VII. Судьба славянской церкви в Моравии и Паннонии при учениках святых Кирилла и Мефодия

Главные ученики святых братьев; Горазд, нареченный преемник Мефодия, но не епископ. Недостаток участия к нему со стороны Святополка. Вихинг на моравской архиепископии. Письмо папы Стефана V к Святополку и его commonitorum легатам в Моравии. Критика по отношению к этим документам. Объяснение дела Вихинга в Риме, его и папских легатов в Моравии. Житие Климента белицкого, критические замечания о нем. Борьба учеников Мефодия с Вихингом и латино-немецким духовенством. Вопрос о filioque. Первое изгнание учеников Мефодия, торжество Вихинга. Борьба Святополка с Арнульфом, изгнание Вихинга, поворот Святополка в пользу народной церкви, запоздалость его. Смерть Святополка и суждения о нем. Сыновья Святополка. Моймир. Вторжения угров в Паннонию. Вражда Арнульфа и немцев к Моравии, союзники Арнульфа и враги Моравии среди соседних славян, ослабление моравского государства, попытка Моймира оградить его независимость, союз с уграми. Забота о народной церкви в Моравии. Восстановление моравской иерархии и козни немцев против Моравии. Завоевание Моравии уграми, упадок славяно-моравской церкви. второе рассеяние учеников святых братьев. Сохранность и живучесть дела славянских первоучителей

На учениках святых первоучителей славянских исполнилось евангельское слово: ученик не выше учителя: если Меня гнали, будут гнать и вас. Если Константин терпел от врагов славянской церкви и славянского богослужения, если Мефодия преследовали, истязали, томили в заключении, то что могло ожидать учеников святых первоучителей? Что могло ожидать и устроенную ими славянскую церковь в Моравии и Паннонии? Громкий плач учеников и паствы святого Мефодия на похоронах любимого учителя и пастыря был плачем не только о великой утрате, но вместе как бы и о своей предчувствуемой участи, также – участи всего великого дела, которое создано для Моравии и Паннонии трудами святых первоучителей и которое сдал на руки ученикам почивший учитель и архипастырь.

По кончине святого Мефодия, ученикам его, во главе с Гораздом, которого он назначил «настольником своего учения», преемником своего архипастырского служения, предстояло позаботиться прежде всего о том, чтобы достичь исполнения воли учителя, то есть: чтобы Горазд был признан в качестве преемника Мефодия, получил посвящение в сан епископа или архиепископа моравско-паннонской церкви и в этом сане мог бы продолжать дело учителя вместе с другими соучениками своими, в числе которых выдающимися были Климент, Наум, Ангеляр и Савва, по известию о том так называемого пространного жития св. Климента. Необходимо думать, что Горазд с избранными из учеников, вскоре по кончине Мефодия, явился к Святополку, чтобы передать ему прощальное, предсмертное благословение почившего архипастыря, сообщить о последней воле его относительно своего преемника и просить для себя, как назначенного таковым, покровительства со стороны Святополка, и с тем вместе и содействия к достижению посвящения на моравско-паннонское архиепископство. Но Святополк, не один раз колебавшийся в своих отношениях к Мефодию при его жизни и не почтивший его своим посещением в предсмертные дни или своим присутствием на его похоронах, не показал, надо полагать, особенной заботливости и о том, чтобы привести в исполнение волю его о преемнике.²⁶³ Конечно, он не мог отказать Горазду в том, чтобы он с соучениками принял в свое заведование дела моравской кафедры и церкви: этого требовал простой порядок и самый интерес князя. Но сделал ли он что-нибудь для доставления Горазду епископского посвящения? Посвящение это должно было совершиться не иначе, как с согласия и утверждения Рима, от которого зависела в иерархическом отношении моравская церковь, совершиться или в самом Риме, куда Святополк и должен был бы отправить Горазда, подобно тому как Коцел отправлял Мефодия, или же, если в Моравии, то через нарочито присланных для сего из Рима легатов-епископов, как совершено посвящение моравских епископов потом при сыне и преемнике Святополка Моймире, о чем речь ниже. Святополк во всех отношениях был лучше поставлен, чем в свое время Коцел и потом Моймир, и потому скорее и удобнее мог бы сделать то, что сделали последние. Но, по всей вероятности, он не принял на себя заботы о доставлении тем или другим способом епископского посвящения Горазду, так что этот достойнейший ученик и избранник Мефодия не получил посвящения.²⁶⁴ Вместо Горазда явился другой претендент на моравское архиепископство – Вихинг, враг Мефодия и славянской церкви. Как это случилось?

К разъяснению этого обстоятельства, к разъяснению всего вообще положения моравско-паннонской церкви в первое время по кончине Мефодия могут привести нас прежде всего два важных документа: это письмо папы Стефана V (по официальному римскому счету Стефана VI) к Святополку и commonitorium того же папы, т.е. инструкция, данная им епископу Доминику и пресвитерам Иоанну и Стефану, отправляющимся к славянам (в Моравию). Остановимся сперва на письме и представим содержание его. Папа начинает похвалой королю (regi) Святополку за его ревность по вере и преданность апостолу Петру и его наместнику, расточает уверения в своей отеческой любви к моравскому государю и постоянных молитвах к Богу о временном благоденствии и вечном спасении его, излагает учение о главенстве папы, выражаясь, что только неразумный может хулить веру св. Петра. Восхваляя затем Святополка, что он, не блуждая по другим местам, пожелал получить наставления в вере от самой римской церкви, папа излагает учение о св. Троице и особенно распространяется в учении об исхождении св. Духа и от Сына, настойчиво защищает это учение ссылками на разные места священного Писания. Эти догматы, продолжает папа, ты должен исповедовать устами и веровать им сердцем, но не исследовать и не испытывать выше своих сил, потому что божественное величие, подобно лучу солнца, ослепляет земной ум; ты должен только верно держаться того, чему учит римская церковь. «В этом учении, говорить далее папа, мы нашли Вихинга, достопочтенного епископа и возлюбленнейшего собрата нашего хорошо наставленным и потому отпустили его к вам для управления вверенной ему от Бога церковью, поскольку узнали, что он весьма предан тебе и во всем печется о тебе. Его, как духовного отца и нарочитого своего пастыря, примите, держите и любите, и пусть он имеет попечение о всех церковных делах у вас...» Затем после наставлений о посте в субботу, папа говорит о Мефодие: «Мы весьма удивились, услышав, что Мефодий предан лжеучению (superstition), а не назиданию, вражде, а не миру; и если так, как мы слышали, то лжеучение его мы совершенно отвергнем (superstitionem ejus penitus abdicamus). Анафема за презрение католической веры падет на главу того, кто объявил ее; ты же и народ твой, по суду св. Духа, будете невинны, если только ненарушимо будете содержать веру, которую проповедывает римская церковь. А божественные службы и св. таинства и священнодействия литургии, которые тот же Мефодий осмелился совершать на языке славянском, чего впредь не делать он клятвенно обещался на священнейших мощах блаженного Петра, никоим образом впредь никто да не дерзнет совершать, отвращаясь его клятвопреступления. Ибо Божиею и нашею апостольскою властью мы запрещаем это под страхом уз проклятия, за исключением того, что служит к назиданию простого и не разумеющего (по-латыни) народа, чтобы изложение евангелия или апостола людьми знающими возвещалось на том (народном) языке. На это мы даем разрешение и к этому увещеваем и убеждаем, чтобы это было, как можно чаще; да всяк язык хвалит Бога и исповестся Ему. А упорных и непослушных, производящих вражду и соблазн, если не исправятся после первого и второго увещания, предписываем извергать из недр церкви, чтобы одна больная овца не заразила всего стада, предписываем обуздывать нашей властью и далеко изгонять из ваших пределов».

История вопроса об этом письме вкоротке такова. Письмо это нашел ученый Ваттенбах, бреславский архивариус в 1847 году, в рукописи библиотеки цистерцианского монастыря св. Креста в нижней Австрии, недалеко от Вены. По исследованию Ваттенбаха, рукопись принадлежит X–XI столетию. Ваттенбах первый же издал и подверг критическому разбору письмо в своем исследовании: Beiträge zur Geschichte der christlichen Kirche in Mähren und Böhmen, Wien, 1849 г. С тех пор письмо не один раз переиздавалось, но еще более служило предметом споров, в особенности по вопросу о подлинности его. Вопрос этот возбуждался преимущественно следующими двумя обстоятельствами: Стефан V мог стать папой не ранее августа 885 года, по смерти своего предшественника Адриана III, умершего в этом месяце (по иным в июле), между тем в письме говорится о Мефодие, как живом, тогда как он, по житию его, скончался 6 апреля 885 года, т.е. не менее как за четыре месяца до вступления Стефана на престол. Стефан V резко осуждает Мефодия и запрещает славянское богослужение, что стоит в противоречии с образом действий по отношению к Мефодию и славянскому богослужению недавних предместников Стефана, Адриана II и особенно Иоанна VIII. Отсюда возникал вопрос: не есть ли письмо фальсификация или подлог со стороны Вихинга, за которым известен пример подлога и прежде, и в пользу которого направлено это письмо. Ваттенбах, хотя и предполагал возможность подлога письма со стороны Вихинга, признал, однако же, письмо подлинным. Та несообразность, что письмо предполагает Мефодия еще живым, не существовала для Ваттенбаха: он не придавал значения свидетельству жития Мефодия о годе смерти его и по-своему определил как год письма, так и год смерти Мефодия. На том основании, что папа пишет Святополку – regi королю, и что в летописи Регино Святополк называется королем впервые под 890 годом, Ваттенбах заключил, что письмо писано не ранее 890 года, а затем и смерть Мефодия, которого оно предполагает еще живым, последовала позже этого года, а именно около 892 года.²⁶⁵

Ваттенбах, ученый протестант, делал свои заключения о письме беспристрастно, хотя и не во всем верно. Иначе отнеслись к этому документу католические ученые. Усиливаясь удержать за папами славу покровителей святых первоучителей славянских и их славянской церкви, они не были наклонны признать подлинность письма, так резко осуждающего святого Мефодия и славянское богослужение. Пользуясь представлявшимися в письме поводами к заподозрению его подлинности, они вообще отвергали ее, склоняясь преимущество к мысли, что письмо – подлог Вихинга.²⁶⁶ Мнение о письме, как подлоге Вихинга, принято было и некоторыми из русских исследователей, хотя, как само собой понятно, независимо от мотивов, влиявших на такое мнение у писателей католических. Но высказаны и другие взгляды на письмо со стороны русских исследователей. Так, Бильбасов, первый переиздавший у нас это письмо в полном виде, признает его подлинным, и ту несообразность, что письмо говорит о Мефодие, как о живом, пытается устранить предположением о порче текста письма в сохранившейся рукописи его. «Манускрипт письма, говорит он, крайне испорчен; очень возможно, что переписчик списывал с дурного экземпляра, не мог дешифровать сокращений, не мог разобрать окончаний глаголов и, не зная сам, жил ли Мефодий при папе Стефане, поставил их в настоящем времени; это тем более вероятно, что перед именем Мефодия ни разу не встречается quondam, которое могло бы наставить переписчика; позже переде этим именем поставлен крест». Считая письмо писанным после смерти, Бильбасов, подобно Виттенбаху, приурочивает написание письма к 890 году.²⁶⁷ Иначе, и еще прежде, высказался Лавровский. Разобрав и отвергнув усиленные доказательства католических писателей о подложности письма, ученый исследователь пришел, со своей стороны, к следующему выводу: письмо несомненно подлинное, но писано папой Стефаном тотчас по вступлении его на престол, когда в Риме еще не знали о кончине Мефодия, последовавшей всего за четыре месяца до вступления Стефана на престол: срок этот слишком не велик для того, чтобы известие о ней могло придти в Рим. Что касается до резких речей папы о Мефодии и славянском богослужении, которое запрещает папа, то это не стоит в особенном противоречии ни с отношениями прежних пап к делу славянских первоучителей, всегда неискренними, ни тем более с личным характером папы Стефана.²⁶⁸ В таком состоянии вопрос о письме папы Стефана находился до 1879 года, когда произошло новое важное обстоятельство в истории этого вопроса. В 1879 году английский ученый Бишоп привел в известность ученому миру хранящийся в Британском музее Сборник папских писем (с которым, впрочем, еще прежде ознакомился покойный Пертц, знаменитый основатель издания «Monumenta Germaniae») и передал его для издания редакторам «Monumenta». Один из последних, Эвальд, подверг сборник специальному, историко-критическому исследованию, которое вместе с извлечениями всего существенного содержания издал в Neues Archiv der Geselschaft für ältere deutsche Geschichtskunde под заглавием Die päpstliche Briefe der Brittischen Sammlung.

В сборнике оказалось до 500 папских писем, в том числе много дотоле неизвестных и неизданных, в частности – неизвестных и неизданных писем пап Иоанна VIII и Стефана V (последних 26), и в числе последних оказались письма, касающиеся святого Мефодия и моравской церкви.²⁶⁹ Письма эти обратили на себя усиленное внимание ученых исследователей истории славянских первоучителей, так что имеются уже нарочитые исследования по этому предмету, из которых более ранним было исследование ученого иезуита из русских Мартынова: Saint Méthode, apotre des Slaves et les lettres des souverains pontifes conservées an Britisch Museum. Paris. 1880 г. В числе писем папы Стефана есть упомянутый Коммониториум или инструкция, данная им епископу Доминику, пресвитерам Иоанну и Стефану, отправляющимся к славянам.²⁷⁰ В Коммониториуме, документе несомненно подлинном, папа в одном месте прямо ссылается на свое письмо к Святополку, а в нескольких местах выражается буквально сходно с письмом.²⁷¹ Этим подтвердилась подлинность письма настолько решительно, что признана и такими исследователями, которые перед тем отрицали ее. Но теперь возникли новые вопросы о времени издания письма папой. Эвальд полагает, что Коммониториум писан в 887 или 888 годах на том особенно основании, что он помещен в Сборнике на последнем месте в ряду документов из регистра писем папы Стефана, многие из которых относится именно к 887 году. С тем вместе, и письмо папы к Святополку, как писанное несколько прежде, писано не ранее 887 года. И как оно предполагает Мефодия еще живым, следовательно, писано ранее смерти его, то и смерть Мефодия следует относить не к 885 году, как обыкновенно полагают на основании жития его, а к тому же 887 или 888 году. К иному выводу пришел Мартынов. С признанием подлинности письма папы Стефана к Святополку, он не счел возможным и необходимым отвергать авторитетное свидетельство жития Мефодия о времени его кончины 6 апреля 885 года. То затруднение, которое встречалось другим в речи письма о Мефодие, как живом, Мартынов признал несуществующим. Вчитываясь в письмо, он нашел, что письмо предполагает Мефодия уже умершим, а не живым, говорит о нем, не как о живом, а как умершем. Хотя такое объяснение являлось совершенно неожиданным открытием после того, как письмо читалось и исследовалось целым рядом ученых, читавших его выражения о Мефодии, как еще живом, а не умершем; тем не менее, новое объяснение Мартынова принято было и некоторыми другими, в том числе и русскими, исследователями, как наиболее успокоительное.²⁷² На этом пока и остановилась история критики относительно письма папы Стефана V к Святополку. Наше мнение о письме состоит в следующем:

1. Письмо несомненно подлинное, каким признавалось оно некоторыми исследователями еще до открытия «Коммониториума», а по открытии последнего признается большинством исследователей.²⁷³

2. Письмо предполагает Мефодия еще живым, а не умершим: так поняли выражения письма и Ваттенбах, первый открывший письмо, и Эвальд, первый подвергший его новому критическому исследованию в связи с Коммониториумом; так поняло эти выражения и большинство других исследователей. Иначе и нельзя понять этих выражений, если понимать их в прямом смысле, а не переиначивать этого смысла произвольными объяснениями и толкованиями, как это делает о. Мартынов, как бы подражая приемам латинских толкователей текстов Св. Писания, получающих, благодаря таким толкованиям, иногда смысл прямо противоположный прямому смыслу текста.²⁷⁴ Что касается до того предположения, сделанного Бильбасовым в виду неотразимости прямого смысла выражений письма, что в испорченном манускрипте письма выражения, стоявшие в прошедшем времени, заменены несведущим переписчиком выражениями в настоящем, то это предположение есть, конечно, одно из довольно легких и удобных средств устранять затруднения в случаях, подобных настоящему; зато, само по себе, оно не имеет доказательной силы, так что прибегать к нему позволительно только в тех крайних случаях, когда настоит полная невозможность устранить затруднение или недоразумение более вероятным объяснением, чего в данном случае не существует.

3. С признанием подлинности письма и прямого смысла выражений его о Мефодие, как еще живом, никоим образом не следует подвергать сомнению безусловно авторитетное свидетельство жития его о годе, месяце и дне кончины святого Мефодия, относит ее к 892 или 887–880 годах. А потому и письмо папы Стефана V, как предполагающее Мефодия еще живым, не может быть относимо ни к 890 году, как относят его Ваттенбах, Бильбасов и некоторые другие, ни в 887 году, как относит его Эвальд.²⁷⁵ Невозможно, чтобы до этих годов в Риме не знали о кончине Мефодия, последовавшей в апреле 885 года.

4. Отсюда необходимо заключить, что письмо писано в такое сравнительно недолгое время по кончине Мефодия, когда папа действительно мог не знать о ней и предполагать его живым. Необходимо признать, что оно писано папой тотчас по вступлении его на престол, которое могло последовать в августе или никак не позже сентября 885 года.²⁷⁶

5. Так как письмо писано, как это совершенно очевидно, вследствие жалоб и доносов Вихинга на Мефодия, направлено в пользу Вихинга, с ним и отправлено, то необходимо признать, что Вихинг находился в Риме некоторое время до написания письма в хлопотах по своему делу, а отправился в Рим еще ранее того, когда Мефодий был еще жив, так что и Вихинг мог говорить в Риме о нем, как о живом. Примыкая в последних двух выводах относительно письма к выводам о нем Лавровского, попытаемся пополнить их, так сказать, более округленным представлением обстоятельств поездки Вихинга в Рим, имевшей последствием выраженный письмом папы суровый суд его о Мефодии и его деле.

