V. Деятельность Константина и Мефодия в Моравии и Паннонии и по выходе отсюда до кончины святого Константина в Риме

Прибытие святых братьев в Моравию и учительская деятельность их здесь; ее плоды. Враги их святого дела – латино-немецкие епископы, учение их о треязычии. Борьба с ними Константина. Путешествие в Венецию для рукоположения учеников. Пребывание в Паннонии у Коцела и ученики здесь. Мужественная защита Константином славянского богослужения перед латинским собором в Венеции. Вызов святых братьев в Рим. Распри между Царьградом и Римом по делу Фотия и новокрещенной Болгарии, повлиявшие на характер отношений Рима к делу святых братьев. Прибытие их в Рим с мощами св. Климента. Торжественная встреча их папой, благосклонный прием славянских книг, посвящение учеников святых братьев. Учительство Константина и уважение к нему в Риме; противники его – треязычники. Перемена в отношениях Царьграда к Риму во время пребывания здесь святых братьев; царьградское и болгарское посольства в Рим. Болезнь Константина в Риме, пострижение с именем Кирилла, предсмертная молитва и завещание брату. Обстоятельства погребения его и объяснение их. Предположение о творениях св. Кирилла

По прибытии в Моравию святые братья были с честью приняты князем в его столице Девине или Велеграде. Славянская речь прибывших учителей, живая и глубокая сила учительного слова, кроткий и благочестивый дух их привлекли к ним сердца князя и моравских славян. Письмена и книги, принесенные ими, были такой поражающей и восхищающей новостью, которая казалась даром неба. Ростислав собрал учеников и дал в обучение святые братьям и их споспешникам. Продолжая начатый в Царьграде перевод, Константин с Мефодием перевел круг богослужебных книг и служб, утрени, часов, вечерни, литургии, обучил им моравских учеников и открыл славянское богослужение. И отверзлись, говорит житие, уши глухих к слушанию книжных слов и служб и у немых стал ясен язык. Вместо проповеди на языке немецком и богослужения на латинском языке, который, как непонятный, казался языком немых для немых, народ слышал проповедь и, что особенно было ново, неслыханно, слышал богослужение на родном языке. По словам моравской легенды, святые братья не ограничились деятельностью в одной столице Моравии. «Отсюда, говорит она, Константин со своим братом ежедневно отправлялся далее, посещал города, местечки (oppida) и села, оглашал слух неверующих словами жизни, поучал народ воспринимать через крещение оставление грехов, проповедуя, что без сего они не могут истинно спастись».¹²⁴ Ближайшей целью учительских хождений святых братьев было, конечно, научение и утверждение уже крещенных моравлян, которые составляли большинство, но очень возможно, что многие оставались еще не крещенные среди самых христиан и тем более поодаль от городов и в местностях, где позднее утвердилось христианство. Есть известия, что св. Константин освятил в это самое время и две церкви для моравлян, а именно церковь св. Петра в Голомуце и церковь св. Климента в Летомысле.¹²⁵ Без сомнения, уже теперь святые братья воспитали себе помощников и споспешников своему делу в добавок к тем, какие прибыли или возвратились с ними из Царьграда и между которыми особенную известность приобрели Климент, Горазд, Наум, Лаврентий и Ангеляр. Сорок месяцев продолжалась деятельность святых братьев в Моравии, речь о которой житие заканчивает словами: Бог веселился о сем вельми, враг диавол постыдися. Росло Божие учение в Моравии, но враг завистник, продолжает житие, нашел орудия своей зависти и воздвиг напасть на св. учителей. Но нашлись и между людьми враги святого дела святых братьев. Это, по житию Кирилла, были латинские и фряжские, т.е. латино-немецкие архиереи и иереи. Они враждовали против этого дела, как представители немецкого королевства Людовика немецкого, имевшего притязание на верховенство над славянскими княжествами, грозившее быть устраненным через усиление чувства национальной самобытности у славян при богослужении на родном языке и имевшем явиться народном духовенстве. Враждовали они из боязни за свою власть и доходы, ибо в средние века, особенно на западе, епархия была почти то же, что княжеское владение прелата, дававшее ему право суда, дани и десятины, приход почти то же, что имение, дававшее также разные доходы, начиная с десятин. Известны очень многие примеры борьбы между прелатами того времени за границы епархий, за права своей власти над спорными церквями, монастырями и местностями, борьбы, очень нередко переходившей в драку, в войну. Наконец, введение богослужения на народном языке было для латино-немецких прелатов таким новшеством, которое никак не совмещалось с их давней привычкой к латинскому языку богослужения, как священному и единственно законному языку церкви на западе, и казалось дерзостью, ересью, как надо полагать, с той особенно поры, когда подавлено было на западе готское богослужение, считавшееся еретическим. Нападая на дело святых братьев, латино-немецкие прелаты говорили: «Не славится Бог о сем. Если бы угодно Ему было это, не мог ли бы Он сделать, чтобы все люди с самого начала славили Бога своей речью и своими письменами, т.е. богослужением на народном языке. Есть только три языка, которыми можно славить Бога: еврейский, греческий и латинский». Боролся, говорит житие, св. Константин с этими врагами, как Давид с иноплеменниками, поражая их словами Писания. Слышал и видел он и другие суеверия, и дурные языческие обычаи, еще жившие в народе, от каких не только не умели отучить их латино-немецкие пастыри, заботившиеся более о своей власти и доходах, чем о духовном благе чуждого им по племени народа, но которым и сами потворствовали, как люди своего века и чуждые высшего духовного просвещения. Эти суеверия и обычаи также изобличал св. Константин, давая чувствовать латино-немецким духовным их небрежность или грубость, несовместимые с притязаниями на учительство.¹²⁶ Восстание латино-немецких епископов и иереев на святых братьев должно было последовать с 864 года, когда Ростислав, осиленный королем Людовиком немецким, принужден был дать обязательство покорности и верности ему, тяготевшее над Ростиславом два года. При таком начальном повороте дел в Моравии, а, следовательно, и положения здесь святых братьев, им, исполнившим свое поручение, впору, казалось бы, и возвратиться в любимое уединение на родной Восток. Но не таковы они были. Не хотели они оставить своего дела, которому не могло быть теперь сильной поддержки у самого моравского князя; они решились продолжить, довершить его, сами найти поддержку для него. Потрудившись в Моравии сорок месяцев, т.е. три года и четыре месяца, святые братья, для утверждения богослужения на народном языке, задумали дать моравским славянам народное духовенство в лице воспитанных ими учеников. С ними отправляются они в Венецию в надежде испросить у граденско-венецианского митрополита или патриарха посвящение своих «стрижников», т.е. приготовленных для посвящения чтецов. Мы сказали, что дело разделения церквей, только что начавшееся, еще далеко не было ясным, в дальнейшем ходе и исходе своем. Граденско-венецианский митрополит-патриарх был в глазах их канонически полноправным пастырем своей епархии. Как имевший некогда иерархическую власть над ближайшими славянами, имевший и теперь ее над славянами истрийскими, он казался и наиболее удобным лицом в латинской иерархии, могущим совершить поставление. Он, казалось, мог оградить их и от нападок со стороны немецких епископов, как бы восхитивших часть из древних пределов граденско-венецианской митрополии. Наконец, сама Венеция, хотя управлялась своим дожем, но находилась под некоторым влиянием Византии, что также могло давать святые братьям надежду найти здесь благосклонный прием.¹²⁷ На пути в Венецию святые братья посетили Паннонию и здесь паннонского князька Коцела, княжившего в городе Мосбурге при озере Блатно. Здесь святые братья остановились на немалое время. Коцел с честью принял их и удержал, полюбопытствовал видеть и полюбил славянские книги, сам научился им, дал святые братьям пятьдесят учеников для обучения этим книгам и, много почтив, с почетом проводил в дальнейший путь. Как прежде в Хазарии, так и теперь святые братья не взяли ни от Ростислава, ни от Коцела ни золота, ни серебра, ни другой какой вещи, держась во всем евангельского слова о проповедниках, а только испросили у обоих князей свободу девятистам пленным. Эти пленные были, по всей вероятности, преимущественно из болгар, которые перед тем, в качестве союзников немцев, находились в войне с моравлянами.

