В.А. Озеров

Вяземский называет Озерова преобразователем русской трагедии и сравнивает его заслуги с заслугами Карамзина, преобразователя русского прозаического языка. Этот отзыв, конечно, страдает преувеличением; но в нем есть своя часть правды: Озеров дал лучшие образцы русской трагедии в новом, хотя также одностороннем направлении; следуя формам ложно-классической французской драмы, он внес в свои трагедии элемент сантиментальный.

Владислав Александрович Озеров⁵⁴ (1770–1816) родился в Тверской губернии, получил свое образование в Кадетском корпусе и преимущественно на французской литературе и самое первое стихотворение его было написано по-французски. Из русских же писателей первыми учителями его в языке и словесности были Княжнин и Болтин, позднее он познакомился с Державиным, Дмитриевым и Карамзиным. Самое чтение французских романов и сильная платоническая любовь к одной женщине, на которой он не мог жениться, потому что она была замужняя, имели влияние на склад его сантиментального характера и сообщили романический цвет всей его поэзии. Прослужив несколько лет в военной службе, он перешел в гражданскую, в которой также оставался недолго. По выходе в отставку, он долго страдал расстройством умственных способностей; глубокая чувствительность, бывшая источником его дарований, была вместе с тем источником его мучений. Жуковский смерть Озерова приписывает чувствительности и печали, испытанной им от завистников:

Чувствительность его сразила, –

Чувствительность, кокорой сила

Моины душу создала,

Певцу погибелью была....

Между врагами его современники взывают Шаховского, который был упорным ревнителем классической школы и самым ярым ненавистником и гонителем школы сантиментальной и неприязненно относился к Карамзину и Жуковскому⁵⁵. Интриги партий особенно обнаружились после первого представления «Поликсены», которую Озеров считал лучшим своим произведением, но которая принята была на сцене довольно холодно. В 1808 г. Озеров уехал в Красный Яр, в имение своего отца, находившееся в Чистопольском уезде Казанской губернии; здесь он и скончался в 181:6 г. – Первою трагедиею Озерова была «Смерть Олега Древлянского», представленная на Петербургском театре в 1798 г. Она написана в стиле Княжнина и отличается больше его недостатками, чем его достоинствами. Первою трагедиею, доставившею славу Озерову, была трагедия, «Эдип в Афинах»; за ним следовали: «Фингал», «Дмитрий Донской» и «Поликсена». В собраний сочинений Озерова (издание Смирдина 1846 г.), кроме трагедий, помещены еще: перевод героиды Колярдо «Элоиза к Абеляру», четыре оды и четыре басни.

Основа трагедии «Эдип в Афинах взята из классической Фивской легенды О царе Лайе и сыне его, Эдипе. Вот эта легенда, как она изложена в трагедиях Софокла, Фивский царь Эдип, по случаю моровой язвы, свирепствующей в Фивах, представляется принимающим искреннее отеческое участие в бедствиях своего народа. Но оракул Дельфийский возвещает, что язва в Фивах не прежде прекратится, – как будет наказан убийца царя Лайя, предшествовавшего Эдипу на Фивском престоле. Эдип пред всем народом дает торжественную клятву непременно отыскать виновного и предать его заслуженной казни. И вот мало-по-малу начинает раскрываться несчастная судьба Эдипа. Предвещатель Тирезий, призванный для обличения преступника, объявил, что этот преступник сам Эдип; но слова его, в жару гнева сказанные и с гневом принятые, сочтены клеветою и злым умыслом врагов. Вскоре потом Эдип, разговаривая с своей женой Иокастой, которая прежде была женой Лайя, начинает уже действительно опасаться за себя, когда узнает от нее обстоятельства Лайевой смерти, вспоминает об убийстве, учиненном им точь в точь при таких же обстоятельствах. Судьба Эдипа проясняется; однако ж от совершенной уверенности в преступлении удерживает его одно обстоятельство. Эдип сын Коринфского царя, Полиба; так думает о себе он сам; так думают все окружающие его; между тем, по предсказанию оракула, Лай должен был умереть от руки сына своего. Следовательно убийцей Лайя не может быть Эдип. Правда, Иокаста сказывает, что у нее от Лайя был сын; но сын этот, по ее словам, погиб еще в младенчестве, брошенный, по приказанию отца, на непроходимую гору. Нужно было доказать, что этот сын Лайя, которого считают погибшим в младенчестве, есть сам Эдип. К этому роковому открытию приводит Эдипа посол, прибывший из Коринфа с вестью о смерти тамошнего царя, Полиба, и с предложением ему престола от лица Коринфян. Между прочим посол открывает, что Полиб и Меропа, его супруга, которых Эдип считает за своих родителей, не суть истинные его родители, но что он обязан им только воспитанием, что он еще в младенчестве взят ими из рук одного пастуха, пасшего стада подле горы Киферонской. Для поверки этого известия Эдип приказывает привести того самого пастуха, который отдал сына Лайева одному коринфянину. Тот подтверждает все сказанное послом касательно передачи младенца. Открывается, что этот младенец был сын Лайя и Иокасты, которого родители, испуганные ужасным на счет его предсказанием, именно, что он убьет своего отца и женится на своей матери, поручили было ему для умерщвления, но что он из жалости спас ему жизнь, сдавши на руки коринфянину. Эдип узнает, что он убийца отца, муж своей матери и брат своим детям. Неслыханный неумышленный злодей выкалывает себе глаза, оставляет престол и в одежде нищего странствует из одного места в другое, руководимый дочерьми своими Антигоной и Исменой. Вместо Эдипа Фивский престол занял сын его Полиник, который выгнал Эдипа из Фив; но брат Полиника Этеокл, соединившись с Креоном, составил заговор против Полиника и самого его выгнал из Фив. Началась борьба между братьями из-за обладания Фивами и привела к войне. Семь предводителей пред началом войны спрашивали оракула, который ответил, что победителем будет тот, на чью сторону перейдет Эдип. Судьба сжалилась над Эдипом, позволила ему умереть тихо и спокойно, и определила, что смерть его послужит условием победы для того народа, земля которого будет ему могилой. Эдип, изнуренный годами и страданиями, приходит в Аттику, в окрестности небольшого селения Колона и останавливается в роще, посвященной Эвменидам. В этой стороне ему суждено найти пристанище и конец жизни. Креон убеждает Эдипа перейти в Фивы и принять в борьбе сторону Этеокла; но Эдип отказывается. Возмущенный этим отказом, Креон отнимает у Эдипа дочерей; но Тезей, царь Афинский, возвращает их Эдипу и просит у него позволения представить человека, который умоляет с сокрушенным сердцем богов дать ему возможность увидеть Эдипа. Эдип догадывается, что это должен быть Полиник; он не хочет и видеть Полинина, и если соглашается допустить его к себе, по просьбе любимой дочери своей Антигоны, то только для того, чтобы произнести над ним проклятие. «Не ты ли, злодей, выгнал своего отца? Не ты ли довел меня до нищенства?... И не будь у меня этих двух дочерей, – я умер бы с голода и все от твоей вины... Нет, не видать тебе никогда Фивских стен, которые ты идешь осаждать! Оба вы с братом твоим погибнете под этими стенами, плавая один в крови другого. Вот проклятие, которое я произношу над вами, чтобы научить вас, как уважать тех, кому вы обязаны жизнию, и не презирать вашего отца, потому что он слеп и немощен. За этим проклятием последовал гром, и Эдипа не стало. Этеокл и Полинин, по предсказанию Эдипа, действительно погибли в междоусобной войне под стенами Фив. Креон издал повеление, чтобы никто не смел хоронить труп Полиника, как врага отечества, но Антигона, не смотря на все убеждения Исмены покориться этому повелению, похоронила Полиника, по любви к брату, следуя не царскому закону, а закону, начертанному самою природою в сердце человеческом, и как преступница предана смерти. Так погиб, по воле судьбы, весь род Эдипа. Из этой легенды Софокл составил свою трилогию, состоящую из трех трагедий: Эдип царь, Эдип Колонский и Антигона. Трагедия Озерова представляет переделку второй трагедии Софокла: «Эдип Колонский». Но Озеров не сам непосредственно переделал греческого Эдипа; он сам даже не знал греческого языка; он взял своего Эдипа из французского трагика Дюси. Из Дюси же взяты и те новые черты и весь колорит, с каким являются у него все действующие лица трагедии. Дюси принадлежал к тогдашней сантиментальной школе поэзии; под влиянием сантиментальной поэзии изменилось все миросозерцание античной легенды; строгие и величавые личности царя Эдипа и др., как орудия неумолимой судьбы, утратили свой характер и явились нежными и чувствительными. Такими же они являются и в трагедии Озерова. Эдип изображается как величайший преступник: он убил своего отца и женился на своей матери; но по основному смыслу греческой легенды этот величайший преступник совершенно не виновен; его преступления – дело судьбы, проклятие которой тяготело над всем домом Лайя. Не признавая себя виновным, Эдип спокойно говорит о своих преступлениях и сурово относится к своим детям, которые восстали против него, и также спокойно изрекает им свое проклятие. Но у Дюси и Озерова Эдип является глубоко сознающим всю тяжесть своих преступлений и совершенно ответственным пред своею совестию. Вместо сурового и строгого старца – отца у Дюси является слабый, страдающий, чувствительный старец; у него нет того ожесточения против детей, как у Софоклова Эдипа; он невольно уступает Антигоне, умоляющей его простить ее брата, Полиника. Смерть Эдипа у Софокла облечена покровом тайны; могила его должна остаться ни для кого неизвестною; у Дюси нет этой таинственности; Эдип умирает под ударами грома. Изменен у Дюси также и характер Антигоны. В Антигоне Софокла представлен типический образец дочери, любящей своего отца; кротость и добродушие и в то же время строгость составляют ее отличительные черты. Она говорит мало; в ее любви и преданности нет ничего восторженного, потому что любовь и преданность составляют у нее долг. Когда Эдип умер, зритель видит Антигону на коленях; склонив голову на грудь, она оплакивает того, кто взят из мира богами. Теперь она должна была примирить враждующих между собою братьев, и она отправляется в Фивы, где еб ожидают новые бедствия. Креон обвиняет ее в нарушении его постановления, запрещающего хоронить Полиника, но это повеление противно закону природы, начертанному в сердце человека. Из такого величавого образа у Дюси вышла слабая сантиментальная девушка, многоречивая и плаксивая. Она говорит длинные речи о своих обязанностях по отношению к своему старому и слепому отцу.

