VI. Деятельность святого Мефодия в Моравии и Паннонии

Отправление Мефодия из Рима в Паннонию, письма Адриана II к Коцелу, также Ростиславу и Святополку. Новое путешествие Мефодия в Рим; Мефодий – епископ Паннонии и Моравии. Падение моравского князя Ростислава; Святополк; усиление власти немцев в Моравии и Паннонии, злоба немецкого духовенства против Мефодия, суд над ним, заточение, безучастность Рима к его судьбе. Святополк – независимый моравский князь и успехи его в борьбе с немцами. Усилия немецких епископов удержать свою власть в Моравии и Паннонии. Записка их и посольство в Рим. Неудача дела их в Риме. Легат папы Иоанна VIII, отправленный в Германию и паннонию, инструкция ему, письма папы к королю Людовику и трем немецким епископам в защиту Мефодия и в ограждение прав моравско-паннонской церкви. Освобождение и восстановление иерархических прав Мефодия. Прибытие его в Моравию, изгнание моравлянами немецких священников. Дополнительные пояснения: виды папы в утверждении моравско-паннонского архиепископства. Письмо его к сербохорватскому князю Мутимиру. Письмо к Мефодию. Спокойная, просветительная деятельность Мефодия с 874 года. Процветание и расширение пределов моравского государства. Действия Мефодия в просвещении христианской верой над-вислянского князя, чешского князя и Чехии. Судьба славянского христианства в Паннонии; влияние Мефодия на хорвато-сербскую Далмацию. Новые козни и доносы в Рим на Мефодия с 879 года. Податливость Святополка внушениям врагов Мефодия и недостаток сердечной преданности ему. Иоанн венецианский, посол Святополка в Риме. Письма папы Иоанна VIII к Мефодию и Святополку и вызов первого в Рим. Путешествие Мефодия в Рим. Немец Вихинг. Письмо папы Иоанна VIII в оправдание Мефодия. Обстоятельства, повлиявшие на образ действий папы; отношения папы к франко-немецкой империи, к Византии, к Болгарии и личные – к Мефодию. Анализ Мефодиева дела в Риме и постановлений папы по нему, выражаемых письмом, особенно в вопросах о символе веры, о славянском богослужении и устройстве моравской церкви. Вихинг – епископ Нитры, но под властью Мефодия. Церковные отношения далматинских хорватов к Византии и Риму при Седеславе, Бранимире и епископе Феодосие, совпадающие по времени с делом Мефодия в Риме и связь их с последним. Последние сношения папы Иоанна VIII с Болгарией. Возвращение Мефодия в Моравию. Было ли обнародовано принесенное им папское письмо к Святополку? Недостаток внимания его к Мефодию и попустительство латино-немецкой партии. Новые козни ее во главе с Вихингом против Мефодия. Затруднительное положение папы, письмо его к Мефодию, обличение лживости Вихинга и его союзников на церковно-народном собрании. Путешествие Мефодия в Царьград; благосклонный прием здесь. Оставление в Царьграде двух учеников славянских книг. Вероятность посещения Мефодием Болгарии. Возвращение в Моравию. Перевод всей Библии, Номоканона и отеческих творений. Некоторое улучшение отношений Святополка к Мефодию и к славянской церкви. Вероятность посещения Мефодием возвращенной Святополком Паннонии. Отлучение Вихинга и его сторонников. Свидание Мефодия с угорским князем: достоверность и значение события. Последние дни жизни Мефодия; прощание с учениками и народом, назначение Горазда преемником. Кончина и погребение.

Оставшись один по смерти брата, Мефодий думал теперь лишь о том, чтобы исполнить предсмертную просьбу брата и продолжать его подвиг христианского просвещения славян. В Риме не спешили его отпустить. Внимание римского двора занято было теперь делами с Царьградом и Болгарией. Первые принимали благоприятный для Рима оборот, вследствие известного уже нам посольства из Царьграда с примирительными предложениями и с деяниями собора 867 года, отдаваемыми на суд Рима в видах приобрести содействие его в деле изгнания Фотия. После перевода этих деяний на латинский язык и обсуждения их, в мае или начале июня 869 года составился в Риме, в церкви св. Петра собор в присутствии тридцати епископов и на нем прежде всего отвергнуть Константинопольский собор 867 года, деяния его, принесенные из Царьграда, сожжены; Фотий осужден и отлучен с тем, что если он покорится соборному приговору, то может быть принят в общение с церковью, как мирянин; а за этим решено, что все, подписавшиеся под определениями собора 867 года, могут быть снова приняты в лоно церкви, только под условием исправления. В июне отправлено из Рима в Царьград посольство с определениями только что оконченного римского собора и с письмами от папы к императору и Игнатию. В составе посольства, кроме двух епископов и диакона, находился и Анастас библиотекарь, бывший ученый собеседник и глубокий почитатель Константина, но теперь сильный враг Фотия.¹⁴³ Большие надежды возлагались в Риме на это посольство. Папа в письмах к императору и Игнатию властно требовал, чтобы в Константинополе составился большой собор под председательством легатов его для умирения церкви, согласно решениям римского собора, и признания прав римской кафедры. Посольство действительно принято в Царьграде с честью и в октябре 869 года составился собор, продолжавшийся до конца февраля 870 года, на котором осужден Фотий в угоду Риму, но не в угоду его решено болгарское дело. Болгарское посольство, прибывшее с боярином Петром в 868 году, оставалось в Риме до начала 869 года, внушая опасения папе. Болгарский князь, недовольный отказом папы дать Болгарии архиепископа в лице Формоза, отослал назад присланного вместо него епископа Сильвестра, отправил и прежде присланного Доминика и решительно требовал прислать Формоза или Марина или кого-либо из кардиналов. На это требование папа отвечал, что даст кого угодно, только не Формоза и не Марина. Когда с этим ответом возвратился из Рима в Болгарию Петр в начале 870 года, то князь Борис-Михаил немедленно отправил его в Царьград, чтобы там от собора испросить разрешение вопроса, кому должна принадлежать Болгария в церковном отношении, римскому или константинопольскому патриарху, какой вопрос и решен в пользу последнего, несмотря на все усилия воспрепятствовать тому со стороны папских легатов. Но если дела с Царьградом и Болгарией, которых свидетелем был в Риме и Мефодий, отвлекали внимание папы от Моравии и Паннонии, то они же, особенно дела болгарские, способны были благоприятно повлиять на отношения папы к моравско-паннонской церкви. Не спеша сам отправлять к ней Мефодия, папа Адриан не отказался отправить его при первом запросе о том. Запрос пришел из Паннонии от князя Коцела. Почему не от Ростислава? В ту пору, когда святые братья были в Риме, Ростислав был в упорной войне с немцами, вторгшимися в Моравию тремя сильными отрядами под начальством трех сыновей императора и страшно опустошившими страну. Не до дел церковных было в эту пору Ростиславу. Не ранее как к началу 870 года удалось ему оправиться, отстоять свою самостоятельность и видеть удаление немцев из Моравии, так что сам король Людовик спешил заключить с ним мир на каких бы то ни было условиях. Коцел, остававшийся во время этих войн в мире с немцами, ободренный ослаблением их через войну с Ростиславом, наконец, более Ростислава и Святополка отличавшийся благочестием, имел теперь более возможности позаботиться о возвращении Мефодия и прислал посольство о том к папе. Папа немедленно отправил Мефодия с письмом Коцелу и буллой на имя трех князей: Ростислава, Святополка и Коцела. В письме к Коцелу папа говорит, что шлет Мефодия не к нему только, а ко всем славянским странам (Моравии и Паннонии), шлет его как учителя от Бога и от св. апостола Петра, первого настольника и ключедержца царствия небесного. В булле к князьям папа воздает славословие Богу за то, что слышал о духовном деле князей и их стран, и после наставлений о вере, оправдываемой делами, хвалит за то, что князья просили учителя и не только у папы, но у благоверного царя Михаила, который и послал им блаженного Константина философа с братом Мефодием, пока папа не успел этого сделать,¹⁴⁴ хвалит святых братьев за то, что они, узнав о принадлежности Моравии и Паннонии апостольскому престолу, ничего не сделали против церковных правил, а явились в Рим, неся мощи св. Климента. Теперь, выражая о всем этом радость, папа посылает князьям Мефодия, посвященного с учениками, своего сына, испытанного и совершенного в разуме и правоверии, чтобы он учил книгам славянского языка, как и просили князья, дозволяет совершать службу с литургией на славянском языке, как начал Константин, с тем, однако, чтобы евангелие и апостол читались сперва на латинском языке, а потом на славянском, предает осуждению и отлучению тех, которые дерзнули бы порицать славянские книги и службу. Нельзя не видеть в этой булле особой заботливости папы выставить права своей кафедры, за которые он в эту же пору хлопотал в Царьграде и Болгарии, а также желания ослабить значение того обстоятельства, что учителя славянские присланы были первоначально из Царьграда, а не из Рима, будто бы только не поспевшего этого сделать;¹⁴⁵ видно, наконец, желание закрепить преданность князей римской кафедре. Коцел принял Мефодия с великой радостью и честью, но затем в том же году отправил его с посольством из двадцати честных мужей обратно в Рим для поставления во епископа Паннонии на престол ап. Андроника, ученика ап. Павла. Эта ссылка показывает, что в паннонской церкви не только созрела мысль о своей самостоятельности и независимости от немецкой иерархии, но и найдено каноническое основание для сего в предании об ап. Андронике, как учителе славянского народа, известного нашему древнему летописцу.¹⁴⁶ Папа исполнил просьбу Коцела, без сомнения, наученный опытом с Болгарией, и отправил Мефодия даже с правами архиепископа, делавшими его независимым от немецкой иерархии. Прибыв в Паннонию, Мефодий стал повсюду открывать славянское богослужение со славянскими священниками, каких привел прежде из Рима и теперь вновь рукополагал. Народ оставлял немецких священников и церкви с латинским богослужением. Оставляемое народом, немецкое духовенство принуждено было удалиться. Архипресвитер Рихбальд, не терпя унижения, выбрался со всем своим духовенством в Зальцбург. В Зальцбурге Рихбальд и товарищи занесли жалобу зальцбургскому архиепископу. Последний в союзе со своим немецким клиром с ожесточением вооружился против Мефодия, через которого грозила уйти из-под его власти паннонская епархия с ее доходами. К несчастью, политическая сила перешла теперь в Моравии и Паннонии опять на сторону немцев. Скоро после того, как Людовик вынужден был заключить мир с Ростиславом, немцам удалось воспользоваться ссорой между ним и Святополком, который, желая перенять власть у дяди, изменнически схватил и выдал его немцам, у которых Ростислав предан суду, приговорен к смерти и только по милости короля Людовика казнь эта заменена тем, что Ростиславу выкололи глаза и заточили в один из немецких монастырей. Немцы снова овладели Моравией; старший королевский сын Карломан, как правитель Восточной марки, т.е. Австрии, вступил в княжество, захватил замки и укрепления, позабрал княжеские сокровища, устроил управление на немецкий лад и при выходе из Моравии оставил в ней двух немецких графов Энгельшалка и Вильгельма, раздав им здесь земли и поручив надзор за славянами и их князем.¹⁴⁷ Таким образом, Святополк оказался подручником немцев, перед которыми стал еще слабее и прежде не свободный от них Коцел. При таких обстоятельствах немецкие епископы властью немецкого короля потребовали и Мефодия на суд. Это были: зальцбургский архиепископ Адальвин и два суффрагана его: Германрих, епископ пассавский, и Ганнон, епископ фрейзингенский. Суд происходил, как думают, в Пассаве, и Германрих пассавский, злившийся на Мефодия за Паннонию, был главным исполнителем замысла о захвате и приведении Мефодия на суд. На суде присутствовал и угодливый теперь немцам князь Святополк. Едва показался Мефодий в дверях, как Германрих бросился на него с плетью, но был удержан епископами. Смело и с достоинством держал себя Мефодий на этом беззаконном суде.¹⁴⁸ «Ты учишь в нашей области (в наших епархиях)», – так начали свои обвинения епископы. – «Если бы я сознавал, что это ваша область, то я не ходил бы сюда; но это область римской кафедры св. Петра.¹⁴⁹ И еще правду скажу вам: если вы, движимые гордостью и корыстью, вторгаетесь, вопреки канонам, в чужие пределы и к тому еще препятствует Божию учению, то смотрите, чтобы, силясь пробить головой железную гору, не выбили бы вы своих мозгов». «Гордо выражаешься, заметили епископы, накличешь беду на себя». Мефодий: «Не боюсь говорить правду и перед царями, а вы делайте со мной, что хотите. Я не лучше тех, которые за правду окончили жизнь в муках». Когда после долгого спора истощились нападки немецких епископов, измучившие и Мефодия, князь Святополк глумливо сказал: «Не томите моего Мефодия, он уже упрел, как при печи».¹⁵⁰ «Не так, государь, отозвался Мефодий. Одного философа, шедшего в поту, встретили люди и спросили: отчего ты так вспотел? С грубыми людьми вел спор, отвечал философ». Беззаконно начатый суд над Мефодием, беззаконно и злостно окончился. Мефодий лишен архиепископства и осужден на заточение. По произнесении приговора, епископы-судьи бросились на Мефодия и начали наносить ему удары по лицу. Затем он закован в кандалы и отправлен под стражей в Швабию, зимой во время снежной стужи и заключен в тюрьму. Это было, вероятно, в начале 871 года в тюрьме Мефодий пробыл два с половиной года, терпя тяжкие насилия и истязания.

Заступиться за Мефодия прежде всего следовало папе, который сам поставил и своей властью послал его на архиепископство. Папа, без сомнения, скоро узнал о судьбе Мефодия, но не спешил заступиться. Конечно, при настоящем положении дел в Моравии, нелегко было и папе бороться с немецкой иерархией, далеко не всегда послушной Риму в те времена. Но папа мог бы отозваться хотя словом участия к страдальцу, своему поставленнику: но и с этим словом медлил папа. Более, чем судьба Мефодия, интересовала теперь папу судьба его власти в Болгарии. Собор константинопольский 869–870 годов, осудивший Фотия и восстановивший Игнатия в интересах мира с Римом, тем не менее не пошел на уступки крайним притязаниям Рима, не в его пользу решил и вопрос о Болгарии, которая в последних заседаниях собора в конце февраля и начале марта, согласно пожеланию самих болгар, бывших здесь во главе с тем же боярином Петром, признана принадлежащей к области константинопольского патриарха. Игнатий в вопросе о Болгарии оказался последователем Фотия, прислал болгарам архиепископа Иосифа, предоставив ему и болгарам удалять латинских священников и заменять их греческими. С извещением о решениях собора в середине 871 года отправлено было из Царьграда в Рим посольство во главе с архимандритом Феогностом, с подарками и письмами к папе. Папа был разгневан; в письмах от 10 ноября 871 года требовал, чтобы Игнатий отказался от иерархической власти в Болгарии, отозвал своего архиепископа, предоставил Болгарию латинскому духовенству, грозя в случае непослушания наказаниями по канонам, делал Игнатию и другие упреки. В Византии не обратили внимания на эти угрожающие речи, а между тем умный и мужественный император Василий успел усилить власть империи по адриатическому греко-славянскому прибрежью, в Далмации, Хорватии и внутри сербских земель, куда также присланы греческие священники, крестившие здесь остававшихся еще по местам язычников, и под влиянием Византии учреждена даже была новая кафедра для сербов в городе Расе (близ нынешнего Нового Базара). Все это приносило хлопоты и разочарование папе в его надеждах на власть в славянских землях, и он предпочитал и в отношении к Моравии не идти наперекор врагам Мефодия, латино-немецким епископам, как более прямым союзникам Рима, державшим латинскую службу римской церкви. Таким образом, папа Адриан не сказал слова в защиту Мефодия до самой кончины своей в конце 871 года, не скоро заступился за него и новый папа Иоанн VIII, занявший престол в начале 872 года.

Судьба Мефодия изменилась уже с переменой политического положения Моравии. Святополк, достигший княжеской власти ценой предательства по отношению к Ростиславу и угодничества немцам, скоро сам подпал подозрению у последних и был заключен в тюрьму. В тюрьме он одумался. Между тем, в Моравии поднялось народное восстание под предводительством священника Славомира, и немцы, желая воспользоваться именем Святополка, как народного князя, выпустили его из тюрьмы и с отрядом войска отправили его в Моравию усмирять восстание. Святополк, как только вступил в Моравию, тотчас сам стал во главе народного движения и в 873 году успел осилить их, свергнуть их власть и принудить к заключению мира, который утвержден договором в мае или июне 874 года в Форгейме, где от лица Святополка присутствовал посол его священник Иоанн из Венеции (presbiter ex Venetiis).¹⁵¹ Успехи Святополка не могли не внушать немецко-баварским епископам опасений за их церковную власть над Моравией и Паннонией, восстановление которой, казалось, совершившимся после заточения Мефодия. Теперь, когда Святополк, бывший угодник немцев и подобострастный свидетель их беззаконного суда над Мефодием, стал на другой путь, повел борьбу с немцами и стремился утвердить независимость своего государства от немцев, надлежало ожидать, что он не оставит без внимания и церковных отношений своего государства, захочет устранить и церковную независимость его от немецкой иерархии, обратясь с этой целью в Рим, откуда уже дан на Моравию и Паннонию независимый епископ в лице Мефодия. Немецкие епископы нашли нужным предупредить дело собственным обращением к Риму, чтобы от него получить новое признание своих мнимых прав Моравии и Паннонии, нарушенных, как они думали, епископством Мефодия, а вместе с тем замять свой беззаконный поступок с последним. С этой целью составлена была в Зальцбурге в 873 году записка об обращении хорутан (Паннонии), имевшая вид меморандума, в Рим.¹⁵² В записке указаны в хронологическом порядке отношения зальцбургской кафедры к соседним славянским землям, распоряжения германских королей Пипина, Карла, Людовика, касающиеся ее, с замечанием, что все эти распоряжения точно выполнялись, «пока не явился какой-то грек Мефодий со вновь изобретенными славянскими письменами, который в своей высокомерной мудрости вытеснил латинский язык, римское учение и древнеобычные латинские письмена, сделал ненавистными одной части населения той страны мессу, евангелие и церковные службы, служимые по-латыни». Записка оканчивает указанием на давность прав зальцбургской кафедры в Паннонии, простирающуюся на семьдесят пять лет. «С того времени, когда по дарению и определению государя императора Карла, жители восточной Паннонии стали управляться зальцбургскими архиепископами до настоящего времени прошло семьдесят пять лет, в течение которых ни один епископ, откуда бы он ни пришел, не имел духовной власти в той пограничной земле, кроме зальцбургских архиепископов, и ни один пресвитер, пришедший из чужой земли, не дерзал более трех месяцев исполнять там свои требы, не представив предварительно епископу свой отпуск из другого диоцеза. Так это там соблюдалось, пока не явилось новое учение Мефодия философа». Записку эту составляли те же епископы, которые совершали беззаконный суд над Мефодием; составляли, надо полагать, с участием уже известного нам архипресвитера Рихбальда, который, после открытия Мефодием славянского богослужения в церквях Паннонии, с озлоблением видел опустение церквей латинского богослужения и со своим немецким духовенством удалился в Зальцбург, где занес жалобу на Мефодия и его дело в выражениях, сходных с теми, какие встречаются теперь и в записке. А ездил в Рим с этой запиской именно Ганнон, епископ фрейзингенский.¹⁵³ Составители записки не отважились коснуться в ней имени св. Кирилла, быть может, зная о том почете, какой оказан был ему в самом Риме при его жизни и по смерти. Зато довольно нагло поступают они и теперь по отношению к Мефодию, игнорируя его епископство, поставление в Риме, и называя его просто неким пришлецом греком, надменным своею мудростью, умалчивают и о своем беззаконном суде над ним и истязаниях, каким подвергали его. А Ганнон, спрошенный в Риме о Мефодие, облыжно (mentiendo) отрекся от него, сказав, что вовсе не знает его. Целью записки и посольства Ганнона было, как сказано, восстановить и закрепить власть немецко-баварской иерархии над Моравией и Паннонией, уничтожив и приведя в забвение все дело Кирилла и Мефодия. Теперь цель эта не была достигнута. В Риме не отказались от мысли иметь Моравию и Паннонию в непосредственной зависимости от римской кафедры; сведали между тем и о новом повороте политических отношений в Моравии и о счастливой борьбе моравского князя с немцами и его политической силе и сочли благовременным воспользоваться этим обстоятельством в интересах римской кафедры. С другой стороны, тот же слух о возрастающей политической силе моравского государства внушал Риму опасения, что оно, подобно Болгарии, может выйти из-под влияния и церковной власти Рима, если папа останется союзником немецкой иерархии в ее враждебных отношениях к национальной моравско-паннонской церкви, основанной трудами святых братьев, недавно признанной и самим Римом через поставление для нее отдельного епископа в лице Мефодия. Совокупностью этих соображений объясняется энергичное вмешательство папы Иоанна VIII в дела моравско-паннонский церкви, последовавшее как бы в ответ на зальцбургское посольство и зальцбургскую записку, но уже после того, как привезший ее Ганнон отбыл из Рима. Собирая доводы к опровержению выраженных в записке притязаний зальцбургской кафедры, в Риме позаботились собрать более точные сведения о Мефодие и его участи, не добившись таковых от Ганнона. Папа назначил легата в Германию и Паннонию в лице Павла, епископа анконского. В послании или инструкции к легату, сохранившейся, к сожалению, только в отрывке, папа заботится, однако же, всего более о защите прав римской кафедры на Паннонию, и еще не говорить о Мефодие. Права эти папа выводит из прав римской кафедры на Иллирик, к церковной области которого причисляет и Паннонию: «апостольский престол издавна привык совершать посвящения, определения и решения не только между Италией и остальными областями запада, по и внутри пределов всего Иллирика...» По поводу ссылки зальцбургского меморандума на семидесятипятилетнюю давность прав зальцбургской кафедры на Паннонию, папа замечает: «Если бы кто ссылался на число лет, тот пусть знает, что известный срок давности существует только для христиан и христианских народов. Там же, где к спору о сроках примешивается свирепость язычников и неверных, никакое число лет не уничтожает прав церкви, так как церковь не знает земного оружия и терпеливо ожидает от Господа, когда Ему будет угодно помиловать Свою церковь. Действительно, если в подобных случаях обилие годов имеет значение, то Сам Господь подлежит порицанию за то, что освободил сынов Израиля от тягостного рабства фараонов после четырехсот тридцати лет. И Сам Спаситель ведь освободил же человеческий род от власти ада по прошествии стольких тысячелетий».¹⁵⁴ Папа изготовил послание и к германскому королю Людовику, которое имел доставить тот же Павел анконский. Необходимо думать, что немецкое духовенство хлопотало о притязаниях зальцбургской кафедры и через Людовика, и папа счел нужным разубедить и его в незаконности этих притязаний и в преимуществе прав римской кафедры на Паннонию. «Многие, разнообразные и очевидные указания могли бы заставить твою мудрость признать, что паннонский диоцез искони находится в распоряжении апостольского престола, если только тебе не чужда божеская справедливость. На это указывают синодальные акты: это же подтверждается историческими документами. Только военные смуты помешали некоторое время апостольскому престолу посылать туда епископов, – в справедливости чего сомневаются одни неучи. Права святой Римской церкви, которой мы Божииим соизволением служим, не отчуждаемы, их не уничтожает никакое время, никакое разделение государства не может нанести ущерба тем правам. Наконец и досточтимое Римское право определяет давность лишь сотней лет». Но еще прежде чем Павел отправился с этими посланиями в Германию и Паннонию, в Риме получены были точные и подробные известия о Мефодие, суде над ним и заточении его.¹⁵⁵ Довольно вероятно, что эти известия сообщены были, помимо справок и разведок со стороны папской канцелярии, из самой Паннонии по просьбе Мефодия или по старанию его учеников, быть может, при посредстве Коцела. Это усилило раздражение папы, видевшего в беззаконном суде над Мефодием прямое оскорбление авторитета римской кафедры, а также и более удобный повод осудить притязания немецкой иерархии на Паннонию. Не будем, однако же, как то делают некоторые, отрицать и того, что беззаконные насилия над Мефодием и его страдания возбудили и искреннее участие папы в судьбе страдальца. В подробной инструкции Павлу анконскому папа выражается так: «Скажи им (баварским епископам): я прислан к вам вовсе не для обсуждения вопроса о паннонском диоцезе, после предоставления его тому, который был вами лишен его в продолжение трех лет. Действительно, по церковным канонам епископ не может быть привлечен к суду прежде настолования его и исполнения им в течение полутора лет епископских обязанностей. Если же Адальвин и Германрих захотят настаивать на суде над нашим епископом Мефодием, скажи им: вы без канонического приговора осудили епископа, посланного апостольским престолом, бросили его в тюрьму, били по щекам, отрешили от священного служения и держали в течение трех лет вдали от престола, вопреки его воззваниям к апостольскому престолу, которые он присылал в это трехлетие.¹⁵⁶ Вы сами не достойны явиться на суд, которого вы всячески избегаете, и теперь еще вы притворяетесь, что ищете справедливости, все же вне апостольского трибунала. Я прислан сюда для того, чтобы отрешить вас от священного служения на столь же продолжительное время, на какое вы лишили служения достопочтенного мужа, и чтобы предоставить ему спокойно пользоваться епископскими правами столько времени, сколько вы лишали его епископства. Если же имеете что против него, приходите с ним пред апостольский престол: обе стороны будут выслушаны и обеим будет поставлен приговор». Трем главным судьям Мефодия папа послал особые бреве. Адальвину, зальцбургскому архиепископу, он приказывает восстановить Мефодия в архиепископском сане, а двух его викариев лишает причастия и призывает в Рим на суд. Германриху пассавскому папа пишет: «Полагаем, что для оплакивания твоей злобы недостало бы источника слез, как у пророка Иеремии. Своей лютой свирепостью ты превзошел злобу, – не говорю епископа, но всякого мирянина, даже тирана, и уподобился хищному зверю, когда брата и епископа нашего Мефодия терзал тюремными муками, держал его среди зимы, во время дождя, под открытым небом, отнял у него управление церковью, ему вверенной, и до того обезумел, что когда Мефодий был приведен на собор епископов, ты бросился на него с плетью, но был остановлен другими... Епископские ли это поступки? Именем Бога всемогущего и блаженных апостолов Петра и Павла и нашей властью лишаем тебя права совершать таинства и отрешаем от общения со священством, и если ты не явишься для ответа в Рим с этим досточтимым епископом Павлом, и с самим святейшим братом нашим Мефодием, то будешь подвергнут наказанию, соответствующему твоим преступлениям». Еще резче и энергичнее выражается папа в письме к фрейзингенскому епископу Ганнону: «Наглость твоя и дерзость превосходят не только облака, но и самое небо. Присвоив себе власть апостольского престола, ты, как какой-нибудь патриарх, позволил себе судить архиепископа и, что еще важнее, присвоил власть над братом своим архиепископом Мефодием, легатом апостольского престола, при чем действовал как тиран и вовсе не согласно с канонами, чем нанес оскорбление апостольскому престолу. Когда же Мефодий просил, согласно святым канонам, предстать на суд святого апостольского престола, ты ему того не дозволил, но, согласившись со своими сообщниками и приверженцами, ты произнес над ним как бы приговор, которым он был отрешен от священнодействия и ввергнуть в тюрьму. Мало того: называя себя слугой св. Петра, охраняющим его достояние в Германии, ты не только не известил нас о страданиях, которые он претерпевал в темнице, закованный в цепи, твой брат и соепископ, легат нашего престола, высшее попечение о котором принадлежит нам, но когда ты был спрошен о нем нашими в Риме, ты облыжно утверждал, что вовсе не знаешь его, между тем как ты именно и есть виновник, подстрекатель и творец всех его страданий. Вследствие всего этого обязан ты явиться в Рим без промедления, в противном же случае, после сентября, ты подвергнешься отлучению от церкви, доколи не явишься с повинною». Таковы были энергичные меры, принятые папой Иоанном VIII к освобождению Мефодия и восстановлению его в его звании. Знал об этих мерах и автор жития Мефодия. Сказав о суде над Мефодием и заточении его, он продолжает: «Доиде (слух о заточении Мефодия немецкими епископами) к апостолику, и увидав посла клятву на ня, да не поют мша, рекше службы, все королеви епископи, дóндеже и (его – Мефодия) держат».¹⁵⁷

«И тако и пустиша», продолжает автор жития, т.е. освободили Мефодия из тюрьмы. Это освобождение, как последствие принятых для сего папой мер, произошло, как само собой понятно, после того, как папский легат Павел анконский с письмами папы прибыл в Германию и Паннонию. Это, по ходу событий, могло быть не ранее самого конца 873 или начала 874 года Предполагают еще, что освобождение Мефодия находилось в связи с кончиной зальцбургского архиепископа Адальвина в мае 873 года и обстоятельствами назначения преемника его Теотмара, которому папа в 874 году обещал и прислал митрополичий плащ, за согласие на уступку Паннонии, как епархии римского поставленника Мефодия; предполагают вместе с тем, что освобождение Мефодия последовало не ранее весны 874 года, почти одновременно с тем, когда (в мае или июне 874 года) заключен был в Форхгейме упомянутый мир Святополка с немецким королем, упрочивший торжество первого, как независимого государя Моравии.¹⁵⁸

Полагаем, что при этом следует различать время освобождения Мефодия из тюрьмы от времени действительного восстановления его в епископстве. Освобождение его из тюрьмы могло восходить к концу 873 или самому началу 874 года и, как сказано, было прямым последствием посольства Павла анконского и принесенных им упомянутых папских писем. Невероятно, чтобы епископы под угрозой или тягостью папского отлучения не согласились тотчас же по крайней мере на освобождение Мефодия из тюрьмы, которого при том папский легат мог добиться и помимо их от светской власти в Германии. Другое дело – восстановление Мефодия в правах на епархию: тут требовались более сложные побуждения и влияния, и дело могло состояться не иначе, как вследствие особых новых соглашений с зальцбургским архиепископом и светской властью в Германии, устрашенной могуществом моравского князя, упрочившимся после мира в Форхгейме. Говоря об освобождении Мефодия, автор жития выражается: «И тако и пустиша, рекше Коцелу: аще сего имати у себе, не избудеши нас добре». Это свидетельство имеет для нас большое значение. Во-первых, оно дает основание для той, уже высказанной, мысли, что Коцел, как особенный почитатель Мефодия, искреннее Святополка заинтересованный в судьбе его, хлопотал в Риме об освобождении его, почему теперь, по освобождении, Мефодий и отпускается именно к Коцелу. Во-вторых, оно подкрепляет предположение, что для немецких епископов освобождение Мефодия из тюрьмы еще не означало возвращения его на епископство, на епархию. Вынужденные освободить Мефодия, они продолжают интриговать против него, остаются при своей мысли – не допускать его к возвращению на епископство, грозят Коцелу мщением, если он примет Мефодия к себе, т.е. на епископство в Паннонию. По поводу этой угрозы житие замечает: «Но они (грозившие епископы) не избыша святаго Петрова суда; четыре бо от них епископи умроша». У сторонников воззрения на житие, как на легенду, подобное свидетельство его легко превратилось бы в моральную сентенцию, не имеющую реального исторического смысла, если бы оно не оправдывалось достоверными известиями о смерти трех главных недругов Мефодия, последовавшей именно около этого времени.¹⁵⁹ Именно только с исчезновением главных врагов Мефодия, которые последовательно, один за другим умерли с 873 по 875 год, наставала для Мефодия возможность вступить в обладание епископской властью. В ожидании действительного восстановления на епископство Мефодий жил, надо полагать, при дворе князя Коцела. Смерть Коцела, последовавшая, как полагают, в 874 году, должна была вновь ухудшить положение Мефодия в Паннонии. Ибо теперь непосредственная власть над ней перешла к Карломану и немцам, так что в 874 году здесь образовалось графство или жупанство Дублеб, область которого состояла из нижней Паннонии и простиралась до самого Блатенского озера, составляя часть Хорутании, подвластной Карломану.¹⁶⁰ При таком положении страны и церковная власть в ней удерживалась за немцами, так что в 874 году преемник Адальвина Теотмар освящал церковь в Петтау, главном городе жупанства Дублеба.¹⁶¹ При такой власти немцев, Мефодию не было места в Паннонии, и он должен был переселиться в Моравию, переселиться вынужденно, бежать, как выражается о том безымянный летописец.¹⁶²