В Венеции святые братья встретили не то, чего ожидали. Здесь собрались на св. Константина латинские епископы, иереи и монахи, как «вороны на сокола». Собор этот с участием нескольких епископов был, видно, не случайный, а вызванный разнесшейся молвой о неслыханном дотоле нововведении, учиненном восточными пришельцами-учителями в Моравии. Председательствовал на этом неразумном соборе, конечно, не кто другой, как венецианский митрополит-патриарх Виталис Партиципаццо, уже знавший о споре между папой Николаем и Фотием, между Римом и Византией, что также могло не остаться без влияния на неблагосклонный прием, оказанный Виталисом восточным учителям, прибывшим из Моравии.¹²⁸ Но главным предметом нападок венецианского собора на Константина были его славянские богослужебные книги. «Скажи, говорили ему на соборе, зачем это ты поделал славянские книги, которых доселе не изобретали ни апостолы, ни папа римский, ни Григорий богослов, ни Иероним, ни Августин?¹²⁹ Мы знаем только три языка, на которых можно славословить Бога в книгах: это языки – еврейский, греческий и римский». Константин отвечал: «Не для всех ли от Бога дождь, не для всех ли солнце? Не все ли равно дышим одним воздухом? Как же не стыдитесь вы допускать только три языка, а прочим народам велите быть глухими и слепыми? Хотите вы сделать Бога немощным или завистливым, т.е. будто Он не может или не хочет дать людям славить Его родным языком? Мы, напротив, знаем много народов, которые имеют грамоту и службу Божию на своем родном языке, как-то: армяне, иверы (грузины), готфы, хазары, арабы, египтяне и др. Убедитесь еще от Писания. Давид говорит: Хвалите Бога вси язы́цы, похвалите Его вси людие (Пс.116:1). А в Евангелии св. Иоанн говорит, что всем верующим дана власть или право быть чадами Божиими, следовательно, всем им дано право взывать к Богу, как к общему Отцу, на каком языке кто может. И Спаситель сказал ученикам: идите, научите все народы, следовательно, все народы призваны знать учение Христово и исповедать Его своим языком. Между знамениями для верующих Он поставил и то, что они будут говорить новыми языками, чтобы таким образом славился Христос на всех языках, для всех и у всех народов. А вам, смело и строго выразился Константин, вам я готов бы сказать: горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что затворяете царство небесное человекам... вы взяли ключ разумения; сами не вошли, и входящим воспрепятствовали (Мф.23:13; Лк.11:52). Но послушайте еще св. Павла: если я приду к вам, братие, и стану говорить на незнакомых языках, то какую принесу вам пользу, когда не изъяснюсь?.. Если вы произносите невразумительные слова, то как узнают, что вы говорите? Вы будете говорить на ветер... И если я не разумею значения слов говорящего, то я для него чужестранец, и он для меня – чужестранец. Если ты будешь благословлять духом (т.е. про себя, на непонятном для народа языке), то стоящий на месте простолюдина, как скажет: аминь, при твоем благодарении? Ибо он не понимает, что ты говоришь. В церкви хочу лучше пять слов сказать умом моим – на знакомом языке, чтоб и других наставить, нежели тму слов на незнакомом языке (1Кор.14:6,9,16:19). Этими сильными обличениями и вразумлениями Константин, по-видимому, не успел одолеть предрассудков латино-венецианского духовенства. После этого не могло быть более речи и о посвящении в Венеции его учеников. Святые братьям не оставалось другого исхода, как искать защиты своему делу в Риме, где между тем папа Николай уже сведал о них, и куда он и позвал их. Это было до ноября 867 года.