Трагедия Озерова открывается на поле пред Афинами хором народа к Афинскому царю Тезею:

Как ясно солнце на восходе

Весной природу всю живит,

Так добрый царь в своем народе

Сердца приходом веселит.

Тезей, Афинян избавитель,

Надменность Критскую попрал;

Он счастья нашего зиждитель:

Законы мудрые нам дал⁵⁶.

Является Фивский посланник Креон и предлагает Тезею вступить в союз с Этеоклом против Полиника, который осадил Фивы с семью вождями. Но Тезей отказывается от этого предложения, не желая жертвовать жизнию своих подданных для защиты чужих царств; а за целость своего царства он не боится.

Мой меч союзник мне

И подданных любовь к отеческой стране.

Где на законах власть царей установленна,

Сразить то общество не может и вселенна⁵⁷.

Это составляет содержание первого действия. Второе действие происходит на том же поле около храма Эвменид. Здесь Эдипу богами было суждено найти успокоение от своих продолжительных физических и нравственных страданий. Между Эдипом и Антигоной происходит следующий разговор, в котором обрисовывается характер душевного состояния и взаимных отношений слепца-отца и его дочери. Утомленный долгим путем Эдип говорит Антигоне:

Постой, дочь нежная преступнаго отца,

Опора слабая несчастнаго слепца!

Печаль и бедствия всех сил меня лишили.

………………………………………….

Печальну жизнь влачить недостает мне сил.

Слепец, чтоб слезы лить, осталися мне очи;

Дни ясны для меня подобны мрачной ночи.

Нет, никогда уже мой не увидит взор

Ни красоты долин, ни возвышенных гор,

Ни в вешний день лесов зеленыя одежды,

Ни с жатвою полей оратаев надежды,

Ни мужа кроткаго приятнаго чела,

Которого богов рука произвела;

Сокрылись от меня все прелести природы.

При имени моем все восстают народы:

Как язва лютая отвсюду я гоним!

……………………………………..

Ты утешенье мне, любезна Антигона,

Против гонения одна мне оборона,

Одна сопутница моей ты нищеты.

Для странника-отца забыла счастье ты,

Сан светлый, царский двор и юности забавы:

Одно нам рубище от всей осталось славы.

Антигона.

Ах, не жалею я о пышной славе той!

Горжусь сим рубищем, моею нищетой;

Предпочитаю их сиянию короны.

Опорой быть твоей – вот счастье Антигоны,

Вот титло славное превыше титлов всех!

Спокойствие твое дороже мне утех

Увы, родитель мой, гоним людьми, судьбою,

Без помощи моей, чтоб сделалось с тобою!

Ты древнюю главу к кому бы преклонил?

На чью, на чью бы грудь ты слезы уронил?

Прохлады в жаркий день в моей ты ищешь тени;

Я сяду, ты главу мне склонишь на колени;

Среди густых лесов, в жестокость бурных зим,

Ты согреваем мной, дыханием моим.

Ах, свет, забывший нас, взаимно мы забудем

И утешением один другому будем!

Ко мне ты проливай свою сердечну боль,

Но мне защитою твоею быть дозволь!

Не позавидую в моей тогда я доле

И братьев участи, седящих на престоле.

Эдип.

………………………………..

Приди, о дочь моя, приди, мое рожденье,

Да будет над тобой богов благословенье!

Живой отрадою наполнила мне грудь.

Любви к родителю в пример потомству будь!

О имени твоем поведают народы,

И похвала твоя пройдет из рода в роды⁵⁸.

Граждане Афинские, узнав, что в их страну пришел гонимый судьбою и проклятый всеми Эдип, просят его немедленно удалиться. В горести Антигона обращается к Афинскому царю Тезею и просит его принятий ее несчастного отца под свою защиту. Тезей соглашается на ее просьбу и принимает Эдипа. Между тем Креон, узнав, что судьбою определено, чтобы могила Эдипа сделалась залогом счастия и благоденствия для той страны, где он будет похоронен, хочет похитить Эдипа и увести его в Фивы, а Антигону принести в жертву, требуемую Эвменидами, сыновей же Эдипа погубить во взаимной вражде и после них занять Фивский престол. Но Эдип давно уже знает, коварный нрав Креона и, предвидя его злобные интриги, отказывается от предложения отправиться с ним в Фивы. Он приходит в негодование, когда Креон сказал, что он должен расстаться с Антигоной.

Чтобы расстался днесь я с дочерью моею,

С единым благом, чем я на земле владею,

С моей опорою, с отрадой мне одной,

Против отчаянья оставленной судьбой?

Теснее связан с ней, чем узами рожденья:

Я узлом съединен ее благотворенья.

В ней зрю не только дочь, она мне мать, отец,

Сестра, и друг, и все, что мило для сердец,

И все, чего меня злодейства, рок, бессмертны,

Неблагодарный град, сыны жестокосерды

Лишили наконец изгнанием из Фив.

Я ею лишь дышу, я ею только жив.

И ты расстаться с ней мне, варвар, предлагаешь?

Терзать меня, увы, как ты искусство знаешь!

Нет, лучше бы, злодей, извлекши острый меч,

Не дрогнув, жизнь мою стремился ты пресечь,

Чем сметь мне предлагать толь горестну разлуку.

