Патриарший суд над убийцами в Византии X–XV вв.

Исторический этюд

В числе привилегий, которыми пользовались патриархи средневековой Византии, одна заключалась в праве судить убийц. Эта привилегия возникла и развивалась на основе права церковного убежища (δίκαιον τῆς ἀσυλίας, jus asyli) Известно, что ещё в IV в. христианские храмы получили право давать под своим кровом неприкосновенное убежище лицам, которым грозила явная опасность сделаться жертвами людской злобы и несправедливости или даже подвергнуться законному наказанию за преступления. Все те, кто прибегал к церкви с просьбами о милосердии, когда терпели обиду от других, или за преступления были осуждены в изгнание и заключение, находили в храмах неприкосновенное asylum , при чем беглецы не могли быть извлечены из храмов силою, а местный епископ или патриарх брали их под свою защиту, оказывали помощь, если им грозила смерть или изгнание, и немедленно ходатайствовали перед василевсами о снисхождении к ним (срав. 8 пр. сард. с.) Право убежища было большим благодеянием для византийского общества, особенно во время политических волнений, дворовых смут, народных движений, когда слабая и побеждённая сторона оказывалась беспомощной и обречённой на неизбежную гибель и лишь во храме могла найти себе защиту от мести победителей и в покровительстве церковной власти встретить необходимую помощь для своего спасения. Затем в храме находили убежище – рабы, спасавшиеся от гнева и преследования господина, должники, подвергавшиеся притеснениям от жестоких и немилосердных заимодавцев, опальные придворные, имевшие основание опасаться, что первые опалы будут последними днями их жизни, невольные и случайные убийцы, над которыми внезапно разразилось великое бедствие, грозившее им гибелью, и другие беззащитные и несчастные члены общества. Во второй половине IV века jus asyli было регламентировано особыми законами греко-римских императоров. Прежде всего, император Феодосий I законом от 392 г. предписал брать из места убежища должников государственно казны, при чем епископы и клирики, если не желали выдать должника, обязаны были покрыть государственную недоимку из собственных средств¹. Затем, император Аркадий законами 397 и 398 годов лишил права убежища должников не только фиска, но и частных лиц, возложив на экономов церквей обязательство покрывать их долги в том случае, если они отрывали для виновных двери храмов². Император Феодосий II Младший в эдикте 409г. отменил прежние ограничения относительно jus asyli, расширив пределы убежищного права на все пространство вокруг храмов, до внешних входов включительно, сохранил за клириками и епископами право надзора и покровительства всем тем лицам, которые для своего спасения прибегали под кров святых храмов³. В таком же роде регламентировал jus asyli и Лев I в своём законе 466 года⁴. Новые постановления о праве убежища были сделаны императором Юстинианом I (527–565 гг.). Вследствие злоупотреблений в области убежищного права, Юстиниан лишил этого права должников как частных лиц, так и особенно государственной казны, при чем епископы и клирики, оказывавшие им своё покровительство без достаточного основания, обязывались вознаградить пострадавшую от долгов сторону из собственных средств, а никак не из доходов церкви; кроме того, когда патриарх или епископ предоставляли право убежища заслуживающим доверия должникам, то обязаны были сделать это и с согласия гражданской власти, вместе с которой и определяли срок церковной защиты, достаточный и для уплаты долга⁵. Еще с большей строгостью Юстиниан регламентировал jus asyli в отношении к уголовным преступникам. В новелле XVII (=XXI), изданной в 535 году, император узаконил следующее: убийцам, прелюбодеям и похитителям дев не следует обеспечивать безопасность ни в каких пределах (храма), но их должно извлекать (из мест убежища) и предавать наказанию: ведь необходимо щадить не тех, которые совершили подобные преступления, но пострадавших, чтобы последние не переносили таких (несчастий) от более дерзких людей, иначе сказать – законом предоставлена безопасность в храмах не преступникам, но обижаемым, и невозможно допустить чтобы тот и другой, т.е. виновный в преступлении и пострадавший, в равной мере пользовались безопасностью в местах убежища⁶.

Источники византийского права последующего времени также содержат ту или иную регламентацию jus asyli. Так, Еклога (740г.) императоров Льва Исаврянина и Константина Копронима узаконяла, что убежавшего в церковь никто не должен извлекать силою, но обязан был сообщить о вине беглеца священнику, от которого с надлежащей гарантией и мог его взять, дабы предъявить к нему законный иск; виновный в самовольном удалении из храма воспользовавшегося правом убежища подвергался жестокому физическому наказанию⁷. Прохирон (876г.) императора Василия Македонянина предписывал подвергать – после биения и острижения – всегдашнему изгнанию того, кто самовольно и по частному почину удалял из святейшей церкви воспользовавшегося здесь правом убежища⁸.

В таком же роде высказывается и Эпанагога (ок. 885г.)⁹ Синтез правовых воззрений на jus asyli содержит знаменитый памятник византийского права – Василики, изданный императором Львом VI Мудрым (886–911г.). Здесь говорится о пределах церковного округа для убежища, запрещается прибегать в храм с оружием, которое и должно оставляться беглецами у епископов, определяются условия пользования убежищем со стороны рабов, подтверждается узаконение императора Юстиниана о лишении убийц, прелюбодеев и похитителей дев убежищного права, запрещается силою удалять из храма воспользовавшихся этим правом. Между прочим в Василиках оттеняется и значение епископа ли патриарха и клира в фактическом применении jus asyli. Если беглецы, воспользовавшиеся убежищем в храма, не пожелают публично выступать с ответом по поводу своей вины и предпочитают остаться внутри церкви, то боголюбезнейший эконом или екдик храма приглашают их представить суду доказательства в свою пользу под их покровительством, причём им не должно быть причинено никакого вреда. Когда же против беглеца возбуждается в суде гражданский иск, то он может вести дело или лично, или через посредство постоянных церковных поверенных. Затем, боголюбезнейший эконом или екдик церкви должны были представлять в распоряжение суда то имущество, которое ответчик приносил с собой за ограду церкви. И вообще тот клирик, который назначался боголюбезнейшим епископом (или патриархом) для надзора за лицами, воспользовавшимися правом убежища, обязывался помогать гражданскому суду в возбуждаемых против них делах. Наконец, экономы и екдики должны были со всей заботливостью и вниманием узнавать имена воспользовавшихся церковным убежищем лиц, расследовать их вину и обо всем сообщать гражданским архонтам для правильного ведения судебного процесса¹⁰.

Итак, право церковного убежища развивалось в Византии под покровительством и при участии духовной власти и клира и регламентировалось в гражданском законодательстве в связи в благотворным влиянием церкви на византийское общество. В X веке господство церковных идей было в Византии настолько сильно и действенно, что за церковью постепенно утвердилось право суда над уголовными преступниками, причем эта привилегия усвоялась преимущественно византийскому патриарху. Об этом свидетельствуют, прежде всего, две новеллы императора Константина VII Порфирородного (945–959г.) о церковном суде над убийцами, прибегающими под защиту великой Христовой церкви и константинопольского патриарха.

Император Константин VII обратил внимание на ограничение Юстиниана в jus asyli относительно убийц, внесенное и в Василики, и нашел возможным отменить его. Мотивы и способы убийства, – говорит император Константин в одной своей новелле, – бывают различны: одни совершают его добровольно, обдуманно и после предварительного приготовления, другие – вследствие гнева или во время защиты, когда у виновного оказалось оружие для собственной охраны, иные – случайно, например, на охоте или в борьбе, некоторые убивают в состоянии опьянения. И закон различает виды убийства, причём убийца добровольный и намеренный не заслуживал снисхождения и защиты под кровом церкви. При всем том, возможно, по мнению императора, и закон исполнит, и сохранит прономию церкви. Вот какой-либо человек (продолжает василевс), оставленный Божественным промыслом, замыслит смерть другого человека и осуществит это, причём убийство, им совершенное, останется неизвестным и нерасследованным; потом он, придя в себя, станет размышлять о важности совершенного гнусного преступления и будет стремиться к исповеди, раздумывая, конечно, и о том, каким способом он безопасно может её исполнить; и размышляя, он, конечно, придёт к мысли, то коль скоро он объявит о смерти, остающейся пока неизвестной, то будет схвачен и подвергнется, как убийца, суду по закону и со стороны подлежащего архонта. И посему он является в храм (=Св. Софию), приступает к священнику и, располагая полною безопасностью, приносит свою исповедь о том, каким способом и по какому плану он совершил не раскрытое (гражданской властью) убийство, и после – получает отпущение. Это и есть истинная исповедь, состоящая в добровольном сообщении о тайном преступлении, тогда как снисхождение к явному и открытому убийству разве может быть названо исповедью в подлинном смысле? Из этого вытекает (заключает новелла), что соблюдается и определение закона, и неприкосновенность храма¹¹. Значит, император Константин Порфирородный одной своей новеллой предоставил личную безопасность тайным убийцам, которые сознавались в своем преступлении перед церковью и этим ставили себя под ее защиту и юрисдикцию. Хотя преступление в этом случае и переставало быть тайной, потому что виновный, как убийца, подвергался публичному церковному покаянию, однако по закону Константина Порфирородного он уже признавался неприкосновенным как для частной мести, так и для общественного правосудия.

Во второй новелле этого императора речь идет уже об убийцах явных, воспользовавшихся правом церковного убежища. Таковые, прежде всего, должны подвергнутся церковной епитимии согласно канонам (по 56 и 57 правилам св. Василия В., совершивший вольное убийство лишается св. Причастия в течение 20 лет, а невольный убийца отлучается от причастия на 10 лет; по 5 пр. Св. Григория Нисского, добровольный убийца находится под церковным отлучением от 15 до 27 лет, а невольный – 9 лет), а затем подвергаются всегдашнему изгнанию из места, где совершили преступление, и наконец, на всю жизнь заключаются в монастырь, если убийство было совершено вполне обдуманно и заранее приготовленными средствами¹².

Таким образом, по закону императора Константина Порфирородного церковь формально получила право брать под свою защиту от руки карающего мирского правосудия даже убийц. Это было великим торжеством церковных идей над гражданским правом, полной победой канона над законом. В последующее время церковь выработала и особое судопроизводство над убийцами, поступавшими, после раскрытия преступления, прежде всего, в ведение церковной власти, причём суд над преступниками божеских и человеческих законов принадлежал византийскому патриарху, который и исполнял его при посредстве церковных архонтов.

Вот как, по описанию одного источника (рукопись Московской синодальной библиотеки №331 по каталогу армих. Владимира), византийский патриарх совершал свой суд над убийцами. Убийца прибегал в великую церковь (Св. Софию) и, спустя несколько дней, являлся к патриарху и сообщал о причине, по которой он совершил убийство, и о бегстве в церковь. Патриарх передавал его протэкдику (председателю церковного суда), а этот – екклисиарху (смотрителю церковного зданий), и ставил его в притворе храма, пред главными его вратами, чтобы он в течение пятнадцати дней возглашал всем входившим и выходившим из храма о своем преступлении и говорил: «простите меня, грешного». По миновании пятнадцати дней, экдики, по распоряжению протэкдика, действовавшего по уполномочию патриарха, собирались на заседание для производства формального суда, в присутствии посторонних зрителей и слушателей. Когда протэкдик сядет на возвышенном месте, – говорится в документе, – приводится убийца, нагой, босой, со связанными впереди руками, и сперва трижды кланяется до земли на восток (Богу), потом трижды – протэкдику. Затем протэкдик увещевает его относительно сознания, чтобы он не говорил неправды, ничего не скрывал и по совести рассказал о мотивах убийства. Преступник произносит свою исповедь, которую все присутствующие, за исключением протэкдика и экдиков, выслушивают стоя. После исповеди протэкдик поучает виновного, в зависимости от причины преступления, была ли это вражда или опьянение, или страсть к деньгам, или что-либо другое. После поучения он назначает виновному епитимию, которая сообщается ему и письменно. Когда будет исполнено все, что нужно, убийца опять трижды кланяется Богу, потом протэкдику и экдикам и громким голосом со слезами говорит: «простите меня, грешного». Затем он обращается к присутствующим зрителям и слушателям, делает перед ними поклон и также просит себе прощения. И все отвечают: «Бог простит тебя». Протэкдик пишет приговор в таком роде. Явился на священный суд святейшей великой церкви и патриарха ὁ δεῖvα и исповедал, что по зависти и содействию лукавого демона он впал в преступление убийства.

