А. Ф. Мерзляков

Алексей Федорович Мерзляков (1778–1830) был сын небогатого купца в городе Далматове пермской губернии¹¹⁵. Переменой своей судьбы ближайшим образом он обязан своему дяде, который взял его из захолустного города к себе в Пермь, и директору пермской гимназии, И. И. Панаеву, который случайно встретил его у дяди и, заметив его способности, записал его в народное училище и стал следить за его успехами. Чрез год 14-летний мальчик Мерзляков принес Панаеву свою «Оду на заключение мира со Шведами». Панаев представил эту оду пермскому губернатору Волкову, – Волков отправил ее к главному начальнику народных училищ графу Завадовскому, а Завадовский поднес ее самой императрице Екатерине II. Екатерина «приказала напечатать сие сочинение в издаваемом тогда при Академии Журнале и сверх того несколько экземпляров особенно для сочинителя». Эти экземпляры были присланы в Пермь, при высочайшем рескрипте, к директору, с повелением, чтобы, по окончании курса наук в училище, Мерзляков был отправлен на казенный кошт в Петербург или Москву для продолжения наук. В 1793 году Мерзляков окончил курс в пермском училище и отправлен был в Москву к куратору университета, Хераскову, и поступил в знаменитое тогда общество Новикова. Сначала он учился в гимназии, а потом в университете, где греческую, латинскую и российскую словесность слушал у Сохацкого и Чеботарева. Ко времени учения в университете относятся его первые опыты стихотворений, которые он печатал в журнале Подишвалова: «Приятное и полезное препровождение времени»; в этих стихотворениях Мерзляков подражал с одной стороны Ломоносову и Державину в их религиозно-философском и восторженно-патриотическом направлении, а с другой для излияния своих чувств в песни – Карамзину и Дмитриеву. Потом он участвовал в том литературном собрании, которое было основано Жуковским при пансионе Шадена, и сблизился с самим Жуковским; в трудах воспитанников пансиона, которые печатались под именем «Утренней Зари», помещены были некоторые стихотворения Мерзлякова. Еще в то время, когда Мерзляков был бакалавром, ему, по определению университетской конференции несколько раз поручаемо было исправление учительской должности в классах российской грамматики, при академической гимназии. По новому образованию университета, Мерзляков был переименован из бакалавров в кандидаты, а потом вскоре произведен в магистры. В 1805 г. он получил степень доктора и звание экстраординарного профессора. Когда профессор Чеботарев, по преобразовании университета в 1804 г., был избран ректором, Мерзляков занял в университете кафедру российского красноречия и поэзии, на которой и оставался до конца своей жизни. В 1810 г. он был сделан ординарным профессором. Кроме того, Мерзляков был самым деятельным членом «Общества любителей российской словесности»; не проходило ни одного собрания, в котором бы он не читал своих сочинений или в стихах, или в прозе. В 1812 г., по предложению князя Голицына, он в огромной зале его дома открыл публичный курс словесности; лекции продолжались весь великий пост, по два раза в неделю, по средам и субботам; в 10 лекций прочтена была вся теория изящных наук. Нашествие французов и смерть Голицына прекратили эти лекции. В 1815 г. он издавал журнал «Амфион» и здесь напечатал некоторые из своих лекций и многие стихотворения свои и переводы из древних писателей и Тасса.

В 1816 г. возобновились «публичные лекции» в доме Аграфены Федоровны Кокошкиной. Курс состоял из 24 лекций и обнимал сначала «сокращенно общие правила о красноречии и поэзии», потом «изложение правил различных родов сочинений» и наконец «чтение и разбор знаменитейших российских писателей». Второй курс отличался от первого более критическим характером. Как в первом изложена была почти полная теория красноречия и поэзии, так во втором, после краткого изложения содержания первого курса, представлены критические разборы лучших русских поэтов во всех родах поэзии.