Приди, о дочь моя, приди, подай мне руку,

Дай мне увериться, что я еще с тобой!

Склони главу ко мне и сердце успокой!

Нет, смертию одной мы будем разлученны⁵⁹.

Не видя возможности убедить Эдипа словами, Креон хочет увести его силою и приказывает воинам взять его. В это время к ним бросается Антигона:

Постойте, варвары, пронзите грудь мою:

Любовь к отечеству довольствуйте свою!

Не внемлют и бегут поспешно по долине;

Не внемлют, и мой вопль теряется в пустыне.

Есть громы... но в сей час на небе тишина;

Есть боги... и земля злодеям предана,

И стонут слабые у сильных под рукою!

Увы, что я, где я! Что станется со мною?

Забыта братьями, оставлена роднёй,

Извержена из Фив, в стране, в стране чужой

Жизнь горестну вести и умирать мне должно.

С родителем моим сносить бы все возможно.

Жестокий гнев богов, гонение людей

Лишь твердость новую несли душе моей:

Несчастье было мне наставником в терпеньи.

Но без родителя, в моем теперь мученьи,

Лишенная надежд... мой дух во мне уныл,

Удар жестокий сей моих превыше сил,

И всеми чувствами отчаянье владея .... (Увидя Тезея)

Иль небо шлет ко мне для помощи Тезея?⁶⁰

Является Тезей и, узнав о похищении Эдипа, отправляется в погоню за Креоном и возвращает Эдипа.

Во время отсутствия Эдипа в Антигоне, находившейся во дворце Тезея, явился Полиник и упросил Антигону обратиться к отцу и вымолить у него прощение ему. Судьбою определено было, что при осаде Фив победа останется за тем из братьев, на сторону которого перейдет Эдип. Но Эдип, уступив просьбе Антигоны допустить Полиника в себе, не мог простить его и перейти на его сторону в борьбе с Этеоклом:

Меня склонить к себе ты тщетно уповаешь.

Сей скиптр, который мне толь щедро предлагаешь,

Не я ль оставил сам, не я ли вам вручил?

Не я ли дней моих покой вам поручил,

Быть с вами навсегда одной считав отрадой?

Неблагодарные, что было мне наградой?

Презренье, ненависть, изгнанье и позор.

Коль смеешь, ты на мне останови свой взор!

Зри ноги ты мои, скитавшись изъязвленны;

Зри руки, милостынь прошеньем утомленны;

Ты зри главу мою, лишенную волос:

Их иссушила грусть и ветер их разнес!

Тем временем, тебя как услаждала нега,

Твой изгнанный отец, без пищи, без ночлега,

Не знал, куда главу несчастну преклонить:

Повсюду должен был ваш стыд с собой влачить;

И дебри темныя, и глубины пещерны,

Природа зрела вся злодейства безпримерны.

Иди, жестокий сын! усугубляй вины,

Будь истребителем отеческой страны,

Союзников своих веди противу брата,

Яви еще пример неслыханна разврата!

Но там, у Фивских стен, не трон тебе готов:

Десница мстящая там ждет тебя богов⁶¹.

Между тем народ афинский, считая причиною всех бедствий страны то, что в ней поселился проклятый богами и людьми Эдип, потребовал, чтобы для умилостивления богов была принесена в жертву дочь его, Антигона. Невыразимо поразило Эдипа это жестокое требование, но Антигона покорно соглашается на него, если афиняне успокоят ее отца. Она говорит:

Граждане, вами быв на смерть осуждена,

Как ни ужасна смерть, как участь ни сурова,

Без ропота и слез принять ее готова.

Мне жизнь казалась тем отрадна и мила,

Что утешеньем быть родителю могла,

Что он на грудь мою слагал свои печали.

Сию пронзая грудь, вы право днесь мне дали

Афинам поручить отца несчастны дни.

Залогом верным пусть пребудут вам они

Союза страшнаго, союза смерти лютой,

Который с вами я сей совершу минутой.

Так, жители Афин, я заклинаю вас

Пред жертвенником сим, в торжественный сей час,

Перед лицом богинь, теперь во храме сущих,

Пред сонмом всех богов, меня у гроба ждущих,

Чтобы хранили вы родителя покой,

Блюли его главу, гнетомую тоской!

Тогда лишь смерть моя вам может быть полезна:

Не то для вас она на веки будет слезна⁶².

Но в то время, как жрецы готовятся совершить обряд жертвоприношения, прибегает в храм Полиник и хочет заколоть себя, вместо Антигоны, но его останавливает Эдип и, выслушав его глубокое раскаяние во всех злодеяниях, прощает его и требует, чтобы его самого принесли в жертву Эвменидам, так как он сам служит виною всех бедствий страны. Но когда Эдипа уже повели к алтарю, приходит в храм Тезей вместе со взятым в плен Креоном и говорит, что так как виною всех бедствий служит Креон, который воздвиг междоусобие в стране, рассорив братьев и внушив им изгнать отца, то он и должен быть принесен в жертву Эвменидам. Небесный гром поражает Креона и утверждает справедливый приговор Тезея.

Таким образом окончание трагедии Озерова отличается от Эдипа Болонского Софокла, у которого Эдип умирает таинственною смертью и его могила остается никому неизвестною, и от Эдипа Дюси, у которого Эдип умирает под ударами грома. В трагедии Озерова вместо Эдипа умирает Креон, о котором известно, что он царствовал в Фивах после Этеокла и Полиника. Кроме Дюси на трагедии Озерова видно влияние оперы Саккини «Эдип в Колоне». Все первое явление первого действия, в котором изображается разговор Эдипа с Антигоною, почти буквально заимствован оттуда. – Не смотря на указанные недостатки, «Эдип в Афинах» Озерова у современников пользовался великим уважением. Причина этого заключалась, конечно, прежде всего в самом сюжете трагедии – в величавом и чрезвычайно интересном мифе об Эдипе, в котором чрезвычайно много обще-интересных общечеловеческих черт, а потом – в необыкновенно симпатичном изображении характеров Эдипа и Антигоны и вообще в изложении всего сюжета. Правда, это изложение сделано под влиянием тогдашнего сантиментального направления, вследствие которого самые характеры и дух трагедии потеряли свой строгий классический характер и приблизились к современным литературным типам; но, может быть, потому они особенно и нравились современникам, которые находили в них глубоко чувствительные и нежные свойства.

Вяземский об «Эдипе в Афинах» говорит, что «трагедия эта в первый раз была представлена на Петербургском театре в 1804 году и вскоре после этого напечатана при посвящении Державину. Публика приняла ее с живым удовольствием... В одном из современных периодических изданий сказано было, что некоторыми любителями отечественной словесности было положено собрать подписку для выбития золотой медали в честь автора Эдипа»⁶³.

Содержание трагедии «Фингал» взято из песен Оссиана, которые, как мы указали выше, еще в Екатерининскую эпоху переведены были на русский язык Костровым. Уже в Державине мы заметили сочувствие к героям этих песен. Но между всеми героями Оссиана особенно привлекает к себе симпатию Фингал, который во всей оссиановой поэзии играет роль северного Ахиллеса. Его-то Озеров и выбрал героем своей трагедии. Владыка Морвены, Фингал победил Локлинского царя, Старна, убил сына его Тоскара и самого его взял в плен. После окончания войны Старн получил свободу, но затаил в душе мысль при первом удобном случае отомстить Фингалу за свой плен и за убиение сына. Между тем дочь Старна Мойна страстно влюбилась в Фингала, который также увлекся ее красотою и предложил ей свою руку. Старн и вздумал воспользоваться этим случаем. Он соглашается на предложение Фингала, имея в виду убить его в то время, как он приедет к нему для совершения брака. – Трагедия начинается хором бардов и локлинских дев, прославляющих силу и могущество красоты, которая побеждает всех непобедимых на войне героев, и в частности обаятельное могущество Мойны, которая победила сердце непобедимейшего героя, Фингала. Является Фингал и, обращаясь к Старну, говорит:

О, мужественный Старн, ты зришь опять Фингала,

Которого пред сим лишь слава занимала,

Которого на брань кипела в сердце кровь,

Которого сюда ведет теперь любовь,

Любовь, души моей единственное чувство!