Зато теперь вступились за Мефодия моравляне во главе с князем Святополком. Житие говорит об этом так: «Прилучися же ся тогда, моравляне очушьше (восчувствовав, познавши) немецкие попы, иже живяху в них, не прияюще им, но ков кующе на ня, изгнаша вся, а к апостолику послаша: яко и первее отци наши от святого Петра крещение прияли, то даждь нам Мефодия архиепископа и учителя. Абие же посла и (его) апостолик, и приим и Святополк князь и всеми Моравляны, и поручи ему все церквы и стрижники во всех городах». Когда после мира в Форхгейме, заключенного в мае или июне 874 года, утвердившего независимость моравского государства, моравляне, во главе со своим умным князем Святополком, принялись за благоустройство государства, то не могли не обратить внимания, насколько вредно этому благоустройству и самой безопасности государства жившее среди них немецкое духовенство, которое, заявив себя враждебными действиями и кознями во время бывшей борьбы моравлян с немцами, продолжало такие действия и козни и теперь. И когда Мефодий, вынужденный, по смерти Коцела, оставить Паннонию, прибыл в Моравию, моравляне вспомнили о возможности иметь свою иерархию, свое духовенство. Они изгоняют немецких священников и посылают к папе с просьбой дать им, т.е. утвердить для них архиепископом и учителем Мефодия. Это было не ранее второй половины 874 года и, вероятно, уже к концу его.¹⁶³ Папа, к этому времени уже, без сомнения, хорошо знавший о могуществе моравского князя, не мог не исполнить просьбы, которая при том вполне согласовалась с собственными видами папы на верховную власть над Моравией и Паннонией и с прежними действиями его в защиту Мефодия. Без сомнения, папа написал по этому случаю и послание к Святополку, хотя оно и не сохранилось до нас. Но удовлетворив моравлян утверждением Мефодия на архиепископстве, папа спешит воспользоваться этим в видах той же собственной власти. Он хочет удержать за Мефодием и Паннонию, чтобы таким образом и ее вместе с Моравией изъять из-под власти немецкой иерархии и властвовать над обеими странами именем Мефодия, как римского поставленника, как бы легата римской кафедры. С этой целью он пишет в 875 году послание верховному правителю Паннонии эрцгерцогу Карломану, в котором говорит: «По возвращении и восстановлении нам (т.е. римскому папе) паннонского епископства, дозволяется брату нашему Мефодию, который поставлен туда от апостольской кафедры, свободно по древнему обычаю исполнять все, что принадлежит епископу». В том же году папа пишет послание и к сербско-хорватскому князю Мутимиру: «Увещеваем тебя, чтобы ты, последуя обычаю твоих предков, насколько можешь, постарался возвратиться к диоцезу паннонскому, и, как туда, благодарение Богу, уже поставлен от кафедры блаженного апостола Петра епископ, то чтобы ты отдался под его пастырское попечение». Не без основания думают, что этот призыв князя приадриатических хорватов и сербов под власть паннонского епископа был со стороны папы рассчитан в видах отвлечения последних от союза с Византией и ее церковной властью.¹⁶⁴

После такого ряда папских посланий в пользу Мефодия и моравско-паннонского епископства, за период с 873 по 875 год, можно ли думать, что папа в это же время не писал и лично к самому Мефодию? Это было бы совсем несообразно. И действительно, есть известие, что папа Иоанн VIII писал письмо и к Мефодию через того же легата Павла, анконского епископа, с которым присылал упомянутые выше письма и к немецким епископам в 873 году.¹⁶⁵ Письмо это не сохранилось, но известна одна важная особенность, заключавшаяся в этом письме. В письме к Мефодию 879 года Иоанн VIII напоминает ему, будто еще в первом письме, сообщенном через Павла анконского, т.е. в письме 873 года он запрещал Мефодию совершать славянское богослужение. Как ни странным представляется это запрещение со стороны папы Иоанна VIII, который был архидиаконом римской церкви при папе Адриане и, следовательно, видел и знал, что уже им разрешено было славянское богослужение, и который издает такое запрещение одновременно с тем, как порицает и осуждает врагов и судей Мефодия, – тем не менее подобный поступок со стороны Иоанна возможен. Вспомним, что Иоанн имел перед собой зальцбургский меморандум, утверждавший, что через славянское богослужение грек Мефодий привел в уничижение богослужение латинское, что, при всех резких порицаниях жестоких судей Мефодия, папа все-таки предполагал какую-то вину и в последнем, ибо обе стороны звал на суд в Рим.

Такой виной для папы могло быть не что иное, как предположение об уничижении латинской службы через службу славянскую, изображенном преувеличенно врагами Мефодия. И затем папа, как сам в сущности все-таки сторонник учения о большем достоинстве латинской службы, мог через Павла Анконского советовать, внушать Мефодию не вводить повсюду славянской службы взамен латинской, сдерживаться с распространением ее, чтобы не давать повода и предлога к жалобам и нападкам немецкой иерархии. Этим папа мог надеяться отнять у немцев предлог к возвращению под их власть Паннонии, которую хотел удержать в непосредственной зависимости от римской кафедры при посредстве Мефодия. Не без основания предполагают, что Павлу анконскому в вопросе о славянском богослужении поручено было действовать, приспособляясь к обстоятельствам, так что запрещение этого богослужения, если и предполагалось, то вообще в смысле ограниченном, условном, было частной, условной мерой, а не формальным приказанием и распоряжением.¹⁶⁶ Поэтому Мефодий, успевший разъяснить папскому легату необходимость для славян и безвредность для римской церкви славянского богослужения, а также то, что совершал и хочет совершать его только для славян и в славянских церквях, не отменяя латинского богослужения для немцев в их собственных церквях, – был оставлен легатом при своем праве совершать славянское богослужение. Конечно, эта двойственность в образе действий римского папы, который с одной стороны энергично защищал Мефодия от немецкой иерархии, с другой был склонен заподозрить самого Мефодия и как бы побаиваться успехов славянской церкви и славянского богослужения, не обещала в будущем Мефодию ни спокойствия, ни постоянной прочной опоры в папе. Но теперь, утвержденный на архиепископстве в Моравии, откуда перед тем изгнано было немецкое духовенство, Мефодий, имея опору в моравлянах и князе Святополке, мог по крайней мере несколько лет спокойно устраивать моравскую церковь и распространять славянское богослужение по всей Моравии, отчасти и за пределы ее.

На моравском архиепископстве Мефодий прожил около двенадцати лет, считая с конца 874 года.¹⁶⁷ Немногие, но тем более дорогие для нас известия о деятельности его за это время сообщает житие. Сказав о принятии Мефодия князем Святополком и моравлянами и о том, что князь поручил ему все церкви и всех стрижников, все духовенство во всех городах, «Житие» продолжает: «От того же дни вельми начат расти Божие учение и стрижницы (начали) множитися во всех городах, и погани веровати в истиннаго Бога, своих блудни отметающися. Тольми паче и моравская область пространитися начат во вся страны и враги своя побеждати и с непогрешением, яко и сами (моравляне) поведают присно». По такому свидетельству жития, деятельность святого Мефодия состояла прежде всего в возращении Божия учения, т.е. христианского просвещения среди моравских христиан. Средствами для этого, как само собой понятно, служили катехизация, проповедь, богослужение на славянском языке, а для всего этого Мефодий посещал разные города своей моравской епархии. Вместе с тем он старался умножать священников по городам Моравии, чтобы дать в них народу учителей и совершителей славянского богослужения. После недавнего изгнания из Моравии немецких священников, нелегко было Мефодию приготовить и понаставлять достаточное число новых священников из среды самих моравлян, – настолько достаточное, чтобы по всем городам и во всех церквях, какие были до того времени, вероятно и вновь строились, могли явиться священники, клирики и могло совершаться славянское богослужение. В течение пяти-шести лет Мефодий был единственным епископом на всю Моравию и пастырско-учительский и святительский труд его был очень велик. Необходимо думать, что князь и моравляне, сами изгнавшие пред тем немецких священников, сами же теперь старались помогать Мефодию в замене изгнанных чужеродных священников своими народными. Если прежде Ростислав и Коцел собирали и отдавали на обучение святые братьям учеников из своих моравских и паннонских славян, то, без сомнения, то же делалось в Моравии и теперь. Лучшие из этих-то учеников, как прежних, так и новых, были вместе с тем и главными пособниками и споспешниками Мефодия в его пастырско-учительских трудах, и некоторые стали потом памятными и по именам, каковы Горазд, Наум, Савва, Лаврентий, Ангеляр.

Житие Мефодия оказывается верным истории, когда говорит, что в пору такой благоуспешной деятельности Мефодия по возращению Божия учения и устройству национальной церкви в Моравии продолжало расти, распространяться моравское государство. Могущественный Святополк частью оружием, частью умной политикой расширил пределы своего государства, подчинив своей власти на западе чехов, севере – сербов лужицких или лужичан (в нынешней Силезии), на северо-востоке – ляхов или поляков Малой или Краковской Польши, на юго-востоке – словаков. Это расширение политических пределов Моравии было вместе с тем расширением и пределов Велико-Моравской епархии Мефодия, через что названные славянские народы сами собой ставились в возможность усвоять христианско-просветительное влияние Мефодия и его моравско-славянской церкви. К этим-то народам и должно по преимуществу относить свидетельство жития о том, что через служение Мефодия «погани, т.е. язычники, познавали истинного Бога». Определеннее отмечен в житии один факт такого влияния Мефодия, касающийся какого-то польского князя на Висле. «Поганеск князь, силен вельми, седя в Вислех, ругашеся христианом и пакости деяше. Послав же, рече к нему: добро ти ся крестити, сыну, волею своею на своей земле, да не пленен нуждьми крещен будеши на чужей земле, и помянеши меня: еже и бысть». Последние слова указывают, что этот неизвестный по имени князь вислицкий действительно был кем-то побежден, пленен и в плену принял крещение. Всего вероятнее, побежден и пленен был он Святополком, а крещение принял в Моравии от Мефодия или его учеников. Вероятно, также, в связи с этим обстоятельством находится и следующий рассказ жития: когда Святополк воевал с погаными и не успевал в войне, так что война замедлилась, затянулась надолго, то Мефодий, по случаю приближавшегося дня св. ап. Петра, послал сказать князю: «Если дашь обет прибыть со своими воинами ко мне на день св. Петра на церковную службу, то верую Богу моему, что Он вскоре предаст тебе их (поганых): еже и бысть». Некоторые из польских исследователей полагают, и, кажется нам, основательно, что упоминаемая здесь война была войной с теми же вислянскими язычниками, о сильном князе которых говорилось выше. Указывают и на то, что Святополк, признавая над собой знамения покровительства св. ап. Петра, жертвовал на церковь во имя св. Апостола в Оломуце и Брне, и что в 884 году князь Святополк с многочисленным народом присутствовал на торжестве освящения новой церкви св. Петра и Павла, совершенном Мефодием. Вообще, согласно со свидетельством жития, более правдивые из польских исследователей признают, что начало христианства в Краковской Польше положено трудами святого Мефодия и его учеников, с введением при этом славянского богослужения.¹⁶⁸

Далее, к числу тех «поганых» или язычников, которые, по житию Мефодия, приведены были к познанию истинного Бога старанием моравского архипастыря в описываемый пятилетний период (874–879) его мирного служения, следует отнести чешского князя Боривоя и жену его Людмилу. О крещении Боривоя Мефодием говорит первый чешский летописец Косма пражский, какое свидетельство повторяется и у последующих чешских летописцев, признается за несомненный факт чешскими и другими славянскими исследователями. Моравская легенда так рассказывает об обстоятельствах крещения Боривоя и Людмилы: в доме моравского князя Святополка был большой пир; хозяин, указывая гостям их места, посадил чешского князя Боривоя под стол, говоря, что не пристойно мальчику сидеть за столом, рядом с христианами. Теперь или вскоре потом Мефодий начал склонять Боривоя к принятию св. крещения, предсказывая ему, что он и его потомки будут знаменитыми государями. Боривой внял увещаниям и крестился. По возвращении его на родину крестилась и его супруга Людмила. Долго еще они жили мирно и благочестиво и умерли, оставив в своей благочестивой жизни пример назидания. В рассказе легенды можно предполагать намеки на историческую действительность. Вероятно, сильный и воинственный моравский князь, успевший распространить моравскую державу на счет соседних славяно-языческих стран, подчинил своей силе и чешского князя, который являлся к нему на съезд и пир, в качестве вассала, по которому Святополк давал чувствовать его неравенство перед собой, как сильным христианским князем. Речь о вере на пиру была здесь столько же уместной, как были уместными прения о вере, веденные Константином на обедах у хазарского кагана. Мефодий, если присутствовал на пиру (присутствие духовных лиц на княжеских и королевских обедах, пирах было довольно обычным явлением в средние века), мог воспользоваться поводом для наставительной христианской беседы с чешским князем и склонить его к принятию крещения, поставив ему на вид и то, что, став христианским князем, он вступит в семью христианских государей, возвысить себя и свой княжеский род с его потомством. Само собой понятно, что вслед за князем и княгиней, по их примеру должны были принять христианство и многие из знатных чехов, быв крещены Мефодием или его священниками, посланными для этого в Чехию. Столько же понятно и вместе с тем несомненно, что с христианством перешли из Моравии в Чехию славянское богослужение и славянские книги. По чешской легенде о св. Людмиле и Вячеславе этот последний, внук Боривоя и Людмилы, изучал, кроме латинских и греческих книг, также и славянские «по следу попову».

К сожалению, нет определенных известий о пастырско-просветительных действиях Мефодия среди лужицких сербов, – действиях, которые, однако же, предполагаются вследствие присоединения этих сербов к державе Святополка, а, следовательно, к епархиальной области Мефодия. Но есть косвенное, но довольно определенное известие о таких действиях его среди словаков, подпавших власти Святополка, на востоке от Моравии. Известно, что в 880 году с согласия Мефодия, епископом для них поставлен был немец Вихинг с кафедрой в главном городе страны Нитре. Кафедра учреждена, конечно, потому, что перед этим здешние словаки, покоренные Святополком, обращены были в христианство. Зальцбургский архиепископ Теотмар писал в 900 году: Wichingum consecrauit (papa) in quandam neophytam gentem, quam ipse dux (Святополк) domuit bello et ex paganis christianos esse patravit.¹⁶⁹ Без сомнения, это обращение словаков-язычников совершилось при участии Мефодия и его священников.

Что касается до самой Паннонии, для которой впервые и поставлен был Мефодий епископом, то с подпадением ее в 874 году, по смерти Коцела, под власть немцев Мефодий сильно затруднен был в законных проявлениях своей архипастырской попечительности об этой стране. Но необходимо думать, что он, опираясь на папские определения, которыми Паннония предоставлялась его архипастырской власти, не отказывался от своих прав на Паннонию, и от долга заботиться о ней. Столько же вероятно, что славянские священники Мефодиева постановления остававшиеся в Паннонии, не забывали своего любимого архипастыря, не отрекались от введенного им славянского богослужения, хотя, при господстве немцев и власти немецкого епископа, этим священникам приходилось бороться с большими затруднениями, опасностями, а может быть и страдать за славянское богослужение, как страдал недавно и сам Мефодий. Лучшее время для Паннонии и славянского в ней духовенства и богослужения должно было настать с 884 года, когда немцы вынуждены были уступить ее могущественному Святополку, о чем речь будет ниже.

Наконец, с большой вероятностью следует допустить, что влияние Мефодия, как моравско-паннонского архипастыря, и его славянского богослужения простиралось и на хорвато-сербскую Далмацию, по крайней мере, на северную часть ее. Возможно, что имена Кирилла и Мефодия, как славянских учителей, стали известны в ней еще со времени первого путешествия их в Моравию, которое, как мы полагаем, совершено было не через Болгарию, а западным путем, и быть может через Далмацию. Возможно и то, что Мефодий бывал здесь и в один из своих переходов из Паннонии в Рим и обратно.¹⁷⁰ А после того, как папа Иоанн VIII, помогший Мефодию освободиться из тюрьмы и восстановивший его на паннонском архиепископстве, поспешил с увещаниями хорвато-сербскому князю Мутимиру присоединить свою область к паннонской епархии, имеющей своего архиепископа в лице Мефодия, между последними, т.е. Мутимиром и Мефодием естественно предполагать возникновение сношений, хотя об них и неизвестно, естественно предполагать, что и Мефодий, осведомленный о взгляде Рима на область Мутимира, как на такую, которая принадлежала и должна принадлежать к составу паннонской епархии, счел своим правом и долгом проявить так или иначе свое влияние на эту область. 3а всем тем самое родство и соседство паннонских или посавских хорватов с далматинскими или с засавскими хорватами должны были повлиять на переход к последним славянских книг и славянского богослужения. Это могло наступить даже с 874 года, когда с подпадением Паннонии под власть немцев и немецкого духовенства здешние славянские священники подвергались стеснениям и гонениям за славянское богослужение, так что по крайней мере некоторые из них располагались искать убежища, а таким естественно должна была представляться для них не Моравия только, но и засавская Хорватия, как страна соседняя, родственная и независимая.

Таким образом, пяти-шестилетний период служения Мефодия, как моравско-паннонского архиепископа, обнимающий 874–879 годы, был плодовит деятельностью и ознаменован значительным расширением сферы его влияния, влияния славянской церкви и славянского богослужения.

Но оставались и сильные враги их, сосредоточившие свою вражду на личности святого Мефодия. Новые интриги их поднимаются уже с 879 года, в виде новых обвинений на Мефодия, занесенных в Рим, и наговоров на него перед самым князем Святополком. Мефодия обвиняли в том, что он учит и исповедует не согласно с римскою церковью и совершает божественную службу не на греческом или латинском языках, а на языке славянском. Существо первого обвинения выясняется из «Жития» Мефодия. Он замечает, что врагами-обвинителями Мефодия были те, которые «болели иопаторской ересью, т.е. учением о filioque. Было сказано, что это учение, явившееся в Испании в смысле догмата, усвоенное франко-немецкой иерархией, составляло теперь излюбленный догмат последней, почти навязанный ею Риму, откуда папа Николай I поручил именно франкским богословам защищать filioque против обличений со стороны Фотия и греков. Мефодий, как православный грек, отвергал filioque, держался никео-цареградского символа, который был пет или читаем и на славянском богослужении. В этом, без сомнения, и видело латино-немецкое духовенство несогласие Мефодия с учением римской церкви и за это, по неразумию, обвиняло Мефодия в ереси. Второе обвинение, касавшееся славянского богослужения, было простым повторением тех нападок на него, которые начались с первого появления святых братьев в Моравии. Все это понятно само собой: но не совсем понятно то неожиданное обстоятельство, что сам Святополк возымел какие-то сомнения относительно правоверия Мефодия, так что и сам отправил к папе своего посла пресвитера Иоанна венецианского с выражением своих колебаний и недоумений по этому предмету. Разъяснения этого обстоятельства необходимо искать в характере Святополка и тогдашних политических отношений его. Государь воинственный и предприимчивый, искусный, хотя и неразборчивый в средствах, политик, Святополк недалек был в понимании учения веры и уже поэтому способен был придти в недоразумение от наговоров врагов Мефодия относительно правоты учения его. Само собой понятно, что такие наговоры могли идти только из среды враждебных Мефодию лиц латино-немецкого духовенства при дворе Святополка. Откуда взялись такие лица при дворе моравского князя, по изгнании еще в 874 году из Моравии немецких священников? Как успели они приобрести такое влияние, такое доверие у князя, чтобы поколебать доверие его к Мефодию, которого сам он испросил у папы для Моравии и затем в течение нескольких лет видел ревностное и плодотворное служение его моравский церкви и стране? Необходимо думать, что не все чужестранные священники изгнаны были из Моравии, что некоторые из них удержались, что в частности они удержались и при дворе Святополка или вновь явились при нем. Припомним, что Святополк начал свою политическую роль, как союзник немцев против дяди Ростислава, которого он погубил через немцев, открыв через это себе путь к великокняжескому престолу. Побывав затем и сам в немецкой тюрьме, он, как было сказано, одумался, и стал из союзника врагом немцев и защитником политической независимости Моравии. Но после такого начала политической роли Святополка, связь его с немцами и вообще иностранцами не могла прекратиться. Став независимым государем, Святополк предпочитал жить в мире с соседними немецкими владетелями, как соседями, соседями все еще сильными. Будучи моравско-славянским государем, он вмести с тем сознавал себя стоящим в ряду западноевропейских государей и князей, с которыми неизбежны были политические сношения, переговоры. Около 879 года застаем Святополка даже в дружественных отношениях к Карломану и его побочному сыну Арнульфу, каринтийскому герцогу, у которого он потом крестил сына, названного Святополком в честь крестного отца. Вообще в качестве западноевропейского государя Святополк по-видимому не считал нужным сторониться от союзных отношений с ближайшими для него представителями западноевропейской, латино-немецкой цивилизации и государственности, думая расширять пределы своего государства более за счет языческих, полуварварских славянских земель, как Чехия, Малая Польша. При таких отношениях Святополка к латино-немецкому западу, ему не только не лишними, но и нужными казались лица западной латинской и латино-немецкой национальности и образованности, нужны особенно, как дипломаты, полезные для переговоров и договоров, которые велись и писались на языке латинском, как наиболее общем языке тогдашнего образования, законодательства, дипломатии на западе. Так в 873 году для переговоров с королем Людовиком в Вормсе прибыл сюда послом от Святополка немец из пленных Бертрам.¹⁷¹ В 874 году переговоры с тем же Людовиком в Форхгейме вел от имени Святополка, в числе других, Иоанн венецианский священник. Этот же Иоанн, в качестве придворного священника-дипломата является и в 879 году, что указывает на прочность его значения при дворе Святополка. В этом же году со значением известного при дворе его лица является немец священник Вихинг, о котором придется нам еще довольно говорить впереди. Возможно, что кроме этих известных при дворе Святополка лиц из итальянского и немецкого духовенства были и другие, оставшиеся неизвестными, что Святополк продолжал видываться с немецкими епископами, например, во время съездов или переговоров с немецкими князьями, так как в подобных случаях на средневековом западе редко обходились без лиц из высшего или придворного духовенства. Но как скоро духовные лица из латинян и особенно немцев удерживались в близости к Святополку или успевали сближаться с ним при благоприятных случаях, то понятно, что одной из главных задач их должна была стать интрига против Мефодия. Вспомним угрозу их Коцелу по высвобождении Мефодия из тюрьмы: «Если примешь его, не избудешь беды от нас». Слышимая в этой угрозе злоба против Мефодия продолжала таиться в сердце тех, которые, наследовав места бывших истязателей Мефодия, наследовали и эту злобу, в тех же интересах властолюбия и корысти, которыми разжигалась она у первых. Сильному Святополку враги Мефодия не могли грозить за прием Мефодия так, как грозили они слабому Коцелу. Но они могли влиять на Святополка другими способами. Оказывая ему услуги в делах политических, дипломатических, как знатоки латыни и представители латино-немецкой цивилизации, к которой по-видимому имел уважение и Святополк, как государь славянский, но вместе и западноевропейский, они умели льстить самолюбию и страстям его. Если Мефодий не мог воспитать Святополку нужных или казавшихся нужными ему знатоков латино-немецкой дипломатии, ибо не этому посвящал он свое служение, то уже совсем не был он наклонен льстить самолюбию и страстям людским. Как высоконравственный святитель и учитель, он, напротив, считал святым долгом говорить правду и обличать людские беззакония и страсти, которым поблажали враги его. Об одном случае такого обличения со стороны Мефодия и поблажки или лести со стороны латино-немецких духовных упоминает житие Мефодия. Некто, человек богатый, княжеский советник106¹⁷² женился на своей куперте, т.е., ятровне (невестке, свояченице). Мефодий обличал обоих, но не мог склонить к прекращению незаконного сожительства. Но другие (какими были, как явно подразумевается здесь, латино-немецкие патеры), притворяясь служителями Божиими, развращали таких лиц, льстя им ради их имений. Видя это, строго нравственный Мефодий сказал слушавшим этих льстецов: «Придет время, когда вам не помогут эти льстецы, и тогда вспомните мои слова, но будет поздно». И внезапно, когда Бог отступил от них, постигла их напасть, так что не обретеся и место их (Пс.102:16). Люди страсти не любят обличителей-пророков. Можно до известной степени дать веру позднейшим сказаниям о том, что и сам Святополк, при всех своих качествах умного и воинственного государя, был не чужд таких слабостей и страстей, угодливостью или поблажкой которым латино-немецкие прелаты или патеры успевали заискивать его расположение, доверие, подрывая вместе с тем его расположение и доверие к строго нравственному Мефодию. Моравская легенда выражается: «Святополк с обычным зверством, напыщенный гордостью, стал управлять с служителями сатаны, которые, подобно неистовым псам, будучи связаны с ним одинаковыми мыслями, утверждали, что учение мужа Господня (Мефодия) суетно, и старались истребить тех, кто вместе с ним призывал заблудших на путь спасенья и милости».¹⁷³ Биограф Климента Белицкого говорит: «Тогда и Святополка (который управлял после Ростислава Моравией), человека грубого и невежественного, обошедши коварством, сделали они (франки или немцы) всецело участником своего учения. Да и каким образом он, раб женских утех, не внимал бы больше им, чем Мефодию, отмечавшему гибельное для души зло в каждом удовольствии. Ибо, что изобрел Евномий, положивший начало аномейской ереси, для привлечения большего числа учеников, то придумал также безумный народ франков, т.е. снисходить ко всем грехам. Святополк, извращенный ими, позволявшими ему все, не обращал уже внимания на Мефодия, даже относился к нему, как к неприятелю. И что уже ни говорил ему с кротостью, какими и угрозами ни стращал князь Великий!».¹⁷⁴ Если и признать, что в этих отзывах о характере Святополка и его отношений к Мефодию есть преувеличения, то все же следует признать в них и долю правды, состоящей в том, что при дворе Святополка и у него самого лесть врагов Мефодия была опорой интриги их против святого мужа. Мефодий, державшийся никео-цареградского символа, отвергавший, вероятно, и обличавший новый франко-немецкий догмат filioque, выставляем был перед Святополком, как нарушающий единство исповедания веры, как еретик. Недалекий в вопросах веры, вместе с тем склонный доверять льстивым наговорам латино-немецких патеров, князь не желал, чтобы его государство прослыло зараженным ересью, чтобы в учении веры оно отрознялось от учения соседних христианских государств запада. Возможно, что льстивые наговорщики напоминали Святополку и о былом еретичестве готов и готских государей, бывшем одной из причин упадка их политической силы. Понятно, что Святополку желательно было очистить себя от подозрения в покровительстве ереси в его государстве, успокоить свою совесть, а это и побуждало его обратиться с вопросом о вере Мефодия туда, куда отправлены были доносы на него латино-немецким духовенством, т.е. в Рим. Что касается славянского богослужения, бывшего другим пунктом обвинений, занесенных Мефодием в Рим, то этот обвинительный пункт мог, конечно, быть поддерживаем Святополком, который, напротив, сам должен был покровительствовать славянскому богослужению. Но едва ли и в этом пункте не удалось льстивым к Святополку и враждебным Мефодию прелатам и патерам найти такую сторону, на которой мог сойтись с ними князь, друживший тогда с немцами и имевший на своем дворе латино-немецких священников, как Иоанн венецианский и Вихинг. Мы видели, что еще при первом разрешении Мефодию славянского богослужения, данном папой Адрианом в булле его к князьям Ростиславу, Святополку и Коцелу, говорилось, чтобы апостол и Евангелие на литургии читались сперва на латинском языке, потом на славянском. Сам Мефодий, если знал латинский язык (что неизвестно, но вероятно), мог выполнять это повеление римской кафедры. Но не может быть сомнения в том, что выполнять это во всех церквях и при каждом богослужении, Мефодий не мог. Это были и излишним для славян, имевших священные книги на своем языке; а главное – нелегко было Мефодию научить читать и понимать по-латыни своих ставленников и священников из славян.¹⁷⁵ Очень и очень довольно было для него и того труда, чтобы научить их тому, что прежде всего и более всего нужно было им, т.е. читать по-славянски и понимать читаемое. Таким образом, повеление римского престола о чтении апостола и евангелия сперва на латинском языке мало выполнялось. Тут и мог быть найден повод к новому обвинению Мефодия за славянское, т.е. исключительно славянское богослужение его, с отсутствием всякой латыни на нем. Святополку это обстоятельство могло быть представлено не только как нарушение прямого повеления Рима, как отступление от общего на Западе церковного обычая, но как и вредное для государства, как обстоятельство, грозящее отчуждением Моравии от общей на западе латинской, латино-немецкой цивилизации, как потворство невежеству, знающему только свой, грубый и варварский, язык, и не желающему знать языка более образованного класса и общества в соседних государствах, у соседних народов. Такие речи могли слышаться особенно среди придворных князя из латинян и немцев или даже из знатных моравлян, ознакомившихся с латынью от первых. Всем этим в совокупности и выясняется то, кажущееся странным, обстоятельство, что одновременно с доносами на Мефодия от латино-немецкого духовенства, прибыл в Рим и посол от Святополка Иоанн венецианский с выражением от его имени недоразумений и колебали князя относительно правоверия Мефодия. В ответ на доносы немцев и на запрос Святополка Иоанн VIII в июле 879 года прислал Мефодию следующее письмо:

«Иоанн епископ, раб рабов Бога, досточтимому Мефодию, архиепископу Паннонской церкви. Хотя учениями твоей проповеди ты должен бы вести к спасению и наставлять народ Божий, вверенный тебе как бы духовному пастырю, однако мы слышали, что ты распространяешь не то учение, которое святая римская церковь приняла от самого князя апостолов и которое она ежедневно проповедует, и тем вводишь народ в заблуждение. Поэтому мы сим посланием нашего посольства тебе повелеваем нимало не медля позаботиться тотчас явиться к нам, чтобы мы из твоих уст услышали и узнали, так ли ты исповедуешь и так ли проповедуешь, как устно и письменно обещал ты верить св. Римской церкви, или нет, так чтобы мы точно познали твое учение. Также слышали мы, что ты поешь литургию на варварском, т.е. славянском языке. Потому мы уже нашим письмом, отосланным к тебе через Павла, епископа анконского, запрещали совершать Божественные службы на этом языке, но или на латинском иди на греческом, как то поет церковь Божия, рассеянная по всему земному шару и распространенная у всех народов; проповедовать же или говорить поучения народу на славянском языке тебе дозволяется, так как псалмопевец увещевает все племена хвалить Бога, и Апостол говорит: всяк язык да исповесть, яко Господь Иисус во славу Бога Отца». К князю Святополку Иоанн VIII писал: «Иоанн, раб рабов Бога, Святополку Моравскому. Мы желаем известить вас, что мы, Божиею милостью, наместник князя апостолов, блаженного Петра, вас, как любезнейшего сына благочестивою любовью обнимаем и отеческою привязанностью любим и в наших непрестанных молитвах поручаем вас всех Господу Иисусу Христу, молясь постоянно за вас, да всемогущий Господь, просветивший сердце ваше и наставивший вас на путь истины, укрепить вас в добрых делах, и да удостоит довести вас до конца в правой вере и притом изукрашенного добрыми делами и невредимого. Но вы колеблетесь в правой вере, как мы узнали то из донесения пресвитера Иоанна, которого вы к нам прислали.¹⁷⁶ Мы увещеваем нашу любовь, чтобы вы были тверды в том и верили в то, что святая Римская церковь приняла от самого апостольского князя, неизменно сохраняла и сохранит до конца века. И эта церковь рассеивает ежедневно по всему миру слова святой веры и истинные семена проповеди, чему, как вам известно, ваши предшественники, святые представители апостольского престола, с самого начала учили отцов ваших. Если же кто, ваш ли епископ, или другой какой священник, дерзнет иначе поучать или иначе проповедовать, то со священным рвением единодушно и единомысленно отвергните ложное ученье, но стойте и держите предание апостольского престола. Ибо мы очень удивились, услышав, что Мефодий, ваш архиепископ, который был рукоположен и послан к вам нашим предшественником, именно папою Адрианом, иначе учит, чем он исповедовал устно и письменно пред апостольским престолом. Поэтому-то мы послали к нему, чтобы он безостановочно прибыл к нам, чтобы нам услышать из его уст, так ли он держит и верует, как он исповедовал, или нет».