Припомним, что Вихинг, креатура Арнульфа, при содействии его и своей ловкости и лести, вошедший в доверие к Святополку, был, по желанию последнего, поставлен в 880 году в Риме папой Иоанном VIII в епископа города Нитры, в звании суффрагана или подчиненного Мефодию епископа моравско-паннонской архиепископии. Враг Мефодия и славянского богослужения, Вихинг вслед за тем начал свои интриги против Мефодия, не останавливаясь и перед такими средствами, как ложь, клевета и подлог. Хотя такие интриги Вихинга, по жалобе на них со стороны Мефодия, были изобличены и осуждены самим папой, но Вихинг остался безнаказанным, благодаря известным нам обстоятельствам самого папы и недостатка внимания к делу со стороны Святополка, который, продолжая дружить с Арнульфом, не трогал и покровительствуемого им Вихинга. Но во время известной нам ссоры Святополка с Арнульфом и войны 883–884 годов, Вихинг должен был утратить опору в Святополке, после чего Мефодий мог беспрепятственнее подвергнуть его давно заслуженной каре – отлучению. Было высказано кажущееся нам весьма вероятным предположение, что Мефодий подверг этой каре Вихинга и его сторонников из немецкого духовенства после того, как посетил Паннонию, отнятую от немцев Святополком и возвращенную под архиепископскую власть Мефодия вследствие войны 884 года, что эта кара была ближайшим образом вызвана тем самовольным вмешательством Вихинга в церковные дела Паннонии, на какое способен был отважиться последний во время господства над ней немцев и следы которого застал Мефодий, когда посетил Паннонию, что, наконец, вмешательство Вихинга, наказанное отлучением, по необходимости должно было выражаться в наказывании паннонским христианам-славянам символа с filioque и в преследовании славянского богослужения, почему Мефодий, подвергая Вихинга заслуженной каре, мог ссылаться не только на свои архиепископские права, но и на суд Рима, признавшего Мефодия и исповедуемый им символ (без filioque) православным и дозволившего славянское богослужение. Кара отлучения или анафемы на Вихинга объявлена была Мефодием уже незадолго до кончины его, как следует заключать по времени, в какое он мог посетить Паннонию и возвратиться из нее и как видно из самого письма папы Стефана, говорящего об анафеме, как деле недавнем: она объявлена или в самом конце 884 года или в начале 885 года. Понятно все раздражение Вихинга после этой анафемы. Если прежде он враждовал и злобствовал против Мефодия, то теперь не было меры его раздражению и злобе. Он способен был на все, чтобы отомстить Мефодию и сразить его, а с тем вместе возвратить власть, какой лишил его Мефодий. Таковы всегда бывают люди, подобные Вихингу, когда поддаются чувству ненависти и мщения и борются за свою власть. Свой замысел новой борьбы с Мефодием Вихинг мог проводить не иначе, как начав из Рима. Туда он и отправился, еще при жизни Мефодия, ибо чувство раздражения и мщения и позорное состояние под гнетом анафемы, не дозволяли ему надолго отлагать своей поездки; он мог замедлить с ней разве настолько, сколько требовалось для сборов в дальнюю дорогу и сбора денег на дорогу, на содержание и на хлопоты по своему делу в Риме, ибо в Рим ехать без доброго запаса денег тогда было неудобно. Таким образом, мы полагаем, что Вихинг прибыл в Рим еще до апреля 885 года, когда здесь папой был Адриан III. Вихинг, без сомнения, знал, что идет в Рим в удобную для себя пору в том именно смысле, что здесь давно уже не было в живых папы Иоанна VIII, грозившего ему судом за интриги против Мефодия и за известный подлог, знал, быть может, и то, что уже при преемнике Иоанна Марине политика римская кое в чем изменилась, и именно в смысле благоприятном для планов Вихинга. Действительно, папа Марин в своих отношениях к православному греко-востоку хотел следовать не Иоанну VIII, а Николаю I, врагу Фотия, горячему защитнику латино-западного filioque.²⁷⁷ Преемник Марина Адриан колебался в своих отношениях к Востоку, был вообще бесхарактерен; притом, кратковременное управление этого папы, продолжавшееся всего один год три месяца и девятнадцать дней, было несчастно: Рим страдал тогда от саранчи, опустошавшей окрестный поля и сады, от засухи и голода. Политические отношения папы были также стеснены. Подобно Иоанну, он видел необходимость ехать к императору Карлу и, вверив на время своего отсутствия защиту Рима послу Карла епископу Иоанну, действительно отправился в путь, но не доезжая р. По, внезапно скончался в С. Цезарио или Viul-Zacharia в августе, по иным в июле 885 года. В Риме представители клира и народа, собравшись для избрания нового папы, согласились, что в виду бедствий, тяготеющих над городом, как знамений гнева Божия, следует избрать папой мужа благочестивого, богоугодного и таким найден пресвитер Стефан, который и стал папой, под именем Стефана V (официально – VI), что было в том же августе или не позже сентября 885 года. Понятно, что Вихинг, прибывший в Рим еще при Адриане в один из последних месяцев правления его, должен был на некоторое время разочароваться в расчетах на скорый ход своего дела в Риме. Риму и Адриану III было не до Вихинга. Тяжкие были заботы у них и о себе. Тяжким положением Рима и папы в первые месяцы пребывания здесь Вихинга может объясняться то, почему он долго не успевал заинтересовать папу и римскую курию своим делом, объясняется, быть может, и отсутствие таких сношений Рима с далекой Моравией, плодом которых было бы получение известий о кончине Мефодия.²⁷⁸ С вступлением на папство Стефана V положение Вихинга изменялось в самом желанном для него смысле. Во-первых, папа этот был гораздо энергичнее своего предместника, склонный притом прибегать к строгим духовным мерам, как анафема.²⁷⁹ Во-вторых, он был почитателем Марина и Николая I, следовательно, ревнителем того римского учения о filioque, которое так горячо отстаивал против Фотия Николай, призывая и франкскую иерархию на защиту этого учения. Если он хвалил Марина особенно за то, что тот чувствовал и мыслил одинаково с Николаем I, то, конечно, и сам чувствовал и мыслил одинаково с последним. Такой папа был как раз в пору для Вихинга. Прождав в Риме уже немалое время, истратившись за это время,²⁸⁰ поощряемый обнаружившимся образом мыслей и действий нового папы, Вихинг, без сомнения, не замедлил представить свое дело этому папе немедленно по вступлении его на престол. Наиболее удобным и сильным средством настроить папу в свою пользу и против Мефодия служил для Вихинга донос, что Мефодий презирает римско-католическую веру и церковь, поет символ без filioque и налагает анафему на тех, которые держат символ с filioque, как Вихинг и латино-немецкое духовенство в Моравии и Паннонии. Одного этого было слишком достаточно для Вихинга, чтобы папу, почитателя Марина и Николая (но не Иоанна VIII), всецело настроить в свою пользу и против Мефодия, и папа со свойственной ему ревностью и энергией тоже не замедлил принять ту решительную меру в защиту римского учения, Вихинга и против Мефодия, какой явилась письмо его к моравскому государю. Сопоставлением этих обстоятельств и выясняется факт издания письма папой в самом начале его правления. Факт необходимо предполагаемый словами письма о Мефодии, как еще живом, каким считал его папа, потому что в около четырехмесячный срок, истекший от кончины Мефодия, еще не успела дойти из Моравии в Рим весть о его кончине. Что это было не только возможно, но было даже довольно обыкновенно при тогдашних способах сообщений и сношений, на это есть не один пример.²⁸¹ Возможен только вопрос: если папа, когда писал свое письмо, – не знал еще о смерти Мефодия, то ужели не знал о ней Вихинг? Мог ли он не знать, и – по тем же причинам, по которым не знал и папа. Но если Вихинг успел получить известие о смерти Мефодия, то мог промолчать о том, ибо ему даже выгоднее было получить осуждение на Мефодия, как живого, а не умершего.²⁸²

Выяснив обстоятельства издания папой Стефаном письма к Святополку, остановимся на некоторых особенностях письма. Начиная письмо, папа обращается к нему с выражением regi Sclavorum. Было уже замечено, что название rex и в анналах, и в папских письмах прилагалось иногда и к таким князьям и державцам, которые формально не были облечены этим высшим титулом. Если в анналах это могло быть и случайностью, то в папских посланиях оно должно быть понимаемо в известных случаях не иначе, как выражение особенного внимания папы к князю, которому он пишет; обусловливаемое выдающимся могуществом и политическим значением князя, особыми видами на него со стороны Рима и тому подобное. Так, без сомнения, следует понимать и название rex в письме Стефана к Святополку.²⁸³ Теперь он был сильнее и славнее, чем в то время, когда писал к нему папа Иоанн VIII, называвший его только dux, comes. После блистательных побед над немцами в войне 883–884 годов, сам император принял участие в заключении мира с торжествующим Святополком, и держава последнего расширилась присоединением нижней Паннонии. Очень хорошо мог знать обо всем этом папа от того же Вихинга, по внушению которого писал к Святополку, и счел уместным и полезным почтить его, польстить ему названием rex. При все еще продолжавшихся стесненных обстоятельствах Рима в данное время, когда папы принуждены были отовсюду искать себе защиты от внешних и внутренних врагов, папе Стефану в пору было заискивать доброе расположение к себе сильного и славного моравского государя, чтобы при случае рассчитывать и на его помощь. Самое письмо папа начинает, как уже сказано, похвалой Святополку за его ревность по вере и преданность ап. Петру и его наместнику, выражаясь, что он слышал о такой ревности и преданности Святополка, заключает о ней и из того, что последний, не блуждая по другим местам, пожелал обратиться к римской церкви. Если слышал папа это о Святополке, то слышал, конечно, от Вихинга. В интересах Вихинга было уверять в этом папу, чтобы представить преданность Святополка римской церкви плодом собственных стараний, собственных внушений моравскому государю, и в свою очередь получить ту сильную рекомендацию папы, какая и дается потом в письме в пользу Вихинга. Может быть, вопрос о том, насколько правдив был Вихинг в своих уверениях о Святополке перед папой? Иначе сказать: то, что услышал папа о Святополке и услышал, без сомнения, от Вихинга, – передавал ли этот последний с ведома Святополка, по его поручению? Что Вихинг мог и преувеличить что-либо в своих речах о Святополке, это вероятно и согласно с характером Вихинга. Но столько же вероятно, что свои сообщения папе он делал не без ведома Святополка, что, следовательно, и в Рим он отправился с ведома его, что, следовательно, он виделся или сносился со Святополком перед отправлением в Рим. Обстоятельнее выясним этот необходимо предполагаемый нами факт впоследствии, когда будем говорить об отношении Святополка к спору Вихинга с учениками Мефодия. А теперь продолжим анализ папского письма. После похвал Святополку и уверений его в своей любви и проч., папа усиленно защищает истинность веры ап. Петра и римской церкви, хулить которую может только безумный, и затем излагает самое учение этой веры, учение о св. Троице, особенно же учение о filioque. Очевидно, папа предполагал существование в моравской церкви учения, противного авторитету и учению римской церкви. Предполагал это папа, конечно, на основании доноса Вихинга о Мефодии, как исповеднике православного символа, который он преподал своей церкви, подвергнув отлучению самого Вихинга за противление этому символу и вообще всему делу славяно-моравской церкви. Несколько выше мы уже заметили, какое значение должен был получить донос Вихинга в глазах папы Стефана, почитателя Николая I, следовательно, горячего защитника filioque. Возревновав сразить противное сему учение Мефодия в Моравии, папа чувствовал себя в некотором затруднении в виду того, без сомненья, известного ему факта, что еще не так давно, как бы сама римская церковь в лице папы Иоанна VIII высказалась за согласие с Востоком и Мефодием в учении о символе и незаконности в нем filioque. В глазах папы Стефана это был скандальный факт, которым как бы компрометировался авторитет римской церкви, а Мефодий оправдывался в своем учении и в своих действиях против несогласных с ним. Требовалось заслонить этот факт, требовалось усиленно выступить на защиту авторитета римской церкви и учения о filioque, как истинного учения. Папа благоразумно умалчивает о том, что было при Иоанне по вопросу о символе, даже не упоминает о символе в своей защите filioque; зато усиливает и удлиняет эту защиту обильным подбором мест св. Писания, заканчивая внушением Святополку – не испытывать и не исследовать таких догматов, а верить согласно с учением римской церкви, теперь излагаемым папой. Затем естественно должна была следовать и следует в письме папы полная защита и Вихинга, которого он представляет хорошо наставленным в учении римской церкви, заботливым доброжелателем Святополка, и усиленно рекомендует принять его на управление вверенной ему церковью, ибо он, замечает папа, имеет попечение о всех церковных делах у вас. Надлежало бы ожидать, что папа от речей о filioque и Вихинге непосредственно перейдет к речи о Мефодии, противнике filioque, осудившем за него и Вихинга. Но речь папы прерывается довольно длинным наставлением о посте, которое, по всей вероятности, вызвано какими-либо сообщениями того же Вихинга о недоразумениях и затруднениях Святополка по этому предмету, который и счел нужным разрешить папа прежде, чем направить свои речи на Мефодия.²⁸⁴ Напомним эти замечательные речи. «Мы весьма удивились, пишет папа, услышав, что Мефодий предан лжеучению (superstition), а не назиданию, вражде, а не миру; если это так, как мы слышали, то лжеучение его мы совершенно отвергаем. Анафема же за презрение католической веры падет на главу того, кто объявил ее, ты же и народ твой, по суду Духа Святого, будете невинны, если только будете ненарушимо содержать веру, которую проповедует римская церковь». Нет сомнения, что удивление папы – притворное, ибо он знал, что Мефодий и не мог учить иначе, чем он учил. Притворным удивлением папа хочет прикрыть то горькое сознание, что сама римская церковь при папах Адриане II и Иоанне VIII оправдала учение Мефодия и признала его правоверным. Замечательно, что папа воздерживается от более прямого пояснения, в чем именно состоит суеверие или лжеучение Мефодия, ибо это мнимое лжеучение состояло собственно в том, что Мефодий держится символа без filioque. А говорить о символе было совсем неудобно для папы. О лжеучении Мефодия папа предоставлял Святополку заключать из того, что выше изложил о римском учении касательно исхождения Св. Духа. Искреннее, кажется, был папа, когда удивлялся тому слуху, т.е. наговору о Мефодии, что последний предан вражде, а не миру. В свое время мы упоминали, что папа Иоанн VIII, соглашаясь с Востоком относительно незаконности прибавки в символе filioque, находил, однако же, нужным не поднимать споров из-за нее с теми, которые уже привыкли к ней, а ждать от времени устранения этой привычки. Мефодий, по самому положению своему, вынужден был бороться с последователями нового франко-немецкого догмата, который они хотели навязать и моравской церкви, как это делал Вихинг, подвергнутый за это отлучению. На взгляд папы, такой образ действий Мефодия, обжалованный Вихингом, казался возмутительным, оскорбляющим авторитет римской церкви, стоявшей теперь за filioque, и способным навлечь среди немецкой иерархии нарекания на самый Рим, где Мефодий поставлен на архиепископство и признан был правоверным. И вот, осуждая такой образ действий Мефодия, папа спешит снять наложенную им на Вихинга и др. последователей filioque анафему, и перенести ее на самого Мефодия, перенести с больной головы на здоровую. Идя далее, папа осуждает Мефодия за то, что он осмелился совершать божественные службы и таинства на славянском языке, чего впредь не делать он клятвенно обещался на священных мощах блаж. Петра. Эта ссылка на клятвенное обещание Мефодия впредь не совершать божественных служб на славянском языке была уже прямо сознательной ложью со стороны папы. Она гармонирует с теми чертами сознательного умолчания в одном, притворства в другом, как мы видели в прежних тирадах письма. Ложь эта представлялась необходимой для папы. Будучи последователем папы Николая, но не Адриана II и не Иоанна VIII, он не разделял мыслей этих последних о славянском богослужении, как не разделял мысли Иоанна о символе. Богослужение славянское по книгам, переведенным с книг греческих, заключавших в себе и символ без filioque и греческие установления о постах, различные от латинских, вообще восточное, православное учение, с которым начинало расходиться учение римской церкви, было в глазах Стефана, почитателя сильно враждебных Востоку Николая и Марина, великой несообразностью и даже преступлением в среде моравской церкви, подвластной Риму. Но как опорочить и подорвать существование этого богослужения в моравской церкви, не только имевшее уже двадцатилетнюю давность, но и признанное законным в самом Риме при Адриане II и Иоанне VIII? Не оставалось другого средства, как промолчать о последнем обстоятельстве, о всей истории этого дела, представить совершение славянского богослужения делом самоизмышления и самоволия Мефодия, который дурно понял прежние папские постановления по этому предмету, злоупотребил ими, был обличаем за это в Риме, причем взято с него страшное клятвенное обещание на мощах св. Петра – впредь не совершать славянского богослужения, – обещание опять дерзко им нарушенное. Как мог позволить себе подобную мистификацию и ложь папа Стефан, изображаемый биографами его, как человек благочестивый? Он мог позволить ее в духе той pia fraus, которая имела широкое приложение в средние века не только в легендах, сказаниях, но и в писаниях документального свойства, как и в действиях людей, быв оправдываема мыслью о пользе веры и церкви. Если Вихинг в чисто эгоистических интересах, хотя и прикрываемых интересами латино-немецкой церкви, не затруднялся в свое время сочинить целое подложное письмо от имени папы Иоанна VIII, то не затруднялся и папа Стефан присочинить ложь в своем настоящем послании к Святополку, – ложь, казавшуюся необходимой в интересах римской кафедры и латино-немецкой церкви в Моравии. Но как мог думать папа или Вихинг, под влиянием которого писано послание, что лжи этой поверит Святополк, знавший, что предместники Стефана Адриан и Иоанн VIII разрешали Мефодию славянское богослужение, что не опротестует этой лжи сам Мефодий, предполагаемый еще живым? Но именно здесь и имелось в виду авторитетным (хотя и лживым) уверением со стороны папы навлечь перед Святополком подозрение на Мефодия, представить его человеком лживым, утаившим перед государем о своем клятвенном обещании в Риме, которое очевидно выставлялось здесь каким-то последним актом в отношениях пап к делу Мефодия во время пребывания его в Риме. Предполагалось, что Святополк последнему слову, из Рима, т.е. посланию папы Стефана, поверит более, чем прежним папским посланиям, что, быть может, не особенно станет входить в разбор противоречий между этими документами, тем более, что уже не один раз оказывался не особенно участливым к нападкам и обвинениям на Мефодия, что хорошо знал Вихинг и мог объяснить папе. При таких расчетах не казался опасным и протест Мефодия против лжи в папском послании. Вихинг с папским посланием в руках надеялся осилить его перед Святополком. Если же предположить, что о смерти Мефодия не знал только папа, а сам Вихинг уже успел получить известие о ней и только промолчал, чтобы получить перенесение наложенной на него анафемы на самого Мефодия, как еще живого, то это обстоятельство придавало уже полную смелость Вихингу выставлять перед папой бессилие возможного протеста со стороны Мефодия. Как бы то ни было, остается во всяком случае несомненным, что в послании папы Стефана Мефодий сознательно оклеветан и оболган, как клятвопреступник, давший клятвенное обещание не совершать служб на славянском языке, и несмотря на это дерзающий совершать их. Цель клеветы ясно сказывается в следующем повелении папского послания: «Никто впредь никоим образом да не дерзнет совершать их (славянских служб), отвращаясь его (Мефодия) клятвопреступления. Ибо Божией и нашей апостольской властью мы запрещаем это под страхом уз проклятия». Папа разрешает только и даже советует изложение т.е. объяснение евангелия и апостола на славянском языке простому народу, не понимающему богослужебного латинского языка, т.е. дозволяет то, что делалось и должно было делаться в других национальных церквях на западе. Конечно, не к кому другому, как только к ученикам и последователям Мефодия, обжалованных Вихингом наравне с последним, относятся заключительные слова папского послания; «а упорных и непослушных, производящих вражду и соблазн, если не исправятся после первого и второго увещания, предписываем извергать из недр церкви, чтобы – одна больная овца не заразила всего стада, предписываем обуздывать их нашей властью и далеко изгонять из ваших пределов».

Остается ответить на два вопроса, невольно возбуждаемые всей совокупностью речей в папском послании: почему папа Стефан не вызывает Мефодия на суд в Рим, как то делал папа Иоанн VIII по поводу первого доноса Вихинга на Мефодия? Почему он не предъявляет Святополку решительного требования – низложить Мефодия с архиепископства, как бы следовало ожидать после перенесения на него анафемы? На первый вопрос может быть следующий ответ: папа или не считал удобным вызывать Мефодия в Рим, чтобы ее услышать от него изобличения того образа действий папы, который так не согласен был с образом действий пап Адриана и Иоанна, или полагал, что Мефодий не послушает папского вызова, как не послушал он последнего вызова папы Иоанна VIII. Возможно даже, что папа предполагал в Мефодии наклонность совсем порвать связь с римским престолом.²⁸⁵ На второй вопрос находим возможным отвечать так, что папа не отваживался решительно требовать низложения Мефодия, не будучи уверен, то Святополк исполнил бы такое слишком уже решительное требование, выраженное без предварительного суда над Мефодием, о преступлениях которого папа, как сам выражается, еще только слышал. Требовать низложения Мефодия на основании только слухов или доносов о его винах – было бы не совсем в порядке. И вот папа ограничился заочным осуждением этих вин, если они таковы (si ita est ut audivimus, выражается папа), предоставляя Святополку поступить с Мефодием, как он заслужил, или лучше, предоставляя Вихингу – личным влиянием на Святополка достичь низложения Мефодия, обвиняемого папой, и принятия на его место Вихинга, усердно рекомендуемого папой.