Красноречивым быть мне чуждое искусство.

Во стане возращен, воспитан на щитах...

Мое искусство все бесстрашным быть в боях.

Итак не жди, о Старн, чтоб изъяснил я ныне

Признательность к тебе, любовь мою к Моине...

Старн говорит, что он верит его чувству, но желает, чтобы, по обычаю страны, брак был совершен в храме богов:

В Морвене божество Фингаловых отцов

Оставлено доднесь без храмов, без жрецов;

Друидов истребив, их властью недовольны,

Низвергли храмы вы на их главы крамольны.

Но здесь покоится во храмах божество,

И клятвы мы пред ним свершаем торжество.

Итак я буду ждать от храброго Фингала,

Чтоб в храме дочь мою его рука прияла

Фингал готов исполнить это:

Не рассуждаю я, приличен ли кумир

И храм и жертвенник тому, кто создал мир;

Кому, как вечный храм, вселенная чудесна,

Кому восстать тесна н высота небесна;

Чтоб мыслью вознестись к сему миров Творцу,

Не прибегаем мы к друиду иль жрецу;

Без них несем ему с зарей, на холме красном,

Сердца толь чистыя, как день при небе ясном

Но храма твоего хочу я святость чтить,

Коль должно в оный мне с Моиною вступить⁶⁴.

Когда пришла Моина, он обращается к ней с такими словами:

«Дотоле мыслью дик, любовь я ненавидел,

Считал ее мечтой и слабостью умов;

Как стужа наших зим, был дух во мне суров.

Твой взор переменил нрав дикий и суровый:

Он дал мне нову жизнь, дал сердцу чувства новы

И, огнь, палящий огнь пролив в моей крови,

Мне дал почувствовать страдания любви,

Уныние, тоску, отчаянье разлуки,

И страх немилым быть, и ревности все муки.

Моина отвечает ему:

В пустынной тишине, в лесах, среди свободы,

Мы возрастаем здесь, как дочери природы,

И столько-ж искренны, сколь искренна она.

И так, о государь, открыть тебе должна,

Что с первого тебя я возлюбила взгляда.

К герою страсть души высокие отрада:

Гордяся чувством сим и радуясь ему.

Призналась в том отцу, народу и всему,

Что в отческой стране чувствительность имеет,

И праху матери, который в гробе тлеет,

Природе, словом, всей известна страсть моя,

О коей небесам сказать готова я.

Поверь, Моина здесь не менее Фингала

Терзалась мыслию, разлукою страдала.

Как часто с берегов, или с высоких гор,

Я в море синее мой простирала взор!

Там каждый вал вдали мне пеною своею

Казался парусом, надеждою моею,

Но, тяжко опустясь к глубокому песку,

По сердцу разливал мне мрачную тоску.

Как часто в темну ночь, печальна и уныла,

Обманывать себя я к морю приходила!

Внимая шуму волн, биющихся о брег,

Мечтала слышать в нем твой быстрый в море бег⁶⁵.

Но когда Фингал и Моина явились в храм Одина, верховный жрец, по научению Старна, сказал, что Моина не может быть супругою убившего ее брата Фингала, пока Фингал не совершит торжественной тризны по Тоскаре и на его могиле не примирится с его тенью. Фингал не хотел это делать и вступил со жрецом в жаркий спор; но сторону жреца принял Старн, и Фингал должен был согласиться совершить тризну по Тоскаре. Во время тризны Старн предложил Фингалу отдать свой меч в награду победителю; Фингал отдал не только меч, но и боевой свой рог. Когда Фингал остался безоружен, по знаку Старна на него бросились воины, чтобы убить его; но он увидел меч, висевший над могилой Тоскара, – схватив его, начал защищаться. Старн, видя, что воины испугались, сам с мечем бросился на Фингала; но в это время Моина явилась спасти Фингала с отрядом его воинов. Старн в бешенстве поражает своим мечом Моину и сам закалывается. Фингал, увидя Моину умирающею, хочет также умертвить себя, но бард Фингалов, Уллин останавливает его:

Ты царь, с народами священных узлом связан,

Для подданных твоих ты жизнь хранить обязан.

Рассудка, должности днесь гласу ты внемли!

Фингал.

Увы, жестокий долг! Мой друг, из сей земли

Ты извлеки меня, из сей земли плачевной;

Но, в облегчение моей тоски душевной,

(указывая на тело Моины)

Возьми ты сей предмет, чтобы я каждый день

Из гроба воззывал Моины легку тень

Непобедимая храбрость и мужество, честный и благородный характер Фингала, по своей прямоте не подозревающего злобных и хитрых козней Старна и потому доверяющего его обманчивым речам, нежное чувствительное сердце Моины чрезвычайно трогали зрителей трагедии, особенно когда роль Моины играла даровитая актриса Семенова.

Трагедия Фингал – в 3-х действиях вместо 5-ти, как предписывалось классической теорией драмы, представляет первый пример нарушения этой теории. За это и досталось Озерову потерпеть много упреков и нападений от современной критики.

О трагедии «Фингал» Вяземский говорит: «В трагедии «Фингал» одно только трагическое лице – Старн. Сын его Тоскар убит был Фингалом, и все чувства родительские, нежная любовь к сыну, сетование о нем соединились в одно: в желание мести. Фингал, победитель и убийца Тоскара, влюблен в его сестру, Моину, которая отвечает его страсти. Старн скрывает свое негодование от дочери, не разделяющей ненависти его к победителю сына, и, вместо обещанного брачного торжества, хочет принести Фингала в жертву мести своей на холме надгробном Тоскара. Вот одна трагическая сторона поэмы Озерова. Он с искусством умел противопоставить мрачному и злобному Старну, таящему во глубине печальной души преступные замыслы, взаимную и простосердечную любовь двух чад природы, искренность Моины, благородство и доверчивость Фингала. Он сочетал в одной картине свежие краски добродетельной страсти, владычествующей прелестью очарования своего в сердцах невинных, с мрачными красками угрюмой и кровожаднейшей мести, и хитрость злобной старости с доверчивою смелостию добродетельной молодости»⁶⁶.

В 1807 г., когда уже приближалась война России с Наполеоном, Озеров в трагедии «Димитрий Донской» воскресил борьбу России с Мамаем и знаменитую Куликовскую битву. Вот содержание этой трагедии. В шатре великого князя Московского происходит совещание всех князей, собравшихся на битву с Мамаем. Все князья советуют Димитрию не принимать посла Мамая, приславшего с требованием дани; только старый князь Белозерский, боясь поражения, советует заплатить дань Мамаю, чтобы сохранить мир и спокойствие в России. На такой совет Димитрий отвечает:

Ах! лучше смерть в бою, чем мир принять бесчестной!

Так предки мыслили, так мыслить будем мы.

Прошли те времена, как робкие умы

В Татарах видели орудие небесно,

Чему противиться безумно и невместно.

Но в наши дни и честь и самой веры глас

Против мучителей вооружают нас.

Сей глас вещает нам, сей веры глас заветный,

Что павшему в бою венец готов бессмертный,

Что в радость райскую чрез гроб вступает он.

О Сергий, пастырь душ, кого сограждан стон

Толико раз смущал среди молитв пустынных,

Толико слез извлек на участь неповинных,

О ты, который нам, священною рукой

Явив, благословил сей предлежащий бой!

Из той обители, где дни ведешь смиренны,

Внуши мои слова: тобою вдохновенны,

Они воспламенят Российския сердца

Искать свободы здесь, иль райскаго венца!

Так лучше жить престать, иль вовсе не родиться,

Чем племенах чужих под иго покориться,

Чем званьем данников корыстолюбью льстить.

