Новый и традиционный духовные ораторы: о.о. Григорий Петров и Иоанн Сергиев (Кронштадтский)

(Критический этюд)

Издание пятое (значительно дополненное)

Сравнительно в недавнее время выдвинулся и приобрел большую популярность в С.-Петербурге, как духовный оратор, священник при церкви Артиллерийского Училища Г. С. Петров. Слушать его духовно-нравственные беседы публика собирается в огромном количестве, причем одинаково как интеллигентная, так и простонародная. Для первой – беседы ведет он в просторных залах Артиллерийского Училища, а для народа – в манеже при Мраморном Дворце. Съезд к зданию Училища напоминает съезд, какой бывает к театрам и к концертным залам: кареты, коляски и простые извозчики непрерывной цепью подвозят публику. Толпами идут пешеходы. Все с особыми билетами. И такой «билетной» публики набирается до чрезвычайной тесноты.

Об о. Петрове немало говорила и печать как духовная, так и светская, но больше – как об авторе популярных книжек на духовно-нравственные темы. В светской печати особенно громко славил о. Петрова известный сотрудник «Нового Времени» г. Розанов.

Позволим себе, и мы высказать наше мнение об о. Петрове и притом преимущественно, как о духовном ораторе. Бесспорно, о. Петров оратор, выдающийся по своему красноречию. Речь его совершенно свободная, точная, образная, одушевленная, льется бурным потоком. Видимо, обилие мыслей переполняет его голову, и он спешит перелить их в умы своих слушателей. Выдающийся по красноречию, о. Петров является совершенно своеобразным по содержанию своих бесед. Предмет последних – уроки нравственной жизни, Царствие Божие (которое, по его мнению, совсем не то, что Царство Небесное)¹. Мы, по крайней мере, не слыхали ни одной его беседы догматического содержания.

Но не столько обращают на себя внимание темы, которые трактует оратор, сколько способы их раскрытия, – те пояснения и доказательства, которые при этом он употребляет. В этом отношении о. Петров, пастырь православной Церкви, стоит совершенно особняком. Никаким образцам он не следует, и даже более того, ораторствует наперекор всем образцам.

Прежде всего, о. Петров не позволяет себе ссылок на какие-либо авторитеты Церкви, включительно до её отцов и учителей. Он их положительно игнорирует. По-видимому, за эту абсолютную свободу от того, что magister говорит, г. Розанов особенно похваляет о. Петрова и последний всячески старается оправдать эту похвалу. Но, быть может, они вполне единомысленны, и о. Петров игнорирует всякие авторитеты христианской Церкви не в угоду г. Розанову, а по убеждению, желая сохранить за собою свободу толкования, объяснения предмета. Но не странно ли такое единомыслие между г. Розановым и о. Петровым? Первый открыто и решительно объявил о своем нежелании быть «в кулачке» каких-либо иерархов, нынешних или минувших («Н. Вр.» № 9350)², а второй пока сам принадлежит к членам определенной (православной) иерархии. В первом такое отношение к авторитету православной Церкви нисколько не удивительно, а во втором оно прямо-таки не естественно. За всем тем, признание авторитетов вовсе не исключает свободы исследования. Положим, даны к решению те или другие теоремы. Решайте их с полной свободой. Но если теоремы эти уже решены специалистами, то здравый смысл подсказывает проверить свое решение уже с имеющимся, и в случае различия в решении доказать свою правоту или сознаться в своей ошибке.

Не на всех беседах о. Петрова пришлось нам быть; но на тех, которые нами прослушаны, оратором ни разу не произнесено таких, напр., слов: угодник Божий, Пресвятая Богородица, рай, ад, спасение, таинство, благодать и даже слово... Церковь³. Собеседования его на нравственные темы (по крайней мере, прослушанные нами) таковы, что под ними без всякого затруднения мог бы подписаться любой сектант, еретик с рационалистическим направлением, хотя бы даже и сам граф Л. Н. Толстой⁴. Недаром о. Петров однажды (в г. Москве) признался Толстому⁵, что он, о. Петров, готов ехать рядом с ним на чем угодно, хотя бы на трубе паровоза. (Это признание – ответ о. Петрова на замечание ему графа, собиравшегося подняться на империал конки, что для священника неудобно сопутствовать ему на империале). Какой, однако, о. Петров неотступный последователь за Толстым!.. Недаром, с другой стороны, сектанты говорят об о. Петрове: «вот, это наш проповедник» ...

Чем же, по крайней мере, сам о. Петров объясняет такой, совсем необычный для православного пастыря, характер своего проповедничества? Некоторый ключ к уразумению этого можно находить вот в чем. Однажды, доказывая заслуги графа Толстого в интересах христианства, о. Петров высказал ту мысль, что своими трактатами на евангельские темы Толстой привел светское общество к Евангелию, заставил его читать Евангелие, размышлять над ним, поучаться из него нравственной жизни⁶. «Нас-де, церковников, общество не слушает, а Толстого послушало: в этом его и заслуга». Вот, вероятно, чтобы заставить себя слушать, о. Петров так и боится набросить на себя и малейшую тень церковности.

Но та масса слушателей, которую имеет о. Петров, говорит-ли о том, что он достигает своей цели именно тем, что упорно открещивается от всякой церковности? – Позволяем себе усомниться. И вот живое основание для нашего сомнения.

Кому неизвестен отец Иоанн Сергиев (Кронштадтский) и как проповедник, истолкователь слова Божия? По характеру своих духовных бесед и в храме, и в общественных собраниях, и в частных домах о. Иоанн – оратор, в теснейшем смысле слова, традиционный и, как таковой, диаметрально противоположен о. Петрову. Вот, для примера, одно из поучений о. Иоанна (18 Апреля 1902 г.) на Леушинском подворье на дневное евангельское чтение – «Беседа Иисуса Христа с Никодимом». В этом поучении применительно к содержанию Евангелия, о. Иоанн развивает мысли о необходимости для всякого христианина таинств крещения, покаяния и причащения, вопреки учению толстовцев, пашковцев и др. еретиков и горячо призывает всех не внимать басням еретиков, а крепко держаться учения и верований православной Церкви. Произнесение такого или подобного поучения было бы для о. Петрова таким же неподходящим делом, как, напр., ношение при мундире прокурора священнической камилавки.