Мефодий немедленно отправился в Рим, сопровождаемый вассалом моравского князя Семизисном и пресвитером немцем Вихингом. Прибыв в Рим в одном из последних месяцев 879 года, Мефодий оставался здесь не менее, если не более, полугода – до июня 880 года.¹⁷⁷ Уже эта продолжительная задержка Мефодия в Риме дает основание предполагать, что дело его велось здесь с большими для него затруднениями, с большими колебаниями относительно него со стороны папы и римской курии. Зато оно окончилось благоприятно для Мефодия. Он возвратился в свою епархию со следующим посланием папы Иоанна VIII к князю Святополку, данным в июне 880 года:

«Иоанн, епископ, раб рабов Бога, любезному сыну Святополку, славному графу. Мы желаем, чтобы твое рачение узнало, что когда брат наш Мефодий, достопочтенный епископ святой моравской церкви, вместе с Семизисном, твоим вассалом, предстали к порогу святых Апостолов Петра и Павла и пред наше папское лицо и произнесли ясную речь, то мы узнали искренность твоей преданности и любовь всего твоего народа, которую вы питаете к св. апостольскому престолу и к нашему отеческому сердцу. Ибо, по воздействию Божественной благодати, презрев других князей мира сего, ты сам, равно как и твои верные вассалы, и все население твоей земли, вернейшею любовью избрали св. Петра, первого из апостолов, и его наместника своими патронами, помощниками и заступниками во всех делах, и склоняя свою главу пред защитою его и его наместника, ты желаешь с благочестивым рвением и при помощи Божией остаться до конца дней самым верным сыном его. За такую-то великую верность и преданность твою и твоего народа мы обнимаем тебя распростертыми объятиями нашего апостольства, с особенною любовию, как бы единственного сына, и принимаем тебя в лоно нашей отеческой любви вместе с твоими верными, как овец Господних, нам вверенных, и мы желаем милостиво питать тебя хлебом жизни и в наших непрестанных молитвах мы не перестаем поручать тебя Всемогущему Богу Господу, да защищаемый заслугами святых Апостолов возможешь и в сем мире одолеть все вражеское и восторжествовать в небесном царстве вместе с Господом нашим Христом. – Поэтому-то испытывали мы этого Мефодия, вашего досточтимого архиепископа, поставив его пред лицем братий наших епископов, так ли он верует в символ православной веры и так ли поет святую литургию, как известно держит святая Римская церковь и как то распространено и предано святыми отцами на шести вселенских соборах, согласно евангельским постановлениям Господа нашего Иисуса Христа. Мефодий же исповедал, что он верует и поет согласно с евангельским и апостольским учением, как то учит св. римская церковь и как то предано отцами. Мы же, находя его православным во всех церковных учениях и сведущим в полезных для церкви предметах, отсылаем его к вам назад для дальнейшего управления предоставленною ему церковью, и мы приказываем вам принять его, как собственного вашего пастыря, с почестями, должным вниманием и радостью, так как мы повелением нашей апостольской власти утвердили за ним привилегию его архиепископства, и определили, что это при помощи Божией должно оставаться во веки ненарушимым, подобно тому как властью наших предшественников постановлены и утверждены права и привилегии всех церквей Божиих, именно, чтобы Мефодий старательно, как бы пред очами Бога, исполнял свою духовную обязанность сообразно каноническому преданию. Ибо народ Божий вверен ему, и за их души отдаст он отчет Богу. Также и пресвитера, именем Вихинга, которого ты прислал к нам, избрав во епископы святой Нитранской церкви, мы рукоположили и повелеваем, чтобы он во всем был послушен своему архиепископу, как то учит святой канон, и мы желаем, чтобы ты с согласия и по предусмотрительному выбору самого архиепископа прислал к нам в удобное время и другого годного пресвитера или диакона, которого мы могли бы так же точно поставить для другой церкви, для которой по твоему усмотрению необходимо епископское попечение, так чтобы ваш вышеозначенный архиепископ мог впоследствии, при помощи этих двух нами поставленных епископов, посвящать, согласно апостольскому определению, и на другие места, где епископы должны и могут жить с почетом. Мы постановляем, что пресвитеры, диаконы и клирики всяких чинов славянского и другого какого-либо племени, живущие в пределах твоей области, должны подчиняться и во всем повиноваться собрату нашему, вашему архиепископу, так что они ничего не должны делать без его ведома. Если же упрямые и непослушные дерзнут произвести соблазн или раскол, и если они нисколько не исправятся после первого и второго увещания, то такие в силу нашего повеления и в силу тех статей, которые мы Мефодию передали и вам послали, должны быть изгнаны из церкви и из пределов ваших, как сеятели плевел. – Наконец, славянские письмена, изобретенные некоторым Константином философом,¹⁷⁸ для того, чтобы ими возглашались должные хвалы Богу, мы справедливо похваляем, и мы приказываем, чтобы на этом языке были излагаемы и проповеди и деяния Христа Господа нашего. Ибо не на трех только, но на всех языках побуждаемся мы священною властью славословить Бога, властью, которая заповедует сие, говоря: хвалите Господа вси языци и хвалите Его вси людие. И апостолы, исполненные св. Духа, глаголаху всякими языками величия Божия. Поэтому и Павел небесною трубою звучит, увещевая: всяк язык да исповесть, яко Господь наш Иисус Христос во славу Бога Отца. Об этих языках поучает и увещевает он нас довольно и очевидно в первом послании к Коринфянам, да глаголя языками созидаем церковь. И для истинной веры и истинного учения нисколько не служит препятствием, поются ли литургии на славянском языке, читаются ли св. Евангелие и божественные чтения Ветхого и Нового Завета, хорошо переведенные и истолкованные на этом именно языке: ибо Тот, Кто сотворил три главные языка, именно еврейский, греческий и латинский, Тот создал и все другие на хвалу и славу Себе. Однако же мы повелеваем, чтобы во всех церквях вашей области, ради большего уважения, Евангелие читалось на латинском языке и затем возвещалось переведенное на славянский язык слуху народа, не понимающего латинских слов, как то по-видимому и бывает в некоторых церквях (sicut in quibusdam ecclesiis fieri videtur). И если тебе и твоим вельможам нравится более слушать литургии (missas) на латинском языке, то мы повелеваем, чтобы для тебя священнодействия литургии совершались по-латыни».¹⁷⁹

Послание папы замечательно уже по общему характеру своему. Папа, видимо, старается высказать большое внимание и благоволение к моравскому князю и народу, а Мефодия, обвиненного немцами, заподозренного и самим Святополком, оправдывает, признает православным и своим собратом, утверждает в правах архиепископства, одобряет и его славянские книги, и славянское богослужение. Прежде чем войдем в более частный анализ папского послания, как результата разбора дела Мефодия в Риме, остановимся на уяснении обстоятельств, повлиявших на столько благоприятный исход этого дела на суде папы и римской курии.

Обстоятельства эти заключались в тогдашних отношениях папы к франко-немецкой империи, к Византии и Болгарии, наконец, в личных отношениях Иоанна VIII к Мефодию. Еще с 877 года отношения папы к франко-немецкой империи стали для него тягостными, угнетающими. По смерти немецкого короля Людовика (†876) наследовавший ему в немецком королевстве старший сын Карломан домогался получить императорскую корону от папы и в 877 году был с войском в Италии, где, однако же, папа отказал ему в этой короне. В досаде на папу оставив Италию, Карломан предоставил своим наместникам графам Ламберту сполетскому и Адальберту тусцийскому теснить папу в собственных владениях его, что те и делали, так что Ламберт успел захватить едва не всю папскую область и самого папу держал некоторое время, как пленника, в Ватикане. Чтобы найти защиту от враждебных ему итальянских графов, папа вынужден был ездить во Францию. Почти без успеха возвратясь оттуда в 879 году, папа видел необходимость угождать немцам и партии их в Риме. Этим-то отчасти объясняется последовавшее в половине того же 879 года строгое отношение его к Мефодию, обжалованному немецкими епископами Карломановой державы. Угодливость эта мало помогла, ибо к концу того же года, по смерти Карломана, папа уже предвидел необходимость короновать брата его Карла Толстого (наследовавшего императорское достоинство в 880 году); а это значило предвидеть продолжение тягостного для римской кафедры и папской области преобладания франко-немецкой империи в Италии. Более прежнего приходилось папе опасаться за сохранение Моравии и Паннонии в непосредственной зависимости от римской кафедры, становилось труднее отражать незабытые притязания на них немецких прелатов. При таком повороте обстоятельств папе оказывалось нужным обеспечить себе преданность могущественного государя моравского, недавнего врага и победителя немцев, теперь хотя и жившего в мире с. ними, но способного начать и борьбу при первом случае каких-либо политических столкновений. Полезным казалось Риму стать на стороне национальных политических церковных интересов Моравии, чтобы найти в ней поддержку собственным интересам римской кафедры, угрожаемым немецким преобладанием. Прямее всего этими соображениями римской политики объясняется крайне благоволительный тон приведенного выше послания папы Иоанна VIII к Святополку от июня 880 года, которого он старается укрепить в преданности к римской кафедре и уверять в своей отеческой любви к нему и моравскому народу. Но в связи с этим находилась и благосклонность папы к Мефодию, усматриваемая в том же послании и неожиданная после грозных слов, какими он вызывался на суд в Рим в письме, писанном за год перед этим. Ибо хотя обвинения на Мефодия поддерживались отчасти Святополком и в форме недоразумений князя относительно правоверия его, но было очень понятно, что источник этих недоразумений там же, где был источник обвинений, т.е. что они внушались немецким духовенством. Беря под свою защиту Мефодия, вопреки обвинениям немецких прелатов, папа самого Святополка направляет к тому, чтобы он видел решителя религиозных недоумений не в ком другом, а в одном папе, чтобы от папы получив Мефодия на архиепископство в Моравию, получив оправдание его и новое утверждение в правах архиепископской власти, моравский государь всем этим чувствовал себя обязанным Риму и не допускал проявляться каким-либо притязаниям на влияние и власть в моравской епархии со стороны местной немецкой иерархии. Присутствие этого мотива в послании мы увидим далее, при анализе некоторых из частных пунктов папского послания. Теперь укажем еще на тогдашние отношения папы к Византии и Болгарии.

После восстановления на патриаршестве Игнатия, взамен низложенного Фотия, дружественные отношения между Римом и Византией сохранялись недолго. Не было разделения, но не было и полного согласия, дружества. Важнейшим поводом к охлаждению, казалось, восстановлявшихся дружественных отношений был вопрос о Болгарии, оставшейся под церковной властью Византии, согласно неожиданному для Рима решению собора 869–870 годов. Папа Иоанн по примеру своих предместников домогался взять ее от Византии под свою церковную власть. Два раза писал он патриарху Игнатию, увещевая его отказаться от Болгарии, как принадлежащей будто бы к римскому диоцезу.¹⁸⁰ Увещания оставались безуспешными, так что и сами сношения папы с Византией на некоторое время прервались. Они возобновились с 878 года по почину из Византии. В начале этого года император Василий Македонянин обратился к папе с дружественным письмом, в котором просил его содействия к умиротворению константинопольской церкви.¹⁸¹ Думают, что такова именно и была цель письма, что нужда в умиротворении константинопольской церкви, при содействии Рима чувствовалась императором вследствие продолжавшейся борьбы между игнатианами и более многочисленными почитателями низложенного Фотия. Но позволительно предполагать и другие более реальные виды у императора, побуждавшие его восстановить доброе согласие с Римом. Это именно виды на восстановление Фотия в патриаршем достоинстве. Здесь мы опять должны возвратиться к личности этого замечательнейшего иерарха. Низложенный с патриаршества и заточенный в монастырь при устье Босфора, Фотий не мог остаться в забвении. Сам император почувствовал и свою несправедливость к нему и потребность услуг его, как человека высокого просвещения, сильного ума и характера. Уже в 875 году он вызвал Фотия из монастыря, назначил его председателем высшей школы во дворце Магнавра и поручил ему воспитание своих сыновей Александра, Льва и Стефана. Скоро последовало и личное примирение Игнатия с Фотием, о чем потом публично на соборе 879 года говорил последний: «Когда пришел к нам Игнатий, мы пали друг другу в ноги и просили прощения друг у друга». Но нелегко восстанавливалось примирение между враждовавшими сторонниками бывших соперников. Между тем время давало предчувствовать приближение вопроса о патриаршестве. Игнатий был дряхл и слаб и, отличаясь качествами благочестивого аскета, оказывался не на уровне своего положения, как патриарха, в то тревожное время. Более и более становилось ясным, что преемство после приближающегося к кончине Игнатия должно принадлежать не кому другому, как Фотию, как ради восстановления его невинно оскорбленной чести, так еще более ради пользы церкви, нуждавшейся в том, чтобы после слабого Игнатия стал во главе управления муж такой испытанной силы и светлого ума, какими отличен был Фотий.¹⁸²

Необходимо было еще при жизни Игнатия подготовить восстановление Фотия через примирение игнатиан с его личностью, с помощью авторитета римской кафедры, уважаемого первыми, через примирение и последней с именем Фотия и с его сторонниками. Такими-то соображениями и видами мотивировались и тот почтительный тон, и та общность выражений относительно просимого у папы содействия к умирению константинопольской церкви, которые усматриваются в письме императора к папе, насколько можно судить о содержании его по ответному письму последнего. Папа едва ли догадывался о более положительных, но затаенных целях, начатых с ним сношений Византии, едва ли догадывался, какую роль придется ему выполнить в Византии через своих легатов; но в Византии ясно понимали дело, к которому готовились заранее, понимали и то, что Рим, несмотря на свою неприязнь к Фотию и фотианам, волей или неволей оказался в этом деле уступчивым, сговорчивым, в чем и не обманулись.

Письмо императора весьма обрадовало папу. Более, чем когда-либо нуждался он в восстановлении добрых отношений с Византией. С юга давно уже угрожали Италии сарацины, наводившие страх и на Рим. Опустошительные вторжения их сдерживаемы были военно-морской силой византийского императора, который с 877 года овладел Барем, главным городом южно-италийской Калабрии, и с этого важного пункта мог и охранять Италию от сарацин и давать чувствовать свою силу и папской Италии. На севере Италии папа, как уже было сказано, испытывал угнетающее влияние итальянских графов, наместников или союзников немецкого короля Карломана. В пору и на руку папе оказывался вызов к союзу со стороны Византии, могший выручить его из стесненных обстоятельств. Само собой понятно, что ободренный почтительным и как бы просительным тоном письма императора, папа не преминул воспользоваться счастливым случаем, чтобы применить к делу и свои планы и расчеты, возобновить свои притязания, потерпевшие неудачу в недавние годы, в частности притязания на Болгарию. Папа назначил двух легатов в Византию: Павла, епископа анконского, испытанного в посольских делах, и Евгения, епископа Остийского, с письмами к императору Василию и патриарху Игнатию от 16 апреля 878 года. Легатам поручалось также на пути в Царьград посетить Далмацию, Болгарию, куда папа также и от того же числа написал письма к князю Борису, известному боярину его Петру и греко-болгарскому духовенству.¹⁸³ Что делали легаты в Далмации, – об этом ниже. Теперь пока о Болгарии, где легаты, надо полагать, пробыли довольно долго, чтобы лично проводить то, что было в письмах. А письма эти, исполненные то ласкательства и заискиванья, как письмо к Борису, то упреков и угроз, как письмо к болгарскому духовенству, имели целью отторжение Болгарии от церковной подвластности Византии и подчинении ее Риму. Легаты потерпели полную неудачу со своей миссией в Болгарии, и, надо полагать, не без уныния направились отсюда в Царьград. Здесь ожидало их новое разочарование и тем большее, чем шире были виды их миссии, сказавшиеся в письмах папы к императору и патриарху Игнатию. В письме к императору, папа, превознося авторитет и великое призвание римского первосвященника, как преемника кафедры св. Петра, выражает уверенность, что легаты возвратят мир константинопольской церкви, но, прибавляет папа, они имеют также поручение расследовать, «что совершено в ней против воли Божией и против преимуществ римской кафедры и вопреки обычаям, положенным римской церковью». Папа выражает еще уверенность, что «император желает если чего именно, так в особенности увеличивать славу римской церкви». Какое увеличение здесь разумелось, – ясно из письма папы к патриарху Игнатию, писанного уже не так сдержанно, напротив, строго, с прямым заявлением главного требования от него со стороны папы, т.е. уступки Болгарии. Напомнив о своих прежних двух письмах к Игнатию по этому предмету, папа продолжает: «Но ты, закрыв глаза, безрассудно попрал определения святых отцов, своей благодетельницы римской церкви заплатил неблагодарностью, со своим серпом вторгся на ниву другого, присвоил себе древнюю римскую епархию в стране Болгарской. Уже за это ты вполне заслужил лишения церковного общения, но ради снисхождения мы в третий раз обращаемся к тебе письменно и увещеваем тебя: пошли тотчас способных мужей в Болгарию, которые бы находящихся там духовных лиц, рукоположенных тобой или подчиненными тебе епископами, возвратили в Константинополь, так чтобы в течение тридцати дней ни одного епископа, ни одного духовного, посвященного тобою или твоими епископами, не оставалось уже в стране Болгарской. Если же в течение тридцати дней все посвященные тобою, или подчиненными тебе епископами не покинут страны, и ты не откажешься от власти над страною, то спустя два месяца, начиная счет от получения этого письма, ты будешь отлучен от евхаристии и будешь оставаться в таком положении столько времени, пока наконец не послушаешься наших декретов. Если же, несмотря и на это, пребудешь упорен и непокорлив, не сделаешь требуемого, то, по суду апостольского авторитета нашего, лишишься своего патриархата и общения нашей любви и потеряешь все права священства». Каково же было разочарование легатов, когда, прибыв в Византию с таким грозным письмом, рассчитанным на слабость Игнатия и на его чувство благодарности Риму за бывшую поддержку в деле с Фотием, легаты застали на патриаршестве не Игнатия, а самого Фотия! Игнатий скончался 23 октября 879 года, скончался не только в полном примирении с Фотием, но и в сердечном доверии к нему, ибо «его покровительству поручил своих искренних». Весьма знаменателен и назидателен такой исход личных отношений между Игнатием и Фотием; в особенности он должен бы служить вразумлением для тех западных писателей, которые, превознося пап как защитников Игнатия и обличителей Фотия, забывают, что Игнатий скончался угрожаемый папским отлучением, но в мире и братском общении с Фотием. На третий день после похорон Игнатия Фотий объявлен патриархом. Легаты, смущенные неожиданным оборотом дел в Царьграде, вынуждены были, конечно, спрятать папское письмо к Игнатию, но вместе с тем волей или неволей, так или иначе должны были определить свое отношение к Фотию. Сначала они отказывались войти в общение с ним. Но в виду признания его на патриаршестве огромным большинством представителей церкви, за исключением немногих упорных, легаты решились на уступку, на общение с Фотием. Необходимо думать, что Фотий сам облегчил им этот первый шаг в начавшихся затем частных беседах с ними, о которых упоминал потом на соборе. Легатов удержали в Царьграде, а вместе с тем царь и патриарх приняли на себя войти через нарочитое посольство в новое сношение с Римом по случаю совершившегося переворота.

Восстановление Фотия на патриаршем престоле после того, как над ним тяготело осуждение собора 869–870 годов, должно было ознаменоваться новым соборным утверждением с согласия и при участии римской церкви. Этого требовали и честь патриарха, и интерес внутреннего умирения константинопольской церкви. Желанным было и вообще восстановление мира и с римской церковью. В политическом отношении мир и даже союз между Византией и Римом представлялся теперь особенно желанным в виду новых одинаково опасных для Византии и Рима замыслов врагов христианства сарацин, которые в мае 878 года утвердились в Сицилии, взяли Сиракузы, главный город греческих владений на острове, истребили, частью пленили греческое войско, угрожая и южной Италии. А над папой Иоанном продолжал тяготеть гнет враждебных действий итальянских графов, особенно Ламберта сполетского. Словом, обе стороны – Византия и Рим, чувствовали себя в положении, настоятельно располагавшем их к миру и союзу.

Посольство цареградское с письмами к папе от императора и Фотия прибыло в Рим в апреле 879 года, когда папа, недавно возвратившийся из Франции, куда ездил искать защиты от итальянских графов, чувствовал себя в угнетенном положении. Император говорил в письме об общем желании, чтобы папа вступил в общение с Фотием для умирения константинопольской церкви, и просил папу прислать легатов на собор, имеющий собраться для утверждения Фотия на патриаршестве. Фотий извещал, что вторичное вступление его на патриаршую кафедру есть дело не столько личных желаний его, сколько уступки требованию императора, желанию клира, народа и восточной церкви, что все епископы стоят на его стороне, кроме немногих недовольных им. Фотий в письме своем коснулся и вопроса о символе веры, западная прибавка о котором – filioque – стояла преградой к восстановлению общения его с Фотием, главным обличителем этой прибавки при папе Николае113.¹⁸⁴ Письма императора и Фотия и сообщенный в них факт нового избрания Фотия на патриаршество были неожиданностью, смутившей папу, конечно, столько же, как смутила она его легатов в Царьграде. Но в виду совершившегося факта, о котором притом говорилось не столько с просьбой о признании, сколько с уверенностью в неизбежности этого признания со стороны Рима, что оставалось делать папе, как не решиться на это признание, как уже решились на то и папские легаты в Византии, вступив в общение с Фотием? Однако же Иоанн VIII не так скоро собрался с ответом Византии. Томимый затруднениями с разных сторон, папа видел необходимость обсудить со своими епископами и вопросы, выступавшие в делах с Византией. То были вопросы не только о Фотие, о прежде бывших на него соборах в Риме и Царьграде, о теперешних противниках его игнатианах, но еще вопросы о Болгарии и, наконец, о символе, вопрос о котором одновременно возбужден, но в смысле противоположном, из среды немецкой иерархии, занесшей жалобу на Мефодия, между прочим, и по поводу символа, в котором он не признает filioque. Лишь в августе 879 года папа отправил легатом в Царьград пресвитера кардинала Петра с письмами к императору и Фотию и с поручением участвовать вместе с двумя легатами, оставшимися в Царьграде, в предстоящем там соборе. В обоих письмах папа соглашается признать Фотия патриархом, иметь, общение с ним, но с некоторыми условиями, например, если Фотий принесет раскаяние в прежнем незаконном вступлении своем, откажется от Болгарии, на что всего более и налегает. Свою услужливость он простер до того, что грозит и игнатианам (которым также писал), если будут упорствовать в непризнании Фотия. Как решал папа вопрос о символе, скажем несколько ниже.

По прибытии легата с папскими письмами, составился собор, имевший вид вселенского по участию в нем представителей всех важнейших иерархических престолов и по самой численности членов собора, которых было триста восемьдесят три человека. Видно, что в Византии готовились к нему заранее, что дело Фотия возбуждало общий интерес и сочувствие, что и сам он умел распорядиться подготовлениями к собору. На соборе были и епископы из русского Черноморья и из италийских епархий.¹⁸⁵ Перед авторитетом такого собора должны были склоняться легаты, и без того склонные к примирительному образу действий. Всех соборных заседаний было семь: первое 8 ноября 879 года, последнее 13 марта 880 года. Здесь не место подробно излагать ход соборных совещаний. Отметим главное. В первом заседании, после взаимных приветствий и предъявления папскими послами своих грамот, председательствовавший Фотий в своей речи, а за ним и два греческих митрополита высказались, что собор имеет целью прежде всего оградить союз с римской церковью, угрожаемый ненавистниками добра и честь римских первосвятителей. Легат кардинал Петр благодарил за это и тут же поднес Фотию присланные от папы в дар омофор, стихарь, фелонь и сандалии: уже это показывает, как желали в Риме союза с Византией и Фотием. Во втором 17 ноября и в третьем 19 ноября обсуждались вопросы об умирении константинопольской церкви, об игнатианах и вторичном возведении Фотия на патриарший престол, которое единодушно признано правильным, с порицанием тех, которые уклонялись бы от общения с ним и с должными похвалами самому Фотию. Со своей стороны, Фотий (во втором заседании) засвидетельствовал о своем примирении с Игнатием еще при жизни его, но не нашел нужным просить прощенья за свое первое патриаршество, как того требовал папа. Сами легаты не решились домогаться этого от Фотия, без сомнения, поняв неуместность подобного притязания, выясненную им, надо полагать, еще прежде Фотием в частных беседах с ними. Таким образом, совершилось торжественное восстановление Фотия в патриаршем достоинстве всем великим собором, фактически совершившееся уже самым актом председательства его на соборе. Последствием этого необходимо явились раскаяние и согласие на общение с Фотием некоторых недовольных им из епископов и мирян, которые и приняты в общение в четвертом заседании собора 24 декабря. Таким образом, восстановлен был и внутренний мир в константинопольской церкви. В пятом заседании 26 января наиболее важным деянием собора было новое торжественное признание Никейского собора 787 года – седьмым вселенским собором. Это было поистине мудрым деянием руководителя собора Фотия, направленным как против франко-немецкой иерархии, недовольно уважавшей этот собор, так и в защиту того авторитета вселенских соборов вообще, которым ограждалась неприкосновенность никео-цареградского символа, символа вселенской церкви, в виду посягательства на нее со стороны запада через прибавку filioque. В шестом заседании собора 12 марта вопрос об этом поставлен уже прямо. Император, присутствовавший в заседании, выразил желание, чтобы собором торжественно провозглашено было «определение веры церкви, не какое-либо новое или введенное тайно и притом людьми неуполномоченными на это, а определение, подтвержденное вселенским собором никейским (первым) и последующими вселенскими соборами». Отцы единогласно согласились с этим, прочитан был никео-цареградский символ, и затем постановлено ничего не убавлять от него, ничего в нем не прибавлять, ни изменять, ни извращать. Совершенно очевидно, что это было направлено против западного filioque. В таком решении собора участвовали и римские легаты. Долго зажившись в Царьграде, более и более сблизившиеся с Фотием, увлекаемые, надо полагать, его беседами, влиянием, они настолько усердствовали, что, по-видимому, не особенно прошенные и без особенной нужды, еще раз торжественно признали Фотия и изрекли анафему на его противников. Последнее заседание 13 марта завершилось подписями соборные деяния членами собора. К актам собора, по желанию легатов, приложено и письмо папы Иоанна к Фотию. В этом замечательном письме папа говорит, что, в удовлетворение Фотию, он заявляет, что не признает прибавки к символу, называет безумцами и подобными Иуде тех, которые дерзнули сделать ее и нарушить неприкосновенность символа вселенской церкви. Со скорбью папа видит однако же необходимость терпеть; пока остальные епископы западные склонятся к единомыслию с папой. Ибо хотя прибавка сделана недавно, но лишь осторожно, терпеливо и исподволь следует увещевать тех, которые ее приняли. Папа просит самого Фотия споборать ему в деле вразумления лиц, усвоивших эту богохульную новизну.¹⁸⁶ Решение вопроса о символе и о filioque, состоявшееся на соборе при участии римских легатов и в согласии с мыслью самого папы, засвидетельствованном его письмом, так важно для уяснения дела Мефодия в Риме, что мы восполним изложение соборных речей еще особенными свидетельствами из писем и сочинений Фотия, писанных скоро после собора. В письме к Вальперту, патриарху (у Фотия архиепископу, митрополиту) аквилейскому он говорит: «приходившие в наши времена, притом не в первый, а в третий раз, из древнего Рима, когда по надлежащему были спрошены о вере, ничего противного или несогласного с верой, принятой во вселенной, не говорили: напротив, ясно и без всякого сомнения проповедовали, вместе с нами, что Дух Святой исходит от Отца; сего мало, – когда собрался собор для церковных дел, присланные оттуда местоблюстители папы Иоанна, как бы в присутствии его, как бы он сам был вместе с нами, предлагали мысли о Св. Троице, единомысленно и голосом, и языком, и собственноручным подписанием запечатлели символ веры, проповедуемый и хранимый во всей вселенной по слову Господню». Это письмо к Вальперту, заключающее в себе обширные рассуждения в защиту догмата о Св. Духе и в опровержение доводов западных богословов за filioque, показывает также, что Фотий старался исполнить просьбу папы содействовать ему в деле вразумления последних. В сочинении о Святом Духе Фотий говорит о папе Иоанне VIII: «Иоанн мой (он мой как по другим причинам, так и потому, что он принимал сердечное участие в моих делах, сей говорю, наш Иоанн, одаренный мужественным умом и мужественным благочестием, мужественно ненавидевший и гнавший всякое нечестие и всякую неправду, сильный и в законодательстве церковном и в благоразумии политическом, приведший в порядок дела расстроенные, сей, говорю, любезный первосвященник Рима, через своих благоговейных и знаменитых легатов Павла, Евгения и Петра, пришедших на собор наш, не иначе, как и церковь православная, и его предшественники-первосвященники (разумеются не ближайшие, а более давние), приняв символ веры, и мыслями и священными руками помянутых славных и благочестивых мужей подписал и запечатлел».¹⁸⁷