Мы же, исследовав дело, признали убийство добровольным и, согласно преданию св.наших отцов и учителей, постановили, чтобы виновный на 15 лет был отлучен от св.причастия. Если же с ним случится болезнь, грозящая смертью, то он удостаивается причастия, а если выздоровеет, то опять лишается, пока не пройдут все 15 лет. В течение трех лет виновный воздерживается от мяса, сыра и яиц, стоит вне церкви для слушания священных песнопений, плачет и просит прощения у входящих и выходящих, по окончании службы входит в храм, лобызает св.иконы и выходит, воздерживается от антидора, пьёт освящённую воду в Господские праздники, не присутствует за богослужением и при совершении таинства елеосвящения, может только подавать милостыню, в среду и пятницу несет епитимию сухоядения и пьет только воду, во все дни недели, кроме субботы и воскресения, делает двести поклонов ежедневно, ест мясо в дни от Рождества Христова до Богоявления (δωδεκαήμερον), в неделю мытаря и фарисея (сплошная), в неделю Св.Пасхи и Св.Духа. Виновный должен быть совершенно свободен от всяких беспокойств и оскорблений со стороны светских властей и особенно родственников убитого, дабы он беспрепятственно мог исполнить каноны и тем спасти свою душу. При этом все обязаны знать, что если кто причинит ему какое-либо беспокойство или препятствие, тот должен за это дать ответ перед Богом. В удостоверение всего виновному и выдавалась грамота за подписью протэкдика¹³.

Итак, в Византии, патриарший суд производился даже над уголовными преступниками. Величайшее из преступлений, нарушение божеских и человеческих законов, убийство, подлежало прежде всего и, вероятно, даже исключительно, – так как гражданского суда уже не было, – ведению и рассмотрению предстоятеля церкви – патриарха, который и творил суд на основании церковных законов, карал преступника по приговору священных канонов, обеспечивал ему возможность загладить грех, спасти свою душу и, в течение 15 лет, предохранял его от кары светского законодательства и от мести родственников убитого, дабы вполне применить канонические средства (κανονίζειν) взыскания и исправления. Такой суд мог принадлежать патриарху только там, где предстоятель церкви стоял впереди представителя государства, а каноны преимуществовали пред гражданскими законами.

О праве византийского патриарха судить церковным судом убийц говорит и новелла императора Мануила Комнина от 1166 года. Если виновный в убийстве, – говорится здесь, – успеет скрыться и прибегнуть к великой Божьей церкви, то святейший патриарх, прежде чем подвергнуть его церковному суду и епитимии, должен обратиться за справками о преступлении к архиерею и клиру той епархии, к которой виновный принадлежит, а также и к местному гражданскому суду, дабы точнее выяснить, по каким мотивам и как – по обдуманному плану, или без умысла – было совершено преступление. И находящиеся в великой Христовой церкви судьи, действующие по уполномочию патриарха, должны наказывать за преступления убийства с надлежащей канонической строгостью: сроков епитимии не сокращать по своему усмотрению и не оказывать человеколюбия сверх должного там, где не нужно. Преступник, совершивший добровольное и умышленное убийство, может, – по определению новеллы Мануилы, – подлежать и пострижению в монастырь, но этот акт необходимо совершать с особенной строгостью и осмотрительностью, после испытания в течение достаточного времени, дабы вступивший в ангельскую жизнь не по добровольном распоряжению не обратил монашеского образа в предмет посмеяния: находясь в монастыре, виновный в убийстве должен подчиняться всем правилам иноческого быта и обязан оставаться здесь во все время своей жизни, никогда не получая разрешения выходить из него; монастырь же, конечно, должен находиться в другой области, а не в той местности, где была пролита кровь убитого. Если же виновный в убийстве окажется не заслуживающим пострижения в монашество, то император или его уполномоченный – эпарх столицы, после того как над виновным совершается церковная епитимия, ссылают его в какую-либо область, где он и остается до конца своей жизни¹⁴. – Изложенная новелла императора Мануила Комина, оттеняющая желательность пострижения убийц в монашество для полного искупления великого греха, имела для византийской церкви практическое значение и применялась в церковном суде при патриархии наравне с узаконениями Константина Порфирородного. Это видно из того, что знаменитый византийский канонист Феодор Вальсомин внес новеллу Мануила в свое толкование восьмого правила св. Василия Великого об убийцах и невольных¹⁵.

Далее, о праве церковного убежища – в связи с вопросом о патриаршем суде над убийцами – ведет речь и указ императора Иоанна Палеолога, изданный в 1343году. Дело в том, что в средневековую эпоху местом убежища в Константинополе обыкновенно служил храм или молельня (εὐκτήριον) св. Николая, примыкавший к алтарю Св.Софии и составлявший как бы часть великого храма. По сообщению историка Анны Комниной, храм св. Николая был построен импер. Василием Македонянином¹⁶ специально для того, чтобы преступники могли искать здесь спасения от наказаний, и поэтому назывался «прибежищем – Προσφύγιον». Анна, между прочим, рассказывает о таком факте. В 1081г. Алексей Комнин составил хитрый план восстания против императора Никифора Вотаниата с целью объявить себя василевсом. Его мать Анна Далассинская, дабы избежать мести Вотаниата, в свою очередь прибегла к такому средству. Вечером накануне дня восстания она отдала приказ всем женщинам и детям из фамилии Комнинов готовиться к совершению богомолья в святых Божиих церквах, так как у нее был обычай посещать святые храмы. Приказание было исполнено. Все, по обыкновению, собрались вместе во дворцу Комнинов, потом слуги привели коней и стали делать приготовления к отъезду. Ночью все оставили дворец, причем Алексей Комнин со своими сторонниками отправился в царский дворец во Влахернах, а Анна Далассинская с другими женщинами и детьми поспешила в храм св. Николая, называемый Просфигион и примыкавший к храму Св. Софии. Сторож этого храма не тотчас открыл им двери, но прежде спросил, кто они и откуда прибыли. Один из слуг, находившихся с ними, ответил: «Это женщины с Востока; истратив в нужде все, они спешат совершить поклонение, желая возвратиться домой. Сторож тотчас открыл им двери храма св.Николая и позволили им войти. Когда же Вотаниат узнал о восстании Алексея Комнина и на другой день потребовал Анну Далассинсую во дворец, то последняя отказалась исполнить требование василевса и сказала посланным царя: «Позвольте мне войти в церковь Божию (т.е. в храм Св. Софии) для поклонения; ведь той, которая достигла входа еe (εἰς τoὺς πυλεῶνας), не прилично не войти внутрь церкви и не воспользоваться заступлением всенепорочной Владычицы и Богоматери и пред Богом, и пред душой царя». Уважив основательную просьбу этой женщины, посланные царя позволили ей войти в храм Св. Софии через переходы, коими молельня св. Николая соединялась с великой церковью¹⁷. Медленно переступая ногами, как и следовало женщине, удрученной печалью и старостью, или лучше – притворявшейся удрученной, Анна Далассинская приблизилась к самому входу во святой алтарь Софийского храма и, совершивши два коленопреклонения, при третьем поклоне поверглась ниц, крепко ухватилась за святые врата (τῶν ἁγίων θυρῶν) и громко сказала: «Хотя бы у меня отсекли руки, я не выйду из священного храма, если не получу от царя крест в залог своего спасения». А невестка ее (жена Исаака Комнина), поспешившая также прийти в храм Св. Софии, как только ворота его были открыты для утреннего богослужения, сняла со своего лица покрывало и сказала послам царя, указывая на Анну Далассинскую: «Она, если желает, пусть идет, а мы без ручательства в безопасности не выйдем из храма, хотя бы нам предстояло умереть». Послы, видя упорство женщин и опасаясь, чтобы не произошло шума (наступало время для совершения утреннего богослужения), поспешили доложить обо всем императору Никифору Вотаниату, который и послал Анне Далассинской крест во свидетельство безопасности всех находившихся в храме женщин¹⁸.

Представленный исторический факт (один из многих) показывает, что лица, воспользовавшиеся правом церковного убежища, не оставались в храме св. Николая, который служил обычным для них προσφύγιον’oм но проникали в храм Св. Софии, даже к его алтарю, нередко производили здесь шум и препятствовали совершению богослужения. Такие нарушения jus asyli и дали основания императору Иоанну Палеологу издать в 1343г. свое узаконение для восстановления прежнего права в обычном его фактическом применении. Царство мое узнало, -говорит этот император, – что прибегающие во святейшую Божию великую церковь по какому-то страху и неосновательному опасению не хотят оставаться в местах, предназначенных для убежищ, но находятся внутри священного алтаря (τέμενος) этой святейшей великой церкви Божией, что совершается в нарушение и отмену святых канонов и благочестивых законов, а вместе с тем является препятствием к бесшумному и непрерывному исполнению установленных и узаконенных божественных и священных псалмопений. Царство наше по благодати Божией чтит и исполняет прономии, издавно предоставленные для этой цели святейшей Божией великой церкви и священными канонами, и благочестивыми законами, -конечно, теми законами, которые установили и издали мои священные владыки и цари, предки царства моего, и остальные цари, знаменитые и блаженно-почившие. Не желая делать ничего иного, а напротив – утверждаясь и основываясь на их постановлениях, имея в виду предоставить прономиям церкви твердость, единство и неизменность, заботясь одновременно и об исполнении законов, и об интересах постоянно прибегающих в великую церковь, царство наше издает настоящее повеление, которым узаконяет и определяет, что прибегающие в места, издавна назначенные для убежища, должны здесь и оставаться и нисколько не бояться и не опасаться, чтобы кто-нибудь силою мог взять их оттуда, -зная, что кто нарушит настоящее царское постановление, тот не только подвергнется наказанию по закону, но и навлечет на себя большой гнев и мщение со стороны царя; а посему те, кои время от времени пользуются правом убежища, должны оставаться в назначенных для сего местах (т.е. в молельне св. Николая) и отнюдь (μηδαμῶς) не проникать дальше их и совершенно не входить в святой и божественный храм (Св. Софии), вопреки постановлениям священных канонов и божественных законов. Для верного исполнения сего и было издано настоящее царское повеление¹⁹.

Что же касается процесса патриаршего суда над убийцами, то он и во времена Иоанна Палеолога (1341–1376 г.) происходил в прежнем порядке и ведался патриаршими архонтами, действовавшими по уполномочию от святейшего предстоятеля византийской церкви. Впрочем, «τὸ ἀνέκαθεν ἔθος» патриаршего суда над убийцами в живой исторической действительности разнообразится в частных своих обнаружениях теми или иными своеобразными деталями.

