Н.И. Гнедич

Николай Иванович Гнедич родился в Полтаве в 1784 г.¹¹⁸ Сын небогатого помещика, он вырос в бедности и сиротстве; он рано лишился родителей, которые оставили ему и сестре его очень небольшое имение; в ранних также летах его посетила страшная оспа, которая изуродовала его лице и лишила его правого глаза. Это обстоятельство на всю жизнь его положило печать грусти, но не лишило однако же его бодрости; с терпением и твердостью он переносил все несчастия, привык к труду, отличался стойкостию своего характера, твердостию в своих убеждениях и в своих привязанностях к людям. Образование свое Гнедич получил сначала в полтавской семинарии, потом в харьковском коллегиуме и наконец в московском университете, где он познакомился с греческой и латинской литературой, занимался историей под руководством профессора Чеботарева, изучил французскую и немецкую литературу, читал Шекспира во французском переводе. Обладая звучным голосом, он еще в университете любил декламировать пред товарищами отрывки из трагедий и играл на университетском театре. Это впоследствии открыло ему доступ в богатые и знатные дома Строганова и Оленина и других меценатов, где любили литературные чтения и домашние спектакли. Особенно он понравился Оленину своей образованностию и знакомством с классической литературой.

Первыми печатными трудами Гнедича были переводы. Он перевел трагедию Дюси: «Абюфар», потом «Короля Лира» Шекспира, «Заговор Фиеско в Генуе» Шиллера и «Танкреда» Нольтера. Гнедич любил театр, был знаком с лучшими актерами, долго был дружен с актрисой Семеновой, которая весьма много была обязана ему развитием своего драматического таланта. Оригинальные стихотворения Гнедича относятся главным образом к лирическим стихотворениям, которые состоят из посланий, надписей, эпиграмм и проч. и ничем особенным не отличаются. Лучшие из них те, которые имеют элегический характер: «На гробе матери», «К Провидению», «А. С. Пушкину», «На смерть графа Строганова», «На смерть барона Дельвига» и подражания песням Оссиана. Не следуя упадающей уже французской ложно-классической школе, он не любил и новых школ, ни сантиментальной, ни романтической. Он не любил баллад и в авторе «Людмилы» – Жуковском предполагал недостаток вкуса. Он считал достойной подражания только настоящую древнюю классическую поэзию, греческую и римскую. Он перевел с греческого идиллию Феокрита: «Сиракузянки или праздник Адониса». В предисловии к ней, изложив происхождение идиллии и историю идиллического направления в литературе, Гнедич замечает об идиллии, что она – одна из труднейших по множеству пословиц и простонародных оборотов и в то же время «одно из необыкновенно оригинальных произведений древнего поэта, которое более других его идиллий доказывает, что и в новейших литературах идиллия существовать может, если поэты, подобно Феокриту, будут уметь пользоваться предметами». По подражанию Феокриту, Гнедич сам написал идиллию «Рыбаки», в которой действие происходит на берегах Невы и где находится превосходное описание ясных летних петербургских ночей. Но существенную заслугу он оказал в русской литературе своим переводом на русский язык «Илиады» Гомера. За перевод Илиады принимались еще прежде несколько поэтов. Не говоря об отрывках из нее, она вся была переведена прозой два раза – Якимовым в 1776 г., и потом Мартыновым в начале нашего столетия. Кроме того, в 1787 г. были напечатаны первые шесть песен Илиады в стихотворном переложении Кострова александрийскими стихами, т. е. шестистопным ямбом, с последовательными рифмами – размером заимствованным у французских псевдоклассиков и в свое время считавшимся необходимым условием эпоса и трагедии. Этим же размером стал переводить Илиаду и Гнедич и хотел продолжать перевод Кострова; он начал с 7-й песни и перевел до 12-й. Но С. С. Уваров, узнав об этом труде, посоветовал ему, вместо александрийского размера, употребить гекзаметр. «Одна из величайших красот греческой поэзии, писал он к Гнедичу, есть богатое и систематическое стопосложение. Тут каждый род поэзии имеет свой размер; и каждый род не только свои законы и правила, но, так сказать, свой гений и свой язык. Гекзаметр предоставлен эпопее. Этот размер весьма способен к сему роду поэзии. При величайшей ясности, он имеет удивительное изобилие в оборотах важную и пленительную гармонию». Французы изобрели другую систему стихосложения, но «возможно ли узнать гекзаметр Гомера, когда сжавши его в александрийский стих и оставляя одну мысль, вы отбрасываете размер, обороты, расположение слов, эпитеты, одним словом все, что составляет красоту подлинника? Когда вместо плавнаго, величественнаго гекзаметра, я слышу скудный и сухой александрийский стих, рифмою прикрашенный, то мне кажется, что я вижу божественнаго Ахиллеса во французском платье». Гнедич согласился с этим мнением Уварова и снова начал переводить Илиаду гекзаметром. Он неослабно трудился 20 лет. Перевод вышел в 1829 г. и на всех лучших людей произвел необычайное впечатление. Пушкин выразил его знаменитым классическим двустишием:

«Слышу умолкнувший звук божественной эллинской речи,

Старца великаго тень чую смущенной душой».

В посвящении Илиады государю, Николаю Павловичу, Гнедич таким образом рекомендует эту поэму Гомера: «Проповедник истин, оправданных тысячелетиями, бескорыстный защитник святости власти царственной и благодетельнаго единоначалия, певец доблестей, составляющих славу героев и честь народов, творец Илиады не напрасно извлекает хвалы из уст Солонов, слезы из очей Александров; не напрасно похищает уважение и от мужей Откровением озаренных, Василиев Великих, Иоаннов Злотоустов: воспевая невинность и чистоту нравов, благоговение в Божеству, любовь к отечеству, почтение в родителям, уважение в старости, святость супружеских союзов, великодушную дружбу, охранительное мужество, мудрость в деле и слове – Гомер своими песнями с простотою детскою насадил для человечества благороднейшие цветы добродетели, которые разцвели под лучами всеобщаго света. Все образованные народы, один пред другим, ревновали украсить отечественную словесность творениями Гомера». В следующем затем предисловии к Илиаде, упомянув о лучших последних переводчиках и исследователях Гомера: Вольфе, Фоссе и Шлецере, он указывает, как надобно понимать поэмы Гомера, объясняя их значение, дух и характер: «Надобно переселиться в век Гомера, сделаться его современником, жить с героями и царями-пастырями, чтобы хорошо понимать их. Тогда Ахиллес, который на лире воспевает героев и сам жарит баранов, который свирепствует над мертвым Гектором и отцу его Приаму так великодушно предлагает и вечерю и ночлег у себя в куще, не покажется нам лицом фантастическим, воображением преувеличенным, но действительным сыном, совершенным представителем великих веков героических, когда воля и сила человечества развивались со всею свободою, когда добродетели и пороки были еще исполинские, когда силою, мужеством, деятельностию и вдохновением человек возвышался до богов. Тогда мир, за три тысячи лет существовавший, не будет для нас мёртвыми и чуждым во всех отношениях: ибо сердце человеческое не умирает и не изменяетс, ибо сердце не принадлежит ни нации, ни стране, но всем общее; оно и прежде билось теми же чувствами, кипело теми же страстями, и говорило тем же языком. Мы поймем язык сей, вечно живой, и в гневе Ахиллеса, и в гордости Агамемнона, и в горести Приама, не смотря на образ выражения, столь далекий от нашего….. В образе повествования гений Гомеров подобен счастливому небу Греции, вечно ясному и спокойному. Обымая небо и землю, он в высочайшем парении сохраняет важное спокойствие, подобно орлу, который в высотах поднебесных часто кажется неподвижным на воздухе. Богатства его поэзии неисчислимы; она заключает в себе все роды. Гений Гомеров подобен океану, который приемлет в себя все реки. Сколько задумчивым элегий, веселых идиллий смешано с грозными трагическими, картинами эпопеи. Картины сии чудны своею жизнию; Гомер не описывает предмета, но как бы ставит перед глаза: вы его видите. Это волшебство производят простора и сила рассказа. Не менее удивительна противоположность сих картин; ничего нет проще, естественнее и трогательнее однех, в которых дышит нагая красота природы; ничего нет величественнее, поразительнее других, в которых все образы ознаменованы возвышенностью, и величием необычайным, титаническим, как образы сынов мира первобытнаго, воспоминания о которых еще носились в веках героических и питали поэзию... Поэт, оратор, историк воин и гражданин могут черпать в них, полезные уроки они исполнены глубокаго смысла. Начиная от Александра Великаго, который хранил Илиаду в золотом ковчеге и клал себе под голову, Гомер есть, любимый писатель всех великих людей и, как говорит знаменитый историк Мюллер, лучший учитель первейшей науки – мудрости». Затем Гнедич объяснял, почему сделал не вольный перевод, как сделали Поп и Чезаротти, а полный и буквальный, почему для перевода избрал гекзаметр.