Ко времени этого вызова отношения между Царьградом и Римом значительно изменились. Папа Николай, далее своих предместников простерший притязания на главенство или верховную власть своей кафедры в церкви, воспользовался делом Игнатия и Фотия, чтобы выставить себя верховным судьей в церкви и потребовать от Византии возвращения иллирийских епархий с солунской митрополией, считавшейся некогда как бы наместничеством римского епископа. Неудовлетворенный в этих притязаниях, Николай созвал в Риме в 863 году собор, на котором Фотий объявлен лишенным сана и отлученным, объявлены такими рукополагавшие и рукоположенные им другие сторонники его и противники Игнатия. В ответ на это император Михаил в 864 году написал резкое и бранное письмо к папе, на которое не замедлил тем же отвечать и папа, и затем отношения между Царьградом и Римом прекратились на несколько лет. В эту пору последовало крещение болгарского цари Бориса (853 или 856–888). Ко времени Бориса болгары, тюркские пришельцы из-за Волги, господствовавшие над придунайскими славянами уже около ста семидесяти лет, успели ославяниться и образовать сильное славянское государство. Подавленное или ослабленное с приходом их, как язычников, христианство, стало с течением времени вновь распространяться уже среди славян и самих болгар и особенно при воинственном Круме через пленных греков и славян, уводимых в Болгарию Крумом, а после Крума через пленных болгар, принимавших христианство в Царьграде и возвращенных в Болгарию. То и другое продолжалось и при Борисе. Но Борис, подготовленный к христианству указанными случайными проповедниками, находившийся то в мирных, то в неприязненных отношениях с Византией на Востоке и немецким королевством на западе, уже сам пришел к мысли о принятии христианства и насаждении его в Болгарии. Виды на обращение его возымел немецкий король Людовик, привлекавший его к союзу с собой во время своей войны с Ростиславом моравским, в каком союзе и застаем Бориса в 863 году.¹³⁰ В мае 864 года Людовик уже высказывал папе Николаю надежду, что болгарский царь хочет обратиться к вере, прибавляя, что многие из его народа уже христиане, за что папа благодарил Бога. В августе перед походом своим на Ростислава моравского, Людовик имел переговоры с послами Бориса в Тульне на Дунае с целью обеспечить себя со стороны Болгарии во время предстоящей войны. И по поводу этого в Бертинской летописи (Гинкмара) говорится опять, что болгарский царь обещал сделаться христианином. Но не латино-немецкому Западу, а Востоку дано было совершить обращение болгарского князя. В конце 864 или в первых месяцах 865 года Борис, во время постигшего Болгарию голода, сделал вторжение в империю, чтобы добыть хлеба добычею; возможно, что это вторжение было последствием и внушений немецкого короля Людовика, который, имея дело с Ростиславом моравским, искавшим союза с Византией, желал затруднить для последней помощь Моравии: греки неожиданно предложили Борису дары и мир на выгодных условиях. Едва ли ошибемся, предположив, что добрым советником правительства в деле союза с Борисом болгарским был патриарх Фотий, старавшийся воспользоваться этим для успехов христианства в Болгарии. По заключении союза Борис принял крещение в 865 году под самым Константинополем, причем император Михаил был его восприемником, дав ему и свое имя, а патриарх Фотий совершил крещение Бориса и преподал ему обширное письменное наставление в вере, исполненное глубоких и светлых мыслей, но едва ли достаточно вразумительное для новокрещенного князя. К сожалению, замешательства в Византии и Болгарии грозили расстроить заключенный политический и религиозный союз их. В Болгарии последовало восстание язычников против Бориса, которое он принужден был смирять силой и жестокой расправой. Затем в Болгарию проникли разные учителя, в числе их сектанты павлиниане, возмущавшие юных христиан. Между тем, Борис, приняв христианство от Византии, стремился оградить церковную самостоятельность страны, иметь свою иерархию даже с патриархом. Последнего греки не могли ему дать; не поспешили они дать Болгарии и епископов, а дали пока только священников. Придворные смуты мешали Византии заняться устройством болгарской церкви. Варда, некогда погубивший невиновного Феоктиста, сам был убит по приказанию Михаила и наущению Василия Македонянина (в 866), который объявлен кесарем и соправителем императора. Охладев к союзу с Византией, Борис в августе отправляет посольство к папе в Рим и к Людовику немецкому в Регенсбург с просьбой прислать епископа и священников. Сверх того, болгары прислали папе свиток со ста шестью вопросами, прося решения их; в числе их был вопрос и о том, могут ли болгары иметь своего митрополита и даже патриарха. Папа скоро, а именно в ноябре 866 года отправил в Болгарию двух епископов Павла анконского и Формоза портуанского для принятия Болгарии под власть папы, насаждения христианства и поставления священников, передав через них и ответы на сто шесть вопросов. Прибыв в Болгарию, папские епископы тотчас стали вытеснять греческое духовенство и учение и обряды, а вводить латинское, как символ с filioque, отвергали миропомазание, совершаемое священниками, и вторично миропомазывали, предписывали пост в субботу, внушали отвергаться женатых священников, как недостойных, и тому подобное. Людовик немецкий тоже прислал Борису епископа Емерика и с ним священников и диаконов, которых, однако, отпустили назад, как уже ненужных. Осенью 867 года Борис вторично отправил посольство в Рим, прося, чтобы на место удаленных греческих священников присланы были священники из Рима, чтобы один из бывших легатов Формоз поставлен был в сан независимого архиепископа Болгарии. Папа отказал Борису в Формозе, но избрал много священников для отправления в Болгарию, назначив к ним двух епископов: Доминика тривенского и Гримоальда полимартиенского, которых, впрочем, не успел отправить за своей смертью, и которые отправились в Болгарию уже при преемнике его Адриане II. Вместе с первыми своими легатами в Болгарию Павлом и Формозом папа отправил было посольство в Константинополь из епископа Доната, священника Льва и диакона Марина с письмами к императору, императрице Феодоре, Евдокии (жене Михаила), Варде, Игнатию и Фотию и всем восточным митрополитам и епископам с повторением своих требований, к императору в частности с требованием уничтожить последнее оскорбительное письмо к нему, грозя в противном случае сжечь его на общее посрамление, а патриархов требует к себе на суд. На границе Болгарии и империи пограничный начальник Феодор, по приказу из Византии, поворотил послов назад, сказав: imperator noster vos necessarios jam non habet.¹³¹ Болгарское дело дало новое возбуждение несогласию между Царьградом и Римом. При слухе о действиях папских легатов в Болгарии Фотий разослал окружное послание с изложением римских нововведений и действий в Болгарии и с призывом на собор. Собор составился в мае 867 года, и на нем осуждены нововведения римские и папа предан отлучению и проклятию. Это чрезвычайно огорчило и раздражило папу. В октябре он сообщал о том западным епископам, особенно Гинкмару реймскому, и приглашал их отразить обвинения греков, а короля Карла просил содействовать в том своим епископам. И вот в момент этого крайнего напряжения несогласий между Римом и Царьградом последовал вызов в Рим Константина и Мефодия. Оба жития святых братьев говорят, что папа сам позвал их в Рим, посылал звать и звал потому, что уведал о них и, как говорит житие Мефодия, желал видеть их, яко ангела Божия. Итальянская легенда прибавляет, что папа Николай, с большой радостью услышал о том, что ему донесено было о святые братьях, повелел и своим письмом пригласил их в Рим. А по моравской легенде, кроме радости, у папы возбудилось и удивление тому, что святые братья ввели службу на народном языке. Нам нет нужды отступать от прямого смысла этих свидетельств. Папа, заслышав о святые братьях, об их апостольской деятельности, мог желать видеть их именно как людей особенных, достойных его внимания и полезных для церкви вообще. В то же время занятый планами об утверждении римско-католического христианства в Моравии и привлечении к нему болгар, отторгаемых им от Византии, он рассчитывал руками святых братьев достичь осуществления своих планов в том или другом отношении, не предрешая пока вопроса о славянской службе, его удивлявшей, и предоставляя себе распорядиться ею потом. Сами святые братья не затруднялись послушать призыва папы. Естественно, что только у римского папы, главы латино-немецкой иерархии, приходилось им теперь искать защиты своему делу от нападок со стороны последней, тем более, что и моравский князь в борьбе своей с немцами нуждался в союзе с Римом, при невозможности в данное время получить поддержку от Византии. Несомненно, что святые братья руководились и уважением к авторитету римской кафедры, как апостольской и первенствующей на западе, с которой, при мирных отношениях, почтительно сносились и восточные патриархи. А зашедший в последние годы разрыв между Византией и Римом мог оставаться им и не вполне известным. Да и вообще, занятые своим святым делом, они были выше всяких распрей и столкновений властолюбия, которые все еще казались только временными и не достойными того, чтобы останавливать подвиг святых братьев, посвященный высшему христианскому благу народов и славе Божией. Чистая совесть и бывшая с ними святыня мощей св. Климента, как драгоценный дар Риму, давали им надежду на благоприятный прием в Риме. Впрочем, святые братья не слишком спешили в Рим, так что их не дождался папа Николай, скончавшийся 11 ноября 867 года. Они прибыли уже при его преемнике Адриане II, вступившем на престол через месяц по смерти Николая, а именно 14 декабря, но прибыли уже в 868 году.¹³²