Сим рабством ли беды мы можем отвратить?

Кто платит дань, тот слаб; кто слабый дух являет,

Тот алчность наглую к обиде призывает⁶⁷.

Однако ж он приказал привести посла Мамая и на его гордую речь, исполненную угроз, сказал:

.... Чудный крепостью и справедливый Бог

Поможет нам сотреть гордыни вашей рог;

Поможет нам отмстить убийства, расхищенья,

Пожары, грабежи, все роды истребленья,

Которые от вас Россия пренесла.

Вот ваши подвиги, вот славныя дела,

На что ссылаяся, вы требуете дани!

Но брань конец правам, добытым через брани.

Осталось мужество единым нам добром:

И хану дань несем не златом, не сребром;

Нет, дани для него мы собрали иныя:

Мечи булатные и стрелы каленыя.

……………………………………….

Скажи, что я горжусь Мамаевой враждой;

Кто чести, правде враг, тот враг конечно мой⁶⁸.

В совещании положено было на другой день рано утром напасть на татар и сам Димитрий решился идти во главе своего войска, и когда князь Белозерский стал останавливать его, советуя поберечь себя, он сказал:

Мой долг: в день мира суд, и мужество в день брани.

Могу ли ратнику сказать: иди вперед,

Коль духу мой пример ему не придает?

И если Бог судил, в своем благом совете,

Для счастья Россиян мне дни продлить во цвете,

Чего страшитеся? Средь вражеских полков,

Приосенит меня, как щит, его покров.

Идите же, друзья, и войскам объявите,

Что к утру бой решен!⁶⁹

Но являясь таким твердым и мужественным пред князьями на совете, он в душе своей глубоко унывает и грустит: он, как нежный и чувствительный рыцарь, влюблен в Нижегородскую княжну, Ксению, невесту князя Тверского. Эта любовь так в нем сильна, что ей он приписывает свою твердость, вызвавшую его на битву с Мамаем:

Она произвела сей доблественный жар,

С которым я стремлюсь отечество избавить,

Свободу возвратить и мой народ прославить⁷⁰;

Напрасно друг его и наперсник всех его тайн Бренский советует ему заглушить эту любовь не во время да и без надежды, потому что Ксения уже обещана отцом ее князю Тверскому и скоро прибудет в стан для венчания; Димитрий остается непреклонен и хочет воспрепятствовать браку. Но такое насилие оказывается ненужным, Ксения сама любит Димитрия и, прибывши в стан, объявляет, что она не может выйти за Тверского князя, которому отец ее обещал без ее согласия:

Родитель слово дал; то слово непреложно.

Спросился ли меня, иль с сердцем он моим,

Когда предположил мой грустный брак с Тверским?

Под игом у Татар мы заняли их нравы,

И пола нашего меж нас ничтожны правы;

Родимся, чтобы несть в терпении ярем

В дому родительском, в супружестве своем,

Которое всегда отцов решится властью

И редко счастливо четы взаимной страстью⁷¹.

Она объявляет об этом и Димитрию и князю Тверскому и, чтобы уничтожить их ревность и раздор который может повести к самым вредным последствиям во время войны с татарами, хочет идти в монастырь. Узнав об этом, князь Тверский приходит в неистовство и требует, чтобы Димитрий своею властию заставил Ксению выйти за него; в противном случае он грозит удалиться из стана со своими полками. Когда Димитрий на это заметил, что он не позволит ни Ксении сделать насилие, ни ему принудить ее к насильному браку, то он возбуждает против Димитрия всех князей, указывая им в словах и поступках его такое самовластие, которое хуже татарского. Все князья восстают против Димитрия и особенно князь Смоленский:

Ордынец в алчности, горя любостяжаньем,

На злато Россиян свой взор стремит с вниманьем;

Но самовластному не злато лишь предмет:

На все деяния цепь тяжкую кладет;

Путями скрытными находит он искусство

Поработить и мысль, поработить и чувство,

И мы б увидели в одних его руках

И собственность, и жизнь, и милость нам, и страх.

Ах, нет: не для того сражаться мы готовы,

Чтоб нам переменить несомыя оковы,

Чтобы владычества переменить кумир!

И лучше от Татар принять хочу я мир,

Чем родом равного себе владыкой видеть⁷².

Князь Белозерский старается примирить всех князей с Димитрием, он не видит другого средства свергнуть с себя поносное татарское иго, как в соединении всех князей под властию одного, а Димитрия просит принудить Ксению выйти за Тверского князя, указывая на то, что так назначил отец Ксении. Но Димитрий говорит;

Обидными чту нравы,

Которы делают тиранов из отцов

И вводят их детей в роптание рабов.

Кн. Белозерский:

Те правы, государь, суть первые в природе,

Священны там еще, где нравственность в народе.

Чтобы о них судить, ты прежде будь отцом,

И святость оных прав познаешь ты потом

Не рассуждением, холодных душ искусством,

Но верным, истинным, горячим сердца чувством⁷³.

Все хотят уйти из стана. Князь Смоленский говорит:

Но променять почто печальну нашу долю,

Когда готовишь ты нам пущую неволю?

…………………………………………

Что пользы или нужды,

Что ты с отечества сорвешь оковы чужды

И цепи новы дашь? Раздор с Тверским пример,

Что власти ты своей не полагаешь мер⁷⁴.

Наконец Ксения, чтобы, сделавшись причиной раздора между князьями, не стать виною погибели отечества, соглашается выйти за князя Тверского. Но князь Димитрий, услышав ее слова, приходит в бешенство, обнажает меч и бросается на Тверского; в это время Ксения становится между ними и останавливает Димитрия. Тверский зовет его на поле брани, чтобы там своими подвигами доказать, «кто будет Ксении достоин боле»⁷⁵. От борьбы душевной Димитрий чувствует себя слабым для того, чтобы руководить битвой и просит Бренского заменить его и стать на его место под большим знаменем:

Ты замени меня в решительный сей день,

И знаки княжески и шлем ты мой надень!

…………………………………………

В сей день приличен вид мне воина простого:

Сияние сих барм всех Русских соберет

И от главы моей погибель отженет,

А я опасностей и смерти лишь желаю⁷⁶.

Он снимает с себя цепь и просит передать ее Ксении.

В последнем 5–м действии описывается победа над Мамаем. Является боярин и говорит:

Рука Всевышнего отечество спасла.

Кто сильный устоит противу сей десницы?

Она с торжественной срывает колесницы

Кичливого душей среди самих побед,

И гордый, как скала кремнистая, падет!

Подобно замыслы обрушились Мамая⁷⁷.

Следует подробный рассказ о битве. Князя Димитрия долго не могли найти и думали, что он убит, но оказалось, что он был сильно ранен, но остался жив. Князья поздравляют его с победой и дают ему имя Донского. Князь Тверский, узнав о подвигах Димитрия, примиряется с ним и сам передает ему Ксению.

В трагедии, изображающей знаменитую Куликовскую битву, много исторических несообразностей. Герой ее изображен совершенно неверно; это не тот бесстрашный герой, каким изображают его летописи, и не тот смиренный князь, каким он представляется в Сказании о Мамаевом побоище. Это рыцарь западных рыцарских поэм и романов, в которых герои во время самой войны представляются занятыми непременно любовными приключениями. Герой Куликовской битвы влюблен в Нижегородскую княжну Ксению; между тем в это время он был женатым, а Ксения была невестою Тверского. Любовь его так овладела им, что ей приписывается то мужество и одушевление, с каким он ополчился на Мамая, совершенно так, как в рыцарских романах, где герой избирал для себя даму сердца, во имя которой совершал свои подвиги. Он не может ни о чем думать, кроме Ксении. Вместо того, чтобы готовиться к страшной битве с Мамаем, он вступает в борьбу с князем Тверским из-за обладания Ксенией, ссорится со всеми князьями до того, что все хотят оставить его одного сражаться с Мамаем. Приезд Ксении в военный лагерь венчаться с Тверским накануне битвы также противоречит истории и древним нравам. Но Ксения оказывается умнее Димитрия; чтобы уничтожить раздор князей, столь гибельный для дела, она соглашается выйти за нелюбимого князя Тверского. Всех выше является в трагедии друг и советник князя Димитрия, Бренский, которого Димитрий во время битвы послал вместо себя на явную смерть. Бренский и умный князь Белозерский своими советами сдерживают во все время раздор князей, произведенный в стане ссорою Димитрия с князем Тверским.