Но разве у о. Иоанна мало слушателей? Нет, их массы. Но, скажут, там простонародье. – Неправда: там люди всякого звания и положения и разных степеней образования⁷. Впечатление, производимое беседами о. Иоанна, неизмеримо глубже и сильнее. – С обычными своими достоинствами вел о. Петров одну беседу для интеллигенции. На беседе этой был г. Розанов. Беседа о. Петрова, однако, не превозмогла наклонности этого слушателя к привычному для него послеобеденному сну. – «И я, – признается он, – спал». На одной из вечерних бесед о. Петрова на страстной седмице мы, также, почти заснули. Слушателей, зевавших в ладонь и открыто, – правду говорим, – было немало. – Совсем иное представляют слушатели под впечатлением поучений о. Иоанна. Всем сердцем чувствуя, как тоскует современный человек, как больна его совесть, измучена душа, о. Иоанн в духовных своих беседах не является лишь безжалостным холодным прокурором, имеющим одну только цель: все обвинять и обвинять этого «вечного преступника» (человека); но вместе с правдой грозного обличения он несет и великое утешение. Его беседа потрясает все существо слушателя. Очень часто слушатели не дают ему докончить беседы возгласами признательности, раскаяния, духовного восторга; из глаз их льются слезы, сопровождаемые иногда рыданиями, но эти слезы не слезы отчаяния, а слезы умиления, радости духовной, служащие благодатным елеем для больной, страдающей души. Не думайте, что, слушая о. Иоанна, плачут только мужики да бабы, – нет, вместе с мужиками и бабами плачут профессора и офицеры гвардии. – И о. Петров устремляет мысль и любовь своих слушателей туда, «где тяжко дышется, где горе слышится», но делает он это без всякой мысли о небесном и, поэтому, не несет слушателю сердечной веры в благодатное целение свыше, не врачует его страдающей души примирением в Боге, милующем и спасающем нас не по нашим заслугам, а ради Искупителя нашего. – О. Иоанн более, чем кто-либо, проникнутый любовью к ближнему, настойчиво внушающий эту любовь и другим, прежде всего и более всего стремится к тому, чтобы вознести ум и сердце своих слушателей к небесному. Только указывая на небо, поддерживает он согбенного, падающего под непосильной ношей страдальца. При этом такой лаской окружает каждого убитого горем, бедностью, несчастьем, – таким уходом, за его больной душой, что страдалец жаждет припасть к его любвеобильной груди и выплакать на ней свое горе. – Иначе относится о. Петров к душе своего слушателя. Он чернит и поносит ее за её недостоинства даже неприличными эпитетами. Ни разу не назвав души людей грешными, он очень часто обзывал их «скотскими» (это чаще всего), «гнусными», «гадкими», «мерзкими», «отвратительными», «зловонными», как «загрязненная, зараженная потоком нечистот, река». К о. Петрову, на его грудь, не бросится за облегчением истерзанный душою страдалец. Это, – думаем, – показалось бы нелепостью и самому оратору. И такие едва ли идут на его беседы. Вот, ради праздного любопытства немало ищут послушать о. Петрова. Так и говорят: хотелось бы «разок» послушать о. Петрова (точно какого рассказчика); «я раз уже слышала» ... Про о. Петрова должно сказать, что он своими беседами нравственно поучает, а о. Иоанн еще и успокаивает, утешает обездоленного жизнью – небесной лаской, врачует благодатными, небесными средствами смятенную, изъязвленную грехами душу, призывает ко спасению.

С большою выразительностью сказано г. Розановым о простонародной толпе слушателей о. Петрова в помещении при Мраморном Дворце. Но наличие этой толпы, по мнению нашему, говорит более о жажде народа слышать слово назидания, нежели о талантах о. Петрова. Особенно же тут ни при чем вышеобъясненный характер его бесед. Мы можем представить пример повыразительнее.

Года три тому назад религиозно-нравственными беседами в зале фон-Дервиз на Васильевском Острове руководил священник Смоленско-кладбищенской церкви, о. Стефановский. Кому известен сей о. Стефановский, кроме тех, кто лично имел к нему отношение? Скромный, безвестный труженик на своем скромном посту и больше ничего. Однако, вот чего достигал он. На беседы в зал фон-Дервиз слушатели собирались в таком огромном количестве, что нашли нужным, в предотвращение крайней тесноты, рассылать входные билеты в определенном количестве на фабрики и заводы. Но это не умалило числа приходивших к залу. Чтобы удовлетворить всех, признано было нужным одну и ту же беседу вести дважды в день – раз за разом, но и этого оказалось мало. Решили три раза повторять беседу. И это еще когда? – на масленице, на последних её днях, когда так много всевозможных соблазнов для народа... И пред наступлением масленицы публики задолго до начала беседы собиралась к дому фон-Дервиз такая масса, что она стесняла движение не только на тротуаре, но и по части улицы. При таком скоплении народа необходимо было присутствие полиции. До масленицы в полицейских чинах недостатка не было, но при её приближении от местной полицейской части было заявлено, что на дни масленицы к зданию фон-Дервиз полицейских чинов не может быть дано, так как весь наличный состав их будет откомандирован в места народных гуляний. О. Стефановский вынужден был объясниться непосредственно с градоначальником, и тогда наряжен был полицейский резерв.

Факт, на который мы указываем, много красноречивее отмечаемого г. Розановым. Об о. Стефановском печать, а под её влиянием, стоустая молва не трубили, проповеднический талант его не манифестировался. Не помним, чтобы печать отметила, хотя бы несколькими словами, самый факт столь выдающегося успеха его духовных бесед. – Не то видим мы со стороны печати и устной молвы в отношении к о. Петрову... Спешим, однако, оговориться, что мы не думаем утверждать, чтобы успех бесед о. Петрова зависел, подобно «Кузьмичевой траве», только от рекламы, которую делали ему и устно и при помощи печати его почитатели. Но наличие этой рекламы во всяком случае не к славе о. Петрова. Не будь её, ни для кого не было бы и малейшего повода, и основания к вопросу, от которого теперь иному трудно отвязаться: выдающийся ли ораторский талант о. Петров, или он раздутая рекламой «Кузьмичева трава»?⁸

Мы сравнивали видимые успехи бесед о. Петрова и о. Стефановского. Нужно ли прибавлять, что беседы как самого о. Стефановского, так и других, под его руководством, велись в строго церковном духе, с ссылками на авторитеты, на отцов и учителей Церкви. Мы решительно не допускаем, чтобы усердное чтение Златоуста могло повредить кому-либо в успехе его проповедничества. Бездарность, действительно, может оказаться безуспешной сколько с Златоустом в руках, столько же и без него. Крепко уверены и в том, что Златоуст не помешал бы успеху бесед и о. Петрова; от ссылок на него не померкла бы слава нашего петербуржского оратора. И напрасно он, пастырь православной Церкви, приимательно духовный сын Златоуста, так конфузится (по убеждению или против совести, лишь бы угодить певцам своего таланта) даже только произнести имя своего столь славного духовного отца, а тем более сказать, что последний для него, к тому же, и magister.

