Путевые записки русского пастыря о священном Востоке

Укажи мне, Господи, пути Твои, и научи мя стезем Твоим. Направь меня на истину Твою, и научи меня; ибо Ты Бог спасения моего; на Тебя надеюсь всякий день

(Пс. 24:4–5).

Об искреннем моем желании вновь посетить Восток я неоднократно сообщал в своих дружеских письмах глубокочтимому мною архипастырю, преосвященному Неофиту, епископу Елисаветградскому, викарию Херсонской епархии³³. И в некоторых из многочисленных писем его ко мне на эту тему, он, между прочими, писал так: «А что Ваше вторичное путешествие на Восток состоится ли скоро, или отлагается до поры, до времени? Не смущайтесь ни дороговизною, ни другими затруднениями паломничества. Аще что можеши веровати, говорит Спаситель посредством Евангелия, – вся возможна верующему. Слышите: вся, но кому? – Лишь верующему. Спросите себя самого: есть ли у Вас вера живая, сердечная? Если да, – собирайтесь в дорогу, – Господь Сам управит Ваш путь в Иepyсалим. Господь Сам укрепит и Вашу душу, и Ваше тело. Но помните: на первых шагах Вы должны неуклонно держаться слов псаломских: «Потерпи Господа, мужайся, и да крепится сердце твое, и потерпи Господа». И еще, с нового года Вы предполагаете хлопотать об отпуске на Восток, который у вас не выходит из ума ни на одну минуту? В добрый час! Только и в таких хлопотах не забывайте о воле Божией и предавайтесь ей, сколько можете, сердечнее, как доброе, невинное дитя отдается родительской воле. Об успехе хлопот, имеющих по пути в Иерусалим привести вас в Одессу на личное свидание со мною недостойным, заранее известите меня. То будет хороший день, когда мы с вами свидимся и поговорим, выражаясь апостольским языком, – «лицом к лицу». Но затем, когда я, получив полугодовой отпуск в Палестину, сообщил об этом и вышеупомянутому святителю и просил его помолиться обо мне первосвященническою молитвою и благословить, как хотящего идти в далекий и опасный путь, то он, сверх всякого чаяния, ответил так: «И не просите, – и не помолюсь и не благословляю». Признаться, – это до крайности меня обескуражило, тем более, что и поворота назад нельзя было сделать: поздно! И вот я в страшной туге о том, не своевольничаю ли я в предпринятом мною святом намерении – идти в Св. Землю, повергся пред образом страждущего Спасителя, воздохнул и сказал: Господи! Если на мое паломничество есть святая Твоя воля, то да скажется оная при раскрытии священных книг. Взявши псалтирь, я раскрыл его, и очами моими представился ХХII-й псалом Давида: «Господь – Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться. Он покоит меня на злачных пажитях, и водит меня к водам тихим. Подкрепляет душу мою; направляет меня на стези правды, ради имени Своего. Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мною; Твой жезл и Твой посох – они успокаивают меня». И из ХС (90) псалма: «Не приключится тебе зло, и язва не приблизится к телеси твоему. Ибо Ангелами Своими заповедает о тебе охранять тебя на всех путях твоих. На руках понесут тебя, да не преткнешься о камень ногою твоею. На аспида и василиска наступишь; попирать будешь льва и дракона». А открыв святое Евангелие, я прочел из II-й главы Евангелиста Марка повествование его о торжественном входе Господа в Иерусалим, заканчивающееся, как известно, восклицаньем народной усердствовавшей массы: «Благословен грядущий во имя Господне»! Приняв эти строки за голос самого Промысла Божья, тако возглаголавшего ко мне святыми письменами, я в веселии сердца сказали: иду, иду творити волю Твою, Боже!

Долго томилось мое сердце, снедаемое скорбью о том, что продолжительный заграничный отпуск немыслим без увольненья меня от занимаемого места. И сколько я ни делал математических выкладок относительно времени, которым бы мог располагать, чтобы достаточно ознакомиться как со святынями Востока, так насколько возможно удовлетворить и пытливости ума и потребности религиозных чувств, но в конце концов все-таки выходило в итоге, что для этого необходимо не менее полугода. Скрепя сердце и возвергнув печаль свою о будущем на Бога, в полном уповании, что для всякого ищущего прежде царствия и правды Его все остальное, нужное для поддержания физической жизни человека, Им приложится, я в начале 1881 года подал прошенье местному архипастырю о разрешенье мне полугодового заграничного отпуска, с увольненьем, на основанье свода законов Российской Империи, и от занимаемого мною священнического места при Изюмском соборе. Желаемым и просимым отпуском меня не задержали. Чтобы не терять дорогого времени и, ввиду имеющего наступить чрез три недели Великого Поста, в начале которого мною предположено говеть на месте в Иерусалиме. Я в первый же воскресный день, напутствовавшись святыми таинствами Покаянья и Причащенья, после литургии, обратился к оставляемой мною пастве со следующею прощальною речью:

«Возлюбленные! в последний раз я предстоял ныне пред сим престолом Божьим, в сем святом, древнем храме. В последний раз воздевал на служенье свои недостойные руки к небу и открывал свои уста для молитвы о всех и за вся. В последний раз, как священнослужитель, преклонял я здесь мою грешную главу, совершая таинственную бескровную жертву в той церкви, которой я, немощный душою и расслабленный телом, послужил по милости Божьей пятнадцать лет, и которой оставлять так скоро не предполагал, и с которой, как и с вами, мои возлюбленные, расстаюсь, поистине, с глубокою скорбью. В последний раз говорю вам мое слабое слово, – вам, для которых служить и с которыми беседовать о Боге, о душе и о спасении нашем я старался по мере моих благодатных дарований и естественных сил. Пробил, наконец, последний час моего свидания с вами в сем дорогом святилище; настали последние минуты моей разлуки, тайна которой скрывается в руках Промысла! Жаль мне вас. О, если бы вы знали, какой тяжелый камень теперь лежит у меня на сердце; какая скорбь наполняет мою душу в эти минуты; как тяжко для меня это разлучение с вами!!.

Чем же заключить мне теперь мое служение у вас и мое к вам последнее слово в этот необычный день, с обычного места моего благовествования?

Был и доселе есть похвальный и священный обычай, разлуку с близкими сердцу сопровождать благословением. За примерами не ходить далеко. Так в священных книгах мы читаем, что патриарх и родоначальник израильтян Иаков, почувствовав приближение смерти, призвал всех сыновей своих и изрек им свое благословение. Даже Пастыреначальник наш, Христос Спаситель, расставаясь видимо, телесне, с избранными учениками Своими, при Своем вознесении на небо в 40-й день после воскресения, – расстался с ними не прежде, как преподав им Свое благословение. «И подняв руки Свои, – повествует Св. Евангелие, – благословил их. И когда благословлял их, стал отдаляться от них и возноситься на небо. А они поклонились Ему» (Лк. 24: 50, 51 и 52). Руководясь, конечно, сими примерами, и теперь добрые пастыри напутствуют благословением своих пасомых, любящие отцы и матери – своих детей, искренние родные – своих присных, когда разлучаются друг с другом на время или навеки.

И я, недостойный пастырь ваш, водясь сим св. обычаем праотцов, отцов, братий моих и Самого Первопастыря нашего Иисуса Христа, оставляя сей храм и разлучаясь с вами, приемлю дерзновение, сим последним моим словом, по силе данной мне благодати священства, преподать всем вам предстоящим здесь и по благословной вине отсутствующим братиям и чадам моим о Господе небесное благословение. Благословение Господне на вас, Того благодатью и человеколюбием, да пребудет на вас всегда, ныне и присно, и во веки веков! Да благословит вас Господь от Сиона, и да узрите вы благая Иерусалима во вся дни живота вашего! Благодать Господа нашего Иисуса Христа, и любы Бога и Отца, и причастие Святаго Духа буди со всеми вами! Именем Господним, именем Святой Троицы благословляю тебя, оставляемая мною паства: да будешь ты – скажу словами Боговидца Моисея – благословенна в городе и благословенна в поле. Да будет благословен плод чрева твоих жен и плод земли твоей, и плод скота твоего, и плод твоих овец. Да будут благословенны житницы твои и кладовые твои. Да будешь ты благословенна при входе твоем и благословенна ты при выходе твоем. Да откроет тебе Господи добрую сокровищницу Свою – небо, чтобы оно давало земле твоей дожди, и ранний, и поздний, и чтобы были счастливы все дела руки твоих. Да сделает тебя Господь хвалою, а не бесчестием в сонме других паств; да не будешь ты лежать внизу – в рове погибели, а станешь и утвердишься на высоте нравственной, на высоте доброй жизни, чтобы и соседние приходы, видя, что на тебе имя Божие, благословение Господне – подражали тебе, уважали тебя, прославляя Благословляющего тебя. Вот благословение, которым я, недостойнейший, благословляю тебя, расставаясь с тобою!

Что еще сказать вам, возлюбленные мои, при разлуке с вами?

Благодарю, от всей души благодарю тех, которые по любви евангельской поминали меня грешного в своих домашних молитвах и в сем храме на проскомидиях и молебных литиях и при богомолье в разных св. обителях. Благодарю, от всего сердца благодарю тех, которые во дни частых моих телесных недугов не оставляли меня, сочувствовали мне в болезнях своим участием и по возможности облегчали тяжкое бремя их, возливая елей любви и вино утешения, подобно евангельскому самарянину. Благодарю и тех, которые во дни духовного веселия моего радовались со мною, а в день печали вместе сетовали, и тех, которые в моем трудном пастырском служении помогали своими добрыми советами и ободряли меня.

Благодарность моя догробная и тем, которые за мое посильное служение спасению их душ воздавали мне даяниями от своего имущества и от своих трудов праведных. Приношу мою пастырскую благодарность и тем из вас, которые и полунощи, и заутра, и полудне, с усердием посещали в сей св. храм, чтобы исповедать имя Божие и с услаждением внимали моему благовествованию слова Божия и прилагали его к своему сердцу. Равно благодарю и тех, которые тяготились продолжительностью совершаемого мною богослужения и скучали оным, а вследствие этого и роптали на меня, и – тех, которые укоряли меня за не опустительное проповедывание и наставление на доброе. И те, и другие научили меня: сосредоточенности в молитве, великодушью, терпению, самоосужденью и осмотрительности. Благодарю и паки благодарю всех, и о всех и за вся, и никогда не забуду вас и любви вашей ко мне, мои возлюбленные. Не забывайте в своих молитвах и меня грешного; а я, где бы я ни был, здесь или в другом месте, буду молиться о вашем спасении до гроба: ибо как нам не молиться друг за друга? Ведь нам придется еще встретиться на страшном и нелицеприятном суде Христовом, на котором мы должны будем дать строгие отчеты я за вас, в моем служении спасению вашему, – не погубил ли кого-либо из вас по моей оплошности, по моему нерадению, а вы – в вашем послушании св. церкви и вашему пастырю. Как нам не молиться взаимно, когда в вашем спасении заключается и мое собственное? О, молитесь же за меня грешного: да исцелит меня Господь от моего расслабления телесного и душевного и да не лишит меня Своей божественной благодати! Сей образ страждущего Спасителя, принесенный мною из Иерусалима в дар сему храму и вам, да напоминает вашей любви о моем недостоинстве. Молитесь пред Ним усердно за себя, молитесь охотно и с дерзновением и за меня, окаяннейшего паче всех человек. Не забывайте и мои вздохи, которые я испускал, и мои слезы, которые нередко я проливал, читая страстный акафист пред упомянутым ликом Искупителя нашего, умоляя Его, помянуть всех нас с благоразумным разбойником в Своем небесном царстве.

Что наконец еще скажу любви вашей, чем заключу cиe последнее служение у вас и мое не хитро сплетенное слово.

Простите меня, мои собратья по служенью; простите меня, братья и сестры о Господе, если я в чем-либо согрешил пред вами, или сказал кому обидное слово, или не сделал что по прошенью. Ибо чего, чего не могло случиться по должности моей в теченье пятнадцати лет? Быть может, когда поленился отслужить литургию, торопливо, невнимательно и без благоговения совершил какое таинство, или рассеянно прочитал церковную молитву, или небрежно исполнил какую требу, с замедлением и несвоевременно. Было – может быть – и то, что при множестве говеющих, спешно, торопливо кого исповедал; по лености не вразумлял, как следовало, убитого нуждою и горем, не обуздывал своевременно и со властью порочных, не карал мечом слова обидчиков вдов и сирот, допускал к Св. Причастию неискренно каявшихся грешников. Простите мне, счастливцы мира сего, которых иногда я укорял по ревности к славе Божьей и из желанья вам вечного спасения; простите мне, несчастные, на которых иногда возлагал тяжкое бремя поста и молитвы; простите, бедные, нищие – слепые, глухие и хромые, сироты и вдовы, которым хотя и подавал милостыню, но – редко и – малую. Простите меня, старцы, старицы и юноши, малые и большее, жены и девицы, воины и земледельцы, учащие и учащееся, начальствующие и подчиненные, – может быть, кому-либо из вас не оказал я должного внимания, благоснисхожденья и всепрощающей пастырской любви. Простите меня все, ради Самого Бога, и не поминайте злом. Прости меня, мой сладчайший Иисусе, имени Которого посвящен сей храм, если я, по немощи своей, не всегда служил Тебе усердно, как подобает истинному пастырю, а не наемнику. Прости меня – о всепетая Мати, Царица Небесная: ибо я, немощный умом, за все время моего служения не мог восхвалить Тебя по достоянью. Простите меня и вы, св. угодники – покровители наши, Св. славный Пророче Илье, Св. Пророчице Анно и Св. великомуч. Димитрий, что я, многогрешный, не вполне подражал в вашей святой ревности по Бозе и вашей равноангельной жизни, и – спасите мою окаянную душу вашими молитвами и предстательством вашим ко Господу. Простите меня и все святые и; молите Бога о мне грешном и благословите мое исхожденье из сего дома Божья!

Заключу мое служенье и мое слово к вам, возлюбл., тою молитвою, которую я возносил пред сим образом страждущего Искупителя, в день принесения его из Иерусалима в сей храм: О Иисусе мой сладчайший! Сотвори с нами великие и богатые Твоя милости; да от пречистого Твоего образа низойдет и будет нисходить Твое небесное благословение до окончания века на град и на храм сей, на предстоящие люди сия и на всех благочестно призывающих имя Твое святое и благоговейно поклоняющихся сему божественному Твоему лику, – да будут они всегда воспевать Тебя и превозносить пред всем препетое имя Твое. Услыши, Боже, Спасителю мой, сию молитву мою, внуши моление мое и ныне, и присно и во веки веков! Аминь!»

Так как выезд мой в Палестину и особенно оставление мною навсегда места при соборе было для всех прихожан неожиданностью, то произнесенная речь произвела на предстоящих во храме сильное впечатление, разразившееся у многих обильными слезами, что в свою очередь сильно взволновало и меня; я не мог удержать натиска чувств, и у меня хлынули слезы... Но то были редкие, сладостные слезы, слезы умиления, великой отрады и апостольского утешения, что оставляемый приход есть паства, сердечно преданная своему пастырю, любящая его не за человекоугодничество, но за слово благовестия о царстве Божьем, возвещавшимся ей в течении пятнадцатилетнего моего пастырствования. Но не скрою вместе с сим и того, что после мною овладела и сильная тоска, тоска о том, что такая дорогая паства уже не моя и чужда будет для меня до великого дня судного.

В особенности эта любовь соборной приходской общины, любовь, крепкая аки смерть, вполне выразилась в последующие дни моего приготовленья к отъезду на Восток. С раннего утра и до солнечного заката, лица разных званий и состояний, пола и возраста, то и дело прибывали в мою квартиру: кто за благословением, кто за жизненным советом, кто за милостынею, а кто и со своею жертвою на свечку ко гробу Господню, – все же, чтобы заявить свою скорбь о вечной разлуке, оплакать меня, как уже мертвого для них, получить что-либо на память из священных и других предметов и просить помолиться за них у Палестинской святыни. Такой непредвиденный, и, если можно так выразиться, трагически-умилительный прилив симпатий соборян произвел потрясение в моем слабом организме, вызвал лихорадочный пароксизм и я, слабея телом, начал, было, падать и духом, и задался даже мыслию: не остановиться ли мне своим паломничеством, не отложить ли его на несколько лет вперед, чтобы еще и еще послужить делу спасения любезной и признательной изюмской паствы? Но, помня слово псалмопевца, что и самый крепкий здоровьем человек есть не что иное, как трава, как полевой цветок, – пройдет над ним ветер, и нет его, и место его уже не узнает его, – а тем более я, такой немощный, прямо подобен дохнувшему и мгновенно пробежавшему ветру, почему и молил Господа укрепить меня в моем намерении, чтобы неотложно, пока хоть кое-как текут дни жизни моей, идти в Иерусалим, и еще узреть ненаглядное лице его, – молился у Распятия Искупителя так: приклони, Господи, ухо Твое, услышь мою молитву, внемли молению моему поистине Твоей, услышь меня по правде Твоей. Скоро услышь меня, Господи; ибо я беден и нищ, ибо изнемогает дух мой. Даруй мне рано услышать милость Твою, ибо я на Тебя уповаю – укажи мне, Господи, путь, по которому мне идти, возвесели душу раба Твоего. В день смятения моего взываю к Тебе: научи меня исполнять волю Твою, потому что Ты – Бог мой, Дух Твой благой да ведет меня в землю правды. Ради имени Твоего, Господи, призри на меня, помилуй меня, даруй крепость рабу Твоему, ради правды Твоей выведи из тьмы уныния душу мою, да прославлю имя Твое святое в великом Твоем граде, где устроено наше спасение. И когда засим стал я прикладываться к стоявшему на угольнике Распятию, с воздетым на нем терновым венцом, вывезенным мною из Святой Земли от Гроба Господня, в бытность мою там в первый раз, то этот венец пал на мою голову и сам собою взделся на нее. Бывшие тут со мною, видя это, смутились, помышляя в сердцах своих, что путь, в который я собираюсь, будет для меня путем тернистым, колючим, скорбным, но я принял это за знамение благое; что Господь, образно висящий на кресте, благословляет меня в путь Своими венцом, венчает меня в лице его Своею милостью и щедротами, указует мне, что путь мой к св. местам, хотя будет не без невзгод, тернистый, но чтобы я проходил его с терпением, поучаясь ему у Него, невинно страдавшего и на пречистой главе Своей терпеливо, без стенания, в продолжении нескольких часов, носившего терновый венец, которым венчал Его беззаконный народ еврейский. Утешенный и подкрепленный такими образом и неожиданно свыше, я, осенивши себя и присных моих крестным знамением, с сердечным волнением произнес: ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему, с миром, яко видеста очи мои спасение Твое, еже еси уготовали пред лицем всех людей, свети во откровение языков и славу людей Твоих Израиля. И напутствованный всякими благожеланиями любящих сердец, я пустился в дальний и трудный путь. – Это было 21 января, в 3 часа пополудни.

Снег лежал глубокий, и было холодно. В Харькове необходимо было остановиться для получения из канцелярии губернатора свидетельства, для взятия по нему в свою очередь заграничного паспорта в Одессе. Туда я уехал вечером 22 января.

Всю ночь в вагонах никто не смыкал глаз, вследствие паники, наведенной ворами; – мы не видали ни Полтавы, ни Кременчуга, и за весь день едва дотащились до Елисаветграда, где к великой досаде и скуке и боязни за целость ручного багажа (так как здесь замаскированные жулики то и дело, что сновали взад и вперед), просидели в холодном и грязном вокзале четыре часа. И потом с новым поездом двинулись на Одессу, при страшном приливе новых пассажиров. Сюда прибыли в 9 часов утра, и, благодаря любезности афонских монахов, встретивших нас на вокзале, по их радушному приглашению, приютились на покой в Свято-Андреевском подворье, с большим удобством.

В Одессе опять начались хлопоты по предъявлению старого и получению нового паспортов. Поставили нам в необходимость сделать визиты нескольким отделениям тамошнего казначейства, канцеляриям – полицеймейстера, градоначальника, турецкого консула и участкового пристава, на что потребовалось несколько дней. Чтобы не терять понапрасну дорогого времени, я, в свободное от указанных визитов время, сев в железно-конный вагон, раскатывал по Одессе в разных направлениях, изучая ее физиономию; иной же день преимущественно посвящаем был обхождению церквей. Так, в первый день я был на всенощной в Архангельском женском монастыре, единственная церковь которого есть вместе и приходская; она же приурочена и для воспитанниц Херсонского женского епархиального духовного училища, прекрасное здание которого высится тут же на монастырской усадьбе. Всех монахинь не свыше 30-ти. Более всего мне понравилось осмысленное, отчетливое и звонкое церковное чтение клирошанок. Будь такое и в каждой нашей приходской церкви, – надеюсь, – прихожане с любовью посещали бы даже и самые великопостные службы. Бросилось с непривычки в глаза и то, что священник, совершавший всенощную, не имея еще наперсного креста, имел уже орден св. Анны 3-й степени.

На другой день, по приезде своем в Одессу, я был на обеде в кафедральном Преображенском соборе. Он великолепен и довольно обширен. Многое в нем напоминает инициатора постройки оного, покойного преосвященнейшего Иннокентия, прах которого покоится здесь же у алтарной решетки правого придела, против чудотворной иконы Касперовской Божией матери. У левого же придела – возвышается гробница преосвященного Иоанникия. Тут же под сводами храма, за раззолоченными вычурными решетками, под дорогими мраморными плитами сокрыты останки князей Воронцовых. Признаюсь, воспоминание о ранней, по-видимому, кончине русского Златоуста и бывшего Харьковского архипастыря, лично мне известного, навеяло на меня много самых грустных и тяжких дум. Почему бы, казалось, смерти не пощадить до поздней жизненной поры такого гения, который силою своего слова укрощал людские страсти и самых строптивых людей, обаяние проповеди которого влекло в храм и таких обезумевших умников, которые в сердцах своих давно уже твердили одно: «Несть Бога!» При этом так живо, как бы наяву, предносился предо мною наружный облик покойного: небольшой рост, короткая шея, выразительные, умные глаза, проницательный взгляд, окладистая борода, косная поступь и своеобразное произношение. Вот он, точно живой, опершись на свой жезл, говорит чудную проповедь в Неделю Православия, и слышится его вопрос: «Скажи нам, всевластная повелительница – мода, что сделали тебе св. иконы, что ты так враждуешь против них?» и пр. Или, представляю я себе, как он, бывало, сидит на экзамене и приветливо вызывает по списку учеников... Или, расставаясь с нами, твердит наставникам: «Не обижайте детей, особенно – сироток, обращайте на них побольше вниманья, а на праздники пришлите их ко мне, я им дам на орехи»... Святитель Божий, мы помним твою о нас «малых» отеческую заботу и не забудем ее никогда!

По окончании обедни я отправился к епископу Неофиту. И вот, на самом деле, сбылось то, о чем он писал ко мне в последнем письме и о чем я уже раньше упоминали: «То будет хороший день, когда мы с вами свидимся в Одессе и поговорим – выражаясь апостольским языком -«лицом к лицу». Действительно, владыка принял меня, как родного, сам варил кофе и, как Авраам, хлопотал о хлебе, масле и о молоке, чтобы посытнее напитать и получше приютить меня, недостойного странника, ничем не заслужившего такого вниманья. В приятной беседе время шло незаметно. Мы просидели с утра до 2-х ч. пополудни; потом с 5 ч. вечера пополудни беседовали и читали журналы.

На другой день, по окончании литургии в домовой архиерейской церкви, я отправился в квартиру Одесского архиепископа Платона. Он не замедлил принять меня, да еще как принять! Как принимает наш брат – священник своего же собрата – иерея, дорогого соседа, с которым давно не виделся и не беседовал. Да, он, именитый наши русский иepapx, глубокий, маститый старец, исполненный великой мудрости и опыта, не возгордился пред неведомым странником; он взял меня под руку, повел в гостиную, и, усадив в креслах возле себя, отечески беседовал со мной, причем предлагал, между прочими, быть его наместником в Херсонском Бизюковском монастыре. Так как это предложенье для меня было неожиданностью в моей преполовившейся жизни, и я к принятью когда-либо подобного предложенья не был предрасположен, а, следовательно, и подготовлен ни мыслями, ни намереньями, а тем паче всею пройденною жизненною порой, то не обинуясь ответил на это так: «Искреннего призванья к восприятью ангельского образа я до сих пор не ощущал в сердце своем, а по приглашенью быть истинным монахом не умею; простите меня за это, святый владыко». Прощаясь и приглашая меня к себе на обед, вместе с бывшим здесь болгарским архимандритом, он ошибкой назвали меня о. Афанасием.

«Вероятно, вам быть когда-нибудь Афанасием», – заметил он.

Пред вечером того же дня я отправился с пр. Неофитом в открытых простых русских санях в управляемый им Успенский монастырь (она же и загородная дача одесских архиереев), отстоящий от города в 12-ти верстах. Обитель стоит над морем, имеет две небогатые каменные церкви; братства 32 души, из коих 12 иеромонахов и 7 диаконов; остальные – послушники, которые летом в большинстве оставляют пригревший их приют и отправляются на заработки. Выдающихся особенностей или редкостей в обители нет. Выслушав вечерню, я отправился на высокую башню Одесского Черноморского маяка, устроенного на монастырской усадьбе, громадная хрустальная вершина которого в форме колпака освещается электрическим светом, сила которого равняется свету от семи тысяч свечей. Вследствие этого огонь маячный виден бывает с моря плывущим за 40 и более верст. Содержание маяка со служащими обходится нашему правительству в год до шести тысяч рублей. Сюда же проведен и телеграф.

Так как преосвящ. Неофит намеревался служить и меня пригласил быть сослужащим, то мы, прочитав положенные правилом церковные каноны и немного уснув, в 3 часа ночи отправились к заутрени, после которой соборно читался акафист Успению Пресвятой Богородицы. Затем в 8 1/2 часов началась архиерейская обедня, за которой мне, неопытному, пришлось первенствовать, и потому обошлось не без промахов и ошибок. После обедни все служащие пили чай у владыки. По сигналу трапезного колокольчика, все мы отправились на общий обед в монастырскую столовую. Обед состоял из простых постных щей и каши. К вечеру мы возвратились в Одессу.

На праздник Трех Святителей, 29 января, я ходил ко всенощной и потом на раннюю обедню в Успенскую церковь. Пение здесь вообще стройное, но в особенности мне понравилась Херувимская песнь, на мотив «Благообразный Иосиф». Была и проповедь, довольно дельная, хотя для простого народа, стоявшего массами, нужно бы попроще. Не утерпел я, идя домой мимо греческой церкви, чтобы не зайти и в нее. Здесь совершал позднюю обедню эллинский архимандрит с двумя священниками; певчие пели безукоризненно хорошо, лучше епархиальных, по партитуре Бортнянского, переложенной на греческий язык. Это великая редкость в эллинском мире, пропитанном сильною антипатией ко всему русскому. Наконец, настало время выезда за границу. Собираясь 31 января выезжать из Одессы в дальнейший путь, я поднялся с постели довольно рано, читал в молельной Андреевского подворья акафист иконы Богоматери «Утоли моя печали» и служил напутственный молебен всем иерусалимским богомольцам, отправлявшимся со мною в путь. Потом, зайдя в собор, я молился пред чудотворным образом Касперовской Божией Матери, чтобы Она Всеблагая удивила и на мне грешнике Свои великие и богатые милости, не оставила Своим ходатайством и помощью, управила бы мой путь во благое. Обедню совершал пр. Неофит, по окончании которой я простился с ним. При этом он благословил меня просфорою и просил писать с дороги. Прощание мое с арх. Платоном было прощание сына с отцом... Владыка подарил мне на память две книги своих духовных творений. Никогда не забыть мне этих блаженных и поучительно-трогательных минут.

Так как архиерейский дом стоит невдалеке от моря, то я отсюда прямо пошел в контору пароходства, где берутся пассажирские билеты на Константинополь и узнали, что самый лучший и новейший пароход «Россия», на котором я думал ехать, пойдет не тем круговым рейсом, которым обыкновенно следуют богомольцы в Иерусалим, а прямым – мимо Смирны и прямо в Египет, почему я отложил поездку до того дня, в который отойдет пароход, держащий курс на Яффу. «Нахимов-Одесса» и был тот морской экипаж, на котором мне предстояло чрез три дня нелегкое плавание на дальний Восток. Я узнал, что классные цены на места в каютах против прежнего почти удвоились, чему виной плохой заграничный курс на наши бумажные деньги и дороговизна жизненных припасов. Хотя и скучновато было, как говорится, ждать у моря погоды, а нужно было ждать три дня, но я провел это время с пользою для души. Но вот пора собираться в путь, ибо для срочных рейсов день и час отхода пароходов неизменимы и обязательны. Настало 3-е февраля; я пораньше встал, отслужил с помощью монахов подворья заутреню, за которой прочел акафист Иверской Божией Матери и, простившись с ними, уехал на поименованный выше пароход. Заплатив за билет 2-го класса 97 руб. 95 к., я занял в каюте указанное мне весьма уютное место, в котором особенно я нуждался при лихорадке, напавшей, было, на меня.

Долго еще на пароходе раздавался шум от железных цепей паровой машины, поднимавшей из подъехавшей с грузом баржи и взваливавшей моментально стопудовые тяжести; по временам слышалось ржанье лошадей, блеяние овец и крик волов, отправляемых обитателям Стамбула; то доносился до уха крик и гам палубных пассажиров, ссорившихся за места. При этом обратил на себя общее внимание еврей, опрометью вбежавший на палубу и прилегший за грудами пассажирского багажа. За ним чрез несколько минут появился городской извозчик, заявивший жандарму, что он возил одного еврея, побежавшего сюда, по городу целых три часа и не получил с него ни копейки... и вот нашли его... Минами показывал он, что не знает по-русски, а потому и не понимает, что ему говорят. Отыскали переводчика, и пароходным судом постановлено: немедленно уплатить подлежащую сумму требователю, и удовлетворенье последовало. Кстати замечу, что этот еврей был мне сопутником до самого Иерусалима, – ехал так же, как и я, поклониться ветхозаветным святыням обетованной земли и праздновать там пасху в знаменитой «всесветной» синагоге древней столицы тьмочисленных чад Авраама. Встретившись потом со мною на узких улицах града Божия в праздничном костюме, он приветливо раскланялся со мною и приглашал меня, как знакомого и земляка, пожаловать в ихнюю синагогу посмотреть, как евреи будут поутру праздновать свою пасху.

Наконец, в 4 часа вечера зазвенел пароходный звонок – сигнал к отплытью. Все пассажиры вышли из кают на палубу, чтобы взглянуть, и может быть, в последней раз, на св. Русь, полюбоваться на родные избы, поглядеть на храмы Божии. Я же, устремив пристально взор в Преображенский собор, молитвенно взывал к чудотворному Касперовскому образу Божией Матери: «Пресвятая Богородице, помогай нам». Раздались свистки, заколыхалась ледяная кора, покрывшая море сплошною массою верст на пять, разбиваемая впереди особою дробильною машиною, и мы, при страшном холоде и порывистом ветре, двинулись со страхом и трепетом в открытое море.

Сорокачасовое плавание наше по Черному морю к столице исламизма, – Стамбулу, было прескучное. Свинцовое небо с моросящим снегом не давало солнцу ни малейшей возможности пробиться на палубу и хотя одним лучом повеселить нас. Крайне неприветливая морская даль во все стороны невольно пробуждала скорбные мысли о суете всего земного. Холод, бесцеремонно врывавшийся с палубы даже в закрытые каюты, несмотря на защиту постоянно топившегося камина, насильно укладывал в постель, чтобы на ней сколько-нибудь отогреть застывающие члены. Но вот слышится сильный толчок в ребра корабля с той стороны, где была моя каюта с койкой; корабль сильно накренивается набок. Думая, что настали последние минуты, я схватил горевшую свечу в привинченном подсвечнике, выбежал в зал, снял стоявшую там на столе громадную чернильницу, спасая ее от крушения, и направился, было, к дверям, выходящим на палубу, чтобы узнать, в чем дело, и все ли благополучно, как опять толчок за толчком... и я весь облился чернилами, еще толчок сильней прочих, и я моментально как сноп брошен под стол. Едва опомнившись, я уже добрался до своего места ползком. На следующей день пошел я в буфет, чтобы подкрепить пищей упавшие силы чем-нибудь горячим, как опять сверх ожидания покачнуло пароход; я приутих, нахмурился, а привычные и бодрые капитаны-моряки начали посмеиваться надо мною.

После передряги в первый день, я почти не спал в следующую ночь. При входе в Константинопольский пролив начало светать, и с 7 1/2 часов утра мы уже мчались на всех парах вдоль этого пролива, наслаждаясь прекрасными видами предместий Цареграда. Вот на правом берегу показались виллы посольств: русского, английского, итальянского, с фантастическими отделками и роскошными садами; вот завиднелись и причудливые дворцы турецких султанов, тянущиеся по набережной на целую версту, с волшебными воздушными киосками и неприступными гаремами, огражденные с моря высокими чугунными решетками, а с суши восьмисаженными в вышину каменными глухими стенами; вот, наконец, закрасовалась Св. София. – При виде ее, все поклонники сняли шапки и набожно крестились, приговаривая: «Да когда ж то она, сердешная, будет наша, с крестами и русскими колоколами»; а в упор почти нам стала и европейская Галата со своею многовековою башнею, высящеюся до небес, бывшая невольною зрительницею в разное время кровавых приключений и в раззолоченных палатах калифов, и на грязных стогнах Стамбула и на тихих водах Босфора... А на всесветном рейде – кораблей и парусных, и паровых, и военных броненосцев... видимо-невидимо, а суднам и счета нет. Кажется, они собрались сюда с полвселенной, чтобы пощеголять искусством своих инженеров. Турки в красных фесках, точно рой пчел или мух, снуют вдоль и поперек залива Золотого Рога на своих красивых быстролетных колесных пароходах, перевозя в разные концы тысячи пассажиров пятидесятиверстного Цареграда.

Я предпочел в продолжение двухсуточной стоянки нашего парохода, для выгрузки и нагрузки товаров и посадки новых путешественников, оставаться в своей каюте, хотя монахи афонских подворий и приглашали высадиться к ним на берег. В ночь под пятницу все мечети с их стройными минаретами ярко и изящно были иллюминованы разноцветными огнями.

Седмихолменный Стамбул в таком ночном наряде казался с палубы корабля поистине чудным, волшебным, сказочным. На следующий же день, т. е. в пятницу – день священный для исламитов, казенные здания и многие частные дома усердных поклонников Магомета разукрасились в честь его красивыми флагами.

В день отплытия нашего на пароход прибыло весьма много пассажиров, особенно турецких рекрут разных племен и наречий, оборванных, наполовину больных и голодных. Эта шайка разбойников в 200 душ, без церемоний, нахально нахлынув в трюм, где были размещены весьма удобно русское богомольцы еще с Одессы, едва не подавила их своею массою; поднялись крики и толкотня неописуемые, в некоторых же углах произошла и потасовка из-за удобства мест для людей и для их «калабалыка», т. е. багажа. Но в моем второклассном отделении царила тишина, ибо в апартаментах оного прибавилось только два грека, один серб, француженка и гречанка с дитем. В 5 часов вечера наш пароход отправился в дальний путь к Дарданеллам, при довольно свежем ветре; скоро нас пригласили за общий стол обедать (стол, как известно, для перво- и второклассных пассажиров обязателен). В чем же заключается морской обед, спросит из любопытства обитатель и путник суши, не бывший никогда и вблизи моря? Вроде прелюдии к обеду, подается пьющим по рюмке водки, а для всех – кусок голландского сыра, несколько ломтиков колбасы или икры, несколько пар килек. Самый же обед в настоящий раз состоял из говяжьего холодного супа, жареной индейки, пирожного. Десерт состоял из апельсин и фиг, и при этом вдоволь было подано вина белого и красного. После обеда подали кофе. На завтраки, который обыкновенно бывает в 11 1/2 часов, подают сначала редиску, масло, сыр, колбасу, маслины, затем рыбное или мясное холодное и жаркое, десерт – яблоки, орехи, финики или винные ягоды и в заключение – кофе. Обеды и завтраки, смотря по времени года и обстоятельствами, разнообразятся.

Выезжая из Константинополя, я задался мыслью хорошенько рассмотреть историческое Сан-Стефано и Калиполи, но наступившая ночная темнота сокрыла их от меня. В 8 1/2 час. утра следующего дня мы подъехали к Дарданелльскому проливу, в начале которого стоит турецкий город Чинакол или Чинаклис. Против прежнего времени, т. е. 1875 г., здесь возведены, в последнюю русско-турецкую компанию, новые, сильные укрепления, и сооружены новые крепостные постройки, довольно массивные и красивые. Небо было серое, холодно и ветрено; но это, однако ж, не помешало перевозить упомянутых выше рекрут в город, для пополнения крепостного Дарданельскаго гарнизона; поклонники же наши и поклонницы, избавившись от них, на радостях, и крестились, и молились... На месте теперешнего Чинаклиса в древности стоял знаменитый и славный город Троя, воспетый Гомером в его нудной Илиаде: а с разрушением его в первые века христианства, основался на развалинах город Кизик, известный в церковно-патрологическом мире тем, что в нем в 3-м веке пострадали за веру Христову 9 мучеников, славные имена которых Церковь сохранила и до наших дней, под 29-м числом месяца апреля; имена их следующие: Феогний, Руф, Антипатр, Феостих, Артем, Магн, Феодот, Фавмасий и Филимон. Я выписал эти имена не без цели, ибо по преданию, распространенному на Востоке, этим мученикам присуща особая Божья благодать врачевать лихорадки. И наши русские старцы- подвижники, опытные в духовной жизни, советуют прибегать с молитвою к ним о помощи в названной болезни, и молитва веры и упования многих, как и мне лично известно, не оставалась тщетною. В Чинаколе находятся конторы почти всех пароходных обществ, и богомольцы, желающие отсюда следовать на Афон, могут здесь брать билеты и пересаживаться на корабли, идущие прямо к этой Святой Горе, что, впрочем, гораздо удобнее во всех отношениях делать в Константинополе. Простояв с час, без погружения якоря, наш водяной экипаж потянулся далее. Со входом в Архипелаг, подул сильный ветер, заколыхалось море, застонали волны; а я, скрепя сердце, долго лежал на койке, для успокоения себя; наконец, стало не под силу. Для освежения я вышел на палубу, но ее то и дело, что обдавало волнами, а поклонники от страха спустившись в трюм, читали акафист Покрову Богоматери, стройно приговаривая: «радуйся» и «аллилуйя». Жиды же, турки и татары, привычные к капризам стихии, были преравнодушны: кто смотрел на молящуюся и поющую «Московь», кто свистал, а кто курил и играл на любимом инструменте.