Услышав, что святые братья несут мощи св. Климента, папа вышел им навстречу за город с римским клиром и народом, с крестом и свечами. Торжественное внесение мощей в город ознаменовано, по житию Константина, разными чудесами. Благосклонно принял папа от святых братьев и славянские книги, освятил их и положил в церкви св. Марии, называемой Фанти, т.е. S. Mariae ad praesepe (ясли), и по этим книгам пели литургию. Потом папа повелел епископам Формозу и Гаудерику посвятить славянских учеников, приведенных святые братьями, и были посвящены три священника и два анагноста (чтецы). По посвящении, в первый день пели славянскую литургию в церкви св. Петра, где на алтаре положено было славянское евангелие, в другой – в церкви св. Петрониллы, в третий – в церкви св. Андрея; затем пели еще ночью литургию в церкви учителя народов св. Ап. Павла над его гробом, при чем участвовали в служении епископ Арсений, один из семи кардиналов, и Анастасий библиотекарь. Радовались этому святые братья и славили Бога. Но чем объясняется такой благосклонный прием славянских книг и славянского богослужения папой и другими в Риме? Прежде всего тем, чем объясняется в житиях торжественная встреча святых братьев, сделанная ради несомой ими святыни мощей. Приобретение св. мощей, особенно мощей святых мужей первых времен христианства, считалось величайшим приобретением, достигаемым в те века, как показывают многие примеры, ценой великих усилий и жертв. Святыня мощей Климента, ученика апостольского, одного из первых римских епископов, открытая и принесенная братьями из дальней окраины Востока, была таким необыкновенным даром для папы и Рима, который настраивал не только к радостной признательности к святым братьям, но внушал благоговение к ним, как ангелам Божиим по выражению жития, как св. избранникам, свыше удостоенным открыть и принести такую святыню, как орудиям благословения Божия, посылаемого городу в святыне мощей. Мыслимо ли было не почтить и того плода трудов святых братьев, каким были их славянские книги, принесенные вместе со святынею мощей? Затем и личными качествами своими святые братья не замедлили внушить к себе общее уважение и даже удивление у лучших людей в Риме. Об этом единогласно свидетельствуют отзывы всех более древних латинских сказаний и отзывы отдельных известных лиц. Так, Анастасий библиотекарь папского двора, известный своей ученостью и значением в церковных делах того времени, близко знакомый с Константином, называет его в своем предисловии к собору 869 года и в письме к Карлу Лысому человеком великим, благочестивым, высоким учителем. Древнее славянское житие говорит, что к Константину, как мудрецу, приходили многие римляне слушать его беседы и объяснения по вопросам веры. То же говорит и современник Анастасия, прибавляя, что Константин имел обыкновение объяснять на таких беседах и творения Дионисия Ареопагита, который изучал у него и сам Анастасий, и потом в 875 году посылал в переводе Карлу Лысому.¹³³ Приходил здесь к нему на беседу даже еврей ученый, без сомнения, услышавший теперь о его странствиях и прениях с евреями на далеком Востоке.¹³⁴ Вообще, самая молва, ходившая теперь по Риму о далеких странствиях и великих подвигах, совершенных святые братьями, возбуждала общее любопытство и удивление к ним, что все заставляло уважать и тот подвиг их, каким было созданное ими славянское богослужение. Но увы! Несмотря на все эти знаки чествования святых братьев и их славянских книг, нашлись в латинском духовенстве и противники их, не могшие одолеть в себе старых предубеждений. Послышались в Риме, как прежде в Моравии и Венеции, толки болевших треязычной ересью, будто богослужение может быть отправляемо только на трех языках Пилатовой надписи. Папа должен был предложить вопрос на обсуждение в собрании, где присутствовал и папа, куда призваны и святые братья для защиты своего дела. Константин в своей защите повторил то, что говорил в Венеции, и присовокупил, что славянским богослужением он приобрел Христу много народа. Папа и члены церковной коллегии (rectores ecclesiae), выслушав Константина, удивляясь его вере и учености, после тщательного рассуждения, постановили, что можно совершать славянское богослужение в тех странах, которые он приобрел Богу, а треязычников папа осудил, даже проклял, повелев изречь это проклятие одному епископу, который сам перед тем болел треязычной ересью. Скажем ли, как то обыкновенно говорят у нас, что такое решение папы и его коллегии было неискренним, вынужденным? Зачем так? Не проще ли думать, что это решение было в умах папы и членов римской коллегии проблеском света, рассеявшего хоть на время мрак предубеждения, было озарением истины, услышанной от святых братьев, под неотразимым влиянием которой они искренно говорили то, что говорили. Не устоит Рим в этой истине, познанной через святых братьев, как не устоял он и в других истинах чистого христианства. Но то и будет роковым последствием сложившегося направления римской церкви, от которого можно было ей отрываться на время, но не навсегда, и при котором неизбежно было возвращение и старых предубеждений, связанных с интересами исключительного господства римской церкви с ее латынью, как символом этого господства, символом единообразия форм церковной жизни, налагаемых господствующим Римом. Уже теперь славянское богослужение разрешалось не вообще, а только для тех стран, какие с помощью его приобретены Богу святые братьями. Самая ограниченность разрешения, хотя и искреннего, не давала надежд на твердость его в будущем.