Особо отмечен у г. Розанова большой спрос на книжки о. Петрова простым народом в Мраморном Дворце, но и это не исключительное явление. Бывали случаи, что народ после бесед от «Общества распространения религиозно-нравственного просвещения» раскупал тут же в залах бесед по нескольку сот той или другой книжки.

Духовные свои беседы о. Петров старается делать не только назидательными, но и интересными вообще. Идеи свои он развивает, главным образом, на основании собственных наблюдений над жизнью, на исторических фактах и явлениях, на авторитете мыслителей светских, до языческих включительно, – заимствует нужные ему доказательства из литературы русской и иностранной, приводит газетные сообщения, – словом, отовсюду берет он подходящий, по его мнению, материал, из которого и строит задуманное здание, и, нужно заметить, при постройке выдерживает свой стиль до мельчайших подробностей. Одного лишь он и мельком не касается, одно только игнорирует с непобедимым упорством, – это христианскую Церковь и её историю. Для о. Петрова их как бы и совсем не существует. Экскурсии в мир языческий, греко-римский у него частые, а вот ссылки на какой-либо факт или явление из жизни христианства мы, по крайней мере, ни разу не слыхали.

Для характеристики о. Петрова в сейчас указанном отношении, отметим некоторые частности из слышанных нами последних его бесед в сезон 1902 г. Объясняя одну из заповедей блаженства, он заставлял слушателей своих мысленно путешествовать по фабрикам, рекам, Крыму, разным городам, горам и подниматься далее на Эйфелеву башню, назвал одного заграничного славного светского композитора и рядом с ним (ради противоположности) поставил русскую певицу кафе-шантанного пошиба, Вяльцеву (могла ли когда-нибудь думать сия последняя, что имя её будет фигурировать при объяснении заповеди блаженства, хотя и в таком – положим – картинном, но совсем антиизящном выражении: «прут на Вяльцеву»?), – вспомнил «тупоумного чухну» – садовника, служившего во время его студенчества в академическом саду. Очень характерно это последнее воспоминание, и мы остановимся на нем подробнее, тем более что сам о. Петров придал ему особое, в смысле поучительности, значение. Чухонец, о котором шла речь, был «тупоумный», крайне неразговорчивый, и если хотел с кем быть вежлив, то вежливость свою выражал словом madamе, хотя бы с ним говорил монах (слушатели невольно улыбнулись). Новоприбывший в Академию инспектор архимандрит, встретив чухонца в саду, захотел с ним разговориться. Задает ему один – другой вопрос, чухна молчит, наконец, о. архимандрит спрашивает: «Что твоя жена делает?» – «Хлеб в навоз превращает» (слушатели одни фыркают, другие поморщились) ... Вот этот-то ответ чухонца о. Петров находит глубоко поучительным, заставляющим и нас спросить себя: а мы что делаем?.. Оно, положим, так; однако, не слишком ли ярко и реально такое сравнение, особенно для приехавших в колясках и каретах слушательниц?.. В другой беседе нужно было о. Петрову на примерах доказать, что герои не боятся мучений. Примерными героями у него представлены были римский Муций Сцевола и «один русский мужик» в отечественную войну. Какая возмутительная и обидная для памяти русского героя небрежность в форме воспоминания о нем!.. Языческого героя оратор назвал по имени, припомнил и слова, которые тот говорил, держа руку на огне, а про русского героя выразился лишь: «какой-то мужик» ... А этот мужик, по словам же оратора, явил себя героем не меньшим, чем Муций Сцевола. Французы взяли его в плен и, скорее ради шутки, положили клеймо на его руку. Вот-де, ты теперь не русский, а наш и не откажешься. Герой, недолго думая, схватил лежащий по близости топор и сам отрубил свою заклейменную руку... Неужели такой герой не заслуживает названия по имени или, по крайней мере, эпитета «один русский крестьянин?» Возмутительнонебрежное и оскорбительное: «какой-то русский мужик», тем более неизвинительно и даже неприлично, что оно из уст русского человека, по отношению к русскому герою и в собрании русских людей...

Речь о геройстве в мучениях зашла попутно с речами о крестных страданиях Спасителя. Уж тут то, казалось бы, так естественно и даже неизбежно было сказать о подвиге кого-либо из сонма христианских мучеников. Но о. Петров настолько оказался последователен и верен своему принципу во что бы то ни стало игнорировать христианскую Церковь и её историю, что и тут даже одним словом не обмолвился не только о каком-либо отдельном христианском мученике или мученице, но и вообще о мучениках за веру в Потерпевшего за нас крестные мучения (о которых, повторяем, собственно и шла речь). Чего доброго, уже не почитает ли о. Петров весь сонм христианских мучеников за ослепленных фанатиков, достойных снисходительного сожаления, а не благоговейного удивления за их невероятную твердость в мучениях?.. Но дело еще и вот в чем. Уместно ли, мало того – не слишком ли дерзновенно, особенно для священника, делать, хотя-бы и отдаленные, сопоставления какого-бы то ни было геройства с страданиями Агнца Божия, нашего Спасителя? – Неужели о. Петров не согласен с преосвященным Иннокентием в том, что страдание и смерть Сына Божия были ни с чем несравненные по их не только важности, но и тяжести, что летописи человеческих страданий не представляют подобных примеров и что поприще страданий Иисуса Христа было единственное и беспримерное, Божественное... «Это говоря без всякого преувеличения (так выражается преосвященный Иннокентий) было совмещение всех страданий и всех смертей всех людей» («Последние дни земной жизни Господа нашего Иисуса Христа». Спб. 1874 г., стр. 283).

Но что нас положительно изумляет в о. Петрове и что ему никак не извинительно, это то, что он, на беседах своих представляет себя, так сказать, фальшивой монетой. Пусть читатель сам судит. На беседе о последних днях жизни Спасителя оратор вел речь об Иуде-предателе, о том, что побудило последнего предать Иисуса. Оратор убеждал слушателей, что не сребролюбие было мотивом для предания Иисуса, а желание Иуды вмешаться в дело Божие, побудить своего Учителя поскорее объявить себя Царем Иудейским, насильно, так сказать, посадить Его на царство и за это заслужить от Него благодарность. Но такое объяснение мотива для предания, как читатель увидит ниже, будучи во всяком случае произвольным, давно уже известно и довольно распространено. Но о. Петров не постеснялся выдать его за свое собственное (так и сказано было: «я вам объясню»)⁹.

