скажем мы: Итак, животное, заключенное в матке, вы продолжаете ли называть так, т. е. животным потому только, что оно питается и растёт? С этих пор вы уже получили ответ. Если же мой противник возразит мне: Я не об этом спрашивал; я хотел узнать только: Способен ли зародыш чувствовать и возбуждаться каким-либо желанием или склонностью? Так как в этих выражениях нет более никакой двусмысленности, то дело теперь в том, чтобы открыто исследовать этот вопрос.

Если противник ваш останется нем к ответу на все обращенные к нему вопросы; если он упрямо отказывается объяснить, какой смысл связывает с употребленными им выражениями, или какое существо он называет именем животного, когда ставит так, вопрос; и если окажется, что все это он за тем только делает, чтобы произвести между нами несогласие и разделение: в таком случае, значит, это человек любящий распри и споры. Есть два способа оспаривать какой-либо вопрос: первый следить свою цель вопросами и ответами; второй вдаваться в подробности, которые он и обозревает от точки до точки. Если наш противник отклоняет первый из двух этих методов, то пусть послушает нас, как во всех его различных разветвлениях данный вопрос, (а по образцу сему и другие) исследуем мы. А когда мы кончим, может все пункты, касающиеся этого предмета, обсудить и он.

Если же он будет стараться прервать спор вопросами, то даст тем очевидное доказательство, что ничего не хочет он ни слушать, ни знать. Но, положим, что он предпочтет отвечать нам. Тогда первее всего мы спросим его: «Какому существу вы даете имя животного»? Когда он объяснит нам это, мы снова спросим его: «Что разумеете вы под зародышем, заключенным в матке? Есть ли это существо с членами уже развитыми, и которое может быть названо живым животным? Или есть это одно из тех существ, составные части которых находятся еще в элементарном виде, масса едва только обрисованная, которая в медицине называется эмбрионом»? Когда и это антагонист наш объяснит нам, можно будет сделать некоторое заключение, и на предложенный вопрос пролить некоторый свет. Если же потребует он, чтобы мы вели свое рассуждение его не спрашивая, то мы обратимся к нему со следующими словами: «Так как вы не решились отвечать нам, в каком смысле предлагаете данный вопрос, то не добиваясь смысла я прямо углублюсь в ваш вопрос и отвечу вам: Знайте, что ваш вопрос равносилен такому:«Собака есть ли животное»? Я имею право спросить вас: «О какой собаке говорите вы? Есть собаки на суше; есть морские собаки – акулы; есть небесное созвездие, Собакой (Псом) именуемое; есть философы – собаки, Диоген, напр.; есть много и других собак; о каких собаках вы спрашиваете меня? Обо всех их или об одной какой из них? Не могу я этого угадать. Потому объяснитесь точнее: о чём собственно вы спрашиваете меня, так как всё равно после моего ответа вам вы принуждены же будете сделать это. Если же вы прибегаете к словесному крючкотворству, то для всякого очевидно, что слово «зародыш» не есть ни животное. ни растение, а имя, членораздельный звук, тело, субстанция, некоторая вещь, всё в мире скорей и, наконец, только не животное. Это ли была цель вашего вопроса? Если эта, то я ответил вам. По смыслу, какой содержится в слове «зародыш», он не есть животное; это бестелесная субстанция; можно назвать её некоторой вещью, понятием, всем в миpe наконец, только не животным. Природа различных значений слова «животное» совершенно отлична от природы того животного, о котором главным образом идет речь в вопросе. Значит, другой стороной вопроса будет такая: Что такое природа животного? В этом случае я рассуждаю так: Если животным вы называете всё, что способно чувствовать и двигаться в силу свойственного ему желания, то животное есть не просто всё то, что может чувствовать и двигаться по желанию, потому что оно может также спать или не чувствовать ощущаемых предметов за отсутствием их. Способность двигаться по желанию природою дана была животному в качестве отличительного признака, по коему и узнается оно. Отсюда возникают следующие соображения. Зародыш не способен ли двигаться по желанию и чувствовать? Это первый вопрос, подлежащий разрешению. Вторым же состоит следующий: «Зародыш может ли когда чувствовать и питаться, не побуждаемый к тому желанием»? Здесь ничего нет обоюдного; дело говорит само за себя. Вы нас спрашивали: Зародыш есть ли животное или он только растение? Чтобы не допустить какой либо двусмысленности в рассуждении, мы определили слово «животное». Потом по открытии, что существо это, одарено будучи чувствительностью и движением, ничем не отличается от животного, мы отличили его от существ похожих на него или к нему близких, сказав, что есть разница между существом, располагающим только возможностью двигаться и чувствовать, но воспользоваться ею имеющим лишь в будущем и существом, которое уже располагает всем сказанным на самом деле. Способность уже действующая и способность могущая действовать, но до поры до времени еще спящая или дремлющая различны в самом существе своем. В этом то и заключался весь вопрос. Ибо из того, что зародыш питается, вовсе еще не следует, что он есть животное, если только не желаем сами мы стать в ряды тех людей, которые пренебрегают сущностью вещей, обращая всё внимание на признаки лишь случайные.