Около года прожили святые братья в Риме. В эту пору произошли перемены в Византии и в ее отношениях к Риму. Император Михаил, замышлявший убить Василия Македонянина, убит был последним 23 сентября 867 года. Став сам императором, Василий 26 сентября устранил Фотия с патриаршего престола за то, как говорит, что патриарх грозил не допустить его к причастию, и возвратил на престол Игнатия, торжественное возведение которого и совершено 26 ноября. Вместе с тем Василий задумал уладить отношения к Риму. В сентябре, незадолго до вступления Василия на престол, отправлен был в Рим халкидонский епископ Захария с деяниями собора, бывшего в мае при Фотие, для сведения Риму о состоявшемся на соборе осуждением папы. Теперь Василий вернул Захарию с дороги. В июне или июле 868 года прибыл в Рим от Василия посол с известием еще от ноября прошлого года о низложении Фотия и возведении Игнатия, столько угодного папе, а в начале августа пришли в Рим и другие послы от Василия и Игнатия с деянием бывшего при Фотие собора против папы, как побуждением для папы принять участие в осуждении Фотия и в восстановлении Игнатия. Папа удержал послов, поручил перевести деяния собора на латинский язык, чтобы подвергнуть их обсуждению на соборе. Как приняли святые братья эти вести, эти новые смуты и соблазны, происходившие, так сказать, на глазах их, достигавшие их слуха, – неизвестно. Думаем, что и теперь они держали себя выше их, и могли разве сожалеть о судьбе, постигшей Фотия, некогда учителя и друга Константина.

Кроме посольства из Царьграда было в Риме во время пребывания здесь святых братьев и посольство болгарское. Это было второе из упомянутых выше болгарских посольств в Рим. Оно прибыло в 868 году около того же времени, как прибыло и царьградское посольство. Во главе которого стоял великокняжеский родственник боярин Петр; с этим-то посольством возвратились и посланные папой Николаем в Болгарию епископы Формоз и Павел, из которых первый по возвращении в Рим участвовал в посвящении учеников Константина и Мефодия. Боярин Петр был вообще весьма влиятельным лицом в Болгарии и принимал главное участие во всех важнейших сношениях болгар с Царьградом и Римом по делам церковным. Совершенно естественно, что он сведал в Риме и про святых братьев, о которых был здесь общий говор, что занятый вопросами веры, он желал видеть и видел дивных учителей, с которыми мог говорить на родном языке, что он видел посвящение учеников их, совершенное приятелем болгарского князя, прибывшим в Рим вместе с Петром, Формозом, что затем слышал он и славянское богослужение, совершаемое в нескольких церквях, что слышали это и другие болгары, бывшие в составе посольства. Так же естественно, что и святые братья, знакомые с единоплеменными болгарским солунскими славянами, ревновавшие о просвещении славян вообще, не опустили возможности сблизиться с болгарами, познакомить их со своими книгами и богослужением.¹³⁵ Необходимо думать, что это ознакомление, бывшее в Риме, болгар со святые братьями и их славянскими книгами не осталось без влияния на последующие отношения Болгарии к Византии, к Риму и к делу святых братьев. Возможно предполагать, что внимание бывших в Риме болгар к святые братьям и к их делу не осталось без влияния и на папу, желавшего своим покровительством славянскому богослужению расположить к себе и болгар для удержания их в своей власти. Наконец, и сами святые братья должны были найти утешение в своем знакомстве с болгарами, дававшем надежду, что дело их, затрудняемое на западе, найдет распространение и в новообращенной славянской Болгарии.

Когда были посвящены ученики Кирилла и Мефодия, одобрено их славянское богослужение, то этим и заканчивалось дело их в Риме. Но они остаются здесь еще на несколько месяцев. Что их удерживало здесь? Быть может, собственное желание их дождаться исхода происходивших на их глазах сношений Рима с Царьградом и Болгарией, а еще вероятнее – желание дождаться каких-либо более положительных решений об устройстве церкви в Моравии и Паннонии, где остались у них враги в лице немецкой иерархии. Но в Риме не спешили сделать что-нибудь для святых братьев в этом отношении. Гораздо более заинтересованы были там отношениями к Византии и Болгарии. Есть позднее известие, будто еще теперь Константин и Мефодий поставлены были в епископы; есть другое известие, что Константину предлагали епископство, но он отказался. Первое известие не оправдывается древними житиями их и вообще лишено оснований. Последнее, также не имеющее основания в житиях, может быть допущено, как вероятное, а отказ Константина от епископства, если оно предлагалось ему, объясняется не только обычным смирением его, но и болезненным состоянием, постигшим его в Риме.