Но прежде, чем читатель уяснит себе удивительную способность о. Петрова чужое выдавать за свое, предлагаем ему, читателю, обратить внимание еще на следующее. Беседа о. Петрова происходила в Великую Среду после всенощной. Хочется думать, что большинство слушателей о. Петрова были за церковными службами этого великого дня, преимущественное содержание которых – основанное на Евангелии учение Церкви о предании Иисуса Христа по сребролюбию, – были они и за всенощной под Великий Четверг. Тут они внимали словам дивного по напеву и глубоко-трогательного по содержанию песнопения: «Егда славнии ученицы на умовении вечери просвещахуся, тогда Иуда злочестивый, сребролюбием недуговав, омрачашеся» и проч. Думаем, также, что и сам о. Петров, явившийся вести беседу непосредственно после всенощной, находился еще под впечатлением того же песнопения. И вот он, пастырь Церкви, признал для себя возможным и соответственным своему званию заявить со всей решительностью и доказывать, что учение Церкви (которое – повторяем – присутствующие на беседе выслушали, можно сказать, сию же минуту, а иные быть может, и за его же служением) о мотиве для предания Иисуса не состоятельно, не выдерживает серьезной и здравой критики... Помимо всего прочего, казалось бы и одна лишь простая, элементарная тактичность должна бы воздержать оратора от такого заявления. – Наши славные духовные ораторы не так поступали. Как пастыри Церкви, они считали своим долгом держаться учения Церкви. Напр., преосвященный Херсонский Иннокентий в одном из своих слов, говоря о мотивах предания, между прочим, так выражается: «Что же ввело тебя, несчастный (Иуда), в сей ужасный грех? – Сребролюбие и диавол – ответствуют Евангелисты» (Слово в Великую Среду, т. III, стр. 306. Спб., изд. 1873 г.).

Как ученый муж, как руководитель просвещения в высшем духовно-учебном заведении, преосвященный Иннокентий, конечно, не мог не знать всех существовавших в его время мнений о мотивах предательства Иуды. В ряду этих мнений было и то, которое высказывал о. Петров (оказывается, таким образом, что выданное о. Петровым за свое, выходит, как бы, новое толкование, не было новостью еще 50–60 лет тому назад). Ученый архипастырь и знакомит своих богословски образованных слушателей – воспитанников Духовной Академии – с этими мнениями, но делает это с большой осторожностью, сопровождая их критическими замечаниями с точки зрения Евангельской. Он называет эти мнения «догадками», лишь приближающимися некоторыми своими сторонами к правдоподобию, но не имеющими прочного исторического основания (см. «Последние дни земной жизни Господа нашего Иисуса Христа». Спб. 1874 г., стр. 221).

Объяснял о. Петров и то, что нужно разуметь под чашей («да мимо идет чаша сия»). «Не чашу страданий, – говорит он, – нужно тут разуметь, а чашу, переполненную всевозможными грехами человеческими, которые предстояло Иисусу Христу взять на Себя». И это объяснение о. Петров выдал за свое, а оно в существенной своей части принадлежит, можно сказать, форменному православному «магистеру» (учителю), тому же Иннокентию Херсонскому, который, разумея под чашею тяжесть подъятых Спасителем грехов всего мира, не отрицает, однако, и страха пред внешними, физическими страданиями.

Способность о. Петрова чужое выдавать за свое невольно заставила нас усомниться и в том, ему ли принадлежит следующее наглядно-образное разъяснение различия любви Божией от любви человеческой. Человеческая любовь всегда эгоистична. Человек прежде всего и больше всего любит себя, потом ближайших родных, далее друзей, знакомых и уже после всего – ближнего вообще. Для наглядности объяснения оратор привел в пример различие кругов на воде после брошенного в нее камня. Всплеск поднявшейся в месте падения камня воды и её волнение около того места, это – любовь человека к самому себе и к ближним родным, а отдаленные, едва приметные круги – любовь вообще к ближнему. Не то любовь Божия, любовь к нам нашего Искупителя. О Матери Своей и о любимом ученике Он вспомнил уже в предсмертные Свои минуты, после молитвы за врагов Своих. О Своем же собственном страдании, и томившей Его жажде, о предании Своего духа «в руце Отца» проглаголал Он еще позже, перед тем как настала минута испустить дух. При наглядном объяснении любви Искупителя, при помощи кругов на воде после брошенного в нее камня, круги те нужно понимать в совершенно противоположном сказанному выше значении.

Вот объяснение о. Петровым факта присутствия при кресте св. апостола Иоанна Богослова, с уверенностью можно сказать, принадлежит ему самому. С таким объяснением едва-ли кто мог выступить когда! Покинули ученики своего Учителя и, будто бы, сидели, запершись «страха ради иудейска». Ко кресту явился один только Иоанн. Но и он, – так выразился о. Петров, – «не заслуживает особой нашей похвалы». Он ничем не рисковал и бояться ему было нечего, ибо «бе знаем архиереови». Но такое объяснение положительно несостоятельно и не заслуживает даже опровержения. То, что о. Петров высказал его не в церкви, а около церкви, нисколько не оправдывает оратора.

В заключение наших слов еще раз оговоримся, что суждение свое о характере духовных бесед о. Петрова мы высказали лишь на основании тех его бесед, которые нами прослушаны. В этих беседах, действительно, были не только «тоны и оттенки», но и более существенные черты, по которым сектанты считают о. Петрова своим, как бы, единомышленником, говоря про него: «вот, это наш проповедник».

* * *

Своеобразный, безцерковный характер содержания духовных бесед о. Петрова отмечен не нами одними. Беспристрастные слушатели прямо называют эти поучения «банальностями и побасенками с сантиментальными цветочками» («С.–Петербургск. Ведом.» №350-й 1902 г.). «Проповедь целиком почти состоит из сравнений более или менее удачно и красиво подобранных, но малодоказателъных. Тут и немецкая живопись, и физический опыт с мышенком, задыхающимся под стеклянным колпаком, и сталактиты, и сталагмиты, и спаленная Москва, и стихотворные цитаты... Когда чтение продолжается, яснее вырисовывается манера и стиль проповедника и усиливается разочарование» ... (См. в том же №-ре). А вот и еще очень определенное свидетельство о поучениях о. Петрова, идущее от лица, составившего себе литературными и публицистическими трудами почетное имя, г-жи Н. Лухмановой. 22 ноября (1902 г.), свидетельствует эта известная писательница (в «Бирж. Вед.» № 321, в ст. «Хлеб или камень»), – я была на проповеди или лекции, – не знаю, как назвать, – о. Петрова. – И я пришла испить из этого источника, и я пришла просить духовной пищи и ушла еще более жаждущая, еще более голодная, с туманом в голове, со спутанными мыслями и с ноющим вопросом в душе: что это такое? для кого и для чего это?.. – Чтобы не быть голословной, я перечислю только все пункты, все скачки мыслей проповедника... (И, подробно перечислив, слушательница пишет Выходя с этой лекции, я чувствовала себя именно так, как глупый ребенок, которого окормили и завертели (по выражению лектора). Мне очень хотелось спросить о. Петрова: что вы сделали с нами и что вы дали нам?.. Вы забросали нас картинами, именами, числами, вы перескакивали из Ханаана в Венецию, от Золя к св. Екатерине, от прекрасной магометанки к Фаусту, от немецкого извозчика к Илье Муромцу, от Рескина к урчанию в голодном животе... Было сказано о Горьком, Ибсене, Зудермане, Гауптмане и о Чехове с перечнем произведений... Было говорено и о Микель-Анджело, и о стороже храма Спасителя в Москве, и о Марксе, и о Сенкевиче, и о Тургеневе, и о битве русских с кабардинцами, причем лектор рекомендовал оставить народ (русский) на чтении «Русланов Лазаревичей» … «Мы, – заключает свой отчет слушательница, – -утомились пестротой жизни от вечного искания новых форм, красок и звуков, мы бежали от навязываемого нам настроения, мы пришли к вам с жаждой простоты и истины, мы просили хлеба, вы дали нам камень, камень из богатой мозаики; вы слили в один, если хотите, красивый поток слов массу мыслей, взглядов, суждений, неоконченных, неразработанных, непродуманных, непрочувствованных, вы затуманили нас, утомили образами и отпустили таких же голодных, таких же усталых, какими мы пришли к вам»... (курсивы автора).