Но если для константинопольской церкви, вообще для церкви православной исход дел на соборе 879–880 годов был только счастливым и радостным, то не таким был он для папских легатов и папы. За свои услуги Фотию они надеялись награды в виде уступки Болгарии. Легаты не один раз пытались поднять это дело на соборе, но собор благоразумно отклонял его, ссылаясь ради приличия на то, что дело это подлежит ведению императора. Очень вероятно и само собой понятно, что легаты докучали с этим делом Фотию и в частных беседах, и Фотий будто бы даже обещал походатайствовать о нем у императора. Будто бы и сам император соглашался на уступку Болгарии Риму.¹⁸⁸ Всего вероятнее, что Фотий и император не хотели теперь же отнимать надежду у папы на приобретение Болгарии, сознавая между тем несостоятельность такой надежды после неудачи, постигшей легатов по этому делу в самой Болгарии. Неуместность и незаконность притязаний могли до некоторой степени оправдывать этот дипломатический маневр со стороны искусной в политике Византии, чтобы тем более расположить папу к признанию деяний собора.¹⁸⁹

По окончании собора отправлено было посольство в Рим с письмами к папе от императора и Фотия, извещавшими о деяниях собора, с самими деяниями, о которых сообщили и возвратившиеся легаты. Что узнал папа из этих писем и сообщений и какое вообще впечатление произвели они на него, – видно из ответных писем его к императору и папе, из которых первое писано 13 августа 880 года. В письме к императору папа хвалит и благодарит его за ревность о благе церкви, почтение к римской кафедре; в частности, благодарит за то, что император прислал флот для защиты римской области, возвратил Риму церковь Сергия и Вакха в Царьграде и позволил папе иметь Болгарию в своей юрисдикции.¹⁹⁰ Затем папа просит императора утешать и далее римскую церковь своей помощью ей в это бедственное для нее время. Деяния собора папа принимает, но с оговоркой: «Если, быть может, легаты наши на этом соборе сделали что-либо против апостолического наставления, то мы этого не примем и не признаем за этим какой-либо твердости». В письме к Фотию папа начинает речью о поборничестве и труде его для охранения целости православной веры, мира и блага церкви, своем сострадании к константинопольской церкви, о помощи, оказанной ей через своих легатов на бывшем соборе; но далее высказывает удивление, что на соборе делалось не все так, как желал папа, полемизирует с Фотием по поводу его, исполненного достоинства выражения в письме к папе, что он (Фотий) не имел надобности просить прощения за прошлое патриаршество. Напоминая Фотию о должной с его стороны преданности папе папа выражается: если ты постараешься оказывать почтение и усиленные знаки верности св. римской церкви и нашей мерности (parvitatem), то мы обнимем тебя, как брата, и будем иметь тебя, как любезнейшего сосуда. Заявляя о получении соборных определений, папа оговаривается, что если на соборе легатами его сделано что-либо вопреки его апостолическому наставлению, то мы этого не примем, не признаем за этим твердости.¹⁹¹ Слишком ясно, что обе подобные оговорки в письмах папы намекали и на дело болгарское, устранению которого из соборных совещаний не умели воспротивиться легаты. Папа сберегает для себя возможность домогаться настоящей уступки Болгарии под довольно робкой угрозой не во всем принять соборные определения. Более этого он и не мог сделать при тогдашнем крайне стесненном положении своем в страхе перед сарацинами и внутренними недругами в Италии и при сознании нужды в помощи Византии против первых. Каково было в данное время положение папы, видно из нескольких писем его, писанных в 880 году к разным лицам, начиная с императоров Василия и Карла Толстого. Письма эти полны не скорби только, а уныния и отчаяния, от которых папа даже заболел. Надежда на императора Карла Толстого, к которому папа вопиял о помощи, оставалась все еще только надеждой. Единственным утешением для папы оставалась пока весть о блистательной победе, одержанной греческим флотом над сарацинами, сообщая о которой в письме к Карлу от 880 года, папа возносит хвалы Богу.¹⁹² При таких обстоятельствах мог ли папа смелее заявлять Византии свои притязания и на Болгарию? Ему оставалось еще попытаться действовать на самую Болгарию и ее государя. Это потом и делал он в новых письмах к нему, письмах, исполненных мольбы, страстности, даже лести и унижения. Эта страстность притязаний папы на Болгарию едва ли может быть объяснена видами только церковных интересов Рима. Папа, которого и Фотий называл искусным политиком, имел здесь виды политические. Видя возрастающее преобладание на положение Рима двух империй – западной и восточной, видя врагов в старых соседях в Италии, папа думал найти опору себе и римской кафедре в новых сильных государствах, возникших на границах обеих империй: моравском государстве Святополка и болгарском – Бориса. Отсюда-то страстное желание удержать под своей духовной властью первое, приобрести под свою власть последнее.

Но возвратимся к делу Мефодия в Риме, которое по времени близится с делом собора 879–880 годов. В обстоятельствах и последствиях собора мы находимся данные, помогающие нам уяснить и дело Мефодия в Риме.

Было сказано, что Мефодий, вызванный на суд в Рим письмами папы к нему и Святополку от июня 879 года, прибыл сюда в том же году приблизительно в месяце октябре или ноябре и оставался до июня 880 года, когда отправился из Рима обратно с оправдательной буллой папы, писанной в этом месяце. Таким образом он прибыл в Рим, тогда, когда папа уже отправил легатом в Царьград кардинала пресвитера Петра с известными нам письмами к императору Василию и патриарху Фотию, писанными в августе 879 года. Затем Мефодий оставался в Риме все время, когда в Царьграде происходил собор 879–880 года (с 8 ноября 879 до 13 марта 880 года), и папа с большим интересом ожидал исхода дел на этом соборе; дождался сообщений о соборе, принесенных цареградским посольством, которое с письмами императора и Фотия к папе отправлено в апреле 880 года, так что прибыло в Рим, по всей вероятности, не позже месяца июня, и, следовательно, могло еще застать в Риме и Мефодия. Вспомним еще, что время, обнимаемое пребыванием Мефодия в Риме, совпадает с временем самых тяжких затруднений и забот, скорбей и страхов папы, угрожаемого сарацинами и внутренними недругами, что то было время, когда папа ожидал от Византии помощи против сарацин и уступки Болгарии, и, наконец, дождался вестей из Византии – то утешительных – о помощи против сарацин, то смущающих, какими были неопределенные обещания относительно Болгарии. Всю совокупность этих обстоятельств следует принять во внимание, чтобы выяснить ход и исход дела Мефодия в Риме. В общем, исход этого дела был уже обозначен нами, с указанием на то, в какой мере влияли на него виды папы по отношению к Моравии. Здесь войдем в частности, в анализ некоторых сторон и, так сказать, составных частей этого дела. Так:

1. Замедление дела Мефодия в Риме, где он должен был пробыть для сего приблизительно восемь месяцев, как само собою выясняется совпадением целого ряда забот и тревог у папы, от которых он было даже заболел. необходимо представлять, что папе пришлось разбирать и обсуждать дело в борьбе с колебаниями, с противоположными влияниями, среди нежданных или неотразимых проволочек и тому подобное.

2. Несомненно, что папа разбирал и обсуждал дело Мефодия на соборе или синоде из бывших в Риме епископов. Это говорит сам он в приведенном выше письме к Святополку от июня 880 года.¹⁹³ Нарочитого собора папа не собирал для обсуждения дела Мефодия в Риме, как в Царьграде, не для каждого дела созывались нарочитые соборы. Там, как и здесь, всегда имелось на лице известное число епископов, приезжавших в столицы патриархатов по делам своих церквей и подобным и удерживаемых здесь для участия в папских и патриарших советах, имевших вид постоянного, хотя и сменявшегося в составе, синода, который в Византии называли συνόδος ενδημούσα. В Риме к составу его принадлежали и кардиналы из епископов, пресвитеров и диаконов. В таком-то синоде разбиралось и обсуждалось дело Мефодия, и это следует разуметь под выражением папы: coram positis fratribus nostribus episcopis.¹⁹⁴Созывать же нарочитый собор было не совсем в пору при тогдашнем положении папы и Рима, бывших едва не в осаде или под страхом осады. Кроме того, в деле Мефодия был такой вопрос, с которым выступать на большом соборе было не совсем удобно, как сейчас скажем. Было бы затем интересно дознаться, кто именно был на синоде или частном соборе, обсуждавшем дело Мефодия, какие были тут епископы? С большой вероятностью следует допустить, что это были все или в значительной части – тоже епископы, которые в августе 879 года обсуждали вопрос об участии папы в деле восстановления Фотия, вообще в деле предположенного в Царьграде собора, вместе с папой составляли и подписали commonitorium (инструкцию) при отправлении в Царьград легата кардинала-пресвитера Петра. Это почти исключительно ближайшие итальянские епископы, в числе их известный вам Доминик, епископ тривиенский, и Вальперт, епископ портуенский, вероятно, тот же, что был потом патриархом аквилейским и переписывался с Фотием.¹⁹⁵ Из франко-немецких епископов здесь не встречаем ни одного.

3. Самым важным вопросом в деле Мефодия был вопрос о вере его, т.е. о том, как он содержит символ веры. Папа с его синодом не мог не заняться обсуждением этого вопроса в виду обвинения, взнесенного немецкой иерархией на Мефодия, что он содержит символ веры не так, как содержит западная церковь, и в виду сомнения относительно правоты веры Мефодия, возбужденного обвинителями его в самом Святополке. Но понятно, как велико было затруднение папы и его синода при обсуждении этого вопроса. Папа и его синод, без сомнения, хорошо знали, что не далее, как за двенадцать лет перед этим сам знаменитый папа Николай I призывал богословов франко-немецкой иерархии защитить новую прибавку против обличений Фотия. Уже это как бы обязывало папу и его синод стать на стороне обвинителей Мефодия, отрицающего новую франко-немецкую прибавку. Но против этих соображений выступали другие, склонявшие к иному решению вопроса. Папе Иоанну и его синоду пришлось решать этот вопрос после того, когда, отвечая Фотию на письмо, в котором он поставил вопрос о символе веры, папа высказался за незаконность новой и недавней прибавки в нем, за неприкосновенность никео-цареградского символа, как символа вселенской церкви и вселенских соборов, поручил высказаться в этом же смысле и своим легатам на цареградском соборе, что те и сделали, предложив приобщить к деяниям собора и самое письмо папы. Сделал все это папа Иоанн потому, конечно, что вызван был Фотием вдуматься в происхождение и характер новой прибавки тогда, когда папа крайне желал восстановить мир и союз с Византией, как ради чести римской церкви, упрекаемой ею в искажении символа, так и ради ожидаемых от Византии помощи против сарацин и уступки Болгарии. Успех Фотия, вызвавшего папу на такой отзыв, на такую мысль о символе и о filioque в нем, был очень благовременным и счастливым прецедентом для Мефодия, явившегося в Рим, чтобы защищаться и оправдывать себя перед папой и его синодом от обвинения со стороны немецкой иерархии по поводу символа. Итак, Фотий из Византии заранее подал руку помощи Мефодию в Рим на предстоявшем ему суде перед папой и его синодом! Ни Фотий, ни Мефодий, давно разделенные, конечно, и не предполагали такого стечения обстоятельств, которое являлось как бы устроением Провидения, не оставлявшего своего избранника в его тяжком подвиге на уклонявшемся от православия западе. Не может быть сомнения в том, что Мефодий, прибыв в Рим, имел возможность узнать и узнал о зашедших сношениях между им и Византией, между папой Иоанном и Фотием, восстановленном на патриаршестве. Он мог узнать об этом от всегда живавших здесь греков, от лиц из римской курии, быть может даже от самого папы. Надо полагать, что уже весть о восстановлении Фотия на патриаршестве порадовала Мефодия, помнившего, что это был учитель и друг дорогого брата его Константина, что Фотий благословил их обоих при первом отправлении в Моравию. Столько же ободрительны были дли Мефодия сведения о характере сношений папы с Византией, выражавшем не только примирительное настроение папы к Византии и Фотию, но и согласие в вопросе о символе. Но поспешим признать и личный подвиг Мефодия в защите своего дела, в защите православного символа. Мефодий, отдавший всю жизнь подвигу учительства, апостольства, говоривший на суде перед немецким королем и немецкими епископами, что не стыдится говорить истину и перед царями, не постыдился, не убоялся исповедать истинную веру, изложенную в символе, и перед папой и его синодом. К сожалению, неизвестно, как происходил процесс Мефодия и суд о нем на этом синоде. Все, что мы знаем об этом, заключается в свидетельстве папы Иоанна VIII в письме к Святополку, свидетельстве, что Мефодий был спрашиваем папой перед собранными епископами о том, так ли он верует, так ли содержит символ православной веры, и так ли поет его на священных торжествах литургии, как это передано и позволено святыми отцами на шести вселенских соборах, по евангельскому учению Христа Господа нашего. Мефодий исповедал, что он держит и поет символ, согласно евангельскому и апостольскому учению так, как учить и святая римская церковь и как предано отцами. Очевидно, здесь изображается только сущность и результат дела. Процесс же его на синоде, как само собой понятно, был более сложным, т.е. более сложным было то вопрошание или испытание Мефодия о символе веры, о котором говорит папа. Таким оно должно было явиться уже потому, что в вопросе о символе были две стороны, влияли двоякие соображения, склонявшие и к решениям двоякого рода: в пользу ли немецкой иерархии, обвинявшей Мефодия в отрицании той прибавки к символу, которую она считала усвоенной и Римом со времени папы Николая I, или в пользу Мефодия, державшего символ неприкосновенно и согласно с востоком, с которым недавно согласился в этом вопросе и сам папа вопреки Николаю I. Неизбежны были и здесь со стороны папы та осторожность, сдержанность, медлительность в решении, которые он в письме к Фотию считал вообще необходимыми, чтобы исподволь склонить к оставлению прибавки людей, уже привыкших к ней, несмотря на не давность появления ее. Такие привыкшие, единоплеменные с немецкой иерархией, конечно, были и в Риме, и в самом синоде папском. По всей вероятности, папа предоставил и самому Мефодию защищать неприкосновенность символа веры в такой мере и убедительности, чтобы это подействовало на колеблющихся, вразумило их. Здесь имели место возражения со стороны привыкших к filioque, ссылки на знаменитых латинских отцов, учивших или будто бы учивших о filioque, словом – такие возражения и ссылки, которых отголоски слышатся в вопросах Вальперта, аквилейского патриарха, Фотию, отвечавшему на вопросы Вальперта в известном нам письме к нему от 883 года.¹⁹⁶ Если так, то и опровергать и обличать эти возражения и ссылки Мефодию приходилось приблизительно так, как опровергал их Фотий. Дело Мефодия облегчалось, конечно, тем, что с ним склонен был соглашаться папа, уже согласившийся в вопросе о символе с Фотием. Но вспомним, что в первый приход Мефодия в Рим вместе с братом при папе Адриане II, несмотря на то, что сам этот папа уже одобрил славянские книги, Константину еще надо было самому защищать их перед некоторыми из предубежденных лиц римского клира. То же было и теперь с делом о символе. И вот одна из причин долгой затяжки дела Мефодия в данное время. Мефодий своими беседами с предубежденными в пользу filioque помогал самому папе исподволь направить дело к благоприятному для обоих исходу. Выше сказано было, что в синоде епископов, на котором разбиралось дело, были почти исключительно итальянские епископы, чувствовавшие, как и папа, угнетающее влияние немцев или немецкой партии в Италии; это обстоятельство помогло папе и Мефодию отклонить их от солидарности с немецкой иерархией в вопросе о символе filioque. Но открыто и прямо расходиться с последней и, оправдывая Мефодия, держащего символ неприкосновенно, высказать порицание немецко-франкской иерархии, усвоившей filioque, было неудобно и небезопасно. Она, имевшая сторонников своего мнения и в Риме, подняла бы протест, напомнила бы Иоанну VIII Николая I и тому подобное. И вот папа со своим синодом нашел средний способ выйти из затруднения, формулировав приговор о вере Мефодия так, как он формулирован в письме папы к Святополку. В приговоре не осуждено filioque, уже довольно утвердившееся на западе. Ограничились тем, что, ссылаясь на символ вселенских соборов, указали на то, как и теперь содержит этот символ римская церковь. А известно, что символ с прибавкой filioque тогда еще не был введен в богослужение в римской церкви, и наставление, данное по этому предмету еще папой Львом III, продолжало иметь силу; потому папа и мог сказать о Мефодии, что он содержит и поет символ, как он предан вселенскими соборами, и как держится он в римской церкви. Словом, папа Иоанн поступил подобно тому, как в свое время поступил Лев III: не осудил filioque, как мнения, но оправдал церковное употребление символа без filioque, eо ipso оправдал и Мефодия.¹⁹⁷ Ревнитель чистой христианской истины, Мефодий едва ли остался вполне доволен таким дипломатическим маневром папы в вопросе веры, во больше он не мог домогаться или получить от папы, принужденного считаться с обстоятельствами, подобно Льву III.¹⁹⁸ Оправдание Мефодия относительно символа веры, папа прибавляет, что «нашел его православным и сведущим и во всех вообще церковных учениях и полезных для церкви предметах». Это было сказано для успокоения Святополка, которому недругами Мефодия, вероятно, наговорено было и многое другое, кроме того, что говорено о символе. Понятно, что и по этим наговорам Мефодий успел оправдаться, имел случай показать не только свое православие, но и свое разумение, подобающее архипастырю.

4. Возвращая Мефодия оправданным и вновь утвержденным в правах архиепископской власти, папа позаботился тверже оградить его власть и упрочить положение моравской церкви, как независимой архиепископии. «Мы постановляем, говорит папа, что пресвитеры, диаконы и клирики всякого чина, из племени славянского или какого-либо другого, живущие в пределах твоей области, должны подчиняться и во всем повиноваться собрату нашему, вашему архиепископу, так что они не должны делать ничего без его ведома; упрямые же и непослушные, дерзающие причинять какой-либо соблазн или раскол (schism), если после первого и второго увещания не исправятся, должны быть изгоняемы из церквей и пределов ваших, в силу статей (capitulorum), которые мы передали Мефодию и вам переслали». Понятно, что эти непослушные и вчинатели соблазна и раскола были не кто другие, как лица из немецкого духовенства, удержавшиеся в Моравии при общем изгнании его отсюда в 874 году или вновь вторгавшиеся после изгнания. Непослушными и вчинателями соблазна и раскола они становились через то, что, считая себя или поставленниками немецких епископов или просто зависящими от них, как единоплеменников, не покорялись власти Мефодия, порицали введенное им пение символа без filioque или не соглашались сами петь символ одинаково с Мефодием, не соглашались совершать и введенное им славянское богослужение. Понятно и то, что о таких непослушных и вчинателях соблазна и раскола сообщил папе Мефодий и просил защиты своей власти, и папа счел для себя возможным и обязательным исполнить эту просьбу, воздержавшись только от пояснения свойств соблазна и раскола, вчинаемых непослушными. Последнее было опять выражением той осторожности, какую папа считал потребной в деле о символе. Благоразумию самого Мефодия, сообщившего папе о свойствах соблазна и раскола, вчинаемого непослушными, предоставлялось применять в отношении к ним указанную меру. Без сомнения, Мефодий испросил у папы и те статьи или правила, которыми ограждалась архипастырская власть его и имел утвердиться лучший порядок в духовенстве. К сожалению, статьи эти не дошли до нас. Возрастание пределов и политического значения моравского государства требовало учреждения новых епархий, новых епископий, требуемых и самым значением диоцеза Мефодия, как архиепископии. Папа, согласно с желанием Святополка, посвящает в епископы избранного и присланного им для этого немца Вихинга с кафедрой в городе Нитре на границе Моравии и Каринтии. Не без основания думают, что этот Вихинг, известный интриган и проходимец, от которого потом отказались и сами немцы, был теперь орудием интриги их против Мефодия, с которым или вслед за которым он прибыл в Рим. Предполагают в частности, что Вихинг был креатура побочного сына Карломана, Арнульфа, герцога Каринтии, в настоящее время пользовавшегося дружбой Святополка, к которому через Арнульфа успел вкрасться в доверие и расположение и Вихинг, получивший поэтому и кафедру в Нитре на границе Моравии и Каринтии, так что епархия Вихинга простиралась и на часть Каринтии. По всей вероятности, сам Мефодий, как то поясним ниже, не предлагал Вихинга в епископы, но не хотел или не мог противоречить воле Святополка. Поставив Вихинга в епископы в архиепископский диоцез Мефодия, папа предупреждает Святополка, что новый епископ, согласно священным канонам, должен во всем повиноваться своему архиепископу. Затем папа выражает желание, чтобы Святополк с согласия и по усмотрению архиепископа Мефодия, прислал в удобное время и другого надежного пресвитера или диакона для поставления на епископство к такой церкви, где признано будет уместным учредить епископскую кафедру, и обещает посвятить его на епископство с тем, что архиепископ с этими двумя епископами, в силу апостолического определения папы, будет иметь право поставлять епископов и для других мест, где с честью для церкви должны и могут быть епископы. Таким образом, папа желал устроить целую епархию в моравской церкви, с утверждением ее самостоятельности, как архиепископии. Это согласовалось и с видами папы, желавшего, чтобы моравская церковь не нуждалась во власти зальцбургской архиепископии, но признавала над собой только власть папы. Но это согласовалось с желаниями Мефодия, заботившегося о благоустройстве и независимости моравской церкви. То, что избрание кандидата на второе епископство обусловливается у папы согласием и благоразумным усмотрением Мефодия, при молчании о таком согласии относительно избрания Вихинга, дает именно заключить, что Мефодий не участвовал в таком избрании, что поэтому папа и присоединяет напоминание о необходимости согласия Мефодия при избрании второго епископа. Это напоминание или внушение Святополку показывает вместе с тем доверие папы к Мефодию, внимание к нему. Поэтому едва ли справедливо высказываемое некоторыми предположение, что папа при отправлении Мефодия был не совсем доволен им, и это будто бы заявил тем, что не дал ему архиепископского паллиума или плаща. Последнее обстоятельство объясняется для нас проще. Во-первых, плащи архиепископские или митрополичьи давались не всегда и не всем даже из достойных. Они были и предметом искательств честолюбивых иерархов, почти всегда оплачивались и не дешево. Мефодий, смиренный, отказывавшийся некогда и от епископства, нестяжательный и потому не запасливый в деньгах, проживший за восемь месяцев своего пребывания в Риме и те деньги, какие имел, не искал плаща, не хлопотал о нем, не обещал платы, потому и не получил плаща, о чем, конечно, и не тужил. Во-вторых, Мефодий был пока более номинальным, чем действительным архиепископом, имея под своей властью всего только одного епископа, да и то новопоставленного и еще не вступавшего в управление. Большее право на плащ Мефодий мог получить только со временем, когда бы имелось под его властью уже несколько епископов. Понимая это, он еще менее наклонен был хлопотать о плаще; да и папа имел основание считать плащ преждевременным для Мефодия.

5. Утверждая Мефодия в правах архиепископской власти, папа вновь одобрил и его славянские книги и право совершать славянское богослужение. Иоанн VIII, конечно, видел славянские книги святых братьев еще прежде, при папе Адриане II, когда он был архидиаконом. Но теперь, по поводу новых обвинений на Мефодия из-за этих книг, Мефодий счел нужным представить и представил их папе. Представив книги, Мефодий. как само собой понятно, защищал их перед папой и синодом, напоминал о том, что эти книги были одобрены папой Адрианом, признавшим право народов иметь богослужение на своем языке, напомнил и о почивавшем в Риме брате своем, изобретшим эти книги, получившим от папы одобрение их и дозволение совершать по ним славянское богослужение. Кроме самого папы, знавшего обо всем этом, Мефодий мог сослаться и на других свидетелей из членов папского синода, каков особенно Гавдерик, епископ велитренский, совершавший с епископом Формозом, по повелению Адриана II, посвящение в иереи, диаконы и чтецы славянских учеников Константина; хорошо знавший Константина, слышавший и славянское богослужение, совершенное тогда в Риме новопоставленными Формозом и Гавдериком славянскими священниками.¹⁹⁹ Естественно, что и теперь в синоде Иоанна VIII могли быть болеющие треязычной ересью, предубежденные против славянских книг и вообще богослужения на народных языках, как были такие предубежденные при Адриане II и Константине. Мефодию приходилось отвечать предубежденным и повторять то, что и как говорил в свое время Константин в Моравии, Венеции и Риме. Папа слышал речи Мефодия, бывшие повторением речей Константина, ибо оправдывая славянские книги и славянское богослужение в приведенном выше послании к Святополку, он сам местами повторяет речи Константина и ссылки его на тексты священного Писания. Папа заносит в свое письмо и имя Константина как изобретателя славянских письмен, выражаясь: litteras denique sclavonicas, а Constantino quodam philosopho repertas, quibus Deo laudes debite resonent, jure laudamus.²⁰⁰ Но Мефодию надо было еще удостоверить папу и синод в правильности и доброте перевода в славянских книгах, т.е. перевода заключающихся в них чтений из Ветхого и Нового Завета и церковных служб. Что он это делал и успел в этом, это следует заключать из слов самого папы, который, похваляя славянские книги, выражается: nec sanae fidei vel doctrinae aliquid obstat sive missas in eadem Sclavonica lingua canere, sive Sacrum Evangelinm vel lectiones divinas Novi et Veteris testamenti bene translatas et interpretatas legere.²⁰¹ Значит, папа был уверен в этих качествах славянского перевода, уверен, конечно, из объяснений Мефодия, причем однако же папе приходилось восполнить свою уверенность доверием к чистоте веры, к разуму и просвещению Мефодия и Константина, подобно тому, как в свое время доверили достоинству Константинова перевода в Царьграде.

6. За всем тем, папа, одобрив славянские книги и славянское богослужение, присоединяет то важное условие, чтобы во всех церквах моравской земли, ради большей важности (honorificentiam), Евангелие читалось сперва по латыни и потом возглашалось в переводе на славянский язык для народа, не разумеющего латинских слов, как это по-видимому и делается в некоторых церквах (sicut in quibusdam ecclesiis fleri videtur). «И если, заканчивает папа, тебе (Святополку) и твоим советникам более нравится слушать латинские службы (missas), то повелеваем, чтобы для тебя торжества службы (missarum solemnia) совершались по латыни». Отсюда видно, что в некоторых церквях Моравии и прежде на литургии читалось евангелие сперва по-латыни, потом по-славянски. Мефодий допускал это из повиновения приказанию еще папы Адриана, из уважения к священному языку римской церкви и всей западной и ради доброго мира с немецкой иерархией и латино-немецким духовенством, остававшимся в Моравии. Папа требует, чтобы это делалось теперь во всех моравских церквях. Требование трудно выполнимое потому, что, как было уже сказано выше, Мефодий, не мало уже затрудненный обучением славянской грамоте кандидатов на священные степени, теперь вынуждался обучать их и по-латыни. Если он, как надо думать, не хотел прямо противоречить воле папы и склонен был по возможности исполнить ее, то, вероятно, запасся и учителями для латыни из итальянского духовенства, что в свою очередь пролагало путь последнему и к занятию мест при более богатых церквях в Моравии. Но еще страннее заключительное внушение папы Святополку. Ужели Святополку и его советникам могло более нравиться слушать службу на латинском, чем на славянском языке? Необходимо думать, что такое представление о Святополке и его дворе внушили папе бывшие тогда же вместе с Мефодием в Риме Иоанн венецианский и Вихинг, – эти придворные священники Святополка, что такое внушение принято папой и членами его латинского синода тем доверчивее и охотнее, что согласовалось с собственными симпатиями, их в существе латинскими, а не славянскими, что латинский язык Евангелия имел в глазах папы служить постоянным напоминанием Моравии о духовной зависимости ее от Рима и папы. А для Иоанна венецианского и Вихинга удержание исключительно и преимущественно латинского богослужения при дворе Святополка рассчитано было на то, чтобы Мефодий не часто служил или совсем не служил при дворе государя, чтобы Святополк не привыкал бывать на его службах, и Мефодий вообще реже видывался со Святополком, был подальше от него, оставляя место влиянию и преобладанию их самих и вообще латино-немецкого духовенства. Но быть не может, чтобы Иоанн венецианский и Вихинг, внушавшие папе представление, что Святополку и его советникам латинская служба нравится более славянской, совсем оболгали своего государя и его двор, и чтобы в словах их по этому предмету не было и доли правды. Если Вихинг способен был, как увидим в своем месте, на всякую ложь и клевету, то не имеем права думать так о Иоанне венецианском, так долго служившем при дворе Святополка. Полная ложь, если бы она была здесь, могла бы быть изобличена спутником Мефодия Семизисном, вассалом Святополка, да и самим Мефодием. Итак, необходимо допустить долю правды в том, что говорил папа со слов Иоанна венецианского, Вихинга или чьих бы то ни было еще. В чем она заключалась? Выше было сказано, что Святополк в данное время дружил с немцами, что удерживание им долгое время при себе священника Иоанна венецианского в качестве дипломата и затем приближение Вихинга показывают, что Святополк так или иначе нуждался в услугах их, что, считая себя в ряду государей европейских, он не желал резко обособляться от них в условиях тогдашней цивилизации, органом которой на западе почиталась латынь. Поэтому, стремясь к развитию политического могущества Моравии с помощью независимой национальной церкви и с богослужением на национальном языке, он вместе с тем склонен был не упразднять при своем дворе и богослужения на языке латинском, как языке общеевропейской цивилизации, образования, что слышав много раз прежде богослужения на этом языке, он отчасти привык к нему и довольно понимал его, что и теперь ему приходилось слыхивать латинскую службу, например, во время съездов с немецкими князьями приятелями или давать им слушать ее у него при дворе, когда они бывали здесь. Наконец, не очень набожному Святополку латинская служба могла нравиться и своей известной краткостью, в сравнении с греко-славянской, быть может, и музыкой при ней, которая в IX веке уже заведена была почти повсюду на западе в церковном богослужении. Все, что сказано о Святополке, может быть более или менее применено и к его советникам или придворным. Он и они стояли, конечно, на стороне славянской службы, как имеющей господствовать в целой стране, существующей для всего народа. Но не находили нужным или желательным совсем удалять и службу латинскую, считали ее даже уместной при дворе, в церквях придворных или домовых церквях моравской знати, уместной так, чтобы она существовала рядом со славянской. Это-то обстоятельство, представленное папе преувеличенно, и дало ему повод сказать то, что сказал он в заключение своего письма к Святополку.

Итак, исход дела Мефодия в Риме, во многом благоприятный и счастливый для него, давал вместе с тем предчувствовать, что доблестный архипастырь и учитель, возвратясь в Моравию, увидит здесь со временем новые затруднения своему служению, новые беды и огорчения.

Разбор обстоятельств дела Мефодия в Риме должен быть восполнен замечаниями о совпадающем с ним по времени деле далматских хорватов или сербо-хорватов²⁰² и о дальнейшем ходе дела болгарского, начало которого объяснено было выше в общей речи об отношениях Рима к Византии и Болгарии, совпадающих по времени с движением дела Мефодия в Риме.