9 февраля в 7 1/2 часов показалась с палубы очаровательная Смирна. Я назвал ее очаровательною по местоположению, по нагорным кипарисным рощам, и потому, что она издали не похожа на азиатский город, а выглядывает настоящей чистоплотной и цивилизованной европейкой, по красоте зданий, хотя она внутри не вся такова. Если что мне в ней особенно понравилось, так это ее глубокая, тихая и уютная пристань, с прекрасной гранитной широкой набережной, к которой пристают пароходы почти вплотную, чем не может похвалиться ни Константинополь, ни Александрета, ни Хиос, ни Бейрут, ни Яффа; – словом, ни одна морская станция от Одессы (где тоже пароходы пристают к самой суше, хотя и искусственным образом), до самой выгрузки на почву Палестины. Смирнской пристани придают еще более важности две проходящие по ней линии дорог железно-паровой и железно-конной, с многочисленными кофейнями и массою гуляющей разноплеменной публики, в большинстве разодетой по последней европейской моде. Соседями нам по морской стоянке оказались один английский пароход и русский земляк «Корнилов». Но на досуге рассмотрим попристальнее самую Смирну, насколько это возможно, в нынешнем ее виде. Смирна – важнейший порт Малой Азии и образчик современной азиатчины. Она имеет 150.000 жителей, из коих около 40.000 мусульман, – лежит на восточном берегу прекрасного залива; над ней возвышается старый генуэзский замок. Город разделяется на два квартала – нижний франкский и верхний турецкий; последний поднимается около крутой и голой горы Палос к названному выше замку. Собственно, порт и набережная принадлежат к франкскому кварталу, главную часть которого составляет длинная, узкая и кривая улица, темная и грязная, неправильно застроенная двух- и трехэтажными домами. От этой главной улицы идет множество боковых, большею частью новых и вследствие этого более широких, прямых, чистых улиц, с лучше построенными домами, внутренность которых удобна, а иногда и изящна. Франкский квартал – самая богатая и деловая часть города; здесь живут греки, евреи, французы и итальянцы, вообще западные народы, и находятся их конторы и магазины. Дальше от берега и выше находится базар, с лавками в тесных улицах, где в деловое время дня трудно пробраться между толпами покупателей, между навьюченных верблюдов, лошадей, ослов и носильщиков, и где находится центральный пункт торговли европейских купцов с азиатскими. К базару примыкает турецкий квартал, где, впрочем, также живут греки и евреи, и где все бедно, грязно и некрасиво. Улицы здесь так узки, что если где встретишь верблюда с ездоком или ношей, то надо плотно прижиматься к стене, чтобы не быть раздавленными. Здесь встречаются также туземцы в своих истинно восточных костюмах. Отличительную черту физиономии города составляюсь горцы, т. наз. узбеки, которые в своей живописной одежде и вооруженные с ног до головы гордо расхаживают по улицами города. Узбеки – дикий, фанатический народ; из них набираются разбойничьи шайки, делающие дороги Малой Азии опасными, и отчасти из хитрых греков, составляющих подонки городской черни. Другая характеристическая черта города – это полудикие собаки, которые тысячами рыскают по городу и пожирают брошенные на улицах остатки пищи; мусульмане отличаются такою терпимостью в отношении этих животных, что их дракам и воровству редко оказывают сопротивление. От развалин древней Смирны, бывшей таким значительным городом, нигде не видно и следа, разве лишь кое-где вделанные в стены домов обломки колонн, статуй, карнизов, капителей и пр. Так как в Смирне до 7 греческих православных церквей, из коих самая замечательная посвящена имени св. Фотинии, той самой жене самарянской, с которой Спаситель мира беседовал у Сихемского Иаковлева колодезя и которой, по верованью восточных христиан, тоже дарована благодать исцеления преимущественно лихорадочных болезней, то некоторые из поклонников и поклонниц высадились на берег, чтобы помолиться в смирнских святилищах, походить по городу, познакомиться с ними, запастись вдобавок провизией и в особенности смирной, лучше и дешевле которой будто бы нигде не найдешь, кроме базаров Смирны. Но лавочники, зассорившись между собою из-за выгодных покупателей-московитов, накинулись и на их вожака-араба и избили его до полусмерти. Это навело такую панику на наших земляков, что они бледные, как смерть, с криком убежали к нам на пароход, чтобы не подвергнуться такой же неприятности от запальчивых азиатских коммерсантов. Пароход наш здесь простоял целые сутки. Каково ж было мое удивление, когда, проехав до 1500 в. морем и все более и более близясь к востоку, я дрожал на палубе от холода, даже в ватном подряснике! Настало утро, пробило 7 часов, завертелся паровой вал с якорною цепью, – якорь вытащен, засвистали свистки, запыхтели пары и наш старик «Нахимов», кряхтя двинулся в дальнейший путь-дороженьку, по направлению к Xиocy. Я в это время вышел на верхнюю палубную площадку парохода, чтобы еще раз окинуть взором эту малоазиатскую красавицу и, устремив свой взор на ту гору, на плинфе³⁵ которой сожжено было тело священномученика Поликарпа, епископа Смирнского, и где совершались в первые века христианства почти каждодневно мучения и казни сонма христиан, и где, следовательно, почти каждая пядь этой нагорной высоты обагрена и увлажена кровью св. мучеников, в глубине сердца своего воспел: «И нравом причастник, и престолом наместник Апостолом быв, деяние обрел еси, богодухновенне, в видении восход; сего ради слово истины исправляя, и веры ради пострадал еси даже до крове, священномучениче Поликарпе, моли Христа Бога спастися душам нашим. Святые мученицы, добре страдавше и венчавшиеся, молитеся ко Господу помиловатися душам нашим!»

Во втором часу того же дня мы приблизились к острову Хиос, но по причине сильного ветра и страшного волнения никак не могли пристать к нему для выгрузки товаров и высадки пассажиров, из коих один ехал из Одессы, к условленному с тысячною неустойкой сроку для принятая пяти тысяч ящиков апельсин, и постоянно вздыхал, но помочь ему никто и никакими образом не мог. И пароход, покружившись почти на одном месте около двух часов, должен был хиосских пассажиров и кладь везти непроизводительно для себя и для них к следующему порту Мерсине, чтобы оттуда опять, на встречном корабле им ехать назад. Убито, значит, бесцельно семь дней времени со вредом для дела и невознаградимыми потерями для кармана. Не дай Бог, это случится с нами в Яффе, где вообще плохой порт с опасными порогами! Xиос – город, насколько видно с палубы, довольно большой; виднеется множество крупных богатых домов и ферм, по между коими проглядывают пять-шесть мечетей, и по пригоркам до десяти круглых, своеобразных каменных мельниц. В торговле он особенно славится выделкой мастики, до которой необыкновенно охочи греки; – апельсинным и оливковым рощам нет и числа; зеленеют также во множестве разбитые плантации винограда и разных огородных овощей.

От Xиoca едем уже другой день среди группы разных необитаемых островов, близость их только и сдерживает горы волн и тем спасает нас от закачивания при северном русском ветре, неугомонно преследующим нас от самой Одессы. Но вот архипелаг все более и более начал раздвигаться, и мы в конце его увидели Родос, с лежащим на песчаной ровной низменности небольшим городом того же названия, окруженный лимонными и апельсинными рощами. От прежних причудливых дворцов и башень, устроенных в давно минувшие времена могучими вассалами, рыцарями и всякого рода героями, сложившими здесь и свои кости, остались только воспоминанием одни грустные развалины, весьма кстати преподающие нам, путникам, назидательные уроки о суетности всего земного и в особенности о непрочности величия и славы человеческих, приходящих и уходящих от нас, как тень. Здесь мне невольно пришли на память некоторые из прекрасных стихирь Св. Иоанна Дамаскина, и я не утерпел, чтобы их не продиктовать поклонникам, в виду осунувшегося и опустевшего города. «Кая житейская сладость пребывает печали непричастна? Кая ли слава стоит на земли непреложна? Все сени немощнейша, вся сонии прелестнейша: единым мгновением, и сия вся смерть приемлет... Вся суета человеческая, елика не пребывают по смерти: не пребывает богатство, ни сшествует слава: прешедшей бо смерти,– сия вся потребишася... Где есть мирское пристрастие? где есть привременных мечтание? где есть злато и сребро? где есть рабов множество и молва? вся персть, вся пепел, вся сень... Помянух пророка вопиюща: аз есмь земля и пепел, и паки рассмотрех во гробех, и видех кости обнажены, и рех: убо кто есть царь, или воин, или богат, или убог, или праведник, или грешник...» Как бы в гармонии с грустным настроением, навеянным и предлежащими руинами, и горькою истиною, высказанною в настоящих строках святым мужем, мгновенно где и взялись свинцовые тучи и нависли всей тяжестью чуть не вплотную до поверхности воды, полился сначала дождь, потом пошел густой град, продолжавшийся около часу. После этого представилось глазам нашим чудное и поразительное зрелище заходящего солнца; мы, богомольцы, любовались природою; вдруг... пронесся морской вихорь, забушевало море, отчего сильно покачнулся наш корабль; затрещали на нем мачты, заволновался народ – момент, не поддающийся описанию! Нам казалось в страхе и великом смущении, что настала последняя минута мира, что вот-вот за сим сразу загорятся все стихии и сжигаемы разорятся, явится на облаках небесных Сын человеческий и грозно скажет нам: «Приидите, истяжемся!» В Родосе мы в настоящий раз не останавливались, так как наше Русское пароходное общество теперь не имеет там своей агентуры. От капитана корабля я узнал, что наименование города -Родос произошло от слова родыг, которым именуются гранаты, особой вкусной породы, в великом изобилии здесь растущие.

От Родоса начинаются владения Средиземного моря – этого самого крупного и богатого водовладельца в среде других морей. После двухсуточного плавания, мы во втором часу ночи подъехали к острову Мерсине и здесь стали на якорь. Мерсина – довольно большой поселок с раскинувшимися версты на три небольшими домиками; жители его более занимаются хлебопашеством и возделыванием на болотистых местах хлопка, от чего здесь свирепствуют почти постоянно повальные и трудно излечиваемые лихорадки. Я выпросил у случайно появившегося на палуба мерсянина несколько десятков семечек хлопка, с целью засеять ими гряду у себя дома и посмотреть, что с них выйдет на нашей малороссийской почве! В Мерсине мы простояли почти целый день, любуясь окружающим нас пейзажем; к вечеру прибавилось несколько новых пассажиров, в числе коих резко выделялись один молодой, довольно приятной наружности священник-дервиш, в громадно-высокой (не менее аршина) войлочной верблюжьего цвета шапке, похожей на наши камилавки, – сопровождаемый младшими членами причта, в меньших такого же вида и цвета наглавниках, – и с ним семья.

Когда бросили якорь пред Александретой, на море водворилась такая тишина, что поверхность его стала совершенно неподвижна, и, что, как говорили моряки, бывает весьма редко. Когда показалось солнце из-за высоких гор, вершины которых завалены толстыми глыбами снега, то все пассажиры точно Божьи коровки повылазили из своих конур погреться на солнышке; на всех лицах виднелась улыбка, со всех концов парохода доносился неумолкаемый веселый говор, словом, от приятной благодатной погоды сразу переменилось печальное настроение духа; все любовались при этом очаровательным местоположением и окрестностями Александреты, на которых виднелись роскошные зеленеющие злаки посеянных хлебов и доносился аромат от мириад распустившихся садовых и полевых цветов; и к нам на корабль много принесено было туземцами цветов, особенно роз. Даже корабельный капитан, всегда угрюмый, но теперь приветливый и веселый, появился между группами палубных пассажиров – богомольцев и советовал им отслужить молебен в благодарность Господу Богу за счастливый исход плавания между Родосом и Александретой – самыми опасными местами, особенно в такое бурливое время года. Когда мне передали это, я гласом радования воскликнул: благословен Бог, благоволивый тако! Слава Тебе, Богу, благодетелю нашему во веки веков! И положил в уме отслужить вечером всенощную и молебен, если то возможно будет. Невдалеке от нас стояли два военных громадных великолепных английских броненосца с четырьмя сотнями команды, в виду возмущения арабов против христиан в Александрете и Бейруте, и это нас несколько обескуражило. С этих броненосцев явились на наш пароход два мальчика в матросских костюмах – ученики английского морского училища, лет по 14-и от роду, с своими памятными книжками, бойко расспрашивая наших матросов о погоде, стоявшей в известное время плавания, о направлении и силе ветра, о стоянках в разных портах и пр. Все это они заносили в книжки. Этот ничего не оставляющей без внимания англицизм мне очень понравился.

В 5 1/2 часов вечера, накануне воскресного дня, пред выходом парохода в море, попросив позволения капитана, я спустился в трюм к нашим поклонникам и, возложив на себя бывший со мною епитрахиль и, пригласил их миром помолиться Господу, чему они необычайно обрадовались. Началась всенощная – может быть, на этот раз единственная на всей поверхности вод Средиземного моря, под мелодические звуки мягких и плавных голосов двух монахов, трех монахинь и нескольких поклонниц я читал акафист Воскресению Христову. И что за чудная была та святая служба на море! В первый раз в жизни я ее совершал на водах и, вероятно, в последний; не повторится, кажется, ей уже никогда в моей жизни, потом одушевлявшим и меня, как служащего, и предстоявший народ чувством. То была служба великого умиления, неземной радости, святой грусти, покаянных слез, плача и громкого рыдания о грехах, то была такая служба, что самые безбожники, – а их немало было на корабле, – замолкли и, обнажив головы, пристально всматривались в нее, алчно вслушиваясь в молитвенный вопль молящихся и жадно ловя каждый мелодический звук от песней церковных... Когда же запели трехголосное потрясающее – «Хвалите имя Господне», и все христиане с биением в перси пали на колени – воцарилась такая тишина, что кажется и самые стихии – вода и ветер, притаив, если можно так выразиться, дыхание – внимали ему, хваля словами св. Давида, псалмопевца, своего Создателя... Мне чудилось, что между нами невидимо стоял и молился наш божественный пророк Иона, по повелению Божию выброшенный здесь на берег великою рыбою; ибо мне то и дело, что хотелось воспеть покаянную песнь: «Молитву пролию ко Господу и Тому возвещу печали моя, яко зол душа моя исполнися и живот мой аду приближися, и молюся яко Иона: от тли, Боже, мя возведи». Я попросил певцов, чтобы они на утреннем каноне пропели те ирмосы, в число которых помещена и сейчас изложенная песнь. По окончании заутрени никто не хотел расходиться, а все ждали еще чего-то... молиться и молиться, петь и петь. Да, Александретская всенощная на корабле не изгладится в душе и до могилы; и конечно, в таком виде никогда, никогда уже в жизни не повторится. Эта служба – была предсмертная песнь одного из русских священников на водах Средиземного моря, как лебединая на водах Меандра...

После выезда из Александреты в 7 часов вечера, мы утром следующего дня пристали к острову Лотокии, т. е. древней Лаодикии, которая еще раньше называлась Диосполисом или городом Юпитера, но потом царь Сирский Антиох II распространил и украсил город и дал ему название Лаодикии в честь своей жены. В первые времена христианства, которое здесь насаждено св. ап. Павлом, Лаодикия была одним из значительнейших городов Фригии. Она славилась особенным плодородием своих окрестностей и скотоводством; бесчисленные стада различного рода паслись на окрестных тучных лугах ее. Жители Лаодикии производили значительную торговлю шерстью. Здесь, как известно, в 367 г. по Р. X. был поместный Собор, замечательный по установлению 60 канонов, относящихся до благочиния церковного и жизни духовенства. При взгляде на нынешнюю Лаодикию, нам невольно вспомнились апокалиптические слова, касающиеся настоящего и будущего этой страны, города и его обитателей. Прочтем их для своего назидания: «Вем твоя дела, яко ни студен еси, ни тепл... изблевати тя от уст Моих имам. Зане глаголеши, яко ты еси окаянен, и беден, и нищ, и слеп, и наг. Совещаю тебе купити от Мене злато, разнеженное огнем, да обогатишися, и одеяло бело, да облечешися, и да не явится срамота наготы твоея и коллурием помажи очи твои, да видиши. Аз, ихже аще люблю, обличаю и наказую: ревнуй убо и покайся». Но лаодикяне не вняли сим грозным и вместе наставительными словами Господа, не покаялись, не оставили порочной жизни, не покрыли своей срамоты белою одеждою чистоты и невинности; ослепленные своим богатством, они продолжали жить по-прежнему, и приговор небесного Судии со всею строгостью исполнился над ними. Теперь не Лаодикия, а уже Лотокия, небольшой бедный поселок, состоящих не более, как из 20-и бедных приземистых домиков с виднеющимися везде развалинами прежних великолепных зданий. Христианская вера попрана, забыта, и здесь нет в настоящее время ни одного христианина; фанатический же исламизм глубоко пустил свои корни, чему фактом служат пять мечетей. Лотокия изобилует табачными плантациями, ячменем, курами и дешевыми яйцами. Здесь мы стояли на рейде не более часу. От Мерсины и до сих пор я был единственный пассажир во 2-м классе, но теперь при выезде прибыл грек с арабкой, а когда приехали к Триполи, то там прибавилось еще 8 душ. Между трюмными пассажирами, русскими поклонниками, оказались два из Оренбургской губернии – муж и жена, которые предприняли путешествие в Палестину еще в августе месяце и шли пешком до Одессы пять месяцев, претерпевая все осенние и зимние бесчисленные невзгоды. Вот истинное христианское примерное самоотвержение и любовь к Искупителю, вся терпящая и не отпадающая. Трипольские жители принесли на пароход для продажи много свежих прямо на ветках – апельсин по 15 коп. за десяток, редиски и маслин; но апельсины здесь не вкусны, мясо в них губчатое, малосочное, что зависит от климата и от почвы. Реомюр показывал теперь, 15 февраля, 16° тепла при большом дожде. По прочтении в трюме акафиста Покрову Божией Матери, мы, истощенные почти двухнедельным плаваньем, предались сладкому покою, а пароход, отдохнув на якоре раньше нас и запасшись новой энергией в лице молодых матросов, в 12 часов ночи направился на Бейрут.

При тихой прекрасной погоде, в семь часов утра, мы пристали к столице Сирии, Бейруту, – месту, освященному стопами Спасителя. Многие из поклонников горели нетерпением скорее побывать на этой святой земле. На нашем пароходе, с самого Константинополя и до Бейрута, развивался на палубе турецкий флаг с луною, что означало присутствие на пароходе турецкого генерала. – Отдавать такую честь превосходительствам Турции обязательно для всех иностранных кораблей, когда они везут по водам Блистательной Порты турецких генералов. Представители города Бейрута, вероятно, заранее извещенные по телеграфу о времени прибытия начальника их области к месту его назначения, лишь только завидели с берега подходящий к пристани наш пароход, мгновенно пустились навстречу ему в своих длинных остроносых каяках, покрытых великолепными бархатными коврами, и с роскошными сверху зонтами, для защиты от палящих солнечных лучей Сирии. Когда представители г. Бейрута взошли на палубу и представлялись паше, он одним подавал руку, другиe же сами, протянув горизонтально правую руку в воздух и раскрыв длань ее, ожидали, пока он не коснется ее своею ладонью; остальные же свою правую руку прикладывали то к сердцу, то к челу. На это он отвечал таким же приветом. Потом сошел в каяк, и, в сопровождении многочисленной лодочной флотилии, направился к берегу, и лишь только ступил на площадку набережной, как последовал салют с пушек в честь его... Погода стояла прекрасная, тихая, теплая; море волновалось только так называемою моряками – «мертвою зыбью»; к пароходу причалило множество лодочников, с предложением свезти нас в город и показать его, но никто из нас не решался принять их назойливых предложений. В это время показался на пароходе один молодой человек в феске, в сюртуке и с бумагой в руках, которую подносил под нос почти каждому для прочтения. Бумага оказалась написанною по-русски, с рекомендацией, что податель оной есть честный и богобоязненный экклисиарх Бейрутской соборной Святаго Теория Великомученика церкви, понимающей и русский язык, и говорящий на нем, – что всякий, желающий посетить Бейрут и святыни его, может без всякого сомнения довериться ему и под опытным его руководством, за ничтожную плату, исполнить всякое благое свое желание. Я первый согласился ехать, тем более, что теперь я имел возможность посетить место обитания чудовищного змея, пожиравшего людей, и особенно – место поражения его Св. Великим Георгием. Если вы, батюшка, решаетесь ехать, сказали все богомольцы, то и мы с вами! С вами мы никого и ничего не боимся; с вами мы не будем обижены, не погибнем; ради вас, ради вашего священства Господь защитит, помилует, спасет и нас. Охотников и охотниц ехать набралось душ до 60. Но вот и набережная. Мы с веселием сердца взошли в столицу Сирии, где, при появлении нашем на узких и извилистых улицах, битком набитых народом и разным еще лавочными хламом, то и дело слышались возгласы и старых, и малых бейрутян: «Московь, Московь!» Сопровождаемые толпою и диким визгом уличных мальчишек, требовавших «бакшиша», мы пришли к ближайшей от пристани православной церкви во имя Святого Великомученика Теория. Храм массивный, величественный, изящной архитектуры и, как видно, недавно устроенный, с прекрасною внутреннею орнаментацией, хорами и тремя престолами. Лишь только расположились мы помолиться, как явился сонм духовенства с предложением купить свечей, масла, записаться на проскомидии, на молебны, пожертвовать что-либо на храм и пр. Когда записка имен была окончена, я сказал, что мы все желали бы слушать молебен на месте поражения Св. Георгием – змея. Узнав, что я священник, предложили мне взять епитрахиль, крест, евангелие, икону Великомуч. Георгия, свечей, и самому там отслужить молебен, при пособии их псаломщика.

Обрадованные и утешенные такою братскою любовью и услужливостью, мы со тщанием пошли к давно желанному месту (отстоящему отсюда до двух верст), по тесным, а иногда и крытым городским улицам, пока не вышли, наконец, на простор, в предместье города. Тут, точно в сказках, переменилась панорама видов... По временам мы проходили чрез просторные площади, установленных длинными рядами красивых карет – извозчиков, с роскошными водоемами арабского пошиба, – то шли широкими улицами, застроенными изящными виллами западной причудливой европейской архитектуры, с пленительными при них палисадниками, усеянными различной зеленью цветочных растений: миртов, лилий, тубероз, ранункулов и пр., и усаженными пушистыми кустарниками благоухающих розанов и благовонных жасминов, и очаровательными рощами и садами – тутовыми, фиговыми, миндальными, гранатными и апельсинными деревьями в полном цвете. Как бы нарочно, эти деревья простирали свои ветки на улицы, чтобы доставить тем благодетельную тень, защищая в числе прочих и нас, усталых дальних путников севера, от палящих полуденных лучей сирийского солнца. Вдруг разостлалась пред нами прелестная ширь окрестных полей, с зелеными, как рута, высокими хлебными злаками, огражденными, как стеной, толстыми колючими кактусами. Мы останавливались, чтобы вдоволь налюбоваться прелестями, разнообразием и пышностью весенней сирийской флоры и насытиться ее здоровым благовонным воздухом; наконец, дошли мы до того места, где Святой Георгий поразил чудовище – змея, нежданно явившись царской дочери, выведенной по дошедшей до нее очереди на съедение ему. На этом месте прежде стоял большой храм, воздвигнутый обрадованным царем – отцом избавленной от смерти девицы, во имя Святого Георгия. Под алтарем этого храма впоследствии явился чудесный источник воды, подающий верующим, черплющим, причащающимся и мажущимся ею, освящение, здравие и благословение, который поэтому и теперь привлекает к себе многих поклонников; но теперь стоит здесь небольшая бедная турецкая молельня, так как это место у мусульман в великом почете. Чрез узкую калитку нас впустила арабка в небольшой чистенький дворик, усаженный лимонными деревьями и розовыми кустарниками, и потом, когда мы приблизились к дверям турецкой молельни, арабка предлагала каждому и каждой из входящих прежде сбросить обувь и положить за вход бакшиш на блюдо: все это мы сделали. Меня, как священника, ввели в самое священное отделение этой молельни, соответствующее нашему алтарю, где муллы творят свои молитвы. Оно завешено во всю ширину зеленой шелковой драпировкой, за которой стояли два турецких знамени. – Мне позволили поставить на вбитых здесь колышках принесенную икону Великомученика и зажечь перед ней припасенные нами свечи. В большом восторге от устроившегося таки благоприятно нашего богомолья на чужой варварской стороне, в иноверной молельне, и на таком знаменательном месте, я, возложив епитрахиль, с крестом в руках, возгласил гласом радования: «Благословен Бог наш, всегда, ныне и присно, и во веки веков!» Трудно передать словами все то, что говорили нами в это время чувства! О, с каким умилением все мы сообща запели, пав на колена и воздев руки к образу Победоносца: «Яко пленных свободитель и нищих защититель, немощствующих врач, царей поборниче, победоносче Великомучениче Гeoprиe, моли Христа Бога спастися душам нашим. – Святый Великомучениче и победоносче Георгие, моли Бога о нас! Моли Бога о нас, святый Великомучениче и победоносче Гeopгиe, яко мы усердно к тебе прибегаем, скорому помощнику и молитвеннику о душах наших». – Выходя из молельни, я усмотрел на занавеси две арабские вышитые золотом надписи: «Во имя Бога всемилостивого и всемилосердного», другая пониже: «Занавесь сия в воспоминание пророка Георгия, да будет над ним мир»! Мне указали на лежащий на почетном месте овальный камень, в диаметре в полторы четверти, а в длину в пол-аршина, и передавали, что он служил будто бы возглавием Великомученику при его жизни; говорили о чудотворности этого камня и прикладывали его к нам, для укрепления физических сил. Отсюда нас повели к упомянутому выше источнику. Над ним сооружен изящный каменный балдахин, под которым стоял особый, дорогой прибор для черпанья воды. Воспев и здесь тропарь Великомученику, мы в сладость испили холодной и прозрачной как кристалл воды, омочили ею свои очи, головы и грудь. Ниже, к востоку, нам показали равнину – место бывшего здесь болота или озера, в котором некогда при св. Георгии поселилось чудовище – змей; теперь оно высохло, поросло травою и отчасти кустарниками. На обратном потом отсюда пути, в христианском квартале, нас везде встречали и провожали с улыбкой и приветствием: «Хорош, хорош христиан!» Давиды, видя прижатый к моей груди епитрахиль с крестом, – то и дело подбегали и целовали его и мою руку. В центр города мы проходили мимо длинного ряда мастерских, в которых туземцы-сирийцы сидели за ткацкими станками и ткали руками разнообразные шелковые материи на заказ по известному рисунку. В соборе нас встретил на пороге митрополит Бейрутский Гавриил и просил к себе на кофе; но мы, боясь опоздать на пароход, отказались от угощения, и, получив архипастырское благословение на дальнейший путь, прибыли к своему экипажу, довольные всем виденным.

В 7 часов вечера, при такой же прекрасной погоде, снялись мы с якоря и поплыли на Яффу, – т. е. к последней грани нашего морского, скучного путешествия; это, очевидно, нас всех весьма радовало, хотя по временам и сжималось болезненно наше сердце, когда мы воспоминали о плохой с опасными порогами яффской пристани... На следующее утро мы подъехали к Яффе... Море было неподвижно, погода стояла отличная. Слава и благодарение Всевышнему! Мы боялись, что арабы будут хватать и таскать багаж, а людей как попало пихать и швырять в лодки; но к удивленью, порядок был образцовый! Это случилось именно потому, что русский консул Марабути прислал и лодки, и кавасов за поклонниками; и мы спокойно высадились на берег, заплатив по 20 коп. за место в лодке и по 10 коп. носильщику; приютились же на время в греческом подворье.

Отдохнув час-другой в нечистом и негостеприимном эллинском приюте, мы, горя нетерпением скорее узреть желанный Иерусалим, торопились нанять, – кто мулов, кто ослов, а кто лошадей. Мне опять суждено было, как и в 1875 году, вероятно, за мои грехи, расположиться с своим багажом и ехать в Яффско-Иерусалимской карете – величаемой так туземцами, в насмешку над грубо устроенным мучительным экипажем. Так как яффскими, донельзя узкими и вплотную набитыми народом, улицами можно только ходить, а не ездить, то мы, осенив себя крестным знамением, в 3 часа дня направили стопы свои за город, по направленью к Иерусалиму, в условленное место, где ожидал нас экипаж. Здесь – на площади, мы увидели громадные кучи продающихся апельсин. Разумеется, мы не преминули вдоволь запастись ими, и для дороги, и для предстоящего сухоядения в продолжительный сорокадневный Великий Пост, тем более, что и цена им в это время была чуть ни баснословно дешевая: лев, т. е. 6 к. за два десятка, на выбор. За городом, по пути, в садах, на апельсинных деревьях виднелось такое обилие плодов, что ветви наклонялись долу, и мы думали, не мираж ли все видимое? Следуя далее, мы скоро помчались по прелестной равнине Саронской, покрытой сплошь бархатною зеленью. Впереди нас рисовался очаровательный ландшафт Рамли (древней Аримафеи), с ее стройными, высокими пальмами, минаретами и белокаменными подворьями разных исповеданий, для приюта единоверцев-поклонников, оттененными роскошными рощами инжирных, лимонных и кипарисных рощ.

В Рамле же, пока подкармливались и отдыхали лошади, мы, заслышав заунывный голос муэдзина, сзывавшего правоверных на вечерний намаз, в турецкую молельню, порешили во что бы то ни стало проникнуть туда, посмотреть их моленье, и достигли желаемого: видели, как турки, сидя на коленках в своих епанчах и потом приподымаясь, делали беспрерывные поклоны; затем, сложив крестообразно руки и сделав при этом пресмешную гримасу, медленно обходили вокруг зала три раза, перескакивая всякий раз с низким поклоном ковер, на котором сидел их шейх, т. е. начальник города. После этого дервиши, т. е. мусульманские монахи, сбросив свои епанчи, выходили на средину молельни, поднимали руки к небу, и, закинув голову и закрыв глаза, на равном расстоянии друг от друга, вертелись, вертелись по всей зале, и, по данному знаку, с чувством глубокого благоговения кланялись своему настоятелю; это повторялось так же три раза, что означает у них кругообразное течение луны и прочих светил около солнца, и погружает дервишей в созерцание аллаха. Грустно было смотреть на эти дикие обряды; мы пожалели об этих фанатиках, напоминавших нам наших русских жалких отщепенцев-хлыстов, и поторопились к своему экипажу, – злодейке-карете, которая ту ж минуту и двинулась в дальнейший путь.

Настала темная ночь, переменилась и дорога. То мы ехали прежде по равнине, а теперь перебирались с камня на камень по крутым, обрывистым горам. Кругом нас тоже возвышались одни голые исполинские горы, со своими каменными уступами от верху до низу; изредка только, как привидения, попадались навстречу то стручковые, то инжирные деревья; но они более пугали нас, чем разнообразили и оживляли дорогу. Наши четыре поклоннические колесницы ехали одна за другой тихо, торжественно тесной тропой, уныло переваливаясь с бока на бок от глубоких рытвин; пассажиры же и пассажирки, измученные тягостной ездой и ночной бессонницей, хранили глубокое молчание, погруженные в таинственные религиозные думы... Тесная тропа! Ах, как она невольно и живо напоминала нам, вблизи земного Иерусалима, трудный и скорбный путь, ведущей в горний Иерусалим – в царство небесное, и заставляла повторять евангельская слова Спасителя и воодушевляться ими: «Входите тесными вратами; потому что широкие врата и пространный путь ведут в погибель, и многие идут ими. А вот тесные врата и узкий путь ведут в жизнь, и немногие находят их». (Мф. 7, 13 и 14 ст.). Да, именно, сколько есть на Руси богатых и знатных людей, и как мало между ними желающих поклониться Гробу Господню и смеющихся даже с тех, бедных и незнатных, которые стремятся к Нему отдохнуть душою от суеты и невзгод мирских, – которые несут последние лепты свои положить в сокровищницы храмов Христовых в тех местах, где Он благоволил так дорого оценить и две лепты убогой вдовицы! Да, эти пилигримы и пилигримки, из которых многие были уже преклонных лет, и наружным видом и горячим сердцем показывали, что они были души искренно любящие своего Господа. Их влекли во Св. Землю не корыстные расчеты, а любовь к Богу, да великая и приснопамятная Палестинская Святыня!

Но вот и рассвело. После такого трудного восхожденья по каменистым извилинам превысокой горы, из-за масличных, и тутовых, и других деревьев, наконец, показался и тот желанный град Великого Царя, о котором один из путешественников вопрошает своих единоземцев так: «Скажите мне, есть ли другие города, столько уважаемые, чтобы на их развалины ходили плакать и молиться в течение девятнадцати столетий? Какие развалины посещаемы были с большим почтением и благоговением! Все живущие под сению Креста обращают к нему свой взор из всех концов христианского мира. Государе, монахи, архиереи, священники, ученые, знаменитые жены, согбенные под тяжестью лет и юные девы, императрицы, принцы и принцессы и бедные странники идут поклониться святыням его...» Да, это точно был уже воочию священный град Иерусалим!..

Когда мы дошли до небольшого холма, я попросил сопутников своих на время остановиться, чтобы обнаружить пред ними осилившие меня, как христианина и как пастыря – чувства и мысли, в виду Иерусалима и его окрестностей, и взволнованным голосом сказал следующую речь.

«Дорогие мои сопутники и благочестивые поклонники Святой Земли! Остановимся на несколько минут! Радуйтесь, и паки реку – радуйтесь! – Тяжелый и долговременный путь наш, полный всяких огорчений и невзгод – наконец, оканчивается. Вот мы недалеко уже от милого и дорогого сердцу нашему Св. Места, – предмета стольких трепетных дум, тревожных забот и сладких заветных – может быть, для иного и полувековых – мечтаний! Бога уже завиднели в забрала и вершины давно желанного нами Богоизбранного священного града Иерусалима, града Царя Великого, и его окрестностей! Еще несколько минут, и мы, как и многие другие язы́цы, будем прославлять в нем имя Господне! Поклонимся же издали Св. граду, надем на лица своя, облобызаем с любовью драгоценный прах Святой Земли, прольем радостные слезы, помолимся в глубине сердца каждый, кто как сумеет – и, проникнутые неизреченным благодарением ко Господу, что сподобились узреть самое место искупления нашего, заветную святыню христиан – Св. Иерусалим, воскликнем все гласом радования: Слава Тебе Богу, благодателю нашему во веки веков!

Да, – благодарение Господу, что за все время нашего плавания ни один из наших сопутников не утонул и не умер. Но, други мои! Если мы не умерли доселе телом, то залегли душою в греховной берлоге, погрязли в болоте страстей, несомненно умерли духовно. Ибо кто может быть без rpexa, хотя бы и один день прожил на свете спрашивает праведный Иов. Все согрешиши и лишены суть славы Божией. Что день, то у нас и новые беззакония, что ночь, то особенные грехи; что час, то опять и опять новые порочные желания, стремления, и новые мерзкие и неправедные помыслы приливают как волны с каждой минутой. Так кто из нас не разгневался на кого-нибудь? Кто не солгал? Кто не осудил ближнего? Кто не оскорбил другого делом или словом? Редкий из нас непричастен к другим гораздо большим грехам. А ведь все эти грехи ведут к смерти духовной, за них нужно отвечать. Осуждающий ближних и сам подлежит суду; гневающейся на брата человекоубийца есть, по словам Апостола. Кто лжет, тот есть враг Божий, друг и поклонник дьявола, исконного человекоубийцы и отца всякой лжи. Мы кругом виновны: стало быть, и мы с вами мертвецы духовные, умерли душою для добра, ибо от греха душа умирает, хотя и пребывает в теле, т. е. теряет свет благодать Божьей, лишается внутренней жизни и всех духовных даров как мира, любви, терпенья, веры, кротости, воздержания и пр. В священном писании эта духовная смерть называется еще сном. Но что делают с сонным, со спящим, когда ему угрожает неминуемая гибель от пожара, от наводнения или от ночных грабителей и убийц? Родные, друзья, знакомые, соседи спешат предупредить его об опасности – разбудить, и если глаза его слишком отяжелели от сна, и он упрямится, то употребляют разные средства, чтобы привести его в сознание опасности своего положения. Душа наша тоже спит, и спит крепко, смертельно, спит и не чувствует, что над ней собираются yглии огненны. Ее будят голосом Евангелия родные – Св. Церковь; благими внушениями друзья – Ангелы-хранители; своими поучениями и добрыми советами знакомые и соседи – Пастыри и Учители, – и если она не внимает им, то они угрожают ей вечною гибелью. Мы с вами, плывя в Иерусалим, более заботились о сохранении тела, нежели о спасении души, и, по милости Божьей, избежали болезней, бурь и подводных камней. Позаботимся же хотя теперь о нашей бедной, больной и замирающей душе, – и со слезами и горьким плачем скажем ей так: Душе моя, душе моя! что ты спишь? Встань, пробудись, посмотри, чем ты была, и что стала? Вышла ты из купели крещеная чистою белою голубицею, а теперь стала плотоядным черным враном. Что ты спишь? Се ныне время благоприятно, се ныне година для твоего делания, для твоего спасения, – година такова, каковой, быть может, уже и не будет после. У тебя теперь столько побуждений и столько счастливых случаев для твоего возрождения, для получения новой благодатной жизни, как ни у кого из твоих присных. Встань же, пересиль себя, приободрись, разглядись, где ты находишься. Ведь это уже Обетованная Святая Земля – жилище Божие. Вот вправо – Вифлеем, место, идеже Сын Божий нас ради человек и нашего ради спасения сшел с небес, воплотился от Духа Святаго и Maрии Девы и вочеловечился; – вот прямо св. град Иерусалим, в котором Он, безгрешный, распят за нас при Понтийском Пилате, страдал, погребен и воскрес в третий день, совершив наше спасение, а за ним св. гора Елеонская, с которой наш Спаситель вознесся от земли на небо и сел одесную Богa Отца, чтобы и нас, если мы не оставим Его, спосадить с Собою в царстве вечной славы Своей, а внизу оной – Гефсиманская усыпальница Обрадованной и во успении своем нас не оставляющей своею молитвою и всегдашним предстательством у престола Сына Своего, за грешников! Места в высшей степени священные! Не дремли же, душе моя, освятись и сама! Умертви земные похоти и страсти: блуд, зависть, любостяжание, пьянство; прекрати: непотребство, вражду, ссоры, гнев, распри, ненависть, соблазны и тому подобное. Сбрось с себя эту греховную одежду. На сих святых местах не прилично, срамно ходить в ней. Ты теперь будешь гостить у Христа, Бога твоего: облекись же и сама в одежду Христову, чтобы быть Ему угодной и приятной, – оденься в праведность и святость добрых дел, старайся быть такою же кроткою – каким был Христос, столь же милостивою, смиренною, доброю, терпеливою, любвеобильною; идти таким же прискорбным путем и узким, каким Он шел; во всем теперь подражай Христу, а не миру, а не плоти, а не дьяволу. Ты и так долго и усердно работала врагу-губителю, – пора, пора начать от всей души служить Господу-Спасителю! Ибо, если здесь – на месте твоего искупления, во Святая Святых, не проснешься, не очувствуешься, то когда и где ты, окаянная, это сделаешь?