Почитатели о. Петрова стараются оправдать бесцерковный характер бесед его тем, что он-де приспособляется к своим слушателям. Особенно горячими апологетами о. Петрова в этом отношении явились два Петербургских священника В. К. (см. № 332 «Спб. Ведомостей» за 1902 г.) и протоиерей Н. Дроздов (см. № 337 той же газеты). Последний объявил заслуживающими даже задушения всякие попытки к выяснению вредности бесцерковного проповедничества священником Церкви. Однако, оба эти апологета и полуанонимный священник В. К. и протоиерей (церкви св. Пантелеймона) Н. Дроздов, проявив раздраженную нетерпимость к чужому мнению, по существу предмета не представили ровно ничего в фактическое опровержение сказанного в нашей брошюре. Мало того, оба эти пастыря Церкви, конечно, нечаянно для них самих, со своей стороны, авторитетно разоблачили незаконность, нецерковность проповедничества священника Г. Петрова даже и в приспособлении научения истинам христианства. Эту сторону в апологиях о.о. В. К. и Н. Дроздова подробно и основательно раскрыл г. Е. Воронец в ст. «Итоги полемики по поводу проповедничества свящ. о. Г. Петрова» (см. «Мис. Обозр.» м. февр. кн. 3-я. Имеются в продаже и отдельные оттиски этой же статьи). В этой же статье г. Воронец привел подробную и обстоятельную справку, свидетельствующую, «сколь не нов (курсивы не наши) вводимый ныне некоторыми батюшками в моду метод бесцерковного содержания религиозной проповеди и сколь вредны результаты увлечения бесцерковным приспособлением проповеди к модному духу времени... Следование и подражание характеру такого проповедничества, говорит г. Воронец, выгодно только для проповедника, заслуживая ему похвалу от увлекаемых слушателей и мишурную славу популярности, но оно крайне непристойно для Церкви Христовой, вредно для увлекаемых слушателей и являет собою только – знамение времени».

В декабре месяце 1902 г. на защиту своего исключительного способа проповедничества выступил и сам о. Петров. Он оправдывает его целью своих бесед и чтений, преследующей возбуждение интереса к истинам христианства в учащейся интеллигентной молодежи, которая мучится идеальными порывами, но служит неведомому Богу. Такая цель и заставляет его допускать практикуемую им приспособляемость к слушателям (см. в хронике №337 «Спб. Вед.»).

Даваемое о. Петровым объяснение характерных особенностей его публичных духовных бесед никак нельзя признать удовлетворительным. Оно слишком «обще, неопределенно, голословно и даже вопреки действительному положению дела» (г. Воронец). По заявлению самого же о. Петрова, слушатели его в манеже Мраморного Дворца – простые люди, солдаты, служители и проч., а в залах Артиллерийского Училища – интеллигенты разных возрастов и положений, с эффектными нарядами дам, ароматом модных духов и преобладанием французской речи. Эту же «разнохарактерность толпы и дам» модных, а не только учащейся молодежи в слушателях священника Петрова удостоверяем не одни мы, но и другие посетители его бесед. Порученная же его духовному водительству «военная молодежь толпится в самых отдаленных углах залы и коридоров» («Спб. Ведом.» № 350).

По вопросу о приспособляемости в проповеди и ближайшим образом в возражение прот. Дроздову высказался в «М. Ведомостях» г. Г. Г. Его речи по данному предмету заслуживают полного внимания. Он, между прочим, говорит: «Отец прот. Дроздов, пользуясь примером Самого Господа. Иисуса Христа и св. Апостола Павла, которые «не всегда, все и всем, и в одинаковой форме» проповедовали своим слушателям, совершенно правильно устанавливает, что проповедь каждого пастыря должна быть разнообразною, применительно к духовному состоянию слушателей: «иному он дает высокие созерцания, другому – начатки учения, одному скажет прямо, другому – в притче, в образе». В этом и состоит приспособляемость проповедника к слушателям. Он должен дать разнообразную духовную пищу слушателям, применительно к степени их веры, знаний и понимания».

Вполне соглашаясь с положением прот. Дроздова о том, что проповедник должен давать своим слушателям разнообразную духовную пищу, применительно к степени их веры, знаний и понимания, г. Г. совершенно справедливо замечает, что о. Дроздову остается только самыми фактами из проповеднической деятельности о. Петрова доказать, что о. Петров разнообразным своим слушателям дает разнообразную духовную пищу, что слушателям образованным он проповедует высокие истины, попроще говорит к народу, что одно он излагает с церковной кафедры, другое – в романах, третье – в календарях, четвертое – в фельетонах, что с аристократами он аристократ, с интеллигентами – интеллигент, с народом – простец, с учениками – учитель. Каждому, дескать, он дает соответственную духовную пищу, как мудрый врач, сообразуясь с организмом и болезнью пациента, питает каждого больного особой диетой и против каждой болезни предлагает особое лекарство.

«Но так ли действует отец Петров? В этом ли выражается его «приспособляемость»?

«По уверению отца протоиерея Дроздова, отец Петров своих слушателей и читаталей «питает молоком, а не твердою пищею» (курсивы в статье не наши).

«Как «молоком»? «Всегда», «всех» и «в одинаковой форме»? – Да, всегда и всем он дает одну и ту же проповедь «бесцерковную».

«Но тогда, где же тут «приспособляемость»? – А, видите-ли, приспособляемость будет потом, когда-нибудь в будущем: «придет время, даст и твердую пищу», обещает отец Дроздов за отца Петрова.

