Студенческие воспоминания о А. Ф. Лаврове
Из всех профессоров Академии я наиболее интересовался и был близок с А. Ф. Лавровым. Это потому, что науку церковного права я избрал центральным пунктом своих студенческих занятий и по моему землячеству с А. Ф. Когда я поступил в Академию, он находился еще в С.-Петербурге, работая в комитете по преобразованию духовно-судебной части. Слухи о нем, как одном из наиболее энергичных и стойких членов комитета, сильнее и сильнее разжигали интерес к нему, и когда на следующий год он открыл курс лекций, я сделался самым исправным их слушателем. А когда затем им сданы были темы для семестрового сочинения, я решился сделать попытку войти в ближайшее с ним знакомство и с этой целью явился к нему с обычной просьбой указать источники и руководящие начала относительно сочинения. Первый же визит произвел на меня сильное и весьма приятное впечатление. Мне очень понравилось прежде всего предложение профессора – не имею ли собственной темы? Нет ли вопроса, который наиболее меня интересует? – В качестве такового я указал на вопрос о правах священника и при этом высказался, что меня поражает в жизни священников то, что они по-видимому, обременены безграничными обязанностями и со стороны начальства, и прихожан, и полиции, и земства, а сами не имеют никаких прав, не могут ни от кого и ничего требовать. «Вот и отлично» – ответил профессор, – так и формулируем тему: «О правах и обязанностях пресвитеров по источникам канонического права». «Книга Правил» должна быть главным первоисточником; ею и проверяйте пособия (которые затем были указаны).
Переговорив о деле, А. Ф. стал спрашивать меня, из какой я семинарии, почему записался на церковно-практическое отделение, какие науки меня интересуют, и любезно пригласил меня бывать у него попросту, как у земляка. Разумеется, я в доброй дозе использовал это приглашение.
А. Ф. занимал довольно обширное помещение в казенном академическом доме. Его кабинет состоял из двух комнат – в нижнем этаже и в верхнем: последняя комната была собственно его библиотекой, весьма обширной. Ученые беседы обыкновенно происходили в нижней части кабинета. Меня поражала обстановка его; кроме обычного письменного стола и нескольких полок с книгами, здесь стояло несколько шкапов с выдвижными ящиками, наполненными бумагами. Изредка они при мне выдвигались, когда нужно было сделать какую-либо справку по тому или иному ученому вопросу. Очевидно, в этих ящиках хранились плоды его ученого подвижничества. Обладатель кабинета поражал меня редкой аккуратностью, регулярностью и своеобразной манерой своих ученых работ. Он писал обыкновенно на небольших листках, иногда клочках бумаги; эти клочки потом склеивались в столбцы или свитки, иногда в форму обыкновенного полулиста или четверти листа и в большей или меньшей массе обертывались в газетный лист, образуя как бы особое «дело о том-то» в канцелярском смысле. В таком именно виде были лекции А. Ф., с которыми он входил на кафедру. Когда я спросил: зачем употребляет такой необыкновенный прием работ? – он отвечал: «Тут ничего нет необыкновенного; такой способ устраняет перерыв в занятиях. Всех требующихся книг и документов под руками во всякое время иметь нельзя. Поэтому, если налицо книги нет, я не бросаю работы, а отмечаю только цитату ее, откладываю листок и берусь за другой; после, в свободное время восполню пропущенное. Вот Е. Е. (Голубинский) держится иной тактики: раз ему понадобилась книга во время работы, он встает из-за стола и отправляется на ее розыски, не справляясь иногда о времени и даже забывая о исправности костюма», с добродушной усмешкой прибавил он. – Как собеседник, А. Ф. отличался строгой выдержанностью, говорил мало, но слушал внимательно и терпеливо, не подавая вида, что ему дорого время или неприятно слушать. Высказываться можно было совершенно свободно, но добиваться согласия или одобрения своего мнения приходилось с большим трудом. Чаще приходилось уступать на всех позициях.