Существенное отличие Мерзлякова от предшественников его, преподавателей словесности, Поповского, Барсова и Чеботарева, заключается в том, что он резче отделил преподавание русской словесности от словесности античной, греко-римской, и дал кафедре словесности более самостоятельное значение. Прежние преподаватели словесности учили студентов выражать мысли свои равно на языке латинском и русском и разбирали образцы из русских писателей наравне с греческими и латинскими, при этом руководствовались классическими книгами Гейнекциуса, особенно Эрнести; Мерзляков, хотя сам был воспитан на классиках и в классическом духе, следовал немецкому руководству Эшенбурга: Entwurf einer Theorie und Litteratur der schönen Wissenschaften. По этой книге он сам составил несколько руководств: 1) Краткая риторика, или правила, относящиеся ко всем родам сочинений прозаических; 2) Краткое начертание теории изящной словесности; 3) Краткое руководство к эстетике; 4) Конспект лекций российского красноречия и поэзии. Собственно Мерзляков, переделывая Эшенбурга, немного изменял подлинник; к иностранным образцовым писателям он прибавил только русских писателей; но в основных воззрениях он иногда отступал от Эшенбурга. Эшенбург признает начало, которое полагал Баттё для изящных искусств – подражание изящной природе, не удовлетворительным и вместе с Баумгартеном ставит высшим началом для изящных искусств чувственное совершенство, представленное искусством и напечатленное на предметах нашего ощущения. Мерзляков приводит оба эти мнения Баттё и Эшенбурга и говорит: «подражание природе эстетическое, в полном смысле сего слова, может быть также принято за начало всех искусств». Впрочем, Мерзляков, хотя следовал системе Эшенбурга, не особенно верил в твердость каких-нибудь начал, какой-нибудь системы. «Произведения изящных искусств, как предмет чувствования и вкуса, не подвержены строгим правилам и не могут, кажется, иметь постоянной системы, или науки изящнаго. Самое понятие о прекрасном чуждо всяких законов. Только критика вкуса имеет свой голос, более или менее определенный. Врожденная и совершенствуемая разумом, чувственная способность, вкус, вместе с критикой, основанной на сравнении, доводит нас до определения, сколько возможно, точнейших границ изящной природы, из которой почерпают свои материалы все искусства». Важности исторического изучения словесности Мерзляков, кажется, не сознавал; хотя в его время и приготовлено было довольно материалов для истории словесности, но в общей системе науки ее влияние еще не так сильно чувствовалось. Более самостоятельные воззрения Мерзлякова обнаруживаются в его отдельных статьях, именно в лекциях, читанных в 1812 году: 1) о талантах стихотворца; 2) о гении, об изучении поэта, о высоком и прекрасном; 3) об изящной словесности, ее пользе, цели и правилах; 4) об изящном, или о выборе в подражании; 5) об основаниях изящного в применении в родам и видам поэзии; 6) о том, что называется действием драмы. В статье «Об изящном или о выборе в подражании», он говорит: «поэзия есть подражание в гармоническом слоге, иногда верное, иногда украшенное – всему тому, что природа может иметь прелестнаго, трогательнаго, подражание сообразное с намерением поэта, с его талантами и чувствами». «Изобретать в искусствах не значит давать существо предмету, но открывать этот предмет в виде разительнейшем, узнавать новыя в нем черты, замечая, какое может он на людей производить действие». «Природа стихотворцев весьма обширна; она заключает в себе четыре мира: мир существующий, или действительный, т. е. физический, нравственный и гражданский; потом мир исторический; далее мир мифологический; наконец мир идеальный или возможный». – «По каким признакам узнавать прекрасное, или изящное? Кажется, напрасно будем искать их в предметах, нас окружающих. Если бы хотя на одно мгновение вдохновенный стихотворец, который у древних именовался великим именем vates, мог вознестись до такой высоты, чтобы взирать на всю вселенную и обнимать ее единым взглядом, тогда бы он увидел нечто превышающее все его воображение, увидел бы стройность, порядок, совершенство, благость Зиждителя в целом необъятном и в частях, – от творений бесконечно великих до творений бесконечно малых, от видимых простым глазом до едва зримых оком вооруженным, и возгласил бы в сердечном святом восторге: все совершенно, все прекрасно: Велий еси Господи, и чудны дела Твоя!... В статье: «О применении изящного к родам и видам поэзии», Мерзляков говорит: «Пускай говорят, что чувства свободны от всякаго плана, от всякаго стеснения; это не справедливо. Природа и в самую бурю, когда все, кажется, готово разрушиться, не теряет своей стройности, или лучше, самая буря имеет свои законы, начало, переходы и конец; почему же не должны иметь сего порядка, сих законов бури сердечныя? В порывах чувств есть своя система постоянная и верная; ее-то должен открыть и исполнить стихотворец». Таким образом Мерзляков обнаруживал самостоятельные и глубокие воззрения в своей науке, когда, оставляя своих учителей, предавался внутреннему своему источнику, врожденному чувству красоты, и своим добросовестным наблюдениям природы и искусства; он не любил немецких систем, основанных на одних умозрительных построениях. «Вот где система», говорил он своим слушателям, указывая на сердце, признавая, что и в самых порывах чувств есть своя система постоянная и верная.