Не смотря, однако же, на такие несообразности, трагедия принята была с восторгом, весьма часто давалась на сцене и вызывала громкие рукоплескания. Причиною этого было то, что она написана была в 1807 г. пред войной с Наполеоном и удовлетворяла вполне тогдашнему патриотическому настроению общества. Указанные выше места, как напр. монолог Димитрия в ответ Белозерскому князю, предложившему усмирить гнев Мамая данью:

«Ах, лучше смерть в бою, чем мир принять бесчестной»...

ответ Димитрия послу Мамая на требование дани:

…………….И твердо уповаю,

Что чудный крепостью н справедливый Бог»...

ответ его князю Белозерскому, не соглашавшемуся на то, чтобы он шел во время войны впереди войска:

«Мой долг: в день мира суд»...

монолог его пред сражением:

«Умрем, коль смерть в бою назначена судьбою»...⁷⁸

рассказ боярина об окончании битвы и о победе над Мамаем:

«Рука Всевышнего отечество спасла»..

буквально потрясали стены театра, особенно когда их произносил знаменитый актер Шушерин.

Весьма много также увлекали в этой трагедии и современные либеральные рассуждения: о несвободном положении женщины в семействе и особенно при выходе замуж:

«Под игом у Татар мы заняли их нравы,

И пола нашего мед нас ничтожны правы»...

о тяжелых правах отцов над детьми:

………….«Обидными чту нравы,

Которы делают тиранов из отцов»...

о княжеском самовластии:

«Ордынец в алчности, горя любостяжаньем,

На злато Россиян свой взор стремят с вниманьем;

Но самовластному не злато лишь предмет:

На все деяния цепь тяжкую кладет»...

Оценивая «Димитрия Донского», Вяземский говорит: «Озеров, представивший Димитрия любовником Ксении в день битвы Донской, когда он в истории является уже супругом великой княгини, Евдокии, пользовался свободою, законною принадлежностию искусства. Счастлив был бы Озеров, если бы довольствовался сею трагическою вольностию; но увлеченный романическим воображением, он занес преступную руку на самый исторический характер Димитрия и унизил героя, чтобы возвысить любовника... Его Димитрий и в самых благородных движениях своей души и в самом подвиге славы напоминает нам не великого князя Московского, но более полуденного рыцаря средних веков. Позволю себе и более обвинить Озерова: неверный блюститель истины в изображении исторического Димитрия, не избегает он справедливой укоризны и за Димитрия, созданного его воображением. Предупреждая, так сказать, обвинение критики, трагик влагает в уста Бренского, Белозерского, Смоленского и самой Ксении решительный приговор осуждения поступкам Димитрия, законным во всякое другое время, но преступным в день боя, когда отечество, требуя жертвы его страсти и обиженного самолюбия, ожидает от него своего освобождения. Не унижается ли достоинство Димитрия, когда Ксения, не менее его страстная, находит довольно мужества в душе, чтобы заглушить голос любви, и произвольною жертвою не укоряет ли она его в постыдном малодушии? Кончина Бренского, на смерть посланного Димитрием, не есть ли ужаснейшая и неоспоримая укоризна ему? Самый соперник Димитрия не исторгает ли невольную дань уважения, отказываясь от руки Ксении, и не должен ли признаться, каждый зритель вместе с Димитрием, что он превзошел его?»⁷⁹. «В стихах Озерова, говорит Вяземский, нет той свободы, той мягкости, которые заставляют забывать читателя о труде стихотворства... Почерк детства изменяется с летами, но не может совершенно преобразоваться, и суровость языка времен Княжнина еще отзывается в поэмах Озерова. Но за то, где говорит сердце, какая сила красноречивая! Какая истина и верность в звуках чувствительной души! Какая увлекательная прелесть в порывах мечтательного воображения! Какое глубокое уныние, изменяющее сердцу, неприученному в жизни счастием!»⁸⁰. Особенно Озеров умел изображать женские характеры.

«Пушкин, говорит Вяземский, Озерова не любил... Он не признавал в Озерове никакого дарования. Я, может быть, его дарование преувеличивал. Со временем, вероятно, мы сошлись бы на полудороге»⁸¹.

Кроме Карамзина, Дмитриева и Озерова, сантиментальное направление не выставило других замечательных талантов, но писателей в этом направлении было весьма много. К ним, между прочим, относятся: Подшивалов, В. В. Измайлов, В. Л. Пушкин, князь Шаликов, Нелединский-Мелецкий и П. Ю. Львов.

Василий Сергеевич Подшивалов (1765–1813) по происхождению – сын отставного солдата в Москве, по образованию – воспитанник московской университетской гимназии, в которой он потом был учителем логики и стилистики; на службе он дослужился до председателя Гражданской Палаты во Владимире, где и скончался. Он принадлежал к кружку Новикова и, как член «Собрания университетских питомцев», участвовал в журналах Новикова «Вечерней заре» и «Покоющемся Трудолюбце». Затем, вместе с профессором Университета Сохацким, был издателем журналов: «Чтение для вкуса, разума и чувствования» (1791–1793), «Приятное и полезное препровождение времени» (1794–1798) и «Иппокрена, или Утехи любословия» (1799–1801). Подшивалов был последователем сантиментального направления и горячим поклонником Карамзина. В его журнале «Приятное и полезное препровождение времени» Карамзин назван «чувствительным, нежным, любезным и привлекательным нашим Стерном». К Стерну, которому в своих Письмах подражал Карамзин, Подшивалов обращается с такими словами: «Бесподобный Стерн! ты произвел многих подражателей, которые и чрез то уже имеют в глазах моих великую цену, что тебе подражали», а самого Карамзина он восхвалил в следующей надписи:

Кто в прозе и стихах приятностью блистает?

Как Мармонтель, как Стерн, сердца и ум пленяет?

Кто их чувствительность вместил в себе один?

Наш путешественник российский Карамзин.

В журналах своих он любил помещать лирические статьи в прозе сантиментального направления. Статья «К сердцу», напечатанная в «Приятном и полезном препровождении времени», считается самою характерною для определения этого направления. Здесь, между прочим, мы читаем такое обращение к сердцу: «Тихия колебания сердца! электризуйте перо мое, да прославит оно чистый неиссякаемый источник ваш, источник драгоценных чувств и добродетелей!... Чувствительное сердце! благословляю тебя. Благословляю твою волшебную силу, утешающую род человеческий, возвышающую наши радости, услаждающую наши прискорбия. Где только действуешь ты, там не слышен ропот на всещедраго Бога, там цветет величественная натура и упоевает чувства нектаром простоты, непринужденности, легкой и сладостной жизни; там и самые горести превращаются в источник утех. Несчастлив брат мой, сердце мое рвется: но стремясь помочь ему, утешить его, ощущает неизъяснимое веселие Несчастлив я сам, сердце мое вздымается против утеснителей: но я невинен, я отношу их притеснения на счет властолюбия или зависти, что они не могут наслаждаться теми ж удовольствиями, которыми я наслаждаюсь, и сия мысль извлекает болезненный вздох из груди моей; а на вздох мой нисходит любимая дщерь небеснаго Отца, кроткая надежда и, усыпляя мои мучения, манит возвратиться к внутренним радостям, которых никто у меня похитить не может. Я люблю – чувствительным сердцам любить сродно – и пламенная любовь моя переселяет меня в край благодетельных фей, учит таинствам граций, готовит среди самых терзаний приятныя для предбудущих времен воспоминания. Чувствительное сердце, о, сколь драгоценно ты! В самое то время, когда мы, кажется, от тебя злополучны, ты устрояешь наше счастие. Горе нечувствительным! Горе управляемым силою одного механизма!... Простосердечие, чистосердечие! над вами смеются в нынешния времена; но ты, любезный К** (Карамзин), иных со мною о том мыслей. Сколько раз желал ты их возвращения на землю, и чтоб единодушная любовь одушевляла всех смертных! Виновник дел великих, дел благородных, сердце! для чего ученые, ищущие просвещения, с ущербом прав твоих обогащают свой разум? для чего образуют, воспитывают более сей последний, нежели тебя? Какой может быть проповедник, какой писатель, когда нет сердца, нет чувства? Какой человек будет без них счастлив?»⁸². Подшивалов много писал и переводил, находясь на службе в разных местах.