Ученая беседа обыкновенно оканчивалась приглашением в гостиную или столовую. Супруга А. Ф-ча Мария Николаевна была замечательно добрая, умная и красивая дама. На ее половине уже совершенно забывалось, что находишься в доме строгого и важного профессора. Последний и сам превращался в гостеприимного добродушного хозяина.
Эти посещения производили на меня огромное влияние во всех отношениях: они были для меня высшей школой интеллектуальной, моральной и школой практической мудрости.
До сих пор живо помню, напр., следующие уроки этой последней.
Получив отличный отзыв о кандидатском сочинении, я обратился к А. Ф. за советом: нельзя ли мне тот час же, не оставаясь на четвертый курс в Академии, хлопотать о поступлении в чиновники Св. Синода.
– Вот как! – изумился он. – А есть у вас протекция?
– Вы и есть моя протекция, – отвечал я.
– Ну, с такой протекцией дальше обер-секретаря вы не дойдете, хотя бы прослужили долгую жизнь. А для Петербурга, при дороговизне тамошней жизни, это положение весьма не важное. Нет, лучше оставайтесь в Академии на 4-й курс, принимайтесь за дальнейшую обработку вашего сочинения в магистерское, а там увидим, что нужно будет делать.
По окончании курса я получил назначение в преподавателя Костромской семинарии. Помню, при прощании с А. Ф. у нас была такая беседа:
– Рассказывайте, как вы намерены делать первые шаги вашей службы.
– Как? Очень просто: вероятно, явлюсь прежде всего ректору, затем с ним к архиерею, а потом и засяду за дело.
– А как же с сослуживцами?
– Присмотрюсь, а там видно будет, с кем можно сойтись, с кем нет. На первых порах, вероятно, буду отчаянным домоседом, потому что будет много дела.
– Не советую так делать. Поступите вот как: устроившись относительно помещения, изберите удобный для вас воскресный или праздничный день и сделайте всем им визиты и непременно в один день.
– Как это возможно в один день?
– Очень просто. Их немного, а официальный визит не должен длиться долее 5-ти минут. Если вам будут что-нибудь предлагать по гостеприимству, знайте, что вам время сниматься с места.
– Но ведь, может быть, среди них найдутся такие, с которыми не стоит и знакомиться?
– Визит к этому не обязывает; но пока вы их не знаете, для вас обязательно выразить свое к ним уважение и всем равное.
Как ни странен мне показался этот совет, я с буквальной точностью исполнил его и – не раскаиваюсь...
Лекции А. Ф. были содержательны, но сухи и утомительны. По складу своему они походили более на официальные доклады, представляющие исчерпывающую справку по данному вопросу, чем на научно обработанные трактаты или речи, претендующие на возбуждение в слушателях симпатии к проводимой оратором идее. Произношение их было ясное, отчетливое, но совершенно бесстрастное, вполне соответствовавшее содержанию. Хорошо помню, что первая лекция, обыкновенно посвящаемая разного рода «вступительным» объяснениям, началась приблизительно так: «Православная Церковь управляется догматами, канонами и законами. Первые служат предметом специальной науки – догматики, вторые – церковного законоведения, или права. Каноны ведут свое начало от св. апостолов, по преданию оставивших 85 правил и восемь книг «Апостольских Постановлений». А затем и повелась речь о древности этих памятников. Такой характер лекций, понятно, не мог снискать популярности в студентах. Их посещали или завзятые любители церковного права или намеревавшиеся писать кандидатское сочинение по церковному праву. Но незначительное количество слушателей, по-видимому, нимало не омрачало профессора. К студентам А. Ф. относился чрезвычайно хорошо, был снисходителен как на экзаменах, так и в оценке сочинений – черты совсем не мирившиеся с его наружной холодностью, профессорской официальностью. Над кандидатскими сочинениями, писанными ему, студенты трудились весьма усердно. Если бы лекции его были напечатаны, они без сомнения, доставили бы колоссальный свод церковно-юридического материала.