С папским письмом в руках торжествующий Вихинг возвратился из Рима в Моравию приблизительно в конце сентября или начале октября 885 года когда св. первоучитель уже давно почивал о Господе.²⁸⁶ Знал или не знал перед тем Вихинг о его кончине, но эта кончина сделала положение Вихинга вдвойне выгодным. Он имел в руках папский суд, папскую анафему на Мефодия, произнесенная на него, как еще живого, следовательно, имевшие большую каноническую силу, чем если бы они произнесены были на Мефодия, как на умершего. А кончина Мефодия избавляла Вихинга от обличений и протестов со стороны последнего на этот неправедный суд. Смело явился теперь Вихинг к Святополку с льстивым письмом к нему папы Стефана. Как принял Святополк письмо и Вихинга? Выше, на основании некоторых выражений папского письма, мы предположили, что Вихинг отправился в Рим не без ведома Святополка, что он сносился или виделся с ним перед поездкой в Рим. Выясним теперь обстоятельнее этот необходимо предполагаемый нами факт. Подвергнутый Мефодием заслуженной каре отлучения, Вихинг, как сказано, способен был сделать все, чтобы поправить свое положение, снять с себя позор анафемы, отомстить Мефодию, возвратить прежнюю власть и даже занять место Мефодия, если не при жизни его, то по его смерти, которая казалась уже недалекой, ибо Мефодий был в преклонных летах. С этими замыслами он и предпринял поездку в Рим. Но такой опытный делец-интриган, как Вихинг, не мог не позаботиться о том, чтобы заручиться хотя бы некоторой поддержкой своего дела и со стороны моравского государя, не только не лишней, но и очень важной, и чтобы не обеспечить хотя бы до некоторой степени признание Святополком того, что успеет выхлопотать для себя в Риме. Вообще при тех обстоятельствах, в каких находился Вихинг, отъезжать на неопределенное время в Рим из пределов моравской державы, не сказавшись ее государю, не раз бывавшему и сношениях с Римом, оказывалось для Вихинга совсем неудобным. Нелегко было, однако же, Вихингу, так сказать, подойти к Святополку. В негодовании на Арнульфа во время войны 882–884 годов Святополк, конечно, не оказывал прежнего расположения и к Вихингу, креатуре Арнульфа, что, как было замечено нами в своем месте, облегчало и для Мефодия возможность наложить на Вихинга заслуженную кару. Правда, война к концу 884 года закончилась миром в Кенигштеттене.²⁸⁷ Но то был пока мир или договор между Святополком и императором Карлом, в котором лично Арнульф еще не участвовал, и примирения между ним и Святополком еще не состоялось. Мир между ними состоялся только в 885 году, о чем упомянем несколько ниже, а здесь выскажем пока только то, кажущееся нам весьма вероятным, предположение, – что мир этот подготовлен был именно стараниями и усилиями Вихинга, как участника и посредника прежних дружественных отношений между Арнульфом и Святополком. Совершенно в интересах Вихинга было восстановить эти дружественные отношения, от расстройства которых он один из первых должен был много терять. А известная дипломатическая деловитость и льстивость Вихинга делала его способным для роли примирителя, рассчитанной прежде всего в своих собственных интересах. Не иначе, как подготовивши примирение Святополка с Арнульфом и через это возвратив расположение Святополка, Вихинг мог отправиться в Рим для хлопот по своему делу. Но именно этой, ловко принятой, льстиво и искусно выполненной ролью посредника в подготовительных к примирению сношениях Арнульфа со Святополком, Вихинг и воспользовался, чтобы разжалобиться перед Святополком на Мефодия, на его анафему, выставить свое правоверие, основанное на согласии с учением римской церкви, но отрицаемое Мефодием, и затем заявить о своем намерении отправиться в Рим искать суда и оправдания по своему делу с Мефодием, восстановления своих епископских прав, каких лишил его Мефодий и т. д. Святополк, давно непостоянный в своих отношениях к последнему, колебавшийся между славянскими и латино-немецкими симпатиями, опять поддался на льстивые речи Вихинга. Если прежде он нарочито посылал в Рим пресвитера Иоанна и боярина Семизисна с вопросами о вере Мефодия и богослужении латинском и славянском, то теперь предоставил идущему в Рим Вихингу передать от него уверения в преданности римской церкви и вопросы о вере, о постах, о богослужении, и представить на суд папы и собственное дело с Мефодием. Этим обстоятельством может объясниться для нас и то, что, когда вскоре по отъезде Вихинга в Рим последовала кончина Мефодия и ученики его с Гораздом во главе сообщили Святополку о воле почившего относительно преемника его, Святополк, предоставив Горазду заведовать делами архиепископии, затем, в течении нескольких месяцев, ничего, однако же, не сделал для того, чтобы привести в исполнение волю Мефодия и доставить посвящение Горазду. Святополк отложил вопрос о преемнике Мефодия и вообще об устройстве после него церкви – до возвращения Вихинга, до получения из Рима решений по делу его с Мефодием и соприкосновенным с этим делом предметам. Когда долго ожидаемый Вихинг наконец возвратился и представил Святополку письмо папы, которое льстило Святополку, восхваляло Вихинга, осуждало Мефодия и уже не могло быть опротестовано последним, как давно умершим; то, как само собой понятно, он встретил благосклонный прием у Святополка. К этому торжеству Вихинга присоединялось новое, каким был подготовленный им и теперь окончательно состоявшийся мир Святополка с Арнульфом, утвержденный клятвой в присутствии баварских князей. По всей вероятности, был при этом Вихинг, и притом в качестве одного из главных посредников между помирившимися Арнульфом и Святополком.²⁸⁸ Торжество Вихинга было почти полное. Святополк был уже почти совсем на его стороне. Однако же сейчас же сразу передать в руки Вихингу все управление моравской церковью, все дела архиепископии, находившиеся в заведывании Горазда, передать в руки Вихинга самого Горазда и остальных учеников Мефодия, или удалить их, Святополк не решался. Без сомнения, он знал, как велики были в народе моравском любовь к Мефодию при жизни его и благоговение к памяти его по его кончине; знал, что любовь к учителю перешла и на его учеников, что избранник Мефодия Горазд, природный моравлянин, есть для всего моравского духовенства и народа наиболее желанный преемник Мефодия, что, напротив, немец Вихинг, давний враг Мефодия, его учеников и славянского богослужения, встречен будет неприязненно и ропотом в народе. Притом письмо папы, писанное в предположении о Мефодии, как о живом, не совсем применимо было к положению моравской церкви по смерти Мефодия. Осуждение, произнесенное папой на Мефодия, могло не падать на его преемника Горазда, так что он мог бы быть, в удовлетворение народу, поставлен во епископа, хотя бы в качестве суффрагана при Вихинге, как был поставлен этот последний при Мефодии. Эти и подобные соображения заставляли Святополка воздержаться от немедленной передачи Вихингу всего управления моравской церковью и до некоторого времени оставить часть его в руках Горазда, имея в виду так или иначе подготовить окончательное решение вопроса об устроении моравской церкви. Возможно, что по этому поводу Святополк счел нелишним еще раз снестись с папой. Еще вероятнее, что не умедлил и Вихинг послать в Рим новые сообщения о положении моравской архиепископии, просил папу довершить то, что преднаметил он в своем письме к Святополку. Не иначе, как после этих сообщений из Моравии в Рим, последовало оттуда назначение папой нарочитого посольства в Моравию в лице епископа Доминика, пресвитеров Иоанна и Стефана, получивших при этом вышеупомянутый Коммониториум или инструкцию. Остановимся на этой замечательной инструкции и представим в переводе те отрывки ее, в которых она пока только и известна по изданию у Эвальда и др.

В инструкции говорится прежде всего о том, как легаты должны держать себя по прибытии к славянам: «Когда с Божиею помощью прибудете в землю славян, держите себя так благонравно, чтобы ваши и ваших людей действия давали собой пример благочестия грубому народу, имея пред очами Господа, заповедующего: да видят ваши добрые дела и прославят Отца вашего, иже на небесех. Когда придете к князю (ducem) страны, скажите ему: приветствуют вас верховные апостолы, блаженный Петр, ключедержец небесного царствия, и Павел, учитель народов. А господин Стефан, святейший первосвященник святой католической и апостольской римской церкви и вселенский папа, ваш духовный отец, приветствует вас и изъявляет вам отеческую любовь. Ибо духовно объемлет вас и любит, как единственного и дражайшего сына. Все святейшие епископы, пресвитеры и диаконы с остальным клиром святой римской церкви, желают вам здравия и спасения: ибо постоянно поминают вас в своих достойных молитвах Богу у порога блаженнейших верховных апостолов. Весь пречестной сенат богохранимого города Рима с остальным сонмом римского народа изъявляют вам пожелания благополучия: они желают вам преуспевать в вере Христа Бога нашего и наслаждаться и земной славой. На первый день довольно будет сказать все это. Если же вас спросят о благополучии страны (т.е. Рима, римской страны), то отвечайте благоразумно, говоря то, что может служить к прославлению христианской религии, к чести церкви, к достоинству государства». Затем в инструкции дается наставление, как объяснять и защищать перед славянами учение об исхождении Св. Духа. «Дух Святой от Отца и Сына сказуется не врожденным – как бы два были Отца, ни рожденным – как бы два были Сына, но – исходящим. Если же (вам) скажут, что святыми отцами запрещено что-либо прибавлять или убавлять в символе, отвечайте: римская церковь есть хранительница и утвердительница святых догматов, ибо, как наместница князя апостолов, она в католической вере ни в чем непоколебима, по слову самого Господа: Симон, се сатана просит вас, дабы сеял, яко пшеницу. Аз же молихся о тебе, да не оскудеет вера твоя, и ты некогда обращения утверди братию твою (Лк.22:31–32). Эта церковь всех заблуждающих привела к вере, колеблющихся укрепила, не изменяя святых догматов, но (яснее) излагая их для тех, которые или не разумеют, или худо понимают их». О богослужении на славянском языке говорится так: «Литургию и священнодействия, которые тот же Мефодий дерзнул совершать на славянском языке, хотя во время его (т.е. Стефана) предшественника, т.е., святейшего папы Иоанна, клялся впредь не дерзать на это, (нынешний папа) апостольской властью совершенно запрещает, так чтобы никто никоим образом не дерзал на это. Впрочем, если найдется кто-либо настолько сведущий в языке славян, чтобы после чтения евангелия и апостола способен был объяснять это чтение для назидания не разумеющих, то папа это похваляет, дозволяет и одобряет». О постах: «О почитании постов твердо держите так, как он (папа Стефан) определил в своем письме.²⁸⁹ Ибо всегда похвально поститься по силам; естественно заботиться о теле, и не вменяется в грех в дни праздничные щедрее, но трезво, подкреплять свое тело пищей, если это подкрепление совершается с действием благодарения (Богу) и заздравная чаша приемлется с пользой для души...» О преемнике Мефодия: «Преемника, которого Мефодий вопреки постановлениям всех святых отцов, дерзнул себе поставить – подвергните запрещению, пока он лично не представится нам и устно не изложит пред нами своего дела».

Итак, инструкция говорит совершенно о тех же предметах, о каких была речь и в письме папы Стефана к Святополку, а в речи о постах прямо ссылается на это письмо, выражаясь:²⁹⁰de veneratione jejuniorum firmiter tenete, sicut in sua decrevit epistola.²⁹¹

Этим ясно доказываются не только подлинность письма, но и связь между письмом и инструкцией по времени и по обстоятельствам, при которых они писаны. Отметим особенности инструкции.

1. Если тот заискивающий и льстивый тон, в каком рекомендуется легатам говорить по приходе в Моравию к Святополку и славянам, вполне гармонирует с тоном письма и указывает, как и это последнее, что папа весьма озабочен был мыслью удержать моравскую церковь в подчинении Риму, в римской вере, с которой в известных предметах не согласовалось учение Мефодия, хранимое и его учениками, то есть здесь и нечто особенное. Легатам поручается передать приветствия Святополку и славянам не только лично от папы, даже не только от всех епископов, от всей курии римской, но и от всего римского клира, сената и народа. Это довольно необычный прием в подобных случаях. Если в нем сказывается желание усилить приветствия и задабривания с целью сильнее воздействовать на Святополка и славян, то есть возможность выяснить и обстоятельства, наведшие папу на мысль присоединить к своим приветствиям еще приветствия от всех указанных представительств. Новый папа Стефан был, более всех ближайших предместников своих, избранником всех представительств римского населения, и это имело важное значение в его положении. Известно, что когда император Карл Толстый, на свидание с которым ехал предместник Стефана Адриан III, скончавшийся на пути, узнал, что в Риме совершилось избрание нового папы без ведома и согласия его – императора, то сильно разгневался и послал требовать низложения Стефана. Папа собрал более 30 подписей епископов, пресвитеров и диаконов-кардиналов, также подписи многих лиц низшего клира и знатных мирян во свидетельство, что все они единодушно избрали его и подписали это избрание. Таким образом, папа и отстоял себя. Необходимо думать, что эти именно обстоятельства, т.е. участие всех представительств Рима в избрании и потом в защите папы, и подали повод, внушили мысль привлечь и их к делу папы с Моравией, присоединять и от них приветствия к приветствиям папы, посылаемым Святополку и моравским славянам. Обстоятельство это не лишено значения для определения времени, когда было отправлено римское посольство в Моравию с данной ему инструкцией.

2. В наставлении о том, как римские легаты должны будут объяснять и защищать римское filioque, замечательна особенная оговорка касательно предполагаемого со стороны славянских учителей возражения, – что святыми отцами запрещено что-либо прибавлять или убавлять в символе. В письме к Святополку папа благоразумно промолчал об этом запрещении, предпочитая расширить свои собственные доводы в пользу filioque и советуя Святополку вообще не вдаваться в исследование догматов. Но теперь естественно было предполагать, что папским легатам придется стать лицом к лицу со славянскими учениками Мефодия, которые с его слов, да и сами могут указать на это запрещение святых отцов относительно символа, на которое в свое время ссылался и папа Иоанн VIII, единомысленный с Мефодием о filioque. И вот легатам дается наставление на случай подобного возражения со стороны Мефодиевых учеников. Такое наставление, так же, как и длинная тирада по вопросу о filioque в письме папы к Святополку, осязательно указывают на то, что этот вопрос во всем значении своем выступал в отношениях Мефодия к Вихингу, имел выступить в отношениях последнего к ученикам Мефодия, и вообще в отношениях моравской церкви к церкви римской, которая теперь при папе Стефане, последователя Николая I и Марина, опять и решительно стала за filioque.²⁹²

3. К повторяемой в инструкции лжи Стефанова письма, будто Мефодий давал в Риме клятву не совершать богослужений на славянском языке, присоединяется оговорка, что он давал эту клятву именно при папе Иоанне VIII. Здесь видится и желание подкрепить раз сказанную ложь и большая смелость в приемах защиты этой лжи, поощренная уже полученным известием о смерти Мефодия, следовательно, надеждой, что некому будет в Моравии изобличить эту ложь.

4. Совершенную новость в инструкции против письма составляет речь о назначенном Мефодием преемнике. Молчание о нем в письме и упоминание в инструкции указывают прежде всего на то, что первое писано, когда в Риме еще не знали о смерти Мефодия, а последняя – когда уже узнали о ней. Выражения – successorem, quem Methodius sibimet contra omnium sanctorum patrium constituere presumpsit, ne ministret nostra apostolica auctoritate interdicite,²⁹³ – могли бы быть истолкованы так, что Мефодий не только назначил, но и поставил, т.е. сам посвятил Горазда в епископы в преемство себе, и что, это-то единоличное посвящение и называет папа действием contra omnium sanctorum patrum,²⁹⁴ что наконец запрещение ne ministret²⁹⁵ означает именно запрещение епископского служения. Хотя подобное толкование не невозможно; но мы все-таки не решаемся допустить его, продолжая держаться того, что уже имели случай сказать по вопросу о епископстве Горазда. Мефодий едва ли мог решиться сам один, совершить хиротонию Горазда. Если бы так было, то едва ли бы папа не воспользовался случаем или поводом точнее указать на каноническую необычность и незаконность поступка Мефодия, чтобы тем сильнее завинить его, подорвать авторитет его.²⁹⁶ Это место инструкции может быть понято так, что Мефодий поставил, т.е. назначил преемника себе без сношения с римской церковью, и не только назначил, но и поставил его во главе управления моравской церкви, передал в ведение ему свои власть и дела моравской архиепископии. Согласно с этим запрещение ne ministret может означать запрещение священнического служения Горазда и его власти, как наместника почившего архиепископа, как управителя архиепископии.

5. Когда отправлено из Рима посольство в лице епископа Доминика и пресвитеров Иоанна и Стефана с данной им инструкцией, и когда, следовательно, писана последняя? Сейчас было сказано, что это имело место, когда в Риме уже знали о смерти Мефодия, а выше сделано предположение, что это должно было иметь место уже после возвращения Вихинга из Рима в Моравию, сношений его здесь со Святополком, отправки из Моравии в Рим и получении в Риме сообщений и запросов по делам моравской церкви, – в виду наличности двух преемников Мефодия, т.е. Вихинга, представителя латино-немецкой стороны, зарекомендованного папой, и Горазда, настольника Мефодиева, желанного для народной моравско-славянской церкви, затем – в виду резкого разногласия между этими кандидатами и их сторонами в вопросах церковного учения. На этот раз необходимо предположить, что обстоятельства, предшествовавшие отправке из Рима посольства в Моравию и вызвавшие ее, следовали довольно быстро одно за другим, ибо дела, которых они касались, приняли, так сказать, острое направление и не терпели отлагательства. Не мог надолго отлагать их Вихинг, известный быстротой и энергией своих затей в борьбе с Мефодием, и не могший долго сносить того все еще неопределенного и как бы двусмысленного положения, в каком находился он в виду существования назначенного Мефодием преемника, за которого стояло все моравско-славянское духовенство с народом. Святополк, в данное время весьма могущественный и находившийся в мире, имел довольно свободы и средств, чтобы войти в сношения с Римом, для безотлагательного решения вопросов о моравской церкви, выступивших со всей настоятельностью. И как эти вопросы выступили тотчас по возвращении Вихинга из Рима, которое последовало не позже сентября 885 года, то следовавшие затем обстоятельства, вызвавшие снаряжение посольства из Рима в Моравию, совершились еще к концу этого же года, или к началу следующего, так что посольство снаряжено и инструкция дана ему, если не в конце 885 же г., то в первых месяцах 886 года. Это было, следовательно, одновременно или вслед за тем, как папа Стефан собирал известные нам подписи представителей из высшего и низшего духовенства и римского общества для защиты своего избрания перед императором Карлом Толстым, какое обстоятельство происходило в конце 885 года, и, как мы заметили, дало повод занести в инструкцию отправляемым в Моравию легатам приветствия не от папы только, но и от всех представительных классов Рима.

6. В инструкции не упоминается о Вихинге и не поручается легатам ходатайствовать или требовать немедленного введения его в управление моравской церковью в качестве архиепископа и взамен назначенного Мефодием, но не признаваемого папой преемника его. Это, кажущееся неожиданным, обстоятельство достаточно, однако же, объясняется фактом вызова в Рим последнего для личных объяснений перед папой. Естественно, что в Риме нашли нужным сперва повидать Мефодиева избранника, имевшего на своей стороне сочувствие всего славяно-моравского духовенства и народа, попытаться склонить его отступиться от учения Мефодия, принять filioque и вообще сделать его преданным сыном и союзником римской церкви, а через это прочно прикрепить непосредственно к Риму всю мораво-паннонскую церковь. В случае успеха в этом, такой преемник Мефодия был бы для Рима даже выгоднее Вихинга, епископа из немцев, неугодного местному духовенству, и народу мораво-паннонской церкви. Значение народных сочувствий должен был хорошо понимать и ценить папа Стефан, сам обязанный им и своим избранием на престол и сохранением этого престола.

Но папским легатам, а затем и папе пришлось разочароваться в своей надежде сделать избранника Мефодия отступником его учения, склонить к такому отступничеству и других учеников святого Мефодия. Не может подлежать ни малейшему сомнению, что легаты, прибыв в Моравию в 886 году, встретили в среде учеников Мефодия решительный отпор своим требованиям относительно filioque, прекращения славянского богослужения, запрещения служения Горазду, вызова его в Рим на суд. Тяжкой была борьба эта для учеников Мефодия; тяжкая и участь ждала их. Черты той и другой открывает нам другой источник, к которому перейдем теперь для дальнейшей характеристики положения моравской церкви при учениках святого Мефодия.