Други мои! Не унывайте! Ободритесь! Оградив себя крестным знамением, с дерзновением, веселыми ногами пойдем во св. град: ибо нет на свете греха, которого Господь не простил бы. Дадим только обет пред лицом Иерусалима, все грешное оставить за вратами его, а когда милосердный Господь сподобит нас посещать святые места искупления нашего, будем проливать побольше покаянных слез, очистим себя исповедью, искренним сокрушением о всех грехах, содеянных нами до сего дня. Попросим у сладчайшего Спасителя помощи преодолеть нам душевный наш сон, чтобы оный не смежал на будущее время наших духовных очей. Крепко, до конца возлюбил нас Христос, так что предал в Иерусалиме Самого Себя за нас на смерть; не будем же и мы оставаться бесчувственными, но возлюбим Его всею душою; будем верить в Его искупительную жертву, – и преискренне и не раз приобщимся Его пречистого Тела и честной Крови, и на Голгофе, и на Живоносном Гробе Его, во оставление грехов и в залоге жизни вечной. Тогда бедная душа наша, подкрепляемая этою небесною пищей, оживет, окрепнет и не узрит смерти вовеки.

Иерусалиме, Иерусалиме, Граде Святый! Прими нас, дальних пришельцев с севера, пришедших на поклонение нашему и твоему Господу, прими под свой теплый и благодатный кров и покой нас в мире в священных недрах твоих, доколе мы воздадим Господеви обеты своя! Ты же, Боже, Спасителю, не даждь нам в Твоей Святой Земле уснути во греховной смерти, и лежащих нас в душевной лености, ускорив возстави и по сне греховнем возсияй для нас дни безгрешные и спаси нас! На спасения стези настави нас, Богородице, студными бо окаляхом души наша грехами, и в лености все житье иждихом, но Твоими молитвами избави нас от всякия нечистоты! Аминь».

Речь эта произвела на моих сопутников потрясающее впечатление. В самом деле, возможно ли было удержаться от слез святой радости и умилительной скорби там, где все ознаменовано и освящено великими деяньями нашего Господа-Спасителя! Где Господь светом святейшей жизни Своей и спасительными заповедями светил просвещением нашей жизни! Где он совершил за нас всякую правду, не щадя Своих сил и трудов! Где Он пролил Пречистую Кровь Свою, во очищенье грехов наших и совоскресил и нас с Собою – мертвых от века, и где ниспослал Утешителя, Духа Святаго для вечного сопребыванья с верующими в Церкви Христовой к Ее освященью! Словом, там, где нельзя сделать ни одного шага, не почувствовав сильного биенья в сердце!

Предместья Иерусалима против 1875 г., когда я был в первый раз в нем, значительно расширились и благоукрасились изящными европейскими зданьями и красиво разбитыми скверами почти на целую версту, и поэтический ландшафт этой предъиерусалимской местности с длинной улицей приятно поражает и ласкает глаза, после всего того, что европейский путник видел и испытал печального и неприятного на азиатских морях в продолженье десятидневного плаванья и остановки в некоторых портах.

Но вот зданья нашей Русской Иерусалимской духовной миссии и самый Иерусалим. Нет чувства в свете, которое могло бы сравниться с тем, какое после трудного пути ощущает путешественник, приветствуя Иерусалим. Дивны дела Твоя, Господи! Я опять в Иерусалиме. Не верится, что все это наяву со мною происходит. Мне теперь так легко и хорошо! О, сладчайший мой Спаситель! Благодарю Тебя за новое утешение в моей жизни. Я верил, я надеялся, что Ты пошлешь мне утешение, и Ты успокоил меня, Ты утешил меня, как отец родное, любимое дитя. Bеличаю Твое великое милосердие, благодарю и паки благодарю Твою безмерную милость, преклоняюсь пред Твоими неисповедимыми судьбами и в избытке умиления покланяюсь, повергаюсь долу душою и телом пред всеми святыми местами Св. Града, где стояли пречистые нозе Твои!

Чрез несколько минут мы очутились у калитки нашего миссионерского двора и консульства, и когда мы слазили с своей пресловутой Яффской кареты, послышались приветствуя привратника: здравствуй, Московь! здравствуй, знаком! Здесь мы, у ограды застали несколько десятков богомольцев и богомолок, раньше нас пришедших и ожидавших расквартирования. От них мы узнали, что в постройках Миссии нет уже ни одного свободного места для новых пришельцев, так как все номера заняты более, нежели 2000 душ. Это несколько нас опечалило, ибо в таком paзе пришлось бы искать квартиры там, где и душа не желает не только жить, но и вблизи ходить. Кстати, заметим здесь, что наши богомольцы нередко приходят на поклонение святыням Палестины, для говения и для встречи и празднования светлых дней Пасхи, в январе, в феврале, и даже в марте месяцах, и этим поздним приходом во Св. Землю сами причиняют себе множество неприятных хлопот и невзгод. Лучше всего распределять свое путешествие из России в Палестину так, чтобы праздновать на месте особенно и высокоторжественно целую почти неделю здесь чествуемые всеми вероисповеданиями и даже турками праздник успения Богоматери, с перенесением крестным ходом Ея богатой плащаницы из города в Гефсиманию, и с пением в честь Ея погребального канона, подобного тому, какой у нас вычитывается в Великую Субботу пред изображением Спасителя, лежащего во гробе, – так же праздновать день Воздвижения Животворящего Креста, на месте его обретения, и затем провести в духовной радости и веселье Рождественские Святки в Вифлееме и на Иордане. Раскаиваться в этом ни в каком случае не придется; напротив, у каждого за такой маршрут будет удобная квартира и – время это самое удобное, совершенно достаточное и для беспрепятственного и усердного выполненья подвигов молитвы и поста, и для многократного поклоненья святыням и ознакомленья с ними.

Но возвратимся к прерванным строкам. Поименованный привратник с моим калабалыком, провел меня в отделенье миссии для богомольцев из духовных, и я был так необыкновенно счастлив, что в постройке оказался здесь незанятым только один из сотни номеров, как бы нарочито кем-то для меня заказанный и приготовленный. Мало этого, когда я пошел к начальнику нашей миссии представиться, то он пожелал видеть мое помещенье, и, нашедши его не совсем удобным, перевел в квартиру выбывшего члена миссии, из двух комнат, – обставленную всеми удобствами наших помещений, каковой в эту пору не имел ни один из наличных богомольцев. В этом, равно как и во всем благополучном путешествии по водам в такое бурное время года, я признал благодеющую мне руку Верховного Промыслителя, и мысленно в благодарных чувствах облобызал ее, повергшись долу. Это было на масленице, 18-го февраля, в среду.

В тот же день я был одним из приглашенных к обеденному столу о. настоятеля упомянутой Иерусалимской Миссии. Было обращено вниманье на то, что между посетителями Святой Земли нередко встречаются личности неблагонамеренные, с предвзятыми целями, далеко не религиозного свойства. Поди личиною благочестья и под покровом агнчего незлобья, владея разными языками, они в качестве корреспондентов рыскают по подворьям разных вероисповеданий и консульств для собиранья разных материалов для своих мемуаров, в которые без всякого разбора, без всякой проверки, вносят все, что только ни сплетут ненавистники всего русского. Они выносят на свет Божий из избы, их приютившей, обогревшей и накормившей, такой сор, такой зол глагол – лжуще, что совестно и читать, и слушать, к посрамленью своего же родного русского имени и ничем не заслуженному бесчестью неповинных здешних деятелей и духовных, и светских. Благодаря наветам подобных туристов, в недавнее время консульство наше, было, лишилось самого доступного и благонамеренного консула К., духовная Миссия чуть не была предположена к закрытью, а авторитетный ее настоятель предназначен к немедленному перемещенью, чего давно алчут и жаждут враги православья, которое здесь только и поддерживается русскими влияньем. Только случайное прибытие из России одного высокопоставленного лица в Иерусалим изменило ход дела, к великой радости всех благомыслящих.

На следующий день, в 6 часов утра, я пошел ко Гробу Господню, и застал на Голгофе литургию, которую совершал один из греческих apxиepeев. – По окончанье обедни, я приложился к страшному месту водруженья Креста Христова; прочитал два раза акафист Страстям Господним; затем спустился в кувуклию. Многократно лобызал я божественное ложе Искупителя, читая там акафист Воскресению Христову. Я со слезами обошел все Святогробские святыни. Любовался я украшеньями храма, сделанными по случаю празднованья восшествия на престол Всероссийского Императора Александра II-го. Вместе со мною вошли в кувуклию, размахивая руками, пять англичан-туристов, и, как видно, из высшего круга. И здесь, как и при других святынях храма, сколько я заметил, они ни взором, ни движеньем, ни устами не высказали благоговенья, ни умиленья, ни страха, и вели себя точно во время гулянья на бульваре; хотя вожатый видимо силился заинтересовать их и расположить к молитве, но они все-таки быстро переходили от одного священного предмета к другому, из чего можно было заключить, что их вкус и сердце испорчено другими неподобными виденьями. Затем, выскочив из храма, они, как вихрь, помчались на арабских скакунах, к разбитым своим палаткам, близь иерусалимских стен...

По выходе из Святогробского Святилища, по пути к Миссии нашей, я встретил вновь идущих и едущих богомольцев из разных стран Востока. Здесь были греки, армяне, абиссинцы, сирийцы, копты, сербы, черногорцы, молдаване, болгары и даже евреи и турки. Арабы и евреи шли праздновать свою пасху, а мусульмане – к своим празднествам, обыкновенно приурочиваемым к христианской пасхальной неделе. Восточные пилигримы обыкновенно приходят большими партиями, и идут иногда целыми семьями, со множеством домашних и дорожных принадлежностей и припасов, как-то: с посудой, с подушками, одеялами, коврами и пр. Иной трудится десять-двадцать лет, чтобы иметь возможность совершить хотя одно благочестивое странствование к святейшему месту Искупления, и израсходует иногда на дела благочестия все приобретенное долговременным трудом. Богомольцы, смотря по тому, из какого они народа и веры, идут сначала в свой монастырь или подворье, а потом приискивают квартиры на все время пребывания своего здесь, – или у своих единоверцев, наймом которых (квартир) промышляют и поддерживают свое существование большинство разных учреждений, или – у туземцев-горожан.

Посещая затем неоднократно Голгофу, я у Креста Господня однажды выслушал проповедь о Кресте, содержание которой мне очень понравилось, а потому считаю не лишними сделать из нее краткую выдержку. «Посмотрите, – говорил проповедник, указывая на стоящий Голгофский Крест, – посмотрите, как этот Крест – поносное наказание, определенное для рабов, торжествует над людским к нему презрением; с помощью проповеди апостольской растет более и более, утверждается на верху храмов, украшает венцы царей, делается прекраснейшими убранством для женщин, предносится во всех торжествах Церкви, воздвигается на алтарях, на гробницах, на распутьях дорог, в руке священника утешает умирающего, предшествует народу, когда он идет молить Всевышнего о плодородии полей, стоит у изголовья твоего ложа, и равно честен, сделан ли из золота или из дерева, осыпан ли алмазами или составлен из оливковых косточек; на больших дорогах, на краю пропастей, построенный грубо из сосновых обрубков, крест обозначает скоропостижную смерть путника и напоминает прохожему, чтобы помолился об упокоении души несчастного. Крест служит границею земледельческих полей; крест, обсаженный деревьями, обросший травою, приемлет простые, но теплые молитвы матери семейства, вдовы и детей ее, слышит их вздохи, видит катящаяся слезы... Крест есть великая книга, в которой искуснейшие проповедники почерпают красноречие свое; плачущий страдалец обращает к нему взор свой; мореходец, гонимый бурею, ждет на дальнем берегу спасительного Древа – Знамение Искупления человеческого. С Евангелием в одной руке и с Крестом в другой, апостолы озарили мир светом Божественным, покорили его закону любви, призвали к наследию вечной славы».

В феврале месяце в Палестине весна, а потому Иерусалим в эту пору прелестен. Везде почти, как бархатный ковер, разостлалась зелень травы, хлебных злаков и цветов. В Гефсимании и в долине Силоамской на смоковницах развернулись листы, раскидались зеленые ветви царетонии, мирта и теревинфа; на скате горы Сионской зацвели абрикосы, между камнями виднеются фиалки; иссоп пробивается из трещин утесов; лист на маслине сделался зеленее, а в нашей Миссии миндальные деревья были в полном цвету. Весна силится повсюду оживить мертвую природу Иерусалима, но все-таки здешняя весна далеко не ровня нашей украинской: здесь нет наших лугов, наших ручейков, журчащих по свежему дерну, не слышно, чтобы соловьи и другие певчие птички пели гармонический гимн весенней красе, лишь нисколько горлиц печально воркуют на высоких деревьях Сионского армянского монастыря, вблизи развалин домов Анны и Каиафы, да изредка пролетит воробей с ношей в клюве, т. е. со строительным материалом для жилища будущей семьи.

19 числа, в 8 часов вечера, полился сильный дождь, со страшным грохотаньем и ударами грома и градом, и продолжался почти до рассвета. Чрез скважины окон, в мою квартиру налилось много дождевой воды, и я мог делать переход из одной комнаты в другую не иначе, как по стульям и диванам. На следующий день утром выпал чисто русский снег в 1/4 аршина и пролежал до обеда. Я думал, что он причинит много вреда цветущим нежным деревьям, миндальным и др., а равно и красующимся цветникам, но они казались еще привлекательней после такой неожиданности.

Под неделю Сыропустную я пошел на всю ночь ко Гробу Господню, и пред оным опять читал акафист Воскресенью Христову, а потом к великому духовному утешенью моему, в 12 1/2 часов ночи, слушал литургию в самой кувуклии. О, если бы вы знали, как сладостно для души проводить ночь в этом таинственном всемирном храме, где всякий час и даже минуты оглашаются молитвенными воплями и духовными песнями служащих или поклонников! Пенье греческого инока, органы католических монахов, молитва армянского отшельника, цимбалы абиссинского священника, плач коптских монахов и мелодическое пенье русских богомольцев и богомолок – попеременно или все вдруг поражают ваш слух. При обширности храма и при множестве приделов не знаешь, откуда слышится этот концерт, обоняешь благовонный запах фимиама, не видя руки, которая сожигает его; только и увидишь, как промелькнет и исчезнет в ночном полумраке служитель Божий, который идет воспоминать страшные Таинства или событья на тех самых местах, где они совершились...

Стоя в кувуклии, я в первый раз усмотрел в приделе Ангела, вытесненные по бокам входной двери цифры 1808–1810. По наведенным справкам оказалось, что это первою группою цифр обозначен год страшного пожара, бывшего во храме Воскресения и часовни Гроба Господня, а второю – год возобновления их. В Святогробских летописях об этом так говорится: «Утро 12 октября 1808 года было самое ужасное; при одном воспоминанье о нем, вопль горести исторгается из сердец самых холодных, самых нечувствительных. Православные, паписты и люди всех исповеданий чувствуют горесть; плачут и житель Востока и житель Запада..!

В ночь с 11 на 12 октября, около трех часов утра, огонь сперва показался в часовне армян, находящейся на террасе большой церкви Святого Гроба. Помощник ризничего у латинских монахов, ходивший по обыкновенью осматривать лампады в кувуклии и на Голгофе, первый увидел пламя и побежал искать помощи. Но быстрое распространенье огня делало всякую помощь бесполезною, и когда спавший при храме народ сбежался, то пламя охватило даже армянский придел, кельи армян и греков, коих часть построена была из сухого дерева, выкрашенного масляною краскою. Монахи, после совершенья полуночной службы, пошли на покой. Пробужденные страшным криком в храме, они, несмотря на тысячи опасностей, бегут на пожары… Дверь заперта. К довершению их отчаяния, пламя, выходившее из галереи греков, армян, сириан и коптов, начало угрожать и куполу большой церкви, устроенному на огромных балках, покрытых свинцом и поставленных отвесно под часовней, в которой находится Святой Гроб. Эти балки были привезены с большими издержками с гор Ливана в начале прошлого столетия, когда государи христианские воздвигали этот купол, – истинно мастерское произведение зодчества, по своей высоте и смелой постройке. Все бежали... одни монахи оставались, и, не имея у себя необходимых инструментов для разбития двери, старались проникнуть в небольшое окно, чтобы дать знать о пожаре живущими в монастыре Св. Спаса и чиновникам турецкого правительства. Молодые арабы-христиане бросаются во внутренность и борются с пламенем, чтобы спасти хоть что-нибудь, но в эту минуту огонь достигает купола алтарей Пресвятой Богородицы, и... церковь походит на огромную плавильную печь... Вскоре столбы рушатся с треском; а за ними своды и колонны, окружающее Св. Гроб, – и все заливается свинцовым дождем; огонь был так силен, что самые толстые мраморные колонны раскалывались на несколько частей. Тоже случилось с полом и мрамором, которыми обложена была часовня Святого Гроба. Наконец, часов в пять или шесть, с ужасным треском рушится большой купол и увлекает за собою все большие колонны и пилястры, которые еще поддерживали галерею греков и жилище турок, находившиеся возле купола. Св. Гроб остается погребенным под огненною горою, которая, казалось, уничтожила его навсегда, церковь представляет ужасное зрелище... Но кувуклия Святого Гроба, находившаяся под самым куполом, следовательно, в центре огня, чудесно сохранилась, хотя верхи и бока оной значительно повреждены от падения купола, а часовня, принадлежащая коптам и прилегающая вплотную к самой кувуклии, обращена в пепел. Сохранилась в часовне Гроба Господня даже шелковая и бархатная драпировка и превосходная картина Воскресения, писанная на полотне, даже – и лампады.

В шесть часов ярость пламени начала утихать. На следующей день, когда можно было разобрать обгорелые камни, вcе поражены были удивленьем: снятый камень Помазанья, который почитали сгоревшим, не потерпел ни малейшего вреда; не погибло ни одного человека. Немногие только монахи были ранены и ушиблены.

Это несчастье не поколебало веры христиан; напротив, усилило ее... На другой день монахи совершили Божественную службу на Голгофе, но служба шла медленно... Всеобщие рыданья заглушали слова молитв, и, несмотря на развалины, которыми они были окружены, служба прошла в совершенном порядке; монахи ходили по обгоравшими камнями и усерднее и пламеннее прежнего славословили Всевышнего!..

Все поврежденное в храме и в кувуклии возобновлено на прежнем основанья и по старому плану стараньем греков, и отчасти армян, а к 1810 г. храм был совершенно готов.

Продолжаю, однако, свои записки.

Масленица Иерусалимская прошла тихо, без обычных блинов и вареников, которых здесь негде и приготовлять. Невидно было и той мирской суеты и того домашнего и уличного безобразничанья, которое от времени вошло у нас в обычай. Если где, то именно здесь Сыропустная неделя есть не номинально, а на самом деле – канонически приготовительная седмица к святой душеполезной Четыредесятнице.

Первую неделю великого поста мы все, русские богомольцы, предположили говеть в церкви нашей миссии, и, когда возможно и удобно будет, проводить ночное время в греческом храме Воскресенья – на Голгофе, у подножья Креста Христова и в кувуклии – у Живоносного Гроба Господня.

В нашем Троицком соборе в теченье первой Великопостной недели время служб церковных так было распределено: в 6 часов утра – заутреня; в 10 час. – часы; в 4 часа – повечерье. Утром, пользуясь двухчасовыми промежутками между богослуженьями, я каждый день ходил в Иерусалим, для поклоненья Святогробским святыням, а равно и вечером для того, чтобы сильнее возбудить в себе покаянные чувства, на страшном месте принесенья за нас грешных искупительной Жертвы.

В день, назначенный церковью для очищенья грехов, т. е. для Таинства Покаянья – в пятницу, – я, пригласив русского духовника, о. Вениамина, пошел с ним ко Гробу Господню, и здесь у подножия Креста, водруженного на Голгофе, принес покаяние.

На следующий день, я, в сослужении трех иepoмонахов, удостоился вкусить Бессмертного Источника Жизни, что слишком благотворно повлияло на мою душу, иссохшую от духовного глада; а в полдень ходил я в церковь Воскресения смотреть на торжественный обряд освящения хлебов греческим духовенством, накануне недели Православия. На площади пред храмом стояло уже множество народа, в том числе и турецкая стража с ружьями, человек до 200. Когда ударили во все колокола, то сначала начал свое шествие в церковь латинский патриарх. На нем поверх была коротенькая шинель и черная шляпа, обложенная по краям серебряным позументом: восемь кавасов с огромными булавами по два в ряд шли впереди, раздвигая толпу. По приближении его ко храму, турецкое войско отдало ему честь ружьем. При входе в церковь, с него сняли шинель, сапоги и шляпу, а взамен надели вышитые золотом туфли и белую рубашку, в роде нашего подризника, мантию фиолетового бархата с длиннейшим хвостом и с горностаевым воротником в 1 1/2 аршина, который ниспадал по плечам. Поверх был возложен золотой крест на длинной цепи, голова же покрылась небольшою шапочкою. Недалеко от дорога выстроился служебный папистический персонал в таком порядке: 8 бискупов, пред ними два мальчика: один держал блюдо с крестом, а другой – с водою. Пред лицом самого патриарха три церковника держали большой крест с утвержденною вверху его хоругвью и два светильника; за ними стояли попарно до 40 патеров, – затем 20 юношей в белых рубашках с зажженными свечами, опять крест, потом 20 мальчиков в таких же рубашках и со свечами и, наконец, кавасы. Окропив себя водою при целовании креста, католический патриарх подошел к камню Помазания и, покадив его, стал пред ним на колени и молился; затем, в присутствии означенных лиц и священных предметов, направился к кувуклуи, а мальчики и юноши, развернув нотные книжки, пели на пути разные гимны. Громадный же оркеструон немилосердно ревел все время, пока патриарх, взошедши в кувуклую, изливал там свои молитвенные чувства. Наконец, он пошел в свои латинские приделы, и там началась вечерня.

По окончании этого богослужения, дан был сигнал, что идет – греческий патриарх. Вышли и к нему навстречу греческие архимандриты и священники, – все с евангелиями в руках, одни церковники с крестом, десять мальчиков в стихарях, препоясанных по-иподиаконски орарями и с рипидами в руках, дьяконы со свечами и кадильницами, а архидиакон с жезлом. Патриарх явился в храме при колокольном звоне, в сопровождении 6 кавасов, украшенный двумя панагиями и русским орденом со звездою. Приложившись к камню Миропомазанья и помолившись в кувуклии, он, в сопровождении означенных лиц и свящ. предметов, пошел в храм Воскресенья, причем постоянно во все стороны благословлял народ напрестольным ручным крестом. Народу же разных наций во храме была масса, – от пола церковного до самого купола во всех галереях как битком набитые стояли и жались: болгары, сербы, армяне, французы, англичане, греки, арабы, турки, но более всего было русских. Остановившись у царских дверей, патриарх после краткой молитвы пошел под настоятельский балдахин и там сел. Чрез несколько минут явились к нему наместник Святого Гроба и чередные служащие. Делая метанья в землю, они получили благословенье. Пред началом вечерни в течение получаса церковники усердно били в разные била, доски, тарелки и звонили колокольчиками, привешенными в среднем ярусе иконостаса; били они по нотам и, как видно, по особой программе, что производило довольно приятные звуки. В это же самое время католики, как нарочно, неутомимо играли на своем органе... По окончанье клепанья в била, священники возгласили начало вечерни, а Патриарх, стоя под балдахином среди церкви в мантии, сам начал читать девятый час – по-гречески, наизусть. При этом дьяконы, облеченные в стихари, кадили церковь, имея на плечах богатые ладоницы, поставленные на нарочито устроенные роскошные бархатные нарамники с вышитыми на них золотом изображеньем Воскресенья Господня. Ключарь шел впереди их и из драгоценного сосуда окроплял народ ароматами; турецкая же стража стояла для порядка от алтаря до самой кувуклии. Пред вечерним входом все священники, а их было не менее ста, подходили попарно к патриарху, и падая к нему в ноги, получали благословенье от него для облачения на вход и литию. В числе их был и я. По входе служащие остались среди церкви и пели песнь «Свете тихий», по окончании чего, все поклонились патриарху и возвратились в алтарь. По ектеньях розданы были зажженные свечи дьяконом и священником, и мы все вышли в прежнем порядке на средину церкви для благословения хлебов. Пред царскими вратами поставлен был стол, и на нем прямо положены пять больших хлебов, похожих на нашу двадцатикопеечную булку, а над ними подсвечник с семью свечами. Ектенья читалась частью по-гречески, частью по-русски, а священники пели то – «Кириеэлейсон», то – «Господи, помилуй». Патриарх же в клобуке, имея поверх мантии епитрахиль и омофор, стоял сбоку нас в своей форме, и там же читал молитву и оттуда же благословлял хлебы. Елея и вина при этом не было. По окончании литии и разоблачении, ризничий разносил и давал служащим по кусочку благословенного хлеба, и затем мы все разошлись по домам; армянский же Патриарх пришел и начал совершать свою всенощную в своем приделе.

Кстати заметить, что у греков всенощной в таком виде и порядке, как у нас, никогда не бывает. У них только первая часть всенощной, т. е. вечерня и благословение хлебов, совершаемое всегда с вечера, в 3 часа, бывает высокоторжественна, а затем утром, отдельно продолжается вторая часть всенощной совершенно по-буднему, – одним священником; читается только утреннее Евангелие в алтаре, а выноса иконы, каждения и помазания елеем не бывает, да и помазывать нечем, так как елей у них при благословении хлебов не освящается, как я заметил выше. Замечу также и то, что носящий фиолетовую камилавку считается у них почему-то за певчего. Благозвучное пение наше называют они театральным, а свое – гнусливое козлогласование – лучшим в мире. О вкусах, конечно, не спорят, но все же приятное можно, кажется, отличить от неприятного.

От сильной бури и дождя, а также и в виду завтрашнего раннего служенья с патриархом, я почти целую ночь не спал, и с окна своей комнаты восхищался видом креста над куполом Гроба Господня, – креста, украшенного разными огнями, который издали в ночной темноте казался составленным как бы из звезд и распростертым в воздухе на далекое пространство. В 4 часа я уже был на ногах и, немедля, при страшной буре, дожде и темноте, один-одинехонек пошел ко Гробу Господню; но обедни на Голгофе уже не застал. Народ после ночного бодрствования во многих местах сидел и спал. Пользуясь этим и ночною тишиной, я без помехи с чьей-либо стороны и в спокойном духе молился, сколько жаждала моя душа. Начало светать, прибывали массы народа и занимали места во всех ярусах храма, от низу до купола и даже на галереях иконостаса; а внизу, когда я шел от места обретения Животворящего Креста, было уже так много людей, что, как говорится, не только яблоку негде было упасть, но даже – и горошинке. Так как во храм очень мало проникает солнце, то он весь от купола до основания был залит разноцветными огнями, в особенности дивно расцвечена была огнями кувуклия. Признаться, греки мастера устраивать церковные иллюминации. О, если бы они были так искусны и в пении!!

Когда я пришел в алтарь, там собралось уже великое множество духовенства греческого, арабского, сербского и русского, к которому примкнул и я. В 6 часов утра, а по-восточному в первый час дня, начался звон к литургии. Патриарх, встреченный при входе во храм только одною святогробскою братией, приложившись к камню Миропомазания, прошел боковым скрытым ходом прямо в алтарь. Поздоровавшись здесь с архиереями, которых было четыре, поцеловавши потом Св. Престол и поклонившись всему духовенству, он сел с архиереями на диванчике, возле царских врат. Мне душевно желалось в нынешний раз служить с патриархом, но я, по краткости времени, не успел взять у него разрешительного фирмана, о чем и сообщил архидиакону-драгоману, а этот русскому духовнику – преосвященному Епифанию, который прямо сказал мне, что без билета вам служить нельзя; впрочем, я доложу Патриарху, а вы будьте недалеко от меня. Чрез несколько минут меня пригласили к нему, и он благословил меня служить. Во время клепания по-вчерашнему в била, Патриарх, облачившись в мантию, вышел из алтаря и сел под настоятельским балдахином, а четыре архиерея, ставши пред Царскими вратами, читали входные молитвы, после чего начали облачаться в алтаре. В это время все, готовившиеся служить литургию, подходя попарно к Патриарху, получали благословение на служение и облачение, и, не читая входных молитв, шли прямо в ризницу. Здесь каждый по списку получал на руки священные одежды своего сана, от самого святогробского наместника. За сим патриарх подошел к открытым царским вратам и ему начали читать входные предлитургийные молитвы, по окончании которых, осенив народ свечами, он взошел на средину церкви на уготованный амвон. Началось облачение его; архимандриты, игумены и священники из старших по заслугами несли: один из них подризник, другой – поручи, третьи- епитрахиль, четвертый – палицу, пятый – пояс, шестой – саккос, седьмой – омофор, восьмой – одну панагию, девятый – другую, десятый -наперсный крест, одиннадцатый – орден Св. Анны, двенадцатый – гребенку, тринадцатый – это был наш о. архимандрит Антонин – митру. Во время облачения пели обычное «Да возрадуется». Часов не читали; они у греков вычитываются в келье. Пред началом литургии вышли на средину церкви к патриарху четыре архиерея и шесть архимандритов; священники же, – до ста душ, оставались в алтаре и только на малом входе все явились на средину. По входе в алтарь, с патриархом рядом стало два митрополита, два епископа, 6 же архимандритов заняли места с боков престола, а остальные служащие разместились в беспорядке, как попало, толпой, по алтарю, и тут же теснился народ разных наций, так что нас, служащих, то и дело, что толкали. Апостол и Евангелие читались на четырех языках: греческом, арабском, славянском и турецком почти целый час на особо устроенной кафедре, в среднем ярусе иконостаса, лицом к народу. Патриарх во время чтения апостола восседал на горнем месте, на высоком амвоне, а на ступеньках его, на поданных бархатных подушках сели архиереи; остальное все, за неимением возможности сесть, стояло. После сугубой ектеньи, сейчас же началась херувимская песнь, во время которой кадил престол, служащих и весь народ сам патриарх, имея в правой руке кадильницу, а в левой жезл. По окончанье молитвы, положенной для чтенья во время пения Херувимской, святогробские наместники начали раздавать священникам священные предметы, для несения на великом входе: одни – получали напрестольные кресты, другие ковчеги со св. мощами, третьи иконы; мне пришлось нести ковчег с мощами. Когда выдавались из ризницы эти святыни, я упросил ризничего позволить приложиться к Кресту, в котором заключена частица от подлинного Животворящего Древа, и приложился, отчего душа моя исполнилась необычайной радости и утешенья. Этого Креста никому не давали для выноса, вероятно, из опасенья всяких случайностей. Дискос и Св. Чаша, во время несенья, вместо воздушков, были накрыты золотыми крышками, с крестиками вверху, вероятно из боязни, чтобы во время хода, от тесноты и волненья народа, а вследствие этого и могущего произойти невольного, но опасного толчка, не ссунулась и не упала бы на пол под ноги какая частица и не пролилось бы вино; а, быть может, это были прямо металлические покровы вместо сделанных из материи. Я в первый раз в жизни видел это в православных храмах. Священники все вышли из алтаря, а патриарх и архиерей остались на своих местах. Затем, вышедши из алтаря и, взявши искос у архидьякона, патриарх помянул по чину; потом, по принятии Св. Чаши, прочитавши положенное по типикону, он поочередно передавал архиереям потир и, когда каждый архиерей поминал его имя, он повергался на землю и лежал несколько минут, смиряя свое недостоинство. Поднятый в четвертый раз дьяконами, он принял Чашу от последнего архиерея и помянул весь духовный и мирской чин. На «Верую» архиерей, облобызав Дары и престол, подходил к патриарху и целовал его в плечо и в руку, а он их – в голову; архиерей друг с другом целовались в уста, а священники – Патриарха и архиереев целовали в руку. По окончании лобызанья, Патриарх положил голову на престол, а архиерей веял над ним воздухом. Символ веры читался в царских дверях лицом к народу, по окончании чего, завеса была опущена и оставалась так до пенья «Достойно есть яко воистину». Остальное Богослуженье совершалось обычными порядком. Когда патриарх приобщился, тогда архиереи поочередно подходили и каждый сам приобщался; священникам же Св. Тело раздавал архиерей, одною рукою подавая частицу, которую принявший сейчас же и потреблял, а в другой – держал губу, для отирания ладони; другой же архиерей подавал Св. Чашу с Кровью, и таким образом мы скоро приобщились. Во все время служения литургии никто из греков не имел у себя отдельного молитвенника, исключая патриарха, который громогласно для всех служащих читал положенные молитвы: только мы, русские, имели каждый в руках свои служебники. Кстати замечу, когда пелась «херувимская», началась встреча латинского патриарха, доносился оглушительный стук в доски, звон в колокольчики, трепанье в била, рев органа и театральные трели итальянских заоблачных теноров; затем, когда пели «свят, свят, свят Господь Саваоф», последовала встреча армянского патриарха и опять клепанье в доски и била и звон в колокола при невыносимом визге состоявших в процессии мальчиков, что много мешало внимательной молитве и развлекало собранные во едином чувстве. Таким образом почти разом шли три обедни, совершаемый патриархами трех вероисповеданий: православным – посреди здания, в Воскресенском храме, латинским – сбоку, налево, а армянским – на правой стороне в своих отделениях, визави друг другу, и каждое силилось пред другим чем-либо себя показать и превзойти, – то ничем, то особенностью звона, то богатством и блеском священных облачений и церковных принадлежностей, то количеством служащих и прислужников, и как бы этим говорило – особенно латины – поклонникам других исповеданий: что вы-де смотрите там у греков и армян, у нас лучше всех – идите к нам! Но все это – и звон в колокола, и серебряные колокольчики, и бряцание в тарелки, и стучание в доски, и гул органов, и чтение и пение на разных языках и разными народами и племенами, но под одним сводом, несмотря на хаос, на смешение, на дикий диссонанс, производило на душу впечатление потрясающее, – то, чего нигде в другом месте вселенной не услышишь, не испытаешь и не увидишь... и это схватить и описать, как следует, пером не сможешь.

По окончании литургии начали готовиться к крестному ходу, к которому прибыло много священников и дьяконов, не участвовавших в богослужении, – все они облачены были в одинаковые с нами белые шелковые с малиновыми разводами ризы и стихари, каждому священнику была дана из ризницы свеча и икона, с которыми он и должен был шествовать в священной процессии в честную память восстановления иконопочитания; у некоторых же священников к этому присоединены были и букеты цветов; так было и у меня. Нас подарили цветами добрые иepycaлимлянки во время крестного хода. По окончании обедни священная процессия вышла по направлению к кувуклии в таком порядке: 150 священников по два в ряд; с хоругвями шли вперед, для несения которых были наряжены наши малороссы-хохлы, и для этого облачены в стихари и препоясаны крестообразно орарями. На бледных лицах их печатлелся и страх и удивление, и радость и благоговение; они не могли себе и представить, и понять: каким это родом они очутились, неподготовленные, в священных облачениях, и сделались участниками св. процессии на таком святейшем и единственном месте во всей вселенной, как Гроб Господень, и в иноверной чужеземной стране? Разумеется, они до конца своей жизни не забудут этих дорогих исключительных для них минут и всегда будут с услаждением хвалиться ими на родине пред своими присными и всеми земляками.

За двадцатью пятью рядами священников шел настоятель церкви Св. Марии Египетской, арабский священник, неся большой сребропозлащенный Крест; несколько диаконов постоянно кадили на него, а греческие монахи то и дело, что бегали по-между рядами процессии и из серебряных кувшинов окропляли священников и народ разными ароматами. Шествие замыкал патриарх с чудным жезлом в руке, в богатой митре с большим бриллиантовым орлом на передней стороне ее. Пред ним несли изящный и дорогой металлический крест, а сзади над головой – благолепную Воскресенскую хоругвь. Он благословлял народ. Богомольцы один наперерыв другого стремились у каждого священника облобызать Св. Икону и руку, но турецкие солдаты, стоявшие везде шпалерами, сдерживали их стремление и усердие; да иначе и быть не могло; ибо, если бы допустить свободу, то волна народная смяла всех священнослужащих своею массою. Священная процессия обошла три раза кругом Часовню Гроба Господня, а потом один раз храм Воскресения, что продолжалось более часа; затем при страшной давке народа, напор которого кавасы вынуждены были сдерживать палками, мы вошли в алтарь, а Патриарх с греческими архимандритами остановился у кувуклии для окончанья начатой молебной литии. По совершении оной, paзоблачившись, отправился, в сопровожденье архиереев и духовенства и в преднесении большой горящей свечи в подсвечнике в свои покои, при звонe колоколов и приветствиях стоявших на площади храма турецких солдат. Желающие пошли к Патриарху для поздравленья со вселенским праздником, на чашку кофе и рюмку раки. Все лавки христиан в этот день до самого вечера были заперты, несмотря на кипучий торг в магазинах мусульман. Это не лишний урок для нас, русских! Наше купечество, несмотря на благочестивое желанье многих служащих у них, и желанье самих обществ, никак не может, ради славы Божьей и своих нравственных выгод, отказаться от корыстных расчетов с мирской суетой и на несколько дней в году, – не может целый праздничный день не торговать.

К этому описанью еще нужно прибавить и то, что анафемаствования, которые у нас совершаются по особенному чину в неделю Православья при архиерейском служении, здесь, при Святом Гробе, не бывает, во избежание проявленья вероисповедного фанатизма, при котором, очевидно, дело дошло бы и до рукопашной схватки и уничиженья святыни.