На время моего студенчества падает издание Н. Елагиным книги: «Предполагаемая реформа церковного суда» анонимного автора. Все отлично знали, что это труд А. Ф. Лаврова, содержащий свод его деятельности в качестве члена комитета по преобразованию духовно-судебной части и его полемики с довольно многочисленными оппонентами. Почему автор не захотел поставить своего имени под этим трудом, остается необъяснимой загадкой, как и многое другое в этой тщательно бронировавшейся личности. Положительной стороной книги студенты интересовались мало. Мы читали ее просто как блестящее полемическое произведение, читали группами, после ужина и подчас награждали отсутствующего автора дружными аплодисментами.
В свое время эта книга оказала большое влияние на решение вопроса о церковно-судебной реформе. Дело в том, что Комитет по преобразованию духовно-судебной части, начиная с председателя Макария, архиепископа Литовского (впоследствии митрополита Московского) в большинстве членов работал по инициативе и вдохновению обер-прокурора графа Д. А. Толстого, посему и выработанный им проект был собственно детищем последнего. «Предполагаемая реформа церковного суда» и обрушилась своей убийственной критикой на это его детище и представила более удачно обоснованный контр-проект, официально известный под именем «особого проекта».
Епархиальные архиереи обзавелись книгой А. Ф-ча, и когда от них потребованы были отзывы об обер-прокурорском проекте, отнеслись к последнему отрицательно, опираясь именно на упомянутую книгу. Создалось такое положение, что обер-прокурор остался одиноким со своим проектом, и... реформа церковного суда была отложена на неопределенное время.
«За свои комитетские труды А. Ф-ч ордена, вероятно, не получит», говорил проживавший в посаде граф М. В. Толстой. Ордена, конечно, не получил, но, однако же, профессорскую кафедру удержал за собой. И то слава Богу...
Таким образом, «Предполагаемая реформа церковного суда» послужила причиной, хотя и не ближайшей и прямой, остановки реформы церковного суда, потребность которой была и доселе остается настоятельно необходимой.
Здесь основание для обвинений А. Ф. в крайнем консерватизме и ретроградстве. Такое обвинение имело бы некоторый смысл, если бы А. Ф. ограничился только критикой обер-прокурорского проекта. Но ведь он в то же время выработал и свой проект реформы церковного суда, в котором усвоены были все лучшие стороны судопроизводства Судебных Уставов 1864 г. И не может быть никакого сомнения в том, что если бы на стороне А. Ф. был обер-прокурор, «особый проект» был бы осуществлен без всяких затруднений и принес бы великое благо русской Церкви. Вся вина А .Ф. состояла в том, что он был экстраординарный профессор Духовной Академии, а не обер-прокурор Св. Синода.
А. Ф. отличался твердым, независимым характером; усердный ученый труженик, он следил за современным состоянием Церкви и благодаря знакомству с чиновниками Св. Синода был осведомлен, как никто другой в Академии, по части церковной политики, но был крайне сдержан и молчалив. На свои ученые труды и службу он смотрел как на свой долг пред Церковью, de jure и de facto отстаивая достоинство духовного сана и монашеского звания, с чем уживались, однако, его иронические, иногда добродушные, а подчас и ядовитые, характеристики хорошо известных ему некоторых деятелей из этой среды. Ни карьеристом, ни любителем дешевой популярности он не был никогда, да и не мог быть по своему духовному складу. Он не любил либеральной шумихи и при случае не скупился на ядовитые замечания по адресу лиц, страдавших такой слабостью. Твердый в своих консервативных убеждениях, он уважал серьезных ученых и талантливых работников, не стесняясь рамками своего консерватизма. Студентов, работавших над кандидатскими сочинениями, он призывал к самодеятельности и независимости от чужих мнений и с этой целью требовал изучения прежде всего первоисточников. Достаточно указать, что одним из любимых учеников его был В. Ф. Кипарисов, автор диссертаций «О свободе совести» и «Церковной дисциплине», весьма сочувственно приветствованных ученой литературой именно за вполне научное и свободное от тенденциозности направление. Проф. А. С. Павлов, во многом расходившийся с А, Ф., был глубоким почитателем его, дорожил его мнениями и посвятил его имени один из капитальных своих трудов: «Пятидесятая глава Кормчей книги, как исторический и практический источник русского брачного права 1887 г. Посвящается высокопреосвященнейшему Алексию, архиепископу Виленскому и Литовскому». В его гостиной на почетных местах стояли портреты М. Н. Каткова и С. М. Соловьева. Благодаря А. Ф. в Академии занял кафедру русской гражданской истории В. О. Ключевский.