Другим источником сведении о судьбе славянской церкви в Моравии и Паннонии в первые годы по кончине святого Мефодия есть греческое «Житие св. Климента», одного из учеников его, впоследствии белицкого епископа в Болгарии, озаглавленное в изданиях так: Βίος καί πολιτεία, ομολογία τε καί μερική θαυμάτων διήγησις τού έν άγίοις πατρός ημών Κλήμεντος, αρχιειψκόπου Βουλγάρων, συγγραφείς παρά τού άγιωτάτου καί αοιδίμου αρχιείψκόπου τής πρώτης Ίουστινιανής καί πάσης Βουλγαρίας κυρίου Θεοφυλάκτου καί μαϊστορος των ρητόρων χρηματίσαντος έν Κονσταντίνου πόλει.²⁹⁷

По вопросу об авторе жития и времени составления его, важному для определения степени достоверности сообщаемых им известий, высказаны исследователями различные мнения. Не входя в разбор этих мнений, ограничимся изложением тех чужих и своих выводов по данному предмету, которые представляются нам наиболее вероятными.

1. Существующее греческое житие составлено, без сомнения, не ранее 1014–1015 годов, ибо в нем в гл. 23 упоминается об архиепископии в Охриде, куда она перенесена не ранее этих годов, при архиепископе Филиппе. Оно писано не позже 30–50 годов XII века, ибо им пользовался составитель одного древнего списка болгарских архиепископов, составленного не позже этих годов.²⁹⁸ Затем несомненным можно признать, что житие составлено около времени болгарского архиепископа Феофилакта (1085–1107 годов), имя которого стоит в надписании жития; но весьма вероятным и то, что оно составлено не самим Феофилактом, а другим современным ему, но пережившим его греком.²⁹⁹

2. Но автор существующего греческого жития, по всей вероятности, пользовался более древним житием, или сказанием о св. Клименте, принадлежавшим ученику последнего, занося слова его местами даже буквально. Таково в особенности следующее место: «Нас же смиренных и недостойных, по доброте сердца своего, сделал он приближеннейшими из всех, а потому мы во всякое время находились при нем, следя за всем, что он делал, что говорил и чему посредством того или другого научал; и так мы никогда не видели его праздным; напротив, он или учил детей и притом различно: одним показывал начертание письмен, другим объяснял смысл написанного, иных руководил и упражнял в письме; или же он предавался молитве, и не только днем, но и ночью, или занимался чтением, или писал книги, а иногда в одно время делал два дела, занимаясь письмом и уча какой-либо науке детей. Поэтому ученики его были превосходнейшими из всех, как по жизни, так и по учению. Из них поставлял он чтецов, иподьяконов, диаконов и пресвитеров» (гл. 18). Так мог говорить только современник и ученик св. Климента. Объяснять эти выражения в каком-то отвлеченном или переносном смысле, как это делают исследователи, признающие непосредственным автором жития Феофилакта (1085–1107 годы), не позволяет слишком ясный и прямой смысл выражений.³⁰⁰ В виду такого прямого смысла их, некоторые склонны думать, что позднейший грек конца XI или начала XII века сознательно-обманно выдает себя здесь за ученика св. Климента. Хотя подобные обманы небезызвестны в истории житий, но в данном случае обман невероятен, ибо автор сам себя изобличил бы, говоря об охридской архиепископии, учрежденной через сто лет по смерти Климента, о которой поэтому он предпочел бы умолчать. Затем, не иначе, как из древней записи, он мог взять точное обозначение обстоятельств кончины или, точнее, погребения св. Климента: «Святое тело его положено в этой обители в гробе, устроенном собственными руками его, по правую сторону трапезы, 27 июля в лето от сотворения мира 6424 (916 год)». А эта запись и должна была представлять не что иное как часть сказания о св. Клименте, составленного современником и учеником его. Отсюда же, конечно, взято довольно подробное обозначение славянских переводов и творений св. Климента, сопровождаемое замечанием: «Говорят (φέρονται), что все они сохраняются людьми трудолюбивыми» (гл. 22) Это говорят – не есть ли ссылка на слова начального сказания? Едва ли не автору последнего принадлежат и те выражения заключительной молитвы св. Клименту, где он молит святого «прогнать злую ересь, которая, как язва зловредная, вкралась в стадо твое по твоем во Христе успении» (гл. 29). Это (как вообще полагают) ересь богомильская. А она вкралась (παρεισεφθάρη), т.е. началась в Х веке при царе Петре (927–969 г. 30 января) по свидетельству пресвитера болгарского Козьмы, который говорит: «первые нача учити ереси в земли Болгарстей поп Богомил, живый в лета православного царя Петра».³⁰¹ Еще: в той же молитве автор молит св. Климента оградить питомцев своих, новых чад своих от варварских нашествий и скифского меча, упившегося в болгарской крови. Надежнее и эти слова приписать ученику св. Климента, жившему при царе Петре, когда Болгария терпела от вторжений венгров (называемых у византийцев и скифами) в 934; 943; 959 и 962 годах, а в 967 году и от вторжения наших руссов со Святославом.³⁰²

3. Автор начального сказания был болгарин, дающий знать о себе в следующих словах: «Вообще все, что относится к церкви, чем украшаются памяти Господа Бога и святых Его и души возбуждаются, все это Климент передал нам, болгарам». Он и писал, как болгарин, как ученик св. Климента из болгар. Сказание его было простым, историко-поучительным сказанием, имевшим целью почтить память славянских первоучителей и их учеников, особенно св. Климента, его учителя, прославить к назиданию других и все дело их – дело устроения славянских книг и богослужения. По всей вероятности, он хотел и защитить это дело от «гаждателей» его, чувствуя надобность в этом, как ранее его чувствовал ее черноризец Храбр. При царе Петре болгарском эта потребность могла чувствоваться не менее, чем прежде: этот царь, женатый на гречанке, почти всегда друживший с византийским двором, допустил усилиться греческому влиянию при своем дворе. Не похожий на отца своего Симеона, грекофила лишь в смысле знатока греческого языка и книг, но ревнителя самобытного народного развития и славянской книжности, не похожий во многом и на Святополка моравского, он походил, однако же, на этого последнего поблажкой чужому влиянию при своем дворе, каким было здесь греческое, как при дворе Святополка – латино-немецкое. Замечают, что при Петре и славянская литература пришла в упадок.³⁰³ Возможно, что между греками, находившимися в Болгарии при царе Петре (вероятно и на епископских кафедрах, как то было и у нас даже при большей дальности Руси от Греции и меньшем числе кафедр), слышались неуважительные голоса о славянской книжности и славянском богослужении, вызвавшие автора на защиту их. Нам кажется, что именно в интересах этой защиты начальный автор сказания о св. Клименте позволил себе усилить значение святого Мефодия, как учителя князя Бориса, воспользовавшись весьма вероятным фактом свидания их во время путешествия Мефодия из Моравии в Царьград. Вместе с тем напоминанием о чрезвычайно почтительных отношениях Бориса и Симеона к св. Клименту, укорами Святополку моравскому за его невнимание к Мефодию и его ученикам он желал подвинуть двор царя Петра к большему вниманию к представителям славянской книжности и славянской церкви в Болгарии.³⁰⁴

4. Греческий автор существующего жития, заново перерабатывая начальное сказание, дал ему другой характер, преследуя и другие цели в своем труде. Пиша в то время, когда Болгария находилась уже под властью греков, стремившихся подавить славянское богослужение и славянскую церковь, автор-грек, содействуя этому стремлению, игнорирует факт введения славянского богослужения св. первоучителями, перехода его в Болгарию при Мефодие и его учениках, выставляет последнего переводчиком только книг свящ. Писания, объясняя такой подвиг его только снисхождением к грубости и тупости болгарского народа, не разумевшего по-гречески, объясняя таким же образом и книжные труды св. Климента. Другой интерес, наиболее сосредоточивший внимание позднейшего греческого автора – это полемика по вопросу об исхождении св. Духа. Найдя в начальном сказании речь о борьбе учеников святого Мефодия с Вихингом и немцами (у автора – франками) из-за этого вопроса, автор, как видно, страстный противник нового франкского догмата, горячо, так сказать, ухватился за этот материал и широко обработал его. Тенденциозность обработки сказалась особенно на приемах рассказа автора о знамениях и чудесах, явленных над учениками Мефодия именно во свидетельство истинности учения их против filioque. Затем к особенностям авторства грека, при переработке им начального болгарского сказания, следует отнести широкую витиеватость изложения, которой, по всей вероятности, не отличалось начальное сказание. Такой предполагаемый характер переработки начального болгарского сказания о св. Клименте автором существующего греческого жития, не рекомендуя последнего как друга болгар, не особенно рекомендует его и как писателя. Но он заслуживает благодарность за то, что, по своему перерабатывая начальное сказание о св. Клименте, он все-таки сохранил многое из него, сохранил, следовательно, один из важных источников для сведений о судьбе славянской церкви в Моравии при учениках Мефодия.³⁰⁵

5. В связи с пространным житием находится краткое (также греческое) житие св. Климента, называемое Охридской легендой.³⁰⁶ Житие писано после пространного и под его влиянием, ибо оно ссылается на него и повторяет некоторые известия его, хотя сокращенно, иногда и в переиначенном виде. Это, конечно, умаляет значение краткого жития, как источника, но не совсем уничтожает, ибо есть признаки, что автор говорит нечто и самостоятельно, следовательно, имел свои источники на это в каких-либо записях или преданиях.³⁰⁷ Еще менее значения имеет житие св. Наума, известное только на полуновогреческом языке по тому же изданию Мосхопольскому, где впервые издано было и пространное житие Климента. Последнее, очевидно, служило источником для грека составителя жития св. Наума, а время составления его, по всей вероятности, недалеко отстоит от времени издания.³⁰⁸ Таким образом, пространное житие св. Климента остается почти единственным житийным источником сведений о славянской церкви в Моравии и Паннонии при учениках св. Кирилла и Мефодия, которым мы и воспользуемся в той мере, в какой сведения эти могут быть признаваемы за идущие из начального жития, служившего источником позднейшему автору его.

В речи о славянской церкви в Моравии и Паннонии мы остановились на том времени, когда прибыли сюда папские легаты епископ Доминик, пресвитеры Иоанн и Стефан с известной нам инструкцией папы Стефана V. Это могло быть не ранее и не позже 886 года. Действуя согласно с инструкцией и в духе папского письма к Святополку, которое ей предшествовало, но оставлялось ею в силе, легаты, как само собой понятно, представились Святополку в Велеграде, преподали ему благословение и льстивые приветствия от папы, и предъявили те требования или просьбы, какие поручались им в инструкции. Они потребовали, чтобы в моравской церкви отменено было «лжеучение Мефодия», т.е., чтобы отменено было введенное св. Мефодием пение или чтение православного символа в моравских храмах и чтобы взамен его принят был символ с франко-латинским filioque и таким образом восстановилось согласие моравской церкви с римской церковью в вероучении; чтобы устроено было славянское богослужение и заменено латинским, с чем вместе предполагалась отмена всего греко-славянского обряда и замена его латинским, с оставлением только обычая объяснять по-славянски литургийные чтения из евангелия и апостола. Опорочивая память святого Мефодия, как лжеучителя и подпавшего анафеме, легаты требовали, чтобы ученики его отреклись от духовного союза с ним, чтобы главный из них, Горазд, как незаконно (с папской точки зрения) назначенный Мефодием в преемники его служения, устранен был от участия в церковных делах архиепископии, пока не побывает в Риме для объяснения по своему делу, и чтобы права архиепископской власти переданы были Вихингу с подчинением ему учеников Мефодия и всего моравского духовенства. Все эти требования легаты необходимо должны были предъявить Святополку, если они поступили согласно с инструкцией и письмом папы Стефана, что само собой должно предполагаться о них, как о легатах. Столько же необходимо думать, что энергичный Вихинг после всего, что он недавно предпринимал и чего достиг в интересах своего дела, не опустил свидеться с легатами по прибытии их в Моравию, влиять на них в пользу своего дела, пособлять их миссии и у Святополка. Если в инструкцию папы Стефана не внесено требование о немедленной передаче Вихингу моравско-паннонской архиепископии, то опору для такого требования Вихинг находил в письме папы к Святополку и, без сомнения, не опустил и не затруднился склонить и легатов к истолкованию в этом смысле выражений папского письма перед Святополком. Как отнесся Святополк к изложенным требованиям или просьбам легатов от имени папы? Едва ли он согласился устранить в моравской церкви славянское богослужение и заменить его латинским.³⁰⁹ Но необходимо думать, что подкупаемый льстивыми словами папы и его легатов, настраиваемый и Вихингом, Святополк вполне соглашался, чтобы моравская церковь согласовалась в учении веры, в частности в символе, с римской и латино-немецкой церковью: он не желал, чтобы на моравской церкви тяготел укор в ереси, высказанный папой, не желал и сам слыть еретиком среди западных государей, будучи одним из среды их.³¹⁰ Весьма вероятно, и то, что Святополк согласился теперь передать Вихингу управление моравской архиепископией и отстранить от участия в нем Горазда, пока он не посетит Рим для объяснений по своему делу или не объяснится по нему перед папскими легатами. Наконец, необходимо предполагать, что Святополк предоставил легатам и лично переговорить по всему этому с Гораздом, и другими учениками Мефодия, наставить их, и что легаты не только согласились на это, но и сочли это своей обязанностью. То, что последовало далее затем, открывает нам именно житие св. Климента. В житии говорится, что по кончине Мефодия, дерзкая толпа еретиков не вынесла, чтобы видеть Мефодия и после смерти живым противником их в лице Горазда. «Приидите, говорили они, насилуем Горазда и уловим его лестью... Если оставим его жить, то в нем оживет для нас Мефодий. Таким образом, лишают его епископства, а некоего Вихинга, упоенного неистовой ересью и способного опоить других (почему он и был предан Мефодием сатане с проклятьем вместе с толпой бесновавшихся с ним людей), – этого-то Вихинга... возводят на епископский престол, который, как при Мефодии прославился и возвысился над многими другими, так при Вихинге унизился, ниспав в бездну бесславия. Таким образом, он захватил в свои руки епископство беззаконно.., а званного от Бога (т.е. Горазда) оттолкнул силою мышцы грешника».³¹¹ Житие верно представляет ход событий, когда начальными действиями толпы еретиков ставит возведение Вихинга на моравскую архиепископию с устранением от нее Горазда. Оно не говорит только о том, что предшествовало этим действиям, как подготовление к ним, но совершилось вдали от глаз учеников Мефодия – в Риме и при дворе Святополка. Оно начинает с того акта печальной драмы, который совершился на глазах их, непосредственно касался их, был первым и решительным актом в начинавшемся гонении на учеников Мефодия. Но, думаем, этот акт наступил не ранее, как после того, когда легаты, побывав у Святополка, получили согласие его на передачу моравской архиепископии Вихингу и устранение от нее Горазда. В составе «дерзкой толпы еретиков» должны разуметься не только Вихинг и его сообщниками из немецкого духовенства, но и сами папские легаты, ибо они-то могли иметь власть возвести Вихинга на архиепископский престол, объявить его архиепископом, а Горазда устраненным от преемства Мефодию и от церковного управления, согласно своей инструкции о последнем. Объявление о том и другом со стороны легатов и лиц из немецкого духовенства было, как следовало ожидать, первым мероприятием их по отношению к ученикам Мефодия и другим представителям из моравского духовенства и народа. Конечно, оно сопровождалось, быть может, сдержанными, по тем не менее хульными отзывами и о самом Мефодие, как осужденном папой за лжеучение и анафему на Вихинга, и незаконно назначившим себе преемника и т.п. Возможно, что все это объявлялось в нарочитом для сего собрании, даже в кафедральной церкви Велеграда. Понятно, с каким глубоким прискорбием и негодованием встретили такое объявление ученики Мефодия. Несомненно и то, что они не убоялись заявить со своей стороны, что не могут отречься от Мефодия, его учения и отступиться от Горазда.