Всякий раз, как домогаются обрести что-либо, посему необходимо должно предлежать что-либо, ранее того ясно изведанное, т. е. последовательный ряд суждений, которые целым рядом вещей ранее опознанных объявляли бы вещь еще не открытую. Исследователь должен сознать и познать это ранее изведанное; тогда сделается для него осязательно-ясным и предмет искомый. Убедительнейшими из всех посредств в отыскании какой-либо новой истины состоит очевидность для чувств и ума; из этих то элементов и слагается первое посредство, или способ к открытию какой-либо новой истины, или, так называемое, первое доказательство. Посредство, образованное из элементов первого, приводит к заключению уже отличному от первого; однако же и это последнее веры заслуживает не меньшей, чем и предыдущее, хотя и не может быть названо первым, потому что выводится из предварительных положений (презумпций) не непосредственно. Итак, разность, могущая возникнуть касательно исследуемых вопросов, бывает трех видов. Мы сказали уже о первом виде разностей, или разногласий, т. е. случае, когда известна сущность, но неизвестно какое-либо из деятельных её состояний, или отношений, или – что то же – движении. Вторая разность, которой могут сопровождаться исследования одного сравнительно с исследованиями другого, это когда мы, зная деятельные состояния, внутренние движения предмета, или его соотношения, тем не менее, не знаем сущности, как, напр.: «В теле человека, где имеет пребывание управляющая ими душа»?

Тот же самый приём наблюдается при разборе и опровержении и следующего положения. Некоторые ученые утверждают, что «субстанция животного не может заключать в себе начал больше одного». Нескольких или многих начал однородных или родственных идея животного без сомнения содержать в себе не может; это и мы допускаем охотно. Но в принятии для животного нескольких разнородных начал, объединяемых его животной субстанцией, нелепого и противоречащего здравому смыслу нет ничего.

Или возьмем для образца скептическое ко всем вообще учениям отношение Пирронян, находящих бесполезными все и всякого рода рассуждения, потому де, что ничего в сем миpe нет твердого и непреложного ⁹⁴⁷. Если приложить к сей теории Пирронян её же принцип, то откроется, что через оный лишает она достоверности себя же саму, себя подрывает и упраздняет. Итак, она должна допустить одно из двух: или есть нечто истинное, и тогда, следовательно, нет оснований сомневаться в возможности добраться суждением до истины касательно той или иной вещи, или предмета. Или же она должна настаивать, что истины найти невозможно и её нет; в таком случае и первее всего становится очевидным, что и сама она, эта теория, неистинна. Середины нет: эта теория или неложна или же неистинна. Если она говорит истину, то, значит, вопреки своей воле признает, что все-таки нечто истинное в мире есть. Если же она лжет, то, значит, оставляет во всей их целости и неприкосновенности истины, кои хотела заподозрить. В самом деле, с того самого момента, как известная и какая-либо теория, предъявив притязания на ниспровержение истины, уличается во лжи, истина, которую эта теория хотела помрачить, возвращает себе обновленную жизнь, начинает сиять прежним блеском. Это на то походит, как если бы Морфей утверждать стал лживость всех вообще снов: через это свидетельствовал бы он о недействительности и своего собственного существа. Подрывая саму себя, Пирроновская эта теория лишь утверждает ценность остальных. Одним словом, если эта теория истинна, то пусть она свой же собственный принцип приложит к себе самой, усомнившись в достоверности не иного чего-либо, а первее всего в самой себе, в достоверности того, что сама она утверждает. Если же она свои сомнения простирает на предметы лишь посторонние, то через это самое она ратует против себя самой. – Потом если последователь Пиррона допускает существование человека и то, что сам он есть человек; а равным образом если он и действительность своего сомнения признает, то через это он ясно дает понять нам, что от суждения об истине все-таки он, значит, нисколько не отрекается. Если обращаться к нему с вопросами, он отвечает вам; следовательно, по крайней мере, в этом отношении он не сомневается. Между тем слушайте, что говорит он: «Я сомневаюсь, чтобы было что-либо истинное; а потому истинно ли что или ложно, от суждения о сем воздерживаюсь». Но если вы находите для себя невозможным вообще составлять суждения о чем-либо, потому что ничего де нет в сем миpe достоверного, то прежде всего должны усомниться в основательности самого этого своего сомнения и воздержания от суждений на этом основании. Достоприемлемым прикажете назвать это ваше сомнение или нет? Или, вот, лучше будет с Пирронянами говорить так: Представьте, что нам следуешь решить такой вопрос: «Известную теорию нужно признавать истинной или нет»? А мы отвечаем: «Нет возможности решить этот вопрос, потому что никем де ничего истинного не предлагалось». Но если это последнее положение верно, то и само оно значит не может утверждать собственной своей истинности и достоверности. Если же в истинности и этого вашего утверждения скептик усомнится, то тем самым он докажет, что истину знать возможно. Скептическая теория сомнительности существующих в мирe истин доказать не в состоянии; а через это она саму себя изобличает в несостоятельности. Если же составление и высказывание того или иного суждения представляет собой не иное что как расположенность к принятии какого либо учения или даже признание оного, или – по другому пониманию – расположенность связывать взаимно и согласовывать между собою многие учения и через то устанавливать точку зрения вообще на мир явлений; и если в конце концов все учения сводятся к единственной цели, к правильному устроению человеческой жизни: (далее, если каждое учение представляет собой известного рода ассоциацию воспринятых умом понятий; еще далее, если понятие есть известное состояние души и настроенность её: то, значит, не только скептические философы, – ни одного явления в миpe не признающие достоверными, не говорящие ни о чем с уверенностью, а лишь сдержанно и суждений определенных ни о чем не высказывающие, – но и философы положительные, догматисты, – начал на коих они строят свои системы не исследующие, а просто считающие их за несомненные, в некоторых случаях имея обыкновение воздерживаться от суждений, – делают то (вовсе не по отсутствии в мире чего-либо истинного), а, или по причине слабости своей судительной способности, что составляет общий удел и всех вообще людей, или же по неопределенности и неясности предмета, или же обращая внимание на равносильность доказательств за то или иное.