Сделавшись московским викарием, бывший профессор продолжал живо интересоваться ученой жизнью Академии и на первых порах нередко появлялся на ее ученых диспутах. Хорошо помню его фразу, которой он охарактеризовал очень серьезные и талантливые возражения одного молодого приват-доцента: «Ну уж не желал бы я в качестве диспутанта попасть в ученые лапы М. Д-ча». Когда впоследствии тот же приват-доцент поднес ему свою магистерскую диссертацию, преосвященный, обратясь к сидевшему с ним рядом протоиерею П. А. Смирнову (товарищу преосвященного по Академии и земляку), сказал: «Вот какие книги нынче представляют на степень магистра, а не как в наше время». При этом, разогнув книгу, поцеловал ее и горячо приветствовал автора.
А. Ф. был большой постник и трезвенник, но весьма великодушный и рассудительный. Припоминается такой случай из его административной практики по управлению духовными училищами Московской епархии. Смотритель N духовного училища, иеромонах, со школьной скамьи определенный в эту должность, по окончании первого года службы сделал представление преосвященному об увольнении от должности учителя латинского языка, как неисправного по службе вследствие пристрастия его к спиртным напиткам. Преосвященный отлично знал того и другого, как студентов, и на это представление ответил так; «Вы очень поспешно составляете свои суждения о подчиненных. Я хорошо знаю этого преподавателя. Это замечательный знаток латинского языка и талантливая личность. В один месяц он может сделать столько, сколько иному и в целый год не сделать. Нужно дорожить такими людьми и бережно относиться к ним».
Служба в Москве в должности викария Московского митрополита была лучшей эпохой в жизни А. Ф. Достопримечательно, что ему пришлось, после кончины м. Иннокентия, быть викарием у м. Макария, с которым ранее он работал в комитете и был самым ревностным оппонентом его, как председателя. Конечно, всех занимал вопрос, как уживутся эти представители двух противоположных направлений. Вопрос разрешился совершенно неожиданно. Самая тесная дружба и взаимное доверие соединяли их. М. Макарий спокойно доканчивал обработку церковной истории, вполне доверив все управление своему викарию. После неожиданной кончины митрополита мне пришлось видеться с преосв. Алексием, и я не преминул воспользоваться случаем, чтобы поведать ему о занимавших и смущавших меня толках, как о жизни м. Макария, так и о внезапной кончине его, которые приходилось слышать даже от монахов лавры. На это преосвященный отвечал: «Выбросьте из головы эти гнусные сплетни! Поверьте, я не встречал в жизни человека более благородного, чем покойный митрополит Макарий».
Преосвященный Алексий сильно полюбил Москву. Буквально с горькими слезами он прощался с нею, отправляясь на Литовское архиепископство. «Ведь вы отправляетесь на совершенно самостоятельную службу, у вас самих будут два викария, вы можете много добра сделать на этом посту, здесь же вы связаны, потому что только викарий», – говорили в утешение ему. «Для меня, – отвечал он, – ничего не было бы желательнее, как навсегда оставаться московским викарием, невзирая на то, каков будет мой непосредственный начальник». – «Чем же вас так привязала Москва?» – «Своими святынями и культурностью. Ведь здесь центр науки и просвещения. А что я встречу в Вильне?!»