Но я еще не все покончил: едва вышел из храма греческий патриарх, как армяне начали устраивать свой крестный ход, тоже вокруг кувуклии. Я интересовался видеть армянского патриарха в его полном облачении еще и потому, что он, как мне раньше передали, очень похож лицом на меня, и вместе с этим желал посмотреть и на ихний крестный ход. Вот на лестнице показались две хоругви, за ними диакон в митре нес большой металлический крест, а по бокам два мальчика со светильниками, далее около пятидесяти юношей в стихарях, с зажженными свечами в руках и развернутыми служебными книжками, по которым они своеобразно и дико пели церковные гимны во все горло, не щадя своих сил, живота и чужих ушей; потом шел дьякон, окроплявший народ розовою водой, за ним – около 30 священников попарно, но в расстоянии один от другого на два аршина, в остроконечных клобуках с покрывалами и с небольшими, но ценными крестиками в руках, подножие которых они держали в маленьких изящных кружевных салфетках; ризы на них были шелковые с малиновыми разводами, похожие на наши, только застегивающиеся у подбородка, наподобие наших бурок. Ближе к Патриарху шли четыре архиерея, тоже в клобуках и в таких же священнических облачениях, как и священники, только поверх омофоры; возле самого Патриарха шли шесть священников в митрах на голове и с большими богато украшенными Евангелиями на руках; процессию замыкал патриарх в роскошной ризе с длинными воскрилиями, которые поддерживали по сторонам два диакона, риза с стоячим, шитым золотом воротником, как у наших генералов, ниже которого возложен омофор с золотыми, красиво расположенными кистями, задний конец которого волочился по земле; на голове богатая остроконечная тиapa, как и у латинского патриарха (называемая здесь почему-то наглавником или украшением головы, по чину Мельхиседекову), украшенная на передней стороне бриллиантовым крестом, а на задней – изображением Воскресения Христова, а выше в остроконечной верхушке – Духа Святого; на груди две панагии и русский орден. Затем в одной руке он держал длинный золоченый жезл, наподобие тех, которые имеют наши пастухи при стаде для ловли за ноги овец, только нижний конец здесь обращен вверх и сделан рукояткой, а в левой, мизинец которой был украшен широким с крупным бриллиантами перстнем – небольшой крест с рукояткой, обвернутой в салфеточку, которым он с достоинством осенял стоявший народ. Процессия тоже обошла Часовню Гроба Господня три раза. Что затем было, я не видел, так как спешил на кофе к православному гостеприимному пaтриapxy, где застал более 200 посетителей.

Еще не обо всем я сказал из того, что вчерашний день видел и осязал в Святогробском храме: напр., не говорил о престоле его, имеющем вширь шесть аршин и с широкою ступенью спереди; о гробнице на нем, высеченной из малахита в форме церкви, о громадном мраморном над ним балдахине или сени, которая во время причащения священнослужащих закрывается кругом завесами от посторонней публики, которой в алтаре в торжественные дни всегда много. При этом я приметил, что в среднем ярусе иконостаса прикреплена деревянная доска, в которую бьют к заутрени, три больших металлических тарелки, наподобие крышек с кастрюль, несколько висящих железных полос разной величины и четыре колокола; в верхнем же ярусе – хоры лицом в алтарь, на которых во время служения было битком набито женщин, которые во все время беспрепятственно смотрели на всех и на все, что совершается в алтаре.

Так как вторник каждой недели посвящен церковью памяти Св. Иоанна Предтечи и Крестителя Господня, то я и отправился в монастырь его имени – недалеко от храма Гроба Господня, в котором монастыре в Великий пост всегда по вторникам совершается Преждеосвященная обедня. Считаю нелишним сказать несколько слов о самой обители и о церкви оной. Монастырские здания устроены прочно и красиво и содержатся в чистоте, но игумены его, как бы кто из них ни был хорош нравственно, меняются каждое трехлетие в материальных расчетах патриархии. Каждый поставляемый в настоятели должен непременно заплатить ей определенную субсидию, которую он и старается в течение трехлетия возвратить сугубо, почему в церкви, кроме приличного иконостаса, бедность поразительная. Настоящий игумен-архимандрит – молодой человек, лет 22-х, и у него братии всего четыре души, – конечно, так мало из своих же экономических расчетов, так что в течение всего поста у него служили нарочито приговоренные на это горячее время из других монастырей иеромонахи. Когда я вошел в алтарь, началась и Преждеосвященная Литургия. Здесь мне бросился в глаза престол со всех трех сторон огражденный железною в 1/2 аршин решеткой в верхней части своей, а для какой цели – не мог понять. При богослужении заметил некоторые обрядовые особенности, как напр.: во время вынутия Агнца из ковчега, перенесения его на жертвенники и покрытия Св. Даров покровцами, царские врата закрыты были завесой и дискос покрывался на престоле; первый стих – «да исправится молитва моя» пел в алтаре служащий священник, остальные стихи до конечного «да исправится» – на клиросе, последний стих пел опять священник; на колена при этом никто не становился ни из служащих, ни из предстоящих во храме; кроме этого, за каждыми стихом священнодействующий менял свое место у престола, сначала они стояли и кадили переднюю сторону престола, потом во время пения второго стиха на правой стороне его, затем на левой, под конец на задней и, наконец, опять на передней. Во время пения «да исправится» царские врата были отверсты, тогда как у нас в России во многих храмах в это время заключены. После сугубой ектеньи читаны были и ектеньи об оглашенных, которые у греков, кроме Великого Поста, никогда не говорятся; в конце обедни архимандрит-настоятель внес в алтарь золотой ковчег в виде чаши, с частью главы Святого Иоанна Предтечи, налив в него сквозь скважины воды, подносил всем нам для лобызания его и испития воды, освященной прикосновением к честным останкам великого Пророка, которые с верою причащающимся ей и мажущимся ею подает исцеление в трясовицах. Получивши антидор, я зашел к Гробу Господню и, поклонившись там всем святыням, отправился прямо к палестинскому патриарху для получения разрешительного фирмана на беспрепятственное совершение богослужений по всей Св. Земле, где только мир пожелается, и получил. По получении акта его святейшество усадил меня возле себя на диванчике и расспрашивал: с каких я мест России; давно ли приехал; сколько лет состою священником; холодно или тепло у нас; большие ли бывают у нас морозы и снега; сильные ли дуют у нас ветры, и есть ли теперь лед; родится ли у нас в России пшеница; почему это у меня такая цветная камилавка? На последнее я отвечал, что у нас только черное духовенство или монахи носят черные камилавки и притом, как необходимую принадлежность своего чина, а белое духовенство или мирские священники не имеют никаких, – и обедни служат и требы исправляют нередко на открытом воздухе при страшной стуже и метели с непокрытыми главами до тех пор, пока за полезную и долговременную службу не наградит их правительство фиолетовою – в отличие от монахов – скуфьёй или камилавкой, которых иные удостаиваются только на закате дней своих, а бывают и такие, которые и во гроб нисходят со скорбью, непокровенными. А за камилавкою какую награду дают? Я отвечали наперсный крест – А вы имеете его? Ожидаю в настоящем году, было моим ответом. Затем Блаженнейший позвонил в большой колокольчик и велел подать кофе, прежде которого принесено было глико и рака. Покончив с кофе, я перекрестился, поцеловал руку сановитому хлебосолу, а он при этом меня – в правую ланиту, и хотел было идти, как в эту минуту я вспомнил и передал переводчику, что Его Святейшество в бытность мою в Палестине в 1875 году, по моей усердной просьбе, обещал мне выслать свою карточку в Poccию, так как тогда в наличности таковых не оказалось, но я и до сих пор не получал таковой, почему я осмеливаюсь просить, осчастливить меня теперь ею. Патриарх ту ж минуту пошел в кабинет и вынес оттуда свою прекраснейшую большую фотографическую карточку и, сделавши собственноручно на ней надпись, вручил мне в изящном футляре, за что я три раза облобызал его десницу. Дорогой, архидьякон-переводчик заметил, что Святейший никому еще не давал такой большой и хорошей карточки.

На пути к русским постройкам мне что-то взгрустнулось, я почему-то невольно вспомнил о нашем Добром Царе и задал себе вопрос: спокойно и благополучно ли теперь у нас, в России? И не успел еще дойти до своей квартиры, как мне объявили, что получена телеграмма о томи, что Русский Царь, возвращаясь в коляске с парада домой, брошенной бомбой с динамитом разорван на части и, пожив после этого несколько минут в тяжких страданиях, скончался 1-го марта; телеграмма же об этой катастрофе получена в Иерусалиме на другой день в 10 1/2 часов утра, и весть о ней вмиг, с быстротой электрической искры облетела все номера русских поклонников, поднялась суматоха: – плач, вой, рев огласили своды комнат и коридоров; кто проклинал убийц и желал, чтобы их повесили за ноги или прямо искрошили, как капусту, на кусочки, кто ограждал себя крестными знамением, иные бежали в русскую церковь, становились на колени и усердно молились об упокоении души добрейшего и благодетельнейшего из государей в царстве неповинных мучеников; а другие, прислонившись к дереву или опершись на решетки цистерн, с поникшей головой, рыдали горючими слезами, причитывая: только и света повидали, что при этом царе; солнышко ты наше ясное, зачем ты так рано закатилось? Чтобы этим прокл... убийцам ни на этом, ни на том свете не было добра! До этого печального известия поклонники то и дело суетились и сновали по двору и на улицах города, кто за покупкой, а кто для поклонения разными святыням, а то не стало видно никого: все позабивались в свои углы и скорбели скорбью непритворною, позабыв даже о пище; некоторые же стали укладывать в мешки свой багаж и готовиться в обратный путь, говоря: теперь нам несдобровать здесь между нехристями; турки, как узнают, что наш Царь убит, придут и нас всех тут побьют: некому теперь нас защищать; защитник и Покровитель наш был Батюшка-Царь Александр Николаевич.

В три часа того же дня в нашей миссии начался звон на панихиду по Государе, с перезвоном во все колокола, на которую явились для молитвы все наши поклонники, даже и больные, и все русское консульство с консулом во главе. По пропетой певчими «Святый Боже», когда иеродиакон возгласил на ектеньи дрожащим от слез голосом: о приснопамятном рабе Божием Благочестивейшем Государе Императоре всея России Александре II, вся церковь плакася громким и великим плачем до одной души. О, как умилительна, как трогательна была эта слезная молитва русского человека на иноземщине, где для него все почти чужое, кроме всемирной святыни и русского дорогого имени! Но тут-то, в этом одиночестве, тем сердечнее лилась теплая молитва к Царю всех царей и народов об упокоении души благодетельнейшего и человеколюбивейшего из владык земных.

4-го марта назначена была иерусалимским патриархом панихида по Русском Царе при Живоносном Гробе Господнем. К назначенному времени мы с членами миссии прибыли в храм Воскресения. Народу разных вер и наций собралось неимоверное множество, так что давка была страшная; заняты были все галереи от пола церковного до купола, даже запружены были народом все яруса воскресенского иконостаса. Панихиду совершал греческий патриарх с четырьмя архиереями в полных траурных apxиерейских облачениях, расшитых серебряными узорами с картинным изображением на них страстей Господних, 12 архимандритами, в числе коих первенствовал наш достопочтенный о. Антоний, 10 русских и афонских иеромонахов, трое наших мирских священников, в числе коих был и я, и 40 священников греческих и арабских. Присутствовали в числе богомольцев: армянской патриарх, коптский епископ и иерусалимский паша, латинский же патриарх не благоизволил; а в массе народной виднелись: французы, немцы, англичане, турки, арабы, персиане, копты, абиссинцы и др. народности. Всем присутствовавшим, без различия вероисповеданий, раздаваемы были свечи, так что их, судя по величине свечей и по массе народа, вышло не менее 100 пудов, – даже турки и персияне не отказывались от получения свечей, только не зажигали их, и все они остались по окончании панихиды в собственность каждого: понесли их домой для памяти генеральные консулы, и верные, и неверные. Жаль только, что гул толпы, крик распорядителей, церемониальные входы и провожания на определенные места представителей разных государств с их штатами, постоянные шнырянья кавасов и прислужников церковных, перезвон колоколов во все время совершения литии, – все это несколько влияло на сосредоточенность чувств в священные минуты молитвы. По окончании панихиды все участвовавшие в ней и в параде приглашены были к патриарху – помянуть царственного Покойника; здесь сначала разносили гостям коливо, уложенное всевозможными сладостями из засахаренных плодов и с неизбежным у греков анисом и другими семенами, потом варенье и раку, затем кофе и, наконец, за упокой Государя, наливали из раззолоченных бутылок в особенные рюмки какую-то жидкость, которая оказалась благовонным, сладким и вкусным нектаром, и засим к каждому выпившему подходил прислужник с серебряным кувшином и вливал на руки несколько капель розовой воды, что было знаком окончания угощения и намеком к выходу. Но прежде нежели выйти нам, получена была телеграмма, извещающая о восшествии на русский престол Императора АЛЕКСАНДРА III, с чем сейчас же и начались поздравления русского консула и русских.

Странно было, по выходе на улицу, смотреть непривычному нашему глазу, как к парадному ходу квартиры патриарха поднесен был 6 дюжими арабами не то ящик, не то сундук, привинченный к древкам, расположенным наподобие наших погребальных носилок и поставлен на землю. Оказалось, что это подан был экипаж для русского консула. – И он, громаднейший ростом, вооруженный папироской, покрытый треуголкой и испещренный разными загадочными регалиями, открыв отверстие в боку этой колесницы, всунулся в нее и потом в предшествии пяти кавасов несен был до своей квартиры так, как у нас несется мертвец на кладбище, только с тем различием, что он сидел, а не лежал. Этот экипаж известен нам по книгам под названием паланкина.

Вечером я ходил ночевать ко Гробу Господню, – и когда собрались воедино все наши богомольцы на акафист, я им сказал по поводу нежданной кончины нашего Государя нижеследующую речь.

«Любезные мои соотечественники и благочестивые поклонники св. мест Палестины! Не стало нашего Батюшки Русского Царя! Он сражен вражескою рукою! Не узрит более Россия Его светлого лица, не увидит Его приветливого взгляда, не услышит Его кроткого, ласкового слова, не ощутит Его отеческого попечения. О россияне, о друзья мои! До чего мы дожили! Какое несчастье обрушилось на нашу голову! Лишиться Царя, и такого, каков был наш Русский Царь – АЛЕКСАНДР НИКОЛАЕВИЧ – подлинно для нас великое бедствие есть грозное и тяжелое посещение Божие! Отчего эта потеря так тяжела для нас? Оттого, что добрый, сердобольный и заботливый Отец дорог для семьи, и потеря Его есть тяжелое горе, неисцелимая рана! А наш Царь-Отец, разве менее любимого отца заботился о нас, узнавая наши нужды? Какое сословие оставлено без Его царственного внимания, без тщательного ухода за ним? Из многого довольно вспомнить то, что при жизни народ назвал Его Царем-Освободителем. Пред одним этим именем благоговеют не только русские православные и единокровные и единоверные нам славяне, им освобожденные, но и чужеземные и иноверные народы. Вы сами были очевидцами, как сегодня утром, без всякого зова, под своды этого храма стеклись тьмы тем народа, разных вер, народностей и концов вселенной, чтобы излить свою скорбь о безвременной кончине от руки злодеев Царя, и вознести свои молитвы ко Господу о вечном упокоении души благодетельнейшего из всех Царей земных. А сейчас на пути ко Гробу Господню я видал, как наши старики богомольцы плакали навзрыд, приговаривая: «Кормилец Ты наш, краса Ты наша! Солнышко Ты наше ясное! При Тебе только мы и увидали свет Божий! И вот Ты, ненаглядное, закатилося»!

Да, повторяю еще, лишиться такого Царя – есть великое несчастие, ниспосланное на нас Самим Богом, ниспосланное за грехи наши. Чтобы нам более убедиться в этом, я сошлюсь на священные книги, повествующие о царях и народах той земли, на которой мы теперь с вами стоим, – земли обетованной. Пока избранный народ Божий – евреи не забыли Бога и исполняли данные им чрез Моисея заповеди, Господь благоволил к нему и любил его, и правители у него были мудрые и благочестивые, заботившиеся о благе народном. А когда они оставили Бога и забывали Его святой закон, предавались нечестию и разврату, Боги отнимали у них добрых царей и мудрых правителей; а с утратой их, вместо мира и благоденствия, водворилось всякого рода нестроение и неурядицы, они лишились помощи Божией, враги опустошали их страну, разоряли города, уводили в плен, где они стенали и плакали, воспоминая свой священный Сион. А когда они обращались к Богу, каялись в грехах, Он спасал их и посылал мир и благоденствие.

Какая же причина того, что Бог так нежданно и негаданно лишил нас такого доброго Царя, по сердцу Божью, по сердцу народа? За что Господь подал нашему дорогому отечеству такое великое бедствие, такое тяжкое горе? Почему Господь попустил благому Царю пасть от руки злодея, и кто этот злодей? Злодея народ будет знать, и навсегда будет тяготеть над его именем народное проклятие: а мы все будем считать себя неповинными в крови Царя – праведника.

Но так ли это? Можем ли мы считать себя совершенно непричастными к этому делу?

Нет. Не можем, не имеем права так сказать! Кровь Его пролита, жизнь Его прекращена чрез нас, за нас, грех ради наших, за беззакония наши! Вдумаемся поглубже, всмотримся попристальнее в себя, заглянем каждый в свою душу: какова была наша жизнь доселе?

Любили ли мы Бога больше всего, свято ли мы хранили и исполняли Его закон? Мы скажем, что исполняли: мы ходили в храмы Божьи, мы постились, мы подавали милостыню. Но если бы здесь, среди нас, явился Сам Господь, то Он, грозный обличитель фарисейского лицемерия, быть может назвал бы нас гробами повапленными за то, что мы исполняем обряды закона, а не исправляем, не очищаем своего сердца от скверн греховных. Если бы и теперь Он благоволил учить нас лично, как учил некогда еврейский народ, то Он сказал бы нам то, что говорил тогдашним фарисеям: «Горе вами, горе! Отраднее будет в день суда Содому и Гоморре, нежели вам. Вы христиане только по имени, и хотя по видимому не имеете идолов и не кланяетесь им, но вы подобны идолопоклонникам, ибо не столько угождаете Мне, сколько своему чреву; вы более служите и скорее преклоняетесь пред мамоною, нежели предо Мною. Ибо, ради выгод и благ земных, вы часто попираете закон Мой, готовые ради корысти покривить душой пред Крестом и Евангелием, служите плотским похотями. Чего только ни пожелает плоть, чего только ни потребует, вы, как крепостные рабы, исполняете беспрекословно ее волю. Вы все уклонились от Меня, и беззакония ваши вопиют ко Мне день и ночь. Я вразумлял вас добром, посылая вам блага, но вы не вразумились. Я наказывал вас бедствиями, мором скота и детей ваших (чума, дифтерит), засухою, песьими мухами, саранчой, ветром тлетворным, скудостью хлеба и злаков; но ваше сердце так окаменело, что вас не вразумили ни Моя любовь, ни гнев Мой, и вы не обратились ко Мне, не исправились. Вот еще наказую вас: отнимаю у вас Царя по сердцу Моему и вашему. Если вы и после этого не покаетесь и не исправите своей жизни, то несчастиям и бедам вашим не будет конца. «Имеяй уши слышати, да слышит».

Да, грозны прежние посещенья Божии, наказавшие нас скудостью и болезнями; но потеря Царя-Отца, Освободителя, смерть его от руки убийцы, есть такое бедствие, какое не посещало еще нашего народа никогда, никогда! Но придите, падем на землю пред сим Живоносным Гробом нашего Искупителя и прольем пред Ним слезы покаяния во грехах наших, да помилует Он нас и весь народ наш, и дарует нам силу быть иными, лучшими. Он, Милосердый, помилует нас, избавит нас от бед и скорбей, пошлет нам благорастворение воздуха, плодородие земли, времена мирные, укрепит нас в любви и преданности Царю.

Теперь, поведая Богу печаль и скорбь всего русского народа о горькой потере нашего Народолюбца-Царя, столько лет болевшего сердцем из-за дерзких покушений обезумевших умников, посягнувших на Царя и посягающих на веру Христову, на ниспровержение государственного порядка, – сокрушаясь о сем, прольем усердную молитву ко Господу, чтобы Он, пострадавший и умерший за нас, погребенный и воскресшей из сего Живоносного Гроба, и почившего нашего Царя-мученика, упокоив в недрах Авраама, где нет болезней, печали и воздыханий, в день всеобщего воскресения вселил Его в горнем Иерусалиме для вечной н блаженной жизни, в царстве праведных. Рцем вси, от всея души и от всего помышления нашего рцем: со святыми упокой, Христе, душу усопшего раба твоего Благочестивейшего Государя ИМПЕРАТОРА АЛЕКСАНДРА НИКОЛАЕВИЧА и сотвори Ему вечную память! Аминь».

Когда я утром следующего дня возвратился домой, то увидел недалеко от ворот Миссии шесть палаток, разбитых ночью приехавшими накануне англичанами. Практичные, право, и своеобразные эти альбионы. У них все по-своему. Палатки в виде восьмигранных с куполами часовен и золочеными шарами сверху, стенки которых увешаны красивыми ландшафтными коврами, уставлены комфортабельно, как дома, столами, креслами, табуретами, железными кроватями с матрацами, подушками и туалетными и кухонными принадлежностями; виднелись даже картины и цветы в вазах, а повара пристраивали на колышках дорожный очаг для варки кушаний. На другой день весь этот скарб моментально уже был уложен в сундуки, которыми навьючили восемь верблюдов, а туристы, закупорившись с ног до головы в кожаные бурнусы, воссели верхом на арабских скакунов и, несмотря на ливень, быстро домчались далее обозревать Палестину, а мы, Русь неопытная, остались дома, покивая головами в ожидании лучшей погоды, хотя сильно порывались ехать в Хеврон.

В воскресенье 8 марта я готовился служить в Гефсимании на Гробе Божьей Матери литургию в четыре часа ночи, но к этому времени при сильном ветре и дожде начал падать густой снег, как у нас в России; это меня сильно обескуражило, так как до Гефсимании путь далекий, с большими и частыми рытвинами; и при том в ночную пору, при непогоде и одному, идти было небезопасно, даже рискованно. Но при добром деле редко обходится без испытания, которое могло последовать в настоящий раз уже и потому, что я многократно, многообразно и тяжко оскорблял своими грехами Пресвятую Владычицу. Чтобы прогнать смущение и приободрить себя, я стал пред ликом Богоматери и воззвал к ней из глубины души: «Царице моя преблагая, надежда моя Богородице! От многих грехов немоществует тело, немоществует и душа моя; к Тебе прибегаю Благодатной, Надеждо ненадежных, Ты ми помози, Мати Бога Вышнего! Приими моление раба Твоего, скорбь бо обдержит мя, разреши ту яко волиши, терпети не могу демонского стреляния, покрова не имам, ниже где прибегну окаянный, обремененный грехми многими и утешения не имам, разве Тебе, Владычице мира, упование и предстательство верных, не презри моление мое и полезно сотвори: елика бо хощеши, можеши. Все упование мое на Тя возлагаю, Мати Божия, сохрани мя под кровом Твоим». Чтобы не промокнуть от продолжавшегося сильного ливня, я взял у одного из миссийских певчих толстую бурку или плащ и под тяжестью ее, удвоивавшеюся от мокроты, едва дошел до Гефсимании, но дошел благополучно и своевременно. Обедня прошла прекрасно, но из наших богомольцев не было почти никого, по причине дурной погоды, и на клиросе пели греки. Я помянул у Живоприемного Гроба Обрадованной и во успении нас не оставляющей своих родных, изюмчан и всех когда-либо бывших моих прихожан, как живых, так и отшедших. После дождя и снега воздух сделался до того приятным, освежительным и от множества цветущих дерев и злаков – благовонными, что не хотелось далее и идти из Гефсимании, – душой овладевали самые возвышенные святые чувства, мысли... одна другой благочестивее и утешительнее... а дорогой сосед – Елеон своею весеннею зеленью, пышностью и прелестным видом так и манит на свое величественное чело. О, гора, гора Божия! Как я люблю тебя! И до смерти бы не расстался с тобою, век бы приметался на твоих дивных высотах: так облистал тебя Своею красотою и Своим присутствием Вышний! Но ты, присуща мне и издали: я зрю тебя ежеминутно и из недр моего Иерусалимского жилища и, воспоминая Вознесшегося на небо, с твоего чела, и сам поучаюсь стремиться мыслями и всею душою в горние... При прощании с достойнейшим настоятелем Гефсиманского вертепа, о. архимандритом Поликарпом, он объяснил мне, что в бытность мою в 1875 г. в Палестине он был профессором патриаршей семинарии, которая во время последней турецкой войны по неименью средств закрыта, хотя в ней, говорил о. Поликарп, настоит великая нужда, ввиду сильной папистической пропаганды, и, греки надеются, что Россия пособит им на этот раз. Проходя мимо храма Гроба Господня, я увидел стоящих на площадке его турецких солдат и двери его отворенными, почему счел долгом зайти и помолиться у Святогробских Святынь. Здесь я застал латинского патриарха, слушающего обедню.

Он сидел под балдахином в мантии, руки затянуты были в черные лайковые перчатки и на одном из пальцев блистал дорогой перстень; по бокам его сидели два бискупа, обедню же совершали соборно три патера при богатой и изящной обстановке и толпе прислужников; певчие, душ около 30-ти, пели прекрасно, а все учащиеся из Иерусалимских католических учебных заведений, всю обедню стояли на коленах. Порядок во всем образцовый! Недаром же, подумал я, они и успевают более других в своей пропаганде. По окончании литургии, Патриарх вышел из латинского придела, в преднесении креста и светильников, при колокольном звоне, одетый в распахнутый кафтан, под которым виднелась длинная, фиолетового цвета, жилетка, поверх кафтана накинута была шинель коричневого цвета с большим воротником, обшитым золотым позументом; макушка головы прикрыта была красной ермолкой; по выходе же из дверей храма, он надел большую крылатую шляпу с серебряными и золотыми перьями, и так пошел в свою квартиру, благословляя народ в перчатке.

Теперь удосужившись и осмотревшись, мне хочется сказать что-либо о наших русских постройках, – этом временном и уютном пристанище утомленного палестинского путника дальнего севера, под благодатным кровом которого приютился и я. Оно расположено не менее, как на десяти десятинах почти ровной площади к западу от Иерусалима и обнесено кругом высокой, толстой и прочной каменной стеной; напротив его, по левую сторону, по Гитонской долине, идет длинная и большая усадьба сириан. Местность, занимаемая им, прекрасная, здоровая, окруженная с трех сторон великолепными виллами новейших насельников, красивыми скверами и виноградными и масличными садами, так что вид с окон верхних этажей его на южную и особенно на западную сторону весьма живописен. А если еще прибавить, что по разным направлениям отсюда вдали виднеются в оливковых рощах небольшие домики причудливых форм, по между которыми змейкой вьется одна тропа на священный Вифлеем, а другая на Крестный монастырь и Горний Град Иудов, спрятавшийся за высотами, то описанный ландшафт представится еще красивее. Войдя в обширный двор, вы теряетесь глазами между множеством построек и не решаетесь идти далее без проводника, который тут же у калитки к вашим услугам. На первом плане стоит примыкающая к ограде сторожевая изба для дворника и ночных сторожей, за сим влево большой трехэтажный дом с зелеными ставнями, – это больница для захворавших богомольцев, больница, которая по внутреннему устройству, чистоте и уходу за больными могла бы поспорить с самыми лучшими лечебницами России. В ней, между прочим, кроме доктора и фельдшера, состоят на службе еще три сестры милосердия из С.-Петербурга, а число больных в зимнее время колеблется между 30– 40 душами. Против больницы длинное квадратное двухэтажное здание из тесанного камня с двумя парадными ходами с северо-востока и юго-запада; в нем помещается домовая церковь довольно обширная, с изящною отделкой внутри – во имя Равноапостольной Марии Магдалины, духовные члены миссии, певчие, приезжее духовенство русское и дворянство; – напротив, с северо-восточной стороны прекрасный сквер и за ним цистерна для мытья белья, и ниже – корпус в один этаж для поклонниц из сословия купеческого, мещанского и крестьянского. Далее к северо-западу, среди двора почти, высится красивый пятиглавый Троицкий собор с дюжиною русских певчих колоколов, гармонический звон которых в большие праздники приходят слушать массами разные иноверцы и даже латинские и армянские монахи. За собором к северо- западу – длинный одноэтажный корпус для поклонников из низших сословий; наконец, в южной стороне двора приютились возле великолепного сквера роскошные домики для русского консула с канцелярией и всех служащих при консульстве. Между больницей и сторожевым домом помещаются временно торговцы хлебом, чаем, сахаром, изюмом, инжиром, апельсинами, луком, за портой – торговки разными травами: регалем, шалфеем, редиской, углем, дровами; тут же сидят меновщики денег, нанимающие ослов и мулов для поездки в разные места Палестины, башмачники, торгующие восточною обувью, весьма удобною для здешних дорог и починяющие тут же, кому угодно, избитую. В коридорах же, особенно женского корпуса, теснятся, выбирая поудобнее места тоже временные продавцы всевозможных священных предметов, благовонных смол и ароматов, каждый выхваляя свой товар и навязываясь своим добром, и всякий, конечно, по-азиатски, норовит надуть Московь-матушку или обсчитать в деньгах. На консульском доме высится башня, верх которой заканчивается длинным шестом с Русской короной, на котором в высокоторжественные, праздничные и воскресные дни нашей Церкви и отечества вывешивается Русский трехцветный флаг, а в день событий печальных, как напр. в день кончины нашего Царя – особый флаг, выражающей скорбь – траур. Таким образом, «русские постройки» возле Иерусалима есть своего рода небольшой русский городок, в котором помещается до 2000 душ обоего пола, разного возраста, звания и состояния, с духовными и светскими начальниками во главе, с двумя храмами, тремя священниками и псаломщиками, со штатом природных русских певчих, больницею, аптекою с безвозмездным лечением и отпуском врачебных пособий, базаром, лавкой и своею полицией – кавасами, и даже почтою.

Нелишним также считаю познакомить моих читателей с главным путем, ведущим от построек к предмету всех чаяний далекого пилигрима – Св. Гробу Господню, и об обыденной суете на нем в течении полугодового поклоннического периода. Сначала до городских стен тянется не то площадь, не то широкая улица; на ней всегда достаточно народа идущего и едущего на ослах, и здесь же в разных углах и сторонах приючиваются на время азиатские караваны с пшеницею и другими продуктами Востока, следующими в Иерусалим и далее в заиорданские области, на верблюдах; по сторонам на видных местах сидят туземные нищие, большею частью из мусульман, иные совершенно голые или только для приличия прикрытые дырявою тряпкой, притворно дрожа всем телом и стуча зубами точно от стужи, чтобы этим скорее вымолить у московитов лепту; иные – прокаженные без носа и без ручных кистей; там шустрые мальчишки и девочки с испещренной синею краской личиками не дают покоя проходящим, то цепляясь за фалды, то целуя руки их и вскрикивая хором: дай ховата (хлеб)! в другом месте такая же стая оборвышей, тут же, на выпрошенные деньги ведет азартную игру – в интерес, сопровождаемую забавными потасовками, – и там и сям раздаются жалобные голоса: дай Христа... дай Христа... спасиба Христа ради... прощай... здравствуй... я злебой... (слепой)... мой христин (христианин, при чем делает подобие крестного знамения)... дай хлеб... и пр.; в другом месте бедуины в своих широких и безыскусственных плащах, сшитых из разных сортов и цветов грубого сукна домашнего приготовления, или в одной длинной рубашке, с тюрбанами на головах, а чаще, покрытые черным или пестрым платком, схваченным вокруг головы особым шнуром и почти всегда босые, тащат за поводы послушных верблюдов, снабжающих Св. Град продуктами Яффы, Бейрута, Смирны и Константинополя; вот снуют взад и вперед в белых саванах женщины с открытыми лицами, белыми как мрамор, и приветливо заглядывая в физиономии проходящим поклонникам, окликают их, прижимая руку к сердцу: Русь хорош; будь здоров; как поживаешь, знаком; спасиба! И как рады и счастливы они бывают, когда им также ласково и охотно ответит угрюмый поклонник: хорош-таиб, здравствуй! Это дети природы – простодушные арабки-христианки, так расположены душою к хорошей Московь... А вот еще с навьюченными донельзя зеленью, дровами и углем корзинами на головах – обитательницы Горнего Града Иудова, в синих, широких и длинных рубашках с широчайшими, книзу разрезными рукавами и длинным наперед куском не то холста, не то шерсти, исправляющих должность фартука; иногда они с открытою грудью и мешками на плечах, из отверстий которых преспокойно выглядывают крошечные потомки Ханаана, подергивая своих питательниц за привески, навешанные на лбу, ушах, подбородке и шее из разного рода, достоинства и величины – монет. Далее – тянутся домики с разными вывесками и на разных языках, и даже на двух-трех из них увидите намалеванные русские чайники и над ними надпись: «Чайная для Русских»; тут же и жидовские харчевни и турецкие и арабские кофейни; их нетрудно отгадать по пестрой толпе в фесках и чалмах, без разбору сидящей и внутри и снаружи – на улицах возле кофеен или прямо на земле с поджатыми под себя ногами, или же на низеньких плетенных табуретках, похожих на наши подножные скамейки, с самоуслаждением потягивающих наргиле вприхлебку с кофе. – Здесь картина жизни или суеты восточной самая оживленная, но ближе, к городским воротам она разнообразится рядом разного рода мастерских, столярных и кузнечных, а в промежутках по между ними и кухни с вареною пищей, а вправо по дороге на Сион виднеется шалаш, под наметом которого цыгане что-то усердно отбивают молотами, а куча курчавых и замазанных ребятишек беззаботно валяется как попало подле них в сору. У самых ворот, особенно в вечернюю пору, вы увидите, что то и дело из них выползают за город подышать чистым воздухом и большинство монахов и монахинь разных вероисповеданий и орденов, в числе коих зауряд и архиереи и архимандриты до последнего служки; духовенство греческое в особенности почему-то щетинится против других, вероятно, от чувства превосходства своего костюма пред латинским и армянским, – и все это кишит, как муравьи, по между ослами, лошадьми, мулами и верблюдами. Но вот вы вошли и в самые ворота с гауптвахтой, оберегаемые сидящим с ружьем турком; вы в городе... картина, та же, только менее оживленная, только менее простору для глаз от узких улиц, которые правильнее можно назвать коридорами, с беспрерывными маленькими неряшливыми номерами лавок со всевозможными галантерейными и красными товарами и съедобными продуктами. Для дыханья вредны испаренья от них, и вонь от всяких кухонных выбросков, бесцеремонно валяющихся по улицам. Прошедши около полуверсты по прямому направленью, вы затем поворачиваете влево в так называемую Христианскую улицу, более широкую и более опрятную, населенную греками. – Ее не трудно отгадать по многочисленным лавкам, на дверях и внутри которых красуются в огромном выборе четки, восковые свечи всех сортов, от самого простого до самого вычурного изделья, о котором у нас в России не имеют и понятия. Чем ближе ко Гробу, тем проход по улице становится затруднительнее, то от массы разноплеменных поклонников, сходящихся вместе с разных сторон в этой точке, то туда, то обратно идущих, то от сидящих на улице и тут же работающих и продающих свои изделья, начиная от жестяного сундучка и флакона для масла и воды, и продавцов вонючей смолы, называемой смирною, для благообразья и возвышенья ценности облепленной золотом, и от массы нищих. Но вот вы спустились по ступеньками и, взяв опять влево по-за углом, мгновенно очутились на площадке пред храмом Гроба Господня; – здесь уже настоящий торг, только, впрочем, священными предметами: и армяне, и греки, и паписты, и пустынники обители св. Саввы, и пришельцы Афона и даже Киева усердно спешат сбыть здесь, в Великопостное время, свои изделья. Даже хевронцы находят тут удобный случай сбыть свои стеклянные безделушки, как-то: браслеты, кольца, палки и пр. Вы сняли с себя шляпу и, благоговейно взирая на двери храма, осеняете себя крестным знаменьем, всматриваясь при этом пристально и в наружность его, но ваш взор развлекается, развеивается; вон там в прорехе верхнего окна приютился мальчуган, греческий запевало-крикун, – патриарший певчий, и выкрикивает разные фигуры из будущего богослуженья; а еще выше, на окраине кровли храма приладилось несколько монахов и следят с любопытством за проходящими вблизи их, а другие преспокойно гуляют там же с таким удовольствием, как бы в лучшем сквере; около дверей же церковных, не спуская глаз, со свертком в руке и карандашом афонец-художник снимает копии с них и с мраморной колонны, в которую, по преданию, накануне Пасхи ударил гром и расщепил ее – и из этой расщелины изошел пламень, и греки, выгнанные из храма и тут стоявшие и рыдавшие, удостоились зажечь от него свои свечи, а армяне, их изгнавшие из храма и ожидавшие внутри благодатного огня от Гроба, не удостоились получить его за свой коварный поступок... Но вас тянет скорее во храм... и вы едва переступили священный порог его, как повергаетесь в прах в чувствах благодарности за благополучное достижение заветной цели, и долго, долго и пламенно молитесь, и неоднократно лобызаете первую пред вашими глазами святыню – камень Миропомазания, и затем трепетными ногами идете далее к тому Гробу, который только один не даст мертвеца в последний день мира.

В бытность мою в Палестине в 1875 г. моя душа сильно рвалась в Назарет, но так как это было летом, когда здесь бывает нестерпимый зной, и кроме того в Сирии тогда свирепствовала сильная холера, наведшая панический страх и на соседние страны, и в виду ограниченного числа богомольцев (нас было трое), заявивших желанье путешествовать в Галилею, при опасном и дальнем туда пути, наш консул не решился пустить нас в такое рискованное и тягостное путешествие. Теперь же все благоприятствовало нашей поездке, а потому я предположил при первой возможности направить стопы свои в тот городок, который в древние времена все презирали, а потому и публично о нем говорили: от Назарета может ли быть что доброе, но который потом сделался столь священным, близким и милым сердцу каждого верующего, что всякий из них считает за долг поклониться ему и воздать дань чести, уважения и благоговения святыням его, наравне с Иерусалимом и Вифлеемом. На Востоке даже образовалась поговорка: кто был в Иерусалиме, а не посещал Назарета, тот не видал Палестины.

Обыкновенно богомольцы, сколько их бывает в наличности в Великий пост, все разом, официально, при посредстве и контроле нашего Иерусалимского консульства, отправляются в Галилею, – и при том за все указанное время однажды – ко дню Благовещения. Но мне, да и некоторым другим особам, желалось совершить это путешествие в небольшом избранном обществе, по льготной, не стесняясь рамками официи, потому что ехать в двухтысячной массе поклонников по указанному маршруту консульства, в котором на все указаны самые короткие сроки и своеобразные приказы, значит обречь себя в жертву всех невзгод, начиная от голода и холода и квартированья под открытым небом, до невозможности помолиться на св. местах, как бы и когда бы хотелось, и досыта насладиться лицезрением святынь; значит – только пройтись, как по этапу, от одной станции до другой. Благоприятный случай скоро помог перейти от св. желания к самому осуществлению его. Одна костромичка, проживавшая в греческом Михайловском монастыре, подобрав себе, по своему выбору, небольшую компанию из проживающих в других иерусалимских обителях русских богомольцев и .богомолок, пожелала иметь в своем сообществе русского священника с псаломщиком, для совершения во время путешествия в Галилею молебных литий и литургий, и хотя в это время много было афонских и русских иеромонахов, но выбор пал на меня, смею думать, не случайно, но по Божественному Промышлению и обо мне грешнике, день и дочь только и думавшем о благословенном Назарете.