Прежде чем определять, доказывать и различать, потрудитесь установить, насколько манер можно понимать данный вопрос. Следует обсудить омонимы, различить синонимы и классифицировать их с точностью по их отличительным значениям. Потом старайтесь исследовать, подлежащий вашему обсуждению предмет должен ли быть рассматриваем в соотношении с другими, или же, взят вами лишь сам по себе и обсуждён лишь по своему существу. Затем, должны следовать вопросы: Существует ли он? Что это за предмет? Какие свойственны ему акциденции, или видоизменения? Или, – что будет лучше: Существует ли он? Что это за предмет? Почему он существует? Именно знакомство с частностями и с чертами предмета общими и главными; именно обращение внимания на черты выдающиеся, отличительные, знание их и различениe одних от других особенно много способствует освещению вопросов спорных. Индукция возводит от частного к общему и к определенно понятия, а различение ведет к определению вида, к уяснению субстанции предмета, к постижению его индивидуальности. Расследование же того, с каких точек зрения можно обсуждать данный предмет, приводит нас к пониманию истинного его значения; а сомнения (возбуждаемые акциденциями) приводят нас к пониманию того, чем причиняются самые эти различия, коими один предмет отличается от других; сим же обстоятельством вызываются и доказательства. Кроме того, сомнение способствует постижению предмета; и выводы при сем хотя и ограничиваются известными пределами, но число их умножается. Познание же и истина представляют собою результат, составляемый из сих разнородных элементов.

Общее сокращение различения называется определением. Потому определение ставится или перед разделением или после оного: перед ним, когда оно дано согласием сторон или предположено; – после, когда оно уже опосредствовано доказательствами и когда из этих отдельных элементов, открытых и дознанных разумением, извлекается общий вывод. Началом и источником индукции состоит внутреннее чувство, и концом её бывает обобщение. Индукция нисколько не объясняет, что такое предмет; существует он или не существует, вот область её. Различениe, напротив, показывает, что такое предмет. Определение, равно как и различение, учат нас, что за сущность его и что за природа; до существования же предмета им дела нет. Доказательство исполняет три обязанности; оно говорит о существовании предмета, о коем идет речь, о природе его и значении. Некоторые определения могут содержать в себе также и причину. Так как познание возникает не ранее опознания нами причины, а причин существует четыре, – материя, движение (принцип), форма, цель, – то отсюда и определений существует четыре вида. Значит, первее всего нужно понять род, заключающий в себе все субстанции наиболее близкие к высшей общности; затем следует толковать и о различиях наиболее к сей общности близких. Сцепление различий, мало-помалу деля род и подразделяя, способствует пополнению понятия о сущности предмета, или определению его. Однако же, совершенно нет никакой необходимости изображать все отличия каждого предмета; можно ограничиться ЛИШЬ теми, ПО силе коих он относится к известному виду. Геометрические анализ и синтез походят на различение (разделение) и определение диалектики. От различения мы восходим к существам, наиболее простым и благородным. Мы делим род подлежащего нашему исследованию предмета на содержащиеся в нем главные его виды. Возьмем, например, человека. Родовым понятием состоит для него животное. Разлагаем оное на усматриваемые в оном два вида, на смертное и бессмертное. И так роды, представляющиеся нам сложными, постоянно подразделяя на более простые их виды, мы приближаемся к искомому пункту, который уже не может быть более подразделен. В самом деле, разделив животных на смертных и бессмертных; затем смертных опять на земных и водных; потом земных на крылатых и ходящих на ногах, и т. д. продолжая до вида наиближайшаго к искомому предмету и содержащему оный в себе, мы посредством этих последовательных разложений дойдем до вида самого простого, не содержащего в себе уже ничего, кроме того самого предмета, о коем мы рассуждаем. Животных, на ногах ходящих, мы разделяем на разумных и неразумных. Далее, из всех этих видов, полученных через деление, мы выбираем качества, наиболее и непосредственно относящиеся к человеку, объединяем их в одно предложение и определяем человека так, что это есть животное смертное, земное, ходящее на двух ногах и одаренное разумом. Отсюда, открывается, что деление играет роль материала, выслеживая для определения простоту имени; определение же, слагающее и упорядочивающее и посредствующее собою познание о том, что есть, представляет собою художника и творца. Истинные определения суть определения не предметов и не идей, а субстанций, общее понятие о коих предносится нашему духу. Раскрытие понятий о них мы называем речью истолковательной. Деления же сих понятий о субстанциях бывают различные. Одно субстанцию, подлежащую делению, делит на виды; таков, напр., род. Другое делит её на части; таково, напр., целое. Третье делит её на акциденции, или модификации, видоизменения. При разделении целого на части всего чаще имеется в виду величина. Разделение, обращающее внимание на акциденции, никогда не может объяснить собой всё целое, ибо необходимо, чтобы всякое существо имело тождественную самой себе субстанцию. Вот почему два эти разделения не имеют за собой авторитетности. Разделение единственно законное, это то, которое разделяет род на виды; оно и в роде и в разнообразии частных его разностей следит один и тот же характер тождественности. Вид всегда усматриваем в какой-либо одной из частей рода, не так, однако же, чтобы часть со своей стороны могла стать и видом. Напр., рука хотя и есть часть человека; но не вид человека. Напротив, род заключается в виде. Напр., свойства животного в одно и тоже время общи и человеку и волу. Целое же, напротив, не содержится в своих частях; напр, человек не заключен весь в своих ногах. Значит, вид имеет преимущество перед частью. Все сказанное о роде может иметь отношение и к виду. Хорошо усматривать род в двух, если не трех видах. Разделенные виды, имея исходным пунктом род, дают в себе убежище и характеру тождества с ним и различиям между собою. Те, кои продолжают разделяться, характеризуют себя свойствами общими. В самом деле, каждый из видов есть или субстанция; как напр., если мы говорим: Между существами одни имеют тело, другие же бесплотны; или же речь идет о количестве, отношении, месте, времени, действии и состоянии.