Так, в 1059г. византийский патриарх Константин Лихуд издал следующее синодальное определение о рабе-убийце. Вместе со всеми остальными правами и благами великой Божией церкви не лишены права и справедливости и определения и решения о рабах. Церковь с состраданием относится к тем из них, кои осквернили себя преступлением убийства и оказались внутри ее божественной ограды, матерински избавляет их от смерти наравне с остальными но, согласно издревле установившемуся обычаю, осуждает их в вечное рабство, вплоть до конца из жизни, отдавая их божественным монастырям и богоугодным домам, дабы они и мысли не имели о свободной жизни, на которую рассчитывали, в наименовании рабства видели громкое обличение преступления и посредством покаяния очищались о греха убийства. И вот Димитрия, слугу τοῦ δεῖνος, осквернившего себя преступлением убийства и раскаявшегося применительно к древнему обычаю (κατὰ τὸ ἀνέκαθεν ἔθος), великая Христова церковь через посредство благочестивейших экдиков передала, как совершившего грех убийства, епископу Ирийны Димитрию (за взнос в 24 номизмы), дабы он имел всякое над ними господство и власть и никто другой не владел им. Настоящей подписанной грамотой церковь увещевает и последующих епископов той же епархии- возможно больше заботиться о его спасении, внушать и поучать его тому, что служит к пользе и отпущению его греха, не пытаться освободить его из рабского состояния и не продавать лицу, которое может избавить его от вечного рабства и от церковной епитимии. Если же когда-нибудь сделается известным, что названный Димитрий получил свободу, то он, однако, не избежит справедливо назначенного ему осуждения, но опять через посредство боголюбезнейших экдиков будет предан самому тяжёлому рабству и самой тягостной службе, будет подвергнута взысканию и епископия, как отвергнувшая письменные распоряжения, а предстоятель ее будет подлежать каноническому наказанию. Для освобождения названного Димитрию от законного и справедливого наказания со стороны прежнего господина, дабы он никогда не подвергся ни телесной смерти, ни угрозам или мщению от другого лица, и была написана по церковного обычаю настоящая грамота, с свинцовой печатью, изданная в декабре 1059 года²⁰.

Изложенный сигиллий Константина Лихуда проливает некоторый дополнительный свет на вопрос о патриаршем в Византии суде на убийцами. Прежде всего, преимущества этого суда не были лишены и рабы, воспользовавшиеся правом убежища в великой Христовой церкви. Они, согласно древнему обычаю, также подлежали суду патриарших экдиков, которые и налагали на них эпитимию со всей строгостью церковных канонов. А затем, в виду того, что рабы совершали убийства преимущественно с целью получить свободу, великая Христова церковь в отношении к рабам-убийцам, применяла и особую меру взыскания: они отдавались во владение какого-либо благотворительного заведения или монастыря, где несли возложенную на них епитимию и одновременно исполняли все обязанности своего подневольного служения, дабы в этой пожизненной зависимости непрерывно видеть укор за преступление и мотив в покаянной жизни, для искупления величайшего преступления. Духовные власти монастыря или богоугодного заведения не только лишались, по суду патриарха, права даровать рабу – убийцу свободу, но и обязывались препятствовать и другим в осуществлении означенной цели, дабы лишить преступника этого драгоценного блага жизни и оказать моральное через него воздействие на других рабов, стремившихся к свободе путём тех или иных преступлений; а главное, духовные власти должны были употребить со своей стороны все меры к правильному и добросовестному исполнению рабом-убийцей возложенной на него епитимии, дабы он вполне мог очиститься от тяжкого греха; кроме того, ни господа, ни родственники убитого не должны были мстить убийце, угрожать и вообще в исполнении приговора патриаршего суда. Бывали факты, когда, -как показывает сигиллий патриарха Константина Лихуда, – преступники-рабы после патриаршего суда вверялись какому-либо епархиальному архиерею, под руководством которого и исполняли епитимию по приговору суда. При этом документ ничего не говорит о наказании убийцы по приговору гражданского или уголовного суда, которого, по видимому, и совсем не было на ряду и совместно с судом церкви и патриарха.

Сохранился и другой сигиллий патриарха Константина Лихуда, касающийся священника-убийцы. Благоговенное отношение прежних законодателей к святым храмам, – говорится в этом сигиллии, – усматривается из многих их определений, особенно же из того, что они открыли ограду божественной и великой церкви тем, кои лишились великой надежды на жизнь, вследствие важности своих преступлений; коль скоро такие преступники успели проникнуть внутрь церковной ограды, то они освобождаются от задержания гражданскими властями и от наказания, так как их прибытие в храм совершалось не без Божественного промыслов и спасения. Право убежища простирается и на священников, осквернивших себя преступлением убийства, при чем и они наравне с другими убийцами, подлежали патриаршему суду, по совершении которого лишались священного сана и низводились в среду мирян вплоть до конца своей жизни, и это наказание служило для них достаточным искуплением греха убийства. Далее в сигиллии сообщается, что один священник, оказавшись внутри священной ограды церкви, исповедал, что он побуждал своих сыновей идти вместе с толпою жителей одного села и совершить убийство некоего Халкеопула. Исповедав это, священник был подвергнут патриаршему суду и, согласно с божественными канонами, изъят из священного сонма служителей Божиих за совершенное преступление убийства. В заключении сигиллия говорится, что виновный должен оставаться свободным и не подлежит аресту со стороны гражданской власти, каким-либо угрозам и наказаниям²¹. Таким образом, в отношении лиц духовных патриарший суд восполнялся подробностями лишения виновных священного их сана и несения церковной епитимии в мирском звании, но опять без всякого их наказания со стороны суда гражданского.

Далее, во время управления патриарха Константина IV Хлиарина (1154–1156г.) произошёл следующий факт. В великую Христову церковь явились, как убийцы, несколько солдат и через посредство патриарших архонтов сообщили патриарху, что они встретили в ущелии Василия с вооружёнными разбойниками и убили их, а теперь желают знать, как с ними поступят. В виду того, что факт, побудивший воинов искать убежища в Св. Софии, оказался необычным, дело было перенесено патриархом на обсуждение и решение священного синода. После рассмотрения факта, синод, руководствуясь смыслом церковных законов, постановил, что как защищающиеся от разбойников, так и те, кто убивает их ради общей пользы, призываемые к тому другими, должны подвергаться такой же епитимии, какой подвергаются совершившие убийство на войне; а того, кто убивает разбойника, когда мог бы избежать разбойнического нападения, надлежит подвергать более строгой епитимии. Это касается мирян, а клирики, каким бы то ни было образом совершившие убийство, извергаются, так как для них в этом отношении нет никакого различия между неприятелями, разбойниками или кем-либо другим²². В этом факте, сообщаемом Вальсамином в толковании на 55 пр.св.Василия Великого, характерно то, что солдаты, совершившие убийство, прежде всех направляются в храм Св.Софии для исповедания своего греха и, рассказав обстоятельства преступления, выражают желание узнать как патриарх будет их судить, – наравне ли с обыкновенными убийцами, или сделает для них какое-либо исключение, в виду того, что убитые занимались грабежом и разбоем. Очевидно, общественное сознание в Византии срослось с мыслью только о патриаршем, а не царском, суде над убийцами, которому подлежали не только рабы, священники обыкновенные миряне, но и воины, имевшие свою ближайшую власть в стратигах, а потом- в императоре. Синод, обсудив дело, и для этих преступников, совершивших убийство разбойников то невольно, то отчасти добровольно, назначил одно духовное наказание, лишив их святого причастия и определив епитимию относительно пищи, входа в храм, молитвы и поклонов. Словом, и в рассказанном факте весь суд ограничивался известной привилегией византийского патриарха, без всякого участия или вмешательства со стороны гражданской или военной власти.

В исключительных случаях патриарший суд над убийцами отступал от строгих формальностей в его производстве и исполнении приговора. Так, в сентябре 1400 года патриарх Матфей I издал относящуюся к рассматриваемому предмету грамоту такого содержания. Некто Георгий, по попущению Божию, совершил убийство трех мужчин, лишив земной жизни христиан, за которых умер Сам Господь Иисус Христос, у которых и волосы на голове сочтены, – тогда как ни сам убийца, ни все вообще люди не могут создать и одного волоса убитых. Он, Георгий, преждевременно лишив убитых жизни, воспрепятствовал им исправить покаянием и исповеданием грехи, которые они, как люди, совершили, и помешал им в деле раскаяния и обращения ко спасению; этим он низверг себя в великую бездну. Посему патриарх Матфей и предал его страшному отлучению, исторг его от собрания верующих, дабы он сосредоточился в себе, уразумел зло, которое совершил, скорбел, плакал, пред лицом Бога исповедал свой грех и со слезами умолял о своём спасении. Виновный уже и стал совершать возложенную на него епитимию и со скорбью и сокрушением сердечным исповедал добровольное своё убийство трех мужей, которое он сделал к своей гибели. Но теперь он просит снисхождения у Божией церкви, указывая на свою болезнь и на невозможность исполнить церковные по этому поводу епитимии, умоляя о прощении со стороны церкви и о согласии ее на это снисхождение. Мерность наша, – говорит патриарх, – по снисхождению признает Георгия свободным от отлучения, если только он всегда в продолжение своей жизни станет оплакивать и исповедовать свой грех и будет усердно исполнять назначенное ему по снисхождению правило (κανών), признанное и утверждённое нашей мерностью, – которое и будет написано протэкдиком великой Божией церкви Георгием Евгеником, назначенным нашей мерностью для канонического суда (κρίνειν καὶ κανονίζειν) по делам этого рода. Виновный и должен всю жизнь исполнять это правило, как человеколюбивое разрешение дела и особенное к нему снисхождение, – потому что следует иметь в виду внутреннее настроение кающегося, а с другой стороны – смирять плотские стремления и парализовать деятельность орудий плоти. Св. Василий Великий сказал: «Ты совершил убийство? – иди на мученичество, или соверши равное мученичеству по значению». Посему и установлено, что виновные в убийстве, как бы вместо той жизни, которой они лишили других, не должны щадить своей жизни, умерщвляют свои члены и погашают их деятельность. И мы, – говорит патриарх, – по снисхождению к болезни виновного и в виду некоторых условий места и времени определили более человеколюбивое правило по его силе, которое он и должен по всей необходимости исполнять усердно, если заботится о своей душе и спасении, так как сделался виновником убийства. Если же он не будет повиноваться, не исполнит во всем назначенное ему правило и обнаружит лицемерие в своей просьбе получить снисхождение относительно отлучения, то виновный должен знать, что он окажется виновным и пред назначенной ему епитимией и в день страшного суда должен будет отдать во всем ответ Богу²³. Таким образом в рассказанном факте содержится пример снисходительного суда над убийцей, вызванного болезнью виновного и невозможностью для него в полноте совершить назначенное правило. А известно, что это правило (κανών) отличалось большой строгостью: добровольный убийца на 15 и более лет отлучался от святого причастия, в течение трех лет не допускался в храм к богослужению, стоял в притворе, плакал и просил прощения у входящих, выходящих из храма, нёс епитимию в пище и т.д. Из грамоты патриарха Матфея, к сожалению, не видно, какие изменения были сделаны в этом обычном правиле, применительно к субъективным условиям в положении виновного Георгия. Речь идет только о снисхождении относительно τοῦ κατ᾽ αὐτοῦ ἐκφωνηθέντες ἀφορισμοῦ, под которым следует разуметь отлучение от св. причастия. Очевидно, в этой части епитимии отлучение главным образом и состояло снисхождение, т.е. 15-летний срок отлучения от св. причастия был уменьшен. Характерным также нужно признать и взгляд рассматриваемого документа на степень и природу вины убийцы. Руководясь изречением св. Василия – «ἐφόνευσας; μαρτύρησον, ἢ τὰ ἰσοδυναμοῦντα τῷ μαρτυρίῳ ποίησον», патриарх Матфей говорит, что убийца должен и самую жизнь свою принести в жертву в искупление греха, и для этого обязан объявить борьбу плоти и плотским стремлениям, умертвить члены страстного тела и погасить его вожделения, израсходовать плоть свою и кровь (τὰς ἑαυτοῦ σάρκας τε καὶ αἵματα καταδαπανῆσαι) и упразднить свое «я» взамен того беззаконного убийства, которое он совершил (καὶ κενῶσαι ὀφείλει ἀνθ᾽ ὧν παρανόμων φόνων αἴτιος γέγονεν). К этому умерщвлению и израсходованию плоти и крови, к этому беспощадному принесению своей жизни в жертву за жизнь тех убитых, ради которых вознёс Себя на крест Господь Иисус Христос, и направлялась вся епитимия, налагавшаяся патриаршим в Византии судом на убийц и имевшая целью изгладить средствами церкви величайший с христианской точки зрения грех.