Возникшие при этим или за этим прения учеников святого Мефодия с «толпой еретиков» житие изображает так: «Ересь поднимает главу свою и превозносится над православным сонмом учеников Мефодиевых; еретики, поднявши крик и восставши против верных, говорят: для чего вы доселе прилепляетесь к словам Мефодиевым, уже согнившим и мертвым, а не присоединяетесь к живому архиепископу и не исповедуете Сына, рожденного от Отца и Духа, от Сына исходящего? Они же через Горазда и Климента отвечали, что Мефодий еще жив и мы об этом знаем совершенно от Господа, Который то говорит, что веруяй в Него, аще и умрет, оживет, то учит, что Бог Авраама, Исаака и Иакова, называется Богом живых, а не мертвых. Итак, что же за грех с вашей стороны, что мы имеем учителя, живущего в Боге, духовно с нами присутствующего и собеседующего и против вас укрепляющего? Что же касается до этой новой веры вашей, то мы, не находя, чтобы она подтверждалась свидетельством какого-нибудь писаря, или принята была святыми отцами, боимся подвергнуть себя проклятию, так как апостол Павел ясно говорит: аще кто вам благовестит паче, еже приясте, анафема да будет». В житии довольно широко излагается начавшаяся таким образом речь Горазда и Климента, защитительная по отношению к православному учению об исхождении Св. Духа от единого Отца и обличительная по отношению к римско-франкскому учению о filioque. Сопоставляя эту речь с известным нам письмом и инструкцией папы Стефана, нельзя не приметить, что Горазд и Климент направляют свои объяснения и обличения преимущественно против тех доводов, какие именно выставлены были папой, рекомендовались и легатам в защиту filioque и которые, следовательно, и были пущены в дело легатами, Вихингом и его сообщниками во время собеседования или прения с учениками Мефодия. Так, например, в объяснение тех мест св. Писания, в которых говорится о даровании, о ниспослании верующим благодати Св. духа Сыном Божиим Иисусом Христом, и которые приводились папой в доказательство мысли об исхождении Св. Духа и от Сына, ученики Мефодия говорили, что иное дело – вечное личное исхождение Св. Духа, усвояемое писанием Единому Отцу, иное – явление или послание Св. Духа во времени, т.е. подание его верующим, совершившееся через Сына Божия по единству Божества, по спасительной благодати Его. Когда Горазд и Климент окончили свою речь, сообщники Вихинга (продолжает житие) не могли удержать себя, и зажавши уши, как некогда побившие камнями Стефана, мужественного свидетеля Слова, начали кричать и приводить все в беспорядок, и чуть не подняли рук на православных, утружденному языку придавая в пособие руки.³¹² Но, наконец, отступивши, обратились к последнему своему убежищу, к скверному (κονιορτόν) Святополку и клевещут на православных, будто бы они замышляют произвести возмущение и могут восстать против его власти, если не будут согласоваться в учении с властителем, ибо держаться противного учения есть вместе и противоборствовать. Князь, призвавши последователей Мефодия, говорил им: «Что это раскол делается между нами, и каждый день схватываетесь вы между собою как враги (καί καθ έκάστην άλλήλοις πολεμίως σομπλέκεσθε)? Не братья ли вы все, не христиане ли? Для чего же вы не соглашаетесь между собой и не стараетесь о единении?» Они же устами Горазда и Климента (эти два мужа вели разговор с князем), отвечали: «Князь, много надобно бы нам говорить об этом: ибо не о маловажном предмете и не в маловажном деле предстоит нам опасность, но о догмате церкви, касающемся Св. Троицы, и в деле спасения нашей души, что для нас всего существеннее; но как незнакомство твое с св. Писанием не позволяет тебе выслушивать более продолжительные и глубокие рассуждения, то мы на твой вопрос ответим просто: разъединяемся (мы с ними) потому, что и Господь пришел возврещи меч и разделить лучшее от худшего; и о Давиде знаем, что он исповедал исповедящих Господа и особенно чтил друзей Христовых; а христианами никогда не признаем мы людей, не принимающих Евангелие. Ибо тогда как в нем един от Св. Троицы, Сын Божий сказал: Дух истины, Иже от Отца исходит, – эти люди утверждают, что Дух святой исходить и от Сына. Но если бы это было действительно так, то почему бы Господь не сказал: Дух Святый, Который от Меня исходит? Вот первое доказательство. Другое то, что второй константинопольский собор архиереев, собравшихся со всей вселенной, изъяснил догмат о Св. Духе, – так как для того и собирался, чтобы опровергнуть духоборца Македония, – изложивши символ веры не в опровержение поставленного на соборе никейском, но, – так как тогда не возникали споры о Св. Духе, – в дополнение оного, как Сын, сохраняя наследие Отца. Что же видим мы в этом символе, взятом из греческих книг, который каждодневно произносишь ты, князь? Исповедуется ли здесь вера в Духа Святого, исходящего от Сына, или же исходящего от Отца? Как же нам согласиться с людьми, которые мудрствуют вопреки Евангелию и изложению отцов по внушению Св. Духа?.. Итак, если они переменят свое мнение и станут согласны с Евангелием и святыми отцами, то мы поспешим к ним, как братьям, бросимся в объятия и обнимемся. Если же они, покинув единого наставника нашего Христа, пойдут по руководству своего ума и осуетятся помышлениями своими, то мы никак не решимся по их толкованию изучать догмат Св. Троицы». Думаем, что рассказ этот в главных чертах верно воспроизводит то, что было в действительности. Прения учеников Мефодия с их противниками, начавшиеся в присутствии легатов, возобновлялись и потом изо дня в день, как намекают слова Святополка: что это – каждый день вы схватываетесь между собой, как враги? Естественно и то, что Вихинг и его сообщники, истощив собственные усилия в спорах с учениками Мефодия, нашли нужным осилить их властью князя и представить их последнему, как людей мятежных, противников его самого. Естественно далее, что Святополк желал прекратить борьбу и вражду сторон, склонить их к единению в вере, но понимая это единение не иначе, как в согласии с учением римской церкви. Естественно, наконец, и то, что Горазд и Климент не находили возможным и уместным входить в длинные богословские рассуждения со Святополком, а ограничились тем, что передает житие, то есть: сослались на ясные слова Спасителя об исхождении Св. Духа и на Символ никео-цареградский, напомнив Святополку, что этот Символ и сам он доселе произносил в церкви, что, наконец, сохранение этого Символа ставили они первым условием своего вероисповедного единения с противной стороною. «Князь, продолжает житие, едва ли понял что-либо немногое из того, что было сказано Гораздом и Климентом: ибо он в познании истин божественных был совершенно невежда, как потому, что и воспитался более как варвар, или просто сказать, как бессловесное животное, так и потому, что ум его помрачен был нечистотою плотоугодия, как об этом сказано выше. А как же можно постигнуть учение о Троице человеку, чуждому святости целомудрия, ее же кроме ничтоже узрит Господа. И вот он, наученный еретиками, которым был вполне предан, дал такой ответ православным: я признаю себя человеком совершенно не ученым и в догматах несведущим. Я человек неграмотный, но христианства держусь и буду держаться. А этих недоумений и споров, которые вы поднимаете, не могу решить на основании доказательств и различить лжеучителя от православного. И так, как христианин рассужу вас. Конечно, я и об этом догмате даю такой приговор, какой привык давать и о прочих делах: кто первый придет и поклянется, что он верует истинно и православно, о том я и буду судить, что он нисколько не претыкается и не уклоняется от точного смысла веры, – тому я и церковь вручу и предоставляю заведование церковными делами по чину пресвитерскому. «Франки, с величайшей готовностью желая принять клятву, не дождавшись еще до конца княжеского решения, поклялись, и тем утвердили свое злочестивое учение, положивши конец, безумному суду сообразный. При таких судьях ересь увенчалась победой над православием и получила полную власть притеснять и влачить истинных рабов Христовых и блюстителей веры, ибо, сказал князь, если кто уличен будет неверующим по учению франков, тот будет предан им в руки, и они могут делать с ним, что хотят». По нашему мнению, и этот рассказ верно изображает действительность, верно изображает характер Святополка, его отношение к спору между учениками Мефодия и их противниками с Вихингом во главе, верно передает и сущность того, что говорил князь о своем неведении в догматах веры и своей неграмотности или некнижности. Черта живой действительности видится нам особенно в конечном способе решения религиозного спора, предложенном Святополком: это присяга, оказывающаяся одним из видов того суда Божия, которым в средние века у новых христианских, но еще не так давно вышедших из язычества народов решались споры по делам уголовным, гражданским, иногда даже религиозным. К видам этого суда, кроме клятвы, принадлежали поединок или поле, жребий, чудо. Известно, например, толедское предание в Испании о решении поединком вопроса о литургии музарабской и римской. Это было вскоре после 1085 года, когда город Толедо отнят был у испанских арабов кастильским королем Алонсо VI. По требованию папского легата, Алонсо желал на место музарабской литургии, державшейся у толедских христиан прежде под владычеством арабов, ввести римскую. Но когда этому воспротивились толедские христиане, то положено было решить спор поединком между двумя ратоборцами, избранными из сторонников музарабского и римского обряда. Когда затем, несмотря на победу музарабского ратоборца, папский легат с собором епископов все-таки потребовал замены музарабского обряда римским, то король и народ предложили решить спор еще другим способом суда Божия, а именно через огонь или через чудо: положено было, после нескольких дней поста и общественных молитв, бросить в разожженный на площади костер служебники музарабские и римские с тем, что принят будет тот из них, который выйдет целым из огня.³¹³ Если Святополк предложил решить религиозный спор клятвой или присягой то, конечно, потому что этот вид суда Божия был обычнее в его практике, как то он прямо говорит. Совершенно естественно, что франки, т.е. Вихинг или его сторонники, может быть, вследствие большей близости к князю, предупрежденные о способе решения спора, поспешили принять его и произнести клятву, предупредив Горазда и Климента и др. учеников Мефодия, для которых подобный способ суда являлся неожиданностью, даже несообразностью, безрассудством, как и выражается о нем автор жития. Но понятно, что для Святополка быстрая готовность на присягу и поспешное произнесение ее сторонниками римского учения оказались достаточно успокоительным решением спора. После этого ему, на его взгляд, и оставалось сделать то, что он сделал. Он объявил обязательным для учеников Мефодия принятие учения римской церкви, повелел повиноваться Вихингу и его сторонникам, предоставив последним и право карать ослушников, действуя в последнем случае согласно с папским письмом. Можно полагать, что все это совершилось еще во время нахождения в Велеграде папских легатов, которые теперь признали свою миссию в Моравии оконченной и, в главном, достигшей цели, и потому отправились обратно в Рим.

Теперь-то настало самое тяжкое время для учеников Мефодия. «Какое слово, продолжает житие, может изобразить, что после этого сделала злоба, получивши власть в свои руки? Это поистине огонь в лесу, раздуваемый ветром: одни принуждали приложиться к лукавому учению, другие защищали веру отцов; одни готовы были все сделать, другие – все потерпеть; иных мучили бесчеловечно, у других расхищали домы, с нечестием соединяя любостяжание, иных нагими тащили по терновнику, и притом людей престарелых... А из пресвитеров и дьяконов тех, которые были моложе, еретики продавали иудеям, сами иудиной чести и удавления будучи достойны. Как он продал Христа, так эти еретики рабов Иисуса Христа, или, лучше, друзей Его, как сам Иисус Христос называл их, смею даже назвать, помазанников или христов, продавали всегда преогорчевающим Его врагам. Всех же их, было немало, но до двухсот считалось одних служителей алтаря. А которые стояли на степени учителей, как тот самый Горазд, часто нами упоминаемый, родившийся в Моравии и владевший совершенно обоими языками, славянским и греческим, которого добродетель Мефодия даровала кафедре, а злоба еретиков, низведши сего мужа с кафедры, лишила ее украшения, – также Климент пресвитер муж ученейший, и Лаврентий, и Наум, и Ангеляр, – этих и многих других мужей знаменитых, заковавши в железа, держали в темнице в заключении, где всякое утешение было возбранено, так как ни родственники, ни знакомые, ни под каким видом не смели иметь к ним доступа. Но Господь, утешающий смиренных, врачующий сокрушенных сердцем и соразмерно с множеством болезней, утешениями веселящий душу, утешил святых, пославши им помощь от Святого. Они, будучи обременены узами железными, и в этом состоянии не забывали о молитве; напротив, воспевши песни третьего часа, пропели потом поемый за псалмами припев, в котором мы молимся, чтобы пресвятой Дух, ниспосланный в третий час апостолам, обновился и в нас. Бог же, призревши на землю, сотвори ю трястися, и вот сотворился трус великий, подобный тому, который был в то время, как Павел молился в оковах, и как бы шум с небеси, – и оковы спали; и бывшие дотоле узниками сделались свободными, будучи связуемы одной неразрывной любовью ко Христу. Таким образом Бог стряс землю и смутил ее. Потрясены были и жители того города и приведены в смятение этим событием удивляясь и недоумевая, что бы значило такое явление, посланное от Бога. Когда же приблизились к темнице и увидели, что случилось со святыми, и как они, по спадении с них оков, оставались совершенно свободными, приявши слухом, как говорит Давид, божественную радость, с поспешностью пришедши к князю, говорят: что это такое? Доколе мы будем противоборствовать силе Божией? Доколе не увидим света истины? Или мы имеем очи и не видим, имеем уши и не слышим, как истуканы, о которых говорит Давид, или как те люди, которые, по изображению Исаии, приняли дух усыпления? Ужели не познаем совершившегося чуда? Ужели не убоимся божественного знамения? Не лучше ли нам сделаться узниками, связанными почитанием к этим разрешенным от уз? Но язык еретиков опять покушается оклеветать чудо, как фарисейский старался оклеветать то, что тогда совершаемо было Господом: они называют это явным чародейством и хитростью волшебства, другими словами, они приписывали это необыкновенное действие Вельзевулу, сами будучи исполнены силы его. После сего, – нужно же было, что бы не познал сего неразумный князь, – святых опять обременили оковами, тягчайшими прежних, и изнурением в темнице еще более безотрадным, нежели прежде. Прошло три дня, и вот опять, когда они совершали молитву третьего часа, случилось то же самое, что прежде: трус, соединенный с шумом с небеси и спадение оков, – и опять богоборцы, не объявивши ничего князю об этом происшествии, подвергли святых тем же самым оскорблениям, которых, по суду истины, сами были вполне достойны. Но Бог открывает с обеих сторон взаимное соревнование в действии злобы с одной стороны, и в учении, вселяющем радость, с другой. По прошествии десяти дней опять в третий раз восток свыше посетил подвижников. Но бесчувственные еретики остались опять в том же самом ожесточении; стропотное не делалось правым и недостаток разумения в познании добра не восполнился. Итак, к боли ран, которую чувствовали святые, еретики прибавили еще более. Получивши от князя позволение поступать как им заблагорассудится, они выводят их из темницы, истязают ударами, как говорится, нечеловеческими, не давая никакой пощады ни сединам, ни слабости, которой от многих изнурений подвергались тела святых. Но ничего этого не знал князь, раболепствовавший еретикам, ибо он, по обстоятельствам, находился в отлучке, а если бы был дома, то еретики не показали бы таких жестокостей над исповедниками истины; потому что он, хотя в тысячу раз более был расположен к франкам, но, несмотря на свою полузверскую и жестокую природу, уважал добродетель святых мужей, в особенности, когда Бог сотворил трижды повторившееся чудо. После таких бесчеловечных ударов, еретики, не давши святым подкрепить себя сколько-либо пищею – ибо они никому не позволяли бросить ни одного куска хлеба рабам Иисуса Христа и, можно сказать, помазанникам или христам – отдали их воинам отвести в разные места, прилежащие к Истру, обрекши граждан небесных на всегдашнее изгнание из города. Воины, люди грубые – ибо это были немцы – и в природе своей имея что-то зверское, а потом увеличивши это зверство вследствие приказания, взявши святых, выводят из города, и потом, снявши с них одежды, повлекли их нагими. Таким образом, в одно и то же время подвергали их двоякой скорби: позору и неприязненному действию холодного воздуха, облегающего всегда страны, при Истре находящиеся. Они даже прикладывали мечи к их шеям, как бы намереваясь поразить, и подставляли к бокам копья, как бы готовясь вонзить оные, чтобы они не однажды только умирали, но столько раз, сколько того ожидали; и все это наказано было воинам от врагов. Но когда они уже находились на далеком расстоянии от города, то воины, которые вели, покинувши их, направились опять в город.

Приведенный длинный рассказ есть, полагаем, один из тех, на которых более всего сказались характерные черты переработки жития позднейшим автором-греком, совершенной с особенной целью. У начального автора жития рассказ этот был, по всей вероятности, короче и проще. Но фактическое содержание рассказа, в его сущности, было взято все-таки из начального жития или сказания. Явления, здесь описываемые, вполне сообразны с временем и обстоятельствами. Таковы, прежде всего, описываемые в житии жестокие насилия над учениками Мефодия со стороны врагов их. Припомним, как жестоко поступали с Мефодием, как тяжко истязали его три немецкие прелата: Адальвин зальцбургский, Германрих пассавский и Аннон фрейзингенский. Вихинг был, конечно, не лучше, а скорее хуже их, и притом еще озлобленнее против Мефодия, следовательно, и его учеников, и последователей. Получив теперь в полную свою власть последних, не желавших, однако же, признать этой власти, Вихинг не знал удержу своей злобе и раздражению и, конечно, не затруднялся найти пособников к исполнению жестоких распоряжений его относительно Мефодиевых учеников и вообще лиц славянского духовенства, не хотевших отречься от Мефодия и Горазда и покориться Вихингу.³¹⁴ Полную историческую вероятность имеет и то, что говорит житие, при описании разных видов насилия над лицами моравского духовенства, о продаже их иудеям. В моменты, подобные настоящему, евреи тогда, как и прежде и потом, являются услужниками сильнейшей стороны, эксплуатирующими борьбу между христианами в интересах корысти. А их роль, как покупщиков, перекупщиков и продавцов пленных, рабов и т.п., слишком известна едва не с первых веков христианства и долго потом во все течение средних веков.³¹⁵ И вот Вихинг и его немецкие пособники пользуются услугами евреев,³¹⁶ продают им захваченных в качестве мятежников и пленников, молодых священников и диаконов на мораво-паннонских славян, чтобы этим унизить и выжить ненавистное духовенство, не пренебрегая случаем и к наживе от такой продажи, рядом с наживой от расхищения домов и имущества гонимого духовенства. Без сомнения, верно в основе и то, что говорит житие о терпении и мужестве учеников Мефодия. Как воспитанники святых первоучителей славянских, воскресивших в себе истинный дух апостольства, они проявили в себе дух древне-христианского исповедничества, были первыми после своих учителей исповедниками восточного православия на латино-немецком западе. Подобно христианам первых веков, они в узах и тюремном заключении утешают себя пением священных псалмов и молитв, пением, конечно, на родном славянском языке. Они сподобляются знамений утешающие и укрепляющей благодати, даруемой Господом своим верным рабам, согласно Его обетованиям. Эти знамения были ощутимы и зримы им, но едва ли другим, ибо трудно допустить, чтобы, видя их, не вразумились ими гонители – не язычники или иудеи, а христиане, чтобы не вразумился и князь, если бы сведал о таких знамениях. Временное освобождение учеников Мефодия из оков и тюрьмы было, думается нам, последствием заступничества за них со стороны мораван, требовавших или просивших освободить невинных страдальцев. Но за освобождением следовали со стороны гонителей новые нападения на них, новые истязания, особенно тогда, когда князь, могший сдерживать гонителей, «находился, по обстоятельствам, в отлучке, как замечает житие, прибавляя, что если бы он был дома, то еретики не показали бы таких жестокостей над исповедниками истины». Но как Святополк мог допустить те прежние насилия и жестокости над учениками Мефодия, какие совершались Вихингом и его сообщниками еще до отлучки Святополка и, следовательно, могли быть ему более или менее известны? Святополк и сам в борьбе со своими противниками способен был на страшные жестокости и уже поэтому мог мириться и с жестокостями других над их противниками.³¹⁷ Притом, как было уже замечено со слов жития, Вихинг и его сообщники представляли князю учеников Мефодиевых противниками его власти, не желающими принять то римское учение, какое признал князь, производящими раздор и смуту. Предоставив Вихингу полную власть над ними, а, следовательно, и право карать их, как ослушников, Святополк мог рассчитывать этим именно способом смирить их, привести в покорность и в единство веры с римской церковью. Когда после ряда насилий над ними, обнаружились их непоколебимое терпение и мужество, то Святополк, не совсем глухой и к ропоту народа на такие насилия, находит нужным сдерживать неистовства гонителей, не позаботившись, однако, предупредить возобновление их на время предстоявшей отлучки своей из Велеграда, которой, поэтому, воспользовались гонители, чтобы приняться за прежнее дело. Надо полагать, что это была отлучка довольно долгая и далекая, так что не легко могли дойти к Святополку жалобы на возобновление жестокостей.

За этими жестокостями последовало не менее жестокое изгнание исповедников веры. Оно было прямым исполнением папского наставления, данного еще в письме к Святополку: «а упорных и непослушных, производящих вражду и соблазн, если не исправятся после первого и второго увещания, предписываем извергать из недр церкви, чтобы одна больная овца не заразила всего стада, предписываем обуздывать нашей властью и далеко изгонять из ваших пределов». Изгнание это состоялось приблизительно в 886–887 годах, во время отлучки Святополка из Велеграда, но, конечно, с его ведома и согласия.³¹⁸ Взамен жестоких гонений, которыми не удалось победить твердость исповедников и которые в то же время возбуждали ропот и волнение в народе, Святополк предпочел ограничиться прямым исполнением начального папского наставления об изгнании непокорных из пределов мораво-паннонского государства. Изгнанию подверглись те главнейшие из учеников Мефодия, те «начальники хора» в духовной пастве Мефодия, которых Вихинг и его сообщники считали, со своей точки зрения, вождями сопротивления, зачинщиками мятежа. Кроме названных в житии Горазда, Климента, Наума, Ангеляра, Лаврентия, Саввы, были в том числе еще и другие.³¹⁹ Понятно и то, что для изгнания таких лиц, хоть и.безоружных, требовалась военная сила, требовался военный конвой, в виду возможности заступничества за них со стороны народа. Вполне вероятно свидетельство жития, что конвой этот состоял из немцев, ибо они, а не славянские воины могли быть надежными и усердными исполнителями подобного жестокого распоряжения о славянском духовенстве. Немцев этих мог, с ведома Святополка, собрать и Вихинг из своей прежней нитранской епархии, и вообще из своей немецкой паствы в пределах Моравии и Паннонии. Он же, стоя во главе гонителей, был главным виновником того приказа, по которому, как замечает житие, воины, конвоируя изгнанников, обращались с ними нагло и жестоко, к чему, впрочем, они и сами способны были как солдаты своего времени, привычные к всякого рода насилиям над мирными и беззащитными жителями, как немцы, недолюбливавшие и презиравшие славян, а на изгнанников смотревшие как на еретиков и мятежников. Согласно прямому наставлению папского письма, в котором повелевалось изгонять ослушников далеко от пределов Моравии, воинам дано приказание отвести изгнанников в разные места, прилежащие к Истру-Дунаю. И действительно, воины загнали их в какую-то далекую от моравской столицы местность, всего вероятнее – в ту степную, тогда малонаселенную равнину между Дунаем и Тиссой, которая отделяла пределы мораво-паннонского государства от болгарского, в которой бродили остатки авар, а потом осели венгры. Здесь-то изгнанники оставлены на произвол судьбы, ограбленные, истощенные, измученные. Но не оставлены они Богом. Одни, между небом и землей, они вознесли молитвы к Богу, укрепляемые Его благодатью и теперь, как прежде в тюремном заключении, находя утешение в чувстве веры и правды, за которую были изгнаны.