Всему тому, следовательно, что знаем мы отчетливо и основательно, можно дать и определение; равно как тот, кто, – до чего это ни доведись, – не в состоянии о том ни понятия составить, ни словесного определения тому дать, тот, – говорим, – не имеет, значит, и познания о сем предмете. От неуменья составить определение происходит много суждений сомнительного достоинства и вовсе ложных. В самом деле, если знающий предмет имеет о нём понятие и носит о нём в глубинах своей разумной души познание; то может он и словесно выразить то, что он думает; объяснение им своей мысли есть уже и определение её: отсюда с необходимостью следует, что человек знакомый с предметом может, значит, дать и определение его. К определениям присоединяется еще атрибут, играющий в оном роль как бы герба какого, отличительного признака, приметы. Следовательно, если прибавить к определению человека ещё такое предложение: «имеющий способность смеяться», то оно будет собой дополнять его и все это определение будет звучать так: «Человек, есть животное разумное, смертное, земное, ходящее на двух ногах, одаренное способностью смеяться». Атрибуты, вводимые в определение, сказывают об отличительных признаках предмета, но сущности самых вещей они не обозначают. Отличительный признак, как единогласно признается, сообщается индивидууму его особенностью, которая специально его отличает от других всех предметов, потому что она одному ему только свойственна и для всех очевидна. Необходимо, значит, чтобы в определениях род принимаем был за нечто главное и основное. В определениях длинных субстанция и природа предмета открываются из целого ряда видов, в свою очередь открываемых через десять категорий; в коротких же сущность и природа его указывается главными видами, выбираемыми из смежных. И все же и кратчайшее определение должно слагаться, по крайней мере, из трех частей: рода и двух необходимейших видов. Происходит же это через сокращение. Итак, определение человека сводим к такому: «Человек есть животное, способное смеяться». Потом нужно присоединить к этому главный из случайных признаков определяемого предмета или частный его аттрибут, или же его специальное деятельное состояние, или же нечто из остальных его признаков. Следовательно, определение, обязанное толковать о сущности предмета, как-будто не может в точности обнять его природы. А если так, то что же оно делает? Посредством названия главных видов оно обнаруживает сущность предмета, подходит уже близко к познанию её через указание свойственных предмету качеств.

По двум главным причинам отказываются от продолжения рассуждений и прекращают оные. Первая коренится в разносторонности и неустойчивости ума человеческого. Сама природа его как будто такова, что он осужден ею или на постоянное разногласие с другими или же на то, чтоб не походить ему самому на себя. Вторая причина сомнений и отречения от суждений заключается в разнице, существующей между предметами. Вследствие этого взаимного разногласия их, не в состоянии будучи ни верить во все видимые нами предметы, ни возможности не имея и отказать в признании всех их, потому что тогда выходило бы, что не нужно верить и этому положению: «ничему не нужно верить», так как оно составляет часть всего; а равным образом не в состоянии будучи по причине одинаковости мотивов, говорящих в пользу и той и другой из двух сторон, и верить в известные вещи, отказав в признании некоторыми другими, ни не верить: мы принуждены бываем по всему этому воздерживаться от нашей решимости. Из двух же главных этих причин, по коим мы отсрочиваем акт решимости, порождаемая неустойчивостью мысли производит собою разногласие. Оно то и состоит причиной сомнения и прекращения всех рассуждений. Отсюда то и проистекает, что жизнь наша наполнена судилищами, собраниями; поэтому то и заняты мы выбором того или иного из, так называемых, благ и зол: все это суть свидетельства далеко недвусмысленные за неустойчивость ума, слабость которого колеблется между предметами, друг другу противоречащими и себя взаимно отвергающими. Отсюда-то все эти библиотеки, наполненные книгами; – различные школы; – эти споры с криками учёных и неучёных, исповедующих противоположные учения и друг друга убеждающих в том, что истина на их стороне.