К счастью нашему, наступал конец и периодическим дождям Палестины. 10-го марта в 2 часа пополудни, при благоприятной погоде и благопожеланиях греческого духовенства, мы уже ехали по дамасской дороге по направлению к Галилее. Сначала какая-то непонятная грусть теснила сердце, при взгляде на попадающиеся по дорогам развалины разных исчезнувших с лица земли древних поселков; но проходя живописными пустынями, по местам, усеянным пшеницею и роскошною чечевицей, и деревушками, обсаженными масличными и инжирными деревьями, ваша скорбь понемногу рассевается и, хотя вас объемлет таинственный страх от того, что здесь каждое название холма заключает в себе тайну, каждая пещера говорит о каком-либо церковно-политическом событии, каждая вершина гор была свидетелем хождения по земле Самого Бога во плоти, но этот страх не тяготит души, а, напротив, ободряет ее.

Чрез четыре с половиною часа, при живительной вечерней прохладе, мы подъезжали к деревне Рама – ныне небольшой хуторок, состоящий из двух-трех десятков бедных домиков, жители коего, завидевши нас еще издали – одни послазили на кровли, другие бежали нам навстречу, и особенно дети, крича во все горло: хорош, хорош! И вся эта толпа, с прибавкой с повылезшей из шалашей, торчавших по-над деревнею – душ до ста, валила за нами около полуверсты до монастыря св. Авраама, где мы остановились на ночлег, куда затем сбежались и все остальные селяне и не давали нам, как говорится, никуда свободного прохода, кто пристально всматривался в наши странные для них московские физиономии, и особенно женские, и делал о них замечания, кто смело подходил к каждому из нас и, любуясь костюмом или головным убором, без церемонии разворачивал его или прямо снимал с головы, – все же настоятельно требовал бакшиша. Немного поотдохнув, мы отправились к колодезю, который в полуверсте от монастыря. По преданию, из этого колодезя пил воду Отец верующих – Авраам, и пастухи его поили из него пасомый скот Праотца. Здесь мы отслужили молебную литию Богородице и св. Аврааму с освящением воды. Колодезь – просторный, выложен прекрасным шлифованным камнем, вода недалеко – родниковая, холодная, – мы испили ее в сладость. Затем долго любовались живописными окрестностями и заметили на западе, несмотря на шестидесятиверстное расстояние, Яффу с Средиземным морем: так прозрачен воздух Палестины! Возвратившись назад, служили в церкви повечерье и заутреню – я, с нарочитым псаломщиком, афонским клирошанином, для чего взяты были нами нарочито необходимые свящ. принадлежности русские. Греческая Церковь, по преданию, стоит на том самом месте, где Авраам раскинул свой шатер, ночуя в этой местности со своими стадами. Поэтому один придел и посвящен его имени, главный же престол – во имя Преображенья Господня, а боковым левый – во имя Св. Вч. Георгия Победоносца. Церковь громадная, и как видно, новая, иконостас высечен из мрамора с превосходной резьбой, разделанной разными цветами. Жители околотка почти все православные, хотя, в видах религиозной пропаганды, протестанты устроили невдали от деревни приют, куда принимают бедных детей для призренья и обученья, с целью присоединенья их потом к последователям Лютера. Рама, как известно из Библии, есть отечество Пророка Самуила, здесь погребены были и его кости; но потом христиане перенесли их в Сило. В Раме и теперь еще показывают место, где стоял дом этого знаменитого бескорыстного судьи, первосвященника и пророка израильского народа.

В монастыре всего только три души братии: игумен иеромонах и два послушника.

На следующий день в 3 часа ночи игумен служил Преждеосвященную Обедню, после которой мы сейчас же и выехали в дальнейший путь, то пробираясь с великою осторожностью между громадных глыб по крутизнам гор, то в иных местах спускаясь в них в пропасти буквально на четвереньках, отчего мы так изнемогли, что принуждены были в 11 1/2 часов сделать привал среди пустыни под открытым небом, возле развалин какого-то древнего огромного зданья, с журчащим из-под него источником здоровой воды. Говорили, будто бы это руины от церкви, устроенной здесь царицею Еленою на том месте, где Патриарх Иаков, утомившись от пути, в ночную пору отдыхал и видел в видении лестницу, досягающую до небес. Но эти сведения после оказалось неверными, – и я так и остался в совершенном неведенье относительно значенья этого таинственного места и зданья, послужившего нам и чайною, и столовою, и спальнею, и водоразборною будкой.

Чрез час мы опять ехали по таким же горным стремнинам и сугробам песчаника и известняка, и только изредка дорога оживлялась и разнообразилась маслинными рощами, да засеянными зеленеющими клочками пшеницы или ячменя, пока, наконец, к пяти часам вечера не приблизились к окрестностям библейского и евангельского Сихема или Сихаря, а нынешнего Неаполиса или Наблуса, как называют его арабы. Здесь мы около часу ехали не без страха по изрытой весенними водами, священной для самарян, горе Гаризин, по правую сторону которой высилась гора Гевал, а между рамками этих двух гор – благословенный и проклятый, до самого города и далее тянулась прелестнейшая долина Сихемская, служащая уединенным местопребыванием небольшой самаритянской общины; на ней, т. е. долине, во всей красе раскинулись оливковые, лимонные и кипарисные рощи и обширные сады с разными нежными плодовыми деревьями, и везде виднелась пышная растительность хлебных и других злаков. Затем в расстоянии получаса пути от города спустились к самой подошве горы Гаризин, и здесь нам указали тот священный колодезь св. Патриарха Иакова, из которого пил воду он, сыновья и стада его. Ступая по пробитыми веками тропинками этого священного места, можно ли было не вспомнить библейских рассказов о том, как еще раньше Патриарх Авраам кочевал в окрестностях Сихема, проходя со стадами из Харрана в Хеврон, – как здесь явился ему Бог и обещал потомству его дать cию землю, и тут же Авраам создал Богу жертвенник (Быт. 12: 6, 7); как Патриарх Иаков проходил тут в Месопотамию к дяде своему Лавану и потом проходили сюда с шатрами и стадами, и купил здесь в собственность поле у Эммора, Сихемова сына, как в окрестностях Сихема сыновья Иакова продали брата своего Иосифа за 20 сребреников измаилитским купцам, ехавшим в Египет, как возле Сихема в поле, которое он отдал в собственность любимому сыну своему Иосифу, погребены бренные останки его, вынесенные сюда израильтянами из Египта, при выходе их из оного, по его же завещанию; как около этого города вспыхнуло возмущение десяти колен израильских против сына Соломонова Ровоама, и как возле него же у того колодезя Иакова, о котором я выше упомянул, Спаситель мира встретился и беседовал с самарянкой или, по выражению блаженного Иеронима, Господь, жаждущий и терпящий голод, насытился верою самарянки, которая, уверовав в Него, проповедовала потом св. Евангелие и сподобилась за имя Христово мученического венца с именем Фотинии. Когда я сел возле колодца на камень, чтобы немного отдохнуть, мне, грешному, так и чудилось, что я сижу именно на том самом месте и камне, на котором, утрудившись от пути, восседал, отдыхал и поучал самарянку путями царствия Божия Сам Господь, или же на том месте покоился и трапезовал кто-либо из Его св. Учеников. Над колодцем, как видно по развалинам, стояло громадное здание, – говорят, что это была церковь, устроенная царицею Еленою крестообразно так, что колодезь приходился посреди церкви. Предание говорит, что здесь был в первые века христианства женский монастырь, но теперь даже самый колодезь в страшном запустении, и мы не могли никак добыть из него воды даже при пособии туземцев, которые-то, как потомки древних строптивых самарян, и воспрещают христианам возобновить и обстроить его, как следует; и хотя еще в 1875 году мне говорили, что Иерусалимская патриархия приобрела его в собственность, но и до сих пор ничто не доказывает принадлежности его христианам. По общем совещании, мы здесь отслужили молебен Спасителю, а на возвратном пути предположили помолиться здесь мудрой самарянке, мученице Фотинии. О, добрые мои читатели, если бы видели вы, в каком я был возбужденном состоянии, когда читал простой, неземной мудрости евангельский рассказ о беседе Господа с самарянкой на месте самого события! Когда я начал читать: Во время оно прииде Иисус во град Самарийский, глаголемый Сихарь, близ веси, юже даде Иаков Иосифу, сыну своему. Бе же ту источник Иаковль. Иисус же утруждся от пути, седяще тако на источнице: 6е же яко час шестый. Прииде жена почерпати воду. Глагола ей Иисус: даждь ми пити..., у меня голос дрожал; а когда продолжал далее: глагола к Нему жена: Господи, даждь ми ею воду.. Господи, вижу я, пророк еси Ты... вем, яко Мессия приидет, глаголемый Христос: егда Той приидет, возвестит нам вся... От града же того мнози вероваша в Он от самарян, за слово жены, свидетельствующия, яко рече ми вся, елика сотворих... – у меня на ресницах повисли слезные капли, я в это время мысленно сам себе так рассуждал: Сихемская женщина, как самарянка, была раскольница иудейской ветхозаветной церкви, по примеси языческих заблуждений – полуязычница, а по образу жизни, как имевшая пять названных мужей, уподоблявшаяся нынешним последователям Магомета и, конечно, подобно, своим единоплеменникам, питавшая глубокую ненависть не только к иноплеменникам и иноверцам, но и к их религии и учению, вдруг охотно вступает с чуждым для ней по всему лицом в откровенный, задушевный разговор, не боясь никого, коль скоро дело коснулось вероисповедных вопросов и убеждений. И сердце ее, несмотря на коснение в невежестве и грубых чувственных пороках, оказалось весьма чутким к таинственным глаголам Вечной Жизни и удивительно восприимчивым к токам Божественной благодати, изливающимся в нескончаемый живот. В первый раз в своей жизни она увидала необычайного незнакомца; немного Он беседовал с нею, и притом не в синагоге, не в храме, не в священной одежде священника или архиерея, что много придает авторитета и силы слову говорящего, а под открытым небом, в простой и, может быть, запыленной епанче, которую носят простые бедняки, сидя как прохожий: на обломке камня, и, однако ж, чудная самарянка не обратила внимания на простоту и неприманчивость внешности, а увлеклась внутренними достоинствами говорящего и в несколько минут из грубой, замкнутой в себе, чувственной и ненавистной Сихемлянки сделалась истинно верующею, любящею Великого Пророка более всего на свете, готовою положить за него свою молодую жизнь, ибо не убоялась сейчас же проповедовать своим строптивым согражданам-фанатикам о Христе, сидящем у источника. А мы, называющиеся верующими, христианами, бегаем часто и тех обществ, в которых заводят речь о Боге и о спасении души, и ненавидим и гоним тех людей, которые проповедуют нам религиозные истины... А я, окаянный, родился от верующих родителей, крестился в истинную Православную веру, имел религиозных наставников, под руками у меня всегда было и есть столько Богодарованных средств и естественных и благодатных для моего возрождения, но однако ж вера моя слаба, упование суетно, любовь к Богу... да есть ли она еще в моем порочном и миролюбивом сердце?! Если бы у тебя была любовь к Богу, ты возненавидел бы мир и вся, яже в нем; если бы ты любил Бога, то исполнял бы охотно и Его заповеди, и за славу Его Имени шел бы на все жизненные невзгоды, не озираясь вспять. О, молись же, шептал мне голос совести, молись к Источнику жизни, научившему зде грешную сихемлянку тайнам Царствия Божия, чтобы Он соделал и твою душу способною к восприятию высших небесных даров – Веры, Надежды и Любви, и к плодоношенью духовному, а Св. Самаряныню Фотинию проси, чтобы она призрела на тебя и особенно теперь, когда ты витаешь на ее родине, призрела с небесной райской высоты, и научила тебя крепкой Вере, непоколебимой Надежде и пламенной, никогда и ни при каких бедах не остывающей и не отпадающей Любви к человеколюбцу – Богу.

Когда мы уже приближались к самому Сихему, вправо к востоку, нам указали на виднеющуюся у подошвы горы пещеру, заделанную спереди каменною стеной, в которой погребены кости Прекрасного Иосифа. Но туда самаряне никого из богомольцев не допускают даже и приблизиться.

При въезде в город стоит прекрасное и огромное здание, в котором помещается целый батальон турецкой пехоты для охраны проходящих богомольцев от насилия фанатических самарян, которые в прежнее время не пропускали ни одного случая ограбить, избить или же вовсе лишить жизни кого-либо из путешествующих иноплеменников и особенно из поклонников. Но теперь, благодаря добрым отношениям, установившимся между Портою и Россией со времени последней войны, местное начальство по инициативе свыше, кроме указанной меры, издало еще фирман, гласящий: что, если кто-либо из обитателей Самарии нападет на проходящих чрез нее пилигримов и лишит кого-либо из них жизни, то за каждого убитого повешено будет пять душ туземцев, хотя бы виновный и не был открыт. Благодаря таким мерам, мы, когда проходили по тесным улицам города, запруженным сотнями лавчонок и массою народа, то хотя многие и посматривали на нас недружелюбно исподлобья, а иные вслед нам плевали или же поворачивались к нам задом, но никто из них не решился оскорбить нас другим, более возмутительным поступком, и мы почти при свечах въехали в тесный двор греческого монастырского подворья, в котором едва могли поместиться наши подъяремные животные. Самая обитель состоит из бедной церкви во имя св. вмч. Георгия, помещающейся в одной из келий ее, – четырех монахов и двух-трех номеров для поклонников. Так как к игумену оной было из Иерусалима рекомендательное письмо, то нас приняли ласково, со всеми обрядами восточного гостеприимства.

Прежде нежели сказать что-либо о Сихеме, как об одном из городов Самарии, нам следовало бы, подражая другими путешественникам, говорить вообще о Самарии, как стране или одной из четырех палестинских провинций, а потом о ее городах и пр.; но так как мы только находимся в начале пределов оной, в первом попутном местечке, то о Самарии вообще скажем свое слово, когда пройдем ее вдоль до Галилеи, а теперь, находясь в Сихеме, будем о нем вести и речь.

Сихем (Наблус) в переводе значит один участок. Один из самых древних городов Ханаанской страны лежит в долине между горами Гевалом и Гаризином, точнее – у подошвы последней, в 8-ми верстах от главного города этой провинции, Самарии или Севасты. Сихем принадлежал Ханаанскому князю Еммору. Этот князь имел сына Сихема и, вероятно, он основал город, которому и дал имя своего сына (Быт. XXXIV). После завоевания евреями, Сихем, принадлежа колену Ефремову, причислен был к сорока восьми городам Левитов. Иисус Навин, пред своею смертью, созвал в этом городе великое народное собрание и преподал здесь старейшинам и начальникам колен израильских свои последние заветы. Город этот разорен был судьей Авимелехом, против которого возмутились сихемляне (Суд. IX). Иеровоам, первый царь Израильский, улучшил город и сделал его столицею своего царства. Во время персидского владычества, Сихем сделался главным местом богослужения самарян, которые выстроили храм на горе Гаризин. Храм этот, после двухсотлетнего почти существования, был разрушен Иоанном Гирканом. Этот город рано имел в себе христианскую общину. Император Зенон прогнал самарян с горы Гаризин и построил там церковь; а Иустин выстроил в Сихеме пять церквей, которые были сожжены самарянами.

Теперь Сихем имеет внешность восточного мусульманского города. Повсюду почти тоже мрачные дома, сложенные из необтесанного камня, покрытого вековою пылью и копотью. Войдя в узкие и кривые улицы его, вы будете поражены беспорядочностью построек и обилием темных аркад и проулков, так, что каждый дом имеет вид тюрьмы или крепости. Но все-таки этот город замечателен и теперь по своей торговле и промышленности. Там и сям встречаются лавочки, большею частью самой жалкой по внешности, так как помещаются в небольших углублениях. Внутри их сделаны полки, на которых разложены товары, а сам хозяин помещается или тут, между товарами на прилавке, или в нише – в таком тесном пространстве, что с трудом может двигаться или встать на ноги, чтобы достать что-нибудь с верхней полки. Такие жалкие лавчонки разбросаны повсюду, вместе с многочисленными кофейнями. Последние здесь тоже нероскошны; каждая кофейня состоит из темной комнаты с плохим полом, на котором расставлены скамьи, покрытые циновками. Здесь-то собираются правоверные сихемляне коротать скучное время, глотая кофе из маленьких чашек, куря наргиле и слушая рассказы и остроты какого-нибудь восточного Ваньки-красной рубахи. В общем Сихем город людный, торговый, в нем предположительно будет не менее 12 тысяч жителей, между коими насчитывают до 20 или З0 семейств православного исповедания и весьма малое количество самарян-сектантов. Домы их смежны один с другим, и в одном из них, в первом этаже, помещается ихняя синагога. Наряд, отличающий их от всех других сект и наций, состоит из чалмы, которую они носят на голове только в субботы и праздничные дни; когда же идут в синагогу, то надевают белые одежды и, в буквальном смысле, исполняют закон Моисеев. Этот закон, как и у евреев, заключает в себе шестьсот тринадцать правил, но есть некоторая разность в исполнении сих правил, обрядов и употреблении пищи. Эти сектанты сихемские живут исключительно торговлею и разменом денег. Вообще же жители Сихема отличаются, как я и раньше упоминал, буйством и воинственным духом, и холодны к исповедуемой религии, чему служит доказательством небольшое количество малых и невзрачных на вид мечетей. Но, если Сихем не слишком представителен в архитектурном отношении, зато немного городов, которые могли бы спорить с ним в поэтической красоте его местоположения. Он как будто сидит среди рощиц, в виде амфитеатра возвышающихся одна над другою, разливающих повсюду аромат, а гармоническое пение множества пернатых, приютившихся в сплошных садах, тянущихся на несколько верст кругом города, с разнотонным журчаньем сотен ручейков, искусственно проведенных из больших бассейнов по вставленным ложбинам на разные плантации, действует на нервы благотворным, освежающим образом. По очаровательной картинности и роскоши здешней природы, нет во всей Палестине подобного места; его безошибочно можно назвать земным раем Св. Земли. Жаль только, что оно в руках диких и неверных насельников. Вообще, сколько я ни примечал за все время путешествия по Востоку, самые красивые и удобные места заселены неверующими варварами, – и грешный, не раз задавал сам себе вопросы зачем это Божественный Промысл допускает это в ущерб и скорбь верующим? И объяснил это тем, что Господь, в виду их прошедшего, настоящего и будущего косненья в неверье и пороках, за которые они по закону небесного правосудья в будущей жизни должны восприять вечного зла, наделяет за лишенье благ райских – благами мира сего, и услаждает чудными красотами его за лишение лицезренья вечной несозданной красоты – Творца-Бога в небесных обителях Его; а истинно верующим, праведникам, хотя многие скорби предлежат в этой юдоли плача, но от всех их избавит Господь и отымет всякую слезу от очей их в будущем животе вечном.

За дневное беспокойство и крайнее утомленье от долгой езды, мы ночью приплатились еще бессонницей. Монастырский цербер, поощренный вечернею подачкой, чересчур уже усердствовал в охраненье нас от фанатизма сихемлян и своим визгом, лаем и беготней совершенно расстроил наши нервы, почему мы вынуждены были подняться на ноги в три часа, – и после совершенья мною заутрени и часов, когда еще горожане покоились в своих гаремах, мы выехали с места ночлега до направленно к городу Самарии. На рассвете из-за гор показались тучи, небо сразу сильно нахмурилось и начал накрапывать дождь; его мы так сильно боялись в пути, ибо палестинские дожди не чета нашим; я принужден был достать припасенную из Иерусалима непромокаемую шинель (ибо зонтики здесь от ливня не спасают) и ехал как латинский патер, а все другие поникли головами и не знали, что делать с собой. Впрочем, небо скоро сжалилось над нами, и начало смотреть на землю приветливо глазами солнца, упрошенное чьей-то праведною молитвой.

До Самарии или Севасты мы ехали два или три часа почти беспрерывными рощами и садами, что необыкновенно благотворно влияло на наши чувства, даже многие от избытка их начали петь хвалебные песни Творцу всего видимого и испытуемого нами. Но вот, обогнув угол сада, мы увидели на острой макушке превысокой, почти вертикальной горы, несколько лачужек, – то были жалкие остатки от древней израильской столицы – Самарии.

Самарию основал нечестивый царь Амврий, и с седьмого года своего царствования сделал ее резиденцией царей Израильских. Потом Амврию наследовал сын его, еще более нечестивый царь Ахав, который со своею женою, Иезавелью-язычницею, окончательно развратил народ, выстроил даже идольское капище в честь божка – Ваала, при котором служило до 500 жрецов. Св. Пророк Илия, ревнуя по Господе, сильно обличал Ахава и злую жену его Иезавель, но они не слушали его, и постиг их праведный суд Божий: Ахав вскоре умер, раненный на войне, и псы, по предречению Пророка, лизали кровь его, а погубившая невинного Навуеея – Иезавель выброшена была по повелению Ииуя из окна и разбилась; вдобавок сам он проехал по ней, а после собаки совсем съели ее. Самария разрушена была ассирийским царем Салманассаром и возобновлена Габинием, римским правителем Сирии, и сделалась весьма цветущим городом при Ироде Антипе, который выстроил в нем храм в честь императора Августа, и самое название города – Самарию, заменил именем Севастии – греческое слово, по латыни означающее Августа.

У подошвы Севастийской горы мы вынуждены были встать с мулов и карабкаться на нее, кто как сумел, самарийцы, завидевши нас, то и дело подскакивали к нами из лесов с предложением купить древних монет. При входе в самый город нас окружили и малые, и большие, и мужчины, и женщины, душ до ста; мы ожидали, что они станут нас колотить, но нет; они стали торговаться за входной бакшиш во двор ихней мечети, где усечена глава Иоанна Крестителя, причем никак не хотели брать бумажками, а серебром. Во двор сходят по четырем ступенькам, которые ведут в сени, – это был притвор древнего христианского храма. В самом дворе, довольно обширном, нашим глазам представились развалины церкви, устроенной Св. Еленою, несколько стен которой церкви сохранилось довольно хорошо, и особенно половина свода над алтарем; – судя по остаткам, церковь была громадна и архитектурна, и средина ее как раз приходилась над той темницей, во мраке которой и втайне совершилось страшное событие, и из которой оруженосец дерзко вышел на свет, неся за волосы честную главу великого Пророка, и поместил на блюде с царского стола.

Теперь над этим местом стоит небольшая часовня, низ которой глубоко вдался в землю, так что в нее, как в погреб, нужно спускаться по двадцати ступеньками, устроенным в таком тесном проходе, что с трудом можно двигаться в нем неловко и не иначе, как со свечами, которыми для этого случая мы запаслись еще в Иерусалиме. Войдя в часовню, мы сначала осмотрели ее, – она освещается двумя небольшими отверстиями, сделанными в боковых дверях, а потом прошли в темницу Предтечи, – она довольна тесна, не более пяти аршин в длину и полтора аршина в ширину; место усекновения главы обозначено мозаическим кругом, к которому мы и прильнули устами. Здесь видны гробовые своды, заделанные снаружи, с оставленными нарочито углублениями внутри. В одной из боковых стен, вправо от места усечения главы, две квадратных ниши в рост и объем человека; предание говорит, что здесь погребены были пророки: Елисей и Авдий. От прикосновения к костям первого, как известно, воскрес мертвый. Здесь я отслужил молебен великому Проповеднику истины, а поклонники и поклонницы с особым умилением и слезами пели ему: «Память праведного с похвалами, тебе же довлеет свидетельство Господне, Предтече: показал 6о ся еси воистину и пророков честнейший, яко и в струях крестити сподобился еси Проповеданного; тем же за истину пострадав радуяся, благовестили еси и сущим во аде Бога, явльшегося плотью, вземлющаго грех мира, и подающаго нам велию милость».

Нужно при этом заметить, что бывали такие случаи с вошедшими в часовню: при обратном выходе, двери оной оказывались запертыми, и за выпуск на свет Божий вторично требовался бакшиш, и притом довольно крупный, причем нередко доходило до кровопролития и даже убийства. С нами, впрочем, ничего подобного не случилось.

По выходе во двор, пред часовней я сказал своим спутниками краткое поучение.

Теперь от древней столицы остались лишь жалкие развалины, с приютившимися возле них кой-где небольшими закопченными мазанками, в коих копошится не более 300 душ жителей; а где был величественный дворец Ирода, в котором он так варварски закончил праздничный день своего рождения, там виднеется около двадцати громадных мраморных колонии, кажущихся как бы воткнутыми в распаханную землю, в виде обелисков, на память будущими векам о нечестье, жившем в этом месте. Кроме их нигде не видно никаких остатков от огромного Иродова жилья.

Чрез двадцать минут мы спускались уже по тенистой горе, по пути к пограничному самарийскому городу Дженину; дорога к нему сначала, в продолжении двух часов, шла трудною, горною, каменистою тропой, по которой попадалось множество масличных садов и журчащих ручейков, направляемых по прихоти обитателей в разные места своих усадеб. А далее, за источником, называемым источником воров, где обыкновенно бывает отдых, на пять часов езды идет дорога довольно хорошая, к концу со множествами болот, что вообще в Палестине необыкновенная редкость. Около самого Дженина паслось на жирных пажитях около сотни развьюченных ослов и мулов с навешенными большими колокольчиками, которые разнотонными бряцаньем и услаждали наш слух, и будили нервы, ослабевшее от целодневной тяжелой езды. Наконец, за роскошными садами, тянувшимися по равнине, выглянул и Дженин, жители которого лишь только завидели нас – всполошились.

В Дженине паломникам приходится ночевать на открытом воздухе, ибо тамошние жители все без исключения магометане и негостеприимны. Но так не хотелось этого, при том мог пойти и дождь, что случилось к следующему утру. С нами, я забыл раньше сказать, для всякого случая и большего удобства в сношениях с туземцами, взята была из Иерусалима в качестве толмача, простая екатеринославская хохлушка-кухарка, которая за 12 лет совершенно изучила все местные наречья: турецкое, арабское, греческое и еврейское, – вот ее-то мы и командировали парламентером к суровым дженинцам. Скоро она явилась с вестью, что никто не пускает, да и нет таких помещений, где бы можно было спокойно и вольно приклонить главу, исключая одной вдовы-турчанки, которая с радостью пускает за 20 к. с души. У ней-то мы и приютились, воспоминая из Библии, как часто вдовы давали покой у себя и святым людям в то время, когда все отказывали им в нем.

Скоро мы познакомились с большой семьей этой вдовы, и долго беседовали с ней чрез нашу толмачку; к нам потом приходило много соседей ее, поглазеть на Московь, посмотреть на кипящий самовар, как на диво, и отведать, что это она наливает из него в стаканы и горячим пьет. (На востоке ничего горячего не пьют и не едят). Мы их угощали, кого сахаром, кого сухариками и проч., и они в восторге от нас расходились. Затем мы пошли посмотреть город.

Дженин – это в настоящее время небольшой турецкий город с сотнею бедных лачуг, грязный, скученный и скучный; на площадке его торчит пять – десять лавчонок с необходимыми житейскими потребами, исключая хлеба. Кстати нужно заметить, что харчами и особенно хлебом для дороги в Галилею нужно запасаться из Иерусалима до Назарета, а потом для обратного пути -в Назарете; у мусульман вы ни за какие деньги не купите его, да и не будете кушать, если бы и пришлось достать. В конце города большая, открытая цистерна воды и довольно приличное здание для турецкой военной стражи. Мы ожидали за свою смелость и любопытство неприятных выходок со стороны невежественных и диких горожан, о чем упоминали не раз прошедшие паломники, но они сверх чаяния даже оказались приветливыми. Так время и обстоятельства изменяют иногда нравы людей!

Близко Дженина – древнего Дафаима, или Дотеи, Иосиф был брошен в глубокий ров или сухой колодезь своими братьями... В Дженине или Дофаиме Спаситель исцелил десять прокаженных, которые оказались неблагодарными, кроме одного самарянина. Припоминая это событие, мы сердечно вопияли к Спасителю: «Царю Предвечный, Утешителю, Христе истинный, очисти ны от всякая скверны, якоже очистил еси десять прокаженных! Иисусе Боже, воздвигни нас падших; Иисусе, Сыне Божий, помилуй нас»!

Теперь, когда мы проехали всю самарийскую провинцию, скажем несколько общих слов о ней. Самария, самая меньшая из четырех палестинских провинций, получила свое название от города Самарии, бывшей резиденцией царей израильских. К северу она граничит с Галилеею, к востоку -с Иорданом, к югу – с Иудеею, к западу – с Средиземным морем. Почва даже и на горах весьма плодоносна и теперь довольно успешно обрабатывается. Она производит хлеб, хлопчатую бумагу, маслины, разного рода овощи и отчасти шелк. Прекрасная растительность, горы, расположенные живописно, виноград, оливковые рощи, луга и поля, орошаемые источниками, выходящими из- под высот, делают Самарию одною из прекрасных провинций Палестины. Ныне, как и в древние времена, жители, заключенные в своих горах, почти неприступных, остаются там в совершенной безопасности от тирании своих повелителей и от нападений, которые могут приходить отвне. Никакой большой путь не пролегает по провинции; путешественники вообще обходят ее, привлекаемые на север по дороге, ведущей от Дамаска к морю, и на юг, к достопамятным высотам Иерусалима. Жители, однако ж, ничего не теряют от такого уединения, многие достаточные люди перешли к ним, найдя у них безопасное убежище от преследований; насельники самаpийские слывут теперь за народ самый богатый в Палестине.

Но в священной истории евреев самаряне играют второстепенную роль в сравнении с жителями Иудеи; мы видим даже вражду, которая никогда не переставала разделять обе эти провинции – Самарию и Иудею; видим образованье секты самарянской, слабые остатки которой существуют еще и теперь, как я раньше сказал; в г. Сихеме, где последователи секты признают только закон Моисеев или Самаритянское Пятокнижие, ненавидят Иерусалим и обращаются в своих молитвах к горе Гаризин, месту их древней святыни; видим, наконец, презренье, которое жители Иудеи всегда питали к самарянам за разделенье царства израильского, за оставление иерусалимского храма, за допущенье язычников открыто совершать свое богослуженье в Самарии и общенье с ними. Самое названье – самарянин у иудеев было ругательное (Ин. 8:48); иудеи избегали всякого сообщения с самарянами, как преступления, влекущего наказанье (Ин. 6:9), уклонялись от проезда чрез их провинцию, а если это было неизбежно, то брали с собою столько запасов, сколько нужно было для пути, чтобы не брать их у самарян. Самаряне иногда платили им тем же (Лк. 9:52 и далее). Потому-то Спаситель, огорченный их упорством, запретил ученикам Своим при первой проповеди входить в города самарянские.

Впрочем, Сын Божий не гнушался и самарян, которые сначала оказали большое сопротивленье ученью Его, и только обращенье жены-грешницы истребило в них некоторые предубежденья к проповеди Спасителя. По сошествии Святаго Духа на Апостолов, когда иудеи, по убиении Св. архидиакона Стефана, воздвигли на них гоненье, архидиакон Филипп пошел проповедовать Евангелие самарянскому народу. Его примеру последовали Св. Апостолы Петр и Иоанн, которые отправились в Самарию, чтобы возложить руки на новообращенных, и тем низвести на них Святаго Духа; при этом случае волхв Симон хотел получить за деньги дар творить чудеса. Этот безбожник своими обманами соблазнял первых христиан. Но самаряне, оставивши свою древнюю религию, не были чистосердечно преданы новой: впоследствии они были даже жестокими гонителями христиан, сожигали их церкви, проливали кровь их епископов, священников и всех преданных Христианской Церкви, невзирая на пол и на возраст.

На следующей день в 6 1/2 часов утра мы распрощались с Дженином, но едва только проехали одну улицу его, как полил такой сильный дождь, что мы принуждены были воротиться назад в свою прежнюю квартиру и, к великой скорби, провели целый день в скучной, без окон, турецкой сакле. Впрочем, вечером, когда небо прояснилось, мы гуляли вокруг Дженина, любуясь его окрестностями, причем особенное вниманье привлекла к себе гора Ермон; бродили по турецкому кладбищу, рвали цветы и вели религиозные беседы. При этом наша толмачка – хохлушка рассказала нам один современный эпизод из религиозно-нравственной жизни восточных христиан. В Бейруте проживало оседло одно семейство, состоявшее из шести братьев православных христиан, которых мусульмане начали склонять и склонили, кого деньгами, кого угрозами в ислам; но один из них, слепой, лет 30-ти, покрытый с ног до головы язвами, ни за что не соглашался изменить исповедуемой им веры. Однажды было ему такое виденье: явился Архистратиг Михаил и сказал: «Пойди ты за часовню великомучен. Георгия, прокопай там землю, и когда покажется вода, то ты ею омойся, напейся и будешь здоровым и зрячим». Он это исполнил и исцелился. В благодарность Господу, пославшему Своего Ангела для избавленья его от слепоты и недугов тела, он недавно приходил в Иерусалим на поклоненье гробу Господню, и здесь землею, принесенною им с того места, где приказал ему копать Архангел, исцелил многих недужных, всыпая в воду и давая потом ее пить. Этот бейрутянин принял теперь монашество.

Когда мы улеглись спать, вместо кроватей на холодном полу вместо тюфяков на порванных и жестких циновках, вместо головных подушек на кучах моркови, то крысы своими набегами на наш дорожный багаж и съестное не давали нам почти покоя, а разные кровожадные насекомые, особенно дружно нападающие на свежего человека в дорожных пристанищах, которых насекомых собственные имена каждому известны и всегда памятны, не давали нам спать сном благотворным, освежительным, необходимым для поддержанья сил к дальнейшему путешествию. Чтобы не скучать от бессонницы, я зажег лампу и начали писать дорожные заметки, поглядывая по временам на несмазанный потолок из древесных ветвей, и чего, чего только между ними не увидели! Мириады разного рода гадов кишели там, испуганные непривычным для них ночным светом, и каждый из них силился занять поудобнее позицию, чтобы лучше рассмотреть, что там внизу нарушает их полночный покой. Это меня сильно напугало; я особенно боялся, нет ли между ними скорпионов, в виду свежего рассказа об одной женщине, ужаленной этим пауком, у которой, для избежания поражения всего тела антоновым огнем, принуждены были отнять руку.

На рассвете я первый встал, чтобы посмотреть на погоду, и едва полуоткрыл дверь, как увидел пробивающимся в дверь что-то наподобие нашего рака, я вскричал и прибежавшие ко мне арабы и турки, а потом и наша толмачка объяснила мне, что это скорпион, водивший в это время огромным своим жалом во все стороны, и что, если ужалит этой иглой, которую они при этом и оторвали щипцами, то на человека ту же минуту нападает лихорадка со рвотой, потом делается страшный жар во всеми теле, оно сильно распухает, и ужаленный, в страшных мучениях, оканчивает жизнь; у других же приключается антонов огонь, и если не будет отнят пораженный член, то непременно наступает конец жизни. Ужас овладел мною, и вместе с тем я восслал глубокую благодарность к Богу за то, что Он, Всеблагой, натолкнул меня на этого страшного врага, предал его в наши руки прежде, нежели он успел поразить нас. И теперь не могу вспомнить без содрогания этого дня и ночи: что, если бы они ночью как-нибудь заползи к нам на ночлеги и пожалили нас? Мы бы не знали, откуда и взялось такое великое несчастье. Но, видно, между нами были кто-нибудь, угодный Богу, ради коего Он сохранил и всех нас.

В 5 1/2 часов утра мы снялись с полуторасуточного кочевья, заплатив за него по 30 к. с души, и направились по равнине Эздрелонской к Назарету. Небо смотрело на нас сумрачно, и мы поминутно ожидали опять дождя; дорога грязная, тяжелая, но ровная и без камней, так что здесь можно бы ездить и экипажами. Чрез час, а, может быть, и более, мы доехали до небольшого холма, на котором торчало два-три десятка жалких лачуг; я спросил: что это за хутор? Мне ответили арабы – Зараиль, или древний Израиль, бывший столичный город Израильского царства, по разделении его, где жили некто навусеи, имевшие здесь столь пленительный, роскошный виноградник, что сам царь Ахав очаровался им, и хотел приобрести в собственность и, за неуступку, велел побить обладателя его камнями, по коварству Иезавели. – Здесь, по предречению пророка, полизали кровь самого Ахава, смертельно раненного, а Иезавель съедена собаками. Теперь вместо виноградников пред каждой лачугой стоит громадная куча навоза, от зловония которого с трудом дышится, а это дает знать, что израильцы нынешние занимаются скотоводством. Когда мы проезжали мимо этого поселка, все жильцы его, и старые, и малые, послазили на кровли и с криком и гамом провожали нас, как диких зверей. Отсюда по узкой нагорной тропинке мы спустились к колодцу, который, как сказали нам арабы, называется Аин-Джалуд. К нему и от него, то и дело, что шли с кувшинами дети, девушки и женщины, неся их, по обычаю, на головах. Оговорюсь здесь: замечательно, что с границы Галилеи женщины ходят с открытым лицом и все в синих рубашках и такого же или другого цвета штанах, а мужчины без оных, в одних только длинных рубашках. Поблизости этого колодезя было два сраженья: Гедеона с мадианитянами и амаликитянами и Саула с филистимлянами. Чрез час мы доехали до Сулима, библейского города Сонама, в котором одна богатая, замужняя, но бездетная женщина приняла на жительство в свой дом пророка Елисея, и даже выстроила для него особую горницу. Елисей в благодарность испросил ей у Бога сына. Ребенок подрос и умер. Мать тотчас отправилась к Елисею и высказала ему свое горе. Елисей пришел в дом ее и молитвою воскресил мальчика. Сонам теперь большая деревня, утопающая в зелени. Чем далее мы двигались по обширной долине Эздрелонской, тем дорога становилась ровнее, а растительность роскошнее; по рыжеватой почве везде, куда ни глянешь глазом, колышется море пшеницы, ровной, густой, чистой, ростом более аршина, с широкими сочными листьями, как на нашей мелкой осоке. Проехав вдоль гору Ермон, видимую еще с видимую еще с Дженина, мы с нетерпеньем желали скорее узреть и Фавор. И вот, чрез полчаса, она представилась нашим глазам по ту же правую сторону, где и Ермон. О, что это за чудная гора, среди равнины, чудная даже издали!! Именно –гора Божья! Смотришь на нее и не насмотришься, любуешься ею – и не налюбуешься. Она нам казалась не в далеком расстоянии от нас, а когда мы спросили, то нам ответили, что к ней отсюда не менее 16-ти верст. Ближе к Назарету, переехавши поток Киссон, при устье которого Пророк Илия заколол всех ложных пророков Бааловых, пажити становятся еще тучнее, а хлеба роскошнее, так что, сравнивая Иудею с Галилеей, невольно согласишься, что первая несет на себе явные следы гнева Божия и до сего дня за Кровь, пролитую неправедно. А последняя, как мирная родина Преблагословенной, пользуется и по Ея успении Ея же вышним покровительством и небесным благоволением. Местами земная поверхность буквально усеяна была разного рода чудными цветами так, что она казалась самым дорогим ковром, сотканным щедрою и всемогущею рукою Всесвятой Обитательницы Назарета и разостланным для увеселения взоров утомленных поклонников, стремящихся посетить земную родину Ея. Мы то и дело, что поворачивались в разные стороны по дороге и восторженно восклицали: а посмотрите вот здесь, что это за прелесть! Какая игра природы! Ничего подобного мы не видели ни в Иудее, ни в Самарии; недаром же и та местность, на которой сидит Назарет, носит такое название, ибо оно на арабском языке означает цветы.