В том же 1400 году византийский патриарх отправил любопытное увещание некоему Дуке Диасорину, который еще в юности совершил убийство десяти человек. После этого убийства Диасорин воспользовался правом убежища в храм Св. Софии, а потом обратился к покровительству византийского патриарха Нила (1380–1388г.). Над виновным был произведен обычный патриарший суд, который и подверг его епитимии согласно канонам. Протэкдик выдал Диасорину письменный документ с указанием его вины и наказания. Убийца постарался в точности исполнить приговор церковного суда. Тем не менее совесть продолжала его мучить, хотя патриарх Нил уверил его в прощении от лица церкви. Находясь в тяжелом душевном состоянии, Дука Диасорин обо всем написал одному из преемников Нила по кафедре – патриарху Матфею (1397–1410 г.), просил у него «большей помощи – πλείονος βοηθείας» для своей мятущейся души и искал прощения и сострадания. В ответ на эту просьбу исстрадавшегося убийцы патриарх Матфей и написал свое увещание. Здесь патриарх говорит, что он благосклонно принял просьбу Диасорина и со своей стороны готов оказать ему свое архипастырское снисхождение, коль скоро он, как свидетельствует его совесть, исполнил правило, назначенное ему патриархом Нилом, и не оставил без внимания ни одного из данных ему предписаний. А затем, если Диасорин, побуждаемый добрым намерением, не ограничивался прощением патриарха Нила, но ищет духовного врачевания и у одного из его преемников, дабы совершенно изгладить всякий след греха и явиться чистым перед Богом, то патриарх Матфей признает справедливым прийти к нему на помощь для большего уврачевания его души и совершенного избавления от греха. Патриарх затем доказывает, что преступление Диасорина, как видно из его исповеди, было совершено добровольно, и значит, он должен считать себя всецело ответственным за убийство, – притом десяти человек. Как добровольный убийца, Диасорин должен постоянно думать о своем грехе и, хотя исполнил назначенное правило и получил прощение от церкви, обязан и впредь пребывать в душевном сокрушении и скорби о грехе и совершать ежедневные молитвы и прощении. Ведь лучше здесь в настоящей жизни, подвергнуться малому наказанию, чем явиться неоправданным на будущем суде Божием. Вообще, дальнейшая жизнь убийцы должна быть сплошным мученичеством, хотя бы он и исполнил данный ему канон и получил от церкви прощение. О таком отношении к убийцам говорит св. Василий, предписывающий им непрерывный мученический или равный мученичеству подвиг, который не ограничивается лишением денег, отнятием детей, потерей друзей и родственников, но состоит и в том, чтобы положить самую душу для спасения ее, пребывать в сокрушении, бодрствовании, покаянии, посте, смирении, в воздержании от всякого злого поступка и в прилежании ко всякому доброму делу. Посему и ты, – обращается патриарх к Диасорину, – если по зависти демона впал в грех многих убийств, должен идти путем, указанным св. Василием, и не ограничиваться одним каноном, тебе назначенным. Далее патриарх советует Диасорину удалиться, если возможно, от мира и мирских забот, облечься в монашеский образ и жить для Бога, дабы идти мученическим путем, предписанным св. Василием и другими отцами. Но если Диасорину невозможно постричься в монашество, так как он имеет детей, жену, друзей и родственников и проводить обычную жизнь среди общества, то он, если делает, может, по словам патриарха, Матфея, и в миру идти близко к намеченному порядку жизни. Каким же образом? – Если он всегда будет иметь пред глазами убийство и кровь убитых им лиц, если он постоянно будет иметь в мысли слово Господа о том, что весь мир недостоин и одной души человека, если он забудет, что уже исполнил назначенную ему епитимию, и станет стремиться к выполнению более совершенных и строгих канонов, так как преступление убийства гнусное и более всех грехов и превосходит всякое правило: ведь убитые лишены и самой жизни, которую им никто не может даровать, а затем из их тел исторгнуты души, которые подлежат суду только одного Творца Бога. И так как теперь не пора мученических подвигов и страданий, дабы Диасорин мог в короткое время принять мученичество и отдать душу свою за души убитых мужей, то, по крайней мере, второстепенными делами, отчасти равными мученичеству, убийца должен загладить свой грех, помня, что он исторг из тел души, которые только Творец имеет власть исторгнуть, ради которых Господь воплотился, которые, конечно, нуждались в покаянии и исправлении, но по вине преступника остались нераскаянными. Помня обо всем этом, – говорит патриарх Диасорину, – плачь, припадай и умоляй о прощении, совершай литургии и таинство елеосвящения (εὐχέλαια), потом узнай, не остались ли родственники у убитых тобой или изгнанных лиц, найти их и соверши возможную милостыню, – окажется ли один родственник или много, – пусть обличит тебя и совесть, если ты приобрёл какую-либо выгоду от предательства и отдай то, что найдётся, родственникам пострадавших, потому что это цена крови и тебе не должно ей владеть; если же у них не окажется родственников, то отдай это и другое, что найдёшь возможным, для избавления пленников и в пользу людей бедных и нуждающихся: ведь милостыней и делами веры изглаждаются грехи; и не говори, что ты уже сделал это или исполнишь в конце своей жизни, так как всегда необходимо помышлять о будущем в данное время, ибо – кто знает будущее? Затем ты должен быть кротким ко всем, милостивым, внимательным, подражая во всем Господу и стремясь к жизни крестной, т.е. мученической, и, хотя бы ты подвергся оскорблению от другого, побоям, презрению, несправедливости, должен все терпеть и переносить ради царства Божия и ничего не предпринимать для своей защиты. Тогда и Бог будет милостив к убийце, патриарх же, по данной ему власти и благодати св. Духа, простит его, а теперь желает, чтобы он со всей присущей ему силой исполнит его предписания и остальную жизнь провел в сокрушении, покаянии, душевном здоровье и чистоте. В заключение отметим, что в увещании патриарха Матфея убийце Дуке Диасорину, наряду с текстами из св. Писания, приводятся и исторические примеры покаяния царя Давида, Закхея, ап. Павла²⁴.

Представленное увещание патриарха Матфея, подтверждая факт патриаршего суда над убийцами, важно и в том отношении, что является образом тех поучений, с которыми протэкдик, как представитель патриарха на суде, обращался к преступникам после их исповеди и которые он варьировал по содержанию в зависимости от причины преступления, «была ли это вражда или опьянение, или страсть к деньгам, или что-либо другое». Важно здесь отметить, что церковь, подвергая своему суду убийц, не ограничивалась в своем над ними приговоре определённой временной епитимией, но обрекала их на пожизненное мученичество – в монастыре или в миру, ограждая все возможные для них средства к примирению с Богом.

Патриарший суд распространялся в Византии не только на убийц, но и на виновников других тяжких преступлений, близких к убийству, при чем от такого суда не освобождались даже императоры. Характерным, в рассматриваемом отношении, примером может служить патриарший суд над византийским императором Михаилом VIII Палеологом (1259–1282г.). Известно, то Михаил Палеолог достиг царского престола путем преступления. В конце августа 1258 года²⁵ скончался никейский император Феодор II Ласкарис, оставив престол своему семилетнему сыну Иоанну (1258–1259г.) и назначив опекуном своего друга и сподвижника протовестиария Георгия Музалона²⁶. Но умный и благородный Музалон скоро пал жертвой темного заговора, причем его не спасло и убежище в храме, где он находился в момент убийства. Дело было так. В девятый день по смерти императора Феодора II Ласкариса, в Сосандрский монастырь (близ Магнезии)²⁷, где был погребен его прах, собрались для участия в церковном поминовении почившего юный император Иоанн, его опекун Георгий Музалон с родственниками, представители византийской аристократии, придворные дамы, знатные и богатые члены византийского общества. Музалон и не подозревал о заговоре против него, между тем как многие византийские аристократы были возмущены назначением его, незнатного по происхождению, на почетный пост регента и опекуна юного валисевса и составили коварный план его убийства. Душею заговора был, по-видимому, Михаил Палеолог, великий коноставл (начальник военного отряда, состоявшего из иностранцев, преимущественно итальянцев и французов), будущий император. И вот, когда в храме Сосандрского монастыря совершалось заупокойное богослужение, привлечённые к участию в заговоре солдаты – преимущественно из отряда иностранцев – подняли вне храма большой шум, кричали о том, что они нанесут величайшее зло врагам царской власти, и потом стали толпами входить в храм. Занявши все выходы в храм и поставив везде стражу, мятежники подняли в храме буйный крик, из которого всем стало ясно, что они явились сюда не для участия в церковном поминовении василевса, а для убийства. При криках убийц священная песнь замокла, певцы рассеялись и спрятались по углам, где надеялись спастись, священнослужители и монахи разбежались²⁸. Георгий Музалон убежал в алтарь и спрятался под святым престолом, думая сохранить этим свою жизнь, его брат укрылся за одной большой дверью в храм, а зять поспешил спрятаться около царского мавзолея. Но ни один из Музалонов не избежал смерти. Убийцы, ворвавшись в храм в большом числе, обыскали все тайные места и с кровожадностью зверей умерщвляли всех, кого находили, из среды прикосновенных к Музалонам лиц. Георгия Музалона умертвил некто Карл, который, вошедши в алтарь и обыскавши здесь все, сперва не нашел своей жертвы и хотел уже идти назад. Но судьба (μοῖρα) не избавила Музалона от гибели. Этот Карл заглянул под престол и видел несчастного, стоявшего на коленях, бросился и умертвил его, хотя протовестарий умолял убийцу о спасении и предлагал ему дорого выкупить свою кровь.

Совершив свое постыдное дело, заговорщики удалились из храма, а потом бросились грабить дом Музалонов²⁹. И так, убежище в храме, в алтаре, не всегда оказывалось неприкосновенным, как свидетельствует трагическая судьба Музалонов. Впрочем, когда разгораются политические страсти, когда закулисными факторами дел частных и общественных служат честлюбие и властолюбие хитрых и сильных натур, не останавливающихся ни перед чем в своих притязаниях и интригах, – как это и было в рассматриваемое время в Византии, – тогда история отмечает и более поразительные факты людской злобы и несправедливости.

Великий коноставл Михаил Палеолог, поставив себе цель занять царский престол, пошел и дальше по пути преступлений. После убийства Георгия Музалона, он сумел расположить в свою пользу не только членов сената, но и патриарха Арсения, и был объявлен опекуном императора Иоанна, правителем государства с титулом деспота, который давался только сыновьям, братьям и зятьям царствовавшего императора. Но Палеологу всего этого было мало: его властолюбивая и честолюбивая душа рвалась к царскому венцу и титулу аристократа и василевса, хотя между ним и престолом и стояла клятва, торжественно им данная еще пред отцом малолетнего императора и пред освящённым собором в том, что он не будет злоумышлять против царствующей фамилии Ласкарисов и не станет искать императорского престола. Однако, путем подкупа одних и обмана других лиц, в том числе патриарха Арсения, Палеологу удалось даже устроить (в 1250г.) свою коронацию. Патриарх Арсений был так возмущен недостойным образом действий Палеолога, что отказался от престола и удалился в приморский монастырь Пасхасия³⁰.