Раздумье изгнанников о том, куда теперь направить свой путь, было непродолжительно. Оно разрешалось для них живучей мыслью о своем призвании в качестве учеников святых и равноапостольных просветителей славянских. «Исповедники Христовы, продолжает житие, помня слова Господа, заповедавшего гонимым из одного города бежать в другой, влеклись желанием в Болгарию; в Болгарию стремился дух их, в Болгарии надеялись они найти успокоение. Но и ее не могли бы они достигнуть, если бы не скрывали своего пути; потому они и старались укрываться от взоров всех, претерпевая нужду в питье и одежде. И так они принуждены были от страха разлучиться друг от друга и разошлись в разные стороны, по Божьему изволению, чтобы также и большее число стран озарить светом Евангелия». Что мысли изгнанников стремились к Болгарии, как наиболее желанному и надежному убежищу, – это понятно. О Болгарии они наперед слышали, как стране христианской, единоверной, стране родственного славянского народа, слышали, конечно, еще от самого Мефодия, прошедшего ее на своем пути из Моравии в Царьград и обратно в 881–882 годах. Но что заставляло их скрывать свой путь и для этого идти не вместе, а разлучиться и пойти в разных направлениях, чтобы менее обращать на себя внимание и удобнее скрыть, так сказать, следы своего пути? Быть может, они опасались преследования их со стороны гонителей, если последние грозили им этим в предупреждение возврата их. Возможно и то, что путники опасались попасться на глаза каким-либо бродячим хищникам в степи, при довольно обычных тогда грабежах и разбоях по дорогам, или опасались возбуждать подозрительность к себе самим, если бы шли целой дружиной или группой, так что вследствие подобных опасений, предпочли идти по двое-трое, в виде нищих странников, которым в одном случае легче дадут вольную дорогу, в другом дадут приют и кусок хлеба. Как бы то ни было, но необходимость разлуки была для собратий изгнанников новой горестью, которая умирялась, однако же, той верой в Промысл и светлой мыслью о призвании исповедников на служение разным странам, которую высказывает при этом и автор жития. Далее он говорит только о том, что Климент с Наумом и Ангеляром пошли по направлению к Истру, достигли пограничного болгарского селения и затем водворились в Болгарии, и сосредоточивается на дальнейшей их жизни и деятельности в Болгарии. Но, к сожалению, он не сказал, куда пошли и где водворились Горазд и другие спутники, так что дальнейшая жизнь и участь их остались нам неизвестными.

Оставим путников идти туда, куда направляла их рука провидения и куда влекли их желания и надежды их. Возвратимся в Моравию, чтобы всмотреться в то положение здешней славянской церкви, в каком она нашлась по изгнании из ее пределов учеников святого Мефодия. Положение это было печальное. Рим, не только допустивший, но и поощривший совершить такое беззаконие над избранными представителями этой церкви, преемниками учения и духа великих учителей, надолго остается безучастным к ней, предоставив властвовать над нею Вихингу, имевшему искоренять в ней учение Мефодия, закреплять и власть Рима над ней.³²⁰ Святополк в момент изгнания учеников Мефодия или вскоре после этого входит в новые политические сделки с Арнульфом, не остававшиеся без влияния и на характер отношений его к славянской церкви в своем государстве. В 887 году этот Арнульф задумал отнять императорский престол у Карла Толстого, чего и достиг, быв провозглашен императором в ноябре 887 года. Есть основание полагать, что Арнульф достиг своей цели, между прочим, с помощью Святополка, своего кума, теперь и приятеля, уступив ему взамен этого права на Чехию, какие продолжала усвоять себе империя.³²¹ Само собой должно предполагаться, что Вихинг и теперь, как прежде, играл роль посредника между Святополком и Арнульфом, и что подобной ролью он упрочивал свое положение при Святополке, а, следовательно, и свою власть над всей мораво-паннонской церковью и ее славянским духовенством. В качестве союзника империи и императора, видного члена в ряду западноевропейских государей, Святополк теперь еще более, чем прежде, стоял при своем желании видеть мораво-паннонскую церковь единой по вере с церковью латино-немецкой и главенствующей римской, и, со своей стороны, также предоставлял Вихингу властвовать в качестве единственного моравско-паннонского архиепископа. Затем на характер политических и церковных отношений Святополка указывает известие Фульденской летописи о происходившем в марте 890 года съезде его с Арнульфом в Омунтесберге, в Паннонии, причем первый, по просьбе папы, настойчиво уговаривал Арнульфа предпринять поход в Италию и оказать помощь папе и Риму против внешних и внутренних врагов.³²² Это известие дает понять, что перед тем были какие-то сношения у самого Святополка с папой, в интересах ли то первого или последнего, или же их обоих, что вообще в Риме считали Святополка преданным римской церкви. В виду таких продолжавшихся сношений Святополка с Римом, странным представляется то обстоятельство, что моравско-паннонской церкви не дано было, кроме Вихинга – архиепископа, еще двух-трех епископов, как то предполагалось при папе Иоанне VIII и Мефодие, и как сделано было потом при Моймире. Обстоятельство это может указывать на некоторое равнодушие Святополка к церкви своего государства, на его нежелание затруднять себя обеспечением содержания новых епископских кафедр, а вероятно и на его поблажку Вихингу, которому, конечно, более нравилось одному властвовать над всей церковью в пределах обширной моравской державы, одному пользоваться епископскими сборами и доходами, тогда обычными. Но дело Мефодия и его учеников не было вконец подавлено и в это тяжелое время господства Вихинга. Если главные ученики Мефодия были изгнаны, если кроме них и некоторые другие священники и диаконы из мораван были удалены, загнаны, проданы жидам, то все-таки их осталось еще довольно по крайней мере из числа тех двухсот, о которых говорит житие. Оно и не говорит, чтобы изгнаны были все они.³²³ Да и трудно допустить поголовное изгнание всего моравского духовенства. Естественно, напротив, думать, что многие священники, диаконы и клирики мораво-паннонские, удерживаемые на родине семейными и другими житейскими связями, предпочли, скрепя сердце, покориться Вихингу, признать его власть, не спорить и против его римского символа или учения, и потому остались на своих местах. Но покорившись Вихингу и ученью римскому, они сохранили то, что особенно дорого было им и народу – это славянское богослужение. Скажем более: сам Святополк, согласившись на все, чего требовали папа и его легаты в пользу римской церкви и Вихинга, не мог и не желал согласиться на упразднение славянского богослужения, зная, что народ, не понимающий, как и он сам, тонкостей вероисповедных различий и потому способный мириться с тем учением, какое выдавалось за учение римской церкви, далеко не так легко снесет изгнание славянского богослужения, к которому он уже довольно привык и привязался. Вот почему Святополк, по всей вероятности, не допустил и легатов объявить упразднение славянского богослужения, входил по этому поводу в новые объяснения с Римом,³²⁴ обязал и Вихинга терпеть славянское богослужение, предоставлять моравскому духовенству полную свободу совершать его в своих приходских храмах. Папа тогда был далеко не так силен, чтобы грозить за это Святополку, волей или неволей допустил держаться в Моравии славянскому богослужению, волей или неволей терпел его и Вихинг. Довольствуясь пока тем, чего достиг, властолюбивый и корыстолюбивый прелат вынужден был отлагать остальное надалее, надеясь на время. Но время подорвало и положение Вихинга в Моравии.

Святополк, то мирившийся, то ссорившийся с Арнульфом, недолго оставался в мире с ним и теперь. В 891 году Арнульф присылал в Моравию послов для переговоров со Святополком о возобновлении мира (pro renovanda pace). Видно, уже опять заходило недоверие между ними вследствие новых притязаний Арнульфа, как императора, на верховенство над моравским государем. В том же 891 году Арнульф, побывав во Франции, одержал здесь в месяце ноябре блистательную победу над норманнами, которая сделала его самоувереннее и притязательнее. В феврале 892 года он был уже опять в Баварии, откуда поспешил в Восточную марку в надежде, что сюда явится навстречу ему Святополк, обещавший ему это, вероятно, во время переговоров 891 года. Но Святополк, как выражается неприязненный ему латино-немецкий анналист, по своему обычаю отказался прийти к королю, обманув его относительно своей верности и всего, что обещал. Вернее то, что Святополк окончательно разубеждался в искренности приязни Арнульфа и немцев, примечал возрастающие притязания их привести Моравию в вассальные отношения к империи и, сознавая собственную силу, решился держать себя с полной независимостью. Теперь возгорелась уже последняя война между Арнульфом и Святополком, в которой первый окончательно выдает себя как непримиримый враг самобытности моравского государства. Сперва он заключает союз и устраивает совещание с Брацлавом (Брячиславом), князем Посавской Хорватии, о том, когда и каким путем вторгнуться в Моравию.³²⁵ Затем, собрав большое войско из франков, баварцев и швабов, в месяце июне вторгается в Моравию, куда с другой стороны вторгаются угры, возбужденные к этому тем же Арнульфом.³²⁶ Четыре недели громадное войско Арнульфа и толпы угров опустошали Моравию, истребляя хлеба на полях, срубая фруктовые деревья, сжигая дотла селения и т. д. Святополк со своими моравами заперся в укреплениях. Он не защитил своей несчастной страны, хотя сам лично не был побежден. Арнульф искал новых союзников против Святополка в болгарах и в сентябре отправил послов к болгарскому князю с большими дарами и с предложением возобновить старую дружбу.³²⁷ На этот раз он домогался, чтобы прекращен был вывоз соли из Болгарии в Моравию.³²⁸ Послы Арнульфа, опасаясь умыслов Святополка, не решались отправиться сухим путем через Паннонию и отправились водным путем из владений Брацлава и достигли Болгарии.³²⁹ Здесь они будто бы приняты были почетно и тем же путем с полученными дарами возвратились в месяце мае 893 года.³³⁰ То было печальным явлением, что два славянские государя Брацлав и болгарский князь являются союзниками немецкого государя, стремившегося подавить третьего соседнего им славянского государя, хотя, впрочем, неизвестно, исполнил ли болгарский князь просьбу Арнульфа о недопущении соли из Болгарии в Моравию. Между тем война Святополка с Арнульфом продолжалась и в следующем 893 года Святополк казался таким еще сильным, что у него искали убежища или союза недовольные Арнульфом немецкие вельможи (потомки тех, из-за которых были и прежде ссоры и войны у Святополка с Арнульфом), впрочем, безуспешно. Затем Арнульф опять вторгся в Моравию, но весь успех его здесь состоял в опустошениях страны, из которой в свою очередь с большим трудом он мог выбраться обратно, угрожаемый с разных сторон засадами Святополка. Замечательно, что в ту пору, когда Арнульф так ожесточенно воевал со Святополком в Моравии, Арнон, вюрцбургский епископ, по совету тюрингского маркграфа Поппо, вторгся с франкским войском в Чехию в той, вероятно, надежде, что теперь она не может получить защиты из Моравии от Святополка, занятого войной с Арнульфом. Воинственный епископ искал бранной славы и добычи, и успел наделать вреда Чехии, но и сам не избег кары: на обратном пути отряд его внезапно был настигнут отрядом славян в земле сорабов или сербов (живших по Лабе, Соляве и Мльдаве и одноплеменных с лужицкими сербами), пограничной с Тюрингией и восточной Франконией,³³¹ произошла жестокая схватка, в которой одним из первых был убит предводитель-епископ в июле 893 года. Отряд его бросился в бегство, но задержанный проливным дождем близ речки и болота Хемниц, потерпел полное поражение.³³² Если взять во внимание, что этот епископ был в большем почете и милостях у Арнульфа, наделявшего его разными правами и привилегиями относительно десятин, доходов и проч., что в пору последней борьбы Арнульфа с Моравией ближайшим советником и другом его был майнцский архиепископ Гаттон, прозванный у современников «сердце короля», то нельзя не прийти к грустному выводу о духе тогдашней немецкой иерархии, неприязненной славянам, простиравшей свою неприязнь и на славянскую церковь. Это был тот же дух, который жил в известных нам епископах гонителях и мучителях святого Мефодия, а теперь имел своего представителя в самой Моравии в лице Вихинга. Только ценой бедствий, испытанных в войну 892–893 годов, Моравия избавилась от Вихинга. Этот злой гений Святополка, льстиво выдавший себя доброжелателем его, каким лживо выставлял его и папа Стефан V, теперь, во время войны 892–893 годов, уже, как видно, не смог скрыть своей роли, в качестве сообщника Арнульфа, ревнителя немецкого преобладания в Моравии и Паннонии и врага славянской народности и церкви. Святополк, окончательно убежденный в предательском характере Вихинга, прогнал негодяя, которого зато принял Арнульф и сделал его своим канцлером.³³³

По изгнании Вихинга, славянское духовенство в Моравии и Паннонии могло вздохнуть свободнее. Оно еще хранило предания святого Мефодия и его ближайших учеников, имело учеников его и в собственной среде и, без сомнения, могло выставить лиц, достойных, в епископском сане принять в руки управление церковью, поднять благоустройство ее, удерживая славянское богослужение, учение и уставы православия, завещанные ей св. первоучителями. Необходимо думать, что и Святополк, после стольких разочарований на счет своих союзов и сделок с немецкой империей и уступок латино-немецкому влиянию, допускаемых в ущерб национальному началу и национальной церкви, – что после этого он склонен был стать решительно на сторону последних. Война 892–893 годов, хотя и оставила по себе много разорений и несчастий в Моравии и Паннонии, но не поколебала независимости и могущества моравского государства Святополка.³³⁴ Он не был побежден и мог бы еще поднять его силы в союзе с народной славянской церковью, решительнее становясь теперь на ее сторону, по изгнании Вихинга. Но поздно наступил этот поворот в политике Святополка. Ничего особенного не успел он уже сделать для славянской церкви в духе овладевшего им нового настроения по отношению к ней. В 894 году, после двадцатичетырехлетнего правления, он скончался, и с ним окончилось время могущества моравской державы.

По примеру более осторожных исследователей, воздержимся и мы от решительного суждения о нем, ограничившись немногими замечаниями.³³⁵ При несомненных талантах воина и политика, при сильной энергии и предприимчивости, Святополку не доставало чистоты и величия нравственного характера, подорванного в самом начале предательским поступком с дядей Ростиславом, которого он погубил в союзе с немцами. Здесь начало и последующих политических сделок его с немцами и пристрастия к латино-немецкому влиянию. До известной степени они могут быть оправдываемы предполагаемым у Святополка представлением о превосходстве латино-немецкой государственной культуры и потребности усвоения ее своему государству. Вероятно, и то, что эти союзы и пристрастия Святополка поощрялись честолюбивыми видами его на блестящую роль в среде западных государей; тем не менее, эти пристрастия невыгодно отзывались на отношениях Святополка к народной, славянской церкви. В нравственной стороне характера Святополка, не чуждого и грубой распущенности, лежала причина и того, что он не сблизился всем сердцем со строго нравственным Мефодием, не мог поэтому вдуматься и великое достоинство, и значение его дела, допустив подорвать это дело при учениках св. учителя. Великие ошибки не легко поправляются. Не успел поправить их и Святополк. В Риме хвалили Святополка, но хвалили особенно там, где глумились над Мефодием, как это делал папа Стефан в своем письме к Святополку. Западные латино-немецкие анналисты, говоря о нем при разных случаях, особенно по поводу его смерти, не отказывают ему в политическом уме и подобных качествах, но в то же время изображают его грубым, жестоким и коварным: это, конечно, отзыв врагов. Отголоском мнения о нем в среде учеников Мефодия есть отзыв автора жития св. Климента, выраженный, впрочем, резко, с горечью, добрую долю которой прибавил, вероятно, уже позднейший грек, негодующий за потворство Святополка догматическому учению франков. В самой Моравии в народе, как то почти всегда бывает, образ Святополка представлялся народному преданию только с лучшей стороны. Народ помнил о нем, как о государе не только блестящем, могучем, но и справедливом и близком к народу, каким, следовательно, и бывал он в лучшие дни и часы своей жизни. Образ Святополка перешел и в область легенд. Косма пражский говорит о нем: «В том же году, когда крещен был Боривой (по Косме – в 894 году), пропал, как передает молва, Святополк, король моравский и более не показывался». Далее Косма уже сам объясняет, что Святополк мучился сознанием своей несправедливости к Арнульфу, на которого он поднял вооруженную руку, забыв его благодеяния, и рассказывает следующее: «В глухую, темную полночь, тайком сел он на коня и, выбравшись из лагеря, направился к одному местечку на горе Цобере, где некоторое время тому назад три пустынника построили на его иждивение церковь в непроходимом лесу. Доехав до этого места, заколол коня, воткнул меч в землю и, при наступлении дня, явился к пустынникам; они не узнали его, постригли, одели в монашеское платье, и он жил с ними, не открывая своего сана; только когда почувствовал приближение смерти, объявил, кто он».³³⁶ Если было подобное предание о Святополке, то объяснение Космы на счет раскаяния Святополка никак не могло быть взято из народного предания: не переиначено ли это объяснение с предания о другом характере раскаяния Святополка – раскаянии о несправедливости его не к Арнульфу, а к Мефодию и его ученикам? Другого рода предание о Святополке сообщает Константин Порфирогенет: «Князь моравский Святополк был храбр и страшен для соседних народов. Он имел трех сыновей и, готовясь к смерти, разделил страну на три части и каждому сыну дал отдельную часть. Старшего по возрасту назначил великим князем, подчинив его власти двух остальных. Он убеждал их хранить мир и согласие на этом примере: связав три прута, дал их переломить старшему сыну; когда этот не мог сломать связки, предложил второму и третьему. Потом дал каждому сыну по одному пруту из этой связки, и они легко переломили каждый прут. Указывая на этот пример, он говорил детям: если вы останетесь в любви и согласии между собою, никогда враги ваши не одолеют и не пленят вас; если же из честолюбия и несогласия захотите каждый высшей власти, отказывая в повиновении старшему брату, будете сами ослаблять друг друга, и соседи враги совершенно уничтожат вас».³³⁷ Рассказ Константина, писавшего спустя около тридцати лет по смерти Святополка, есть быть может приуроченное к случаю повторение известного древнего сказания. Но возможно, что это сказание слышимо было от кого-либо и Святополком, нашедшим впору повторить его и своим сыновьям перед смертью. И действительно, это было весьма впору: ибо с кончиной Святополка для Моравии наступило грозное время, полное зловещих предзнаменований.³³⁸

Константин Порфирогенет говорит о трех сыновьях у Святополка, не называя их по имени. Западные анналисты называют двух сыновей его: Моймира и Святополка.³³⁹ Позднейшие исследователи находят и третьего – Святобоя, иные – Предеслава.³⁴⁰ Далее Порфирогенет замечает, что сыновья Святополка только один год прожили в мире и затем возникли между ними ссоры и усобицы, во время которых и последовало нашествие на их страну турок, т.е. угров. Первое не совсем верно. Мир между сыновьями Святополка держался не один год, а более. Видно, они помнили завещание отца, да и сами сознавали, что теперь мир им особенно нужен. Старший сын, Моймир II, которому передана отцом главная власть, как о том говорит Константин и как то было в обычае повсюду у славянских князей, если и не имел дарований отца, то имел способность удерживать старшинство без обиды братьям и без ссоры с ними; вообще не лишен был качеств доброго князя-правителя. Дела Моравии могли при нем идти еще хорошо, ко благу и славянской церкви. Но мирное развитие той и другой прервано было новыми замешательствами, привнесенными извне.