Но вот равнина окончилась; мы приблизились к довольно высокому гребню горы, правый конец которой выделился из общей поверхности в виде конуса, с обвалом и углублением сбоку. Это, по преданью, то место горы, к которой злобные назаряне привели Спасителя и хотели Его свергнуть с нее. По крутизне ее мы не могли ехать верхом на мулах, и по трудным, извилистым тропинками ее шли и карабкались более часу и страшно истомились.

Но Назарет!.. Это имя всегда возбуждало во мне чистую радость, неизъяснимый восторг; и от других выслушивал, и сам произносил его я всякий раз с каким-то радостным движением сердца. После этого вы поймете, насколько, по мере приближения моего к Назарету, ощущения души моей становились все живее и усладительнее; и они-то подкрепляли меня в моем изнеможении.

Чрез несколько минут глаза мои увидят Назарет, одно имя которого так священно для всех чтущих истинно Присноблаженную и Пренепорочную Матерь Бога нашего – Приснодеву Марию. Да, увидят ту хижину, в которой обитала Она по выхода из храма со своим Обручником! Увидят ту храмину, в которой возвещено Ей свыше небесным Вестником непостижимое и великое таинство милосердия и спасения – Божественное таинство воплощения от Нее Сына Божия. Узрят то место, где Честнейшая Херувимов и Славнейшая Серафимов питала и согревала в своих объятиях Богомладенца, и где Он возрастал и укреплялся духом, исполняясь премудрости до 30-тилетнего возраста. Узрят ту тропу, по которой ежедневно ходила, и тот источник, из которого пила и черпала воду для домашней потребы – Дщерь Царева, Матерь Бога Вышнего. Так говорил я сам с собою, как вот в обширной впадине горы показался наконец и самый предмет услады -смиренный Назарет, из которого излилось на грешное человечество столько благ, чрез посредство благодатной Дщери Иоакима и Анны, от Воплотившегося от Нея.

Вмиг все мы пали на колена и от наплыва радостных выспренних чувств стройно воспели: «Днесь спасения нашего главизна, и еже от века таинства явление: Сын Божий Сын Девы бывает, и Гавриил благодать благовествует; тем же и мы с ним Богородице возопим: радуйся, Благодатная, Господь с Тобою!

«С небесных кругов слетев, Гавриил в Назарет прииде к Деве Марии, вопия Ей: радуйся! Зачнеши Сына, Адама древнейшего, Творца веков и Избавителя вопиющих Тебе: радуйся, Чистая!

«Достойно есть венчати Тя, Честнейшую Херувим и Славнейшую без сравнения Серафим

«Архангельский глас вопиет Ти, Чистая: Радуйся, Благодатная, Господь с Тобою»!

С горы панорама Назарета и окружности оного очаровательна. Недаром названье Назарет – по-еврейски Эн-Назирах, означает цветы; и подлинно, это цветы не только Галилеи, но и всей Палестины. – Огромные горы, раскинутые кругом, образуют здесь прекрасную, защищенную со всех сторон, долину, покрытую смоквами и маслинами. По горам, огибающим город, также растут высокие, раскидистые деревья, и их свежая, яркая зелень резко выделяется на фоне белого, известкового грунта. Из городских зданий издали бросается в глаза высокая, красивая башня или колокольня, устроенная при католической церкви Благовещения; а в самом городе – доме приюта для русских поклонников, в который мы прямо и направили свои усталые стопы, для отдыха, после трехсуточного утомительного вояжа.

Хотя часто и много пишется о Св. Земле, и в частности об Иерусалиме и Вифлееме, но о Галилее и Назарете, сравнительно мало. Причиной этому то, что Назарет, по своей отдаленности, уединенности, трудному и не безопасному пути, менее посещается поклонниками, и самое пребыванье их ограничивается обыкновенно весьма коротким сроком – днем, много – двумя. А так как Спаситель и Его Пречистая Матерь дали мне силы и возможность там побывать, послужить, походить, поразглядеть и поразузнать многое, то я долгом считаю сообщить нечто более других о Назарете и его святилищах.

Назарет, бывший во времена Христовы незначительными местечком, и в Ветхом Завете совсем не упоминаемый, получил свое религиозное историческое значенье только со времени воплощенья Христа Спасителя и долговременного пребыванья Св. Семейства. Здесь присноблаженная Дева после Архангельского благовестья зачала от Духа Свята; здесь Слово плоть бысть; здесь Он дал пример смиренья и послушанья Своей земной Матери и воспитателю Иосифу; здесь хотели свергнуть Его с горы и здесь случилось то, что Он чудесно избег от рук Своих гонителей; здесь начало нашего искупленья, ибо именно здесь Спаситель принял нашу человеческую природу.

Ради всего этого равноапостольная царица Елена над домом Святого Семейства построила первую христианскую церковь. С течением времени, она часто разоряема была от сарацин, и особенно пострадала от них в 1104 г., потом в 14-м столетии франки в лице ордена францисканцев хотя и успели занять это святое место, но скоро были изгнаны. Затем снова они соорудили церковь для Божественной службы, но лишь только началось в ней священнодействие, как фанатизмом исламитов она была опять разрушена, и только дано было право местным христианам содержать в развалинах этого святилища одну лампаду. Наконец, как говорит местное предание, это благословенное место, по неотступным и особенным ходатайствам православных греков, отдано было им во владение одним из сарацинских калифов, но в прошлом столетии эллины, будто бы сильно нуждаясь в деньгах для уплаты положенной дани за святые палестинские места турецкому султану, а на самом деле – прельстившись, по врожденному и присущему им златолюбью, громадными суммами, предложенными им от папистов, к великому оскорбленно Православия и горести истинно верующих сердец, святотатственно уступили франкам, которые, вскоре устроив здесь малую церковь, крепко пристроились при ней и до сего дня. Мало-помалу приобрели они покупкой и мастерскую Св. Иосифа, и священное место, где лежит большой камень, называемый латинами «менса Христи» – трапеза Христа. Над первою и вторым выстроены ими же малые церкви. Синагога, в которой Иисус Христос часто учил и творил чудеса, перешла в руки франков еще в минувшее столетие.

После краткого изложения прежних обстоятельств справедливо будет несколько подробнее поговорить и о нынешнем Назарете. Ни многочисленный ряд веков, ни сила исторических событий не могли изменить тех патриархальных черт, той простоты построек и домашнего быта, которыми отличалась Палестина во время земной жизни Спасителя. Та же обстановка, те же типы, тот же костюм на каждом шагу поражает нас сходством бытовых картин из жизни бедуина или феллаха с библейскими или евангельскими рассказами; на каждом шагу люди, изучающие восток, встречают несомненные свидетельства, что здесь почти ничего не изменилось и что все осталось в нетронутой целости: особенно такою неизменностью как в домашнем быту, так и в постройках, отличаются небольшие поселенья, напр. Назарет – родной город Спасителя, Которого при жизни именовали Назореем.

Назарет состоит теперь большею частью из беспорядочной кучи мазанок, разделенных лишь узкими кривыми улицами-коридорами и кое-где небольшими площадками; впрочем, при довольно разбросанном поселении по окраинам городка, здесь попадаются глазам очень красивые двухэтажные домики, сложенные по сирийскому образцу из камня. Назарет ныне считается главным торговым пунктом Галилеи и занимается преимущественно ссыпкой и отправкой пшеницы в каменистую Иудею и заиорданские области и имеет до 8000 жителей, больше арабов-папистов, которых латинский приход считает до 2000, маронитский 350, греко-униатский 500 д.; кроме того, в Назарете есть 2250 д. православных греков с митрополитом во главе, до 100 д. протестантов и до двух с половиною тысячи турок. Протестанты, по заслугам своим, весьма малого и даже ничего не могут добиться в Назарете, где всеблаженная Дева, которую они дерзко кривотолком низвели на степень обыкновенной простой женщины, возвышена в достоинство Богоматери. Несмотря на княжеские вклады, получаемые протестантскими миссионерами, несмотря на их прекрасную церковь, сиротский приют и госпиталь, они все-таки остаются, как мы видели, при незначительном числе. В центре города главная улица вымощена камнем и содержится довольно опрятно; на протяжении ее выглядывает десяток, а пожалуй и два, лавочек с различными житейскими потребами, немало магазинов для ссыпки хлеба, так как Галилея есть житница Палестины, – довольное количество садиков, освежающих и насыщающих воздух благовонным запахом, и, вдобавок, четыре училища: турецкое, греческое, латинское и протестантское, – а в конце восточной части города греческая церковь, с вытекающим из-под нее единственным для всего населения источником, прорезывающим вдоль весь Назарет, и довольно красивым митрополичьим домом, – вот и все достояние городка! Но как приятно в нем уединиться от мирской суеты, для отрезвления души, для сладкой молитвы пред Благословенною в женах, которая молитва в этом временном пристанище Ее, при благодатной природе, невозмутимой тиши и в виду святынь назаретских, так и льется из глубины сердечной к Честнейшей Херувимов, чтобы Она, всеблагая, не оставляла нас во вся дни живота нашего, не вверяла бы нас человеческому предстательству, но Сама сохраняла бы от зол и, ими же весть судьбами, спасла нас от ада преисподнего.

Русский приют или странноприимная, в которой мы расположились для отдыха, устроена в русском вкусе, с отдельными номерами и общими залами, в которых может расположиться до 1000 душ. При оной надзирателем – молодой, довольно симпатичный, образованный и вежливый араб-христианин, бывший потом и нашим конным кавасом-телохранителем по всей Галилее. Честь и хвала акрскому консулу за удачный выбор добросовестного служаки! Номер, отведенный мне, оказался превосходными, таким, какого не сыщешь у греков во всей Палестине и за большие деньги, с комфортом лучших русских гостиниц: железною кроватью с роскошным над ней пологом и всеми спальными принадлежностями безукоризненной чистоты и белизны, комодом для дорожных вещей, столом, стульями, умывальницей и даже зеркалом, чего у туземцев не встретишь ни в одном доме. Мало этого: к услугам северных поклонников здесь же на виду, в общей зале красовался и любимец Руси – десятиведерный самовар-великан, который для утешения нашего и подкрепления сил и сослужил нам не раз свою службу. Догробная сердечная благодарность за все это каждого паломника Русскому правительству! Отдохнувши час-другой и приведши свой жалкий дорожный туалет в возможный порядок, я отправился с нареченным псаломщиком и вместе с переводчиком к митрополиту Назаретскому Нифонту, который сверх всякого нашего чаяния ожидал уже нас в приемном зале, вероятно, заранее предуведомленный о нашем прибытии. По заявлении о себе, кто мы такие, и взятии благословения, приглашены были сесть, причем сейчас же подано было и неизбежное обычное восточное угощение – рака, варенье и кофе, за которым мы объяснили и цель нашего посещения его преосвященства, – попросить у него архипастырского разрешенья на выполнение нашего заветного сердечного желания -отслужить в Назарете русскую всенощную и обедню в одной из православных церквей. (В Назарете их три). Митрополит сначала долго не соглашался на это, настойчиво приглашая служить с ним вместе; но потом, когда я объяснил ему, что наши поклонники мало понимают греческое богослужение, вследствие чего и безучастно относятся к нему, – и я, как священник русский, нарочито путешествую с ними, чтобы на Святых местах нарочито совершать для них службы на родном языке, для чего у нас имеются и свои книги, и певцы, тогда он благословил нам служить на том месте, где находится источник, из которого приходила ежедневно черпать воду Преблагословенная в женах, во время Своего долговременного жития в Назарете с возлюбленным Сыном, и над которым устроен придел во имя Архангела Гавриила, при главной церкви во имя благовещения Пресвятой Богородицы.

В 4 часа пополудни, а по-восточному в одиннадцатом, начался благовест к вечерне. Едва мы вошли в церковь, как за нами последовал вход и митрополита, которого священники встретили на пороге ее, облачив его в бедную бумажную мантию, на которой на местах, где должны быть скрижали, виднелись четыре парчовых лоскута; с жезлом в руках он потом прошел к настоятельскому месту на амвоне под балдахином и стал на нем. По возглашении священником начала вечерни, митрополит сам начал читать девятый час, затем вечерню пели на два клироса, на правом по-гречески, а на левом по-арабски, а кафизмы в положенное время читались малютками, учениками Православной Назаретской митрополитской школы, которые тут же стояли рядами под надзором учителя, и один за другим подходили к псалтырю для чтения каждого следующего нового псалма, – то на греческом, то на арабском, то на турецком языках. Дикция их громкая, четкая, осмысленная, чрезвычайно мне понравилась. «Свете тихий» возгласил сам митрополит, стоя на своем месте, он же делал и отпуск. По окончании греческой вечерни, я подошел к нему за благословением на служение русской всенощной. Ограждая меня крестным знамением, он сказал: «Извольте», при чем вручил мне и Св. Евангелие на славянском языке. И вот мы, на указанном месте, у источника Богоматери³⁶, и совершили предположенное Богослужение, к великому духовному нашему утешению. Оно тем более было для нас отрадно, что на оном износился Животворящий Крест – сила, крепость, избавитель, щит, хранитель, победа и утверждение христиан, – так как это была крестопоклонная неделя. Греки, в том числе священники и архимандрит, с особым вниманием следили за нашим священнодействием. Богослужение наше окончилось в восемь часов, а по-восточному – во втором часу, начавшись в половине пятого пополудни. На дворе, когда мы вышли из храма, царила необыкновенная темнота, которая давала возможность палестинскому небу выказаться пред нами во всей прелести своей красы, блиставшей поразительною густотой малых, но особенно крупных, ярких звезд, точно бриллиантов, усаженных на известном предмете один возле другого, и так близко к нам, что небесный свод казался как бы опустившимся над самый Назарет, чего у нас на севере никогда не увидишь. Но несмотря на такую яркость неба, мы с трудом могли добраться по закоулкам Назарета до своей квартиры даже с фонарем в руке и при посредстве вожатого.

На следующий день в пять часов утра я начал совершать раннюю Литургию, на том же самом месте, у источника, за которой помянул, между прочими, и всех живых и отшедших граждан города Изюма и сказал слушателями речь.³⁷

Лишь только окончилась наша обедня, как греки начали свою утреню, на которой пел весь канон сам митрополит, параэкклисиарх в это время уготовлял в алтаре блюдо для изнесения креста; на этом блюдо уложено было горой в виде копны множество нащипанных злаков, начиная от полыни и разных цветов с кустарников и с деревьев лимонных и апельсинных; но лежало и несколько отдельных связанных небольших букетиков тоже с ветками полыни в каждом, поверх которых положен был и крест. После великого славословия, как обычно и у нас, доследовал вынос креста, при пении «Святый Боже» на средину церкви, при следующей обрядности. Старший из священников, поставив блюдо с крестом на главу, обошел с ним вокруг престола три раза сам, потом, когда направился к выходу из алтаря, к нему присоединилось еще нисколько священников, а за ними митрополит в мантии и митре, в преднесении запрестольного креста и трикирия и дикирия, и остановились среди церкви пред уготованным столом. По трикратном обхождении тем же священником, блюдо со крестом было поставлено на месте. Когда началось поклоненье кресту, митрополит сел возле стола на кресло и каждому, облобызавшему крест, давал из-под него по цветочку или по травке или же по букету; мне достался букетик с полынем, – причем я заметил, что всякий, получивший веточку полыни, ту же минуту клал ее в рот и потреблял, что побудило меня обратиться с вопросом: зачем это делается? Мне ответили, что греки считают полынь за священную траву и особенно верят в целебные свойства ее, а тем более взятой из-под креста; в настоящий же раз этот злак имеет для них и аллегорическое иносказательное значенье: оный означает горесть или трудность подвигов поста и покаянья; а так как в преполовенье Великого поста, крест, по мысли св. Церкви, износится пред очи для лобызанья верующим в услажденье этой горечи и для подкрепленья физических и душевных сил благодатною крестною силою к дальнейшему должному прохожденью этих подвигов, то вкушающие полынь, из-под креста, этим самым, видимо, материально выражают духовный или таинственный смысл этого святого обряда³⁸.

Так как митрополит еще с вечера выразил желанье, чтобы я до литургии участвовали с ним в совершенье панихиды, по случаю полученного им известья от Акрского консула о кончине Всероссийского императора Александра II-го и остался в церкви в ожидании оной.

Между тем скоро началась и литургия. Как только окончилось поклоненье кресту, митрополит встал со своего седалища, облачился в мантию и с жезлом в руке, в сопровождении четырех священников, державших в руках дикирии и трикирии, направился к царским вратам, пред которыми старший из священников начал читать входные молитвы; затем, прошедши в алтарь, иерарх Назаретский облачался пред престолом, причем облачения подавал и помогал одеваться архимандрит, при участии двух мальчиков в ситцевых стихарях, крестообразно препоясанных орарями; эти последние заменяли потом на литургии совершенно во всем наших иподиаконов и даже за диаконов кадили на великом входе пред Святыми Дарами и входили при этом в Царские Двери; при служении не было ни рипид, ни орлецов, ни диакона, за которого священники попеременно произносили ектеньи и выполняли другая дьяконские обязанности. Во время чтения Евангелия на кафедре одним из священников, митрополит стоял пред престолом, обратившись лицом к читающему. Пред херувимскою песнею царские врата были сняты с петель, вероятно, для большего удобства священнодействующих и поставлены в одном из углов алтаря, а пред освящением Даров закрыты завесой до задостойника, как это обычно на Востоке; далее литургия шла при такой обрядности, как и у нас.

По окончании литургии, при огромном стечении народа, совершена была соборно, под предстоятельством митрополита, предположенная панихида, за которой и мне пришлось два раза проговорить заупокойную ектенью и, в заключение, произнести на родном языке вечную память Царю-Освободителю, на земной родине Богоматери и в храме, посвященном Ее Имени.

После греческой литургии и панихиды мы, желая поклониться и приложиться к главной святыне городка – месту Благовещения, натощак, не заходя в свою квартиру, прямо отправились отсюда по прекрасной мостовой, сделанной французами, к католическому храму, устроенному над этим местом, находящимся среди Назарета и принадлежащим, как я раньше упомянул, франкам. Здесь выстроен ими довольно обширный монастырь, расположенный вокруг развалин древней громадной церкви, воздвигнутой в IV столетии Царицей Еленой, на месте которой красуется нынешняя, как видно, недавно реставрированная из прежней бедной и непригожей, и возросшей теперь в значительно большую и, даже по наружному виду, довольно изящную. Над ней-то и возвышается та высокая, единственная во всей Палестине, колокольня, которая, как я раньше упомянул, еще издали указует боголюбивому путнику место всемирной Назаретской святыни. Когда мы взошли во храм, то месса уже оканчивалась, пять седовласых патеров, служивших соборно, приобщались, а громадный орган немилосердно ревел, мотивируя причастный стих, при мелодическом подпевании малюток, завербованных папизмом³⁹. Внутренность храма произвела на нас самое приятное впечатление; громадная его площадь, красиво-мозаически выложенная дорогими мрамором и освещаемая сильным светом от множества окон, превосходная планировка разных храмовых отделений, изящные стенные орнаменты, чудная живопись везде установленных икон и религиозных картин восторгают ваши чувства, а величественный, внушающий вид главного алтаря, стоящего на высокой скале – к нему восходили по 12-ти мраморными ступенями двух боковых широких и роскошных лестниц с бронзовыми золочеными решетками, – с виднеющейся в глуби подошвы ее темной, преодеянной и преукрашенной сенью или пещерой, освещаемой множествами лампад, сразу приковывают ваше зрение, сосредоточивают на себе все ваше внимание и громко говорят сердцу, что вот это-то непременно должно быть то благословенное место, где совершилось великое, непостижимое таинство милосердия Божия – Божественное таинство воплощения. И лишь только окончилось Богослужение, мы прямо и направились в эту подалтарную блистающую храмину и, спускаясь в нее с благоговейным трепетом по мраморным сходам, мысленно, а потом, достигши предпещерной площадки и преклонивши колена, и громогласно, и шепотом читали, как кто умеет церковные песни и молитвы Преблагословенной, согласуясь с движением чувств и потребностями души. То слышалось: «Днесь спасения нашего главизна и еже от века таинства явление» и «Богородице Дево, радуйся», то – «Многая множества моих, Богородице, прегрешений, к Тебе прибегох, Чистая» и «Всесвятая Богородице, во время живота моего не оставь мене», то – «Царице моя Преблагая, Надежда моя, Богородице» и «Пресвятая Богородице, спаси нас»; я же, окаянный, паче всех в мире виновный пред Честнейшею Херувимов и Славнейшею Серафимов, горько рыдая, со стенанием сердца вопиял Благодатной: «К Тебе, Пречистой Божией Матери, аз окаянный припадая молюся: веси, Царице, яко беспрестанно согрешаю и прогневляю Сына Твоего и Бога моего, и многажды, аще каюся, ложь пред Богом обрегаюся, и каюся трепеща: неужели Господь поразит мя, и по час паки таяжде творю. Ведуще сия, Владычице, моя Госпоже, Богородице, молю, да помилуеши, да укрепеши и благая творити да подаси ми: веси бо, Владычице моя, Богородице, яко отнюдь имам в ненависти злая моя дела, и всею мыслию люблю закон Бога моего; но не вем, Госпоже Пречистая, откуду, яже ненавижду, та и люблю, а благая преступаю. Не попущай, Пречистая, воли моей совершатися, не угодна бо есть; но да будет воля Сына Твоего и Бога моего, да мя спасет и вразумит, и подаст благодать Святаго Духа, да бых аз отсель престал сквернодейства, и прочее пожил бых в повелети Сына Твоего. Все упование мое на Тя возлагаю, Мати Божия, сохрани мя под кровом Твоим»! И потом, с чувствами духовной радости и глубокого умиления приложился к половому мраморному кругу с крестом в средине и с латинскою надписью на серебряном широком ободке: «Слово плоть бысть». На этом-то месте, по преданию, молилась Пресвятая Дева во время явления ей Архангела Гавриила, и здесь же приняла от него благовестие о зачатии и рождении от Нее Сына Божия; над ним устроен изящный мраморный кивот, служащий вместе и престолом во время совершения литургии, который в свою очередь осеняет прекрасный балдахин на четырех колоннах, из превосходного белого мрамора, с художественным изображением на задней стенке его – Благовещения. Влево отсюда, шагах в шести, мне показался привешенный к своду пещеры толстый и длинный, аршина в три, мешок; недоумевая, что это и для чего сделано, я думал было попросить у кого-либо объяснений, как вспомнил, что это, должно быть, как и на самом деле оказалась, та колонна, которая означает то место, где предстал Пресвятой Деве небесный вестник – Архангел Гавриил с благою и радостною вестью; к низу часть ее, более аршина, выпилена в давние времена мусульманами, полагавшими, что в ней сокрыты денежные и другие сокровища, за что и поражены были слепотою, от чего верхняя и кажется как бы висящею, остальная же нижняя часть колонны в полтора аршина стоит неподвижно на полу. Самая храмина Благовещения в длину будет около 9-ти, а в поперечнике около 15-ти аршин и разделана и освещена католиками необыкновенно прелестно. Любуясь ею, всей обстановкой, и наслаждаясь лицезрением заветной святыни, я мысленно говорил: «Вот и на земле рай! Дивны дела Твои, Господи, и милость Твоя, о Богомати! Неужели я в желанном Назарете, неужели я лицом к лицу предстою той святейшей храмине, в которой Богоизбранная обитала? Я так забит своею скорбною греховною жизнью, так подавлен тяжелыми думами, что мне не верится, что мне все кажется, будто это не наяву со мною происходит; но нет... это не мираж, не призрак, а сущее, действительное: ибо на душе у меня в настоящий миг так светло, так легко, так хорошо... что на радостях готов хоть и от тела разрешиться. О премилосердная, пречистая Дево, Богородице! Благодарю Тебя за утешение! Так, – я этого ожидал, надеялся, верил, что Ты всегда скорбящим, труждающимся и обремененным посылаешь великую отраду; я верил, и за веру получил так много духовных благ! О как Ты, Благодатная, утешила меня, возвеселила меня, успокоила меня! Как мать свое родное дитя. Еще и еще благодарю Тебя, покланяюсь, славлю, пою, величаю и от всего сердца молю: да не отыду от святейшего сего жилища Твоего тощ и не услышан, да избавлюся Тобою в будущем от всех бед и напастей, а наипаче от хульных помышлений, озлобляющих меня, и в час моей кончины, о Всеблагая, не оставь меня и избави огненного мучения за мои тяжкие грехи: да взываю Тебе ныне, всегда и в бесконечные века: Радуйся, Благодатная Мария, Господь с Тобою!» Признаюсь, как мне хотелось отслужить там свой русский православный молебен и громогласно – нараспев прочитать Благовещенское Евангелие на том месте, которое более всех мест вселенной внушает глубочайшее и живейшее благоговенье к Пресвятой Деве, – там, где повсюду встречаем Ее Божественный лик, где везде видим надписи, благословляющие Благословенную в женах – и на стенах, и на дверях читаешь слова ангельские: «Радуйся, Благодатная Мария!» Но латины не позволяют здесь схизматикам (как они величают здесь и везде нас, православных) иметь свою волю и сужденье.

Отсюда мы пошли в другую смежную комнату, отделяющуюся от первой только стеной, но оставленную в своем естественном виде и устроенную немного выше первой, почему в нее восходят по трем ступеням. Она гораздо менее первой и служила детской или спальней для Богомладенца, как говорит преданье; в ней указуют стенную нишу с углубленьем внизу для лежанья, служившую Ему колыбелькой. Пред этим местом сооружен престол, а над ним висит картина, изображающая Христа, возлежащим в колыбели. Поклонившись этому святому месту, мы пошли далее вверх по 18-ти сходам узкой, пробитой в скале, лестницы и взошли в третью комнату Святейшего Семейства, довольно неправильной формы, тоже оставленную в первобытном виде и иссеченную в известковом, а не в гранитном грунте, как пишут некоторые; длиною она 15 аршин, а шириною 9 и без всяких украшений. Здесь жил праведный Иосиф, хранитель Богоматери и Ее Божественного Сына, и здесь же помещалась, по преданью, кухня и прочее насущное хозяйство Святаго Семейства. Выходная дверь ее к северо-востоку, чрез которую ежедневно ходила Пресвятая за водой к источнику, носящему и теперь Ея божественное имя, заложена глухо, но очертанья ее нетрудно заметить. Простое, убогое это жилище дает весьма назидательный урок поклонникам, да и всем и каждому, ограничивать свои желанья до самого необходимого, довольствоваться самым малым, не полагать счастья в этой жизни в тленных и скоропреходящих благах, в роскошных хоромах и в суетных их убранствах и украшеньях, в покое и неге, во множестве слуг и всякой домашней рухляди, и аще сыты, одеты и обуты и имеем хоть какой-нибудь уголок, чтобы приютить свою грехолюбивую плоть, довольны будем, помня всегда, что лучше жить в бедной хижине с добродетелью, нежели в раззолоченных палатах с гнусными пороками. Так как эта последняя комната иссечена далеко в глубь скалы, и отделяется толстыми стенами и длинным переходом от самого храма, то мы и решились во чтобы то ни стало воспользоваться сим уютным и глухим местом для служенья молебна Преблагословенной, хотя вполголоса, – кстати со мной были и все служебные принадлежности. Темная пещера – комната Богоблагодатной, уставленная нами множеством пылавших свечей, представляла на этот раз катакомбу древних христиан, скрывшихся в ней для служенья Богу. И что за крепкая была молитва наша здесь! Это была мольба агнцев, окруженных волками⁴⁰, – и не повториться ей уже никогда, никогда! Нам казалось, что самые стены этой святейшей храмины, бывшие безмолвными, но действительными свидетелями молитвенных подвигов Богоблагодатной, Ее воздержания и трудов, Ее смиренья, любви и всецелой преданности Господу – вторили нашим воплям. Нам чудилось, что даже прах пещерного известкового пола, которого касались пречистые и девственные стопы Честнейшей Херувимов и Славнейшей Серафимов, шевелился под нашими ногами, чтобы отрыгнуть вместе с нами слово хвалы и благодаренья Всецарице. Выходя отсюда, мы имели возможность отделить несколько кусочков от столпостен Св. убежища для всегдашней памяти о нем, и когда проходили обратно мимо алтаря Благовещенского храма и любовались первым, нам подсказали, что за перегородками его блюдется образ Спаса Нерукотворенного, – точный снимок с образа, посланного Спасителем царю Эдесскому Авгарю, чрез апостола Саддея. Желая душевно видеть оный и как великую и редкую святыню, и как драгоценную древность, я обратился к францисканскому монаху с просьбою доставить мне возможность и счастье лицезреть ее. После нескольких кислых гримас и неприятных ужимок, выражавших отрицательное – нельзя, он, однако ж, подумав немного, хотя и неохотно, но повел меня по ступенями алтаря за ширмы его и указал на восточной стене этой капеллы висящий на кольцах, величиной в поларшина, Божественный Лик Краснейшего паче всех сынов человеческих. Пораженный и умиленный чудными чертами лица Его и особенно очей, взгляд которых выражал и кротость, и милосердье, и божественность, – моментально пал я пред ним на колена и долго, долго молился, не спуская глаз с милейшего и неоцененного подобия Сына Божья, и при этом размышлял так: если и неодушевленный, воспроизведенный рукотворенною кистью несовершенного человека снимок с Нерукотворенного образа нашего Творца и Бога так прекрасен, так пленителен, что никогда бы не отошел от него, но век любовался бы им: то что произойдет с нами, какую неизреченную сладость ощутим мы в сердце, в душе, во всех чувствах, когда увидим Его сущего, якоже есть наяву – лицом к лицу на небе, во всей славе, во всем потом свете и великолепии Его Божества! О Боже, Боже! Возьми меня скорее к Себе в небесные селенья, чтобы Тебя – несозданную и вечную Красоту – зреть всегда и вовеки пред собою. Зреть... Но достоин ли еще я этого великого, чрезвычайного, небесного дара? Чтобы свет от красоты лица Божья проникал там в мою душу, нужно еще иметь здесь чистое сердце: так лучи солнца проникают только сквозь чистые и прозрачные тела; сквозь тела темные они не проходят. Поэтому блеск и сиянье Красоты Христовой будут осиявать, облиставать и услаждать только чистые, праведные души. И если я не в состоянии прямо смотреть на свет, на красоту земного солнца, в состоянии ли буду взирать на немерцающее светом, краснейшее лицо Единородного Сына Божья и очи Его, тьмами тем крат светлейшие солнца? Тьма страстей и мгла грехов наполняют мою душу; сердце мое полно мерзостей и всякой нечистоты. Кто разгонит эту тьму, рассеет этот мрак? Кто очистит эту мерзость, нечистоту? Как я, как все мы, христиане, воззрим на это Божественное Лицо, сияющее кротостью и милосердьем и вместе грозное, когда в день Страшного Суда услышим громовой глас Сына Божья: «Приидите, истяжимся со Мною; ведь это Я, Который велел вам слушать и исполнять Мои повеленья, – почему вы Меня не послушали? Почему вы не вняли гласу Моего Евангелия? Почему не тронулись тяжкими Моими страданьями? Почему не веровали Моему искуплению и не воспользовались спасительными плодами его? – Теперь Я вам Судия и Каратель, Мне дана всякая власть на небесе и на земли. Отвечайте! Вы возлюбили более тьму греховную, нежели свет добродетелей, – идите же во ад, в вечную тьму кромешную: вы служили более дьяволу-губителю, нежели Мне – вашему Спасителю, – за то вы навсегда лишаетесь созерцания неизреченных красот Моего Божества и осуждаетесь на вечное сожительство с бесами и на лицезрение бесчестного, смрадного и мрачного образа их... О, Господи, Господи! жестоко есть слово cиe, и кто может выслушать его без трепета, без стенания, без горького плача! Не дай же мне, Многомилостивый, услышать его и -пошли теперь же благодать Твою, да творю благое пред Тобою! И долго, быть может, я пробыл бы в таком выспренном настроении, если бы один из моих сопутников не вывел меня из него неожиданным появлением и с напоминанием, что время не терпит и нужно отправляться далее по Св. местам. Направляясь к выходу из храма, мы еще раз окинули его взором и мысленно похвалили образцовую чистоту, опрятность и благообразность во всем, соблюдаемые здесь францисканами. Пред порталом монастырского двора, примыкающего в самому храму, высится гранитная колонна, вышиной в 6 сажень, найденная при прежних раскопках под храмом, верх которой венчается величественной бронзовой статуей или фигурой Богоматери во весь рост, с распростертыми в воздухе дланями; изваянная необыкновенно живо и искусно, статуя эта сооружена, как мне передавали, лондонским банкиром Ротшильдом и стоит с позолотою до 60 т. руб.

В недальнем расстоянии, на запад от святой пещеры или убежища Святейшего Семейства, существует церковь маронитов, т. е. греко-униатов. Когда мы подходили к ней, народ выходил оттуда массами, и особенно множество женщин, между которыми молодые девицы резко выделялись своими чрезвычайно живописными восточными костюмами. Церковь эта небольшая, но довольно чисто и даже изящно отделана и, как объяснил нам совершавший обедню священник, основанием ей послужили развалины стен той знаменитой назаретской еврейской синагоги⁴¹, в которую, по обыкновению, в одну из суббот, вошел Иисус Христос и, желая просветить своих соотечественников, начал изъяснять им пророчества Исайи, к лицу Его относящаяся; но евреи, изумленные Его премудростью, подавляемые завистью и озлобленные Его обличеньями, схватили и повели Его отсюда на вершину горы, чтобы убить Его чрез сверженье с нее. Во храме мы недолго оставались и пошли к месту, на котором, по преданью, некогда стояла мастерская Св. Иосифа-древодела, обрученного мужа Марьи, по восточному обычаю, всегда отдельная от постоянно занимаемого жилого помещенья, в которой Св. обручник и воспитатель Святейшего Семейства вместе со своим Божественным Питальцем занимался своим ремеслом, сколько по нужде, столько и по обычаю евреев, чтобы каждый, даже и ученый, был вместе с тем и ремесленником. До сих пор ремесла на Востоке в большом почете, и каждый ремесленник имеет свою отдельную мастерскую, с выходом прямо на улицу; там он работает днем и продает свою работу, и лишь на ночь возвращается домой. Мастерская Иосифа-плотника, во времена Иисуса Христа, вероятно, состояла из такой же небольшой, бедной комнаты, освещенной одной дверью и служившей в одно и то же время и столовой, и уютным местом для отдыха после трудов. Что это так было и на самом деле, мы убедились в этом, когда вошли в нынешнее зданье, стоящее на месте прежнего древнего, которое сооружено на основах и размерах прежнего. Комната, служившая Св. Иосифу мастерской, величиной не более десяти квадратных аршин; в ней ныне помещается францисканская церковь, без всяких украшений, с одним только престолом и с висящим над ним изображеньем Бого-Отрока Иисуса, помогающего Своему питателю и хранителю в трудах древоделья; к ней примыкает другая, тоже небольшая комната, в которую ведет дверь из первой. Она, по объясненью монаха, водившего нас, стоит на том месте, где была лавка Св. древодела, в которой складывались и продавались готовые изделья; теперь здесь помещается ризница.

Описываемое место мастерской Иосифа отстоит от его жилого дома или латинской церкви Благовещения не более, как на сто сажень.

Несмотря на усталость, жажду и алчбу, и дневной полуденный зной, мы потянулись далее чрез весь Назарет в северную оконечность его, где нам показали небольшую, но довольно красивую по наружности церковь с францисканским монастырем при ней, выглядывающим довольно приветливо. Внутренность церкви не заключает в себе ничего выдающегося, – это не что иное, как средней величины комната, оштукатуренная и чисто выбеленная, без всяких украшений. Но зато она имеет в стенах своих дорогую священную достопримечательность, – это камень, называемый папистами Менса Христи – трапезою, или столом Христа, на котором Он, по преданию, неоднократно трапезовал или вкушал пищу вместе с апостолами, и в особенности незадолго до Своих страданий и по воскресении из мертвых. Этот камень лежит среди церкви и весь закупорен наглухо; в белый саван. Любопытствуя видеть его, как он есть, мы просили монаха развязать пелены и показать нам блюдомую под ним своего рода религиозную историческую святыню. Когда его сняли, глазам нашим представился большой, природный, овальный камень, – наподобие яйца, в длину около 6 сажен, в ширину около трех сажен, а в вышину полтора аршина, поверхность коего почти ровна, немного поката к южной стороне, по краями окружности камня несколько круглых впадин в величину небольшой тарелки. Местное назаретское предание говорит, что Спаситель во время трапезы восседал на средине камня, а ученики присидели по-над камнем. Этот камень служит теперь францисканам вместо престола во время совершения ими мессы, а против него на стене висит картина, изображающая Иисуса Христа и учеников, вкушающими пищу. Отсюда и мы, алчущие и жаждущие, пошли удовлетворять свои телесные потребности прямо на свое русское подворье.