Между тем 25 июня 1261 г. Михаил Палеолог отнял у латинян Константинополь и совершил (15 августа) торжественный въезд в возвращенную столицу. Так как патриарший престол Византии был в это время вакантным, то священный синод, при содействии императора, решил вновь избрать на кафедру бывшего патриарха Арсения, уединенно проживавшего в монастыре Пасхасия. Арсений согласился занять патриарший престол лишь с тем условием, если Палеолог принесет перед ним извинение за причинённые обиды и несправедливости. Император принял это условие и смиренно исполнил его после торжественного вступления Арсения на патриарший престол. Но скоро доброе согласие, установившееся между императором патриархом, было нарушено гнусным преступлением Палеолога, для честолюбия и властолюбия которого не было никаких преград. Горевший жаждой единовластия и, в силу этого непреодолимого стремления, ставивший преходящую славу гораздо выше страха Божия, царь проникся намерением самым гнусным и богопротивным: он приказал ослепить царевича Иоанна, – дитя нежное и почти вовсе не понимавшее, что такое радость или печаль, – дитя, ставившее в равном значении и власть, и повиновение, доверявшее одному только патриарху и окружающим лицам, не знавшее, что такое клятва.... И, однако, совершилось то, что царем было приказано, и отрок, едва вышедший из лет самого нежного детства, был лишен зрения. Исполнители преступного царского приказания, явившись 25 декабря 1261 г. во дворец юного василевса Иоанна Ласкариса, оказали несчастному только то сострадание, что истребили ему глаза не раскаленным железом, а какой-то раскалённой металлической побрякушкой (ἠχείῳ τινὶ πυρωθέντι): держа несчастную жертву за голову, палачи начали трясти ей перед насильно открытыми глазами царственного отрока, зрение которого от сильного жара, исходившего от металла, стало ослабевать, а потом и совершенно померкло. Тогда преступные слуги преступного царя взяли свою почти бесчувственную несчастную жертву и отнесли в крепость Дакивизу, близ моря, где и заключили юного василевса, приставив надёжную стражу. «А клятвы, условия и страшные обещания (данные Палеологом ранее), – говорит историк Георгий Пахимер, – были, как овощи, поглощены царем, который, казалось, имел благочестие, за что и был церковью избран для власти. И вот, оправдалось изречение, что власть обнаружит человека, – так как и здесь власть показала, сколько Палеолог заботился о справедливости и благовении к Богу; ослепив свою душу суетной славой, он приказал подвергнуть невинного отрока ослеплению телесному³¹.

Весть о страшном злодействии, не смотря на глубокую, окружавшую его тайну, скоро сделалась известна византийскому обществу и произвела сильное среди него движение. Особенно поражен был роковой тайной патриарх Арсений. Узнав о преступлении, он, – по словам историка Никифора Григоры, – «вздрогнул, вскочил с места, и бросаясь из комнаты в комнату, жалобно вопил, беспощадно бил себя в грудь, выражал мысли, ножом пронзающие сердце, жаловался небу и земле на совершившуюся неправду, звал стихии отомстить беззаконию, искал хотя чем-нибудь облегчить свое горе и, не находя, испускал из глубины сердца раздирающие душу стоны»³². Когда бурная скорбь прошла, патриарх Арсений поспешил созвать на собор всех находившихся в столице архиереев и «горько жаловался им на то, что его обманули, изъявлял свое негодование по тому поводу, что нарушением клятвы попираются Божественные законы, и спрашивал, что следует делать, дабы ложь не смеялась над истиной и преступник, не подвергшись должному наказанию, не считал себя счастливым»³³.

И вот, началась упорная и горячая борьба патриарха с василевсом, силы моральной и физической, причем патриарх боролся «мечем духовным, которое есть слово Божие – διὰ τῆς μαχαίρας τοῦ πνεύματος, ὅ ἐστι ρῆμα Θεοῦ»³⁴. Решив наказать царя не телесно, но, насколько возможно, подействовать на его душу, Арсений отправил во дворец Палеолога своего рефендария, который от его имени и объявил царю обличение за нечестивый поступок и отлучение от церкви (ἔλεγχον καὶ ἀφορισμόν). «Здесь кое-кто, – говорит историк Пахимер, – мог бы упрекнуть патриарха за совершенное, так как (все) произошло «не по обычаю» – ὡς οὐ κατὰ τρόπον γεγόνασι, но с другой стороны, он может быть и оправдан, так как поступить иначе не представлялось возможным». Упрекать патриарха (продолжает историк) можно было бы за то, что он подвергнув царя отлучению, позволил членам клира петь для него, так что они через посредство священных служб находились в общении с ним, да и сам патриарх совершал священные богослужения, на которых открыто поминался тот, кого он связал духовными узами. А оправданием для патриарха могло служить то, что для такого лица, как император, назначенная епитимия была достаточной, так что, при условии увеличения ее, возникала опасность привести все в хаос и вызвать самолюбивого царя на что-либо и безумное³⁵. Историк Никифор Григора, в свою очередь, говорит, что патриарх, подвергнув царя церковному отлучению и запретив совершать его поминовение за богослужением, поступил так из опасения, чтобы Михаил Палеолог, побуждаемый гневом, не произвел какие-либо нововведения относительно церкви и чтобы патриарху не пришлось – по пословице – попасть в пламя, избегая дыма (καπνὸν φεύγειν ἐθέλων εἰς πῦρ ἐμπεσεῖν³⁶).

Из предложенных разъяснений византийских историков Пахимера и Григоры видно, что патриарх Арсений в применении к Михаилу Палеологу мер духовного наказания за нарушение клятвы относительно законного наследника византийского престола и за преступление ослепления его руководился принципом акривии канонов, но не во всей безусловной его силе и значении. Отсюда, наряду с обличением и отлучением царя от церкви и св. причастия, патриарх допустил совершение для него богослужений придворным духовенством и возношение его имени за богослужением во всех храмах империи. Разумеется, строгая и последовательная акривия, не справлявшаяся ни с личностью нарушителя канонов, ни с условиями частного или общественного положения, ни с духом времени, не допускала такого послабления или снисхождения. Это отметил и Пахимер в словах – οὐ κατὰ τρόπον γεγόνασι. Но этот историк, как и Григора, вслед за тем и объясняет, что отступление от строгой и безусловной акривии было допущено патриархом по соображениям высшего порядка, исключавшим мотивы личные для него или интересы субъективного значения. Дело шло о благе церкви, а не самого патриарха, о правильном течении жизни церковной, которая могла – при другой политике- потерпеть ущерб от самолюбия и гнева василевса. Что же касается патриарха Арсения, то для личной его гибели было вполне достаточно и тех мер против царя, которые были им приняты по руководству ослабленной акривии. Значит, прием патриарха οὐ κατὰ τρόπον не только понятен, но и до известной степени оправдывается современным положением церковных дел в Византии. С другой стороны, уклонение от обычного τρόπος’а состояло и в том, что над василевсом, вопреки обыкновению, не был произведен формальный патриарший суд, какой совершался, например, над убийцами. Но это отступление было сделано также по мотивам некоторого снисхождения – τ ο ι ο ύ τ ῳ π ρ ο σ ώ π ῳ τὰ τῆς ἐπιτιμήσεως αὐτάρκως εἶχε, т.е. ввиду исключительного положения преступника, как автократора и василевса. Однако, царю было сделано «обличение», т.е. указана его вина в связи с прежними его клятвами и обещаниями, нарушение которых и изобличено было соответствующими предписаниями церковных канонов, а затем он был подвергнут «отлучению» (ἀφορισμός), которое – в строгом своем применении, в отношении, например, убийц, – состояло в лишении св. причастия на 20 лет и более, в запрещении участвовать в богослужении в течение трех лет, в разрешении стоять в притворе храма, плакать и просить прощения у входящих и выходящих, нести епитимию в пище и т.п. Впрочем, Михаилу Палеологу и в отношении отлучения было оказано патриархом снисхождение сравнительно с другими подобными преступниками. При всем том, «никогда еще византийский император не подвергался такому унижению в собственном дворце»³⁷, какое испытал Михаил Палеолог во время объявления ему через рефендария патриаршего «обличения» и «отлучения от церкви». Как же император Михаил Палеолог отнесся к обличению и отлучению, которым его подверг патриарх Арсений за ослепление юного василевса Иоанна Ласкариса? Историческое освещение этого вопроса должно уяснить дополнительными чертами уже известное нам положение византийского патриарха, как высшего церковного судьи даже по делам уголовного характера.

Когда патриарх, – говорит Пахимер, – наказал царя за его преступление, то последний волей-неволей принял епитимию и, давши место справедливому обсуждению (θυμῷ νῷ), стал успокаиваться, не допуская и укоризны (ибо это было недостойно), а только оправдываясь, как мог, обстоятельства своего преступления; хорошо, однако, зная, что он подчиняется неизбежной необходимости, василевс спокойно переносил и свой гнев и просил времени для покаяния, после, которого он мог бы получить прощение; ведь он надеялся, что если немного помолчит, а потом покажет вид, что раскаялся, и станет просить разрешения, то тотчас для него последует и прощение³⁸. Григора, в свою очередь, рассказывает, что царь спокойно переносил епитимию в течение многих дней и, принявши вид покорности, ждал разрешения от епитимии³⁹. Но василевс ошибся в своих расчётах на скорое и легкое избавление от патриаршей епитимии: в лице Арсения он встретил мужественного и спокойного защитника церковной правды, безбоязненного и самоотверженного борца за церковные каноны, ни мало не способного к снисхождению и послаблению там, где это не вызывалось высшими мотивами церковной политики. И, вот, время шло, а патриарх Арсений продолжал оставлять царя под отлучением и вовсе не склонен был разрешать его. Самоуверенность Михаила стала колебаться, спокойствие начало исчезать и в действиях его обнаружилась некоторая сдержанность. Червь совести, – говорит Пахимер, – точил его сердце, как кость, и он казался смиренным, хотя и старался возвеличить свое царское достоинство, боясь подвергнуться презрению и лишиться необходимого влияния⁴⁰. При всем том, – говорит тот же историк, – император ежедневно возмущён был духом, потому что совесть не давала ему покоя: связанный столь великими узами (епитимией), он все вменял ни во что. Посему не имея основания для своего оправдания, ни намерения отвергнуть (патриарший) суд, он в таком затруднительном положении обратился к посредникам людям духовным и близким патриарху – и горячо просил снять с него узы и наложить на кающегося такое врачество, какое патриарх и желает: он готов исполнить все, что патриарх прикажет, а сделанного уже нельзя изменить. Когда посредники-архиереи явились к патриарху и изложили ему речи царя, при чем очень многое прибавили и от себя в его пользу, то Арсений пренебрег их просьбою и даже совсем не хотел их слушать: «Я пригрел (βαλεῖν εἰς τὸν κόλπον) голубя, – сказал, между прочим, патриарх, – а этот голубь превратился в змею и уязвил меня насмерть». Патриарх говорил и многое другое в таком же роде, прибавив, что он ни к каком случае не разрешит царя от отлучения, хотя бы ему угрожали бедствиями, даже самое смертью⁴¹. Посланные, возвратившись к царю, сообщили ему ответ патриарха и повергли его еще в более тяжелое положение. Тогда царь, имея ввиду, что τὸ αὐτοπρόσωπον – ἀντιφάρμακον (личное ходатайство – лучшее средство для врачевства), решился лично отправиться к патриарху, раскаяться и просить прощения. И вот он, – по сообщению Пахимера, – много раз являлся к патриарху и просил уврачевать его (духовную) язву, а патриарх, в свою очередь, повелевал ему пользоваться врачеванием, но только выражал свою мысль прикровенно и неопределённо, а не в решительных и ясных формах, – и говорил царю: «исполни врачество и я приму тебя». И когда царь много раз просил врачества, а патриарх не высказывался ясно, то царь однажды сказал: «да кто знает, согласишься ли ты принять меня, если я сделаю и больше?» На это патриарх ответил: великие грехи требуют и великого врачевания. А царь, желая узнать сокровенную мысль патриарха, сказал: «Что же? Не приказываешь ли мне отказаться от царства?» И с этими словами взялся за ефес своего меча, как бы желая отвязать его и передать патриарху. Когда же патриарх быстро протянул руку, как бы желая взять подаваемый царем меч, то царь запел палинодию (παλινῳδίαν) и стал упрекать патриарха в покушении на его жизнь, коль скоро он этого желает. В другой раз, находясь у патриарха, снял со своей головы калиптру и, не стесняясь присутствием многих посторонних лиц, наблюдавших эту картину, пал ниц к ногах патриарха и умолял его простить ему сделанное преступление. Но патриарх с гневом отверг его и не обратил внимания на то, что царь крепко обнимал его ноги. Когда же царь, вставши, продолжал усиленно просить патриарха и настойчиво добиваться прощения, то Арсений тотчас пошел в свою келью и пред самым лицом императора захлопнул дверь, оставив его не при чем. «Так робко преступление, так почтенна добродетель!» – восклицает по этому поводу историк Пахимер⁴².