Есть три вещи ⁹⁴⁸ относительно слов языка, подлежащие рассмотрению. Первее всего, слова служат представителями понятий, а потом предметов. Во-вторых, понятия – суть напоминания о предметах и с них отпечатки. Оттого то мысли у всех людей одинаковы: существующие предметы на всех производят одно и то же впечатление своею формой и одинаковым типом. Но нельзя того же самого сказать и относительно имен предметов, так как есть различные языки. В-третьих, наконец, есть вещи, собою возбуждающие в нас известные мысли. Грамматикой все наименования предметов сводятся к 24 общим элементам (буквам). Число элементов и, действительно, должно быть ограниченное и они должны иметь определенный характер; иначе предметы по своей бесчисленности ускользали бы от познания. Особенность науки состоит в том, что она опирается на положения до всеобъемлемости общие и определенные ⁹⁴⁹. И вот почему положения частные сводятся к общим. Исследование же, в частности философское, начинает с рассудочных понятий и с субстанций, налицо находящихся. Так как число этих частных субстанций простирается до бесконечности, то и свели их к нескольким первостепенным элементам, под кои и подводится предмет искомый, каков бы он ни был. Если оказывается, что он подводим под одно или под некоторые из этих элементарных понятий, то бытие его мы утверждаем. Если же под эти рассудочные понятия он не подводим, то мы объявляем, что его и не существует. В человеческом языке слова употребляются или во взаимной связи или же без соотношения друг с другом Они поставлены во взаимной связи, когда говорим мы, напр., так: «Человек бежит; человек побеждает». Они употреблены без всякой связи, напр., в следующем примере: «Человек, вол, бежит, побеждает». Здесь ничего нет, что образовывало бы речь связную и которая по отношению к истине или заблуждению её содержимым отличалась бы некоторой последовательностью или упорядоченностью. Словами, употребленными вне взаимного друга с другом соотношения, обозначается лишь сущность, или субстанции; иными из них обозначается качество; еще иными количество; некоторыми – отношение; за тем и далее другими – место; опять другими – время; снова иными – состояние; другими – принадлежность; наконец, еще иными –деятельность; еще другими – какое-либо пассивное состояние. Таковы элементарные понятия о сущностях телесных; они сводятся к известным принципам. Постигаемы же могут быть эти принципиальные понятия лишь рассудком. Субстанциальность же предметов по её нематериальности может быть постигаема лишь возвышеннейшим умозрением. Из субстанций, подводимых под одну из десяти категорий, одни самобытны, как, напр., девять порядков категорий (в частях речи); другие же относятся к какому-либо объекту. С другой стороны, из субстанций подводимых под ту или иную из десяти категорий, одни синонимичны, как, напр., вол и человек, так как оба они суть животные. Синонимичны же два предмета, понимаемых под одним общим наименованием, напр., животного; значениe и определение сих предметов в этом отношении одно и тоже, т.е. существа одушевленного; Гетеронимы состоят в различных для одного и того же понятия наименованиях; таковы, напр., восхождение и нисхождение, так как восходим ли мы или нисходим, все равно это путь мы держим. Есть и другой вид гетеронимов; напр., лошадь и черный. Здесь и наименование предмета и эпитет друг другу чужды и не необходимы в одном и том же субъекте. Потому-то более подходящим делом будет назвать слова эти не гетеронимами, а скорее совершенно чуждыми друг другу, связи между собой не имеющими. Полионимы, это – те слова, кои под различными наименованиями содержат одно и тоже понятие; таковы, напр., меч, палаш, сабля. Имена нарицательные получают свое имя от другого имени; так, напр., «мужественный» происходит от «мужество». Омонимами называются слова, которые лишь по звуковому своему составу одинаковы, смысл же кои имеют различный, – напр., и человек живой и нарисованный одинаково выражают собою понятие о животном. Между омонимами одним принадлежит одинаковое значение совершенно случайно; так, напр., Аякс Локрянин и Аякс Саламинянин; другиe же из омонимов употребляются с одинаковым значением преднамеренно. Из этой последней категории омонимов в основе одних лежит действительное сходство; напр., словом «человек» обозначается одновременно и живое существо и изображение его в живописи. Другие же из омонимов основаны на полной аналогии и взаимном согласии как, напр., «подошва горы Иды» (Ил. XX, 57) и «подошва человека», потому что подошвой вообще называется нижняя часть. Другие из омонимов обуславливаются действием, ими производимым; как, напр., «ноги» корабля (весла), приводящие оный в движение и «ноги» человека, служащие для него орудием передвижения. Называют также омонимами вещи, употребляемыя одним и тем же человеком для одной и той же цели; таковы, напр., «медицинский ножик» и «книга», потому что в своем лечебном искусстве врач пользуется и тем и другим для одной и той же цели леченья.