После подкрепления физических сил и по малом отдыхе, пользуясь прекрасной, тихой и ясной погодой, мы предприняли новую экскурсию, чтобы порассмотреть и налюбоваться поистине очаровательными ландшафтными окрестностями Назарета. При этом у нас явилось непреодолимое желание видеть и ту скалистую стремнину, с которой назаретяне хотели сбросить Иисуса Христа. Она отстоит от синагоги, в которой пред этим Он проповедовал, около четырех верст. Сначала мы, до половины пути, ехали к ней на ослах, но далее узкая тропа, идущая над глубоким оврагом и усеянная бесчисленным множеством громадных каменных глыб, до того затруднила наше движение вперед, что мы вынуждены были отказаться от подъяремных животных и идти далее пешком, при этом то и дело что приходилось то перескакивать или перелазить с камня на камень, где ползти буквально на четвереньках, а инде проводники, взявши нас за руки или под руки переводили или перетягивали нас с места на место; а тут по бокам зияющие, страшные пропасти, только стань на камень нетвердо ногою или хотя поскользнись, прощайся с жизнью. Таким необычным способом мы делали вояж целых две версты; наконец, после трехчасового ползанья, добрались на полгоре до небольшой площадки, как видно, искусственно здесь сооруженной, ибо она от низу поддерживается каменными стенками, нарочито для этой цели возведенными; против этой площади в вертикальной стене громадной и длинной скалы находится природное углубление в виде грота или пещеры, наполовину спереди обрушившейся, свод которой, как видно, был когда-то расписан радужными полосами, но от времени краски сильно повыветрились. В задней стене этой пещеры ниша с вырезанным на ней крестом. Над этой же пещерой как раз приходится конусообразный конец помянутой скалы, сажен около двадцати в высоту. Сюда, на эту высочайшую точку над стремниной, приведен был Иисус Христос назарянами для низвержения; но Он, как сказано в Евангелии, прошедши посреди их, удалился. И удалился, как говорит местное предание, в сказанную пещеру, где ученики нашли Его молящимся. Вот почему она впоследствии была разделана и обращена в церковь, и к ней для удобства проложена площадка; ниша же, сделанная в стене пещеры, служила престолом, и здесь часто сходились древние христиане для молитвы и слушания Божественной литургии, особенно во время гонений на них. Положив на этом неподвижном и вековом престоле принесенные мною Крест и Евангелие, я с особенным чувством умиления отслужил здесь молебен Спасителю, прося Его о милости, жизни, мире, здравии, спасении и посещения нас, здесь стоящих и усердно молящихся. Читанное на нем Евангелие, повествовавшее о причинах, вызвавших у назарян сильное озлобленье против Иисуса Христа и разразившееся тем, что они порешили избавиться от Него чрез свержение Его со стремнины скалы, находящейся пред нашими глазами, вызвало у моих сопутников и сопутниц сильное негодованье против тогдашних виновников таких недружелюбных отношений к Тому, Кого они должны были бы только благодарить за желанье просветить их и научить добру, ведущему в живот вечный, и просить Его и на будущее время не лишать их этого счастья. На это я им заметил: не судите их, да не будете и сами судимы. Пока мир будет стоять, и подобная аномалия в людских взаимных отношеньях будет существовать. Мы не галилеяне, но разве мы лучше их на этот раз? Мы христиане, и гораздо более просвещенные назарян, но любим ли мы тех проповедников-священников, которые благовременно и безвременно обличают нас за наши грехи, – и все ли из нас благодушно приемлют и переносят их обличенья? Всегда ли пользуются и у нас в обществе должным вниманьем и благосклонностью люди, говорящее и стоящие за правду в слове и в деле? нет! Их большинство не терпит, считает их за людей опасных и вредных для частных и для общественных интересов, за врагов мира и спокойствия всех и каждого, и рады, рады, если придется им каким бы то ни было образом сбыть их с рук. Лучше же замолчим и пожалеем и о нашем жестокосердии и обо всех, похожих в этом разе на соотечественников Спасителя нашего. Помянутая пещера – теперь в запустении, но глубокая цистерна, находящаяся недалеко от нее, сооруженная, вероятно, для удовлетворения жажды приходивших сюда молиться, и в настоящее время содержит в себе воду.

Налюбовавшись с площадки видом горы Фавора, которая отсюда отстоит на 14 верст, набравши по несколько кусочков мозаики от бывшего пещерного мозаического пола и, затем, составив изящные букеты из пышных разнообразных цветов, растущих здесь, к великому удивленью нашему, в чрезвычайном обилии не только на известковой почве, но и приветливо выглядывающих из трещин громадных камней, – мы, чрез ручей, текущей из назаретского Источника Богоматери, перешли на другую гору, идущую параллельно с горою Низвержения и называемою сестрою ее, вероятно, но сходству ее с первою по высоте и вертикальным уступам. На одной из самых высших точек ее, против Назарета, к востоку, недавно устроена небольшая, но красивая церковь в русском стиле, русской купчихой Киселевой, в честь Богоблагодатной Девы. Когда мы подходили к ней, нас встретила толпа назарян,– а митрополит провел в церковь. Здесь я попросил у него благословения – отслужить вечерню, которую и он остался слушать, и все встретившие нас. Совершая Богослужение в этой церкви, я совершенно забылся, что нахожусь в иноплеменной стране; мне казалось, что я священнодействую в одном из храмов своего родного отечества, так как и вся внутренняя обстановка и особливо иконостас ее, сделанный в России, сильно напоминали мне одну из виденных мною отечественных церквей. По окончании вечерни, я прочел по-гречески, обратившись к митрополиту: «Ис полла эти, деспота», – на что он отвечал: «На многа лета и вашему священству».

Вышедши из церкви на прилегающую к ней галерею, святитель указал нам на разные, виднеющиеся отсюда священно-исторические местности – на горы Фавор, Ермон, Кармил, на город Наин, на Галилейское море, и пр., и пригласил в комнату под церковью, где мы немного поотдохнули и освежились из находящегося здесь источника весьма здоровою и холодною водою. Место, купленное под русскую церковь, довольно обширно и занимает около десяти наших десятин; из них некоторые засеяны были хлебом, другие огородными овощами, а на иных заведены рощи и сады. Засим митрополит Нифонт сел верхом на свою белую, арабскую лошадь, а мы на своих муликов, и поплелись прямо в Назарет, так как день был уже на исходе. За нами хлынула вся толпа – и мужчины, и женщины, старики и дети, и одни из них то и дело, что заглядывали нам в глаза, другие, и особенно удалая и веселая молодежь, бежали взапуски впереди нас, делая в честь нашу и утешение разные эволюции. Въехавши в город, мы направились прямо к квартире преосвященного митрополита, чтобы поблагодарить его за доставленное им духовное утешение нам в его священной резиденции. В своих покоях высокопочтенный хозяин встретил нас весьма приветливо, презентуя каждого бутоном распустившейся розы и горстью душистых цветков лимонных и апельсинных, и провел далее в гостиную. Усадив всех на диванах, он повел разговор о разных предметах и между прочим сообщил нам о себе, что он состоит на службе в Назарете двадцать семь лет и много, много терпит от неправд сильных земли, но уповает, что в небесном Иерусалиме получит за правду возмездие, – советовал и мне запастись терпением. Между разговором подано было кофе, которое было как нельзя более кстати после такого трудного вояжа, какой мы совершили. Митрополит одарил нас еще картинками, изображающими Богородицу, черпающую воду из Назаретского источника. Потом провел по всем комнатам своей квартиры с чисто европейской обстановкой, украшенными множеством дорогих портретов царственными особ и духовных лиц, между которыми есть и русские, и уставленным разными редкостями Галилеи, как-то: камнями, черепахами и пр. и священно-историческими предметами, добытыми посредством раскопок развалин Св. мест. В кабинет мы вошли только вдвоем с митрополитом. Здесь стоит около десятка шкапов, набитых книгами разного содержания, между которыми немало и на иностранных языках; прирассмотревшись, он спросил меня: таковы ли помещения и обстановка у ваших архиереев? Я ему отвечал, что у нас в большинстве для преосвященных устроены приличные квартиры, но есть в бедных епархиях и тесные, и неудобные, и с простой обычной обстановкой. И у меня, продолжал он, прежде была плохая квартира, а нынешней я обязан самому себе, своим трудами и уменью. На прощанье приглашал меня, если мне угодно, служить литургию, для которой я могу взять запасной агнец, приготовленный для среды, на что мною изъявлено сердечное желание и глубокая благодарность за такое душеполезное предложение.

На другой день – в понедельник, в 5 часов утра, мы отправились в знакомую уже нам Греческую Православную церковь Благовещения, что над источником Богоматери, и здесь я без перерыва совершили Полунощницу, Утреню, Часы и Преждеосвященную Литургию, закончив богослужение молебным каноном Пресвятой Богородице.

Некоторые из поклонников, а в числе их и я, желанием возжелали еще поклониться святейшему месту Благовещения, еще обозреть жилище Преблагословенной, чтобы глубже врезалась в память каждая деталь его, еще насладиться лицезрением Божественного лика – Спаса Нерукотворенного, который я удостоился видеть даже в ночном видении, почему мы после литургии пошли прямо в католическую церковь. Латины невозбранно допустили нас помолиться, обозреть и проститься навеки с драгоценнейшими святынями. С чувством глубокой тоски мы оставили Святую пещеру и в 10 часов утра потянулись из Назарета с поникшими главами по узкой горной тропе к северо-востоку на Кану Галилейскую. Взбираясь около часу на гребень горы, имевший закрыть от взора моего священное место Благовещения, я ехал все время с непокрытой головой, то и дело оглядываясь на приснопамятный Назарет и творя молитвы Богоизбранной Деве Богородице, чтобы Она многое множество моих беззаконий покрыла Своим покровом, при чем мысленно лобызал земную, святую родину Главизны нашего спасения, изливаясь в чувствах глубокой благодарности за то, что Она, Всеблагая, не лишила меня счастия узреть, поклониться и литургисать в ней. Наконец, еще два шага... мулик перевалился за хребет назаретских окрестных высот и – Святой город сокрылся на веки с моих глаз, а я, заплакал так горько, как плачут, потерявши все на свете.

Да, если в мире есть места, одаренные печальным могуществом пробуждать все грустное и скорбное в сердце человеческом, заставлять плакать и молиться, молиться и плакать, так это святые места в Палестине!

Дорога в Кану Галилейскую довольно живописна и идет больше по склонам гор. Езда к ней из Назарета нетрудная и недолгая – всего около двух часов. Когда мы спускались с горы, в виду Каны, послышался звон небольшого колокола. – Что бы это значило, подумали мы? Объяснилось после: это православные жители города, увидав издали нас, идущих к ним, как богомольцев, выражали звоном радость, внимание, почет и привет нам. При въезде в самое местечко у бывших, как видно по развалинам, городских ворот находится прекрасный и обильный водою источник, текущий вдоль деревни и орошающий сады ее. К этому водоему, обложенному тесаным камнем, сходят по двум довольно длинными лестницам. Из него, по преданию, черпалась та вода, которою, по повелению Спасителя, наполнены были шесть сосудов и которая по воле Его превратилась в превосходное вино. Здесь постоянно собирается толпа местных и окрестных женщин (как и мы застали), который черпают воду высокими глиняными кувшинами и, наполнив их, ставят на голову и так возвращаются домой.

Эти красивые женщины в длинных синих античных туниках с сосудами на головах представляют собою чисто библейские типы и живо напоминают то патриархальное время, когда у источников было место выбора невест и место сборищ счастливой, веселой молодежи.

Но вот и самая Кана. В настоящее время это небольшой поселок, состоящей не более, как из 60-ти жалких мазанок. Будучи построена на скате холма, склоняющегося на север, она защищена горами с юга и запада, между тем как с севера расстилается пред нею замечательно прекрасная плодоносная равнина. На ней растут миндальные, гранатные, масличные и другие деревья, виноград, маис и табак. Но более всего она знаменательна и памятна для нас, христиан, тем, что здесь Господь совершил первое чудо, по выступлении Своем на дело общественного служенья падшему роду человеческому. Расскажем о нем. В одном из домов названного городка был брак или свадебный вечер по случаю женитьбы, как утверждают некоторые писатели, апостола Симона, прозванного Кананит или Зилот, т. е. ревнитель; этот Симон был сын Клеопы, брата св. Иосифа Обручника, и, следовательно, был племянник Богоматери и двоюродный брат Иисуса Христа. Вот почему здесь была Мать Иисусова и приглашен был и Иисус с учениками Его. Пир еще не был окончен, а уже оказался недостаток в вине. Кто знает, как уважается на Востоке гостеприимство, какою священною обязанностью считается угостить не только званного, но даже неожиданного гостя, тот поймет, какой непредвиденный удар для новобрачных представлял этот оказавшийся внезапно недостаток. Никто так, как Мария, не знал, кто был Ее Сын. Она чувствовала, что близок час Его великого ученья и проявления свойств Его Божественного посольства – всемогущества, благости, всеведения и проч., а потому, первая, заметив смущенье в хозяевах и, по своему любвеобильному сердцу, желая помочь горю новобрачных, сказала Иисусу: «Вина у них нет», – на что Он отвечал: «Что Мне и Тебе, жено? Еще не пришел час Мой». Но Богоматерь тотчас после этого ответа сказала служителям: что скажет Он вам, то сделайте. На Востоке первейшею необходимостью считается после путешествия омыть ноги, пред едою омыть руки, а для исполненья этих потребностей там обыкновенно стояло, как это в обычае и теперь, возле входа в дом шесть огромных каменных водоносов, наполненных водою. Каждый из этих водоносов содержал от 2 1/2 до 3-х ведер (или 82 бутылки, или 164 фунта) воды, и Иисус велел наполнить их до верха. Когда, согласно Его веленью, слуги, разливши воду из водоносов по небольшим сосудами, отнесли ее к распорядителю пира, то этот последний, отведав воды, сделавшейся вином (он не знал откуда оно, знали только служители, черпавшие воду), позвал жениха и сказал ему: всякий человек сперва подает хорошее вино, а когда напьются, тогда худшее; а ты хорошее вино сберег доселе. Так положил Иисус начало чудесам в Кане Галиллейской, и явил славу Свою, и уверовали в Него ученицы Его.

Кстати приведем здесь замечанье одного ученого о характерных чертах этого первого чуда Спасителя.

Незначительная деревушка, простая свадьба, скромный дом, несколько человек гостей из простого званья были свидетелями первого чуда, как несколько пастухов были свидетелями сверхъестественных событий, совершившихся при первом появленье на свет Иисуса. И далее: Кто, для удовлетворенья Своего собственного голода, не хотел обратить в хлеб камни в пустыне, Тот с удовольствием, для устраненья огорченья и забот скромного свадебного пира, обращает воду в вино. Первым чудом Моисея было обращенье реки в кровь для сурового наказанья преступного народа; первым чудом Ииcyca Христа было обращенье воды в вино для успокоенья забот и для восстановленья невинной радости невинного семейства. Сверх того, подобно всем чудесам Христовым, это первое чудо соединяет в себе характер дела милосердья, эмблемы и пророчества. Мир сначала дает то, что у него есть лучшего, а потом подонки и горечь. Христос пришел обратить униженное в великое и прекрасное: закон Моисеев – в закон свободы; крещенье Иоанново – в крещенье Духом Святым и огнем; самоотреченье грустного уединенья – в самоотреченье счастливого домашнего крова; заботу и вздохи – в надежду и благословенье, воду – в вино. Священное таинство брака, почтенное и украшенное Его святым присутствием и удостоенное первого чуда, предрекало таинственный союз между Ним и Церковью, а простая вода, измененная чудесным образом в вино, была прообразованием нашей земной жизни, измененной и облагороженной предвкушеньем небесных радостей, прообразованием того вина, которое мы вкушаем в таинстве Причащенья, и того, которое Он будет пить с нами в царстве Божьем на брачной трапезе Агнца.

В 12 часов дня мы подъехали прямо к имеющейся здесь Арабской Православной церкви, устроенной будто бы⁴² на месте дома блаженной четы, освященного посещением Спасителя. Вмиг собралась сюда вся деревня, а корпорация учеников местной церковно-приходской школы, человек около двадцати, построившись в ряды возле входных церковных дверей, встретила нас пением приветственных кантов, – и иные из них до того старались выказать пред нами свое усердие и искусство, что, надрываясь ради их, то приседали на землю, то подпирали подбородок руками, – и за этот нежданный, но дружелюбный и уместный привет арабские юнцы получили от москов приличный бакшиш. Когда мы вошли в церковь, местный священник провел меня чрез открытый нарочито царские врата в алтарь, где, по облобызании мною престола, приветствовал меня в кратких словах и затем поцеловал мою руку. По возложении на себя епитрахили и ризы я вышел на средину церкви и отслужил молебен Спасителю и Богоматери, с прочтением евангелия о совершившемся здесь священном событии, и лишь только окончил чтение, как тот же священник стал разносить нам стаканы, до половины наполненные водою, доливая их потом вином, в память претворения Иисусом воды в вино. Я долго не соглашался пить по случаю великопостного времени и будничного дня – понедельника, но священник настаивал, что ради такого исключительного случая незазорно сделать отступление от церковного устава. О самом храме нужно заметить, что оный ничем не отличается по наружному виду от прочих мазанок, разве только своею величиною, и находится в очень скудном положении. Внутренность его можно уподобить нашей хлебной клуне: земляной пол, черные запыленные стены, нищенская утварь, как, например – каменная купель для крещения младенцев, вмазанная глиною в боковую стенку, недостаток в самом необходимом снедают жалостью сердце молящегося. Здесь же на виду, в стенной нише, стояли два-три больших каменных водоноса, что подало повод многим путешественникам писать и доказывать, что сосуды, в которых Господь претворил воду в вино, и до сих пор целы. Но эти сосуды сделаны и стоят только в воспоминание о прежних, а подлинные сохранились ли и где они, – Бог весть. В Палестине еще и теперь в обычном употреблении глиняные вазы или кувшины для воды, значительные по объему и сделанные по образцу древних. Означенный храм посвящен имени Святого Иоанна Предтечи, который здесь, как и вообще на Востоке, изображен с крыльями, вероятно потому, что он везде в священных книгах называется ангелом земным. Но почему именно храм на этом месте посвящен Его имени, я не мог забрать надлежащих справок.

По выходе из церкви, священнику сильно желалось, чтобы мы посетили его дом, причем проговорил, что для приема нас нарочито даже приготовлялся; и мне желательно было посмотреть на его квартиру, домашнюю обстановку и семью, но сопутники мои ни за что не соглашались на этот визит, боясь опоздать на ночлег в Тивериаду, отставать же от них мне ни в каком разе не приходилось.

Отъехавши от Каны две версты, мы проходили пешком то поле, где ученики Иисуса Христа ели в день субботний хлебные колосья. – Оно образует прекрасную равнину, и теперь еще называемую полем жатвы; но теперь она покрыта большею частью кустарниками. Фарисеи укоряли Апостолов не за то, что они ели хлебные зерна (самый закон дозволял путешественникам прибегать к такому способу насыщения в том случае, когда их томил голод), а за то, что они ели в день Субботний. Поэтому-то Спаситель и говорил фарисеям: «Аще ли бысте ведали, что есть: милости хощу, а не жертвы, николи же убо бысте осуждали неповинных. Господь бо есть и Субботы Сын человеческий».

Чрез час пути от сказанного поля открывается гора блаженств; она невысока и невелика, стоит на равнине и издали имеет вид седла или головы животного с двумя рогами, из коих один выше и массивнее, вблизи ее виднеется несколько кустарников. На ней-то изречено Спасителем то высокое и спасительное учение о девяти блаженствах, чтением которых Св. Церковь оглашает слух молящихся каждую Божественную литургию, и здесь же произнесена вся та, так называемая, нагорная проповедь Его, изложенная Евангелистом Матфеем в 5, 6 и 7 главах, о которой сделано им такое заключение: «И дивляхуся народи о учении Его, бе бо уча их, яко власть имея и не яко книжницы и фарисеи»⁴³. На эту природную священную кафедру Всемирного Святейшего Проповедника нам не пришлось взойти.

Несмотря на то, что был полдень и атмосфера сильно нагрета лучами весеннего солнца, мы подвигались вперед бодро, без устали, освежаемые близостью вод Тивериадского моря, хотя нельзя сказать того же о наших подъяремных скакунах. На одном месте мой мул, вероятно от утомления, так покачнулся, что я моментально полетел чрез его голову на тропу, но, благодаря Бога, без всяких последствий, потому что это падение совершилось на мягкой земле и ровном месте; а если бы оно случилось на скалистой почве и еще при спуске с горы, то, пожалуй, поплатился бы пожизненным увечьем. Вообще дорога от Назарета по направлению к Тивериаде весьма удобна для путешествия: нет опасных горных уступов, ужасных стремнин, громадных, высунувшихся на поверхность камней, и куда ни глянешь, везде приятно ласкающая зрение зелень, роскошные, колосящиеся хлебные злаки, и всюду разостланы природою такие богатые и причудливо узорчатые ковры из обилия и смешения разного колера цветов, что и сам Соломон, полагаю, при всем своем богатстве и славе не мог иметь ни одного подобного, сотканного искусством.

Около 5 часов, невдалеке от дороги, мы сошли с мулов и по указанию проводника пошли пешком к небольшому холму, усеянному одним-другим десятком камней, между которыми выдвигался один, солидных размеров, и на нем виднелся начертанный чьею-то рукою крест. К юго-востоку от этого холма лежит покато к морю прелестная равнина, покрытая травою в лошадиный рост, между которою пестрели и хлебные колосья. Это-то место – та равнина, заметили нам, где Господь, призвав учеников Своих, сказал им: жаль Мне народа, что уже три дня находятся при Мне, и нечего им есть; отпустить же их, не евших – не хочу, чтобы не ослабели в дороге. И говорят Ему ученики Его: откуда нам взять в пустыне столько хлебов, чтобы накормить столько народа. Но Он спросил их: сколько у вас хлебов? Пойдите, посмотрите. Они, узнав, сказали: пять хлебов и две рыбы. Тогда повелел им рассадить всех отделениями на зеленой траве. И сели рядами по сто и пятидесяти. Он взял пять хлебов и две рыбы, воззрев на небо, благословил и преломил хлебы, и дал ученикам Своим, чтобы они раздали их, и две рыбы разделил на всех. И ели все, и насытились. И набрали кусков хлеба и остатков от рыб двенадцать полных коробов. Было же евших хлебы около пяти тысячи мужей. В память этого чуда мы положили на означенном камне пять просфор, нарочито припасенных из Иерусалима, и, по возжжении трех свечей над ними, я совершил среди пустыни литию благословенья хлебов, после чего, в подражание Спасителю, рассадил богомольцев возле камней и, ломая хлебы, раздавал каждому по куску. О, каким я счастливцем считал себя в эти минуты! А когда я священнодействовал, мусульмане – мужчины и женщины, бывшие в поле, завидя нас – московитов, побросали свои работы, мигом собрались вокруг нас и, севши возле камней, с любопытством смотрели на нас, что мы делаем.

По вкушении пищи, пользуясь назидательностью места, я счел долгом поделиться со своими сопутниками и духовным хлебом, который здесь так обильно сеял для всех небесный Сеятель, -хлеб этот была моя речь.

Замечательно, что на этой евангельской исторической равнине, как бы во уверенье и в напоминанье будущим векам о сотворенном здесь чуде и проявлении чрез него великой любви и милосердья Божья к людям – каждый год неизменно растет роскошная и глубокая трава, как ни в одном месте, и сами собой – без посева вырастают хлебные колосья, которых и мы сорвали довольное количество для памяти, прибавив к ним и несколько осколков от громадного камня, на котором совершено нами благословение и вкушенье хлебов.

Отсюда вид на окрестности очаровательный: позади красуется гора блаженств, сбоку, влево -Фавор; а впереди открывается уже и северо-восточная оконечность Тивериадского моря. К этому последнему мы и ускорили поездку, так как день начал уже склоняться к вечеру.

Более часу мы тянулись по крутой отлогости длинной и широкой горы, с половины которой открывается почти половина всего пространства Галилейского озера, а другая – закрыта высоким, вдавшимся в него гребнем той же самой горы, но вид на него, особенно при закатывающемся солнце, до того пленителен, что трудно описать его моим тупым пером. У подошвы-то этой горы и по протяженью ее, при самых берегах моря, и стоит бывшая столица Галилеи – Тивериада; о ней и поведем свою речь.

Тивериада или Тиверия – один из главных городов Галилеи и довольно замечательный даже в новейшие времена. Его построил тетрарх Ирод Антипа с удивительною быстротой, сделал столицею Галилеи и назвал его Тивериадою, желая этим выразить свои верноподданические чувства римскому императору Тиверию, – по вновь созданному городу и Галилейское озеро получило название Тивериадского. Ирод населил этот новый город частью иностранцами, частью галилеянами, бедными иудеями и даже язычниками. Он дал им большие преимущества и льготы, наделивши их землею, а многих и домами, чтобы заохотить селиться в Тивериаде, ибо многие из них, и особенно евреи, имели великое отвращение к этому городу, для основания которого потребовалось разрыть много древних гробниц. Тивериада при цветущем своем состоянии имела до 50 т. жителей, и тянулась по берегу моря узкою полосою почти на семь верст, в чем и теперь можно наглядно убедиться по развалинам ее; окружена была громадными стенами со множеством красивых укрепленных башен и блистала мраморными дворцами и роскошными киосками, между которыми, как солнце между прочими светилами, выделялся золотой дом Антипы, отражавший далеко в озере мраморных львов и скульптурные лепки. Европа, Азия и Африка платили контрибуцию этому городу; люди всех национальностей встречались на его рынках. Впоследствии Тивериада прославилась сосредоточением в ней еврейской учености. По разрушении Иерусалима в 70 г. после Рождества Христова знаменитейшие иудейские ученые, которые не захотели оставить Святую Землю, поселились в Тивериаде. Из Тивериадской академии вышла Мишна или известный пресловутый еврейский Талмуд, изданный раввином Иудою, – книга, считаемая иудеями высшею и совершеннейшею Моисеева Пятикнижия. При Константине Великом основана была в этом городе первая христианская церковь, которая сделалась одною из епископских кафедр Палестины. Иудеи и христиане были выгнаны из Тивериады в 636 году, когда Сирия завоевана была арабами.

Но славное Тивериады давно уже прошло; только оставшиеся развалины напоминают о древнем ее великолепии. Бывшая столица Галилеи, а нынешний новейший город – Табария, принадлежащей к Акрскому пашалыку, и окруженный с северо-западной стороны (от суши) высокою базальтовою с несколькими полуразрушенными башнями стеною, с которым легко управилась бы одна европейская пушка, составляет укрепление этого города, вмещающего в себе, по словами турок, до 15 т. жителей. Но это неправда, – их не более, как около 5 т., из коих мусульман – турок и арабов – 700 душ, христиан около 150 душ, остальные евреи, которых вонючий квартал отделяется от остальной части города небольшою низкою стеною, которая имеет одни только ворота, обращенные к западу. Их синагога, помещающаяся в бывшем и сохранившемся до настоящего времени дворце Соломона⁴⁴, за теплыми ключами, считается первою на Востоке, а раввины ее – весьма учеными людьми. Иноземные единоверцы евреев стекаются и до настоящих дней в Тивериаду, по тому же благочестью⁴⁵, какое влечет нас в Иepyсалим; сюда они приходят с разных концов мира, а многие с намерением провести здесь остаток дней своих. Ибо, по преданию, местными иудеями весьма уважаемому, Meccия должен прийти из Капернаума в Тивериаду, почему более ревностные из них по вере и благочестию, часто восходят и становятся на возвышенных местах и с них неподвижно устремляют взоры на развалины того города, откуда должен прийти так долго ожидаемый Избавитель. Более состоятельные содержат даже особый караул для того, чтобы быть первыми провозвестниками Его вожделенного пришествия. Чтобы покончить с Тивериадой, нужно в заключение сказать, что она, разрушенная в 1837 году землетрясением, мало поисправилась, полуразрушенные ее мазанки, узкие зловонные улицы, заваленные мусором и всякою нечистотою, суровость и дикость (дети ходят здесь вообще нагими) ее обитателей производят на путника тягостное, подавляющее впечатление. И если бы встал теперь из могилы Ирод Антипа и посмотрел на свое родное любимое детище, то, покивая главою своею, признал бы его незаконнорожденным.

Но зато Тивериадское море не могли изменить ни время, ни различные физические и политические перевороты. Оно в сущности осталось таким же, каким было и за 1892 года назад. Правда, нет на нем той деятельности и кипучести, как во времена Христовы; воды его не рассекаются тысячами судов разного вида, начиная от военных кораблей римлян до грубых лодок рыбаков Вифсаиды и позолоченных шлюпок Иродова дворца, – и жалкая, исковерканная лодка, не всегда способная к плаванию, заменила веселый многочисленный флот. Но красоты природы остались до сего времени те же. Так же неизменно лежит озеро у склона гор на дне большой котловины на 500 ф. ниже Средиземного моря, отражая переменные цвета атмосферы, как опал, оправленный в изумруд; такой же оно имеет наружный вид арфы, и такую же длину в 25, а ширину 9 верст; так же чисты и прозрачны воды его, такое же обилие рыб, дающих знать о себе постоянным хлестаньем тихой и гладкой поверхности его; так же, как и прежде, вокруг него зеленеют поля, и струятся в него источники. Да и не удивительна эта неизменность. Ведь Галилейское озеро и его окрестности были особыми любимцами Творца их и Богa во время Его тридцатитрехлетней жизни на земле. Оно есть по преимуществу евангельское море по совершившимся на нем новозаветным событиям; воды его и берег священны для всех христиан. Здесь избраны были Спасителем мира Апостолы: Симон, названный Петром, и брат его Андрей, Иаков и брат его Иоанн. Здесь Господь поучал теснившийся к Нему народ, взошедши в лодку Симона-Петра. Здесь тот же Петр, целую ночь напрасно трудившийся с соучастниками своими в ловле рыбы, закинув сети в море по повелению Господа, поймал такое множество рыб, что ужас объял его и всех, бывших с ним, от такого лова рыб. По водам этого озера ходил Спаситель, как по суше, укрощал его волны и спас утопавшего в них Петра. На берегу его, – в Капернауме жил Сам Господь, переселившись в него из Назарета с Пречистою Своею Матерью и учениками. Здесь же Господь начал первую Свою проповедь словами: покайтесь, ибо приблизилось Царство Небесное; призвал к апостольскому служению Матфея – мытаря, сидевшего у сбора подписи, исцелил дочь Иаира, даровал исцеление кровоточивой женщине, истратившей без пользы на лечение себя все свое имение, и многое множество других чудесных знамений милосердия явил страждущему человечеству.

На берегу этого же моря и мы, уставшие путники, имели приют и ночлег под кровом одного полуразрушеннего Тивериадского дома. По наведенным справкам оказалось, что это помещение принадлежит Назаретской митрополии, которая, прикупив к нему небольшой участок земли, покрытый развалинами, предположила здесь построить монастырь. Лишь только мы успели расположиться, как набежали к нам евреи с предложением своих услуг: кто предлагал купить хлебов, кто изловить свежей рыбы, а другие – прокатить нас по морю, и многие из них, к удивлению нашему, говорили чистым русским наречием. Впоследствии они сознались, что они выходцы из России, бежавшее от воинской повинности. Но вот принесена по желанью некоторых богомольцев рыба. На вопрос мой, как она называется, – мне ответили, что вся рыба в этом море носит общее название – святая⁴⁶, так как ее вкушал Святый. Часть моих сопутников, более ревностных к подвигам поста, не хотела вкушать этой рыбы, несмотря на великое искушение за недостатком другой пищи, но другая половина, обратившись ко мне, крепко настаивала, чтобы я, как священник, разрешили им рыбное; на что я им ответил: священник не выше канонов Церкви и есть один из младших служителей ее; что Церковь учредила и освятила, то он не волен сам по себе изменить; у каждого из вас есть своя воля, свой разум, свой голос совести: спроситесь их, что они вам скажут? Ведь вы пришли в Святую Землю для того, чтобы здесь всецело посвятить себя подвигам поста и покаяния во искупление содеянных лютых грехов беснующеюся плотию, и здесь же вместо того, чтобы распять губительницу вашу со страстями и похотьми, вы еще хотите пространно ее питать и поблажать ей во всем: кстати ли это? Впоследствии я узнал, что отправляющиеся в Галилею богомольцы берут у Иерусалимского патриарха разрешение на едение рыбы из Галилейского моря. Теперь же мои спутники удовольствовались тем, что купленную рыбу замариновали в жестянках с тем, чтобы разрешить на нее в день Благовещения, в Иерусалиме.

На другой день в крепостной башне, обращенной временно в церковь и составляющей нераздельную часть того же упомянутого выше достояния Назаретской митрополии, я отслужил Утреню и Часы. Потом осматривал весь участок, на котором будет предположенная обитель. Нам указали дверь, и мы вошли чрез нее в громадный зал, в виде подвала, на стенах коего в некоторых местах сохранились начертанные кресты и виднелись затертые и исцарапанные священные изображения; ближе в восточной стороне зала стоял довольно большой каменный квадратный стол. Это, сказал нам монах, остатки от древней православной церкви, устроенной на том месте, где Спаситель призвал от рыболовных сетей в апостольство сынов Зеведеевых: Симона-Петра и Андрея, брата его, сказав им: идите за Мною, и сделаю вас ловцами человеков. Но турецкая конница обратила ее в конюшни, поделав в ней стойла из иконостаса, уничтожив святые изображения на стенах и обратив (указывая при этом на каменный стол) этот престол в предмет для гимнастических упражнений. И вот не более 15-ти лет, как они оставили это место, а мы прибрели и заняли его. Здесь, продолжал он, давно был монастырь, находившийся в цветущем состоянье с епископскою кафедрою при нем, но турки, опустошив Тивериаду, разгромили и эту святыню; – найденные потом при раскопках развалин этого монастыря письменные документы и мраморная плита с надписями, из которых можно бы лучше и подробнее познакомиться с историей этого священного места – отправлены в Иерусалимскую патриархию для хранения. Что там в них написано, не знаю, а сам по себе ничего более не могу сообщить. Что церковь монастырская была изящна и архитектурна, можно судить по тем массивным колоннам и разного рода арабескам, которые во множестве беспорядочно разбросаны в море и на берегах его.

Зеркальная поверхность моря, освященная хождением по ней Господа и плаваньем Его с учениками, так и манит к себе, а таинственный голос нашептывает: прокатись и ты, далекий и усталый путник, по тихой и зеркальной глади его и освежись в светоносных водах его, во отраду души и укрепление тела. Почему мы, наняв лодку за три рубля, все вместе и проехали по морю до вышеупомянутого дворца Соломонова и находящихся возле него купален, устроенных при горячих ключах, что туда и обратно составило не менее 12-ти верст. По высадке на берег я выкупался два раза в поразительно прозрачных и священных водах достопамятного озера, в воспоминание двух естеств Иисуса Христа, и выбравши несколько хороших черепашек в прибрежном песке, отправился далее, чтобы погрузиться в горячих целебных ключах. Здесь я, будучи одиноким, едва не сделался жертвою грабежа, а, быть может, и убийства: ибо лишь только стал одеваться, как моментально отворилась дверь купальни и в нее влетел громадного роста и зверского вида араб и прямо направился ко мне (я, очевидно, при этом вострепетал и призвал на помощь имя Бога-Избавителя), но едва только протянул руки ко мне, как откуда-то взялся наш назаретский проводник с револьвером, и этим предотвратил катастрофу. Так Господь невидимо послал Ангела Своего в лице человека, для охраны и защиты бедного и немощного созданья Своего!

За Тивериадой есть еще и другая церковь, – латинская, довольно красивая и, как видно по наружности, недавно реставрированная, – составляющая лучшее украшение города. Она, по уверенно католиков, сооружена на том месте, где Христос по воскресении передал власть ключей и Свое видимое представительство и главенство на земле над Церковью, как выражаются они, св. ап. Петру, сказав ему: «Паси агнцы Моя».

К северо-востоку от Тивериады, на три часа ходу, нам указывали пространство, где стоял Канернаум, которому Господь предрек его печальное будущее: «И ты, Капернаум, иже до небес вознесыйся, до ада низведешися». Теперь от его величия виднеются одни жалкие, едва приметные руины. Так гордость противна Богу, и так Им она уничтожается и посрамляется!

Восхитительный вид отсюда представляли вершины Ливанских гор, почти до половины покрытых вечными снегами. Нам здесь говорили, что к ним расстояние от Галилейского моря небольшое, – не более 6-ти часов. Эти же самые вершины мы видели и за 250 верст с Средиземного моря и с горы Елеонской в Иерусалиме.

Нелишним считаю сказать и то, что здесь замечается против других местностей более сильный, палящий и изнурительный жар, а от этого и разнообразные растения, плодородные почвы, роскошь цветов и изобилие жатв, которые поспевают месяцем раньше, чем где бы то ни было.

После легкого завтрака в первом часу дня, мы, сопровождаемые игуменом монастыря Тивериады, который один и составляет всю братию его, с великою скорбью начали отдаляться от священных вод и очаровательных окрестностей их, по направленью к Фавору, который лежит отсюда на расстоянии семи часов езды, а от Назарета – трех.

Недалеко от моря, путешественнику, пробирающемуся по – между роскошною растительностью и мириадами цветов, наполняющих воздух чудным ароматом, указывают на разрушенную крепость и одиноко стоящую пальму, – служащих признаком арабской деревушки Эль-Меджел или Магдалы. Старинное предание нашей восточной Церкви говорит, что это родина той Марии, из которой Господь изгнал семь бесов и которая, будучи великою грешницею, с глубоким смиреньем и сокрушенным сердцем вошла в дом фарисея Симона, куда приглашен был Иисус вкусить пищи, приблизилась к Нему и, упав сзади Его на колена, плача, начала обливать ноги Его слезами, и отирать волосами головы своей, и покрывать их поцелуями, и наконец, открывши сосуд – мазала ноги Его драгоценным и благовонным нардом. Св. Григорий Великий объясняет, что обладанье семи бесов означает множество накопившихся у Магдалины грехов. Но Св. Писанье, передавая последующую жизнь Марьи, говорит нам только о ее восторженной преданности и благодарности, с которыми она привязалась душою и сердцем в служенье своему Спасителю. В следующей за этою главе Евангелия св. Луки она поставлена первою между женщинами, сопутствовавшими Иисусу в Его странствованьях и служившими Ему своим именьем. От чего имя Магдалины между всеми образованными народами обратилось в присловье и в синоним принятого раскаянья и прощенного греха. И каждый паломник, взирая на Магдалу, – невольным образом приведет себе на память и преданье о грешной красавице и сказанье Св. Писанья о ее глубоком раскаянии, которые прославили имя Магдалины. Правда, несколько лачуг Магдалы глядят запустеньем и развалинами, обитатели ее живут в невежестве и уничижении, но с любовью и трепетным сердцем взглянет всякий на то место, которое служит видимым доказательством того, что никто, даже глубоко падший и презираемый всеми человек, не будет отвергнут Тем, Кто в числе первых дел Своих считал сыскать и спасти погибшего.