Много раз император делал пред Арсением такого рода попытки, многое предпринимал и испытал, но все оканчивалось для него или неудачей или унижением. Наконец, царь пришел в сильный гнев, в его душе пробудилась жажда мести самоотверженному защитнику церковных канонов. В бессильной злобе против патриарха василевс публично обвинял его в жестокости и говорил, будто «патриарх приказывает ему оставить государственные дела, не собирать податей, не требовать пошлин, не принимать никакого участия в судопроизводстве, вообще сложить с себя всякую власть»⁴³. Обвинив патриарха в политическом преступлении, Палеолог при этом говорил: «так-то умеет врачевать наш духовный врач». Не ограничившись этой клеветой против патриарха, царь вместе с тем и угрожал, что если Арсений пренебрежительно отнесётся к канонам, определяющим покаянием, то он, византийский василевс, обратится к римскому папе и станет его умолять о прощении. Но и эта угроза осталась бесцельной. «В таком состоянии, – говорит Пахимер, – раздраженный и гневный, царь опять приступил к управлению государственными делами, но уже не решался снова умолять патриарха, – так как знал, что не будет иметь успеха, но старался устроить обстоятельства для мщения (патриарху)⁴⁴. Это мщение состояло в намерении низложить Арсения с патриаршего престола. Однако, достигнуть этого было не легко, потому что безукоризненная жизнь и деятельность патриарха не представляли поводов, которыми василевс мог бы воспользоваться для своей цели. В виду этого царь стал интриговать против патриарха среди архиереев и успел склонить некоторых из них в свою сторону. В 1265г., после многих других столкновений царя с патриархом, причем последний мужественно отстаивал свою позицию борца и защитника церковных канонов, Михаил Палеолог пригласил во дворец архиереев– своих сторонников, изложил перед ними затруднительные обстоятельства своего положения, жаловался на то, что церковное отлучение, наложенное на него патриархом Арсением, отнимает у него свободу действий и просил их найти, наконец, средство к снятию с него этого отлучения. «Я просил у патриарха прощения с искренним раскаянием, – говорил Палеолог архиереям, – и настойчиво добивался от него врачества, хотя бы то было раскалённое железо, но он отказывал и, вместо раскаяния, возбуждал отчаяние... Я многократно приходил к патриарху, но он отсылал меня, и хотя я искал способов врачевания, но не получал и даже подвергался порицаниям. Патриарх ничего не открывал мне, кроме необходимости исцелить язву, но как исцелить, не научал, призывал меня к делу, но я не знал, что надо делать. Можно предполагать, что все это было насмешкой... Мне кажется, он желает, чтобы я за свой поступок оставил престол и возвратился к частной жизни. Но кому он предполагает отдать царство, – решительно не знаю. Какие отсюда произойдут для государства следствия, – это очевидно само собой... Да и как поручиться, что я, лишенный власти, стану жить спокойно. И что станется с моей женой и детьми? Или патриарх не знает, что однажды вкусившему блаженство царствования не иначе можно с ним расстаться, как через смерть? Да и зачем нужно было возводить человека на такую высоту, когда через несколько времени приходится низложить его? Зачем лишать власти того, кто едва только вкусил ее? А с другой стороны. Разве не церковью определено покаяние и не на божественных законах оно основано? Разве не вы врачуете им многих? Или для царей в церкви существуют особые законы сравнительно с прочими? ..Я не могу больше переносить своих страданий, – сказал в заключение царь, – мне необходимо или от вас получить исцеление, или искать способа врачевания в другом месте»⁴⁵. Речь императора, составленная искусно и произнесённая с чувством, произвела впечатление на архиереев, которые и обещали царю свое содействие во врачевании его недуга. По их совету, император должен был еще раз отправить к патриарху особое посольство с просьбой снять с него церковное отлучение, а архиереи, в свою очередь, обещались ходатайствовать за василевса перед Арсением. Но все было напрасно: Палеолог отправил к патриарху не одно, а несколько посольств, в том числе и своего духовника Иосифа Галисийского, – за него ходатайствовали пред Арсением и архиереи, просившие разрешить царя от клятвы и назначить ему другое вразумление, – патриарх остался неумолим, настаивал на осуществлении царем назначенной епитимии и порицал архиереев и царского духовника за их попытки даровать царю прощение помимо воли его патриарха⁴⁶.

После этого борьба василевса против патриарха возгорелась с новой силой. Палеолог решил во что бы то ни стало низложить Арсения с патриаршего престола. Для достижения своей позорной цели он пошел кривым путем. Нашелся доносчик и клеветник против патриарха, приммикрий патриаршиъ нотариев Епситопуль, который и подал царю формальный, составленный по пунктам донос на Арсения. Несмотря на всю его несправедливость и незначительность по существу⁴⁷. Делу был дан обычный ход и решено было рассмотреть предоставленную жалобу на соборе архиереев. Император немедленно оповестил всех епископов империи о предстоящем суде над патриархом и приглашал их прибыть в Константинополь. Приглашенные епископы прибыли. Местом соборных заседаний был назначен царский так называемый Алексеевский триклин, так как здесь царю удобнее было руководить занятиями собора. И состав собора был необычный: тут были «во множестве вельможи и сановники, архиереи и весь синклит, также лучшие монахи из всех обителей вместе со своими настоятелями, были даже многие из более известных и знатных граждан»⁴⁸. Когда все заняли места, вышел на середину обвинитель и прочитал пред собором свою жалобу. По окончании чтения, собор признал необходимым пригласить на суд самого патриарха Арсения и отправил к нему трех архиереев и трех клириков. Но патриарх решительно отказался явиться на собор и через посланных собором духовных лиц объяснил, что он не отказывается от суда, но протестует против способа и места суда, а также и против лиц. Такой ответ патриарха, по оценке византийского историка Пахимера, был вполне справедлив, ибо «судить патриарха в присутствии царя, вельмож и мирян, в царских чертогах и под непосредственным влиянием царя, проникнутого мщением, есть дело недостойное и совершенно неправильное⁴⁹. После этого собор, соблюдая требование канонов, еще два раза посылал к патриарху своих послов с приглашением на суд, но патриарх опять отклонил соборные приглашения, мотивируя это тем, что он отвергает «такой способ суда»⁵⁰.

Между тем в промежуток времени от второго до третьего приглашения патриарха на собор произошел следующий факт. По мотивам, недостаточно выясненным византийским историком Пахимером, в один из воскресных дней в мае 1267г., еще до начала литургии, патриарх внезапно приказал оседлать коня и отправился в царский дворец. Император, предполагая, что патриарх экстренно прибыл к нему для снятия отлучения, был этим тронут, ласково принял его и вел приятную и продолжительную беседу⁵¹. О чем шла эта приятная для Михаила Палеолога беседа – историк не сообщает. Но у Палеолога в этот момент сложился хитрый план получить от патриарха необходимое разрешение. Настало время совершения литургии и императору предстояло отправиться в храм. И вот он тайно послал одного из приближенных сказать священнослужителям, чтобы они, увидев входящего в храм царя, не дожидались, пока он совершит поклонение св.иконам, и не медлили из-за какого-либо другого дела, но диакон тотчас должен был возгласить «благослови, владыко», а священник громким голосом и немедленно должен был произнести обычное благословение. Тайный расчет Михаила Палеолога состоял в том, что патриарх вместе с ним войдет в храм и своим совместным с ним присутствием безмолвно разрешит его от церковного отлучения. И вот, в придворном храме, в виду сделанного царем тайного распоряжения, все уже было готово для совершения литургии и клир в полном облачении дождался только прихода царя, чтобы начать богослужение. Тем временем царь, продолжая с патриархом оживленную беседу, направился через Алексеевский триклин в храм. При этом он тайно придерживался рукой за священную мантию патриарха (τοῦ ἱεροῦ μανδύου τὸν πατριάρχην κατέχων) и, идя на некотором от него расстоянии, то останавливался и беседовал, то как бы направлялся к храму. Но едва только патриарх вступил на порог храма, как диакон возгласил «благослови», а священник тотчас произнес свое благословение. Патриарх был изумлен этой неожиданностью и, поняв хитрость, тотчас повернулся назад и вырвав мантию из рук императора, сказал ему: «Зачем ты так лукаво крадешь благословение и, будучи человеком, обманываешь Бога? Это и беззаконно, и бесполезно». И, упрекая царя сильнее, прибывал: «Хорошо ли это и приличествует ли царю, избранному для управления по законам (ἐννόμως)? Ведь нетерпимо услышать это о других, и одобрить тем более (невозможно)». И оставив пристыженного царя, патриарх орлом полетел и, быстро прошедши через железную дверь триклина, побежал к морю, сел в лодку и возвратился в свои палаты. Царь хотя и был взволнован и смущен таким поступком патриарха, однако и виду не подал, что он обижен, и притворился великодушным. Но после литургии, встретив в триклине архиереев и клириков, царь стал им жаловаться на жестокость Арсения, настаивал на окончательном суде над патриархом и хитро намекнул на ожидающие судей царские милости⁵².

Когда патриарх Арсений и в третий раз отказался явиться на собор, созванный для суда над ним, то этот суд был произведен заочно, причем приговор над патриархом состоялся не столько по неосновательной на него жалобе Епситопула, сколько за то, что он не явился на собор. И вот Арсений «за уклонение от суда» был присужден к низложению с престола⁵³. На собор в защиту невинного Арсения поднял голос только александрийский патриарх Николай, который и был за это членами собора устранён от церковного общения, но «не изменил своего образа мыслей и остался до конца тверд в своем убеждении». Что же касается византийских иерархов, производивших суд над Арсением, и антиохийского патриарха Евоимия, также присутствовавшего на соборе, то все они оказались верными слугами василевса и исполнителями его властолюбивого повеления⁵⁴.