Владимир Васильевич Измайлов (1773–1830). Познакомившись с Дмитриевым и Карамзиным, Измайлов участвовал в «Аонидах», где напечатаны были многие его стихотворения. Подражая Карамзину, он отправился в путешествие по южной России и описал его потом под названием «Путешествие в полуденную Россию». Эпиграфом к нему он поставил слова Дюпати: «Некоторые путешественники привозят из чужих стран статуи, медали, произведения природы; я же возвращаюсь с идеями и чувствами». Действительно: он описывает в своем путешествии не столько предметы, им виденные, сколько идеи и впечатления, ими возбужденные. Он был страстный поклонник Руссо и называл его «своим любезным женевцем». В Путешествии он весьма часто обращается к нему с восторженным сочувствием: «о Руссо, Руссо!» Он переводил его «Новую Элоизу» (перевел почти всю первую часть), «Атталу» Шатобриана (1802) и «Историческую и политическую картину Европы в XVIII в.» Сегюра (1802–1803). В 1804 г. он издавал журнал для воспитания: «Патриот». В этом журнале он также является горячим последователем Руссо. Любя ботанику, он перевел «Руссовы письма» об этой науке (1810). С 1814 г. Измайлов делается журналистом: сначала он издает «Вестник Европы», где были напечатаны первые опыты Пушкина и Дельвига, потом «Российский Музеум» (1815 г.); в том я другом журнале напечатано много собственных его статей по разным вопросам. Вообще Измайлов, хотя не имел больших дарований, но был писатель трудолюбивый и уважаемый всеми за свой честный и благородный характер⁸³. До чего сильно было влияние Карамзина на Измайлова, видно из слов самого Карамзина: «в письмах Измайлова заметил я несколько периодов, с меня копированных»⁸⁴.

Василий Львович Пушкин (1770–1830), родной дядя А. С. Пушкина. После недолговременной военной службы, выйдя в отставку, В. Пушкин поселился в Москве и посвятил себя литературе: писал послания, элегии, басни, мадригалы, эпиграммы. В 1803 г. он отправился за границу и свое путешествие описал в двух письмах к Карамзину из Берлина и из Парижа. В Париже он познакомился с тогдашними писателями: Дюси, Сен-Пьером, Делилем. Чтобы познакомить их с нашей народной поэзией, он перевел на французский язык несколько старинных русских песен. В Лондоне он занялся изучением английского языка и для этого переводил отрывки из Томсоновой поэзии: «Четыре времени года». Возвратившись из-за границы, он был сотрудником в разных журналах Петербургских и Московских и поместил в них множество сатирических и шуточных стихотворений. Лучшим из них он сам признавал стихотворение «Опасный сосед». Пушкин был страстным почитателем Карамзина и принимал деятельное участие в споре писателей «о старом и новом слоге». В этом отношении особенно замечательны два его послания – к Жуковскому, напечатанное в «Цветнике» 1810 г., и к Дашкову, напечатанное в отдельной брошюре в 1811 г. В послании к Жуковскому, осмеивая весь собор безграмотных славян, он говорит:

Я, признаюсь, люблю Карамзина читать,

И в слоге Дмитреву стараюсь подражать.

Кто мыслит правильно, кто мыслит благородно,

Тот изъясняется приятно и свободно.

Славянския слова таланта не дают

И на Парнасс они поэта не ведут.

Кто русской грамоте, как должно, не учился,

Напрасно тот писать трагедии пустился;

Поэма громкая, в которой плана нет

Не песнопение, но сущий только бред

……………………………………….

Талант нам Феб дает, а вкус дает ученье;

Что просвещает ум? питает душу? чтенье.

В чем уверяют нас Паскаль и Боссюет,

В Синопсисе того, в Степенной книге нет.

Отечество люблю, язык я русский знаю,

Но Тредьяковского с Расином не равняю.

И Пиндар наших стран тем слогом не писал,

Каким Боян в свой век героев воспевал,

Я прав, и ты со мной, конечно, в том согласен;

Но правду говорить безумцам – труд напрасен,

Я вижу весь собор безграмотных Славян,

Которыми здесь вкус к изящному попран,

Против меня теперь рыкающий ужасно!

…………………………………………………

Во вкусе час настал великих перемен:

Явились Карамзин и Дмитрев-Лафонтен!

Вот чем все Русские должны гордиться ныне!

Хвала Великому! Хвала Екатерине!

Пусть Клит рецензии тисненью предает:

Безумцу вопреки, поэт всегда поэт.

И так, любезный друг, я смело в бой вступаю;

В словесности раскол, как должно, осуждаю.

Арист душею добр, но автор он дурной,

И нам от книг его нет пользы никакой;

В странице каждой он слог древний восхваляет

И русским всем словам прямой источник знает:

Что нужды? толстый том, где зависть лишь видна,

Не есть Лагарпов курс, а пагуба одна.

В славянском языке и сам я пользу вижу,

Но вкус я варварский гоню и ненавижу.

В душе своей ношу к изящному любовь;

Творенье без идей мою волнует кровь.

Слов много затвердить не есть еще ученье;

Нам нужны не слова, нам нужно просвещенье⁸⁵.

Еще сильнее восстает Пушкин против Шишкова и его последователей в послании в Дашкову, осмелившемуся критически разобрать сочинения Шишкова.

Что слышу я, Дашков? какое ослепленье!

Какое лютое безумцев ополченье!

Кто тщится жизнь свою наукам посвящать,

Раскольников-Славян дерзает уличать,

Кто пишет правильно я не варяжским слогом –

Не любит Русских тот и виноват пред Богом!

Поверь: слова невежд пустой кимвала звук;

Они безумствуют – сияет свет наук!

Неужель от того моя постраждет вера,

Что я под час прочту две сцены из Вольтера?

Я христианином, конечно, быть могу,

Хотя французских книг в камине и не жгу.

В предубеждениях нет святости ни мало:

Они мертвят наш ум и варварства начало.

Ученым быть не грех, но грех во тьме ходить.

Невежда может ли отечество любить?

Не тот к стране родной усердие питает,

Кто хвалит все свое, чужое презирает,

Кто слезы льет о том, что ин не в бородах,

И, бедный мыслями, печется о словах:

Но тот, кто, следуя похвальному внушенью

Чтит дарования, стремится к просвещенью.

……………………………………………

Хвалу я воздаю счастливейшей судьбине,

О мой любезный друг, что я родился ныне!

Свободно я могу и мыслить и дышать,

И даже абие и аще не писать.

Виргилий и Гомер беседуют со мною;

Я с возвышенною иду везде главою;

Мой разум просвещен и Сены на брегах

Я пел любезное отечество в стихах.

Не улицы одни, не площади и домы,

Сен-Пьер, Делиль, Фонтан мне были там знакомы;

Они свидетели, что я в венде чухой

Гордился Русским быть и Русский был прямой.

Не грубым Остяком, достойным сожаленья –

Предстал пред ними я любителем ученья.

…………………………………………..

За что ж мы на костер с тобой осуждены?