Поселившись в подвластной Византии Далмации при императоре Ираклие (†641), в северной части ее, хорваты признали над собой верховную власть Византии, имея и своих племенных князей или жупанов. При Ираклие и своем князе Порине хорваты, дотоле язычники, приняли христианство, быв крещены латинскими священниками, присланными, по распоряжению Ираклия, из Рима, одновременно с тем, как крещены были и сербы, хотя и не все.²⁰³ С тех пор хорваты, завися в политическом отношении от Византии, в церковном отношении оставались под ведением Рима, имея на всю Хорватию одного епископа. Последний получил поставление в Риме, а потом в сплетской или спалатанской митрополии, как ближайшей и бывшей главой латинско-далматинских епархий, кафедры которых находились по прибрежным городам Далмации, где преобладало латинское или романо-итальянское население. Впрочем, история хорватской епископии и самого христианства у хорватов довольно темна. Известно, однако же, что хорваты, не всегда оставаясь в мире с Византией или в зависимости от нее, не всегда оставаясь в приязненных отношениях к далматским латинянам, далеко не все были и христианами. С 870–872 годов и политические, и церковные отношения их изменяются. Угрожаемые нападениями сарацин, хорваты вступают в более тесный союз с Византией, подчиняются верховной власти сильного императора Василия Македонянина, который своим флотом защищал побережье Адриатического моря от сарацин и вообще стремился восстановить власть империи повсюду, где мог, в частности, и в Далмации, и здесь в далматинской Хорватии. После Демогоя или Демогая, княжившего в Хорватии в начале 70-х годов IX века, хорватским князем стал Сдеслав или Седеслав, при содействии императора Василия Македонянина, которого союзником и как бы подручником по этому самому и признавал себя Седеслав. Но Василий Македонянин этим не ограничился. По просьбе самих хорватов, он два раза присылал греческих священников, которые в оба раза крестили здесь хорватов, еще остававшихся некрещенными или «погаными», как назывались у славян некрещенные, по замечанию Константина Порфирогенета, сообщающего и об этих греческих миссиях Василия в Хорватии. Таким образом, Хорватия вступила теперь под верховную власть Византии и в церковном отношении. Это было очень неприятно Риму. Папа Иоанн VIII делает попытки к возвращению славянской Хорватии под власть римской кафедры, поощряемый успехами ее в славянской Мораво-Паннонии, которой архиепископ Мефодий был поставленником Рима и признавал ее верховную власть. С этой, по-видимому, целью, папа сносился еще с хорватским жупаном Дагомаем, которому писал послание незадолго перед тем, как писал и Мутимиру сербскому, привлекая его признать свою область принадлежащей к паннонской архиепископии Мефодия.²⁰⁴ Были сношения у папы и с князем Седеславом. В 878 году известные нам папские легаты епископы Павел и Евгений, отправленные в Болгарию и Византию, посетили на пути и Хорватию, где, без сомнения, делали то, что делали в Моравии, т.е. склоняли Седеслава к подчинению власти папы. В 879 году, посылая нового легата в Болгарию, папа писал к Седеславу, как возлюбленному сыну своему, прося его, ради любви к св. ап. Петру и Павлу, патронам хорватского князя и народа, оказать содействие и помощь легату (в пище и одежде), при его прохождении через Хорватию в Болгарию к князю Борису-Михаилу.²⁰⁵ Седеславу не пришлось исполнить просьбу папы. Прибывший в Хорватию легат, по всей вероятности, застал уже здесь на княжении Бранимира, который в мае 879 году, убив Седеслава, сам захватил княжеский или жупанский престол.²⁰⁶ Этот переворот повлиял на перемену политическо-церковных отношений Хорватии. Убийца союзника и подручника Византии не мог рассчитывать на благосклонность императора Василия и на союз с ним. Он ищет другого союзника и покровителя в Риме, в папе. Сообщника в таком замысле Бранимир нашел в некоем диаконе Феодосие, избранном теперь на вакантную епископскую кафедру города Ноны или Нина, бывшего вместе с тем и столицей жупанства.²⁰⁷ Нонская епископия и была собственно хорватской епископией в Далмации, тогда как другие кафедры, во главе со спалатской митрополией были латинскими, романо-итальянскими. Как раз в пору такого поворота политико-церковных отношений Хорватии прибыл сюда известный нам Иоанн, пресвитер венецианский, бывший на пути в Рим, в качестве посла от Святополка моравского к папе по делу Мефодия. Бранимир и Феодосий обратились к посредству Иоанна для почина сношений с папой, которого легат, везший послание к Седеславу, по всей вероятности, еще не дошел к Хорватии. Иоанн венецианский, как опытный дипломат, тем охотнее принял на себя посредничество в хорватском деле, что понимал, как оно будет приятно для папы. Бранимир и Феодосий вручили послу Святополка свои письма к папе, с изъявлением своего желания перейти под духовную власть Рима.²⁰⁸ С восторгом принял папа эти письма и выслушал устные сообщения Иоанна венецианского. Немедленно затем, 21 мая, в день вознесения, папа торжественно отслужил литургию в церкви св. Петра, причем произнес благословение убийце Бранимиру и хорватскому народу. Делом хорватским он занялся даже поспешнее, чем делом моравским, также доложенным ему послом Святополка. Папа изготовил ответные письма к Феодосию (electo episcopo Nonensi) от 4 июня и к Бранимиру от 7 июня.²⁰⁹ Феодосию папа высказывает свою великую радость по поводу того, что писал он к папе, и что, вдобавок к тому, устно передал от него пресвитер Иоанн; затем папа восхваляет добродетели Феодосия и особенно почтение и преданность его римской церкви, от которой некогда и предместники его восприняли медоточные догматы божественного закона. Напоминая, что римская апостольская кафедра есть глава и учительница всех церквей, папа увещевает Феодосия не обращаться в какую-либо другую сторону за получением епископства и приглашает его прибыть в Рим и принять посвящение от папы. В письме к Бранимиру папа еще усерднее расточает и выражения своей радости, и свои похвалы князю, возжелавшему возвратиться в лоно римской церкви, от чистейшего источника которой предки его пили медоточные струи святого учения; сообщает о торжественном служении 21 мая, при котором папа благословил князя и хорватской народ, уверяет в своей отеческой любви и попечительности о князе и его народе, преподает разные наставления князю относительно его обязанностей, в частности – внушает иметь почтение к священникам и служителям церкви и сохранить верность римской церкви и папе, обещая князю за все это избавление от врагов видимых и невидимых и тому подобное. Кроме писем к Феодосию и Бранимиру папа написал письмо и ко всему хорватскому клиру, и народу, с теми же выражениями своей радости о возвращении его в лоно римской церкви и убеждениями пребыть верными последней. Все три письма папы повез в Хорватию тот же посол Святополка пресвитер Иоанн, упрошенный, как надо полагать, папой послужить ему в хорватском деле потому, что он был испытанным дипломатом и знал славянский язык вследствие долгого пребывания при дворе Святополка.²¹⁰ Вследствие писем папы, привезенных Иоанном венецианским в городе Нине Бранимиру и Феодосию, этот последний отправился в Рим, для принятия посвящения от папы. Это было новой радостью для папы. Он посвятил Феодосия на нинскую епископию и принял хорватскую епархию или церковь под свою верховную власть, сделав ее независимой от латинской сплетской митрополии, что и согласовалось со стремлениями к национальной самобытности и независимости славянской Хорватии и ее церкви. Словом, папа поступил так, как поступил относительно Мефодия и моравской церкви, изъяв ее из-под зависимости зальцбургской митрополии и оставив под своей верховной властью. Феодосий, прибывший в Рим, по всей вероятности, еще в 879 году, был посвящен или еще в этом же году или в начале 880 года Будучи уже в сане епископском, он отправлен папой в Хорватию и Болгарию и к концу 880 года вторично был в Риме с каким-то писанием к папе от Бранимира и с новыми уверениями со стороны последнего в преданности его римской церкви и папе.²¹¹ Писание это (sicut nomine vestro scripta nobis mandastis²¹², выражается папа) касалось, касалось, без сомнения, нового положения хорватской церкви или Нинской епархии, отдавшейся под непосредственную власть папы, с устранением зависимости от Сплетской митрополии. Для утверждения и организации нинской епархии в этом новом положении ее, папа, отправляя Феодосия обратно в Хорватию, написал второе письмо или послание к Бранимиру, обращенное также ко всему духовенству, княжеским советникам и всему народу в Хорватии. Восхваляя преданность князя и хорватов римскому престолу, засвидетельствованную Феодосием, и довольно распространяясь о своей любви и тому подобное, папа требует, чтобы Бранимир прислал нарочных послов в Рим, которые бы, и качестве представителей всей страны, лично посоветовались с римской кафедрой о том, что писал князь, и предупреждает, что, после такого посольства из Хорватии, папа пришлет в нее и своего посла, чтобы принять от хорватского народа торжественное засвидетельствование верности его римскому престолу. Было ли такое новое посольство из Хорватии в Рим, – остается неизвестным, ибо на данном письме папы прерываются известия о сношениях Хорватии с Римом за время папы Иоанна VIII. Нельзя пройти молчанием того, по-видимому, странного обстоятельства, что новые отношения, в какие ставила себя далматинская, славянская Хорватия к римской кафедре, не нравились латинской далматской иерархии, и особенно сплетской митрополии. Тот же Иоанн венецианский, который в мае 879 года привез в Рим радостные для папы письма и речи Бранимира и Феодосия, а в июне отправлен был папой к этим последним для дальнейшего ведения дела по задуманному ими переходу под власть римской кафедры, не порадовал папы подобными вестями относительно латинской иерархии Далмации. Последняя отделяла свои интересы от интересов далматских славян, их князя и епископа, и продолжала держаться союза с Византией и уклоняться от подчинения Риму. Отправляясь в июне 879 году в Далмацию, Иоанн венецианский получил от папы поручение передать послание его к латинским епископам Далмации и сплетскому архипресвитеру Иоанну, заведовавшему делами митрополии и, как видно, кандидату на митрополию, а вместе с тем и лично переговорить с ними по вопросу об их отношении к римской кафедре. В послании папа горько укоряет епископов за их отпадение от власти римской кафедры, убеждает возвратиться к повиновению, принимать епископские поставления от нее, а не откуда-либо со стороны, обещает охотно совершать такие посвящения, а митрополиту – дать паллий; в случае же упорства грозит отлучением. «Если же, заключает между прочим папа, от возвращения к нам вас удерживает сомнение или страх относительно греков или славян, то знайте, что мы готовы оказать вам помощь».²¹³

Это замечание папы всего проще объясняет побуждения, руководившие латинской Далмацией и ее латинской иерархией в нежелании отдаться под власть Рима. Она чувствовала силу Византии, нужную ей для защиты от сарацин, грозивших прибрежным и богатым городам Далмации еще более, чем славянам, жившим далее от городов. Она опасалась, что разрыв с Византией и переход на сторону Рима, затеянный Бранимиром и Феодосием, не пройдет безнаказанно и для них, не имеет задатков прочности, как могущий вызвать неудовольствие со стороны сильной Византии, как задуманный притом только Бранимиром, Феодосием с приверженцами их, но не согласный с настроением славянского народа, более склонного держаться союза с греками и Византией, а это внушало опасение латинской иерархии Далмации, что если и она оторвется от Византии, то утратит свое влияние на славянское население Далмации. Наконец, самой сплетской митрополии было досадно уже то, что папа берет из-под ее власти или влияния нонскую епископию и подчиняет своей непосредственной власти. Итак, латинская иерархия Далмации с сплетской митрополией во главе не вняла внушениям папы, сообщенным ей через Иоанна венецианского. Избранный на сплетскую митрополию получил потом посвящение от Вальперта, аквилейского патриарха, которого за такой поступок и за его дружеские сношения с Фотием считали на западе схизматиком. Понятно, что такое непокорное отношение латинской далматской иерархии к папе побуждало его еще более дорожить почтительным отношением к нему далматско-хорватского князя и нинского епископа Феодосия, на этот раз главного представителя славянской, хорватской церкви в Далмации. Папе выгодно было покровительствовать стремлениям к национальной самостоятельности и независимости хорватской церкви от латинской сплетской митрополии, заявленным в действиях Феодосия, пожелавшего принять постановление не от этой митрополии, а непосредственно от римской кафедры. Как далеко простиралось это покровительство? Простиралось ли оно до содействия учреждению в хорватской церкви национального духовенства из хорватских славян и заимствования из Моравии и Паннонии славянского богослужения, которое всего более могло бы служить к обособлению хорватской церкви от далматской латинской иерархии и к укреплению в ней национального характера? Источники не дают ответа на такой вопрос. В письмах папы к Бранимиру и Феодосию нет ни слова о славянском богослужении. И, как эти письма были ответными на письма последних, то молчание папы о славянском богослужении могло бы быть истолковано так, что вопроса о нем не возбуждали и Бранимир с Феодосием. К сожалению, неизвестно, к какой национальности принадлежал Феодосий. Едва ли мог быть он греком, ибо, будучи таковым, не участвовал бы в замысле Бранимира оторваться от союза с греческой Византией. Едва ли был он и местным латинянином, ибо был не заодно с латинским духовенством Далмации. Вероятнее всего он был славянин-хорват, как и подобало быть избраннику на собственно хорватскую кафедру города Нина. У болгар, кроме греческого духовенства, был уже в эту пору епископ из славян, каков Сергий, упоминаемый папой Иоанном в одном из писем его к Борису. Но если Феодосий был славянин, стремившийся притом к обособлению своей епархии или, что тоже, хорватской церкви от латинской иерархии в Далмации, то естественно ожидать, что он не оставался равнодушным к успехам славянской церкви и славянского богослужения в недалекой моравско-паннонской епархии Мефодия. Естественно, что и Бранимир, слыша о национальном духовенстве и славянском богослужении во владениях могущественного и славного Святополка, склонен был иметь и видеть то же у себя. Такие желания со стороны Бранимира и Феодосия тем более естественны, что, как было выше замечено, славянское богослужение само собой распространялось из Паннонской Хорватии в Далматинскую. В ту пору, когда Иоанн венецианский в начале мая 879 года был в столице Бранимира и Феодосия на пути в Рим еще с целью предложить папе вопрос о Мефодие, его вере и его славянском богослужении, Бранимир и Феодосий не могли поднять вопроса о славянском богослужении для Хорватии, тем более, что заняты были вопросами, касавшимися прежде всего их самих, не могли знать и того, как отнесся бы к вопросу о славянском богослужении папа, союза с которым искали. Иное положение вещей настало с половины 880 года, когда сам папа, оправдав Мефодия, вновь одобрил и его славянские книги, и славянское богослужение. Очень вероятно, что об обстоятельствах всего дела Мефодия Бранимир и Феодосий узнали не только от Иоанна венецианского, но и самого Мефодия. Если для Иоанна венецианского путь из Моравии в Италию и Рим лежал через Хорватию, где он и останавливался в стольном городе ее Нине, то такой же путь был в Рим и для Мефодия. А если так, то он был здесь и во время своего путешествия в Рим в ноябре или октябре 879 года, был и на обратном пути из Рима в Моравию после половины июня 880 года. В первый раз он волей-неволей должен был сдерживаться говорить перед Бранимиром и Феодосием о славянском богослужении, ибо ему предстояло еще судиться и отвечать за него в Риме. Но и эту сдержанность следует понимать ограниченно, – и уже потому, что Мефодий шел с твердою мыслью – отстоять славянское богослужение. Зато гораздо смелее мог говорить о нем на обратном пути после того, как под влиянием его рассуждений и убеждений сам папа и римская курия склонились к новому признанию законности и дозволенности славянского богослужения. Весьма возможно, что Феодосий, ходивший в Рим для поставления в конце 879 или начале 880 года, видывался с Мефодием в самом Риме, был свидетелем поворота и самого папы, и римской курии в пользу Мефодия и его славянского богослужения. То, что он видел в Риме, передал он и Бранимиру, узнавшему об этом и от Мефодия на обратном пути его из Рима. Если все это очень вероятно, потому что вполне естественно и сообразно с обстоятельствами, то и молчание о славянском богослужении в письмах папы к Бранимиру и Феодосию получает свое объяснение. В первых письмах, писанных в июне 879 года, не было и повода говорить и нем. В последнем письме, писанном к концу 880 года, во время вторичного пребывания в Риме хорватского епископа Феодосия, когда вопрос о славянском богослужении был уже решен в благоприятном смысле для Моравии, позволительно предполагать намеренное уклонение со стороны папы от вопроса о славянском богослужении для Хорватии.²¹⁴ Этим письмом папа, как уже знаем, требовал, чтобы Бранимир прислал способных послов, которые бы, в качестве представителей от всей Хорватии, посоветовались с римской кафедрой относительно того, о чем писал папе Бранимир, и о чем лично заявлял находившийся тогда в Риме Феодосий. Это имело быть советование, конечно, не о чем-либо другом, как об устройстве хорватской церкви в ее новом положении. Здесь-то, в числе других вопросов, и мог разуметься вопрос о национальном духовенстве и славянском богослужении в Хорватии, о котором, по всей вероятности, хлопотал и Феодосий, имея в виду недавний пример Мефодия. Если этот вопрос не обозначен в письме папы, то потому, что папа предпочитал говорить о делах Хорватии, подлежащих советованию, только в общих выражениях, что лично он не особенно интересовался им и что теперь важнее были для папы другие вопросы, каков особенно вопрос об обеспечении верности ему Хорватии и хорватской церкви. Правда, самый этот вопрос или интерес и мог именно предрасполагать папу к покровительству славянскому богослужению в Хорватии, которое в данный момент являлось наиболее желанным и дорогим для хорватского народа. Поэтому есть вероятность в том, что когда состоялось предполагаемое советование представителей Хорватии перед римской кафедрой, и на нем поднят был вопрос о славянском богослужении, то папа волей-неволей дозволил это последнее для Хорватии, как дозволил недавно перед тем для Моравии. Во всяком случае несомненно то, что с последних десятилетий IX века славянское богослужение существовало в Хорватии, ибо в начале X века оно оказывается столько распространенным здесь, что вызывает преследование с осуждением самого имени Мефодия, как лица, от которого хорваты приняли это нововведение. Но речь об этом впереди. Дополним прерванную речь о Болгарии.

Мы остановились на тех сношениях папы Иоанна VIII с Болгарией, направленных к отторжению ее от греческой Византии под власть Рима, которые имели место в 878–879 годов, одновременно со сношениями папы с самой Византией. Было упомянуто и о неудачном исходе таких притязаний папы как в самой Болгарии, так и в Византии, где на соборе 879–880 годов вопрос о Болгарии был устранен, как устранены и другие притязания папы. Сберегши для себя возможность не утвердить определений собора в том, что окажется в них несогласным с этими притязаниями, папа в конце 880 или начале 881 года посылал в Царьград нового легата диакона Марина, который своими гордыми речами до того раздражил императора, что был заключен на месяц в тюрьму, так что, возвратясь в Рим, принес весть только об окончательной неудаче папских притязаний в Царьграде. При таких обстоятельствах папе оставалось помимо Византии изыскивать пути к достижению власти над Болгарией. Путь к этому папа думал найти и в Хорватии, и с этой именно стороны восполним здесь сказанное выше об отношениях папы к Болгарии. Еще с половины 879 года папа стал пользоваться хорватским делом, как средством для проведения своей политики и относительно Болгарии. Тот же Иоанн пресвитер, посол Святополка, который явился посредником в хорватском деле, упрошен был сослужить папе и в деле болгарском. Отправленный в июне 879 года с письмами от папы в Хорватию, он принял поручение отвезти письмо папы и донести речи его и к Михаилу-Борису болгарскому, что опять объясняется известностью его, как дипломата, и знакомством его со славянским языком, наконец, и тем, что он мог выставить перед Борисом пример Бранимира, перешедшего от Византии к Риму. Бранимир приглашаем был папой оказать содействие Иоанну в его путешествии к болгарскому князю.²¹⁵ В письме к последнему папа повторял уверения в своей любви, увещания возвратиться под власть римского престола, и просил Бориса согласиться на присылку в Болгарию особого, нарочного легата от папы для переговоров с князем. Рекомендуя вручителя письма Иоанна пресвитера, папа просит, чтобы через него же князь прислал и письменный ответ папе.²¹⁶ Миссия Иоанна не имела успеха. Борис не дал папе письменного ответа и вообще не изъявил готовности перейти от Византии под власть римской кафедры. Но чтобы не совсем огорчать папу, он вскоре, в том же 879 году, через какого-то Функтика прислал ему подарки, как знак почтения. Папа поспешил ответить новым письмом, в котором расточает выражения радости за такое внимание и благодарность за подарки, но с горечью говорит о продолжающемся нежелании Бориса подчиниться римской церкви, главе и учительнице всех церквей, и предпочтение им союза с греками, которые не имеют никакого права на болгарский диоцез. Папа умоляет князя возвратиться в лоно римской церкви, обещая принять его с распростертыми объятиями. Борис не отвечал на это письмо. Не успев затем достичь возврата Болгарии хлопотами в Византии, папа в 880 году обратился к посредству хорватского епископа Феодосия, вероятно и Бранимира в той, без сомнения, надежде, что живой пример их, как отпавших от Византии под власть Рима, подействует на Бориса, и Феодосий действительно сносился, может быть, и лично виделся с Борисом, побывав у него в качестве посла от папы, и будто бы получил обещание, что Борис отправит своих послов в Рим вместе с Феодосием, собиравшимся туда в последние месяцы 880 года Это обрадовало папу, но не надолго. Обещанное (будто бы) посольство не являлось. И папа опять писал Борису с выражением своего удивления и сожаления, что князь не исполняет обещания. Последнее письмо папы к Борису, в котором папа еще раз то с угрозой, то с любовью призывал его возвратиться в лоно римской церкви, писано папой уже в 882 году, в котором (†15 декабря) и скончался Иоанн, не дождавшись ответа от Бориса. Итак, Болгария отстояла свою независимость от Рима и тем спасла для себя возможность иметь Слово Божие и богослужение на народном языке. А подвластные Риму или союзные с ним Моравия и Хорватия, хотя и получили от Рима дозволение на это, первая несомненно, вторая – вероятно, но такое дозволение, как более или менее невольное, не вполне искреннее, не обеспечивало прочной сохранности славянского богослужения не только в малой и слабой Хорватии, но и в сильной Велико-Моравской державе, где еще придется терпеть из-за него и самому Мефодию, к которому теперь возвращаемся.

Летом 880 года Мефодий возвратился из Рима в Моравию не только оправданный, но и облеченный новыми полномочиями относительно прав своей архиепископской власти и устройства моравской церкви, с одобрением для нее и славянского богослужения. Самое послание папское к Святополку, говорившее о всем этом, вручено было Мефодию для передачи его Святополку. Мефодий не замедлил явиться к последнему и передал ему это послание.²¹⁷ Святополк лично мог успокоиться. Но требовалось, чтобы папское послание приведено было в общую известность, требовалось потому, что самый акт вызова Мефодия на суд, долгое отсутствие его из Моравии порождали смущающие толки в народе, поджигаемые врагами Мефодия из немецкого духовенства. Знает об этом и житие Мефодия, описывая тогдашнее настроение народа, но смешивает моменты такого настроения, останавливаясь более на том моменте, который наступил несколько позже, как сейчас скажем. Понятно, однако же, что сам Мефодий не мог обнародовать папского послания без согласия Святополка, к которому оно адресовано и в руках которого оставалось. Но Святополк не распорядился обнародовать послания, и, конечно, потому что находил это или неудобным, или ненужным, или вообще не хотел озабочиваться этим делом, более занятый делами политическими.²¹⁸ Возможно, что от обнародования послания отклонили Святополка люди, которым оно в известных пунктах было неприятно, как то они сейчас обнаружат. Во всяком случае, такой поступок со стороны Святополка был или ошибкой, или недостатком внимания к Мефодию. Со своей стороны, и папа сделал ошибку, не дав особой буллы Мефодию, которую он мог бы обнародовать в успокоении народа, смущенного фактом суда над Мефодием, тянувшегося так долго. При таких обстоятельствах врагам Мефодия оставалась возможность поддерживать смущение, начинать новые интриги. Злейшего врага встретил Мефодий в том самом Вихинге, который вместе с ним возвратился из Рима в сане епископа, обязанного послушанием своему архиепископу. Баварец Вихинг, еще в священстве бывший врагом Мефодия и славянского богослужения, хитрый и честолюбивый интриган, вкравшийся в доверие к Святополку, обманывавший и прямодушного Мефодия, достигший всем этим епископства, теперь, по возвращении из Рима, не думал мириться с тем подчиненным положением, какое назначалось для него в папском послании по отношению к Мефодию, как архиепископу. Опору своей интриги он находил, к сожалению, в продолжавшейся близости своей к Святополку, которому умел льстить и казаться нужным при тогдашних кумовских и дружественных отношениях Святополка к Арнульфу, покровителю Вихинга. Только этим обстоятельством можно объяснять расчет Вихинга на безнаказанность за то, что он теперь затеял. Думаем, что он-то постарался отклонить или отдалить обнародование папского послания, столько нужное для торжественного восстановления чести бывшего под судом Мефодия и для успокоения народа. Но Вихинг сделал более. Он отважился на подлог, впрочем, довольно обычный по средневековой практике юридической и дипломатической. Он сочинил подложное послание папы к Святополку, где Мефодий обвинялся во многом, запрещалось славянское богослужение и сверх того говорилось, что папа секретно поручил Вихингу и даже взял с него клятвенное обещание наблюдать за Мефодием. Должно быть, он рассчитывал или на некоторое доверие к подлогу со стороны самого Святополка или на равнодушие его к такому оскорблению Мефодия. Молва о послании папы против Мефодия пущена в народ. Смущение относительно Мефодия, не улегшееся в народе, не слышавшем прежнего оправдательного послания, теперь еще усилилось. Этот-то особенно момент – тяжкого смущения моравлян – описан в житии. Оно говорит, что по внушению врага, завистника рода человеческого, некоторые восстали на Мефодия, как Дафан и Авиров на Моисея. Восставшие были из тех, которые болели иопаторской ересью, т.е. из немцев с Вихингом во главе. Действуя одни явно, другие тайно, они старались отвлечь слабых с правого пути на свою сторону и говорили: «Нам папа дал власть, а сего (Мефодия) велит изгнать вместе с его учением». Смущаемый такими толками, «народ опасался, что добрый пастырь и учитель покинет его, т.е. будет принужден покинуть, жалел о нем и скорбел. Но были и слабые, которых уносил за собой хитрый враг, как ветер листья». Эти слабые были, конечно, не из другой какой-либо среды; как из среды придворных Святополка, подобно ему, друживших с немцами, любивших латинскую мессу более славянской литургии, любивших льстивых патеров более, чем правдивого Мефодия, обличавшего дурные страсти их.

Праводушный Мефодий был удивлен толками о крайне неблагоприятном для него послании папы к Святополку, пущенными Вихингом. По своему прямодушию, он не мог и думать, что последний отважился на такой постыдный поступок, как подлог. Он написал папе письмо с выражением своих недоумений и сетований на такую неожиданную немилость. Удивлен был и папа, и поспешил ответить следующим письмом от 23 марта 881 года, озаглавленным: Methodio archiepiscopo, pro fide²¹⁹

«Одобряя попечительность твоего пастырского служения, которую ты выказываешь в уловлении душ, верных Господу Богу нашему, и усматривая в тебе самого ревностного исповедника истинного учения, мы много радуемся о Господе и не престаем восхвалять и благодарить Его, Который все более и более возжигает ревность твою к Своим заповедям, и ради споспешествования Его святой церкви милостиво спасает тебя от всех бедствий. Из твоего же письма мы узнали о различных твоих приключениях и случайностях; с каким участием мы сочувствуем тебе, можешь познать из того, как мы, когда ты предстоял пред нами, увещевали тебя следовать учению римской церкви сообразно преданию святых отцов, наставляли тебя как в символе, так в истинной вере, которой ты должен поучать и которую должен проповедовать, и то же самое мы высказывали в нашем апостольском послании к славному князю Святополку, которое ты, как уверяешь, передал ему, и никакое другое послание от нас к нему не было писано, и мы ни открыто, ни тайно не приказывали тому епископу и не предписывали ему делать что-либо иное, чем ты делаешь. Еще менее заслуживает вероятия то, будто бы мы взяли с того епископа клятву, так как мы даже в разговоре ничего не говорили ему об этом деле. Поэтому да уничтожится это сомнение в тебе и, с Божиею помощью и согласно с евангельским и апостольским учением, внушай всем верующим исповедание истинной веры, чтобы ты от труда твоего рвения принес обильный плод Господу Иисусу Христу, и ты, вознагражденный Его благодатью, получил бы справедливое воздаяние. Вообще же не печалься о других искушениях, которым ты так или иначе подпал, но скорее прими их, по слову Апостола, с радостью, ибо если Бог за тебя, то никто не может быть против тебя. Но когда ты, при помощи Божией, возвратишься сюда, то мы желаем, по старательном выслушании обоих, привести с Божиею помощью к справедливому концу все то, что было сделано противозаконно, и все, что вышеупомянутый епископ, вопреки своей обязанности, учинил против тебя; и мы не преминем уничтожить его непокорность приговором нашего суда».

По получении такого письма, Мефодий счел благовременным устроить торжественное оправдание себя. Точнее сказать, такого торжественного оправдания пожелал народ в согласии с мыслью Мефодия, как следует заключить из рассказа жития. «Собрался весь народ моравский и потребовал прочитать пред ним папское письмо, желая слышать, – правда ли, что Мефодия велено изгнать (из Моравии). Прочитав письмо, нашли в нем написанное так: брат наш, святой Мефодий, есть правоверен и делает апостольское дело и в руки его отданы Богом и апостольским престолом все славянские страны, так что кого он проклянет, тот проклят, кого освятит, тот освящен. И рассеялись враги Мефодия со стыдом, как мгла». Мы уже заметили, что житие, рассказывая о всем этом деле Мефодия по памяти, или по устному преданию, смешивает моменты в ходе этого дела. Но, всматриваясь в описание его в житии, можем открыть некоторые характерные черты, схваченные преданием и не проникшие в официальные источники. Так, из описания жития следует заключить, что по мысли Мефодия или, еще вернее, по мысли его славянских священников, скорбевших из-за него, в народном собрании потребовано было, чтобы лица, разглашавшие о другом, неприязненном Мефодию, папском послании, переданном будто бы через Вихинга, предъявили и прочли это послание в собрании. Когда они не могли этого сделать, то прочтено другое подлинное послание, содержание которого в общих чертах и передает житие. Но какое это послание? То ли первое, которое папа писал Святополку в июне 880 года, или второе, писанное к Мефодию от 23 марта 881 года? Судя по тем чертам читанного в собрании послания, какое передает житие, следует думать, что читано было именно первое. Ибо в этом именно послании определенно и обстоятельно говорится о правоверии Мефодия, о поручении ему в управление всех церквей и всего духовенства во всей Моравии и предоставляется ему право карать непокорных своим архипастырским судом и, в случае упорства их, отлучать и изгонять их из церкви и самой Моравии. К тому же, второе послание или, точнее, письмо, писано папой к Мефодию лично и не подлежало обнародованию, имея, так сказать, конфиденциальный характер. А первое, написанное к Святополку, было именно чисто официальным документом, открыто известительным и оправдательным посланием, обращенным к Святополку, как государю страны, главе народа с речью в послании и об этом последнем. Необходимо думать, что Мефодий сам упросил Святополка дать папское послание для обнародования и тем исправить упущение, допущенное прежде и открывшее возможность выдумать другое, подложное послание, обусловленную именно неизвестностью, неоглашением первого послания. А Святополк имел благоразумие понять свою прежнюю ошибку или невнимательность и согласился на просьбу Мефодия. Далее: из рассказа жития следует заключить, что в собрании не только присутствовали некоторые из сейчас упомянутых клевретов и разглашателей выдумки Вихинга (сам он, разумеется, не был в собрании), но что они, если не все, то некоторые, если не вполне, то отчасти сами верили выдумке Вихинга, верили в существование послания, которым похвалялся Вихинг. Они надеялись, что кто-либо из приближенных Вихинга или придворных Святополка действительно предъявит послание. Отсюда-то и двойной стыд, охвативший противников Мефодия в конце собрания, как замечает житие. А из всего этого следует заключить, что Вихинг обманул, одурачил и самих немцев из священников и мирян. Известно, что потом разгадали его и сами немцы, отрекшиеся от него, как проходимца и интригана. Но то было потом, а теперь Вихинг был еще силой и оставался силой.