Патриарх Арсений мужественно встретил соборное решение. Когда специальные послы объявили ему приговор собора и приказали готовиться к удалению, то он, прежде всего, возблагодарил Бога и выразил свое совершенное желание отправиться туда, куда прикажут, а потом обратился с знаменательной речью к своему клиру, окружившему патриарха в этот критический для него момент. «Знайте, дети, – говорил Арсений, – что все это случилось со мной по утроению Божию, а воле Божией надлежит повиноваться (во всем), чтобы она ни определила касательно нас. Мы поставлены пастырями по суду Святого Духа, призвавшего нас, хотя и недостойных, к тому, чтобы по возможности пасти стадо Христово; и вы знаете, что мы исполняли свои обязанности, быть может, и не хорошо, но во всяком случае, соответственно нашей способности. Но зачем мне говорить о том, что известно (и вам?) Однако, мы многих, быть может, оскорбили, от многих и сами потерпели оскорбления: примиримся же и простим друг другу обиды. Любовь церкви такова, что и мы, как отцы, когда переносим обиды от вас, должны принимать вас, как детей, равным образом и вы, когда терпите оскорбления от нас, должны забыть свою вражду и следовать за нами, как истинные члены (церкви). Ныне наступило время простить друг другу обиды наши. Я со своей стороны исполняю это, прощая всем и охотно иду туда, куда Богу угодно. Вы же идите, пересмотрите в отдельности, проверьте и примите от нас церковные сосуды, драгоценные одежды, мощи святых и книги, дабы кто-нибудь не обвинил нас в святотатстве. И, наконец, радуйтесь, дети, о Господе и спасайтесь. Эту одежду, свиток и три монеты, которые, по правилу монахов, принадлежали нам во время вступления на патриаршество и которые мы приобрели собственными трудами- путем переписывания псалтыри, мы берем опять и удаляемся». После этой речи к своему клиру, патриарх обратился к соборным послам и сказал: «братья, вот я готов и не устрашусь, чтобы вы ни замыслили относительно меня; вы, как говорите, сделали свое дело, остальное пусть делает царь и пусть он приказывает, куда нам следует идти, а лучше – пусть пришлет людей, которые должны вести нас; мы же нисколько не станем противиться, меч ли он приготовил нам, или смерть». Сказавши это, патриарх с миром отпустил всех, а сам, ни о чем больше не заботясь, сел и ждал царского приказа⁵⁵. Так величественен был византийский патриарх в этот важнейший момент своей жизни. Вступив с царем в борьбу за торжество церковных канонов и подвергшись за это несправедливому суду и низложению с престола, он не обнаружил ни колебания в своей решимости защищать церковную правду, ни уступчивости пред могучим василевсом в пользу личных своих интересов, ни даже упреков или жалоб на несправедливость. Он безропотно подчинился царскому приказу, так как видел неравенство в силах и даже полное различие в средствах борьбы, прекрасно знал, что церковные каноны и власть патриарха не только не пострадают, но даже выиграют в своем достоинстве и авторитете при столкновении с политической силой и в конце концов восторжествуют над грубым произволом и корыстной неправдой. Как представитель церкви и выразитель любви Христовой, патриарх Арсений всем простил и у всех испросил прощения, усматривая в своей судьбе перст Божий, видя в своем изгнании проявление промысла Божия, благого и спасительного. Он со своей стороны сделал все возможное для торжества церкви и для достойного иерархического представительства, а все остальное зависит от всемогущей воли Божией. В таком настроении для него никакое царское распоряжение, до смерти включительно, не было страшно и опасно, поэтому он вполне спокойно ожидал своей участи. Она и определилась в ночь на 30-е мая 1267 года, когда в патриаршие палаты явились царские послы, посадили патриарха в лодку и отвезли в заключение на остров Приконнис⁵⁶. Но «крепкое стояние Арсения за Божественные законы», его «дерзновение пред царем», добродетели и богоугодная жизнь создали ему в представлении византийского народа ореол святого и венец мученика. Поэтому его правое дело, за которое он стоял с полным самоотвержением, не могло ни прекратиться в той стадии, какая ему произвольно была дана императором Михаилом Палеологом, ни – тем более – бесследно исчезнуть в пучине бурной современной Византии.

Патриарх Арсений Авториан был очень популярен среди византийцев. Это был строгий аскет по жизни, крайне умеренный в пище и питие, носивший простую одежду, всегда серьезный, строгий к себе, но снисходительный к другим, усердный молитвенник, отличавшийся многими добродетелями. Народ еще при жизни Арсения почитал его святым и рассказывал о многих чудесах, им совершенных⁵⁷. Вообще это был типичный византийский патриарх, олицетворявший в своей жизни тот образец – τόπος, который был начертан в Эпанагоге. Поэтому, во время суда над Арсением Константинополь представлял весьма оживленную картину: на улицах и площадях толпами двигался народ по направлению к царскому дворцу, желая узнать о подробностях судопроизводства, всюду речь только и шла о мужественном патриархе, поборнике правды, везде одобряли его крепкое стояние за Божественные законы. И вот, когда Арсений был низложен с патриаршего престола и подвергнут суровому заключению вдали от Константинополя, в столице немедленно образовался церковный раскол его сторонников – арсенитов, поставивших себе задачей защищать правое дело низложенного патриарха и добиваться торжества канонов над произволом и насилием василевса, – с целью побудить его к исполнению возложенной на него Арсением епитимии⁵⁸.

Между тем на патриарший престол был избран адрианопольский митрополит Герман (1267г.), во многом уступавший своему знаменитому предшественнику. Император Михаил, оказавший давление на собор архиереев в деле избрания Германа, рассчитывал при его помощи освободиться от церковного отлучения, возложенного на него Арсением, и по этой причине снисходительно отнесся к моральным качествам нового патриарха. Но он опять ошибся в своих расчетах. Прежде всего, арсениты, предполагая, что Герман, в виду незаконного низложения Арсения, откажется от патриаршего престола и заявит свой протест против несправедливости императора, немедленно провозгласили его изменником делу церкви, когда Герман принял избрание, то излили на него все свое презрение и всю свою ненависть, осмеяли его в глазах народа и открыто провозгласили, что Герман вовсе не патриарх, потому что «противозаконно перешел с престола дочери (митрополии) на престол матери (великой церкви)»⁵⁹. Затем, народ, почитавший Арсения святым за его высокие личные достоинства, не встретил в лице Германа тех типичных нравственных доблестей, которыми, по его представлению, должен был отличаться патриарх: Герман был мягким, уклончивым и уступчивым человеком, неспособным поддержать достоинство и права церкви в критический момент, не умевший заявить протест против вопиющего насилия василевса и против царского произвола, в защиту попранных церковных канонов. И, наконец, и сам Михаил Палеолог скоро убедился в том, что он опрометчиво поступил в избрании Германа на патриарший престол и односторонне оценил свое положение в церкви, в виду возложенной на него Арсением епитимии. По свидетельству историка Пахимера, царя по-прежнему озабочивала мысль о разрешении ептимии, хотя он и недоумевал как и от кого он может получить такое разрешение⁶⁰. Разумеется, лучшим способом освободиться от церковного «отлучения» было бы «разрешение» царя самим патриархом Арсением, который и подверг его епитимии. В виду же фактической невозможности – при данных условиях – воспользоваться таким средством, Михаил Палеолог пришел к мысли найти другой способ, который до известной степени мог иметь в представлении византийцев равнозначащее с первым и равносильное значение. И вот царь, по свидетельству Пахимера, стал выражать желание, чтобы его разрешение от церковных уз было совершено патриархом и всем собором архиереев, находившихся в столице (παρὰ πατριάρχου καὶ πάσης συνόδου). По его мнению, при таком способе разрешения авторитет патриарха Арсения может быть заменен авторитетом патриарха Германа и всего собора, иначе – авторитетом всей церкви, представителями которой являлись все архиереи, во главе с патриархом. И торжественность, которой предполагалось обставить разрешение царя, должна была затмить келейное объявление отлучения, некогда произнесённое патриархом Арсением через своего рефендария. Но, размышляя дальше, Палеолог пришел к мысли о недостаточности и этого способа разрешения. Он подозревал, что разрешитель (патриарх Герман) может оказаться разрешителем неразрешимого, как потому, что народ относится к нему пренебрежительно, так и потому, что не он, Герман, возложил епитимию; наконец, препятствием служили и обстоятельства его вступления на патриарший престол⁶¹. Иначе сказать, авторитет патриарха Германа стоял в представлении народа невысоко, так что никоим образом не мог считаться равносильным авторитету низложенного Арсения; и «собор» дискредитировал себя в представлении народа не только тем, что не протестовал против грубого вторжения василевса во внутренние дела церкви и не стал на защиту несправедливо низложенного патриарха Арсения, но и тем, что согласился на избрание Германа применительно к воле Палеолога, тогда как патриарший престол по всей справедливости должен был принадлежать Арсению; значит, общественное мнение учло в вину Михаилу Палеологу и не вполне правильный способ избрания Германа на патриарший престол. Наконец, препятствием к разрешению служило и то, что не Герман возложил на царя епитимию. При таких условиях и оказалось, что «Герман не разрешит (царя от епитимии Арсения), хотя бы и разрешал, потому что пред Богом разрешение его не будет достаточно, недействительно и царь прощения не получит», – как говорил Михаилу Палеологу его духовник Иосиф Галисийский⁶².

Таким образом, тот план избавления от церковной епитимии, который был составлен Михаилом Палеологом, постепенно рушился, царь по-прежнему был связан духовными узами, не имел свободы в своей деятельности, являлся преступником и пред судом своей совести, и в представлении народа. Где же был выход из затруднительного положения? – По оценке Палеолога, он состоял не в чем ином, как в устранении с патриаршего престола недавно избранного Германа, как неспособного дать царю надлежащее, действенное врачество от его духовной язвы, и в избрании на престол другого первоиерарха, до известной степени равного, по своему духовному авторитету, низложенному Арсению, правоспособному снять с царя тяготевшее над ним церковное отлучение. Значит, одна неправда царя породила ряд других незакономерных его действий, унижавших и его авторитет, как епистимонарха церкви, и нарушавших правильное течение внутренней церковной жизни. Но, конечно, было мало сознать необходимость низложения Германа, надлежало привести в исполнение и это произвольное решение царя. Однако, за Германом с принципиальной стороны и по характеру иерархической его деятельности не было никакой личной вины, которая могла бы служить каноническим основанием к его низложению. Вина его состояла лишь в том, что он не соответствовал видам и желаниям царя, во что бы то ни стало стремившегося оправдать себя перед церковью и народом в совершенном преступлении и изгладить всякий след разъедавшей его совесть духовной язвы. Но ведь сам же царь и содействовал избранию Германа на патриарший престол. При таких обстоятельствах, наилучшим выходом из затруднения было добровольное отречение Германа от престола. А для этого опять необходимо было внушить Герману мысль о таком отречении... Нет нужды входить во все детали вопроса о том, как Герман volens nolens отрекся от патриаршего престола: под влиянием мнимо-дружеских советов и предупреждений, Герман постепенно понял, что он не на месте, и в сентябре 1267 года, после трех с половиной месяцев пребывания на патриаршем престоле, отказался от власти и удалился в свою келию в Манганах на берегу Босфора⁶³.

28 декабря 1267 года на византийский патриарший престол был избран духовник царя Иосиф Галисийский, человек мягкий, снисходительный, всецелый сторонник принципа οἰκονομία. Император весьма предупредительно относился к новому патриарху, рассчитывая получить от него сильно заботившее его разрешение от епитимии. И вот он всеми мерами содействовал патриарху и архиереям привести в порядок церковные дела, нарушенные прежними волнениями, каждый день наблюдал, чтобы то, о чем просил его патриарх, исполнялось немедленно, и этим предрасполагал предстоятеля церкви к освобождению его от отлучения. Он с такой готовностью выслушивал представления и речи патриарха, что, рассылая по всем фемам византийской империи свои определения, приказывал лицам начальствующим принимать грамоты патриарха в значении собственных своих указов, угрожая наказанием за неисполнение того, что в них было предписано исполнить; затем, по ходатайству патриарха, он отворял тюрьмы, освобождал от оков многих заключенных, удостоил помилования осужденных, возвратил в отечество изгнанных и простил тех, на кого гневался⁶⁴. Всеми такими делами милосердия и благотворения император Михаил, по мнению патриарха Иосифа, отчасти искупил свою вину, поэтому патриарх решил, наконец, снять с него отлучение и примирить с церковью. Об этом не переставал умолять патриарха сам царь, со скорбью и сокрушением переносивший в течение шести лет тяжелое духовное иго и пламенно стремившийся вступить в полное и совершенное общение с церковью.