За то, что мы, любя словесность и науки,

Не век над букварем твердили аз и буки;

За то, что смеем мы учение хвалить

И в слоге варварском ошибки находить;

За то, что мы с тобой Лагарпа понимаем,

В расколе не живем; но по-славянски знаем⁸⁶.

Князь Петр Иванович Шаликов (родом грузин, 1768–1852) был самым ревностным поклонником сантиментального направления. «Я служу грациям, писал он Глинке, ибо надобно и им служить; посвящаю труды мои одной приятности, ибо в этом состоит вся моя способность». Сочинения свои в стихах и прозе он печатал сначала в разных журналах. Первый сборник его стихов был издан 1798–1801 г. под заглавием «Плод свободных чувствований»; в 1802 г. вышли «Цветы граций». В подражание Карамзину и В. Измайлову, Шаликов написал два путешествия в Малороссию: первое в 1803 г.; второе – в 1804 г., и «Путешествие в Кронштадт» в 1805 г. Во всех этих сочинениях сантиментальное направление доведено было до таких уродливых крайностей, что Шаликов подвергся осмеянию всех писателей. Князь Вяземский осмеял его под именем Вздыхалова⁸⁷; А. Е. Измайлов назвал его кондитером литературы⁸⁸, а Воейков в своем «Парнасском адрес-календаре» описал его таким смешным образом: «Князь П. И. Шаликов, присяжный обер-волокита, князь вралей; находился при составлении из канареишных яиц для Феба яишницы и при собрании для него же жемчужной росы и любовных вздохов». Насмешки над Шаликовым в печати доходили до невероятной дерзости: неизвестный писатель, за подписью «И. Киовскаго», в «Дамский журнал», который издавал Шаликов, прислал шараду, из начальных букв которой выходил акростих: Шаликов глуп, как колода. Ничего не подозревая, Шаликов спокойно её напечатал. Из всех сочинений Шаликова некоторое значение имеет только «Историческое известие о пребывании в Москве французов в 1812 г.», в нем есть хотя краткие, но интересные сведения, как очевидца. Кроме того, Шаликов писал повести и переводил сочинения г-жи Жанлис и Шатобриана. В 1806 г. он издавал журнал: «Московский Зритель». В объявлении об его издании было заявлено, что «хороший вкус, чистота слога, тонкая разборчивость литераторов и нежное чувство будут одним из главных предметов его вникания». В том же направлении издавались Шаликовым журналы «Аглая» (1808–1812 г.) и «Дамский Журнал» (1823–1833). В «Дамском журнале» помещались, между прочим, «Материалы для истории русских женщин-авторов» М. Н. Макарова. В этом журнале печатались первые стихотворения Т. Н. Грановского. Наконец, Шаликов был 25 лет редактором Московских Ведомостей, после 1812 г.⁸⁹.

Юрий Александрович Нелединский-Мелецкий (1751–1828) известен по песням, которыми славился в свое время наряду с Карамзиным и Дмитриевым. Он был очень даровитый поэт, но, к сожалению, растратил свои дарования в рассеянной светской жизни. Бантыш-Каменский, лично знавший Мелецкого с молодых лет, заметил о нем: «вот человек с достоинствами, но праздный». Батюшков называет его «Анакреоном и Шолье нашего времени», а в стихотворении: «Мои пенаты» ставит его на ряду с Богдановичем (т. I стр. 137). Особенно теплые воспоминания сохранились о нем у Вяземского. «Воспоминания мои о Ю. А. Нелединском, говорит он в своей «Записной книжке 1848 г.», сливаются во мне с многими первыми воспоминаниями жизни моей. Он был одним из ближайших друзей моего отца. К тому же, как поэт и страстно любивший стихи, он всегда сочувствовал новичкам на поэтическом поприще. Он из первых одобрил мои первые опыты и, разумеется, тем приобрел доверенность мою. Стихи мои, которые я первоначально таил от Карамзина, как детския шалости... встречали в Нелединском благосклоннаго слушателя. Позднее он отплачивал мне такою же доверенностию... Как поэт, он обратил на себя внимание современников своих. Особенно песни его приобрели общенародную известность. Песня его: «Выйду я на реченьку» пета была и красавицами высшего общества, и поселянками среди полевых трудов. Некоторые из песней его по верности и страсти выраженного в них глубокого, задушевного чувства остаются и поныне образцовыми в своем роде, не смотря на прихотливые изменения, последовавшие в нашем языке. Он с честию заседал в Правительствующем Сенате... Он любил науку и занимался ею, но более про себя, для собственной отрады, особенно же к науке чисел имел природное влечение... По ни одной из своих способностей он не преследовал до конца, ни одной из них не избрал он исключительным орудием и целию своей, несколько распущенной деятельности. Дарование его не было упорным трудом возвышено до самобытности творчества и художества. Умственные способности не были подчинены системе науки. Он не мог, или не хотел приписаться, прикрепить себя исключительно к определенному званию. Природа была к нему расточительна, и сам расточал он дары ея»⁹⁰.

Павел Юрьевич Львов (1770–1825), воспитанник Московского Университетского пансиона, был сотрудником Московского Журнала Карамзина, с которым однако ж разошелся. Он написал три повести: «Российская Памела» (1789), «Роза и Любим» (1790) и «Александр и Юлия». Первая из этих повестей, представляющая подражание Ричардсону, дала повод издателю «Меркурия» Клушину назвать его Антирихардсоном. В 1801 году Львов был избран в члены Российской Академии и с открытия «Беседы любителей русского слова» сделался членом ее и ревностным защитником спорного слога. Он написал много переводных и оригинальных стихотворений⁹¹.

Мы указали на более важных подражателей Карамзина. Было много и других. Подражали главным образом Письмам Русского Путешественника и Бедной Лизе. Подражая Карамзину и Стерну, наши писатели увлекались еще французским писателем

Верном, который написал два путешествия и считался у французов наравне со Стерном. Бедной Лизе также было много подражаний, какова: «Бедная Маша» А. Измайлова (1801), «Обольщенная Генриетта, или торжество обмана над слабостью и заблуждением, истинная повесть» Ивана Свечинского (1801), «Несчастная Маргарита, истинная российская повесть» (1803), «Прекрасная Татьяна, живущая у подошвы Воробьевых гор»; «История бедной Марьи»; «Инна» Каменева; «Марьина Роща» Жуковского. Но повестями и путешествиями не ограничивалось сантиментальное направление; оно распространено было во всей литературе, во всех формам прозы и поэзии: и в песне, и послании, эпитафии и надписи, в драме и комедии – повсюду лились обильные слезы радости или печали, слышались воздыхания, умиления, восхищения.

Сантиментальное направление, доведенное последователями Карамзина до смешных крайностей, вызвало сатиру в литературе. Князь Горчаков в послании к князю Долгорукову в таком виде изображает русскую словесность, находящуюся под влиянием этого направления:

К словесности на час мы нашей обратимся!

Произведеньями ее не восхитимся...

В ней модных авторов французско-русский лик

Стремится искажать отеческий язык.

Один в ней следует жеманну Дюпати,

Другой с собакою вступает в симпати;

Там воздыхающий, плаксивый Мирлифлор

Гордится, выпусти сантиментальный вздор;

Тот без просодии стихами песни пишет;

Иной наивностью в развратной сказке дышит;

А сей, вообрази, что он российский Стерн,

Жемчужну льет слезу на шелковистый дерн,

Приветствует луну и входит в восхищенье,

Курсивом прописав змее свое прощенье.

Всем хочется писать, велик иль мал их дар,

Повсюду авторства в сердцах затмился (затлился?) жар;

Исполнить торопясь писательски желанья,

Все в ежемесячны пустилися изданья,

И наконец я зрю в стране моей родной

Журналов тысячи, а книги ни одной^{92 1}).

Князь Шаховской, как уже мы заметила, осмеял сантиментальное направление в комедии «Новый Стерн».