Из причин одни называются предначинательными; другие – постоянными, или действующими; третьи – вспомогательными: четвертые – причинами sine quibus non. Причина предначинающая, это та, которая первее всех других случай дает к возникновению чего-либо. Так, напр., видом красоты возбуждается пламя пожелания в сердце невоздержанного; она производит движение эротическое, но вовсе не необходимое и не непременное. Причина постоянная, это та, которую греческая синонимика называет еще постоянно, самостоятельно и с полною силою действующей, ни от какой другой независимою, т. е. оказывающею свое действие и без содействия другой причины, по себе самой. Далее, следует разъяснить ученику различие этих причин на примерах. Напр., отец есть причина учения предначинательная; учитель же действующая; способности учащегося причина вспомогательная; и, наконец, время играет роль причины sine qua non. Собственно причиной называется все то, что способно оказать какое либо действие. Так железо способно резать не тогда только, когда режет, но и когда не режет. Итак, причина потенциальная, т. е. способная что-либо произвести, означает одновременно и то, что действует и то, что еще не действует, но все-таки имеет силу действовать.

По мнению одних причины исходят из тел, – по мнению же других – из предметов невещественных. Иные же дают название причины только материи в собственном смысле. Если, добавляют они, – и усвояется причинам нечто бестелесное, то только по злоупотреблению языка, в смысле несобственном, чтобы указать основание какого-либо действия. Иные же опять говорят совершенно противоположное этому, называя истинными причинами субстанции бестелесные, нематериальные. Только в смысле несобственном тела можно считать за причины. Возьмем, напр., резанье. Оно, и будучи реализируемо, все-таки остается нематериальным и тем не менее действующим в качестве причины на вещи материальные: на лезвие режущее, которое производит это действие, представляющее собою нечто нематериальное, и на разрезаемый предмет, оказывающийся вследствие сего действия разрезанным. Причина действует под тремя различными видами. Есть, напр., ваятель, обсекающий глыбу мрамора: ваятель причина статуи; является из под руки его то, чего он состоит причиною, т. е иссеченная статуя, в-третьих есть тут мрамор, им в дело употребленный: мрамор в некотором роде есть причина статуи. Стать разрезанным и быть разрезаемым, эти два явления, представляя собою результаты действий, имеют для себя в действиях причины нематериальные. И вот почему есть причины категорий или, – говоря выражениями Клеанфа и Архедема, – слов, т. е. понятий, которые (как напр., пространство и время) имеют лишь формальное (а не субстанциальное) значение. Или скажем лучше: Одни из причин должны быть называемы причинами категорий, т. е, степеней, на кои разделяются наши мысли или чисто формальными; так, напр., «оно разрезывается», это будет состоянием чисто формальным, по отношению к которому «быть разрезанным» представляется состоянием случайным. Другие же из состояний будут состояниями афористическими, или в дальнейших доказательствах не нуждающимися; как, напр., «корабль построен», по отношению к какому явлению случайным будет «корабль строить».

Аристотель называет именем все, что относится к соответственному роду: дом, храм, ожог, порез. Что же касается до падежей, т. е. форм словесных, то ими, конечно, выражается нечто нематериальное; этот пункт не может подлежать сомнению. Вот почему софизм этот разрешается так: Слово, вами произнесенное, проходит через уста ваши, это верно; но если речь идет о доме как слове, выражающем известное понятие, а кто-либо утверждает, что «дом» проходит чрез ваши уста, то это неверно. Мы говорим не о доме, представляющем собрание камней и некоторого рода тело, а выражаем понятие о доме словом и в известном грамматическом падеже сего последнего, рассматриваемом как нечто нематериальное. И об архитекторе, когда говорим, что он строит (хотя сам он лично не строит), то говорим это с отношением к тому, что из-под его рук выйдет. Точно так же мы говорим: Плащ ткётся, ибо действующее обозначается действием. То, что действует на что-либо, не другого чего-либо, а именно этого причиной и состоит, на что оно действует; так здесь тканье состоит причиной плаща, строение дома. Но поколику эти действия состоят причиною происхождения сих предметов, то по этому самому состоит действие причиной и вообще происходимости. Но, на том же основании, что есть нечто состоящее причиной, состоит то и действующей причиной и причиной производящей нечто, т. е. причина действующая и причина, в силу которой предмет существует, суть одна и та же причина. И если что состоит такою причиною, которая есть и действующая причина, то она сливается с причиною, в силу которой предмет существует. Но из того, что одна вещь существует по силе другой, не следуете еще, что эта другая причина всецело есть причина действующая.