Наконец, для Палеолога настал этот давно желанный день. 2 февраля 1268 года, в праздник Сретения Господня, в великой Христовой церкви (Св. Софии) состоялось следующее умилительное церковное торжество. Накануне этого праздника патриарх Иосиф со всеми архиереями, находившимися в столице, совершил в храме Св.Софии всенощное богослужение, продолжавшееся, по византийскому обычаю, до утра. Храм по праздничному был освещен всеми, в изобилии здесь находившимися, лампадами, исполнение церковных песнопений отличалось необыкновенной торжественностью, народ в громадном количестве наполнял величественный храм. По богослужебному чину, во время всенощного бдения были вознесены к Богу молитвы и за царя Михаила, – так как патриарх Арсений, подвергнувший царя отлучению, не нашел возможным отменить предписание типикона о молитве за василевса. К тому же, в богослужении накануне праздника Сретения Господня молитвы за царя были особенно необходимы, в виду готовившегося на следующий день нового торжества, связанного с отлучением василевса. Церковь, решившая, как любвеобильная мать, снизойти к покаянию царственного преступника, в целонощном богослужении и проникновенной молитве, совершенных собором иерархов, во главе с патриархом, находила путь к восстановлению порванного духовного единения со своим покровителем и защитником. Вообще, богослужение накануне 2 февраля 1268 года отличалось необыкновенной торжественностью. А в день Сретения Господня в Святой Софии было отпраздновано другое церковное торжество. По окончании всенощного богослужения, патриарх вместе с архиереями тотчас приступил к совершению божественной литургии. Закончилась литургия, в чине которой не было никаких отступлений... И вот император сходит со своего царского места и, в сопровождении своих оруженосцев, всех членов сената и других правительственных лиц, подходит к царским вратам. Между тем, патриарх и архиереи стояли внутри алтаря и, когда увидели приближавшегося василевса, также вышли из алтаря через царские врата. Царь подошел к патриарху, снял со своей головы калиптру и с непокрытой головой повергается ниц пред Богом, припал прежде всего к ногам патриарха, громким голосом, во всеобщее услышание, исповедал свое преступление против законного наследника престола и с пламенным усердием просил прощения. Когда царь лежал, повергшись ниц пред патриархом, последний развернул находившуюся в его руках хартию с написанной здесь формулой прощения и прочитал подробное и раздельное изложение вины его относительно царевича Иоанна, а в заключение громко произнес ему прощение и разрешение. После патриарха то же самое сделали по порядку и все находившиеся в храме архиереи: каждому из них царь кланялся в ноги, у каждого просил прощения, а они- один за другим- держа свиток в руках, читали его и произносили прощение, подобно патриарху. Зрелище было трогательное и умилительное, поэтому многие из присутствующих, особенно члены синклита, из сострадания к царю плакали. Когда вся церемония закончилась, царь встал, – говорит Пахимер, – обновился священным веселием духа, помолился и, простившись, отправился во дворец. После этого он с большей энергией занялся общественными делами⁶⁵. Так получил прощение и разрешение император Михаил Палеолог, шесть лет находившийся под отлучением за ослепление царевича Иоанна Ласкариса.

Изложенный факт имеет важное значение в связи с вопросом о привилегии византийских патриархов судить убийц и других уголовных преступников. Оказывается, этот суд простирался и на императоров, несмотря на их высокое значение в церкви, как членов-первенцев ее, как епистимонархов и дефенсоров. Коль скоро нарушителем каноном оказывался василевс, запятнавший себя особо тяжким преступлением, как ослепление юного царевича – в данном случае, суд патриарха простирался и на него и применялся, в зависимости от церковных деятелей эпохи, то со строгостью акривии, то с тем или иным снисхождением экономии. И это было наивысшим торжеством церкви, величайшей привилегией патриаршего достоинства. Ведь василевс, как нарушитель гражданских законов, оказывался в исключительном положении, стоял до известной степени вне грозной их силы. Не такого было его положение перед судом церковных канонов. Здесь они не имели никаких преимуществ, несмотря на свое первенство в государстве. И если византийский патриарх подвергал своему суду обыкновенного мирянина за преступление убийства, то такой суд находился в связи с правом церковного убежища и являлся до известной степени его последствием и завершением. В рассмотренном же факте церковного суда над императором Михаилом Палеологом самое вчинание процесса принадлежит церкви, которая в продолжении всего дела занимала доминирующее значение и, в лице патриархов, творила свой суд со властью и силой. И нужно видеть, – как царственный преступник трепетал патриаршего суда. В течение шести лет он нес иго отлучения со всеми его последствиями, до лишения св.причатия включительно, в течение шести лет он чувствовал себя отсеченным от тела церкви Христовой, связанным духовными узами, несвободным в своей царственной деятельности. Первоначально рассчитывая легко и скоро освободиться от церковного отлучения, Михаил Палеолог потом понял всю несправедливость и безосновательность своих упований, потерял почву под ногами, стал действовать опрометчиво, терзался в душе и, наконец, смирился. Целых шесть лет царь пребывал в унынии, жил одной мыслью, стремился к одной цели – получить разрешение церкви. Но церковь, объявив – в лице патриарха Арсения – свой суд над царем, должна была довести его до конца. И как величественен был этот судебный финал! Царь, как обыкновенный преступник, повергся ниц перед патриархом Иосифом, припал к его ногам, во всеуслышание исповедал свой грех, раскаялся в нем, и со слезами молил о прощении. Патриарх до конца выслушал исповедь царя, подробно и громко изложил по хартии, этому протоколу суда, всю вину его и, видя сокрушение и раскаяние преступника, изрек ему прощение и разрешение, которое он выстрадал, искупил, заслужил. Такой же суд произвели и митрополиты. Многие, присутствовавшие в храме, были так тронуты и даже потрясены зрелищем церковного суда, что горько плакали... Да ведь в патриаршем суде над императором Михаилом Палеологом повторилось почти то же, что нам уже известно из представленного выше описания этого суда над убийцами! И вполне понятна радость Михаила Палеолога, когда с него было снято многолетнее бремя греха и он почувствовал себя духовно обновленным. Недаром царь впоследствии неоднократно говорил, придерживаясь за святительскую мантию Иосифа, что он, патриарх, открыл ему врата Едема и вместе с собой введет его туда, – при этом со слезами умиления благодарил Иосифа, в присутствии придворных чинов и сановников за духовное врачество и разрешение⁶⁶. Таким великим авторитетом пользовался в средние века византийский патриарх, так действенно и благотворно влиял он на церковное самосознание общества и царей, осуществляя свою высокую миссию и при посредстве своего суда даже над убийцами!..

Насколько велико было в Византии значение и права церковного убежища, и привилегии патриаршего суда над убийцами, – об этом хорошо свидетельствует обещание, данное вселенскому патриарху Матфею в феврале 1401 г. генуезцем Георгием Тебрадже по поводу удаления в храм Святой Софии одной из рабынь этого богатого иностранца, проживавшего в Константинополе. «Я, Георгий Тебрадже, настоящим своим обещанием в присутствии святейшего господина нашего, вселенского патриарха, объявляю, что так как моя рабыня убежала от меня и скрылась в святейшей великой Божией церкви, то я просил ее к себе и не получил, и ныне вторично просил и вот, через посредство архонтов Варфоломея Vilannuccius`a драгомана и Иоанна Brugnadello тавулария, я теперь беру ее, с тем, чтобы не причинять ей ничего из недозволенного, т.е. не буду увечить ее, ни продавать, ни убивать; а если я сделаю с ней что-либо подобное, то должен подвергнуться отлучению и от величайшего его святительства (патриарха), если я окажусь православным, а если нет, – то подлежу отлучению со стороны (римского) папы. В удостоверение этого и дано настоящее мое обещание в присутствии святейшего моего господина и названным архонтов- генуэзцев». Документ засвидетельствован подписями и

этих двух архонтов⁶⁷. Таким образом, к защите под кровом Святой Софии прибегали даже иностранцы и, опираясь на духовный авторитет византийского патриарха, искали у него помощи против притеснений от лиц латинского обряда. Правда, до патриаршего суда между генуезцем-католиком Георгим и его служанкой дело не дошло, но, -надо полагать, – он был бы неизбежен, если бы столкновение между господином и рабыней завершилось преступлением. И нет основания делать из представленного документа заключение о «западном» влиянии в области церковного суда в Византии и утверждать, будто «в позднейшее время византийство и латинство переплелись и перепутались между собой» – в отношении к подсудности дел церковных⁶⁸. Обещание иностранца – латинянина, данное перед первоиерархом православной Византии, находилось в связи, во-первых, с господствовавшим здесь правом церковного убежища и, во-вторых, с общепризнанным положением вселенского патриарха, как высшего судьи по делам даже уголовного характера. Идея патриаршего покровительства клиентам церковного убежища, а также духовного суда над виновниками в тягчайших преступлениях, как убийство, ослепление и т.п. не только срослась с общественным сознанием коренного населения Византии, но превзошла в самосознание и иностранцев, живших здесь отдельными колониями, подобно генуэзцам⁶⁹. В частности, генуэзцы были хорошо осведомлены о непоколебимой преданности византийцев православию и о непримиримости их в отношении к латинским «догматам», к западным идеям и порядкам, влияние которых на церковно-общественный строй отрицалось в Византии принципиально и по самому существу византийско-восточной культуры. На эту сторону вопроса проливает некоторый свет питтакий византийского патриарха Каллиста I, отправленный в 1361 году современному императору Иоанну V Палеологу по поводу политического союза Византии с генуэзцами и венецианцами. Указывая условия, на которых этот союз может быть заключен к прямой выгоде Византии, патриарх на первом месте поставил требование, что церковь Божия должна оставаться непоколебленной и свободной от всякого вреда со стороны латинских учений и измышлений⁷⁰. Затем интересной представляется оговорка генуэзца Георгия об отлучении, в случае неисполнения им данного патриарху Матфею обещания – «εἰ ὀρθόδοξος εὑρίσκομαι!». По-видимому, он был проникнут желанием принять православие⁷¹, но еще не утвердился в своем решении, поэтому и добавил о готовности подвергнуться отлучению от римского папы, если нарушит предоставленное византийскому патриарху обещание. Но и в этот критический момент, когда происходила переоценка религизно-нравственного миросозерцания, генуэзец Георгий склонился пред духовным авторитетом первоиерарха православного Востока, как высшего судьи, и связал свою совесть торжественным пред ним обещанием в безусловном повиновении и послушании его отеческой власти.

Наконец, необходимо отметить, что патриарший суд над убийцами происходил в Византии вплоть до ее падения в 1453 году. Это можно усматривать, например, из Синтагмы Матфея Властаря, составленной около 1335 года и имевшей практическое назначение во все последующее время, притом не только в греческой церкви, но и у славянских народов. Здесь в главе о прибегающих в церковь (Е`,17), между прочим сказано, что прибегающего в храм никто не должен брать отсюда силой, но должен сообщить вину беглеца священнику и от него безопасно взять прибегающего, в то время как законно должно быть расследовано и приведено в известность возведенное против него обвинение. Беглецы должны судиться у особо назначенных судей, причем их противники не должны пред церковью обжаловать этот приговор. Боголюбезнейшие епископы и екдики должны тщательно записывать имена и вины прибегающих и сообщать гражданским архонтам, которые и должны оказывать им должную справедливость; посему не записанные не считаются беглецами⁷². Итак, рассматривая титул Синтагмы Властаря о праве церковного убежища в связи с патриаршим судом над убийцами, можно находить здесь такие элементы церковного судебного процесса: 1) о преступлении воспользовавшегося правом убежища сообщалось священнику Святой Софии, от которого дело восходило на рассмотрение вселенского патриарха; 2) екдики производили расследование вины беглеца и входили по этому поводу в сношение с гражданскими властями, дабы выяснить дело во всех подробностях; 3) суд производился специально назначенными лицами, т.е. протекдиком и екдиками; 4) наконец, этот суд, как церковный, совершавшийся по церковным законам и канонам, признавался не подлежащим апелляции и был обязателен и для подсудимого, и для его противников.

И. Соколов