И Москва полюбила этого викария, вся сверху до низов, от университета до старообрядцев. В университете довольно энергично проводилась мысль об удостоении его докторской степенью, а богослужение он совершал так благоговейно и уставно, что был совершенно «беспреткновенен» даже со стороны таких придирчивых критиков, как старообрядцы. Но главными особенностями его архиерейского служения были следующие: 1) Он не принимал денежной благодарности за свои служения по приглашению, утверждая, что своими доходами от Саввинского подворья он до «преизлиха» обеспечен. Это было совершенным новшеством для москвичей, с которым они никак не могли примириться: «Ведь и Филарет не отвергал», говорили они. Следующий случай помог в некоторой мере победить бескорыстного владыку. Граф С. Д. Шереметьев однажды пригласил его на освящение храма в одном из подмосковных своих имений и пред литургией поднес ему драгоценную панагию, которую и просил употребить при совершении литургии. Владыка не нашелся, как отговориться от такого, дара и принял его. Разумеется, весть об этом быстро разнеслась, и владыка уже не находил возможным отказываться от разного рода приношений вещами – «плодами трудов» жертвователей. Он повез в Вильну не распакованные тюки этих приношений, которые так и остались таковыми в пользу наследников... «Я еду в Вильну точно богатейший купец на ярмарку, – говорил он, указывая на эти тюки; – чего, чего тут нет!»
Другая особенность его служения приводила в сильное недоумение: он не произнес в Москве ни одной проповеди с церковной кафедры. На неоднократные вопросы о таком новшестве следовал один стереотипный ответ: «Православное богослужение в своих песнопениях так назидательно, что своим словом я буду только вредить этой назидательности». Нерасположенные к владыке люди не верили искренности такого ответа и объясняли молчальничество этого викария довольно низменным побуждением – сознанием своей слабости по сравнению с другим викарием, красноречивым Амвросием, впоследствии Харьковским архиепископом.
Лично я не интересовался этим вопросом, но слыхал от пр. Алексия весьма нелестные отзывы о склонных к многоглаголанию священниках и архиереях, что этой своей слабостью они не столько исполняют долг учительства, «как мнят они», сколько унижают свой высокий сан. Особенно неодобрительно он относился к выходившим тогда в обычай публичным собеседованиям с старообрядцами православных священников и даже архиереев, далеко не отличавшимся тактичностью и успехом для православных ратоборцев. Словоохотливость он вообще невысоко ценил, часто цитируя пословицу «Слово сказанное – серебро, а умолчанное – золото». Не было ли поэтому молчальничество владыки своего рода пассивным сопротивлением вошедшему в моду церковному многоглаголанию?...
Отказываясь от проповеди ex cathedra преосвящ. Алексий в течение целого дня не закрывал дверей своего помещения для частного собеседования и совопросничества. Сюда являлись всевозможные собеседователи по церковным вопросам всякого рода, и я изумлялся его вниманию и геройскому долготерпению.
Был, однако же, случай, когда преосв. Алексий нарушил обет своего молчальничества и хоть не с церковной кафедры, а на торжественном акте учебного заведения, отозвался целой речью по одному «женскому вопросу». Пораженный блестящими ответами учениц женской классической гимназии С. Н. Фишер, он на торжественном акте произнес блестящую импровизацию, в которой по адресу начальницы произнес следующие слова: «Вы самым делом разрушили вековое предубеждение, будто женщина не способна заниматься серьезными учеными работами».
Речь была напечатана в «Московских Ведомостях» и читалась с большим интересом.
Своим положением в Вильне и в С.-Петербурге в должности члена Св. Синода преосвящ. Алексий весьма тяготился и, кажется, в душе лелеял мысль уйти на покой, чтобы свободно отдаться своей любимой науке церковного права. В своем письме из С.-Петербурга от 31-го марта 1889 г. он, между прочим, писал мне: «С какой бешеной радостью я опять обратился бы от практики к теории! Увы! нельзя: еще не у прииде час... Ныне стоит очень высокий курс на глупость, нахальство, невежество, и низок курс на ум, скромность, знание. Печальное время!»
Проф. Н. Заозерский.