Истомленный подвижническими и книжными трудами, далекими путешествиями, Константин еще перед отправлением из Царьграда в Моравию говорил о себе, как утружденном и больном. Теперь после около пятилетних трудов он почувствовал себя сильно больным и болел много дней. В болезни молитвенник утешен был небесным видением и в духовной радости воспел: о рекших мне: в дом Господень пойдем, возвеселися дух мой, возрадовася сердце мое (Пс.121:1). Поднявшись с одра болезни, одевшись в честные ризы свои, пробыл весь день в духовном веселии и говорил: «Отселе я не слуга царю и никому другому на земле, а только Богу Вседержителю, как был я и всегда и есмь во веки, аминь». Царь, упомянутый Константином, есть, без сомнения, царь византийский, и это упоминание о нем дает видеть, что и в Моравии, и в Риме Константин считал себя греком царствующей Византии, несмотря на все, что в ней происходило при нем и по удалении его оттуда, дает видеть, что он считал себя совершающим службу, возложенную на него в Византии. Но выше всего ставил он эту службу, как службу Богу Вседержителю, слугой которого был всегда и прежде всего. На следующий день Константин облекся в иночество с именем Кирилла, причем иноческое пострижение мог совершить для него скорее всего брат Мефодий, как бывший игумен, теперь уже и священник. В иночестве он прожил еще пятьдесят дней. Наступил час преставления его. Простерши руки, Кирилл со слезами молился: «Господи Боже мой, Создателю ангелов, неба, земли и всего, что есть в них! Ты всегда внемлешь боящимся Тебя и творящим волю Твою: внемли и моей смиренной молитве. Сохрани верное Тебе стадо, к которому Ты приставил меня, недостойного раба Твоего. Избави его от поганских злоб и от наветов тех, которые держатся треязычной ереси. Возрасти церковь Твою множеством исповедающих Тебя и всех утверди в единомыслии, вере истинной, правом исповедания и вдохни в сердца их слово Твоего усыновления: Твой дар они, и если Ты нас недостойных принял на проповедание евангелия Твоего, то мы старались в этом призвании делать доброе и угодное Тебе. Что Ты мне дал, то я передаю Тебе, как Твое. Устрой их сильною десницею Твоей, покрой кровом крыл Твоих, да все восхваляют и славят имя Твое святое Отца, Сына и св. Духа, аминь!» А брата своего Мефодия убеждал не оставлять начатого сообща дела для славян и говорил ему: «Мы, брат, с тобою были как пара волов, – и я, падая на гряде, кончаю свои дни. А ты любишь сильно гору (где в монастыре жил Мефодий); то, ради своей горы не оставляй нашего учения: этим ты можешь еще лучше спастись!» Облобызав брата и учеников святым целованием, благословив Бога, избавителя и покровителя своего, Кирилл мирно почил о Господе сорока двух лет от роду, в четырнадцатый день февраля 869 года.

По повелению папы, погребальная служба над Кириллом должна была совершиться с таким торжеством, как над самими папами. На нее сошлись со свечами в руках не только греки, жившие в Риме, но и римляне. Но в это время Мефодий обратился к папе с такой просьбой: «Когда мы выходили на наше служение, которое с помощью Божией и совершили, то мать взяла с нас обещание и клятву, чтобы тот из нас, братьев, кто переживет другого, взял тело усопшего брата в свой монастырь и там похоронил». Папа внял просьбе, сказал положить тело Кирилла в раку, забить ее железными гвоздями, и так стояла она семь дней в готовности к пути с Мефодием. Но римские епископы, порассудив и потолковав между собой в течение этих дней, собрались к папе и сказали ему: «Так как его (Кирилла), ходившего по стольким странам, Бог привел сюда и здесь взял душу его, то здесь надлежит и похоронить его, как мужа достойного всякой чести». Папа сдался на этот совет и сказал: «Так теперь за его святую любовь похороню его в церкви св. Петра в моем гробе, хотя это и не в обычаях римских». Приглашенный в это собрание, Мефодий сказал: «Если уж не послушали вы моей просьбы и не даете мне тела брата, то пусть он положен будет в церкви св. Климента, с мощами которого он пришел сюда». На это согласились и опять собрались епископы, чернцы и всякие люди, чтобы благочестно проводить раку с телом почившего в церковь св. Климента. Когда хотели уже поставить раку в назначенное для нее место, епископы сказали: «Отобьем гвозди раки и посмотрим, цело ли тело, не взято ли что от него». Но как ни трудились, не могли отгвоздить раки, по Божию о сем усмотрению, замечает житие. И так вставили раку в гроб по правой стороне алтаря в церкви св. Климента. Скоро при гробе открылись чудеса, и римляне, видя это, стали еще более почитать преподобного Кирилла, написали икону его над гробом, засветили над ним неугасимую лампаду, хваля Бога, прославляющего славящих его.