Между русскими поэтами Мерзляков известен как поэт лирический. Границы лирической поэзии, по его выражению, простираются от божественного гимна и выспренней оды до простой сельской песни. К лирическим произведениям Мерзлякова относятся: 1) стихотворения религиозные: ода на разрушение Вавилона, выбранная из пророка Исаии (14,5–28); песнь Моисеева, по прохождении Чермнаго моря; песнь Деворы и Варака; песнь Моисея , пред его кончиною, собравшемуся Израилю; Глас Божий в громе (Псал. 28); гимн Непостижимому и песнь на заложение храма Христа Спасителя на Воробьевых горах. Мы уже выше заметили, что в этих стихотворениях Мерзляков является достойным подражателем Ломоносова и Державина. 2) стихотворения патриотические, каковы: Мячковский курган; стихи на победу русских над французами при Кремсе; «Обеты Россиян, или храм российской славы»; «Росс или обновление Европы»; «Глас народа отсутствующему Отцу отечества»; «Глас радования восхищенных Муз, по случаю прибытия в Москву императора Александра 1» и др. Как профессор университета и член Общества любителей отечественной словесности, Мерзляков был вдохновенным и красноречивым глашатаем истины, во имя просвещения; в этом случае его поэзия принимала тон дидактический; в таком тоне он написал множество стихотворений, по разным случаям. Во времена Мерзлякова, как известно, была в большой моде форма романса, перенесенная к нам вместе с балладою и другими формами романтической поэзии; Мерзляков написал несколько романсов, которые были положены на музыку и постоянно распевались; таковы напр. дуэт: «В час разлуки пастушок» на голос малороссийской песни: «Ихав козак за Дунай», и «Велизарий»:

Малютка, шлем нося, просил

Для Бога пищи лишь дневны

Слепцу, которого водил,–

Кем славны Рим и Византия.

«Тронитесь жертвою судеб!

(Он так прохожих умоляет)

Подайте мальчику на хлеб:

Он Велизария питает....

Вот шлем того, который был

Для готфов, вандалов грозою;

Врагов отечества сразил,

Но сам сражен был клеветою.

Тиран лишил его очей, –

И мир хранителя лишился.

Увы! Свет солнечных лучей

Для Велизария закрылся».

Голос мальчика, посвятившего себя великому слепцу и просящего для него милостыни, возбуждал глубокое сочувствие.

Но выше романса, для выражения разных чувствований, Мерзляков ставил форму народной песни. «Сильная страсть, сильная радость, отчаяние не поют песней; песня есть собственно плод уныния, сладкого сетования, страсти тихой и нежной. Таков характер наших народных песней, ознаменованных истинною печатию природы, ибо их произвело не искусство, но чувство простое, чуждое слишком утонченнаго образования». Он сам сочинил несколько песен в народном духе, каковы: «Среди долины ровныя»; «Я не думала ни о чем в свете тужить»; «Ах, что-ж ты, голубчик, не весел сидишь» и «Чернобровый, черноглазый, молодец удалый». В этих песнях сказалось настоящее народное чувство; от того они так и полюбились народу, что до сих пор употребляются, особенно песня: «Среди долины ровныя», выражающая глубокую тоску одиночества. Дмитриев рассказывает, что она сочинена в подмосковной деревне Вельяминова-Зернова, где Мерзляков проводил летние каникулы. Разговаривая однажды о своем одиночестве, он взял мел и на открытом столе написал почти половину стихотворения. Потом ему подложили перо и бумагу; он переписал написанное и окончил тут же всю песню¹¹⁶.

Среди долины ровныя, на гладкой высоте,

Цветет, растет высокий дуб в могучей красоте.