Первым из них было новое вторжение угров в принадлежавшую к Моравии Паннонию, последовавшее вскоре по смерти Святополка в 894 году. В своем месте было, на основании жития святого Мефодия, говорено о свидании его с угорским вождем в придунайской стране у пределов Паннонии, которое с наибольшей вероятностью должно быть относимо к последним месяцам 884 года или первым 885 года. Из рассказа жития об этом свидании мы нашли возможным заключить, что оно произвело доброе впечатление на угорского вождя, может быть, предрасположило его к христианству. С той поры прошло десять лет до времени, в каком мы находимся теперь, т.е. до 894 года. Что сталось с тем угорским вождем, – неизвестно. Был ли то известный нам разумный Лебедиас или Лебедь, о котором рассказывает Константин Порфирогенет, как о друге хазар, могшем от них вынести наклонность к беседе с христианским учителем, или другой, походивший на него в этом же отношении; но в рассказе Константина дается основание для предположения об участи такого вождя. Взамен Лебедиаса, следовательно, и других подобных вождей над уграми стал с 888–889 годов властвовать сын Альмы Арнад, первый действительно общий вождь угров, основатель политического могущества их. Язычник, ставший во главе дикого народа языческого, он мог думать не о вере, не о беседах с христианскими учителями, а о хищнических набегах и завоеваниях. Арнульф, вызвавший угров в поход во время своей войны со Святополком, тем самым указал уграм дорогу для этого нового движения. И вот в Фульденской летописи вслед за известием о смерти Святополка говорится: «Авары, называемые иначе уграми, бродившие в эти времена за Дунаем, наделали много бедствий. Мужчин и старых женщин совершенно убивали, увлекая с собою молодых женщин (un jumenta) для удовлетворения своей похоти: всю Паннонию они опустошили своими убийствами». С этих пор христианская Паннония утрачена для Моравии, став спустя некоторое время местом оседлости нового языческого народа угров. То был тяжкий удар Моймиру с братьями и моравам. Не удивительно, что им пришлось отбросить всякую мысль о продолжении борьбы с немцами, унаследованной от отца, и поспешить заключить мир с ними, чтобы в союзе с ними приостановить дальнейшее движение дикой, завоевательной орды, или по крайней мере обезопасить себя со стороны немцев на случай войны с уграми. И действительно: осенью того же года, по свидетельству той же летописи, заключен был мир между баварцами и моравами, т.е. Арнульфом и Моймиром. Хитрый Арнульф, без сомнения, не преминул воспользоваться затруднительным положением, вообще ослаблением сил Моравии, утратившей целую область, и вынудил Моймира принять какие-либо невыгодные условия, даже признать верховенство империи над Моравией. Последствия этого мира, вследствие ослабления Моравии не замедлили разрастаться к вящей невыгоде ее. Уже в следующем 895 r. в июне во время имперского съезда в Регенсбурге явились к Арнульфу чешские князья Спитигнев и Вратислав, которых держал под своей сильной рукой Святополк, признали себя вассалами Арнульфа и таким образом чехи отложились от Моравии, а скоро затем стали и врагами ее. Несколько прежде, но в том же году приходили с изъявлением покорности или дружбы к Арнульфу и послы от оботритов. Припомнив союз с Арнульфом болгар и Брячислава, князя Посавской Хорватии, получим в общем грустный вывод, что славяне сами отдавали себя или друг друга во власть немцев, помогали им расширять и укреплять эту власть сами умея более ссориться, чем скреплять свои союзы. Пыталась и Византия привлечь немецкую империю к союзу против славян, на этот раз болгар, но кажется безуспешно.³⁴¹ В следующем 896 году, когда греки, продолжая войну или ссору с болгарами, увлекали к союзу против них угров, и тем приостанавливали уже начавшееся движение их в Паннонию, Арнульф прибирает к рукам часть Нижней Паннонии, так называемую Блатенскую Паннонию, и тем опять отделяет ее от Моравского государства, поручая защиту ее от угров верному союзнику своему князю Посавской Хорватии Брячиславу.³⁴² В 897 году признают власть Арнульфа или союз с ним лужицкие сербы, некогда также зависимые от Моравии. Таким образом еще недавно обширное и сильное Моравское государство сводится к тесным пределам Моравии. Час падения его близится. К довершению несчастья начались внутренние ссоры в самой Моравии. Не без основания предполагают, что поджигателем этих ссор был тот же Вихинг, живший при Арнульфе. Хорошо зная моравские дела, имея здесь связи или агентов, он сеянием смут помогал Арнульфу и его планах на счет дальнейшего ослабления Моравии и открытия Арнульфу поводов к вмешательству в ее дела. В том же 897 году приходили от Моймира послы к Арнульфу с просьбой, во имя мира, не принимать из Моравии убегающих к нему вчинателей смут в последней. Но вскоре затем в мае пришли к Арнульфу в Регенсбург князья чешские с дарами с жалобой от себя и своих соотчичей на своих врагов-моравлян, будто бы жестоко обижающих их, и с просьбой защиты. Жалобы чехов вызваны были, по всей вероятности, попытками Моймира привести чехов в прежнюю покорность или наказать за отпадение от Моравии. Но то были напрасные попытки в виду такого настроения чехов, по которому они предпочитали немца Арнульфа одноплеменнику Моймиру. Арнульф принял жалобы чехов весьма благосклонно, обещал защиту и всю осень этого года простоял с войском на север от Дуная близ р. Регена, по соседству с Чехией, чтобы помочь ей на случай нападения моравлян, чем и удержал последних от нападения. В следующем 898 году открылось нечто еще худшее: ссора между самими братьями Моймиром и Святополком. Не вполне ясно, из-за чего возникла ссора; но довольно ясно, что она возникла под влиянием интриг немецкой партии в Моравии, привлекшей на свою сторону младшего брата Святополка. Открылось наконец место вмешательству Арнульфа. Укрощение ссоры или, точнее, защиту немецкой партии в Моравии он поручил маркграфу Леутпольду, который от имени Арнульфа управлял Восточной маркой; наблюдая также за Каринтией, Чехией и самой Моравией, и брату его графу Арибо. Последний выставляется даже одним из главных поджигателей ссоры. Лиутпольд и Арибо с баварским войском прошли в Моравию с огнем и мечом, преследуя и побивая людей противной партии. В следующем 899 году последовало вторичное вторжение баварского войска в Моравию, где между тем Моймир успел запереть брата Святополка в каком-то укрепленном городе и принуждал к сдаче. Баварцы освободили Святополка и увели с собой, а город сожгли. Как много ни пострадала Моравия от всех этих войн и смут, но независимость ее не была еще окончательно подорвана. По выходе из нее баварцев со Святополком, Моймир остался единовластным государем в ней и мог бы, казалось, укрепить свое государство. Он чувствовал себя не окончательно еще обессиленным, ибо не боялся оказать содействие сыну графа Арибо Исанарху, который восстал против Арнульфа, успел с помощью Моймира добыть себе владение в Восточной марке, а когда был взят в плен Арнульфом и успел бежать из него, то нашел убежище у Моймира.³⁴³ В помыслах о новой войне с Моравией, давно уже больной Арнульф скончался 8 декабря 899 года. Избавилась наконец Моравия от этого старого и закоренелого врага своего. Несколько прежде исчез со сцены и Вихинг. В 899 году он получил от Арнульфа ставшее вакантным пассавское епископство. Но тут открылось, какую дурную репутацию нажил себе старый интриган даже в среде баварской иерархии. Зальцбургский архиепископ Дитмар, в митрополитском ведении которого находилось епископство, с собором своих епископов суффраганов, вопреки воли императора, немедленно низложил Вихинга и поставил на пассавскую кафедру Рихарда.³⁴⁴

Несмотря на смерть Арнульфа и исчезновение Вихинга, дух политики их, враждебный Моравии и ее славянской церкви, не исчез в представителях немецкой империи и латино-немецкой иерархии. Он сейчас заявляет себя и при новом баварско-немецком короле, сыне Арнульфа, Людовике Дитяти, возведенном на престол в возрасте семи лет, на съезде духовных и светских представителей королевства в Форхгейме, в начале февраля 900 года.³⁴⁵ По всей вероятности, на этом же съезде решен был предпринятый вскоре затем поход баварцев в Моравию.³⁴⁶ Отправились баварцы через Чехию и подкрепленные отрядом из чехов, вторглись в Моравию и в течение трех недель грабили, жгли ее беспощадно. Между тем в виду воюющих сторон подвигалась страшная гроза в образе тех же диких угров, которые, совершив в 900 году опустошительный поход в Италию, навел там страх на самый Рим и папу, возвратились в Паннонию, окончательно осели в ней, угрожая отсюда самой Баварии и Моравии. И действительно, еще в том же 900 году угры вторглись в Баварию, страшно опустошили ее на пространстве пятидесяти римских квадратных миль и успели с пленными и добычей уйти в Паннонию прежде, чем поспели настичь их баварцы. Правда, последним удалось иметь небольшой успех в схватке с уграми близ Дуная. Но этим не предотвращалась опасность нового подъема и нашествия громадной и воинственной орды. Время было христианским враждующими сторонам подумать о мире. По-видимому, он Баварии был даже нужнее, чем Моравии. Хотя Моравия утратила Паннонию, окончательно доставшуюся уграм, но сама она с 894 года не подпадала угорским вторжениям, и как будто жила в мире с новыми соседями, а баварцами была заподозреваема даже в союзе с ними.³⁴⁷ Тем не менее моравляне предложили мир баварцам и даже просили о нем, прислав для чего своих послов в Регенсбург. Здесь в начале 901 года и заключен мир, потом подтвержден в Моравии и скреплен клятвой Моймира и моравских бояр в присутствии прибывших для сего баварских послов, в том числе нового пассавского епископа Рихарда.³⁴⁸

Обозренные нами политически отношения Моравии к Баварии при Моймире, в связи с отношениями их обеих к уграм, имеют важное значение в истории церковных отношений Моравии за данное время. Стараясь уберечь политическую независимость страны, Моймир старался оградить и ее церковную независимость, независимость ее славянской церкви с собственной народной иерархией, духовенством и славянским богослужением. Было сказано, что, выгнав из Моравии Вихинга, Святополк не успел приобрести для нее своего архиепископа и епископов, как то требовалось и канонами, и порядком, и вообще состоянием церкви. Долго не мог сделать этого и Моймир, затрудняемый войнами и смутами. Надлежало бы ожидать, что о иерархическом устройстве моравско-паннонской церкви позаботятся в Риме, – и уже потому, что она считалась состоящей в непосредственной зависимости от римской кафедры, быв давно изъята из ведения зальцбургских архиепископов и пассавских епископов. Но и в Риме не скоро позаботились о моравско-паннонской церкви. Папа Стефан V, нанесший тяжкий удар ей своими, известными нам, играми по отношению к ней, по-видимому отложил свои заботы о ней после того, когда отдал ее под власть Вихинга. Преемник его Формоз, бывший епископ портуенский, тот самый, который успел некогда понравиться Борису болгарскому и рассчитывал быть болгарским архиепископом, заняв папский престол в 891 году, не знал покоя во все шестилетнее правление свое (891–896), борясь то с претендентами на политическую власть над Римом и Италией, каковы особенно герцоги сплетские, восхищавшие себе императорский титул, то с искателями папского престола. Формоз вопил о помощи к королю Арнульфу, который действительно два раза ходил в Италию с войском и в последний раз в 896 году, взяв Рим, смирил претендентов, защитил папу, который за это возложил на него императорскую корону. Понятно, что Формоз не мог заботиться о Моравии, не мог быть вообще благожелателем ее, как страны, бывшей не в мире с покровителем его Арнульфом. Преемник Формоза Бонифаций VI папствовал менее месяца, скончавшись от застарелой подагры. За ним следовал Стефан VI (официально VII), сторонник сплетской партии, враг Формоза, «vir fama infandus», ославившийся своим чудовищным поступком над трупом ненавистного ему папы Формоза и другими безумствами, за что и сам в 897 году удавлен был партией пресвитера Романа.³⁴⁹ Захватив сам престол, Роман папствовал всего около четырех месяцев. Преемник его Феодор II прожил на папстве всего двадцать дней, успев, впрочем, несколько исправить безумства Стефана, отыскать даже труп Формоза, брошенный в Тибр, и погребсти торжественно. В начале 898 года стал папой Иоанн IX и папствовал уже более двух лет до половины июля 900 года. От сейчас названных четырех предместников его нельзя, конечно, ожидать какой бы то ни было мысли о моравской церкви. Но о ней подумал Иоанн IX. Это был папа сравнительно лучший и благоразумный; притом он был сторонником не императора Арнульфа, каким был Формоз, а более сильных из итальянских графов, как Ламберт сплетский, враждебный Арнульфу, Людовик, сын Бозона прованско-бургундского графа, сильный теперь в Италии. Несмотря на то, что римским императором считался Арнульф, коронованный в 896 году Формозом, папа Иоанн IX в 898 году короновал на императорский престол в Риме графа Людовика, после того как последний овладел Римом, одолев своего совместника Беренгария, графа фриульского, искавшего потом защиты в Баварии у сына Арнульфа Людовика.³⁵⁰ Впрочем, Иоанн IX не сам подумал о моравской церкви, а быв вызван к тому просьбой из Моравии от Моймира, пожелавшего наконец приобрести иерархию для моравской церкви. На основании документов, которые сейчас будут приведены, а также известных нам обстоятельств в истории Моравии, баварского королевства и Рима, дело это представляется нам в следующем виде. Моймир, потеряв в течение четырех лет Паннонию, Чехию и Лужицкую Сербию и оставшись при одной Моравии, угрожаемый баварскими немцами и за нее, искал лучшего способа спасти хотя этот коренной остаток своего, недавно обширного, государства. Он возвратился к тому, что так разумно предпринял Ростислав, поддержал и Коцел, поддерживал, но не постоянно и потому испортил, Святополк: возвратился к мысли о самостоятельной и народной иерархии для славянской церкви в своем государстве, в надежде найти в ней могучего союзника политической самостоятельности его. В 899 году, пользуясь затруднениями баварцев при уже больном Арнульфе, сведав, может быть, и о характере папы Иоанна IX, не бывшего сторонником Арнульфа и баварцев, Моймир отправил посольство в Рим, с просьбой дать Моравии архиепископа и епископов.³⁵¹ Просьба подкреплена была дарами или деньгами, в которых крайне нуждался и Иоанн IX, как и его предместники, а также жалобами на баварцев по поводу нашествия угров, которых впервые призвал против Моравии Арнульф и которые вскоре затем бросились и на Италию, произведя в ней страшные опустошения и убийства в 899–900 годов. Это нападение угров на Италию также объяснялось моравлянами, как совершившееся по наущению баварцев, что и представляется весьма вероятным, и могло быть сделано с целью отвлечь угров подалее от Восточной марки и Баварии. Папа внял просьбе и жалобам моравлян. В 899 году, вероятно по осени, он отправил в Моравию трех легатов: архиепископа Иоанна, епископов Бенедикта и Даниила с поручением устроить моравскую церковь, поставить для нее архиепископа и трех епископов. Легаты шли через Паннонию, видели запустение ее от бывших свирепств в ней угров, разрушивших и церкви в ней. С трудом много дней пробирались они через опустевшую страну, пользуясь может быть тем, что хищные угры в данную пору отхлынули в Италию. Прибыв в Моравию, они исполнили свое поручение, посвятили для нее архиепископа и трех епископов, учредив, как надо полагать, и епархиальные округи в ней, по совещании о том с Моймиром и моравским духовенством. Надо полагать, что в этих округах сочтена была и Паннония, что требовалось определениями еще пап Адриана и Иоанна о пределах моравско-паннонской архиепископии, а Моймиру могло давать надежду на возврат утраченной Паннонии. Без сомнения, посвященные легатами архиепископ и епископы избраны из славянского духовенства Моравии, из природных моравлян и в числе их были еще лица, вышедшие из школы Мефодия. Весьма вероятно и то, что им предоставлено было совершать и богослужение по-славянски, отмена которого не была, как мы заметили, допущена и Святополком при легатах папы Стефана, не могла быть допущена и Моймиром. Итак, все это дело было не малым торжеством для славянской церкви в Моравии, но увы! уже запоздалым. Затем следует предполагать, что легаты при посвящении обязали моравских иерархов держаться в деле относительно вероучения и в символе – римской церкви, что потребовали даже принятия обрядов ее, для чего новые иерархи должны были позаботиться о переводах латинских служб на славянский язык. Исполнив свое дело в Моравии, легаты написали известительное письмо о том и к баварским епископам, коснувшись в нем и тех жалоб на них со стороны мораван, которые, занеся их прежде самому папе через посольство, теперь, как то само собою понятно, изложили их шире и обстоятельнее. В письме этом легаты резко порицали образ действий баварских епископов, высказав даже, что они достойны быть пораженными Божиим мечем, т.е. прокляты. Такой тон речи походил на тот, в каком некогда папа Иоанн VIII и его легат Павел, епископ анконский, обращался к предшественникам этих епископов, гонителям Мефодия. Восстановление славянской иерархии в Моравии, сопровождавшееся таким строгим выговором баварским епископам, подняло целую бурю среди них. Дело о славянской иерархии в Моравии ставилось ими, как дело, касающееся не одной баварской, но всей германской иерархии. Они сообщили об этом деле известному нам майнцскому архиепископу Гаттону. Прослыв «сердцем короля» еще при Арнульфе, был первым из духовных лиц государственным советником его, Гаттон тем более сохранял первенствующее значение свое и в правительстве нового короля, считаясь его духовным отцом, занимал первенствующее положение и в немецкой иерархии в качестве преемника престола св. Бонифация. Естественно поэтому, что баварские епископы прибегли к заступничеству Гаттона. Гаттон, посовещавшись с другими епископами суффраганами своего округа, написал весной 990 году письмо к папе Иоанну. В письме, писанном, впрочем, в довольно спокойном тоне, он сетует на папское распоряжение, защищает права баварцев и баварских епископов на Моравию, обвиняет моравских славян, высказывая надежду, что сделанное папой будет отменено, что во всяком случае славяне – хотят ли они того или не хотят – будут подчинены баварскому королевству.³⁵² Страстнее были настроены сами баварские епископы. Известный нам жестоко опустошительный поход баварцев и чехов в Моравию, без сомнения, был по сердцу этим епископам, но вместе с тем он должен был принести новое раздражение им, ибо побывавшие в Моравии баварцы могли самолично слышать о существовании там славянских епископов. Вскоре по возвращении баварцев из этого похода, составился в половине июля 990 года в городе Рисбахе съезд духовных и светских представителей королевства. Здесь были зальцбургский архиепископ Теотмар или Дитмар, епископы Вальдон фрейзингенский, Эрхенбальд эйхстедский, Захарий себонский, Тутон регенсбургский и Рихард пассавский со множеством клира. Из них образовался церковный собор, на котором составлен энергичный протест против учреждения славянской иерархии в Моравии, в форме письма названных архиепископа и пяти епископов к папе Иоанну IX.³⁵³ Начиная смиренным обращением к папе как summo pontifici et universali papae, non unius urbis, sed totius orbis domino,³⁵⁴ почтительно выразившись о римском престоле, к которому они научены обращаться в важных и затруднительных случаях, епископы говорят далее тоном упрека: «мы никак не можем думать, о чем ежедневно принуждены слышать, чтобы что-нибудь превратное (quidpiam perversitatis) могло исходить от святого апостола престола и прочее... И тем не менее пришли от Вас, как они сами объявили, de latere vestro,³⁵⁵ три епископа, именно архиепископ Иоанн и епископы Бенедикт и Даниил, в землю славян, так называемую Моравию, подвластную нашим королям, нашему народу и нам, со всеми своими жителями, не только в церковном отношении, но и податью из мирского имущества, ибо от нас исходило их обращение и через нас стали они из язычников христианами». Сославшись далее на то, что епископ пассавский в былое время заведовал Моравией в церковных делах, а пограничные с ней баварские маркграфы чинили в ней суд и управу, собирали подати и тому подобное, епископы продолжают, что все это было «до тех пор, пока они (мораване) не стали ненавидеть христианство, отвращаться от правды, вчинать войну, упорно защищаться, так что епископу и проповедникам был закрыт туда путь, и водворился там полнейший произвол». Главный мотив, на котором епископы основывают свои притязания, в частности притязания пассавского епископа на власть над Моравией, согласен с тем взглядом, который возобладал на западе со времени Карла Великого, рядом с обычаем обращать в христианство силой оружия, и по которому государь или народ, обративший другой в христианство, тем самым получал право на власть над ним. Была, следовательно, доля искренности в притязаниях баварских епископов на Моравию, в которой христианство зачалось, между прочим, под влиянием баварского духовенства. Но фальшь и недобросовестность речи епископов сказывается в том, что они закрыли глаза на несравненно более благотворное, просветительное служение в Моравии и Паннонии св. Кирилла и Мефодия, на долгое епископство в ней Мефодия, утвержденное Римом. О Мефодии, о его епископстве они даже не говорят ни здесь, ни потом, как будто его и не было. Мало того: время существования славянской церкви в Моравии они представляют временем какой-то ненависти моравлян к христианству, отпадения ее от христианства: так велики были их ослепление и неприязнь к этой церкви. Славянская церковь в Моравии и Паннонии при св. Мефодии была для баварских епископов беззаконием, не имевшим права на существование, и они своим молчанием о ней вычеркивают ее из истории. Актом беззакония считают они и новое учреждение славянской иерархии в Моравии. Доводы свои на это начинают тем, что представляют это дело плодом подкупа. Не бросая этого упрека в лицо папе, епископы винят в нем моравлян, но так, чтобы пристыдить и папу. «Теперь они, в увеличение своего беззакония, говорят епископы о моравских христианах, еще хвастают тем, что они большой суммой достигли того, что Вы послали им тех епископов (т.е. легатов для поставления епископов в Моравии)». Хвастовство здесь, конечно, присочинено с сейчас указанной целью. Но то, что учреждение иерархии в Моравии, при всей законности его, достигнуто было Моймиром и моравлянаыи ценой больших платежей в Риме, больших издержек на легатов, следует признать фактом, засвидетельствованным немецкими епископами со слов моравлян, которым если не для чего было хвастаться этим обстоятельством, то не для чего было и скрывать его. Тяжесть вины за него, на беспристрастный суд, должна падать на римский двор, а не на моравлян: что им оставалось делать, если при тогдашнем римском дворе приходилось платить в самом законном и благом деле?³⁵⁶ Далее епископы берутся канонически изобличать папу в незаконности совершившегося с его согласия учреждения четырех епископов в Моравии, утверждают, что через это одно пассавское епископство разделено на пять, в противность канонам.³⁵⁷ Не говоря и здесь о Мефодии, столько лет бывшем архиепископом Моравии с правом иметь и епископов, баварцы упоминают только о Вихинге. Но и его епископство считают не заменившим пассавское, а учрежденным для какого-то новообращенного народа, который был покорен Святополком и обращен им из язычества в христианство.³⁵⁸ Еще далее баварские епископы защищают себя от обвинений, взведенных на них моравскими славянами перед легатами. Для нас интереснее следующие обвинения: «И еще они говорят, что мы в отношении к ним непримиримы, чего нельзя действительно не признать, но не мы в этом виноваты, а их собственная строптивость. Ибо когда они начали чуждаться христианства и вдобавок отказались платить должную дань властителям королям нашим и их управителям, стали сопротивляться с оружием в руках и беспокоить наш народ, то у них вспыхнул мятеж. И так как те отстояли их для себя с оружием в руках и снова обратили в рабство, то, следовательно, по закону, должны были и должны иметь их своими подданными, и они во всяком случае будут подвластны нашему королевству, хотят ли того или не хотят. Поэтому Вам следует быть осмотрительными и действовать в духе умеренности (т.е. справедливо), чтобы худшая сторона не усиливалась, а лучшая не ослабевала. Предки нашего светлейшего господина Людовика-императора, короли, произошли от христианского народа франков, а славяне Моймировы – от поганых язычников». В этих характерных рассуждениях сказался весь зловещий дух политических и церковных притязаний немецкой империи и иерархии относительно славянской Моравии, по которым последняя обрекалась на неизбежную утрату своей политической независимости, а ее народная церковь – на упразднение. После этого неудивительно и то, что далее затем говорят епископы по поводу еще одного обвинения баварцев славянами перед легатами – обвинения в том, что первые заключили мир с уграми и подущали их идти на Италию. Худо оправдываясь в этом обвинении,³⁵⁹ епископы переносят его на самих моравлян, которые подружили с уграми, приняли к себе огромное множество их и будто бы даже, по обычаю угров, обрили головы своим лжехристианам, и не только натравили угров на нас христиан, но и сами присоединились к ним, и одних увели в плен, других убили, третьих уморили голодом и жаждой в темницах, бесчисленное множество вогнали в нищету, благородных мужей и честных жен увели в неволю, сожгли храмы Божии, разрушили все здания, так что во всей Паннонии, нашей обширнейшей провинции, не увидеть ни одной церкви»... Из немецких же летописей (Фульденских) знаем, что баварцы первые в лице Арнульфа заключили в 892 году союз с уграми против Моравии, жгли, грабили и опустошали ее вместе с уграми, что затем в самый год смерти Святополка угры уже сами опустошают Паннонию, куда и проложили себе путь именно во время недавнего похода с баварцами на Моравию. Знали это, конечно, и епископы, но умалчивают об этом. Но должно быть они не совсем лгут, когда говорят и о союзе славян мораво-паннонских с уграми. В виду союза баварцев с уграми, что оставалось делать и славянам, как не искать такого же союза? Постоянная и жестокая вражда христианского народа – немцев против славян разве не способна была даже деморализовать последних, просто вынуждать их и союзу с язычниками, в надежде защитить себя от недругов христиан? Вспомним союзы наших южно-руссов козаков с татарами в период борьбы их с жестоким фанатизмом и папскими притязаниями католической Польши? Возможно между тем, что на сближение паннонско-моравских славян с уграми повлияло присутствие в раду последних и славян, пришедших с ними из прежнего местожительства их в южной России, а может быть и присутствие среди угров того вождя, который некогда познакомился с учителем славян Мефодием. Союз мораван с уграми, о котором говорят епископы, зачался, надо полагать, после того, как Арнульф, пользуясь ослаблением Моравии, прибрал к своим рукам часть Паннонии, поручив защиту ее от угров князю Брячиславу, что было в 896 году. К этому-то времени необходимо относить те жестокости и опустошения угров в Паннонии, о которых говорят баварские епископы, обвиняя в них славян и умалчивая о прежнем опустошении Паннонии уграми, во время союза их с баварцами. В том, что говорят епископы об этом втором опустошении Паннонии уграми и союзе со славянами, есть, вероятно, и преувеличения: во всяком случае бедствия, описываемые епископами, были уже обычным последствием войны, как она тогда велась, велась не уграми только, но и баварцами. К таким бедствиям относится и сожжение храмов: их грабили и жгли угры-язычники, а не славяне-христиане. Последние принуждены были только терпеть это печальное и для них самих явление, по невозможности воспротивиться ему. Если же они и сами участвовали в сожжении храмов, как то хотят сказать епископы, обзывая при этом славян лжеименными христианами, врагами христианства: то не означает ли это, что славяне участвовали в сожжении немецких храмов, бывших во враждебных им немецких поселениях Паннонии? Не было ли это печальной вспышкой религиозной неприязни, посеянной между славянами во время Вихинга, во время господства немцев в Паннонии и гонения их на славянское христианство, жестоко почувствованного и в самой Моравии при учениках Мефодия? Кто же виноват в этом? Кто, еще раз скажем, виноват в том, что моравские или же оставшиеся в Паннонии славяне, пошли на союз, на сближение с новыми завоевателями ее уграми, чтобы предупредить то порабощение, каким грозили им немцы, осуждавшие на погибель и народное христианство и народную церковь славян? В заключение своего письма к папе Иоанну IX, баварские епископы усиленно повторяют выражения скорби всей Германии и Норики (Австрии и Баварии) об учреждении славянских епископов в Моравии и заявляют надежду, что сделанное папой под влиянием обмана и лукавства славян будет исправлено, т.е. что епископства будут упразднены. Интересна прибавка в подписи первенствующего из баварцев епископов зальцбургского архиепископа: он льстит папу обещанием прислать доселе неуплаченные деньги, следуемые папе из Баварии.³⁶⁰