Перевод Илиады доставил Гнедичу не только литературную славу, но и почетное положение в обществе. Благодаря покровительству Оленина, он избран был в члены российской Академии и назначен библиотекарем Императорской публичной библиотеки. Великая княгиня Екатерина Павловна еще в 1812 г. назначила ему ежегодную пенсию в 1000 рублей. Но не все одинаково взглянули на перевод Гнедича. Еще по поводу письма Уварова, Капнист и Воейков, восстали против предпочтения гекзаметра для перевода Илиады, и Уваров должен был защищаться и отстаивать свое мнение, одним словом, перевод Илиады вызвал довольно сильную и продолжительную полемику.

Занимаясь переводом Гомера, Гнедич, можно сказать, сам переселился в классический мир и жил в нем; он написал лирическую поэму: «Рождение Гомера» (1817), идиллию «Рыбаки» и перевел «Простонародные песни нынешних греков» (1825). В то же время он написал «Рассуждение о причинах, замедляющих успехи вашей словесности». Здесь решается вопрос: от чего, при таком множестве выходящих у нас книг, мы так мало видим хороших сочинений, даже хороших переводов, даже выборов для них: хороших? Это происходит, по мнению Гнедича, не от недостатка у нас: дарований, но от недостатка учения и искусства, а главным образом от того, что у нас нет учения классического, знания языков древних, которые бы вели к знакомству с классическими образцами, питающими и укрепляющими разум и облагораживающими душу. Мысли Гнедича, в этом рассуждении были заимствованы из разных сочинений и главным образом из «Писем в Нижний» И. М. Муравьева-Апостола.

Заняв должность в Императорской публичной библиотеке в 1811 г., Гнедич оставался на ней до самой смерти в 1833 г. За год до смерти он написал весьма симпатичное стихотворение, имеющее биографическое значение. В стихотворении выражена тоска в одиночестве. Гнедич, как заметили выше, вырос сиротою, не знал семейной жизни и всегда томился одиночеством.

Печален мой жребий, удел мой жесток!

Ничьей не ласкаем рукою,

От детства я рос одинок, сиротою;

В путь жизни пошел одинок;

Прошел одинок его тощее поле,

На коем, как в знойной ливийской юдоли,

Не встретились взору ни тень, ни цветок;

Мой путь одинок я кончаю

И хилую старость встречаю

В домашнем быту одинок.

Печален мой жребий, удел, мой жесток!

Над могилой Гнедича на кладбище Александро-невского монастыря его друзьями и почитателями воздвигнут памятник, с надписью: «Гнедичу, обогатившему русскую словесность переводом Гомера», «Речи из уст его вещих сладчайшия меда лилися» (Илиада, Песнь I,стих 249).