Здесь необходимо войти в анализ самого папского письма к Мефодию от 23 марта, которое писано по поводу дерзкого подлога Вихинга и возбуждает довольно важные недоразумения. Почему это письмо писано только конфиденциально, а не в форме настоящей буллы, подлежащей обнародованию? Почему, говоря о вере и символе, о своих наставлениях Мефодию, данных перед тем в Риме, папа выражается с видимой осторожностью, сдержанностью, ограничиваясь общими выражениями? Почему не выражает он прямого осуждения Вихингу, не грозит ему строгим судом за дерзкий подлог, оскорбительный и для самого папы, напротив, избегает даже назвать Вихинга по имени? Почему в виду исключительной виновности Вихинга, несомненности его дерзкого и преступного подлога, папа требует, чтобы явился в Рим для суда по этому беззаконному делу и сам невинный Мефодий вместе с Вихингом? Точнее сказать, папа, собственно, не требует, чтобы Мефодий с Вихингом явились в Рим, а как бы выжидает этого, и выжидает неохотно, как бы предпочитая, чтобы это не состоялось.²²⁰ В этой же мысли он старается успокоить Мефодия наставлениями о терпении, о заступничестве от Бога, в надежде, как видится, что незлобливый Мефодий на этом и покончит свое дело с Вихингом, в чем и не ошибся. Разбирая папское письмо от 23 марта, некоторые из наших исследователей резко порицают Иоанна VIII, видят в образе действий его по данному случаю неискренность, эгоистическое равнодушие к участи Мефодия и даже тайное сочувствие стороне Вихинга, как латинянина, и тому подобное. На этот раз мы склонны заступиться за папу Иоанна VIII – как для того, чтобы остаться справедливыми к нему, так и для выяснения обстоятельств самого дела. В деле Мефодия с Вихингом была для папы сторона опасная. Это вопрос о символе, осторожный намек о котором есть и в письме папы. Мы уже знаем, как папа рассуждал об этом вопросе в своем письме к Фотию, настойчиво советуя осторожность, сдержанность в действиях на тех, которые уже привыкли к прибавке filioque, хотя и недавней. Мы видели черты этой осторожности, сдержанности в папском послании к Святополку, в том месте послания, где папа говорит о вере Мефодия и символе, который он содержит и поет на богослужении. Без сомнения, в тех устных наставлениях Мефодию о символе, на которые намекает папа в письме от 23 марта, он и ему советовал ту же осторожность, сдержанность, то есть: предоставляя ему петь символ без filioque, советовал не особенно выставляться с этим отличием перед соседней немецкой иерархией или немецким духовенством в собственной епархии его, не давать поводов к спорам или пререканиям по этому предмету. Папа не мог надеяться, чтобы от символа с filioque легко и скоро, без затруднений и борьбы, отказалась та франко-немецкая иерархия, которая уже усвоила filioque и со времени папы Николая I могла приписывать себе честь услуги самому Риму в защите filioque. А если так, то необходимо думать, что и Вихинг, хотя и подвластный Мефодию епископ, но епископ из немцев, считавший себя собратом более немецких иерархов, чем Мефодия, что и он оставлен был папой при свободе петь символ так, как пели все первые, – и это-то можно бы подразумевать в тех частных разговорах папы с Вихингом, на которые намекает папа в письме к Мефодию. Но если бы Вихинг и не был оставлен при такой свободе, то он сам, как человек мятежный, способен был усвоить себе эту свободу, это право, чтобы этим, на первых же порах, заявить свою независимость перед Мефодием, которому не желал покоряться, в качестве епископа из немцев, и чтобы не отрозняться от более сродной ему немецкой иерархии, державшей символ с filioque. Усвоив же такое право, Вихинг уже считал себя вправе и порицать Мефодия за употребление им символа без filioque, наблюдать за тем и говорить о соблазне, незаконности такого употребления с точки зрения немецкой иерархии. Мог он усвоить себе право наблюдать и за тем: строго ли выполняет Мефодий правило, чтобы во всех церквях на служении евангелие читалось сперва по-латыни, потом уже по-славянски, правило, как мы заметили выше, трудно выполнимое для Мефодия при его славянских священниках. На всем этом Вихинг и основал свою интригу против Мефодия. Как человек лживый, он оформил ее ложью, подлогом, выдумав подложное послание, будто бы обвинявшее Мефодия, и секретное поручение, будто бы уполномочивавшее его наблюдать за Мефодием. Но независимо от этой формы, этого приема интриги, основа ее была такова, что в ней Вихинг чувствовал себя сильным. Он знал, что имеет за собой немецкую иерархию, которая готова самому папе пригрозить за символ без filioque, поемый там, где при немецких епископах уже пели с filioque, что обвинение Мефодия в упущении относительно чтения латинского евангелия (упущение неизбежное) будет поддержано и латино-немецкой иерархией, что, наконец, эта иерархия, и без того недовольная на папу за устранение ее от власти над Моравией и Паннонией, и злившаяся на Мефодия, не откажется взять сторону Вихинга против Мефодия и самого папы и Рима. И есть некоторое основание думать, что немецкая иерархия действительно не осталась безучастной к делу Мефодия в самый год разбора его дела в Риме, что зальцбургский епископ Теотмар или Дитмар, преемник Адальвина, гонителя Мефодия, в 880 году, ездивший в Рим за мощами св. Викентия, интриговал здесь и против Мефодия.²²¹ Если теперь вспомним, в каком тяжелом, почти отчаянном положении чувствовал себя папа Иоанн VIII в 880 году, когда он вопил о помощи к франко-немецким государям и епископам,²²² то нам еще более уяснится робкий, сдержанный образ действий его в деле Мефодия с Вихингом. Не в пору было папе даже о Вихинге говорить так грозно, как грозно говорил он в 873 году в посланиях к епископам зальцбургскому, фрейзингенскому и пассавскому. Не в пору было производить открытый суд между Мефодием и Вихингом, суд, в котором неизбежно зашел бы вопрос о символе, опасный для папы гораздо более, чем для Вихинга, грозивший вооружить против папы всю франко-немецкую иерархию. Понимал это хитрый Вихинг и не особенно боялся папского суда. Но понимал это и прямодушный Мефодий. Бывши в Риме, он насмотрелся на крайне тяжелое и стесненное положение папы и не желал причинять ему новых хлопот и беспокойств, да и не ожидал особенно энергичной и сильной защиты со стороны папы на новом суде в Риме и потому предпочел не идти на этот суд. Несколько далее увидим, что он не оставит безнаказанным мятежного Вихинга, но теперь он последовал совету папы, который, сам подавляемый тяжестью огорчений со всех сторон, внушал и Мефодию искать утешений в терпении, что, впрочем, еще более согласовалось с собственным характером Мефодия, испытанного скорбями и страданиями и незлобивого. Между тем, последовало обстоятельство, которое само собой отвлекло Мефодия от дела с Вихингом и от мысли о путешествии в Рим для суда с Вихингом.

Это – путешествие Мефодия в Царьград. Рассказав об интриге против Мефодия через подложное письмо папы, житие его продолжает: «Не до сего же токмо злоба их (врагов Мефодия) ста, но реша глаголюще: яко цесарь (греческий) ся вань (на него) гневает, да аще его обрящет, несть ему живота имети. Да и о том не хотя похулить своего раба, Бог милостивый вложи в сердце цесарю, яко же есть присно в руце Божии цесарево сердце, – и посла книги (писание, письмо) к нему: что, отче честный, вельми тебе желаю видети, то добро сотвори, трудися до нас (придти), да тя видим, дóндеже еси на сем свете, и молитву твою примем. Абие же шедшу ему тамо, прият его цесарь с честию великою и радостию и учение его похвали. Удержа от ученик его попа и диакона с книгами. Всю же волю его сотвори, елико хоте, и не ослушав ни при чесом же, облюбль и одарив вельми, проводи его паки славно до своего стола. Такожде и патриарх». И это место жития, как многие другие, подпадало разным толкованиям, не останавливаясь на которых предложим то, какое представляется нам наиболее согласным с прямым смыслом рассказа жития и сообразным с обстоятельствами.

1. Совершенно вероятным представляется нам свидетельство жития о новом приеме интриги недругов Мефодия, в виде говора о гневе императора Василия на Мефодия. Что дало повод или просто случай пустить такой говор неизвестно, но надо полагать, что повод или случай существовал, нужно же было к чему-либо привязать этот говор, на что-либо или на кого-либо ссылаться выдумщикам подобного слуха. В рассказе жития, думаем, и открывается для нас этот повод или случай. Здесь говорится о посольстве и письме императора к Мефодию. Думаем, что это было посольство и к Святополку. А это посольство могло быть вызвано следующими обстоятельствами. Мы знаем, что в 879–880 годах Византия утратила Далматинскую Хорватию, отдавшуюся под церковную власть Рима. Это обстоятельство, как само собой понятно, было очень неприятно императору Василию, который мог приписывать себе честь не только присоединителя Хорватии (на вассальных отношениях), но просветителя, ибо два раза посылал туда миссионеров. Не могли быть приятны Византии и даже не причинять ей некоторого беспокойства крайне усиленные старания Рима об отторжении от нее и Болгарии, хорошо известные в Византии. В 881 году после возврата из Царьграда в Рим папского легата Марина, за свои гордые и наглые речи просидевшего месяц в тюрьме в Царьграде, здесь могли ожидать всего от раздраженной римской курии. Недавний союзник Фотия, папа Иоанн теперь, более чем прежде, переполнял свои искусительные письма в Болгарию резкими выходками против греков. Если в Византии не могли серьезно бояться за Болгарию, ибо Борис оставался верен союзу с ней, то, повторяем, не могли остаться и равнодушными к не устающим усилиям римского двора соблазнить Бориса и Болгарию на свою сторону. Таким образом, хорватское и болгарское дело составляло теперь настоятельные вопросы для византийской политики. А это в свою очередь выдвигало для нее общий вопрос об отношении Византии к новым славянским странам и церквям. Естественно предполагать живой интерес к этому вопросу прежде всего в императоре Василие, как императоре, стремившемся к поднятию могущества и политических влияний Византии, и как славянине (хотя и огреченном), склонном искать таких влияний особенно на мир славянский. Естественно предполагать этот интерес и у Фотия, который был не тем, чем был Игнатий, был в мире государственным секретарем-дипломатом, а во время первого патриаршества считавший славой константинопольской церкви участие ее в просвещении верой и приобретении церкви новых варварских народов. Могли ли Василий и Фотий в виду отпадения к Риму Хорватии и усиленных попыток его переманить в себе Болгарию, не вспомнить о Моравии, той Моравии, которой Византия уступила лучших из своих избранников, в лице Константина и Мефодия, которую поэтому считала обязанной своим христианским просвещением Византии, в надежде без сомнения иметь ее своей союзницей в политическом и церковном отношениях. Правда, Моравия оставалась теперь в церковной зависимости от Рима, где почил св. Константин, рукоположен Мефодий, сам признававший свою зависимость от Рима. Но было известно, было убеждение, что он, как и его св. брат, оставались верными восточному православию и ввели в моравской церкви греческие церковные службы и книги – только в славянском переводе. После дел хорватского и болгарского естественно зарождалось желание у императора и Фотия возобновить надолго прерванные сношения со славянской Моравией. Естественно было уже простое желание узнать о состоянии тамошней страны и церкви, о судьбе остающегося там греческого архиепископа и учителя Мефодия, дорогого Фотию по воспоминаниям о брате его, друге Фотия. Но за этим могла таиться надежда призыва Моравии к союзу с Византией, в противовес церковной политике Рима, отвлекшего от нее Хорватию и силившегося отвлечь Болгарию. Весьма вероятное свидание с Мефодием греческого посольства, бывшего в Риме между половиной апреля и половиной июня 880 года, когда здесь был и Мефодий, могло быть ближайшим поводом к напоминанию о нем для императора и Фотия, могших из рассказов Мефодия, переданных возвратившимся посольством, узнать многое о нем, о его подвигах и страданиях. Видеть такого мужа, великого учителя и страдальца, было, наконец, утешительно, отрадно. Фотий, как сведущий канонист, не счел себя вправе вызывать в Царьград Мефодия, архиепископа чужого диоцеза. Но император мог это сделать, снесясь одновременно и с Святополком, как государем страны, и с Мефодием. Посольство императора как само собой разумеется, явилось сперва ко двору Святополка. И здесь-то зашли речи о Мефодие, в которых заявлялось желание императора видеть Мефодия в Царьграде, быть может с оттенком сожалений, сетований на то, что Мефодий, грек и греческий учитель, как бы забыл Византию и, бывши не один раз в Риме, не потрудился когда-либо посетить и Византию. Такие-то речи, подхваченные недругами Мефодия, в каких, видится, никогда не было недостатка при дворе Святополка, намеренно истолкованы, перевраны в смысле гнева императора на Мефодия. А вымышленный гнев этот, как это бывает в вымысле, в лжи, выращен до того, что Мефодию будто бы грозит смерть от императора, если он попадется ему в руки. Присутствие духа и языка злобного клеветника Вихинга слышится в таком говоре о гневе императора на Мефодия. Цель говора состояла в нанесении нового оскорбления и унижения Мефодию, в причинении ему нового беспокойства и страха, для подрыва в нем духа, энергии, с расчетом, что это доведет Мефодия до оставления своего поста, который затем достанется Вихингу. А надобно думать, что слух о гневе греческого царя, если бы он был справедлив, действительно способен был бы глубоко огорчить Мефодия, доброго грека, мыслившего одинаково с братом, который и перед смертью вспоминал о царе, называл себя бывшим слугой его. Может быть, слух о гневе императора на некоторое время и потревожил Мефодия. Но тем большей отрадой для него было получить письмо императора, милостивое и почтительное, приглашавшее его в Царьград. Преклонные лета, ослабление от трудов и страданий не удержали Мефодия от готовности совершить путешествие в Царьград, на родной Восток, где был прах его отца и матери, где многое было для него памятно и привлекательно.

2. Путешествие это имело место, судя по ходу событий, в 881 или 882 году, спустя около двадцати лет после отбытия Мефодия из Царьграда и приблизительно на семидесятом году жизни его.²²³ Мефодий отправился не один, а с несколькими из своих учеников-священников, диаконов, клириков. Это требовалось и его саном, и преклонностью его лет, и дальностью путешествия. Но само собой понятно, что он хотел показать своим ученикам из моравлян славный Царьград, с его великолепием, с его величественными храмами и тому подобным, что все это желательно было видеть и моравлянам, так что охотников сопутствовать Мефодию в Царьград было довольно. Естественно было у Мефодия желание показать и своих учеников в Царьграде, как плод трудов почившего святые брата и своих. Мефодий взял с собой и экземпляры славянских книг, конечно, для того, чтобы показать и их в Царьграде и совершить там по ним богослужение или дать совершить его моравским священникам и диаконам из его свиты. Император принял Мефодия с великой радостью и с большим почетом, похвалил и его учение. Эта похвала относилась и к вероисповедному учению Мефодия, в котором он был верен православию, и к учению на славянском языке, т.е. к проповеди, к чтению, пению на славянском языке. Император попросил Мефодия и Мефодий согласился оставить в Царьграде из своих учеников одного священника и одного диакона, также и книги. Для чего это нужно было императору? Конечно, не для одного любопытства. Славянские священник, диакон и книги для чего-нибудь нужны были императору. Нужны были, разумеется, не для него лично, ибо хотя он был родом славянин, но давно огреченный, хотя, быть может, и не совсем забыл славянский язык, но обыкновенно говорил по-гречески и слушал греческую службу. Следовательно, славянские священнослужители и книги нужны были ему для других. Выше упоминали мы, какое видное место в политике Василия занимали отношения к славянским странам и народам, что по отношению к некоторым из них Василий мог считать просветителем. Такие отношения к славянским странам и народам должны были усилить внимание Василия и к славянам внутри империи, в самой столице, где их было довольно. Между тем, Василий известен как весьма усердный строитель и обновитель церквей как в столице, так и вне ее. Очень возможно, что одну из них он дал славянам в самом Царьграде, или сами славяне выпросили у него для себя такую церковь в столице и желали слышать в ней богослужение на родном языке, слыша и зная, что такие богослужение совершается в Моравии и Паннонии, зная о существовании священных книг на славянском языке еще со времени Константина. Те «споспешники» Константина, бывшие «единого духа с ним», которые участвовали в его молитвах среди трудов над переводом священных книг, могли быть еще живы в Царьграде. Понятно, с каким живым участием расспрашивали они у Мефодия о славном и святом брате, его подвигах, его дальнейших трудах по переводу богослужебных книг и самом богослужении славянском. Эти-то споспешники могли быть причастны мысли о предоставлении славянам особой церкви в столице и возможности слушать в ней славянское богослужение. Мефодий же мог отнестись к этой мысли не иначе, как только с большим одобрением и сочувствием. Таким образом факт оставления Мефодием славянских священника, диакона и книг, освещаемый соображениями, приводит нас к выводу, что с этого времени в Царьграде имелась у славян своя церковь с богослужением на славянском языке, как имелась встречаемая потом церковь варяжская св. Илии, как была во время Златоуста церковь готская. Здесь у этой славянской церкви могло начаться и списывание священных книг на славянском языке, по крайней мере, списывание молитв и других предметов катехизического наставления в вере. То была подготовка священной и мирской грамотности и для Руси, имевшей принять веру из Царьграда! Так знаменательным представляется с нашей точки зрения пребывание Мефодия в Царьграде в 881–882 годах!

3. Путешествие Мефодия в Царьград не осталось, думаем, бесследным и для Болгарии. Много выше мы говорили, что путешествие святых братьев из Царьграда в Моравию в 862–863 году совершено не через Болгарию, бывшую тогда в немирных отношениях к Византии, а юго-западным, несколько окольным путем, что Константин и Мефодий не участвовали в обращении Бориса в христианство. Было затем сказано, что первое знакомство болгар со святые братьями могло последовать в Риме в 869 году, когда здесь было болгарское посольство с боярином Петром во главе. Теперь присовокупим, что во время своего путешествия из Моравии в Царьград или обратно Мефодий, по всей вероятности, ходил через Болгарию, потому что это был самый прямой путь, и Болгария находилась в мирных и дружественных отношениях к Византии. А если так, то он и виделся с Борисом, теперь уже славным просветителем своего народа и князем весьма благочестивым. Известны предания болгарских легенд о просвещении Бориса Мефодием. Критика основательно не доверяет этим преданиям в том виде, как они говорят о просвещении первого последним. Но отрицая то, чего не было и не могло быть, можно не отрицать присутствия в предании доли исторической истины, поддающейся историческому выяснению. Весьма вероятный факт свидания Бориса с Мефодием во время его путешествия в Царьград или обратно мог дать основу упомянутому преданию.²²⁴ Допуская этот факт, необходимо должны мы признать и некоторое значение за ним. Последнее могло состоять прямее всего в ознакомлении Бориса со славянскими книгами, славянским богослужением. Были ли они в Болгарии до этого времени, т.е. до 881 года? Что его не было до 866 года, когда Болгария от Византии обратилась к Риму, это должно признать почти несомненным. Устраняя греческое духовенство, болгары просили у папы латинских священников. Если бы болгары имели тогда славянские книги, то они просили бы не об этом, а о том, чтобы Рим прислал епископов для поставления им священников из их собственной среды. Что болгары не приобрели славянских богослужебных книг в тот около трехлетний период, когда они находились под церковной властью Рима, это также понятно, ибо не откуда было приобрести им их, да и не пишется никаких известий о том.²²⁵ В конце этого периода они могли однако же узнать об этих книгах, могли, как сказано, узнать через своих послов, по всей вероятности, видевшихся со святые братьями в Риме. И затем можно уже предполагать, что с означенного момента мысль о славянских книгах и славянском богослужении получила ход в Болгарии, хотя в действительности осуществлялась нелегко, по самой трудности такого осуществления. Несомненно притом, что в Болгарии и после 870 года греки решительно преобладали в высшей иерархии, как это следует заключать из писем папы Иоанна VIII к Игнатию в 878 году и в Болгарию в этом и следующих годах, в которых папа говорит только о греческих епископах и упоминает только об одном епископе славянине Сергие. В низшем духовенстве могли быть и без сомнения были славяне, но едва ли они могли быть распространителями славянских книг. Священники эти могли обучать молитвам и начаткам вероучения по-славянски, могли даже иметь некоторые чтения из священных книг на славянском языке, но едва ли могли совершать все богослужение по-славянски. Зато со времени предполагаемого посещения Болгарии и Бориса Мефодием в 881 или 882 годах мысль о славянских книгах должна была оживиться в Болгарии. Мефодий мог сообщить Борису о том, как сам император принял эти книги, как распространено славянское богослужение в Моравии. Последнее мог знать Борис и прежде, но теперь узнал лучше, а главное, мог посоветоваться касательно приобретения их. Усиление мысли о славянском богослужении, с начатками осуществления ее, совершившееся в данное время было подготовкой к тому повсеместному введению славянского богослужения в Болгарии, которое наступило после, по прибытии в Болгарию учеников Мефодия. Наконец, что касается сербов (собственно Сербии, Боснии и Герцеговины), которым император Василий македонянин, так же как и хорватам, посылал миссионеров, довершивших крещение этих сербов, и которые остались верны Византии и православию, то о проникновении к ним славянского богослужения в такую раннюю пору трудно делать предположения. Император, если продолжал заботиться об их вере, то мог и покровительствовать этому делу, или, по крайней мере, не препятствовать. Но путь к ознакомлению православных сербов со славянскими книгами открывался ближе из Болгарии, но еще в будущем.

4. Рассказ о пребывании Мефодия в Царьграде заключается тем, что царь исполнил все желания и просьбы Мефодия и ни в чем не отказал, что, облюбив и щедро одарив его, царь с великой честью проводил его, т.е. отправил до своего стола (архиепископского в Моравии). «Такожде и патриарх», лаконически заканчивает житие. Какие желания и просьбы мог предъявить царю Мефодий? Конечно, не о подарках, до которых не был охотник; не о средствах для благополучного путешествия обратно, ибо они сами собой разумеются со стороны императора, пригласившего Мефодия в Царьград. Желания и просьбы могли относиться лишь к тому, что было более всего дорого и важно для Мефодия, т.е. к делам его служения. Мог, конечно, просить Мефодий и церковных принадлежностей для служения и тому подобное. Но еще важнее этого было испросить содействие императора к улучшению трудного положения Мефодия в Моравии среди недругов, интриговавших против него при дворе Святополка. Мефодий мог просить императора напомнить Святополку о бывших отношениях Моравии к Византии, к греческой церкви, уважать учение православия, проповедуемое Мефодием, оберегать моравскую церковь от ее латино-немецких недругов. И мы увидим, что по возвращении из Царьграда Мефодий чувствовал себя в лучших отношениях к Святополку, хотя на это повлияли и политические перемены в самой Моравии. Наконец, нельзя сомневаться в том, что и Фотий оказал дружбу, участие и внимание к Мефодию во время свиданий с ним в Царьграде. Но лаконизм, с каким выражается о том автор жития, едва ли есть простая случайность, и требовал бы предположительного выяснения, от которого, впрочем, воздерживаемся. Важные для нас здесь другие предположения, кажущиеся нам очень вероятными. Так, нельзя не предполагать, что одним из наиболее важных предметов в беседах Фотия с Мефодием была речь о символе. Фотий, вторично выступивший на защиту никео-цареградского символа перед папой и, следовательно, перед всем западом, без сомнения, рад был слышать, что защитником и исповедником его является и Мефодий, вопреки нападкам немецкой иерархии. Из бесед с Фотием Мефодий мог вынести более твердую решимость быть не только исповедником православного символа, но и обличителем исказителей его, каким его затем увидим. Не менее вероятно, что Мефодий получил теперь от Фотия лучшие греческие экземпляры всего кодекса священных книг и других (например, Номоканона), к переводу которых приступил немедленно по возвращении из Царьграда.

Обратное путешествие Мефодия из Царьграда в Моравию совершилось не без затруднений. Ибо не напрасно автор «Жития» именно к речи об этом путешествии присоединяет следующее описание бед и опасностей, испытанных Мефодием во время его путешествий. «На всех же путех в многи напасти впадаше от неприязни, по пустыням в разбойники, по морю в волны ветрены, по рекам в сирти внезапны,²²⁶ яко ся скончати на нем апостольскому словеси: беды от разбойник, беды в море, беды в реках, беды от лжебратии, в трудех и подвижениях, в забвении множицею, в алкании и жажде и в прочих печалех, яже апостол поминает» (2Кор.11:25–26). Описание это способно наводить на мысль, что оно сделано спутником Мефодия в его путешествиях или со слов такого спутника.

По возвращении Мефодия из Константинополя в Моравию, св. первоучитель славянский, по рассказу жития его, приступил к довершению такого подвига, каким началось общее служение обоих святых братьев, как славянских первоучителей: это подвиг перевода священных книг. Житие говорит об этом так: «Потом же отверг ся молвы, и печаль свою на Бога возложь, прежде же от ученик своих посаждь два попа, скорописца зело, преложи в борзе вся книги исполнь, разве Маккавей, от греческа языка в словеньск, шестию месяц, начен от марта месяца до двою десяте и шести дней октября месяца. Скончав же, достойную похвалу и славу Богу воздасть, дающему таковую благодать и поспех. И святое возношение тайное (литургию) с клиросом своим вознес, сотвори память св. Димитрия. Псалтирь бо бе токмо и евангелие с апостолом и избранными службами церковными с Философом преложил первые. Тогда же и номоканон, рекше закону правило, и отеческие книги приложи».

Драгоценное и знаменательное сказание! Значение его определяется для нас так:

1. Сказание свидетельствует прежде всего о том, как верен был Мефодий вдохновенной мысли святые брата своего о преподании славянам богослужения и слова Божия на родном языке, – верен, несмотря на все, что он претерпел и выстрадал от противников этой мысли на западе. Оно дает видеть, в какой полноте определялся в сознании Мефодия подвиг довершения этой общей ему с братом мысли: после первого перевода избранных церковных чтений, совершенного святыми братьями двадцать лет тому назад, теперь Мефодий переводит всю Библию, весь кодекс священных книг; после прежнего перевода главнейших богослужебных книг и служб, теперь переводятся номоканон, как основание правильного церковного устройства и управления, затем избранные отеческие писания, как освещающие и уясняющие для христиан истинное разумение и исповедание веры, как руководящие образцы христианской учительности. Словом, Мефодий пожелал дать и дал моравской церкви все, что требовалось для полноты средств ее существования и преспеяния, как христианской народной церкви.

2. Знаменательно и то, что Мефодий предпринял последний великий подвиг свой именно после путешествия в Царьград и возвращения оттуда в Моравию. Естественно думать, что самое это путешествие оживило в нем воспоминания о начальном подвиге перевода священных книг, совершенном св. братом его и им самими перед отправлением в моравскую миссию, и ободрило на довершение этого подвига. Естественно думать, что из Царьграда он принес лучшие списки и священных книг, и номоканона, и отеческих писаний, чтобы совершить в Моравии перевод их, что в приобретении таких списков оказали ему помощь царь Василий и патриарх Фотий. Предположение это было уже высказано нами выше. Здесь присовокупим, что такая связь завершительного подвига Мефодия с непосредственно предшествовавшим этому подвигу пребыванием его в Царьграде сама собой свидетельствует, что он оставался верен союзу с греко-восточной церковью, что он хотел просвещать и устраивать свою моравскую церковь именно при помощи и по образу первой. Так он поступал не только как грек, как греческий учитель в Моравии, но и как муж высокого духовного разума. С греческого, а не латинского языка он переводил библию, не потому только, что первый был родной язык его, но и потому, что язык этот был родной язык его, но и потому, что язык этот был подлинным языком священных книг Нового Завета греческий текст их освящен был церковным употреблением на всем Востоке, в противоположность Западу, где латинская Библия в переводе блаженного Иеронима, представляла, в книгах Ветхого Завета, перевод более с еврейского, чем с греческого. Переводя греческий номоканон, он также имел перед собой подлинный текст соборных канонов вселенской церкви в своде их, сделанном на востоке, и не искал такого свода на западе. Само собою подразумевается, что и те отеческие творения, какие перевел Мефодий, были творениями отцов греческих, а не латинских.

3. Какие именно библейские книги переведены были Мефодием? Житие говорит: «Вся книги исполнь, разве Маккавей». Но что следует разуметь под выражением «вся книги исполнь»? Вопрос этот имеет значение только по отношению к книгам Ветхого Завета, в котором есть канонические и неканонические, в числе последних и книги Маккавейские. Выражение «вся книги исполнь, разве Маккавей» могло бы вести к заключению, что Мефодием переведены были все не только канонические, но и неканонические книги, исключая Маккавейских. В таком случае оставление без перевода этих последних книг пришлось бы объяснять просто случайностью, случайной причиной. А такой случайной причиной могли бы быть или недостаток надежного списка этих книг, не найденного Мефодием и в Царьграде, или недостаток времени, при спешности труда над переводом. Но едва ли можно успокоиться на таком объяснении дела. Вернее представляется нам мнение преосвященного Филарета (архиепископа Черниговского), что житие, говоря о книгах Маккавейских, как оставленных без перевода, дает разуметь то же и о прочих неканонических книгах. Мнение это преосвященный Филарет основывает особенно на свидетельстве Иоанна, экзарха болгарского, знаменитого сподвижника в книжных трудах царя Симеона (892–927), следовательно, недалекого по времени жизни от Мефодия, о котором этот Иоанн говорит: «Великий Божий архиепископ Мефодий, брат сего (Кирилла), приложи вся уставные книги 60 от Еллинска языка в Словенск». А под 60 уставными книгами экзарх разумел именно 60 канонических книг (33 Ветхого и 27 Нового Завета), как разумели и другие, на свидетельства которых ссылается здесь преосвященный Филарет. В числе свидетельств, что только канонические книги считались в каноне священных книг, важны приводимые здесь свидетельства Иоанна Дамаскина, творения которого переводил экзарх, и статья о священных книгах св. Григория Богослова, встречающаяся между статьями изборника 1073 года, начальное составление которого принадлежит времени Иоанна экзарха и царя Симеона.²²⁷ Статья Григория Богослова есть одно из его стихотворений, озаглавленное в подлиннике: περί των γνησίων βιβλίων τής Θεοπνεύστου Γραφής. Здесь исчисляются только канонические книги, а в заключение говорится: έι τι δέ τούτων έκτος ούκ έν γνησίαις.²²⁸ Авторитет св. Григория Богослова, без сомнения, был столько же велик для Мефодия, как и для Константина, воспитавшегося на творениях св. Григория Богослова, в том числе творениях стихотворных. Поэтому очень вероятно, что, следуя суждению св. Григория Богослова, суждению, вообще преобладавшему у греческих богословов и учителей и позднейшего времени, Мефодий представлял состав истинных книг богодухновенного писания не иначе, как в составе только канонических книг, следовательно, предпочел ограничиться переводом только этих книг.