«Таким образом, до сих пор в проповедях отца Петрова, по невольному признанию самого протоиерея Дроздова, нет никакой приспособляемости к слушателям. Наоборот, отец Петров совершенно игнорирует все разнообразие своих слушателей и читателей и безо всякого разбора всем одинаково дает одно и то же «молоко», и образованным, и простым, и подготовленным, и начинающим, и взрослым, и младенцам: ибо всем и всюду и всегда он говорит о чем угодно, но только не о Церкви и не об её Святых Отцах и Учителях».

«При таком условии, ни о какой «приспособляемости» проповедей отца Петрова не может быть и речи. Отец Дроздов сам замечает, что мы живем не в языческих Афинах, и не вся же наша молодежь служит «неведомому Богу», но он не видит всей противоестественности «проповеднического» приема отца Петрова, подгоняющего все разнообразие слушателей под один уровень и пробавляющего и здоровые и больные организмы одним только «молоком»... Держать их всех на «молоке», – это значит безжалостно задерживать их естественный рост и развитие и совершенно забыть существенное требование от каждого слова (не проповеднического только), чтоб оно было доступно и пригодно для слушателя. Ведь, отец Петров говорит тому же самому русскому народу, которому говорит и отец Иоанн Кронштадтский, дающий этому народу «твердую пищу». Или, может быть, отец Дроздов полагает, что отец Иоанн находится на ложном пути? Пусть он это так и скажет.

«Во всяком случае позволительно усомниться в правильности именования «молоком» тех особенностей проповеди отца Петрова, которые противниками его названы «бесцерковностью», и которые дали основание упрекать его в «ересеучительстве и сектантофильстве»¹⁰, так как под каждым словом отца Петрова может подписаться граф Толстой. Точно ли это – «молоко», и с этого ли следует начинать христианскую проповедь, – об этом отец протоиерей Дроздов тоже умолчал. Он лишь предостерегает от суждений о пастыре по беседам вне-богослужебным и настаивает на необходимости принимать в разсчет и «обязательную для пастырей церковно-богослужебную проповедь».

«И опять совершенно прав отец протоиерей. И мы согласны с тем, что всего основательнее судить о церковности проповедника по его церковно-богослужебному учительству. Но и опять все это не в пользу данного случая. Отец Дроздов не приводит ни одного примера из церковно-богослужебных проповедей отца Петрова, в которых было бы не «молоко», а «твердая пища». Потому ли это происходит, что отец Петров не проповедует в храме, или потому, что и в храме дает слушателям то же самое «молоко», или же, наконец, потому, что он и сам еще на «молоке» сидит и до «твердой пищи» духовно еще не дорос, – все это вопросы, которые отец Дроздов лишь возбудил, но на которые он ответа нам не дал, оказав этим отцу Петрову весьма плохую услугу» (См. № 353 за 1902 г.).

По тому же вопросу о приспособляемости в проповеди кратко, но убедительно высказался г. Гринякин в ст. Недобрая «приспособляемость» (см. «М. Обозр.» № 3). Имея в виду проповеднические приемы о. Петрова, г. Гринякин говорит: «мы чужды той «приспособляемости», в которой знамя православия склонялось бы в угоду духу времени, пред вкусами толпы, хотя бы по-своему и просвещенной... Мы, напр., не понимаем того, – какой «приспособляемостью» можно оправдать вот эти слова православного священника (курсив автора): «ко кресту явился один только Иоанн (Богослов). Но и он не заслуживает нашей похвалы?!... Во имя какой «приспособляемости» объяснение о. Петровым предательства Иуды расходится с евангельским и церковным?..¹¹ Речь апостола Павла в афинском ареопаге, продолжает г. Гринякин, упоминается в апологии о. Петрова не совсем к делу. Правда, апостол языков – «бых всем вся», но – никогда в ущерб истине». Далее г. Гринякин выясняет, что речь ап. Павла в ареопаге (Деян.17:22–31) вовсе не представляет собою примера приспособляемости к слушателям, почему она и вызвала со стороны одних слушателей насмешки, а со стороны других, замечание: «об этом послушаем тебя в другое время», и «Павел вышел из среды их». Но что же? осталась-ли такая неприспособленная к вере, знаниям и пониманию слушателей речь Апостола бесплодной? Нет, не осталась: «некоторые мужи, приставши к нему, уверовали» ... Насколько ап. Павел приспособлялся... об этом, – продолжает г. Гринякин, – можно прочитать в послании к Галатам (Гал.2:11–14). «Когда же Петр пришел в Антиохию, то я лично противостал ему, потому что он подвергался нареканию. Ибо до прибытия некоторых от Иакова, ел вместе с язычниками; а когда те пришли, стал таиться и устраняться, опасаясь обрезанных. Вместе с ним лицемерили и прочие иудеи, так что даже Варнава был увлечен их лицемерием. Но когда я увидел, что они не прямо поступают по истине Евангельской, то сказал Петру при всех: если ты, будучи иудеем, живешь по-язычески, а не по-иудейски, то для чего язычников принуждаешь жить по-иудейски?» Вот как, – заключает г. Гринякин, – ревностно обличал св. Апостол «приспособляемость», раз она шла в ущерб Евангельскому благовестию!..».

В ряду горячих почитателей о. Петрова, как духовного оратора и как писателя, стоит иеромонах Михаил. Слушать духовные беседы священника Петрова иеромонах Михаил объявляет счастием («М. Обозр.», декабрь 1902 г., стр. 927). Он находит, что если ранее о. Григорий и мог производить впечатление «нового христианина», (т. е. христианина без Христа), то это тогда, когда он еще не стал «самим собою» – когда он еще учился. Его статьи позднейшего времени, – «кажется» о. Михаилу, – «стали и бесконечно глубже и бесконечно церковнее» (курсивы наши).

Так утверждает иером. Михаил. А вот что говорит и именно о статьях, о печатных произведениях о. Петрова иером. Александр, после специального, обстоятельного, беспристрастного критического разбора книги о. Петрова: «Зерна добра». (См. «М. О.» № 6, стр. 753–769).

Книга эта, по словам иеромонаха Александра, «представляет собою сборник небольших, иногда вовсе не связанных между собою, бесед о. Петрова на самые разнообразные темы». В книге, напр., есть статьи о внимательном отношении к голосу своей совести, о том, что дети не должны обижать птичек, об охранении и разведении лесов, о борьбе с песками, о борьбе с греховными наклонностями, повесть из древнеегипетской жизни... «Не правда ли, спрашивает о. Александр, какой «калейдоскопический» подбор тем?!.. Но зачем все валит в одну кучу и что, собственно, хочет показать этим и чего достигнуть «священник» Петров?! – Поступать так, говорит о. Александр, значит унижать и предмет проповеди, и свое проповедническое достоинство». (Припомним сказанное выше г-жой Н. Лухмановой, на стр. 22–23).