Сообщаемые житием обстоятельства погребения Кирилла знаменательны. Они показывают, какое уважение возбудил к себе и столице западно-христианского мира смиренный Кирилл своим высоким просвещением, своей святостью и славой своих апостольских странствий и подвигов, другой пример которых едва ли мог быть найден тогда в современном христианском мире. Ему, простому иноку, пришельцу из Греции, устраиваются похороны такие, как самому папе, и папа хочет поставить гроб его в главном храме Рима и западного христианства, подле гробов пап, чтобы и самому почить подле гроба св. мужа. Не может быть ни малейшего сомнения в правдивости рассказа об этом жития, который между тем находит оправдание в известном свидетельстве современника и влиятельного при римской курии Анастасия библиотекаря, в своем отзыве о Кирилле, как муже великой учености и великой святости, выражающего общее представление, сложившееся о нем в среде всех, ближе знавших тогда св. Кирилла в Риме. Когда папа говорил: «За его (Кирилла) святую любовь похороню его в моем гробе, в церкви св. Петра», то он разумел прежде всего христианскую любовь, какой жил Кирилл и в подвигах своего служения и святости и в своих отношениях к папе, и ко всем в Риме, с кем имел общение, вел назидательные беседы и тому подобное, ту широкую, всеобъемлющую любовь, какая вообще свойственна была св. Кириллу, как мужу духа Христова и апостольского. Но напрасно и даже неблагочестиво усиливаются некоторые западные латинские и латино-славянские писатели сузить эту любовь в смысле какой-то исключительной любви к Риму, прилепления к Риму, взамен Византии, ставшей будто бы уже не любимой для Кирилла вследствие Фотиевой схизмы.¹³⁶ Нет никакого основания к такому эгоистическому толкованию любви Кирилла. Есть, напротив, основание прямо отвергать подобное толкование. Мефодий просил не хоронить в Риме почившего брата его, а дать ему взять его и унести в свой монастырь, согласно клятвенному завету о том матери святых братьев. Само собой понятно, что Мефодий говорил это согласно с известной ему мыслью почившего брата, с которым перед его кончиной и вспоминал об этом завете. А это значит, что у Константина не было такого исключительного «прилепления» к Риму, чтобы, вопреки завету матери, здесь предполагать для себя и место погребения, что он и сам желал быть похороненным не в Риме, а там, где будет у Мефодия свой монастырь, будет ли то монастырь в Моравии, Паннонии или там, где прежде подвизались святые братья, т.е. под Олимпом. Понятно далее и настойчивое желание римских епископов, чтобы тело Кирилла не было отдано брату, а погребено в Риме. Гробы таких мужей, как св. Кирилл, ставший знаменитостью, прослывший святым еще при жизни, считались тогда, как почти всегда и везде, святыней, сокровищем для места, города, удостоившегося иметь их. Возможно и то, что удержанием в Риме священных останков святого учителя славянского хотели привязать к Риму новые славянские церкви Моравии, Паннонии и др. Знаменательно и то, что Мефодий, принужденный уступить требованию римской курии о погребении брата его в Риме, не льстится предлагаемой честью похоронить брата в самой кафедральной церкви Рима, в гробе самого папы; а просить похоронить его в церкви св. Климента, с мощами которого святые братья прибыли в Рим. Если последнего мотива этой просьбы и било достаточно, то все же нельзя не предполагать в ней и других, так сказать, более общих, но сокровенных, мотивов. Здесь в этой малой церкви Мефодий мог надеяться иметь более свободный и удобный доступ для молитв у гроба брата с жившими в Риме греками и славянскими учениками. Едва ли не питал он и той надежды, что из малой церкви Климента, легче чем из кафедральной церкви, священные останки Кирилла могут быть со временем, при других обстоятельствах, отпущены для перенесения их Мефодием в свой монастырь, в исполнение завета матери. Римские епископы, по-видимому, и теперь заподозривали Мефодия или славянских учеников святых братьев в намерении тайно похитить и унести останки св. Кирилла. Они требуют отгвоздить раку, чтобы посмотреть, цело ли тело почившего и не взято ли что от него. Похищение мощей, так же как и захват их силой, например, во время войны, в виде военной добычи, были в обычае в средние века, обусловливались представлением о великой ценности такого сокровища, такой святыни. А в останках Кирилла чаялась уже чудодейственная святыня, как и это прямо дает видеть житие в рассказе о чествовании гроба римлянами, когда он поставлен был в церкви св. Климента. В данном случае, предположение римских епископов о возможности похищения тела Кирилла или части от него, ведет к мысли, что речи об останках св. мужа не ограничились протестом Мефодия, что и бывшие в Риме славянские ученики святых братьев высказывали сильное желание унести их в Моравию или Паннонию.¹³⁷ Вместе с Мефодием они понимали, что гроб св. учителя был бы опорой для юной славянской церкви, как непрестанное напоминание о его учении, как источник благодатных знамений для нее. В таком случае упорство римской курии, не отдавшей славянам священных останков учителя будет означать также нежелание ее, чтобы юная церковь славянская имела у себя на месте такое напоминание о своем учителе, как учителе восточном, давшем ей в славянском богослужении и национальном духовенстве опору ее самостоятельности. Было ли в действительности основательно подозрение римской курии, т.е. доходили ли, если не Мефодий, то славянские ученики его в своем желании иметь у себя на родине останки Кирилла до решимости похитить их, сказать, конечно, нельзя. Известен рассказ позднейшей моравской легенды о том, будто Мефодий впоследствии похитил было гроб Кирилла и вез его в Моравию, но принужден был с одной стоянки возвратиться с ним в Рим, потому что гроб не двигался, а затем поднятая рука покойного указала на Рим. Позднее происхождение легенды, возникшей во время господства латинства в Моравии странности и хронологические несообразности ее, лишают ее значения, в смысле исторического свидетельства; но не лишен значения общий смысл ее, указывающий на то, что Мефодий и во время последующих побывок своих в Риме старался о перенесении гроба Кирилла в Моравию, но не успел в том вследствие упорства римской курии, упорства эгоистического и расчетливого, внушаемого опасением, что в святыне гроба Кирилла мораво-паннонская церковь найдет опору своей самостоятельности. Словом, почести, оказанные Кириллу при его погребении в Риме, не служили ручательством за прочность добрых отношений Рима к главному делу славянского учителя и к его славянской церкви. Это предчувствовал и сам великий учитель, когда в своей предсмертной молитве не забыл молиться и об ограждении своего нового стада от козней приверженцев треязычной ереси. Эта молитва есть вместе прекрасное произведение молитвенного творчества св. Кирилла.

Не оставил ли Кирилл и других своих творений, как творений учительских? Перевод священно-богослужебных книг есть достаточно великий подвиг его учительства. Но можно ли думать, что великий учитель не восхотел оставить своим ученикам и других, собственных учительских творений? Подобная мысль сама по себе представляется уже невероятной. А существование разных учительных писаний с именем Константина философа или Кирилла славянского учителя не указывает ли на предание, что было нечто и в письменах оставлено им, как памятник его учительства? Упомянем в особенности о двух такого рода памятниках. Это, во-первых – азбуковая молитва св. Константина философа:¹³⁸

Аз – словом сим молюся Богу:

Боже – всея твари Зиждителю,

Видимым – и невидимым.

Господи, – Духа посли живущего,

Да – вдохнет в сердце ми слово,

Еже – будет на успех всем,

Живущим – в заповедех Ти.

Зело – бо есть светильник жизни

Закон – Твой и свет стезям.

Иже – ищет Евангельска слова

И – просит дары своя прияти.