4. Перевод священных книг совершен Мефодием в течение шести или семи месяцев от марта до 26 октября. Для подобного труда это короткое время в сравнении с тем, какое, по-видимому, требовалось бы для подобного труда.²²⁹ Тем не менее, свидетельство жития о таком кратком времени переводного труда может и должно быть понимаемо в прямом смысле, и не для чего прибегать здесь к предположениям о легендарном характере этого свидетельства, как и других свидетельств о переводе священных книг святые братьями. Припомним прежде всего, что объем переводного труда значительно сокращен был для Мефодия, имевшего готовым перевод церковных чтений из Библии, совершенный братом его. А эти чтения обнимали почти весь текст книг Нового Завета, так что внове оставалось перевести только всю книгу апокалипсис, не входившую в церковные чтения, и только весьма немногое из других книг Нового Завета. Далее церковные чтения из Ветхого Завета обнимали всю псалтырь и может быть отрывки из других книг, составляющие так называемый парамийник или парамийные чтения. Затем, как уже сказано, Мефодий ограничился переводом лишь канонических книг Ветхого Завета, не включив в состав перевода книг неканонических. Псалтырь, парамийные чтения и книги неканонические взятые вместе, составят около пятой части всего кодекса книг Ветхого Завета, на какую часть сокращался для Мефодия и объем переводного труда. Следует далее припомнить, что Мефодий в переводах брата имел не только часть готового перевода, но и образец для собственного перевода, что в течение своего двадцатилетнего служения в Моравии при брате и по его кончине он приобрел совершенное знакомство с языком славянским, его свойствами, особенностями, имел довольно выработанную церковно-славянскую терминологию, а с духом и свойствами греческого языка он был еще глубже знаком, как грек. Наконец естественно предполагать, что он и прежде подготовлялся к совершению всего перевода, имел поводы читать и объяснять не переведенные книги св. Писания своим ученикам, особенно из священников и других членов клира, читая и объясняя, по необходимости делая это с помощью перевода, следовательно, упражнялся в нем, и если даже не записывал отрывочных опытов такого перевода, то имел в памяти запас таких опытов и собственного перевода, которым и воспользовался, когда, наконец, приступил к последовательному переводу всего канона библейских книг, совершенному в течение шести-семи месяцев. Но если подобными соображениями для нас в значительной степени уясняется возможность совершения перевода в такой короткий срок, служащая к оправданию свидетельства о том жития, то все-таки труд Мефодия, совершенный в шесть-семь месяцев, представляется трудом большим. Вспомним, что он трудился один, имея помощников более для переписки перевода, чем для самого перевода, трудился в летах преклонных, истомленный в физических силах вынесенными страданиями, далекими странствиями, напастями и бедами, о которых говорит житие перед рассказом о новом труде его по переводу священных книг. И если, скажем далее, Мефодий совершил свой большой труд в такой сравнительно недолгий срок, то, значит, он хотел ускорить свой труд. К такой мысли дает основание житие, замечая, что, приступив к переводу, Мефодий посадил для переписки его два попа борзопища зело и в борзе преложил вся книги исполнь. Что побуждало Мефодия ускорять свою работу, спешить с довершением перевода? К разъяснению этого может служить сейчас упомянутое замечание жития о тяготах и лишениях, бедах и печалях, испытанных Мефодием, последствия которых на преклонном летами труженике и страдальце должны были сказаться чувством приближающегося оскудения сил, близости скончания многотрудного жития его. И вот Мефодий возымел решимость вести свой труд по переводу ускоренно, чтобы успеть исполнь докончить его, пока еще жив и в силах трудиться.²³⁰ Труд его по этому самому был труд напряженный, усиленный, глубоко сосредоточенный, для которого он, по выражению жития, «отвергся всякой молвы», всяких других забот о себе, всяких сторонних попечений, труд, которому он отдал все дни и часы, все свои силы, укрепляясь только надеждой на Бога и «на Него возложив печаль свою». Так именно трудясь, он и возмог совершить свой труд в шесть-семь месяцев и дождался радости видеть оконченным и переписанным свой перевод к дню святого Димитрия 26 октября. И то была величайшая радость, постижимая только для великих тружеников! В благоговейной радости святой труженик воздал похвалу и славу Богу, дающему такую благодать и поспех в труде; торжественно со своим славянским клиром совершил божественную литургию и службу в память св. Димитрия Солунского. Эта память напомнила ему родной Солунь, где он некогда праздновал ее со св. братом, с отцом и матерью, где впервые засветилась в его душе заря его благодатного призвания.

5. На какой славянский язык переведена была Мефодием Библия? Много выше мы предположили, что перевод церковных чтений из Евангелия и Апостола, совершенный св. Константином в Царьграде, совершен был на язык юго-восточных славян, как ближайший к языку и солунских славян, знакомый тогда Константину и Мефодию более других славянских языков или наречий и представлявший черты языка или наречия несколько уже развитого, с начатками христианской письменности на нем (в виде греческой транскрипции). Вслед за тем мы предположили, что перевод главных церковных служб, совершенный в Моравии, должен был отражать черты славяно-моравского языка или наречия. Теперь перевод всей остальной Библии, совершенный Мефодием в Моравии после того, как он прожил здесь около двадцати лет, и вполне освоился со славяно-моравским языком, должен был еще более отразить на себе особенности этого языка, так что мог быть назван переводом на славяно-моравский язык. В отношении к этому-то переводу можно признать верным замечание, что он не сохранился, не дошел к нам, потому что в самой Моравии затерялся от преследований на славянские книги и славянское богослужение, сменившиеся латинскими книгами и латинским богослужением, а в Болгарии, куда он перешел подлинником из Моравии, был исправлен приспособительно к славяно-болгарскому языку.²³¹ Вообще если бы предположение о неодинаковости, по крайней мере, о неполной тождественности языка переводов, совершенных святые братьями и три разные момента и при различных условиях, было признано правдоподобным; то оно могло бы послужить к объяснению и судьбы этих переводов, как в Моравии, Чехии, так и других славянских землях.

6. Не оставим без внимания того, что говорит житие о переписке Мефодиева перевода. Предположив совершить перевод в борзе, ускоренно, Мефодий и для переписки его посадил двух попов борзописцев зело. Это, конечно, следует понимать не так, что Мефодий сперва сам писал перевод, а писцы переписывали набело, а так, что он только диктовал перевод для переписки. Ибо, если бы было первое, то, по всей вероятности, не осталось бы неупомянутым в житии при речи о переписке перевода. Да и вообще Мефодию, бывшему в преклонных летах и ослабевшему физически, не в пору было самому писать весь перевод. Об Оригене известно, что во время своих филологических и экзегетических трудов над текстом священного писания он имел семь переписчиков для записывания его слов или диктовок, и еще семь других, переписывавших то же набело для общего употребления. То же, конечно, следует предполагать и о переписчиках Мефодия, из которых один записывал диктуемый им перевод, а другой переписывал набело после того, как начальная, так сказать, черновая запись была выслушана Мефодием, проверена, исправлена. Труд Мефодия был проще труда Оригена, и уже потому для начальной записи довольно было одного переписчика. Но беловых списков требовалось бы конечно более одного, чтобы ими могли пользоваться многие. Но понятно, что найти многих переписчиков, да еще таких, которые бы борзо писали, Мефодию было гораздо труднее, чем Оригену. Впрочем, и один переписчик, как борзописец, мог успевать два раза переписывать сданную ему часть начальной, черновой записи, пока изготовлялась другая, следующая часть ее, или тот же переписчик, который начально записывал диктовку Мефодия, переписывал один экземпляр ее и набело. Какой грамотой переписывался перевод Мефодия? Для тех филологов, которые видят в глаголице скоропись, в сравнении с кириллицей, выражение жития о борзописцах, переписывавших перевод Мефодия, могло бы служить поводом к предположению, что они писали глаголицей, как скорописью, что такая скоропись, хотя и трудная для чтения, уместна была для списков библейских книг, назначаемых не для церковного, а для домашнего чтения, следовательно, для чтения немногих лиц из более грамотных и образованных. Мы не увлекаемся к подобному предположению, находя более сообразным и вероятным, что и Мефодиев перевод переписывался той же кириллицей, как и начальный перевод Константина, может быть только с некоторыми начатками кириллицы скорописной.

Наконец, список или списки библейских книг, вышедшие из рук переписчиков Мефодиева перевода, представляли собой не один цельный кодекс или том, как теперь Библия у нас, а несколько таких томов. Ибо при тогдашнем образе письма, том, соединявший все книги, был бы чрезмерно огромным. Долго и потом, в древнее время, видим, что книги Священного Писания переписывались по нескольким частям или отделам, как, например, Пятикнижие, другие исторические книги, пророки и проч. Это обстоятельство имело последствием то, что одни отделы книг переписывались чаще, другие реже, одни сохранились более, другие менее. Естественно предполагать, что после первой переписки переведенных Мефодием библейских книг, совершенной на его глазах, происходила в Моравии и новая переписка их по всем или некоторым отделам их. К сожалению, не имеется никаких известий о том за все время Святополка, ни за последующее время – до падения моравской державы, положившего конец и славянской книжности в ней.

7. После перевода священных книг Мефодий перевел еще номоканон и некоторые отеческие творения. Было уже сказано, что греческие подлинники номоканона и отеческих творений он, в лучших списках, мог приобрести именно в Царьграде, во время недавнего там пребывания. Мысль о переводе номоканона сама собой являлась у Мефодия, как первого архипастыря и устроителя самостоятельности моравской. Но весьма вероятно, что она была предметом и цареградских бесед Мефодия с Фотием, который в данное время подготовлял свой номоканон, изданный им в 883 году. Номоканон 883 года есть последняя, принадлежащая Фотию и наиболее полная редакция номоканона, бывшего в употреблении гораздо ранее. Но кроме этого номоканона существовало и другое собрание канонов (Συναγωγή κανόνων) Иоанна Схоластика, т.е. бывшего адвоката или апокрисиария антиохийской патриархии при константинопольском дворе, потом константинопольского патриарха (566–577). Собрание это, по самому времени составления его, было неполное, заключая только свод канонов апостольских, четырех вселенских и шести поместных соборов и правил св. Василия Великого, но также было во всеобщем употреблении в греческой церкви одновременно с номоканоном, получившим в последней редакции название Фотиева. В древних славяно-русских памятниках существуют оба номоканона, переводы которых достались нам от Болгарии, продолжавшей переводы святых братьев, первоучителей славянских. Отсюда возникает вопрос; какой номоканон переведен был Мефодием? Тот ли, который, существуя до 883 года, в этом году был заново и полнее редактирован Фотием и стал известен под именем Фотиева, или же номоканон Иоанна Схоластика? Большинство исследователей полагает, что Мефодием переведен был именно номоканон Иоанна Схоластика, существующий у нас в наиболее древнем списке XIII века, но по содержанию, составу и языку относимый к самому началу славянской письменности. Это мнение представляется довольно основательным, но неизбежно возбуждает следующий вопрос: когда Мефодий был в Царьграде в 881–882 году, и здесь видывался и беседовал с Фотием, то он, без сомнения, мог узнать, что Фотий готовит новую, более полную редакцию номоканона, – ту, которая затем и вышла в 883 году, и которая и в прежней редакции своей, существовавшей до 883 года, была полнее номоканона Иоанна Схоластика: почему же Мефодий не избрал первого, более полного, номоканона, а избрал последний, не полный? Не естественно ли предполагать, что и Фотий мог рекомендовать Мефодию для перевода тот номоканон, который сам предпочел для своей новой редакции, а не номоканон Иоанна Схоластика? И если было так, то почему Мефодий не последовал мнению Фотия? Вообще, почему Мефодий предпочел избрать для перевода не тот номоканон, который предпочитал Фотий, избравший его для своей новой редакции, а другой, т.е. Схоластика? Нам кажется, что вопрос этот не лишен значения и допускает тот или другой, хотя и предположительный ответ, от которого, впрочем, мы воздерживаемся.²³²

Наконец, что касается «отеческих книг», избранных Мефодием для переводя, то это, без сомнения, были книги или избранные творения тех отцов, над переводами которых трудились потом в Болгарии ученики св. Кирилла и Мефодия, каковы особенно св. Григория Богослов, из отрочества любимый первым, св. Иоанн Златоуст и другие знаменитейшие отцы. Надлежит думать, что при трудах по переводу отеческих книг Мефодий имел себе в своих учениках пособников уже не по одной переписке перевода, а и по самому переводу, что упражнения в переводе, происходившие на глазах и под руководством Мефодия, были для них прекрасным подготовлением к дальнейшим этого рода трудам, совершенным ими потом в Болгарии. Эти ученики и пособники Мефодия были те начальники хора (τού χορού κοροφαιοι), о которых говорит биограф Климента и которые не один раз названы нами выше.²³³ Таким образом, труды святого Мефодия по переводу Библии, номоканона и отеческих книг, вместе с трудами святые брата его, легли в основу христианско-славянского просвещения и славянской книжности.

8. В заключение всего сказанного о переводе Мефодием Библии, номоканона и отеческих книг выскажем предположение о годе, в котором совершен этот перевод. По житию, Мефодий приступил к переводу по возвращении из Царьграда в Моравию. А это возвращение, по высказанным в своем месте соображениям о начале и продолжительности путешествия Мефодия в Царьград и обратно, могло последовать не ранее, как около половины 882 года. Следовательно, перевод Библии, совершенный начиная с марта по 26 октября, совершен в 883 году. В остальные месяцы 883 и первые 884 года совершены остальные переводы.²³⁴

Путешествие Мефодия в Царьград и совершенный им по возвращении из Царьграда перевод библейских и церковных книг события столько важные и особенные в жизни и деятельности Мефодия, что необходимо возбуждают вопрос о том, не повлияли ли они на улучшение отношений Святополка к моравскому архипастырю, доселе не всегда безупречных? Нам представляется это весьма вероятным. Если путешествие Мефодия в Царьград предпринято было, как само собой подразумевается, не без ведома и согласия Святополка, то само собой подразумевается и то, что возвратившийся Мефодий счел долгом явиться к Святополку, чтобы дать ему отчет о своем пребывании в Царьграде при дворе императора. Святополк узнал от Мефодия о том, какой почет оказан был ему императором, почет, который не мог быть не лестным и для Святополка, как государя страны, где архиепископствовал Мефодий. Узнал Святополк и о том, как щедро одарил император моравского архиепископа, с какой готовностью исполнил все его просьбы, касавшиеся, как было пояснено, не другого чего либо, а именно нужд моравской церкви. Уже этого было достаточно, чтобы внушить Святополку большее внимание и уважение к Мефодию. Но довольно вероятно, что последний имел с собой и принес Святополку и письмо от императора с выражением дружественных отношений к славному моравскому государю и с просьбой оказывать покровительство Мефодию и защиту от его врагов из немцев, и, наконец, с какими-либо предупреждениями о том деле, к которому имел приступить Мефодий по возвращении в Моравию, т.е. новом переводе священных книг.²³⁵ Затем само собой подразумевается, что перевод Библии, номоканона и отеческих творений, совершенный Мефодием по возвращении из Царьграда, не мог остаться неизвестным Святополку. Трудно представить, чтобы Мефодий не счел долгом сказать ему об этом труде своем, представить ему экземпляр перевода всей Библии или части ее, чтобы он не сообщил ему о переводе номоканона, имевшего быть основой церковного законодательства в государстве Святополка. Если житие молчит об этом, то или потому, что дело это, т.е. представление перевода государю, казалось обыкновенным или потому, что Святополк, занятый гораздо более войной и политикой, чем славянской книжностью, не заявил ничем особенным своей заинтересованности к переводному труду Мефодия, не быв в этом отношении похож на Ростислава и Коцела. Но во всяком случае, Святополк не мог не почувствовать, по крайней мере, большего уважения к Мефодию, совершившему такой великий труд на пользу моравской церкви и моравского народа.

Между тем, вскоре по возвращении Мефодия из Царьграда последовала важная перемена и в политических отношениях Святополка. Дотоле приятель Арнульфа, герцога Каринтии (Хорутании) и Паннонии, Святополк теперь находился в ссоре с ним, готовился к войне, которая и началась в исходе 882 года. Ближайшим поводом к ссоре и войне послужили междоусобия немецких графов Арибо и сыновей графа Энгельшалка, споривших из-за владения Восточной маркой (Австрией). Первый был признан в правах владения императором Карлом III Толстым, на стороне последних был Арнульф. Святополк вступился за Арибо по приязни к нему и неприязни к сыновьям Энгельшалка, который, вместе с графом Вильгельмом, был в свое время врагом Моравии и Святополка. Арнульф и Святополк становились врагами, и последний уже подозревал первого и в том, что он содействовал болгарам при их вторжении в Моравию в 883 году.²³⁶ Вообще Святополк хотел воспользоваться раздорами немцев в интересах Моравии с видами на возвращение ей Паннонии, захваченной ими по смерти Коцела. В 883 году Святополк, разбив немецкое войско, жестоко расправился с некоторыми из немецких графов; а в 884 году вторгся далее в Паннонию, нанес новое жестокое поражение немцам и большое опустошение стране, наведя страх на самого Арнульфа. Прибывший в Восточную марку император Карл Толстый, теперь уже обладатель всей Германии, пожелал восстановить мир и пригласил Святополка для переговоров в Кенигштеттен. По Кенигштеттскому миру, император уступил Святополку нижнюю Паннонию (кроме графства Дудлейба), на что в 885 году должен был согласиться и Арнульф, доселе владевший ею. Можно предполагать, что на независимый и смелый образ действий Святополка с 882 года повлияли недавние дружественные отношения с ним византийского императора по поводу путешествия Мефодия в Царьград, придавшие моравскому государю самоуверенность и напомнившие то время, когда Ростислав в борьбе с немцами искал союза с Византией, и когда прибывшие из нее Константин и Мефодий являлись как бы и представителями такого союза. Но с большей уверенностью ставим мы следующие предположения: предположение о посещении Мефодием Паннонии вслед за воссоединением ее с Моравией по Кенигштеттенскому миру 884 года. Мефодию дорога была Паннония по воспоминаниям о Коцеле, о начальном служении своем в ней в звании епископа. Со времени захвата ее немцами в 874 году около десяти лет не видел ее Мефодий и за это время дело Мефодия и славянства, без сомнения, много здесь пострадало: славянское духовенство было в загоне, славянское богослужение подорвано (хотя, конечно, и не уничтожено). А в минувшую войну она потерпела жестокое разорение и бедствия от самой этой войны. Можно ли думать, чтобы добрый пастырь не пожелал посетить этой области своего диоцеза, чтобы увидеть нынешнее состояние ее, ободрить славянское духовенство, в котором, конечно, были еще ученики его и святые брата его, некогда данные им в обучение Коцелом, восстановить упадавшее славянское богослужение и вообще церковный порядок и, наконец, утешить свою паству после испытанных ею страданий? Все это он и делал, когда посетил Паннонию.²³⁷ С обстоятельствами весьма вероятного посещения Мефодием Паннонии находилось, как полагаем, в связи еще одно обстоятельство, несомненно известное, но не вполне уясняемое без этой связи: это осуждение или отлучение Вихинга. Об этом обстоятельстве имеются два свидетельства: одно в письме папы Стефана V к Святополку от 885 года, другое в житии Климента Белицкого.²³⁸ Из письма папы Стефана следует заключить, что отлучение последовало незадолго до кончины Мефодия. Следовательно, не ранее второй половины 884 года или начала 885 года.²³⁹ Вихинг давно заслуживал строгой духовной кары, как лжец и клеветник на своего архиепископа, изобличенный еще в 881 году. Как уже знаем, папа Иоанн VIII предполагал произвести в Риме суд между ним и Мефодием, для чего вызывал обоих в Рим. Суд этот не состоялся, и Вихинг оставался безнаказанным. Почему же теперь Мефодий счел нужным и нашел для себя возможным произвести отлучение Вихинга и его сообщников? Поводом к тому были, как думаем, обстоятельства, открывшиеся при посещении Мефодием воссоединенной с Моравией Паннонии. Опираясь на Арнульфа, которому она доселе была подвластна, Вихинг, интриган и заклятый враг Мефодия и славянства, как само собой понятно, не опустил возможности вторгаться в церковные дела Паннонии, злоупотребляя своей властью, как нитранского епископа. Сам или через своих сообщников он старался подорвать в ней власть Мефодия, вытеснять славянское духовенство, подрывать славянское богослужение, вводить символ с filioque и т. д. Последнее обстоятельство более всего давало Мефодию право произнести проклятие на Вихинга и его сообщников или агентов в Паннонии. Ибо это было проклятие за ересь, за ее распространение и для защиты православного символа, причем Мефодий мог ссылаться и на то, что сам Рим при папе Иоанне VIII высказался в защиту православного символа. Таким образом, не чувство гнева или мести, чуждое кроткой душе Мефодия, побудило его, наконец, изречь отлучение Вихингу и его сообщникам, а ревность по вере и о благе славянской церкви в Паннонии, где усиливался сеять ересь и причинял смуты Вихинг во время нахождения Паннонии под властью Арнульфа, и где теперь Мефодий лично увидел следы этих деяний Вихинга. Но чувствуя необходимость строгой кары последнему и его сообщникам, Мефодий теперь именно чувствовал для себя и возможным употребить ее. Прежде Вихинг имел опору в Святополке, при посредстве дружного с ним Арнульфа. Но война 883–884 годов расстроила дружбу последних. Неизвестно, как держал себя Вихинг по время этой войны. Может быть, как опытный интриган, он двоедушничал, но во всяком случае, не мог пользоваться прежним расположением Святополка, неприязнь которого к Арнульфу должна была перейти и на Вихинга, как его креатуру. Понятно, теперь Мефодий не встречал со стороны Святополка препятствий к проявлению законных прав своей архиепископской власти по отношению к Вихингу и его сообщникам, вполне заслужившим постигшую их духовную кару своими действиями в Паннонии, на которые Мефодий, без сомнения, не преминул указать Святополку. Вообще, задумав и потом успев возвратить под свою власть Паннонию, Святополк должен был сознать, что политическое объединение Паннонии с Моравией может только укрепиться через объединение церковное под властью общего моравско-паннонского архиепископа, под влиянием народного славянского духовенства и славянского богослужения. Таким образом, борьба с немцами и дело паннонское, оживляя в Святополке сознание тождества политических интересов его государства с интересами славянской церкви, представителем которых был Мефодий, должны были повлиять на скрепление добрых отношений между моравским государем и архиепископом. Признаки большего сближения между ними некоторые исследователи не без основания видят в том обстоятельстве, что 29 июня 884 года Святополк присутствовал на торжестве освящения церкви св. ап. Петра и Павла в городе Брне, совершенного Мефодием при несметном собрании народа, что Святополк бывал даже жертвователем на храмы, созидаемые и освящаемые Мефодием.²⁴⁰

К концу жизни Мефодия житие относит одно интересное событие, эпизодический рассказ о котором и есть предпоследний из рассказов жития, переходящего затем к рассказу о последних днях и кончине Мефодия. «Пришедшу же на страны дунайские королю Угорскому, восхоте и (его – Мефодия) видети. И некиим глаголющим и помышляющим, яко не избудет его без муки, иде к нему. Он же, яко достоит владыце, тако и прият честно и славно с веселием, и побеседовав с ним, якоже достояше тацема мужева беседы глаголати, отпусти его, с любовию и облобызав, с дары великими, рек ему: помяни мя, честный отче, в святых молитвах твоих присно».

Большинство исследователей заподозривает или совсем отвергает достоверность этого рассказа жития. Указывают на хронологическую несообразность рассказываемого события. Говорят, что первое появление угров у Дуная и притом еще только у нижнего Дуная относится к 885 году, а дальнейшее движение их в придунайские страны – к пределам Болгарии, Паннонии и Моравии относится еще к более позднему времени, а именно к периоду с 889 по 907 год, в котором они окончательно завоевали последние две страны. Таким образом, при жизни Мефодия, скончавшегося 6 апреля 885 года, угров еще не бывало в той придунайской и близкой к Моравии стране, куда будто бы ходил Мефодий по приглашению угорского короля, пожелавшего видеть его. Да и не было и не могло быть во время Мефодия никакого короля у угров, каким стал у них уже только христианский князь Стефан, живший веком позже. Невероятным представляется изображаемое в рассказе христианское обращение угорского короля с Мефодием в такое время, когда угры были еще дикой, языческой ордой. По этим и другим соображениям в рассказе жития видят легенду позднейшего происхождения, вставочность которой изобличается самим местом ее в житии. Легендарный рассказ этот стоит к концу, отрывочно и без связи с другими рассказами жития.²⁴¹ Но были и есть исследователи, считавшие рассказ жития правдоподобным и даже достоверным, причем некоторые старались и защитить его от возражений, выяснить кажущиеся несообразности в нем, но изменяя в том или другом характерные черты его.²⁴² Со своей стороны, мы здесь, как и в других случаях, стоим за полную достоверность жития в данном рассказе его и полагаем, что, при надлежащем освещении, рассказ этот откроет нам очень интересное и характерное явление в жизни Мефодия, имевшее место незадолго до его кончины. В разъяснениях по этому предмету необходимо коснуться, хотя в общих чертах, и самой истории угров, их расселений и передвижений до того момента, когда последовало рассказываемое житием событие, приурочиваемое им к концу жизни Мефодия, т.е. к одному из последних годов или месяцев его жизни.²⁴³

1. Угры, народ финского происхождения с примесью тюркского, выселились из своей родины – северного Приуралья на юго-запад в пределы России, между Доном и Днепром, в местности, приблизительно определяемой пределами губерний Тамбовской, Харьковской и смежных. Это переселение относят одни к концу VII века, другие, с большей вероятностью к началу IX века. А местность, где было главнейшее население их, известна потом у византийцев (Константина Порфирогенета) под названием Лебедии, происшедшим будто бы от славного воеводы угорского Лебедиаса, современника Мефодия.²⁴⁴ В новых местах своих поселений угры оказались в соседстве с хазарскими владениями и поселениями славян, и отсюда ранняя связь их с хазарами и славянами и полузависимые отношения к первым, как сильнейшим и имевшим у себя начатки государственного устройства. Угры участвуют в войнах хазар, в качестве их союзников, подручников и по собственной, свойственной кочевникам, наклонности к хищническим набегам, какие делали они иногда и на самых хазар, также и на славян. Довольно долго (по словам Порфирогенета именно до упомянутого Лебедиаса) угры, разделенные на особые орды или поколения, не представляли политического союза, не имели общих вождей или князей.²⁴⁵ По такому характеру своего быта и по той же, свойственной кочевникам, наклонности к передвижениям и хищническим набегам, отдельные орды или отряды угров, отрываясь от других, увлекаются в более далекие передвижения и достигают Дуная еще в конце 40-х годов IX века. Известия о том встречаются в хрониках продолжателя Георгия Амартола и Льва Грамматика (или, вернее, Симеона Логофета), в рассказе о деле двенадцати тысяч македонских греков (или греко-славян) с болгарами в 838–839 годах. Находясь с 814 года в плену у болгар, македонцы решились, с помощью византийского правительства, силой переправиться через Дунай на родину, отразили болгар, хотевших помешать им, а болгары призвали к себе на помощь угров (называемых здесь также гуннами и турками), которые, впрочем, как хищные кочевники, готовы были не мешать македонцам под условием отдачи им последними своих имуществ, но встретили отказ и затем поражение.²⁴⁶ Важное значение этого известия состоит для нас в том, что оно говорит о раннем появлении небольшой орды угров в придунайской стране, и именно еще в 838–839 годах, даже вмешательстве их в дела народов этих стран, вообще о знакомстве с ними. Через двадцать с небольшим лет встречаем другое, еще более важное для нас известие об уграх в Крыму. Это известие жития Константина.²⁴⁷ Сказав о посещении Константином, на пути из Херсона в Хазарию, хазарского воеводы, который собирался осаждать какой-то христианский город в Крыму, но, вняв словам Константина, оставил свое намерение и даже обещал креститься, житие продолжает: «возвратися же философ в свой путь и в первый час молитву творящу ему, нападоша нань Угри, яко волчески выюще и хотяще и (его) убити. Он же не ужасеся, ни остави своея молитвы, кирие елейсон токмо зовый, бе бо окончил уже службу. Они же узревше, по Божию повелению, укротиша и начаша кланятися ему, и слышавше учительныя словеса из уст его, отпустиша и (его) со всею дружиною». Эти угры могли попасть в Крым не иначе, как в качестве союзников или подручников хазар, может быть, в качестве вспомогательного отряда при отряде хазарского воеводы, на возврате от которого именно и встретил их Константин. Благосклонный прием последнего хазарским воеводой необходимо повлиял и на укрощение их перед Константином, как скоро они сведали, что это посол от императора к хазарскому кагану, почтительно принятый хазарским воеводой, и затем услышали учительное слово св. мужа, способное, как показывают примеры, влиять и на варваров. Вместе с Константином, без всякого сомнения, видел этих угров находившийся с ним в миссии Мефодий и, конечно, сохранил в своей памяти эту встречу и этот короткий прием Константина и дружины его уграми, как сохранил и бывшие потом прения святые брата у хазарского кагана. Итак, около 861 года хазарской миссии святых братьев, были угры, которые, благодаря своему соседству и общению с хазарами имели случай видеть и слышать христианского учителя, видеть его именно в лице Константина, с которым был и его брат. Еще через двадцать с небольшим лет в судьбе угров произошла важная перемена. Нахлынувшая из-за Дона новая орда азиатских кочевников печенегов, устремилась на угров, которые принуждены были оставить Лебедию и двинуться далее за Днепр к низовьям его и Дуная и здесь поселились в местности, получившей название Атель-Кузу, между низовьями этих рек, а определеннее между Бугом и Серетом в нынешней Бессарабии и частью Молдавии. Вообще признается, что это переселение угров в Атель-Кузу последовало не позже 884–885 годов.²⁴⁸ Существует полная возможность полагать и то, что передовая волна этого движения угров, по свойственной кочевникам легкости передвижений, подвинулась тогда же и далее Атель-Кузы, – в страны у среднего течения Дуная. Совершенно основательно следующее замечание К. Я. Грота: «Отдельные отряды угров, вскоре по прибытии их в придонскую степь, продолжали движение на юг и юго-запад, располагаясь своими вежами то тут, то там, где позволяли обстоятельства и природные условия и совершая в то же время грабительские набеги в разные стороны. От того-то они так рано (в первой половине IX века) появляются уже на нижнем Дунае и затем на Крымском полуострове». Если так было в половине IX века и несколько позже, то так было и теперь в 80-х годах того же века. Если в половине IX века угры из придонской степи являлись уже на нижнем Дунае, то несколькими десятками лет позже они могли быть на среднем течении его. Могло быть это и независимо от натиска на них печенегов 884–885 годах; еще более могло быть вследствие этого натиска, последовавшего в это время или к этому времени. Имея за плечами печенегов, угры не чувствовали себя безопасными от них и в Атель-Кузу (из которой через несколько лет действительно выгнали их печенеги) и должны были разведывать о странах для дальнейшего передвижения, т.е. о странах у среднего Дуная, а, следовательно, и побывать здесь, чтобы повидать эти страны, повидать людей или население их. Таким образом, существует полная возможность допустить нахождение угорского вождя со своим отрядом в той придунайской стране поблизости от паннонско-моравского диоцеза, о которой говорит житие Мефодия по поводу посещения им угорского князя. Но если при полной вероятности такого нахождения имеется положительное свидетельство о том такого древнего, близкого к событию источника, как житие, источника во всех других случаях достоверного, то не только не может быть места сомнению относительно достоверности свидетельства, но это свидетельство должно быть принято, как весьма важное восполнение других свидетельств, как свидетельство, имеющее самостоятельное значение, как свидетельство первой руки.²⁴⁹

2. Название король, усвояемое житием угорскому вождю или князю, и христианское обращение его с Мефодием также не могут служить основанием к сомнению в достоверности рассказа. Шафарик, защищая рассказ, высказал предположение, что слово король могло быть в списках жития позднейшей поправкой слова князь, которая, предполагается, могла быть сделана тогда, когда угорские государи в Паннонии приобрели титул королевский (со времени св. Стефана, современника нашего св. Владимира). Это действительно могло быть, как бывало и в других подобных случаях. Но, думается нам, может быть и другое предположение. Житие Мефодия называет в одном месте королем и Святополка, который в действительности им не был или, если был, то не тогда, когда житие усвояет ему этот титул. Наши книжники киевского периода иногда прилагают выражения царь, цесарь, царский и к князьям русским этого периода. А Илларион называет св. Владимира каганом, по-хазарски. Автор жития Мефодия, бывший из западных славян, мог назвать угорского князя королем, по западному термину, как высшему для обозначения государя. Скажем более: он, видимо, хотел почтить и возвеличить князя за его весьма благосклонное, почтительное, христианское обращение с Мефодием и разумные беседы с ним. Самое же это христианское обращение, закончившееся даже прошением молитв Мефодия, также не представляет чего-либо совсем необычного. Припомним, как обошлись с Константином угры в Крыму, когда они могли быть более дики, чем теперь. Припомним обращение монгольских ханов с некоторыми из наших святителей, у которых они просили и молитв, а также литовских языческих князей с христианами и христианскими пастырями. Язычники вообще веротерпимы и склонны оказывать почтение к служителям других религий, вследствие свойственного язычеству представления, что все религии от Бога, что божества всех стран и народов имеют свою силу, следовательно, имеют силу и молитвы их служителей. Таким образом, и угорский князь, будучи язычником, но князем разумным, каким представляет его житие, мог обойтись с Мефодием так, как обошелся, тем более, что увидел в нем мужа святого, и услышал его мудрое слово.