В самом деле, много есть вещей, издалека содействующих какой либо конечной цели, хотя из-за этого еще нельзя их все назвать причинами действительными. Медея напр., не задушила бы своих детей, если бы не была ослеплена гневом; а она не была бы ослеплена гневом без яда ревности; яд ревности не терзал бы её сердца, если бы она не любила; если бы она не любила, Язон не отплыл бы на своем корабле в Колхиду; Язон не направил бы своего корабля в Колхиду, если бы корабль Арго не был построен; он не был бы построен, если бы на высотах Пелюна не были срублены для него деревья. Все эти обстоятельства, из которых проистекло, наконец, y6иениe детей Meдеею, тем не менее, не суть причины решительные. Одна Медея – причина его. Вот почему того, что не препятствует, нельзя назвать действием. Следовательно, то, что не препятствует, не есть причина; не препятствующее состоит обстоятельством, лишь попускающим действие: ибо причина усматривается только в исполнении чего-либо и в чьей-либо деятельности. Кроме того, что не препятствует, отделено от происходящего, тогда как причина находится в близком отношении к тому, что случается; значит то, что не препятствует, не может быть причиной, а совершается действие потому, что тот, кто мог бы помешать, отказывается от действия. Есть четыре вида причин: действующая, как напр., ваятель, производящий статую; материальная, это – вещество, из которого делается она; формальная, это – характер, принимаемый ею; конечная – слава изображаемая статуей гимнaзиapxa. Бронза, или другое вещество, представляющее собою элемент для существования статуи необходимый, sine qua non статуя, также есть причина. Ибо всё, без содействия чего действие невозможно, непременно есть причина, если не абсолютная и в себе самой и постоянно содержащая свое действие, то, по крайней мере, вспомогательная. Всё действующее производит действие, а предмет способный к восприятию действия испытывает оное. Причина есть нечто определяющее и устрояющее, но всякий предмет испытывает известное действие соответственно своей предрасположенности к тому от природы, ибо свойства также способствуют действию и занимают место eorum необходимых элементов, sine quibus non. Без содействия способности предмета, значит, и причина недействительна. Тем не менее, эта способность предмета принимать воздействие не есть причина, а только вспомогательное средство. В самом деле, всякая причина содержит в себе понятие о действии. Земля не произвела бы саму себя; следовательно, причина не может быть причиною самой себя. Говорить, что не огонь, а дерево причиняет горение; что не меч, а тело причиняет порез; что атлет в борьбе одерживает верх не над силами противника, а над своей собственной слабостью, это смешно. Причина, в себе самой и постоянно содержащая свое действие, не нуждается во времени; начните прижигать кожу и этим сейчас же возбудите в ней чувство боли. Что же касается причин предначинательных или предуготовительных, то одни из них нуждаются во времени, чтобы действиe их совершилось: другие же в нём не нуждаются, как напр., случай перелома чего-либо. Объяснимся однако же. Причины эти называются действующими без промежутка времени не столько потому, что для них не нужно времени для развития, сколько потому, что они нуждаются для того в очень малом сроке времени. То же самое следует сказать и касательно слова «вдруг»: оно вовсе не означает того, что действие последовало непосредственно за причиною.

Всякая причина, взята будучи сама по себе, понимается только в качестве производящей действие или на чем-нибудь обнаруживающейся. Напр., режущим лезвием производится действие резания; это действие на чем-либо обнаруживается, т.е. на предмете, должным образом предрасположенном к тому; напр., огонь обнаруживает свое действие на дереве; ибо огонь не сожжет алмаза ⁹⁵⁰. Причина всегда относится к другому предмету. Понятие о ней можно составить только по этому виду сродства с другим предметом. Для того, чтоб понять нам причину в качестве таковой, необходимо, чтобы два предмета взаимно друг на друга влияли. То же самое имеет приложение к художнику, исполнителю чего-либо, отцу. Причина в отношении себя самой не есть причина; подобно тому, как человек не может быть своим собственным отцом; иначе первое стало бы вторым. Причина действенна; она вызывает собой впечатление. А производимое причиною находится в состоянии пассивном и только воспринимающем впечатление. Один и тот же предмет относящееся к нему действие не может одновременно и деятельно воспринимать и пассивно; точно так же, как нельзя в одно и то же время быть и отцом и сыном. Сверх того причина по отношению к производимому ею действию с необходимостью имеет за собою давность существования. Необходимо, чтобы лезвие существовало ранее раны. Один и тот же предмет в качестве причины не может существовать ранее материи и позже её в качестве следствия причины. Есть громадная разница между быть и стать. Итак, причина есть причина того, что начинает существовать; так отец есть причина сына. Невозможно действительно, чтобы одна и та же вещь, как тождественная самой себе, в одно и то же время и была и становилась. Ничто, значит, для себя самого не есть причина. Причины не одни от других происходят взаимно, а одни для других существуют взаимно. Так предварительная болезнь селезенки не есть причина лихорадки, но того только причина, что наступает лихорадка; а предшествующая лихорадка не есть причина селезеночной болезни, а того только, что болезнь может усиливаться. Так добродетели своими взаимными последствиями сцепляются в неразрешимый узел ⁹⁵¹. Так камни, образующие свод, друг друга держат на своих местах; но они вовсе не состоят причинами одни других. Учитель и ученик по этой логической категории состоят взаимно друг для друга причиной успеха. Случается иногда, что причины взаимно производят друг на друга одинаковое действие; так, напр., купец и трактирщик доставляют друг другу прибыль. В других случаях причинами, действующими друг на друга, производятся действия различные. Таковы, напр., меч и тело. Меч действует на тело, разрезая его; тело же на меч действует, производя собой, что тот режет. Вполне справедливо сказано: око за око; жизнь за жизнь. В самом деле, нападающий, нанесши жертве смертельный удар, состоит для неё прямой причиной смерти или, по крайней мере, того, что может последовать смерть. Но нападающий, в свою очередь, смертельно раненый жертвою, также имеет в лице её причину, но противоположным образом и на другом основании. Он был для жертвы причиною смерти; но не смерть наносит ему смертельный удар, а сам раненый; сражавшись, один подействовал на другого в качестве причины; но другой стал для него самого причиною. И обидевший состоит причиной по отношению к тому, кому он причинил вред. Напротив, закон, осуждающий злодея на казнь, не есть причина насилия и преступления: одному оказывает он справедливость и отмщение; другого же исправляет и наставляет. Следовательно, причины не порождают друг друга; они остаются в состоянии причин простых, несложных.