Высокий дуб, развесистый, один у всех в глазах;

Один, один бедняжечка, как рекрут на часах....

Воспитанный на греческих и римских классиках и ободряемый попечителем М. Н. Муравьевым, который считал необходимым внесение классического элемента в русскую литературу, Мерзляков занимался переводом классических сочинений. Первыми опытами его переводов были: Сцены из Эврипидовой Алцесты и первая ода олимпийская Пиндара Гиерону Сиракузскому. Потом в «Вестнике Европы» 1805 г. явились эклоги Виргилия с некоторыми эклогами Феокрита, Биона и Мосха, Наука стихотворная Горация, перепечатанная несколько раз. Другие переводы из Гомера, Тиртея, Пиндара, Сафо, Эсхила, Софокла, Эврипида, Каллимаха, из Энеиды Виргилия, из Горация, Тибулла, Проперция и Овидия помещались в разных журналах и потом напечатаны были вместе в двух частях, пол заглавием: «Подражания и переводы из греческих и латинских стихотворцев» (М. 1825–1826). В предисловии к этому сборнику Мерзляков говорит, что его целью было «представить образцы древних писателей во всех родах стихотворных сочинений, дабы учащийся ног их иметь на своем языке при самом истолковании правил Пиитики». О способе своего перевода он выражается: «смело могу сказать, что почти все представленные здесь отрывки весьма близко переложены, но не переводы в теснейшем смысле слова, ибо я, переводя в стихах, и не мог, и не хотел этого сделать. Даже предупреждаю знатоков греческаго подлинника, что я многое сокращал, что мне казалось слишком растянутым, или не относительным к минуте действующей страсти; иное перестанавливал и соединял первый акт с пятым в своем отрывке, дабы составить из того нечто целое драматическое» и проч. Такое воззрение на переводы Мерзляков заимствовал у французов, которые не умели, или не хотели вникать в дух подлинника и не понимали художественного смысла древних произведений. Подобно Тредьяковскому, который к своим переводам присоединял предисловия, в которых подробно объяснял происхождение и значение стихотворной формы переводимого сочинения, Мерзляков также к переводу эклог Виргилия приложил предисловие об эклоге вообще; в предисловии к первому тому переводов и подражаний было приложено рассуждение «о начале и духе древней трагедии и о характере трех греческих трагиков». Из новых литератур Мерзляков перевел только «Идиллии г-жи Дезульер» (М. 1807) и «Освобожденный Иерусалим» Тасса (М. 1828 г.).

Мерзляков славился в свое время, как красноречивый оратор. Особенно часто он любил говорить речи с кафедры в торжественные дни Московского университета и в заседаниях Общества любителей российской словесности. Между многими речами интересна его речь, произнесенная на акте в университете 30 июня 1808 г.: «О духе, отличительных свойствах поэзии первобытной и о влиянии, какое имела она на правы и на благосостояние народов». В этой речи, замечательной силою и картинностью выражения, Мерзляков с одушевлением говорил о священной еврейской поэзии и отдал ей преимущество пред всеми другими. При разборе поэзии у других народов мы встречаем у него следующее замечательное место о русских песнях: «О, каких сокровищ мы себя лишаем! – Собирая древности чуждыя, не хотим заняться теми памятниками, которые оставили знаменитые предки наши! – В русских песнях мы бы увидели русские нравы и чувства, русскую правду, русскую доблесть. В них бы полюбили себя снова и не постыдились так называемаго первобытнаго своего варварства. Но песни наши время от времени теряются, смешиваются, искажаются, и наконец совсем уступят блестящим безделкам иноземных трубадуров. Неужели не увидим ничего более, подобнаго несравненной песни Игорю»!