Отсутствие единства темы или смешение тем («борьба с песками», «борьба с соблазнами масленичного разгула» и т. п.) составляют немаловажный недостаток в книге о. Петрова «Зерна добра». Но для нас несравненно важнее следующий отзыв иеромонаха Александра о внутреннем содержании статей, входящих в состав названной книги. «Крупный недостаток (этих) статей, говорит иером. Александр, тот, что наставления каждой статьи (за исключением одной или двух), лишены вовсе церковного характера (курсивы наши), нет ни слова о церкви, о св. отцах её и учителях»¹². Вследствие этого мысли статей сами по себе сухи и безжизненны, не облечены в плоть и кровь церковную. Обильные аналогии (в другом месте: «уподобления, образы, сравнения, дающие преобладание форме над идеей») здесь лишь смоковное листвие, прикрывающее скудость мысли¹³. Ведь, вот, протестантам казалось, что католики своим учением об иерархии, церковных таинствах, святых и проч., воздвигают преграду между Богом и людьми, так сказать, заслоняют Бога от людей. Протестанты отреклись от иерархии, таинств и святых, но результат получился противоположный ожидаемому: религиозное чувство, не получая пищи в церковной обрядности, иссякло, живая связь между Богом и людьми стала слабо ощущаться, отсюда – философские заблуждения – деизм и пантеизм, своим возникновением обязанные протестантству. Поистине лишь церковность дает жизнь христианскому учению. Из-за ложной приспособляемости о. Петров лишил свои наставления церковного духа, забывая, что церковность-то и есть наилучшая, веками выработанная, благодатию растворенная, божественная приспособляемость к людям» (стр. 768).

Итак, по отзыву иером. Александра, статьи рассмотренного им сборника (недавно вышедшего вторым изданием) г. Петрова «лишены вовсе церковного характера». (Согласно с иеромонахом Александром высказываются и протоиерей Гобчанский и г. Козицкий). А, вот, иером. Михаилу «кажется», что статьи о. Петрова «стали теперь¹⁴ бесконечно церковнее». Суждения о.о. иеромонахов настолько противоречивы, что одно исключает другое. По нашему мнению, и вопроса не может быть о том: чье же суждение правильно? Иеромонах Александр свое суждение утверждает на обстоятельном, беспристрастном разборе книги о. Петрова, а иеромонах Михаил о том, что ему «кажется», высказывается совершенно голословно¹⁵. Говорят (а в том числе и иеромонах Михаил), что самое большее, в чем обвиняют о. Петрова – это то, что он молчит о Церкви, игнорирует Церковь; она для него не существует. Но он еще не сказал ничего, что было бы антицерковно и не православно, а «отсюда следует, что его беседы самое большее – нецерковны, а не антицерковны».

Но, во-первых, объявление учения Церкви об иудином предательстве, не выдерживающим здравой и серьезной критики, разве не антицерковно? – утверждение, что христианство не сказало еще своего последнего слова разве в согласии с учением Церкви? – церковно ли, или по-толстовски учит о. Петров, отстаивая с большим жаром самостоятельность и свободу всякого верующего в понимании Евангелия? – Он внушает: «пока ты не толкуй Евангелия; ты только укажи его людям, тверди им: здесь истина, здесь разрешение всей путаницы жизни» («К свету!» стр. 60). «Из таких рассуждений, по словам прот. Гобчанского, ясный вывод, что общецерковное понимание и уяснение Евангелия – дело излишнее. Ты только купи Евангелие и читай. Не прилагай и не ищи никаких толкований. Право, заключает о. Г-ский, каким-то сектантским духом веет от таких советов». (См. «Вер. и Церк.» 1903 г., кн. 2-я, стр. 284); – не сектантским ли, не противоцерковным ли, также, духом веет и от следующих выражений о. Петрова, допущенных им в книжке «Евангелие, как основа жизни» при толковании евангельского учения о поклонении Богу в духе и истине: «не нужны Ему (Богу) ни жертвы тучные, ни дым кадильный, ни алтари, сияющие золотом и драгоценными камнями, не требует Он ни поклонов, ни паломничеств, ни постов » (стр. 89)¹⁶. – Во-вторых, от пастыря православной Церкви, неустанно поучающего и через устные беседы, и через книги, и через газеты, и через календари, казалось, как бы не услыхать специального слова в защиту Церкви и против врагов её, теперь так особенно умножившихся и дерзновенных? Вот это-то «умолчание» поставленного на стражу Церкви и оправдание такого умолчания другими стражами Церкви и есть, как выражается г. Воронец, «страшное, антихристианское знамение времени»¹⁷.

Конечно, «антицерковность» и «бесцерковность» в проповеди предметы различные и смешивать их нельзя. Но вот вопрос: какая проповедь вреднее для Церкви Христовой – антицерковная или бесцерковная? Дельный и вразумительный ответ на вопрос этот дает в «М. Вед.» (см. №5-й за 1903 г.) г. Spectator в статье: «Противоцерковность и бесцерковность».

Эпиграф статьи (из Цицерона): dum tacent, clamant (пока молчат, вопиют) достаточно уже обессиливает мысль, выражаемую (в применении к о. Петрову) словами: «он еще не сказал ничего, что было бы антицерковно и неправославно». Но, вот, самая статья г. Spectator’а:

«Граф Толстой, как известно, в последнее время всегда открыто выступал против Церкви Христовой», против всего, что ею установлено... Но, тем не менее, он признает великую силу Церкви Христовой и идет на нее с поднятым забралом; он не надевает личины ни сына, ни пастыря православной Церкви, он не рядится в овечью шкуру, а набрасывается на Церковь хищным волком с гордой самоуверенностью, что он личной своей силой одолеет ее, если уж врата адовы её не могут одолеть...

«Есть, однако, другого рода проповедь, идущая к той же цели, как граф Толстой, но иными, прикровенными путями, под личиной православия. Раздается она из уст таких лиц, от которых можно было бы ожидать, по занимаемому ими месту, полной и искренней преданности православной Церкви. Но проповедь эта говорит о чем угодно, только не о Церкви: она игнорирует ее, она делает вид, будто Церкви Христовой со всем её вековым устройством, со всеми прославившими ее Мучениками и Святыми, со всеми её таинствами и священными обрядами, – совершенно не существовало и не существует!