Думаем, что совокупность представленных соображений относительно хронологической постановки и характера рассказа Жития о посещении Мефодием угорского князя в придунайской стране дает нам полное право повторить замечание Дюмлера: der Glaubwürdigkeit dieser Nachricht steht nichts iui Wege.²⁵⁰

3. Но как скоро утверждена достоверность рассказа, то требуется, насколько возможно, уяснить самое событие, по его значению в жизни Мефодия. По житию угорский князь, прибыв в придунайскую страну, восхотел видеть Мефодия. Чем или кем могло быть внушено подобное желание, и как, от кого, при каких обстоятельствах угорский князь мог узнать о Мефодие? Высказывалось предположение, что угры, князем которых он был, были какие-нибудь пленные угры.²⁵¹ Предположение – произвольное, для которого не видится опоры ни в самом рассказе, ни в других данных. Житие не говорит ни о князе, как о пленнике, ни вообще о пленных уграх, напротив, оно представляет этого князя имеющим независимое положение и некоторое величие, подобающее народному «владыке», так что удостаивает назвать его королем. Не для просьбы за пленных и не для другой какой-либо надобности он хочет видеть Мефодия, а для того, что последовало при свидании, т.е. для для разумной беседы с Мефодием. Припомним сказанное выше о событиях в Паннонии в 883–884 годах. В 883 году Святополк разбил немецкое войско в Паннонии у левого берега Дуная, что в 884 году также победоносно воевал с ними в нижней Паннонии, которую затем и приобрел по Кенигштеттенскому миру 884 года. Это, следовательно, было время, когда военная слава славяно-моравского государя огласилась по всему среднему Дунаю. Естественно, что она дошла и до угорского воеводы, в это именно время прибывшего в дунайскую страну. Естественно, что он желал знать о столь воинственном и славном государе, к стране которого приблизился, что поэтому он расспрашивал, разузнавал о нем, – и без сомнения не от кого другого, как от славян подунайских, соседних с паннонскими, или этих последних. Но разузнавая о Святополке, угорский воевода необходимо узнал и о Мефодие, который также пользовался славою у здешних славян, как общий их учитель, пастырь, просветитель. Слава эта особенно оживилась в Паннонии теперь, когда она возвратилась под его власть, т.е. в 884 году. Наконец, если принять то, весьма вероятное предположение, что Мефодий к концу этого года или в начале 885 года лично посетил Паннонию, то для нас окончательно уяснится то обстоятельство, что находившийся невдалеке от неё угорский воевода узнал о нем, пожелал видеть его и иметь беседу с ним.²⁵²

Был ли в данное время у приблизившихся к Дунаю угров такой вождь, который бы мог желать видеть Мефодия, беседовать с ним и вообще принять его так, как описывает житие? Такого вождя открывает нам Константин Порфирогенет в лице упомянутого выше Лебедиаса или Лебедя, рассказывая о прежнем жительстве угров в Лебедии и переселении их в Атель-Кузу к нижнему Дунаю. «Народ турков²⁵³ обитал близ Хазарии, в местности Лебедии (Λεβεδία), называемой так по имени первого их воеводы, которого звали по имени Лебедем (Λεβεδίας), а по достоинству воеводой (Βοέβοδος), как и его преемников. В этой вышеозначенной местности, Лебедии, была река Χιδμάς, называемая также Χιγγυλόυς.²⁵⁴ Этих турков было семь племен, никогда они не имели царя (άρχοντα), ни своего, ни чужого, но были у них какие-то воеводы, из которых первым был упомянутый Лебедь. С хазарами они жили три года, участвуя во всех их войнах. Хаган царь хазарский за храбрость и содействие турков дал в жены их первому воеводе Лебедю хазарку знатного происхождения, чтобы он имел от нее потомство. Случилось, однако, что Лебедь детей от хазарки не имел. Печенеги, побежденные в войне с хазарами, принуждены были оставить свою землю и занять землю турков. В возникшей между теми и другими войне турки были разбиты и разделились на две части. Одна часть, направившись на восток, заселила часть Персии, другая же часть, направившись к западу, поселилась вместе со своим воеводой и вождем Лебедем, в стране, называемой Ателькузу, где живут печенеги. Через некоторое время хаган, царь хазарский, просил турков прислать к нему хеландии (χελάνδια) с их первым воеводой. Лебедь, прибыв к хагану хазарскому, спросил немедленно о причине, побудившей послать за ним. Хаган отвечал, что мы призывали тебя для того, чтобы сделать тебя – человека знатного происхождения, разумного и энергичного, считающегося первым у турков, – сделать царем (άρχοντα) твоего народа, с тем условием, чтобы ты был подчинен и подвластен нам. Лебедь отвечал хагану, что он высоко ценит его расположение, уважает его желание и изъявляет ему свою великую благодарность, но, сказал он затем, так как я неспособен к такой власти, то не могу согласиться принять ее, а есть кроме меня еще воевода, по имени Σαλμούζης (вариант – Άλμούτζης), у которого есть сын Арпад. Пусть лучше из них станет царем Салмуц или его сын Арпад и будет подвластен тебе. Эти слова понравились кагану, и он послал с ним своих людей к туркам. Когда они переговорили об этом, турки решили, что лучше быть царем Арпаду, чем его отцу, так как он более достоин, замечателен умом, советом и мужеством, и способнее к такой власти. И они сделали его царем, по обычаю и закону (ζάκανον) хазар, подняв его на щит. Далее говорится, что через некоторое время после этого, турки, т.е. угры, были опять побеждены и преследуемы печенегами, и в бегстве ища земли для поселения, прибыли в Великую Моравию и, прогнав ее жителей, расположились в этой земле, где живут и до сих пор.²⁵⁵

Характерные черты личности Лебедя в этом рассказе Порфирогенета замечательно подходить к чертам угорского короля или вождя в рассказе жития Мефодия. Лебедь был не только современником Мефодия, но, как один из главных вождей у венгров при их переселении из Лебедии в Ателькузу у Нижнего Дуная, находился здесь около 884–885 годов, когда совершилось это переселение и когда состоялось посещение Мефодием угорского вождя в придунайской стране, относимое житием к самому концу его жизни. Момент и место нахождения Лебедя так сближаются с моментом и местом, когда и куда ходил Мефодий для свидания с угорским вождем, что для полного совпадения обоих моментов и мест остается присовокупить, что или Лебедь из нижнего Дуная имел повод и случай подвинуться несколько далее к среднему Дунаю, или Мефодий не затруднился идти и к нижнему Дунаю. Далее, Лебедь издавна, еще в Лебедии был в особенно близких отношениях к хазарскому кагану, в дружбе с ним, бывал у него при дворе, где и женился на хазарке, сосватанной каганом, бывал в походах, как союзник его, продолжал сношения с каганом из Ателькузы или придунайской страны. Представляется вполне сообразным, что такой давний и близкий приятель кагана бывал свидетелем того, что происходило замечательного при дворе кагана, или мог знать и слышать о том от кагана, так что мог быть свидетелем хазарской миссии Константина и Мефодия, или слышать о ней и о них в последующее время, мог быть в числе тех, более близких с хазарами угров, которые видели и почтили Константина и Мефодия в Крыму. Еще: близкий с хазарами, их каганом, Лебедиас Порфирогенета был близок и со славянами. На это указывают как его славянское имя Лебедиас, т.е. Лебедь, так и по-славянски выраженное звание воеводы, повторяемые Порфирогенетом. Справедливо полагают, что Порфирогенет и все известие о Лебеде заимствовал от придунайских славян. Значит, среди них долго ходили рассказы о Лебеде, как воеводе славном и сочувственном славянам. Сближение его со славянами последовало в Лебедии, – и это было сближение с русскими славянами, продолжалось и на Дунае, где славянские поселения начинались у самого устья его, в лице наших угличей и тиверцев, и простирались далее по нижнему и среднему Дунаю. Если и среди угличей и тиверцев, по всей вероятности, были уже христиане, то далее по Дунаю до самой Моравии христианство почти везде было уже воспринято славянами. И вот от этих-то славян-христиан Лебедь мог услышать о св. Мефодие, как о св. муже и великом учителе, мог даже услышать, что он вместе с братом был-некогда и у дружных с уграми хазар.²⁵⁶ Эти-то сообщения и рассказы и могли внушить последнему желание видеть Мефодия и слышать его беседу. Наконец, Лебедь Порфирогенета и угорский король жития сходны и по некоторым, часто личным, качествам. Первый характеризуется как храбрый, разумный, мужественный или энергичный, выдававшийся своими качествами настолько, что каган и хазары считали его достойнейшим быть царем угров. Второй автору Жития казался также достойным звания короля, как он и называет его, и говорит о царском приеме им Мефодия, о разумных беседах его с последним. При всем значении данных, располагающих к отожествлению Лебедя с угорским вождем Жития, мы не увлечемся до решительного признания этого тожества, за отсутствием прямых свидетельств об этом. Мог быть в данное время на Дунае, кроме Лебедя, и другой угорский вождь, более или менее сходный с ним по положению и качествам. Мы настаиваем только на вероятности этого тожества. Но для уяснения обстоятельств события нам достаточно того общего вывода, что у угров в данное время был воевода, такой как Лебедь, приятель хазар, знакомец славян, который мог, находясь в придунайской стране, узнать о Мефодие и пожелать видеть его.

4. Житие говорит, что когда Мефодий от прибывшего в придунайскую страну угорского короля получил приглашение посетить его, то окружавшие Мефодия советовали ему не идти к этому королю, говоря: не избудешь от него без муки. Говорившие так еще не могли знать о характере угорского вождя, думали о нем так, как вообще приходилось думать о вожде дикого, языческого народа. Но Мефодий решился идти немедленно. Так поступил он как мужественный исповедник веры, подражавший св. брату, который не боялся идти к сарацинскому калифу и хазарскому хану, говоря, что готов и умереть за св. Троицу. Но вполне вероятно, что приглашение угорского вождя напомнило Мефодию о первой встрече его святые брата с уграми в Крыму, когда эти дикари укротились перед ним и почтительно обошлись с ним, что происходило на глазах Мефодия. Не может быть сомнения и в том, что Мефодий, старавшийся обратить надвислянского князя, ругавшегося христианам, обративший к вере и Боривоя чешского, шел к угорскому вождю со святой мыслью привлечь и его к Христовой вере, на что давало надежду уже самое желание угорского вождя видеть Мефодия и приглашение его на свидание. К сожалению, житие говорит лишь в общих чертах об этом свидании, но и эти черты так знаменательны, что мы еще раз припомним их для заключительной характеристики события. «Он же, т.е. угорский король, яко достоит владыце, тако и прият честно и славно с веселием. И побеседовав с ним, якоже достояше тацема мужева беседы творити, и отпусти его, с любовию и облобызав, с дары с великими, рек ему: помни мя, честный отче, в святых молитвах твоих присно». Если дошедшая к угорскому вождю слава о Мефодие предрасполагала его к такому приему последнего, то видно также, что угорский вождь нашел в Мефодие то, чего искал, для чего и приглашал его к себе. Он увидел мужа, внушающего глубокое почтение и мудрого учителя. Беседы его с Мефодием были, конечно, прежде всего и более всего беседы о Боге истинном, о вере истинной, подобно беседам Константина у хазарского кагана. Если угорский вождь был Лебедь или другой, подобно ему, знакомый с хазарами и разноверием у них, то вопрос об истинной вере имел и для него живой интерес, тем более, что он теперь приблизился к странам, где повсюду господствовала новая для него христианская вера. Угорский вождь, был ли то Лебедь или другой, подобно ему, издавна и теперь знакомый и близкий со славянами, мог вести беседы с Мефодием и на славянском языке. А для Мефодия готовой опорой для таких бесед была та книга прений, веденных его братом у хазарского кагана, которую Мефодий перевел на славянский язык. Но теперь, без всякого сомнения, Мефодий имел и возможность, и побуждения сказать, а если имел, то, без сомнения, и сказал угорскому вождю более того, что говорил Константин перед хазарским каганом. Константин говорил о христианском законе, как о вере и законе греческого царства, откуда и сам пришел, как посол императора. Мефодий говорил о христианстве, как вере уже почти всего христианского запада, его империи, вере целых стран и народов на западе, в частности – стран подунайских, как о вере на глазах Мефодия или при его участии принятой или принимаемой новыми, дотоле не христианскими народами, как болгары, мораване, чехи, надвислянские ляхи, князей которых он знал, а иных сам обратил к вере. Не преминул он сказать о Святополке, государе славном, победоносном и вместе христианине. Таким убеждающим характером бесед Мефодия объяснится для нас то сильное впечатление их на угорского вождя, о котором дает знать житие, когда говорит, что после этих бесед угорский король отпустил Мефодия с любовью, облобызав его, одарив великими дарами, и просил его молитв, сказав: помяни мя, отче честный, в святых молитвах твоих. Если прежде, в устранение возражений против достоверности этого рассказа, мы замечали, что веротерпимое и благосклонное отношение к христианскому учителю и пастырю и даже прошение молитв его возможны и в языческом государе, – то теперь, в виду особенного, именно христианского характера действий и слов угорского князя при прощании с Мефодием, не можем не признать весьма вероятным, что Мефодий действительно успел расположить угорского вождя к вере христианской. Теперь он не был крещен, иначе житие сказало бы об этом. В истории обращения языческих государей видим не один пример, что между начальным предрасположением к вере и конечным принятием ее через крещение проходят иногда целые годы. Был ли угорский вождь крещен после, – остается неизвестным, но также неизвестной остается нам и судьба того воеводы Лебедя, в котором, как замечено, есть вероятность предполагать лицо, тождественное с угорским вождем жития. Известия Порфирогенета о Лебеде прерываются на рассказе о путешествии его к хазарскому кагану, предлагавшему ему царское звание у угров, но в зависимости от кагана, отказе Лебедя от сего и предложении вместо себя Альмуца или Арпада, возвращении от кагана с послами последнего, при участии которых и состоялось провозглашение Арпада верховным вождем или царем угров. Необходимо думать, что путешествие Лебедя к кагану и дальнейшие за тем события происходили после пребывания Мефодия у вождя угорского в придунайской стране.²⁵⁷ Если этот вождь был именно Лебедь, то отказ его от власти над уграми, помимо того объяснения, какое дается на это в рассказе Порфирогенета, не объясняется ли еще и тем, что по предрасположению к христианской вере он устранился от политической деятельности в среду христиан из местных придунайских славян, с которыми еще более сошелся после свидания с Мефодием. Это, конечно, только предположения. Но надежнее общий вывод из всего разбора рассказа жития о свидании Мефодия с угорским королем в придунайской стране. Исследователи, признающие этот рассказ легендарным, допускают, однако же, что он мог быть «составлен под влиянием несомненного факта славянских влияний на религиозную и общественную жизнь венгров».²⁵⁸ С большой уверенностью скажем со своей стороны, что эти влияния начались при Мефодии, при его непосредственном участии, по его непосредственному влиянию на посещенного им угорского вождя в придунайской стране, был ли то Лебедь или другой, подобный ему. Если бы влияние Мефодия, вообще влияние славянского христианства на угров продолжилось и продолжалось беспрепятственно, то угры могли бы приобщиться к славянскому христианству и ославяниться, как ославянились болгары на Дунае, также и азиаты, и завоеватели, как угры. Но Мефодий вскоре скончался, а в судьбе угров и их отношений со славянами наступили явления, не давшие развиться и окрепнуть славянским влияниям на угров, подорвавшие дело Мефодия и существование народной славянской церкви в самой Моравии.

В последние годы жизни Мефодию предстояло совершить еще одно дело, имевшее послужить к упрочению самостоятельности славянской церкви в Моравии: это устройство народной высшей иерархии ее через учреждение епископских кафедр с епископами из моравских славян. Мы видели, что папа Иоанн VIII в письме к Святополку от 10 июня 880 года рекомендовал ему избрать, по усмотрению Мефодия, достойного священника или диакона и прислать в Рим для поставления его во епископа на вторую епископскую кафедру, какая должна быть открыта в моравско-паннонском архиепископском диоцезе сверх нитранской, на которую тогда был поставлен Вихинг. Папа присовокуплял, что после этого Мефодий с двумя подчиненными ему епископами уже сам поставит еще нескольких епископов на другие кафедры, какие могут быть учреждаемы в городах диоцеза. Было намечено, что такое распоряжение папы состоялось не иначе, как по ходатайству или представлению Мефодия. Не может быть сомнения в том, что Мефодий желал осуществить такое распоряжение папы. Злокозненный характер Вихинга, открывшийся тотчас по прибытии его на свою кафедру, мог на некоторое время затруднить Мефодия в исполнении мысли о новых епископствах, но не отклонить от них. Напротив, он давал чувствовать еще большую потребность иметь верного и послушного епископа из своих моравских учеников с надеждой подготовить учреждение и других славянских епископств. Несомненно и то, что между своими учениками Мефодий имел достойных кандидатов на епископство, ибо такими явились некоторые из них впоследствии по кончине Мефодия. Почему же Мефодий не сделал того, чего желал, хотя после папского распоряжения о епископствах еще около пяти лет жил и архиепископствовал в Моравии? Должно быть, он не находил содействия себе в этом деле от тех, от кого это требовалось. Что из Рима нельзя было ожидать напоминаний Святополку о присылке из Моравии кандидата на новое епископство в ней, это легко понять, припомнив тогдашние превратности на самой римской кафедре. Папа Иоанн VIII, почти всю жизнь угнетаемый врагами и невзгодами, оставался в таком же угнетенном положении и в последние годы ее, так что в своих письмах к разным лицам на западе, писанных в 882 году, по-прежнему вопил о помощи, ибо, как выражался он, обиды и беды, претерпеваемые им и римской церковью от сарацин и нечестивых христиан, так велики, что он не в состоянии изобразить никакими словами.²⁵⁹ В декабре этого года он умер и, как полагают, насильственной смертью. Имя этого папы, подпадающего разным упрекам у западных историков, опороченное известной легендой о папессе, в действительности заслуживает лучшей памяти как за склонность к миру с востоком, за согласие с ним относительно православного символа веры, так и за покровительство славяно-моравской церкви, хотя бы и не вполне искреннее, но все-таки бывшее ей полезным и почти окончившееся с кончиной Иоанна VIII. Преемники его Марин I (882–883) и Адриан III (883–885), неприязненно настроенные по отношению к востоку, по-видимому не были наклонны покровительствовать и Мефодию с его славяно-моравской церковью, оставались безучастны к ней, хотя, впрочем, самая кратковременность их управления смягчает эту вину их. Важнее то обстоятельство, что сам Святополк ничего не сделал для устройства новых славянских епископств в Моравии. В 882–884 годах этому могли служить помехой войны его с немцами, но едва ли только ими объясняется бездействие Святополка по устройству славянских епископств в своей державе. Он не позаботился о них и потом, по смерти Мефодия, несмотря на свое могущество, усилившееся с 884 г. Это обстоятельство придает новое правдоподобие известным нам свидетельствам о небезупречном характере Святополка и его отношении к Мефодию, отношений, хотя и улучшившихся по возвращении Мефодия из Царьграда, но не перешедших в отношения полной внимательности к нуждам Мефодия, как архиепископа, и к нуждам моравской церкви, как славянской. Впрочем, утешением Мефодию было известное нам присутствие Святополка на торжестве освящения церкви св. ап. Петра и Павла в Брне 29 июня 884 года Здесь-то Мефодий имел возможность говорить со Святополком о нуждах своей церкви, просить большего внимания к ней и облегчить свое сердце некоторой надеждой на такое внимание, нужное ей тем более, что скоро предстояло ей лишиться своего архипастыря, в котором была главная сила, главная опора ее.

О последних днях жизни Мефодия и его блаженной кончине житие рассказывает так:

«Тако же вся вины отсек от вся страны (со всех сторон) и уста многоречивых загради, течение же соверши, веру соблюд, чая праведнаго венца, понеже тако угодив Богу, возлюблен бысть, приближатися начать время покой прияти от страсти и многих трудов мзду. Вопросиша же его и рекоша: кого чуеши, учителю и отче честный, в ученицех своих, дабы от учения твоего тебе настольник был? Показа же им единого от известных ученик своих, нарицаемаго Горазда, глаголя: с (сей) есть вашея земля, свободь муж, научен же добре в латинския книги, правоверен, то буди Божия воля и ваша любы, якоже и моя. Собравшемся же им в цветную неделю всем людем, вшед в церковь и немогий, каза в благодети цесари и князя и клирики, и люди вся, и рече: стрезете мене, дети, до третияго дне, якоже и бысть. Свитающу третьему дни, прочее рече: в руце Твои, Господи, душу мою влагаю (885 год от РХ). Усуждь же свои ученицы, достойны чести сотворивше, и службу церковную латински, и гречески, и словенски сътребиша, и положиша и в соборней церкви. И приложися к отцам своим, и патриархом, и пророком, и апостолом, учителем и мучеником. Людие же, безчисленный народ, собрався провожаху, плачущеся добраго учителя и пастыря, мужеск пол и женск, малии и велиции, богатии и убозии, свободнии и рабы, вдовица и сирота, страннии в тоземци, недужнии и здравии, все бывшаго всяческо всем, да вся приобрел».²⁶⁰

Итак, святой Мефодий, подобно избранному апостолу народов и св. брату своему, окончил свой великий жизненный подвиг, в полноте веры в его истину и святость, сопутствуемой блаженным предощущением воздаяния у Господа, в руце которого передавал дух. Но воздаянием ему была также любовь и преданность учеников, желавших знать волю его о преемнике его служению, учения, чтобы с этим преемником продолжать дело самого великого учителя. Мефодий указывает на Горазда, как природного моравлянина, человека свободного сословия, знающего хорошо и латинские книги, и правоверного. Это отчетливое обозначение качеств Горазда дает предполагать в нем более раннего избранника Мефодия, у которого он, по всей вероятности, имелся в виду кандидатом на второе епископство в Моравии, открытие которого предполагалось вслед за открытием епископства нитранского в 880 году, но не состоялось при жизни Мефодия. Теперь, избирая Горазда в преемника себе самому, Мефодий заявлял определившуюся у него мысль создать именно народную высшую иерархию в Моравии, в которой вслед за Гораздом заняли бы места и другие избранные ученики первоучителя моравской церкви. Имея в Горазде и в них ручательство верности тому православному учению, которое сам проповедовал, но которого он не надеялся от Вихинга и подобных ему, Мефодий признавал особенную важность и того качества в Горазде, что он хорошо знал латинский язык и латинские книги. Это звание надо было преемнику Мефодия и для сношений с Римом, и для чтения евангелий по-латыни (прежде чтения по-славянски) на славянской литургии, для поддержания с последней целью знания латыни и в старшем клире, наконец, вообще для положения Горазда, как первосвятителя страны, связанной политическими и церковными отношениями с латинским западом. Имея знатоков латыни в своем моравском духовенстве, Святополк мог бы не нуждаться в услугах таких лиц, как Иоанн венецианский или Вихинг. Итак, все обдумав, все, что мог, сделал Мефодий для обеспечения дальнейшего существования моравской церкви, соображаясь с условиями этого существования в тогдашнее трудное для юной моравской церкви время. Разнесшаяся весть о приближающейся кончине любимого учителя, архипастыря, собрала много духовенства и народа в соборную церковь Велеграда в цветную неделю 4 апреля. Уже изнемогавший Мефодий сам, однако же, пришел в церковь, чтобы в последний раз помолиться в ней и проститься со всеми. В прощальных благословениях он помянул и царя греческого, подобно св. брату своему, который также помянул его перед своей кончиной, называя себя бывшим слугой его. Так оба святые брата до самой кончины своей чувствовали себя, заявляли себя служителями православного греко-востока в странах латино-немецкого запада. Для Мефодия благословение, посылаемое царю греческому, и было благодарением за те знаки любви и благосклонности, какие явил он Мефодию в последние годы жизни его, для блага и моравской церкви.²⁶¹ Благословлял он моравского князя Святополка, которого, впрочем, не видим ни на прощании с Мефодием, ни потом на его похоронах. Благословлял весь собравшийся клир и народ, благословлял, без сомнения, среди вздохов общей скорби, оглашавших соборную церковь. Благословив всех, святой старец сказал: постерегите меня, дети, до третьего дня. В этом прозрении дня кончины, даруемого только великим праведникам, Мефодий доживал последнее дни с единой мыслью о Господе, ясной и живой до последнего дыхания, когда на рассвете третьего дня во вторник страстной недели, на руках своих священников, он молил о Господе со словами: в руце Твои, Господи, влагаю дух мой! Ученики почившего святителя рассудили совершить похороны его с особенной торжественностью. Заупокойная служба совершена на языках латинском, греческом и славянском, как языках церкви римской, от которой он получил посвящение и был в иерархической зависимости, церкви греческой, которой принадлежал по происхождению и воспитанию, в церкви моравской, в которой был учителем и святителем. Латинскую службу совершал, конечно, сам Горазд, как «добре наученный латинским книгам», но совершал без сомнения, не один, а в сослужении других священников и клириков, знавших латинскую службу или еще со времени до прибытия в Моравию святых братьев, когда она здесь господствовала, или наученных ей во время святительства Мефодия, когда, вследствие известных нам повелений папских, требовалось, насколько возможно, поддерживать знание латыни в некоторой части моравского клира, для чтения евангелий по-латыни, и даже совершения всей латинской службы при дворе Святополка. На греческом языке могли совершать службу священники и клирики как из моравлян, наученных этому языку св. Константином и Мефодием, так, весьма вероятно, из греков, прибывших с ними в качестве «споспешников» их в их трудах.²⁶² Наконец, самой торжественной, надо полагать, была славянская служба, совершенная в сослужении всего бывшего на лице священства, клира из моравлян и всего собрания народа, с предстоятельством в служении Горазда, как «настольника» почившего учителя. Выражение жития о многочисленности собравшегося на похороны народа, людей всех званий, состояний, возрастов, не только туземцев, но и странных, т.е. прибывших из разных, особенно ближайших, местностей моравской епархии, эти выражения должны быть понимаемы не в смысле фразы, а в прямом смысле, в виду повсюдной в ней известности Мефодия, как единственного и притом необычайного архипастыря и учителя моравской церкви, в которой он был «всем вся», в виду заранее разнесшейся вести о приготовлениях его к своей кончине, через назначение преемника, и бывшего торжественного прощания его с народом за три дня до кончины. То же должно сказать о всеобщем плаче народа на проводах его к гробу к церкви соборной, где он похоронен. Не предчувствовали моравляне и сами ученики почившего учителя, что они оплакивают и печальную участь своей страны и церкви, ожидавшую их вскоре по его кончине! Но тяжким было для них и само чувство теперешней осиротелости, облегчения которого они искали в молитвенном уповании на заступничество угодника Божия, сказавшемся в словах молитвы, с какими обращается к нему от имени всех учеников его и всего стада, всего народа моравского благочестивый жизнеописатель в конце своего жизнеописания. «Ты же, свыше, святая и честная главо, молитвами твоими призирай на ны, желающая тебе, избавляй от всякия напасти ученики своя, и учение пространяя и ереси прогоня, да достойно звания нашего живя зде, станем с тобою, твое стадо одесную страну Христа Бога нашего, вечную жизнь приемлюще от Него. Тому бо есть слава и честь во веки веков. Аминь!» Думается, что эти слова и все то, что передается выше о беседе Мефодия с учениками при назначении Горазда настольником своего учения, о прощании святителя с учениками и всеми людьми, с заповедью постеречь его до третьего дня, о кончине на руках иерейских в рассвет третьего дня, о погребальных службах и проводах ко гробу при всеобщем плаче народа, – думается и как бы видится, что все это передано жизнеописателем, как непосредственным свидетелем и участником событий, как одним из его учеников, из его духовного стада.