После критической деятельности Сумарокова, которая имела чисто стилистический характер и состояла только в указании совершенств или недостатков языка и слога разбираемых писателей, Мерзляков был первым замечательным критиком в нашей литературе, обращавшим внимание уже на достоинство содержания и внутренний характер литературных произведений и на характер писателей. Хотя он по взглядам своим принадлежал еще к старой школе и следовал еще ложно-классической теории, но природное чувство изящного и здравый вкус многолетняя опытность и прозорливая наблюдательность ставили его часто выше теории и внушали ему верные мысли и глубокие суждения. Критический талант Мерзлякова выражается во всех его чтениях о словесности и особенно следующих: 1) рассуждение о российской словесности; 2) разбор Россиады, поэмы Хераскова; 3) разбор 8-й оды Ломоносова: «Царей и царств земных отрада, возлюбленная тишина»... 4) разбор трагедии Озерова «Поликсена»; 5) разбор оперы Аблесимова: «Мельник»; 6) разбор трагедии Озерова: «Эдип в Афинах»; 7) разбор трагедий Сумарокова; 8) разбор сочинений Державина; 9) о вернейшем способе разбирать и судить сочинения, особливо стихотворные, по их существенным достоинствам; 10) о характере трех греческих трагиков. Мерзляков очень высоко ценил Россиаду, как сочинение, написанное по классическим образцам; он сравнивал ее с великолепным храмом св. Петра; «как громада неподвижная, говорил он, и в бурях времени и в бурях мнений, стоит она огражденная неизменяемым своим величием». Такие преувеличенные похвалы вызвали однако ж критику молодого писателя Строева, который в «Современном Наблюдателе» осмелился выразить публично свое противоречие Мерзлякову. Разбирая оду Ломоносова, Мерзляков указывает на постепенное совершенствование в одах по той мере, как он отступал от первоначального немецкого образца своего, Гинтера. Разбирая трагедию Озерова: «Эдип в Афинах», Мерзляков порицает Озерова зато, что «он поступал с баснею своей насильственно, как с мраморной древней статуей поступает новейший художник, смело обрубая ее по своему плану, без всякаго уважения ко вкусу древности»... «Сим образом потеряно истинное величие трагедии древней!. Я не вижу здесь ни одного грека, ни Греции»... Порицая Озерова за то, что он увлекался Дюсисом в перемене развязки легенды, Мерзляков замечает о французах, что «часто бывают слишком нежны; боясь расстроить нервную систему своих соотечественников, не смеют показать на театре страдальческую смерть мужа добродетельнаго. Такая нежность часто бывает притворное или слишком утонченное жеманство, плод испорченнаго вкуса, – жеманство, которое доставило вялость многим хорошим французским трагедиям. Во всем должна быть мера». Сумарокова Мерзляков называет «отцом русской драмы, установителем русской трагедии и комедии». Он рассматривает все его девять трагедий, по порядку их выхода; лучшими трагедиями признает «Синава и Трувора» и «Семиру». Весьма замечателен разбор «Дмитрия Самозванца»; известно, что эта трагедия особенно славилась у современников; Мерзляков говорит, что «она имеет гораздо более погрешностей, нежели какая-либо другая трагедия сего же автора». – «Во всех пяти актах никакого действия. Содержание трагедии: тиран сердился, бранился, и с досады наконец убил себя». Державина Мерзляков называет поэтом оригинальным: «по первым стихам тотчас же узнаешь Державина, как узнают перваго музыканта или живописца по одному движению смычка, или по черте проведенной... Ода Ломоносова, при всем своем величии, носила еще оковы школы; ода Державина в первый раз с распутанными крыльями воспарила орлом к небесам». Лучшими одами Державина, драгоценнейшим, нетленным сокровищем нашей словесности, он признает оды философские; под старость Державин, как известно, выше всех сочинений ставил сочинения драматические; Мерзляков называет их развалинами Державина. Наконец, в статье: о вернейшем способе разбирать и судить сочинения», Мерзляков указывает на необходимость и важное значение критики. Он строго держится правил классической теории; он нападает на мечтательные создания романтического вкуса, признавая их «противоречащими основному правилу изящнаго». Ни школа Карамзина, ни школа Жуковского не пользовались его симпатиями. При чтении сочинений Пушкина чувство его выражалось только слезами. Читая Кавказского пленника, он, говорят, плакал. Он чувствовал, что это прекрасно, но не мог дать отчета в этой красоте, – и безмолвствовал. Последний лекции Мерзлякова в университете состояли также почти в критических импровизациях; вместо лекции он приносил на кафедру Ломоносова или Державина, раскрывая на удачу, что попадалось, – и речь лилась свободно и роскошно, под влиянием минутного настроения; в профессоре и критике сказывался поэт по призванию. Эти импровизации приводили в восторг слушателей и глубоко запечатлевались в их памяти¹¹⁷.