Спрашивают, кроме того: Соединенные силы становятся ли многосложными причинами одного действия. Несколько человек, которые общими силами тащат судно, состоят причиной того, что оно подвигается вперед; это правда. Но причиной они состоять вместе с другими; разве только не захотите вы причину содействующую назвать тождественною вообще с причиною. По мнению же некоторых других, причины, хотя и многочисленны, но одна лишь какая-либо причина, взятая в отдельности, состоит причиной и притом действия только одного. Так, напр., добродетели, число которых велико, порождают собою счастье, которое едино. То же самое можно сказать, напр., о разгорячённости, о печали: их производят многие причины. Но что же? Разнообразные добродетели, всё что разгорячает или всё чем боль причиняется, разве всё это имеет только одно действие? Разве верно то, что всем множеством добродетелей, которое по отношению к роду представляет собою нечто единое, разве верно, что оным производится только одно действие, а именно счастье?

Достоверно, по крайней мере, то, что причины предначинающие, или предварительные, рассматриваемые в их роде и виде, хотя их и много, производят собою только одно действие: в роде, как, напр., всякий вид болезни, простуда, сухотка, надсада, пьянство, желудочные боли; в их виде, напр., лихорадка. Напр., если от кого приятно пахнет, то по отношению к роду приятный запах есть нечто единое; со стороны же вида есть много причин, могущих этому способствовать, напр., ладан, роза, шафран, росной ладан, смирна и различные другие благовония. Но есть разница между одним запахом и другими: роза не так сильно пахнет как смирна. Иногда одна и та же причина производит противоположные действия, что зависит иногда от величины и силы самой причины, иногда же от способностей или расположений предмета, испытывающего действие. Мы говорим: Произведение одной и той же причиной противоположных действий иногда зависит от силы самой причины. Так одна и та же струна, смотря по большей или меньшей степени её натянутости, издает звук или резкий или низкий. Во-вторых, произведение одной и той же причиной действий противоположных зависит от свойств предмета, на который причина действует. Мёд, напр., представляет собою для желудка здорового сладкий сок; но он кажется горьким больному, мучимому лихорадкой. Одно и тоже вино одного раздражает, другому развязывает язык и у него вызывает веселое настроение духа. Одним и тем же солнечным лучом воск растопляется, а грязь сушится.

Из числа причин одни ясны для глаз, другие же усматриваются лишь разумом: одни неясны, другие же могут быть постигнуты на пути заключений. Между причинами неясными одни оказываются затемненными только на время; тайные и загадочные в известное время, через некоторый промежуток времени они открываются. Другие же остаются неясными в силу самой природы своей; так они и остаются покрытыми вечным сумраком.

Некоторые из причин сей последней категории однако же умозрением постижимы. Потому-то некоторые из философов не решаются называть их причинами неясными, так как путем рассудка можно дойти до открытия их, до постижения их путем общих презумпций. Таков, напр., параллелизм двух сомнительных вопросов; но умозрение проникает и через оный. Некоторые же другие причины, оставаясь постоянно недоступными пониманию, называются окончательно неясными. Одни из них состоят предуготовительными, другие же постоянно и самостоятельно действующими; иные совместно действующими, другие же только вспомогательными. Одни сказываются в действиях соответствующих их природе; другие же в несогласных с ней. Одни смотря по обстоятельствам отражаются болезнями; иные же в различной степени и по мере интенсивности их впечатлениями; действие других зависит от времени и обстоятельств. Уничтожьте причину предварительную: действие её, тем не менее, останется. Но нельзя того же сказать о причине постоянно действующей: существует она, существует и действие; уничтожена она, исчезает и действие. По синонимике причина действующая называется еще причиною самостоятельной, независимой, действующей самой по себе, потому что она внутри себя самой содержит достаточное основание для действия. Если причиной подобного рода означается вследствие присущей ей внутренней силы действие полное, то причина вспомогательная обозначает собою действие служебное, выполняемое при содействии постороннем. Если же она нисколько не способствовала бы действию, то не называлась бы и вспомогательной. Напротив, если действует она хотя отчасти, то будет в некоторой степени причиною действия, ибо благодаря ей оно выполняется. Значит, причина будет вспомогательной, если действие совершается вследствие присутствия её, действие очевидное при очевидности причины и неясное при неясности её. Причина соучаствующая входит в категорию причин точно так же, как, напр., собрат по оружию или по возрасту делается солдатом или сверстником, товарищем кому-либо. Причина вспомогательная помогает причине действующей, удваивая действие её. Понятие же о причине сосуществующей не заключает в себе ничего подобного, потому что могут быть причины сосуществующие, а причинами действующими все-таки не быть. Такое имя причине сосуществующей дается потому, что она сама по себе какого-либо действия произвести не в силах; причиной она может быть в связи только с какой-либо другой причиной. Причина вспомогательная отличается от соучаствующей или сосуществующей тем, что последняя действует совместно с другою, которая в отдельности и одиноко не произвела бы данного действия; первая же, напротив, в отдельности будучи неспособна произвести действие, когда присоединяется к причине действующей и самостоятельной, то увеличивает силу действия её. Если вы хотите усилить интенсивность известной причины, то вам стоит только причину прокатарктическую (предварительную, предначинательную) превратить во вспомогательную ⁹⁵².