Летит – бо ныне к и Славянско племя

Ко – крещению обратишася вси,

Люди – твоя нарещися хотяще,

Милости – Твоея, Боже, просят зело, и прочее...¹³⁹

Критика имеет полное основание приписывать эту молитву, в настоящем виде ее, ученику святых братьев, Константину Болгарскому, «им же и преложение бысть от греческого языка и Словенск тогожа сказания евангельскаго», т.е. продолжение трудов по переводу евангелия, состоявшее или в новом исправлении его, или в большем приспособлении его к болгаро-славянскому наречию. Важнейшим основанием такого мнения об авторе азбуковой молитвы есть следующее двустишие в ней:

Шествую ныне по следу учителю,

Имени его и делу последуя.

Но почему же ученик не мог следовать имени и делу учителя и в самой молитве, т.е. составить молитву по подобию и на основе известной ему молитвы учителя? Константину не затрудняются приписывать усвоение известных названий буквам составленного им алфавита, таких названий, из сложения которых выходит мысль, как, например, аз; буки; веди – я книги (от готского – bоса, немецкого – Buch) знаю, рцы слово твердо и подобные. Если он хотел осмыслить названия букв, то мог хотеть освятить молитвенным стихом как каждую букву, так всю азбуку. Вспомним, что он приступал к составлению азбуки с молитвой, как приступал ко всякому делу. Вспомним, наконец, что он имел первым учителем Григория Богослова, воспитался прежде всего на его стихотворных молитвенно-учительных произведениях. А в числе последних есть именно азбуковое стихотворение:

Άρχήν απάντων καί τέλος ποιοΰ Θεόν

Βίου το κέρδος, έκβιοΰν καθ ήμέραν.

Γίνωσκε πάντα των καλών τά δράμματα и прочее.¹⁴⁰

Не естественно ли в ученике Григория Богослова предположить наклонность к подражанию учителю, как в Константине Болгарском подражание Константину философу?

Существует «Написание о правой вере, изученное Константином блаженным философом, учителем о Бозе словенскому языку», известное по одному только списку болгарского сборника 1318 года.¹⁴¹

Это написание или изложение веры начинается словами: «Во имя Отца и Сына и Св. Духа. Константин философ правоверно о истинном Бозе учитель словенский исповедую под написания...» А заключается так: «Сице аз веру исповедую и с присным моим братом Мефодием... и сию (веру) предаем мы своим учеником, да так веруя спасутся». Изложение веры состоит из трех частей. В первой предлагается учение о св. Троице, во второй о воплощении и в третьей об иконопочитании. Все признают высокое достоинство этого изложения веры. Но принадлежность его Кириллу, признаваемая одними исследователями, оспаривается другими.¹⁴² Указывают на то, что исповедание, судя по вступлению и заключению, имеет форму удостоверительных изложений веры, какие давались официально. А в таком изложении едва ли Константин мог бы назвать сам себя философом и учителем славянским, и не назвал бы своего сана. Такие официальные изложения веры давались каждым от своего лица отдельно, а вместе от двух, как здесь. Но, по нашему мнению, нет необходимости видеть в «написании» официально-удостоверительное изложение. Это именное частное его изложение, оставленное в виде завещания ученикам, как показывают начальные слова: «во имя Отца и Сына и Св. Духа», обычные в завещательных наставлениях, и – заключительные, прямо указывающие на учеников, которым оставляется это завещание. При таком более прямом взгляде на характер «написания», уже теряют свое значение и другие возражения против принадлежности его Кириллу, связанные с мыслью об официальном характере этого изложения веры, как данного будто бы перед римской церковью. Если Константин с большей решительностью и определенностью излагает учение о исхождении св. Духа, выражаясь – от единаго Отца, какое выражение в такой определительной форме встречают еще только у Фотия, то вспомним, что он проходил свое служение в Моравии в виду немецкой иерархии, где filioque в данную пору особенно защищалось, как новый излюбленный догмат и где поэтому Константином живо могла быть восчувствована надобность формулировать учение об исхождении св. Духа с полной определенностью. Повод к возражениям находят еще в следующих словах «Написания»: «больша ли меньша несть видети в единосущней Троице по существу или по Божеству, да арианское неистовство угашу, от него же и к нему ми нынешняя брань». А в другом месте, в трактате о воплощении говорится: «аще ли же потреба есть и пространнее како о сем объяти (объяснить) за взникающая етера тщеглашения ныне примышляющаяся», и затем пространно излагается учение о соединении во Христе двух естеств и взаимном отношении между ними. Думают, что это указывает на известные в XII веке в Византии споры и разглагольствования по поводу толкования слов: Отец мой болий Мене есть. Со своей стороны, заметим, что и Фотий занимался объяснением этих слов, что, следовательно, и в IX веке могли быть «тщеглашения», подобные тем, на какие намекает написание. Но главное не в том: Константин писал свое завещательное наставление после того, как наслышался среди немцев и латинян на западе о тогдашних их тщеглашениях. Это тщеглашения, бывшие отголоском громких споров Иоанна Скотта, Гикмара, Годешалка и др. и в частности споров о filioque. Следует заметить, что filioque явилось на западе, как оружие против готского арианства и испанского адопцианства, граничившего с тем же арианством, что поэтому восточных противников filioque на западе, по невежеству, наклонны были подозревать в арианстве, что самое богослужение на народном языке, введенное Кириллом, как напоминавшее богослужение готское, могло служить новым поводом для некоторых латинян запада попрекать его, как будто бы подражателя готов-ариан. Наконец прямое свидетельство жития Мефодия о том, что его преследовали страдавшие иопаторской ересью (т.е. учением о filioque) дает новое подкрепление мысли, что такие преследования касались в свое время и Константина, что это именно и разумел он, когда говорил: «да арианское неистовство угашу, от него же и к нему ми нынешняя брань». Неистовство это состояло в попреках со стороны иопаторов восточным учителям в сочувствии арианству за противление их учению. Не останавливаясь на других, менее важных возражениях против принадлежности Кириллу «Написания о правой вере», принимаем это написание, как доказательство и его верности восточному православию, и его заботливости о своих учениках и даже о своем брате, которому оставлял он этот драгоценный дар вместе с заветом продолжать начатое совместно служение.