«Антицерковная проповедь графа Толстого признает Церковь великой мировой силой, с которой нужно де бороться. Бесцерковная проповедь считает Церковь какой-то quantité négligeable, о которой и говорить не стоит, или которую можно превратить в ничтожную величину систематическим замалчиванием. Если нас поражает гордая самоуверенность Толстого, считающего себя в силах побороть Церковь, то что же сказать о гордой, самоуверенной проповеди, считающей Церковь столь слабой, столь дряхлой, что с нею и бороться-то не стоит, так как-де ее можно одолеть даже не словом, а простым презрительным молчанием?

«Как противоцерковная, так и бесцерковная проповедь, стоят на чисто рационалистической почве. Для них не существует ни благодати, ни чудес Божиих. Вера в личного Бога заменена ими каким-то туманным пантеизмом; Сын Божий выставляется простым философом-моралистом, который, будто бы, никаких других небесных истин, кроме взаимной человеческой любви, нам не открыл. Все же таинства и обряды считаются излишним и даже вредным формализмом. Обе проповеди до такой степени тождественны по своей цели, что вы не найдете ни одной модной бесцерковной проповеди, под каждым словом которой не подписался бы обеими руками граф Толстой. А, между тем, если противоцерковная проповедь графа Толстого вызывает в нас негодование, то, совершенно тождественная с нею по целям, бесцерковная проповедь пользуется у нас большою популярностью, и увлекающиеся ею слушатели постепенно охладевают к Церкви, удаляются от неё и становятся такими же её врагами, как и ученики графа Толстого. Бесцерковная проповедь старается внушить своим слушателям, что они могут быть хорошими христианами, идя наперекор Христовой Церкви, не соблюдая ни её правил, ни её обрядов. И такое учение является, конечно, желанной приманкой и удобной отговоркой для всех, которым хочется как-нибудь легализировать свое нерадивое и небрежное отношение к Церкви Христовой (курсивы во всей статье автора).

«Таким образом у нас постепенно образуется целая секта бесцерковников, которые официально, по бумагам своим, числятся православными, а на самом деле являются самыми настоящими Толстовцами».

«Это весьма важное обстоятельство, на которое нельзя не обратить серьезного внимания: бесцерковная проповедь плодит не только бесцерковников, но и противоцерковников. Внушая своим слушателям равнодушие к Церкви, бесцерковная проповедь учит их пренебрегать Церковью, не подчиняться ей, а отсюда лишь один шаг к неповиновению ей, к полному враждебному от неё отделению и к сознательному восстанию на нее. Такого широкого успеха даже граф Толстой своей резкой, прямой антицерковной проповедью достигнуть не может.

«Все иезуитское коварство бесцерковной проповеди обнаруживается и в тех софизмах, которыми она себя оправдывает. Она для того, видите ли, замалчивает Церковь, чтобы не отпугнуть от себя слушателей. Православная Церковь оказывается, таким образом, каким-то пугалом для русских людей, которое нужно тщательно замаскировать или убрать в сторону, так как де иначе русские люди в православную Церковь не пойдут. Какая лицемерная ложь! Отец Иоанн Кронштадтский в своих боговдохновенных проповедях не только не скрывает православной Церкви, но всюду выдвигает ее на первый план. И что же? Отпугивает ли отец Иоанн русских людей от православной Церкви, или привлекает к ней? Поставить этот вопрос значит и решить его: ибо кто же не знает, как весь русский народ, без различия возраста, сословий и званий, высоко чтит каждое слово строго–церковной проповеди отца Иоанна?..

«Существует еще и другая, давно избитая, софистическая увертка: нельзя-де осуждать проповедника за то, чего он не говорит. Да, конечно, одно какое-нибудь случайное замалчивание Церкви не дает еще права осуждать проповедника; но если он в течение целого ряда лет всегда и всюду (курсивы автора) держится этой иезуитской тактики замалчивания, если он никогда, ни единым словом, не обмолвился в пользу Церкви или против её врагов, если все его слова всегда и всюду вполне соответствуют толстовскому лжехристианству, – то неужели нельзя произвести справедливого суждения о такой проповеди и таком проповеднике? К чему скрывать от себя истину? У нас началась под православной личиной, открытая толстовская пропаганда. На первый раз нам достаточно констатировать лишь этот факт, всю зловещую опасность которого игнорировать нельзя».

В октябр. кн. «Мис. Обозр.» за 1902 г. помещена статья иером. Михаила – Новое христианство. Заключительные строки этой статьи, направленные, собственно, против «новых христиан», очень поучительны и для не в меру приспособляющихся к слушателям пастырей Церкви. Вот эти строки: «Не следует обкрадывать христианство, чтобы сделать его более легкоприемлемым. Проповедники! – скажем словами пастора Брукса, – есть предел, за которым приспособительность делается слабостью. Есть нечто, чего св. Павел не потерпел бы, чтобы быть всем для всех (курсивы не наши). Мы должны давать нашим слушателям истину, а не то, чего они желают. Считайте недостойным вас, как служителей Евангелия, утешать скорбь и утолять чужую жажду из источника только наполовину евангельского; опасайтесь предлагать чужой алчущей душе удовлетворение в другом месте, помимо высоких радостей духа. Самое печальное время жизни учителя, я думаю, то, когда он оставляет учительство с сознанием, что дал своим слушателям не то, что имел наилучшего, а только то, чего они требовали, чтобы успокоить мятущуюся совесть.» – «Подменять христианство для успеха проповеди стоицизмом, или одной моралью без внутреннего возрождения, направляемого богооткровенным догматом (курсивы наши), той моралью, которая эстетикой «хороших поступков» лишь прикрывает религиозную пустоту их, в наше поворотное время, преступно» (Тернавцев. См. у о. Михаила).

И из приведенных слов следует заключение, что для того, чтобы, по св. Апостолу, быть всем для всех, совсем не требуется простирать приспособляемость в проповедничестве, так сказать, до лакейства перед слушателями, перед аудиторией. Такая приспособляемость преступна.

В заключение всего несколько слов из беседы иером. Михаила с сотрудником «П. Газеты» г. Н. Г-е. «Необходим ли, спросил г. Г-е, для проповедника ораторский талант?» – «В нем нет необходимости, – ответил иером. Михаил. Убежденность оратора искупает все и действует сильнее, нежели искусно построенная речь и ораторские приемы. Поверьте мне, что, если слушатели, уходя с проповеди, говорят: «Как хорошо он говорил!», «Какая прекрасная проповедь!» – значит, проповедь никуда не годилась. Если же слушатели уходят, задавая друг другу вопросы: «Как же быть?» «Что же делать?»¹⁸ – значит, проповедь была прекрасна, т. е. достигла цели» (См. №50-й 1903 г.).

Остается только добавить, что выраженная иеромонахом Михаилом мысль о признаках хорошей проповеди и такой, которая «никуда не годится», не его, о. Михаила, а принадлежит собственно св. Иоанну Златоустому.