Ни денег, ни даже письма баварских епископов папа Иоанн не получил, скончавшись в половине июля 900 года. Письмо это представлено было, конечно, уже преемнику его Венедикту IV. Сделал ли по нему что-нибудь этот папа в свое кратковременное правление (умер в начале 903 года), источники не дают знать. Но невозможно думать, чтобы он оставил это дело так. Папа не мог оставить без внимания протеста, заявленного от целого собора баварской иерархии, подкрепленного и протестом первенствующего представителя всей немецкой иерархии, майнцского архиепископа Гаттона. Никак не мог папа остаться равнодушным и к обещанию присылки денег из Баварии, на исполнение которого мог рассчитывать, без сомнения, не иначе, как сделав что-нибудь в угоду обещавшим. Следует прибавить, что Венедикт был союзником партии Формоза, сторонника немцев, короновавшего Арнульфа, отца нынешнего немецкого короля Людовика.³⁶¹ При Венедикте взял силу в Италии Беренгарий, соперник коронованного предместником Венедикта Иоанном IX графа Людовика, которого Беренгарий взял в плен и ослепил, а этот Беренгарий имел союзников в Баварии.³⁶² Все это, взятое вместе дает основание полагать, что Венедикт IV наклонен был в известной мере исполнить то, о чем так настоятельно просили баварские епископы. Но с другой стороны и мораване имели защитников своего дела в упомянутых папских легатах, которые, совершив поставление епископов для Моравии, естественно должны были отстаивать свое дело и по возвращении в Рим перед римской курией. Притом крайне неблаговидно было для Рима упразднять свое дело так скоро по совершении его. Затем выгодно было Риму удерживать Моравию в своем непосредственном ведении, через данную ей иерархию, вместо того, чтобы возвратить ее под власть пассавского епископа. Наконец те же легаты, познакомившиеся с отношениями баварцев к мораванам на месте, могли изобличить перед папой и его курией ту фальшь, какой переполнено письмо баварских епископов как в обвинениях на мораван, так и в оправданиях себя самих. Итак, папе оставалось найти средний путь, средний способ решения дела между баварцами и мораванами. Этот способ мог состоять не в ином чем-либо, а именно в совете или наставлении обеим сторонам о примирении, о мире, хотя бы и временном. К такому решению должна была располагать папу особенно одна, в данное время наиболее важная для Италии и Рима сторона дела: это бедствия угорских набегов на Италию, устрашившие всю Италию и самый Рим. Из того, что мораване, выгораживая себя, обвиняли в том баварцев, подустивших угров к набегу на Италию, а те пытались выставить славян союзниками угров, для папы возникал один вывод: посоветовать обеим христианским сторонам помириться между собой, чтобы сообща защищать и себя от угров язычников, или по крайней мере свободнее каждой стороне отдельно отстаивать себя от угров и своими несогласиями не поощрять угров в их смелых набегах как на Италию, так и другие страны. И мы видели, что в начале 901 года, следовательно, спустя около полугода после отсылки в Рим письма баварских епископов, заключен был в Регенсбурге мир между баварцами и мораванами. Думаем, что, кроме собственных с обеих сторон побуждений к миру, тут имели действие и советы или наставления, полученные из Рима от папы. Мораване, как знаем, первые предложили мир: полагаем, что и это было делом внушений, сообщенных им из Рима через возвратившееся посольство баварское, что именно этими внушениями папа хотел дать вид перед баварцами, что склоняется на их сторону более, чем на сторону мораван, что он требует от последних смириться перед первыми и просить мира. Баварцы сочли себя пока удовлетворенными, и, со своей стороны, также согласились на мир. Наконец, мы видели, что по заключении мира в Регенсбурге, отправлялся в Моравию, в числе представителей от Баварии, Рихард епископ пассавский для приведения к присяге на мир Моймира и моравских бояр, – тот именно епископ, права которого на Моравию в частности и защищали баварские епископы, считая ее принадлежащей к пассавскому диоцезу. Ссылаясь на это обстоятельство, моравский римско-католический историк о. Дудик, склонный поскорее видеть падение славянской церкви в Моравии, утверждает, что именно регенсбурским миром были парализованы недавние распоряжения папы Иоанна IX об учреждении самостоятельной славяно-моравской иерархии.³⁶³ Предположение поспешное и произвольное, не имеющее основания в источниках. Ничто не дает нам повода утверждать, что преемник Иоанна IX Венедикт IV объявил новоучрежденную моравскую иерархию упраздненной, а сами мораване не были в таком положении, чтобы сейчас в угоду баварцам или из страха перед ними упразднить то, что стоило им больших усилий и жертв. Таким образом в начале 901 года ни в Регенсбурге, ни в Моравии не могло быть и речи об упразднении только что учрежденной моравской иерархии и переходе Моравии под власть пассавского епископа. Последний отправлялся в Моравию для принятия присяги на мир просто, как один из представителей Баварии как ближайший к Моравии из баварских епископов. Возможно, что он, не покидая в душе своих притязаний на Моравию, как не покидали их и вообще баварские немцы, думал в свою поездку в Моравию ближе ознакомиться с политическим и церковным состоянием ее, чтобы возобновить свои притязания на нее в будущем при более благоприятных условиях. Но будущее готовило нечто другое как Моравии, так и самой Баварии.

Мир между баварскими немцами и моравскими славянами, заключенный в январе 901 года под влиянием страха от угров и внушений из Рима, продолжался как в этот, так и в следующие годы. Примирившиеся христианские народы являются даже как бы союзниками в виду необходимой обеим сторонам взаимной помощи против язычников-угров. К сожалению, этот союз был запоздалым, а главное – не был искренним, при усвоенном и не покинутом немцами девизе: «Моравские славяне, – хотят ли они того или не хотят, – а должны со временем покориться немецкому государству». Дорого стал Моравии этот союз с Баварией, накликавший на нее месть угров, с которыми она прервала союз для союза с немцами. В первое время союз двух христианских стран действительно послужил к сдерживанию угров. От 901 года известен только частный набег небольшой шайки угров на окраину баварских владений в Каринтию; угры были разбиты и прогнаны.³⁶⁴ В 902 году угры делают легкий набег уже на Моравию, но и здесь терпят поражение и обращены в бегство, успев, однако, нанести где-то небольшое поражение находившимся в Моравии немцам.³⁶⁵ В 903 году происходила новая война или, вернее, небольшая схватка между баварцами и уграми, неизвестно чем окончившаяся.³⁶⁶ Но баварцы приобрели большую уверенность в своей силе и в следующем 904 году отважились на поступок, крайне рискованный. Они пригласили какую-то группу угров с вождем ее Хуссалом на пир и коварным образом поубивали всех. По понятиям века, такой поступок считался позволительным в отношении к язычникам и в данном случае был рассчитан на то, чтобы запугать угров.³⁶⁷ Немцы полагали даже, что теперь нечего им бояться угров, бояться за прочность своих владений, прилежавших к Дунаю, в соседстве с уграми. Признаки такого настроения немцев справедливо усматривают в постановлениях, состоявшихся в собрании баварских представителей в Раффельштеттене, бывшем, как полагают, на ранее и не позже 904 года. Это постановление о торговых пошлинах по Дунаю, касавшиеся и славян, как моравских и чешских, так и других, живших в Восточной марке и Каринтии. Постановления эти делаются в представлении, что существующие политические и бытовые отношения не изменятся, что ничто не грозит им извне. Они же дают видеть, что союз моравских славян с немцами продолжался, считаясь, надо полагать, опорой и безопасности от угров.³⁶⁸ Но угры думали иначе. С жаждой мести за избиение родичей их в них разгорается жажда новых хищничестве и завоеваний. Новые большие походы свои они начинают с Моравии, чтобы наказать и завоевать ее, как союзницу Баварии, и этим завоеванием обеспечить себе путь в Баварию. О завоевании Моравии есть прямое свидетельство Константина Порфирогенета. «По смерти Святополка, говорит он, после того, как один год проведен был в мире, и когда затем начался раздор и междоусобная война, явились угры, совершенно истребили их (сыновей Святополка) и покорили их страну, в которой и ныне живут. Оставшиеся из народа рассеялись и убежали к соседним народами, к болгарам, туркам (уграм), хорватам и другим».³⁶⁹ Константин, писавший долго после события, не ясно и не точно представляет его время и ближайшие предшествовавшие ему события. Признается вообще, что завоевание уграми Моравии последовало в 905 или 906 годах, находясь в связи с изложенными выше обстоятельствами в отношениях Моравии и Баварии и их обеих к уграм.³⁷⁰ Ни одна, однако же, из западных летописей ясно не отметила рокового события в судьбе Моравии. Эта безучастность немецких анналистов к факту политической смерти Моравии, не была ли отражением безучастности немцев к судьбе Моравии в роковую пору борьбы ее с уграми? Не оставили ли они моравских славян беспомощными в эту роковую пору, когда на них нагрянула большая орда угров, оставили не столько из страха перед уграми, сколько в надежде разбитую уграми Моравию прибрать потом к своим рукам, как прибрали было на время Паннонию? Нам кажется это весьма вероятным. И если так, то баварские немцы достойно завершили свою коварную политику по отношению к Моравии, поддерживаемую от времени до времени и Римом. По внушению папы Венедикта Моравия прервала союз с уграми и перешла к союзу с немцами. Но, видно, советы папы о мире были настойчивее даны Моравии, чем Баварии, или не так искренне приняты последней, как первой, и баварцы сочли возможным забыть о союзе в наставший для Моравии роковой момент, когда за свой союз с ними она накликала последний страшный удар со стороны угров. Таким образом, не безвиновен и папа в последней несчастной судьбе Моравии. Само собой понятно, что нападение раздраженной угорской орды на Моравию было беспощадно. Истреблено множество населения; поизбиты его вожди. Тогда же, по всей вероятности, погиб и Моймир с братьями,³⁷¹ погибли если не все, то некоторые из новых епископов моравских, также лица из славянского духовенства Моравии. Оставшееся в живых население или бежало в другие страны или подпало господству и рабству завоевателей. Но и немцы поплатились немалым за свое коварство. В 906 году угры, призванные одним из родов славянского племени полабских сербов, обижаемых саксонскими немцами, вторглись в Саксонию и жестоко опустошили ее. В 907 году дошла очередь и до Баварии. Угры вторглись в нее большой ордой. Произошла битва, несчастная для баварцев. В этой битве погибли и некоторые епископы баварские и в числе их сам Теотмар, архиепископ зальцбургский, тот самый, который председательствовал на соборе в Рисбахе и первый подписал письмо к папе, протестовавшее против учреждения славянских епископов в Моравии, против независимости и самобытности славянской церкви в ней. С падением моравской державы пала и эта церковь: хотя ближайшим и случайным образом пала она от угорского погрома, но коренным и существенным от давней и незамиравшей неприязни к ней латино-немецкой иерархии, подкрепляемой Римом. Не без основания утверждают, что Моравия и моравская церковь пали бы и без угорского погрома, пали бы от преобладательной политики немецких государей, графов и прелатов, основанной на известном нам девизе их по отношению к славянам Моравии и Паннонии, на постепенном вторжении немецкой колонизации в их пределы и на превосходство их воинской силы и культуры, при слабой государственной организации славян, при наклонности их к спорам и междоусобиям и податливости иноземному влиянию, от какой не свободен был и такой счастливый и могучий государь, каким был Святополк. С этой точки зрения угорское вторжение и завоевание Паннонии и Моравии представляется даже явлением, не совсем злосчастным, имевшим то не безвыгодное для славян последствие, что задержало дальнейшее занятие славянских земель и покорение славян немцами. Отпор назад, данный уграми немцам, оставил славянам возможность сохранить черты народной самобытности там, где им грозило неизбежное подавление немцами.

Для нас утешительнее следующее более общее явление в заключительной судьбе славянской церкви в Моравии и Паннонии. Разрушенное в них апостольское дело святых первоучителей славянских не погибло навсегда. Не совсем погибло оно и в самой Моравии и Паннонии, где следы его, предания о нем сохранялись долго при уграх и потом. Но глубоко пораженное в Моравии и Паннонии, оно дало ростки в других славянских землях, где оно насаждено отчасти и св. Мефодием, и куда перенесено учениками святых первоучителей: перенесено как во время первого рассеяния их по смерти Мефодия, во время гонений на них от Вихинга и его немецких клевретов, так и во время второго рассеяния, вызванного угорским погромом. Были эти священные ростки и в землях западных славян, каковы чехи, поляки и др., у юго-западных, каковы хорваты, словинцы и др., у юго-восточных как болгары и сербы, наконец, у северо-восточных или русских славян. Свободно и с силой расцвели эти ростки прежде всего в православной Болгарии, отчасти и Сербии. Наиболее широкое, могучее и прочное развитие ожидало их в многоплодном союзе славяно-русских племен и в православной славянской России; ей суждено было Провидением стать истинной наследницей, хранительницей и продолжательницей великого христианского, народо-просветительного дела святых первоучителей славянских.