Не раз и мы, поглядывая на развалины, где живала столь чистосердечно раскаявшаяся грешница, украшенная свежестью и прелестью пурпуровых цветов, и припоминая свои грехи юности и беззакония лет мужества, взывали к ней: Святая равноапостольная Mapия Магдалина, моли Бога о нас!

День близился к полудню, а мы, прожигаемые лучами Галилейского солнца, все еще шаг за шагом тянулись по крутому и длинному скату дикой и высокой горы, с трудом взбираясь на щетинистый гребень ее, утыканный громадными камнями, едва виднеющимися из-за густой и превысокой травы. Инде попадались навстречу кустарники, с засевшими в них от дневной жары «божьими птичками», для услады нашей чиликавшими свои восточные песни. А там и сям по обе стороны тропинки, на самых удобных местах для пастбищ и для хищнических щелей, виднелись разбросанные стратегически странными рядами палатки кочующих римских дворян (как их здесь почему-то называют), бедуинов.

Все их кочевья похожи одно на другое; они большею частью состоят из двадцати пяти шатров; мебель и все украшения шатра составляют войлок из верблюжьей шерсти, несколько одеял, две- три подушки, трубки, ружья, ятаганы, которые разбросаны, где попало. Бедуин не любит жить в каменных домах; любимое его жилище – шатер, который можно уложить на мула, осла или верблюда и раскинуть, где угодно. – Первое его благо – свобода и независимость... Бедуины недоверчивы, склонны в грабежу и ненавидят европейцев. Костюм их чрезвычайно живописен. Самая существенная часть этой живописной одежды имеет форму широких шаровар, пояс которых перехватывает талию посредством глухой петли. Эта одежда делается из сукна, полотна или шелковой материи, сообразно с прихотью того, кто ее носит... Потом надевают тунику с длинными рукавами, доходящую почти до икр. Эту тунику опоясывают богатою лентою или кушаком и к нему привешивают оружие. Но самую грациозную одежду составляет бурнус – длинное белое, легкое платье из шелка или верблюжьего волоса, окаймленное шелковою бахромою, доходящею почти до икр. Ничто не может сравниться с легкостью и изяществом этого платья, которого покрой похож на древний паллиум⁴⁷, и для большего сходства с ним один конец бурнуса перекидывают чрез левое плечо.

Наши проводники и некоторые из моих сопутников пускали по временам выстрелы в воздух, чтобы дать острастку буйным сынам пустыни Галилейской и показать им, что и у нас есть достаточно средства для охраны и самозащиты себя от ихних притязаний и навязчивости. И когда мы проезжали мимо их кочевьев, они выходили из своих палаток и дико и презрительно посматривали на нас, травя собаками.

Едва мы взобрались на чело проезжаемой горы, как сейчас же предстал пред нашими глазами и Фавор во всем своем величии, и так близко, что вот -вот так кажется рукой достал бы его, а между тем к нему не менее двадцати верст. Боже мой, что это за краса, за чудо природы?! Это прекрасный Иосиф между своими братьями. Виднеющимися издали в разных направлениях горными высотами и наружным своими видом он походит на полушарие или громадное яблоко, разрезанное в поперечнике пополам, верхняя часть коего, по разрезе, положена на блюдо. Фавор имеет круглую форму, широкую при подошве и узкую к верху; всесторонняя ровность всех его ребр, отдельное положение от цепи других гор, богатая растительность радуют взор путника и издали, и вблизи. Но для того, чтобы прибыть к подошве Святой горы, нам предстояло перейти еще множество холмов и долин. Не доезжая четырех верст до ней, при спуске – в последнюю долину, окаймленную с двух сторон нагорными высотами, стоят громадные крепостные постройки, обнесенные претолстыми, высокими, каменными валами, с брешами в некоторых местах, образовавшимися в них от времени и обстоятельств. Эти крепости устроены по обеим сторонами дороги, выходящей из теснины на просторную равнину и ведущей к Фавору, – и сооружены, по всей вероятности, во времена крестоносцев для противодействия внезапным неприятельским нападениям и для охраны священной горы от всяких случайностей. Ближе к подножию Фавора, на протяжении трех верст, тянутся прекрасные дубовые рощи и роскошные леса, которые издали казались нам кустарниками. Эти единственные леса во всей Палестине, отдавая прохладой, так и манили нас к себе под свои пушистые и раскидистым ветви, – лучший, нерукотворенный шатер на всем Востоке; а тысячи приютившихся на них морских тивериадских пеликанов, черногузок и цапель – на ночлег, придавали какой-то фантастический, сказочный вид; проводники наши не утеряли и начали изливать свою фантазию в выстрелах по ним для потехи над их испугом, суетливостью и неповоротливостью. Мириады дремавших стай, взвившись с своих нар в воздушное пространство, совершенно заслонили от нас заходившее солнце, горько жалуясь своим неистовыми и неугомонным карканьем небу на дерзость и непростительную шалость диких нарушителей их безмятежного вечернего покоя.

После нескольких поворотов по-за рощами, я, отставший от прочих моих сопутников, видел, как один из договоренных нами проводников поднял возле одного дерева богатый персидский ковер и торопливо спрятал под свой халат, обвив им свое тело, для более удобного сокрытая найденного. Сначала я предполагал, что эта утеря принадлежит кому-либо из проехавших мимо нас в Тивериаду. Но когда, спустя немного времени, наш назаретский кавас заявил об исчезновенье у него из-под седла дорогого ковра, я прямо указал на поднявшего. Но он клялся аллахом, что это собственный его ковер, взятый им из дому для подстилки на ночлегах, и только я, случайный свидетель недобросовестности клявшегося, мог повлиять на надлежащий исход этого пассажа.

Означенный случай из нашего вояжа я привел здесь с целью: поклонники, не зная духа и характера своих проводников – арабов или турков, в дороге и на местах отдыха и поклоненья совершенно доверяются им во всем: этого никак нельзя допускать в видах охраны и сбереженья своих собственных интересов и даже жизни. И для поездок по Палестине всегда следует группироваться в поклоннические караваны так, чтобы число богомольцев всегда превышало число проводников, иначе – лучше не трогаться с места. Почему так, для наглядности приведем из множества один пример. Неизвестный, английский милорд, желая путешествовать сам, договорил пять арабов-проводников и поехал с ними из Назарета к Фавору. Другая партия поклонников выехала несколько позднее по тому же направленью. Едва проехали они десять верст, как услышали залп, сделанный из нескольких ружей. Полагая, что кто-нибудь напал на путешественников, они взялись за оружье и устремились в ту сторону, откуда слышались отчаянные крики. Судите же об их удивлении и ужасе, когда они увидели этого англичанина в схватке со своими проводниками. Единственный его слуга был уже не в состоявши драться и нападавшие уже готовились бежать со всеми пожитками несчастного путешественника. При появлении же партии поклонников, проводники-арабы, покинув часть добычи, поспешно скрылись в ближайшем лесу.

Но вот мы уже приблизились почти к подошве Фавора; влево отсюда виднелось небольшое селенье Деввора, откуда Варак, третий судья израильский, по голосу пророчицы Девворы, изшел с десятью тысячами человек, чтобы освободить евреев от рабства, в котором находились они у хананейского царя: войско неприятельское, по предсказанью Девворы, пришло в беспорядок и предводитель его, Сисара, был умерщвлен Иоилью, женою Хеввора, у которой они просили себе убежища. После победы пророчица воспела знаменитую песнь, которая называется ее именем и находится в Библии в книге Судей Израильских. Почти в продолжении сорока лет Деввора вместе с Бараком управляла народом Израильским.

Настоящий, вечерющий день в особенности памятен для нас по тем чувствам, которые мы испытывали, восхищаясь на каждом шагу своеобразными красотами дивной горы Преображения и, вдыхая прохладные и благовонные струи из ее роскошных лесных чащ. На беду нашу мы запоздали, и едва проехали полверсты по нагорной тропе, как совсем стемнело. Трудно было нам двигаться впереди при безлунной ночи и почти совершенном лесном мраке, но все еще было ничего, пока мы могли ехать широкой дорогой, не стесняя друг друга; но вот выше и выше пошла почти одна узкая извилистая тропа, так что мы вынуждены ехать гуськом, напирая нередко один на другого. В нашей партии была своя Деввора, – одна смелая и своенравная поклонница; она ехала первою, за ней я, немного отставши. Вдруг в стороне слышу падение чего-то тяжелого, но затем крики, плачи, брань и даже потасовку... Оказалось, что поименованная смелячка, взбираясь на один уступ, вместе с мулом оборвалась с него; вещи, самовары, стаканы и пр. разлетались при падении в разные стороны, и она сама порядком избилась и за это от злости била проводника. Нужно заметить, что если бы и я сейчас в тыл ей следовал, то она своим падением увлекла бы и меня с ослом, и я, вследствие сильного толчка и повалившейся на меня тяжести, быть может, поплатился бы жизнью. Но Господь мой и Бог мой спас меня и здесь от злого обстояния... Мой подъяремник (осел) пред этим почему-то поворотил в сторону и, прошедши шагов двадцать, стал; в эту-то минуту и случилась помянутая беда...

После этого я, во избежание подобных катастроф впереди, вынужден были продолжать путешествие по горе пешком, ведя в одной руке осла, а другой неся свой багаж, причем то и дело, что цеплялся то за деревья, то за кустарники, спотыкаясь на каждом шагу. У многих от острых камней пропали башмаки, а у меня оборвалась вся ряса от шиповников. И такое донельзя трудное восхождение на чело священной горы продолжалось около трех часов, протяжением до четырех верст; я смертельно устал и до того пропотел от напряженья, что на мне не было ни одной сухой нитки. Далее, от изнеможенья мне приходилось неоднократно садиться на камни и отдыхать и, в это время, услаждаться сердцем, что вот еще сделаю несколько шагов по трудному восходу, еще пройдет только несколько минут, и я найду у страннолюбивых иноков укромный угол для отдыха и упокоенья тела, и великую отраду и вожделенное утешенье для души на священном месте Преображения, причем мысленно уподоблял свой тяжкий труд восхождения на высоты фаворские трудному шествию христианина в горний Фавор – на небо. При восхождении на Фавор то крутизна горы одолевает путника, то колючие кустарники задерживают его шествие, то громадные камни служат причиною частых преткновений, а горные уступы нередко – и падений. Так и при шествии христианина в небесный Фавор своего рода крутизна – гордость, киченье ума, взимающаяся на разум Божий, печалит и волнует дух его; тернья страстей и похотей замедляют его путь; искушенья от мира, плоти и дьявола – служат камнем преткновения и соблазна, а нежданные, жизненные уступы – скорби, беды и напасти колеблют стопы его на пути доброделания и часто доводят до паденья духом, до паденья нравственного. Но он, вдохновляемый и утешаемый сладостною надеждою, что этот трудный путь восхожденья по стропотной стезе на превысокую гору добродетельной жизни прямо приведет его к небесному Фавору – Царствию Божию, где за подвиги его ожидает вечный покой и нескончаемое блаженство, все с каждым днем и часом поднимается выше и выше по пути нравственного самоусовершенствованья – хожденья в законе Господнем.

Когда мы разместились по прекрасным и безупречно чистым нумерам, игумен пришел поздравить нас с благополучным проездом и удивлялся, и ужасался, что мы рискнули так поздно ехать по трудно проходимым и опасным лесистыми фаворским исходищам, прибавив, что тут, в стенах монастыря – ничего, а там, за оградой, могли нас обобрать, обидеть и убить пастухи-бедуины. Тут только я понял всю опасность, всю беспомощность своего положенья, когда усталый, одинокий лез я как черепаха по неведомому пути, при ночном мраке, – и в благоговейных, благодарными чувствах пал пред келейною иконою Спасителя, и в настоящий раз спасшего меня от всякого врага и супостата.

Первою заботою моею было добиться у игумена разрешения на завтрашний день служить литургию, на что он с великою радостью изъявил полное свое согласие.

В три часа ночи я послышал стук в окно, будивший меня к заутрени, и затем с церковной башни раздался своеобразный, нигде в Палестине не практикуемый звон или перебор в колокола, впрочем, довольно приятный, даже увлекательный для слуха. Чрез полчаса нас ввели в новую просторную и прекрасную церковь Преображения Господня с превосходным иконостасом, устроенным на жертвы русских поклонников. В нем, как редкость в Палестине, три местных больших иконы, и в числе их икона Преображения, в серебряных вызолоченных ризах. Заутреня, Часы и Преждеосвященная обедня, которые я совершал в особенном восторженном состоянии духа, сопровождались усердною и пламенною молитвою всех моих сопутников. По окончании обедни я отслужил молебен Преобразившемуся Господу, потом игумен вывел нас на самое открытое место нагорной вершины, чтобы мы могли видеть во всем царственном величии священную гору и ее окрестности. Круглая вершина этой живописной и покрытой лесом горы представляет дивный ландшафт. Вот на эти-то места⁴⁸, сказал нам любезный и добрый путеводитель, Господь привел с Собою трех наиболее преданных и наиболее просвещенных святом евангелия учеников – Петра, Иакова и Иоанна, и здесь, пав на колена, начал молиться, а когда молился, преобразился пред ними, так что лице Его блистало, как солнце, а одежды Его стали белыми, как снег; вся личность Его запечатлелась Божественным блеском. Такое небесное сияние апостолы могли сравнить только со светом, снегом и молниею. И вот около Него явились два человека. Когда в пустыне Он приготовлял Себя к великому делу жизни, приходили и служили Ему ангелы, теперь же, когда Он приготовлял Себя к смерти (ибо Преображение было за 40 дней до оной), явились к Нему Моисей и Илия и говорили о Его кончине, о которой апостолы только что предварены были Христом. Когда же блестящее видение стало меркнуть и величественные посетители готовы были удалиться, изумленный, пораженный и восхищенный Петр, опасаясь скорого их удаления, не зная, что сказать, воскликнул: «Наставник! хорошо нам здесь быть; сделаем три кущи, – одну Тебе, одну Моисею и одну Илии». На эти речи Петра не последовало никакого ответа; но когда он говорил, облако, не темное, как на Синае, но светлое, осенило их, и голос из него высказал: «Сей есть Сын мой возлюбленный, в котором Мое благоволенье, Его слушайте». Все три апостола пали и скрыли в траве лица свои. Когда же, опамятовавшись от поразившего их величественного звука голоса и объявшего их света, они подняли глаза свои и осмотрелись кругом, то все уже вмиг прешло: не стало ни пророков, ни светлого облака, ни ясного, как свет, солнца или молнии, Спасителева лица, ни белой, как снег, Его одежды. Они остались опять одни с Иисусом, и только звезды своим спокойным светом освещали высокие горные скаты. Им страшно было встать и даже пошевелиться, но Иисус, – Учитель их, – подошел, прикоснулся к ним и сказал: «Встаньте и не бойтесь». Когда же стали сходить с горы, Иисус запретил им кому-либо рассказывать о событии, пока Он не воскреснет из мертвых. На той самой точке горы, где последовало преславное Преображение Господне, продолжал наш собеседник, святая царица Елена устроила церковь, на остатках которой сооружена и нынешняя, где сей час совершалось Богослужение, и все мы молились. Помолимся еще, и еще здесь, под открытым небом Фавора в тишине и в уединении, и затем единым сердцем и устами мы воспели сладкую песнь: «Преобразился еси на горе, Христе Боже, показавый учеником Твоим славу Твою, якоже можаху: да воссияет и нам грешным свет Твой присносущный, молитвами Богородицы, Светодавне, слава Тебе». «На горе преобразился еси и якоже вмещаху ученицы Твои, славу Твою, Христе Боже, видеша, да егда Тя узрят распинаема, страдайте убо уразумеют вольное, мирови же проповедати, яко Ты воистину Отчее сияние». И здесь же под влиянием дивных видений, вызванными воспоминаниями событий, совершившихся на этом священном месте, я произнес речь.

Потом, после чаю и легкого завтрака, мы обошли всю вершину священной горы, и везде она, исключая двух небольших площадок, покрыта деревьями, кустарниками, обильною травою и роскошными цветами и даже виноградниками. Писатели, утверждающие, что вершина Фавора оканчивается острием, похожим на сахарную голову, весьма ошибаются. Площадь ее здесь равняется почти половине квадратной версты; а круглая подошва ее имеет в диаметре не менее 60 верст. Вид с горы на все стороны самый очаровательный. С восточной стороны виднеются вдали горы Аравии и Галилейское море, которое пересекает Иордан, текущий с севера на юго-запад, и который на его протяжении до Мертвого моря отсюда представляется глазам два раза. Отсюда же видна та самая равнина, простирающаяся на несколько верст, на которой совершилось знаменитое чудо насыщения пятью хлебами и двумя рыбами пяти тысячи человек.

С западной стороны открывается взору ряд гор, и между ними высится гора Кармил, ознаменованная местожительством на ней и подвигами пророка Илии, которая издали кажется высокою, и чрез промежутки горы рябит в глаза синева и блеск волн Средиземного моря.

На севере видны горы Дамаска и Ветулы; первые сливаются с горизонтом, последние же лежат ближе. Они знамениты подвигом иудеянки Юдифи, которая, отрубив голову Олоферна -военачальника Навуходоносорова, поразила ужасом многочисленное его войско. Отсюда можно также рассмотреть долину, на которой, до преданно, Спаситель проповедовал ученикам Своим и народу учение о блаженствах и о царстве Божием.

Наконец, на юге взор ваш останавливается на множестве предметов не менее живописных; первый из них –гора Ермон, отстоящая от Фавора на 16-ть верст.

Пришедши опять на западную сторону горы, я с трудом, хватаясь за кустарники, взлез на шпиль какого-то полуразрушенного каменного здания, вероятно, бывшей когда-то сторожевой крепостной башни и, вследствие обвала под ногою, едва не покатился в вертикальный нагорный уступ, отчего могли произойти для меня последствия самые плачевные. Но и здесь Господь послал Своего Ангела сохранять меня, чтобы я не рухнулся вниз и не преткнулся о камень. Окинув отсюда еще раз взорами прелестные фаворские окрестности и налюбовавшись великолепными деталями самой горы, я с прочими пошел к здесь же лежащему францисканскому монастырю, и первее всего на место его раскопки. Эти раскопки производятся самими монахами, на пространстве ста квадратных саженей, и трудами их, между прочими, открыто основание древнего христианского храма, по-видимому, православного, совершенно почти очищенного от мусора, почему можно было видеть точное его расположение в длину и широту в виде креста, и величину алтаря, в котором до половины сохранился каменный гранитный престол; раскопки еще не окончены и продолжаются и теперь. Здесь я занялся отыскиванием мозаики и к утешению своему нашел – несколько кусочков для дорогой догробной памяти о дивной горе и самых приятных минутах, проведенных в созерцании ее красот, присоединил к ним и роскошный букет фаворских ароматических цветов.

Отсюда мы собрались было идти к своей кельи для отдыха, но вышедший нам навстречу францисканский монах пригласил нас посмотреть католическую капеллу, – она небольшая, и имеет вид часовни; особенно замечательного в ней мы ничего не заметили, исключая чудной иконы Преображения Господня, составленной из подобранных по цвету красок иконы разноцветных камней. Причем объяснили нам, что эта капелла устроена на том самом месте, где последовало дивное событие Преображения Господа. Это подало мне повод к вопросу: кому более верить – православным или латинам в определении подлинного места совершившегося здесь чудного священного события?

В ответ на это, путеводивший нас православный игумен рассказал следующее. В 1836 г., один молдаванский житель, путешествуя по святым местам Востока, посетил между прочим и достославную вершину Фаворскую, но в это время здесь не было ни жилья человеческого, ни живой души, которая указала бы ему подлинное место Преображения Господня. В сильной тоске от этого, он возвращался домой и в душе своей дал Богу обет, что если Господь по молитве его откроет ему когда-либо в видении знаки подлинного места на Фаворе Его славного Преображения, то он вторично отправится в Палестину на богомолье и поклонится св. месту Преображения. И вот, когда он, находясь уже дома, однажды, после долгой и горячей молитвы, крепко уснул, ему в сонном видении представилась вершина Фаворская с растущим на одной площадке ее старым-престарым, развесистыми, дупластым дубом, и неведомый голос говорил: «Смотри, хорошо заметь признаки видимой тобою местности и в особенности обрати внимание на большое дерево: по нему ты обрящешь подлинное место Преображенья Господня на Фаворе». По данному обету, отправившись вновь чрез десять лет в Палестину, и именно в 1846 году, он при первом же возможном случае желанием возжелал поскорей дойти до Фавора. Добравшись до вершины его и, вступив на одну из площадок его, он узнал в ней местность, виденную во сне, а когда и росший здесь дуб оказался с такими же указанными ему тогда же признаками, то он, ничтоже сумняся, со страхом и благоговением пал лицом на святое место и оросил его слезами радости и благодарения, воздавая хвалу Богу Спасителю за исполнение его сердечного желания и мольбы. И живым и разумным указателем этого св. места будущим поклонникам оставил самого себя, т. е. в благодарность за таковую милость Божию, излитую на него, он остался здесь до смерти для подвигов покаяния и молитвы. Но так как и теперь негде было ему приютиться при безлюдии и опустелости Фавора, то он поселился в дупле сказанного дуба, и жил в нем один-одинехонек целых семь лет, в течении которых на жертвы поклонников построил три кельи и собрал материал и средства на содержание и самого храма; но в 1859 году в декабре месяце скончался, завещав построить храм на месте природной нерукотворной его кельи – дупластого дуба. Когда впоследствии стали рыть рвы для закладки церкви, то оказались стены или основания древней церкви, устроенной царицею св. Еленою, на которых, как я уже сказал, воздвигнут и нынешний храм. Игумен, говоривший это, указал нам на остатки стен в алтаре времен Елены, оставленных для памяти и уверения всех в подлинности места Преображения Господня, в своем первобытном виде.

Помянутый молдаванский старец фаворский тайнозритель – принял здесь монашество с именем Принарха и за свою подвижническую жизнь удостоен был сана архимандрита. Так как он считается основателем сказанного храма, то тело его погребено под спудом оного, а самый портрет его хранится в ризнице. Мы сочли долгом поклониться праху славного паломника и труженика св. горы и облобызать место его упокоения.

Православный греческий Фаворский монастырь Преображения состоит в ведении митрополита и есть место его постоянного жительства, почему и митрополия его называется Фаворскою, а сам митрополит именуется фаворским, хотя в монастыре под ведением его состоит один иеромонах, один иеродиакон и три послушника, а во всей пастве лишь один – другой десяток душ. Нынешний митрополит Фаворский Агапит почти круглый год живет в приморском городе Акре, и только приезжает сюда ко дню Преображения и ко времени посещения поклонниками св. горы.

Многим из нас хотелось пожить на Фаворе хоть денька два, чтобы досыта налюбоваться им, но по разным причинам, никак нельзя было оставаться долее. Благодарю от всей души Господа и Спасителя моего и за краткое время моего пребывания здесь, а в особенности за то, что Он, Всеблагой, сподобил меня отслужить литургию на месте проявления Его Божественной славы и помолиться, между прочим, и о том, чтобы Он, преобразившийся здесь, преобразил, имиже весть судьбам, и мое нечистое и мрачное житие.

После краткого за сим отдыха в своих кельях, в 12 часов дня мы, услав вперед мулов и ослов, со слезами распростились с мирными и вожделенными высотами Фавора и начали пешком спускаться все ниже и ниже по ребрам его, подбирая по дороге то камешки, то срывая цветочки и древесные листики на память о дорогом сердцу священном месте, – и останавливаясь почти на каждом повороте тропинки, чтобы всмотреться пристальнее в дивные красоты его. Спустившись совершенно с горы и собравшись вместе под одним роскошным деревом при созерцании отсюда всего чудного облика священного места Преображения Господня, единодушно воспели в честь его трогательную церковную песнь: «Преобразился еси на горе, Христе Боже, показавый учеником Твоим славу Твою, якоже можаху: да возсияет и нам грешным свет Твой присносущный, молитвами Богородицы, Светодавче, слава Тебе». И чересчур утомленные длинным и тяжелым спуском с нагорных крутизн под полуденными палящими лучами Галилейского солнца, мы сделали здесь же привал, прилегши, кто как мог, на мягкой траве и подложив под головы камни. Но нашим проводникам-арабам не понравилось такое наше путевое сибаритство, в их материальных расчетах, а потому они то и дело подходили к нам, а некоторых тянули и за руки, понуждая силою идти далее, так что дело чуть не дошло до рукопашной драки.

Не сладив с своими несговорчивыми дикими вожаками, мы против желания и неблаговременно направили путь невдали от Назарета по равнине Эздрелонской к Дженину. И здесь не обошлось без приключений. Между Фавором и Ермоном, по Эздрелонской долине, как и из географии известно, протекает небольшой библейский поток Киссон, ручьи которого были свидетелями пламенной ревности св. пророка Илии по славе истинного Бога. – Этот поток, впадающий в Галилейское море, в сущности небольшой, но в дождливое весеннее время бывает довольно значителен и, выступая из береговых рамок, делает близлежащие места топкими на несколько недель. В такой именно критический период и нам пришлось проезжать чрез территории Киссона. И вот один из моих сопутников, при всем желании объехать подозрительные места, засел в одном из них вместе с мулом; другой – в видах избежания подобного неприятного случая, как ни мудрил выбором лучшей тропинки, все-таки унаследовал участь первого; третий попал еще в худшую топь со своим муликом, так что восемь душ арабов, провозившись с ним около часу, едва могли высвободить его из тины. Мой же осел перемудрил всех – и мулов, и ослов, и богословов: лишь только дошел до трясовины, моментально пал на колена, я полетел чрез его голову, а он благодушно, бережно и легко переправился по топям, я же вынужден был добираться по следам его, как за проводником, к общему удивлению и вместе смеху моих сопутников. И действительно, неразумное, бессловесное животное поступило на этот раз так умно и практично, как нельзя лучше: будь на нем седок, осел под тяжестью его, давящею вниз, не мог бы идти так легко и свободно и, пожалуй, погряз бы, подобно прочим, в трясине, а главное – без его посредства, я не мог бы сам так удачно пройти даже по более твердым точкам ее⁴⁹.

Направившись к Дженину, мы имели на глазах вправо – к северу часть Назарета и гору «Низвержения», а влево – к югу гору Ермон, – а Фавор, несмотря на то, что с каждым шагом мы отдалялись от него, как бы шел вслед за нами, и мы то и дело, что поворачивались к нему лицом и, устремив пытливый взор на пленительные красоты оного, посылали неоднократно прощальный привет и мысленное сладкое лобызание дивному месту Преображения Сына человеческого и Сына Божия. Чрез полтора часа езды показался и евангельский городок Наин, а за ним и библейский Аэндор, известный тем, что израильский царь Саул, в минуты страшной туги и отчаяния, переодевшись, отправился к жившей в нем знаменитой волшебнице, с просьбою вывести ему умершего пророка Самуила, чтобы он научил его, как ему поступить с врагами-филистимлянами, воюющими с ним. Нас более занял Наин, так как мы проезжали невдалеке от него. Наин – во времена Спасителя, значительный и многолюдный городок, окруженный каменными стенами – в настоящее время грязная, жалкая деревушка, не более как с 20-ю невзрачными и неприветливыми приземистыми лачужками, расстоянием от Тивериады около 30 верст, от Фавора около 12-ти, расположен на северо-западном склоне горы Ермона, или по-арабски – Джебель-эль Дюги. Наин – значит красивый. Это лестное значенье своего имени, оставшееся за ним и доселе, – он оправдывал в свое время своим положением близ цветущего Аэндора, гнездясь и теперь довольно живописно на отлогостях красивой горы, в виду Фавора и гор Завулоновых. Наин, как передает нам Евангелие, удостоился посещенья Самого Господа. В светлый период ученья Его по Галилее, когда Он, как Небесный Посланник, по долгу Своей земной миссии, проходил с благовестием грады и веси сей области Иродовой и направил однажды Свои пречистые стопы на скалистый восход, который вел прямо к Наинским воротам, здесь попалась Ему на встречу печальная процессия, – вынос из городских стен умершего юноши для погребенья. Ничем не сдерживаемый вопль родных и близких несомого мертвеца раздавался более и более и громче, чем обыкновенный плач, тем более, что юноша был единственным сыном матери- вдовы. Это обстоятельство сильнее всего трогало сердце еврея и было тягостнее для его слуха, чем для нашего; отчасти потому, что умереть бездетным считалось позором, а с другой стороны оттого, что на лишенье потомства во многих случаях глядели, как на прямое наказанье за грехи. Зрелище страшной печали сильно поразило любящее, кроткое сердце Иисуса. Приостановившись на мгновенье, чтобы сказать несчастной горюющей матери: не плачь, Он приблизился и, не заботясь уже более о сохранении обрядной чистоты, прикоснулся к одру или к открытому ящику, в котором лежал умерший. Без всякого приказанья, исполненные непонятного благоговенья носильцы остановились и поставили одр. И среди всеобщего молчания, среди замершего на время вопля, раздался кроткий голос Божественной любви и милосердья: юноша, тебе говорю, встань! И этот голос Победителя смерти проник в загробный мир и потряс державу смерти. Мертвец мгновенно пробудился, встал и начал говорить, и отдал его Иисус матери его. Чудо это, как замечает евангелист Лука, навело на всех неописанный ужас. Почему? Разве до этого времени не было подобных примеров чудесного проявленья Божественной силы в земле обетованной? Ведь и Илья, и Елисей, эти величайшие из пророков – один для Сарептской вдовы, а другой для знатной Сонамской женщины, воскресили их умерших сыновей! Воскресили, – но достигли этого усиленными прошениями, молитвами и не своею властно и силою. Иисус же сотворил чудо спокойно, внезапно, мгновенно, во имя Свое, собственными могуществом, едиными словом. Потому- то и поражены были все наиняне сим чудом, и обрадованные толковали по между собою: Бог посетил народ Свой, и не могли рассуждать иначе.

В это же время и сюда же Иоанн Предтеча, томившийся в заключении в самарийской темнице за слово истины, прислал к Иисусу своих учеников с короткими вопросом: «Ты ли Тот, Который должен прийти, или ожидать нам другого»?

Наин, как мы заметили раньше, был во время оно окружен стенами; но теперь незаметно даже мусора от развалин их, а равно и от прочих древних городских зданий. На том же месте, где Господь изрек Свое всемогущее: «Юноша, встань», – латины-франки успели недавно соорудить небольшую каменную часовню, которая своими наружными формами и белизной обращает на себя внимание путника еще издали. Поравнявшись с ней и осилив волновавшие меня чувства при виде явного знака посещения воплотившимся Богом народа Своего, я снял шляпу и, окаевая себя, как первого в мире грешника, вопил: «Видя вдовицу зелне плачущую, Господи, якоже бо тогда умилосердився сына ея на погребение несома воскресил еси, сице и о мне умилосердися, Человеколюбче, и грехами умерщвленную мою душу воскреси, зовущую: аллилуйа. Вдовица града Наина плакаше о умершем сыне своем. Хотел бых и аз оплакати погибшую душу мою: беззакония же моя тако иссушила мя, яко и слезами не обрестися во мне. Но Ты, Христе, воскресивый сына оныя вдовицы, избави и мя от вечныя смерти, яже за беззакония моя имать мною обладати».

Смотря на две горы – соседки – Фавор и Ермон, лежащие почти визави одна другой, не в далеком расстоянии, и не уступающие друг другу и по высоте, я невольно привел себе на память пророческие о них слова пс. Давида: «Фавор и Ермон о имени Твоем возрадуетася зело». И действительно возрадовались о Боге, Творце своем! Одна удостоилась послужить зело радостному для колеблющихся в вере сердец дивному событью Преображения Спасителя падшего человечества и увидеть Его Божественную славу и величие, – а другая – быть свидетельницею великой милости, любви и милосердия Владыки к Своим рабам – воскрешения Ими умершего единственного сына бедной Наинской вдовицы, и ее светлого ликованья по этому случаю, и всех ее единоземцев.

В последний раз, обернувшись назад, бросаем мы грустный взгляд на величественную и поразительную донельзя картинность горы Фавор, чтобы навеки проститься с ней, – проститься с той горой, на которой и ап. Петр, восхищенный чудным видением и прелестью окружавшей природы, возжелал остаться здесь навеки, а для всегдашнего удобного пребывания на ней, предлагал Господу, от лица апостолов, устроить палатки в защиту от жгучих лучей палестинского солнца и от стихийных невзгод. И Господь, избравшей сию св. гору в место преславного Своего Преображения, сообщил ей на все грядущие века такую неувядаемую, неземную прелесть сиянием и красотами Своего Божества, чарующего путника со всех сторон – и вблизи, и вдали, и во всякое время года, что и поклонники давно минувших веков, как и богомолец настоящих времен, одинаково восторгались и восторгаются от нее во время вояжа, с восхищением воспоминали и воспоминают о красотах ее дома, говорили, и говорят, и не наговорятся в кругу друзей и знакомых о неотразимом благостном влиянии ее на умиротворение и настроение душевных чувств. Затем, когда она постепенно начала закрываться от наших глаз, возраставшими с каждыми шагом, за нашей спиной, ребрами Ермона, у меня на ресницах повисли две слезинки, и я уронили их на землю как раз в момент исчезновения чела горы Преображения.

Солнце стояло высоко, когда мы ехали по полями Эздрелонской равнины, день прекрасный, сияющий всею прелестью палестинской весны, торжественная тишина царствовала в долине, и только изредка долетали до нашего уха крики погонщиков мулов, обрабатывающих данные участки под огородные овощи, – участки, отдававшие разными колерами и походившими на обширную шахматную доску; птицы пролетали над нами целыми стадами, спеша на прохладу к гостеприимным берегам тивериадских вод, а протянувшемуся зеленому ковру колосящихся чудных злаков галилейской пшеницы не виделось и конца. Но эта плодоносная равнина, самородная роскошь произведений которой пленяет ваш взор, замечательна не в этом только отношении. Цивилизованный путешественник, самый равнодушный, имея при себе Библию и раскрыв ее здесь, не может прочитать без особого движения и прилива возвышенных чувств сказаний богодухновенных мужей о тех событиях, которые совершились на гладких полянах оной. Эта местность искони была полем народной битвы; цари, судьи и консулы производили войны на этом улыбающемся нам пути. На нем сверкали копья амаликитян и филистимлян, он стонал под колесницами Сезостриса; утоптан македонскими фалангами; на нем бряцали мечи римлян; он оглашаем был впоследствии и криками крестоносцев. В этой Эздредонской долине, как замечает один ученый, казалось, встретились друг с другом Европа и Азия, иудейство и идолопоклонство, варварство и цивилизация, Ветхий и Новый Завет, история прошедшего и надежды настоящего. Ни одна палестинская местность не имела такого глубокого значения для судьбы человечества. Сожалею о тех, которые без внимания и особенного чувства проходят по Эздрелонской тропе; нигде любовь к отчизне и своей вере не произвела столько героев, как здесь; черствее ржаного сухаря сердце того паломника, у которого искра веры не разгорается в пламень при осязании собственными чувствами подлинных памятников, совершившихся на полях Эздрелона библейских и евангельских событий.

Но вот при ясности тамошних небес к нам придвинулось несколько мазанок, прилепившихся к темени не то холма, не то большого кургана, кругом их масса пурпуровых цветов; нас окружает море пажитей; от площадки, на которой мы стоим, идут две дороги, одна на Акру и к берегам Средиземного моря, а другая к Галилейскому озеру. Под живым впечатлением совершенных в этих местах Богочеловеком многих чудес, мое воображенье до того разыгралось, что я принял некоторых жителей за слепых, других за сухих, за хромых, ждущих Великого Пророка-чудотворца с минуты на минуту. Они не знают, нынче ли Он придет в их околоток и прикоснется к ним Своим милостивым перстом, – нынче ли услышат от Него слово исцеления, – нынче ли одно прикосновение к одежде Его изменит и исполнит радостью всю остальную их жизнь... А там, в глуби колосистой пшеницы, стоит несколько фигур, покрытых безобразным рубищем и кричащих... Мне причудилось, что это прокаженные, и что они предостерегают нас от приближения к ним криком: тамэ! тамэ! – (я нечистый).

В 6 1/2 часов вечера мы благополучно прибыли в знакомый уже нам город Дженин или Дофаим, лежащий на рубеже Галилеи и Самарии, и остановились на ночлег у той же самой вдовы-турчанки, которая дала нам приют в первый наш переезд, и теперь дружелюбно встретила нас, усталых и угрюмых путников, в надежде получить с «Москов» приличный бакшиш. – Наш пилигримский вояж по Галилеи окончен; – мы более или менее познакомились с нею и, следуя принятому нами вначале наших записок порядку, скажем несколько слов вообще об этой палестинской провинции.

Название Галилеи происходит от еврейского слова: Галил, что значит круг, окружность. Это слово уже встречается в книге Иисуса Навина, как географическое название северной части Палестины, в особенности округа или колена Нефеалимова. Галилея несколько больше Самарии: ее длина от севера к югу около 80 верст, а ширина от запада к востоку до 40 верст. Она граничит к востоку Иорданом и Тивериадским морем, к западу – Средиземным морем от Тира до Кармила, с севера – горами Ливаном и Антиливаном, с юга – Самариею, отделяясь от нее Эздрелонскою долиною. Нынешнее народонаселение Галилеи сравнительно с Иудеею довольно густо, но далеко не то, что было во времена Иисуса Христа, когда, по свидетельству Флавия, она заключала в себе до 200 городов и разных местечек, из коих самые малые имели иногда до 16,000 жителей, а воды Тивериадского моря рассекались более чем 4,000 судов. Эта область очень плодородная, и с избытком вознаграждает труды своих обитателей. На почве ее легко растут деревья всякого рода: оливковые, инжирные, миндальные, лимонные, финиковые пальмы, виноградные лозы, смоквы, груши, арбузы, дыни.

Почва, за малыми исключениями, покрыта сочною, мягкою, густою и высокою травой, доставляющею тучные пастбища для травоядных, отчего здешние четвероногие резко отличаются ростом, силою и красотою против животных прочих палестинских провинций, в особенности же лошади, коровы, козы и овцы, так что иудейская корова сравнительно с галилейскою – теленок. Разнообразие полевых злаков, масса роскошных цветов, начиная от белых благовонных назаретских лилий, подобных которым не производит ни один уголок мира, и до роскошных бутонов махрового мака,– которых у нас даже самая искусная и заботливая рука недюжинного садовника не может вырастить на грядах любого палисадника, изобилие пшеничных и ячменных жатв, поспевающих месяцем раньше, чем где бы то ни было, и множество протоков, орошающих долины, поражают ваш взор и приятно ласкают ваши утомленные чувства и воскрыляют дух. Почему Галилея и в настоящие времена для Палестины есть своего рода египетская житница, а Назарет – складочный или запасный хлебный магазин, куда приезжают за покупкою насущного нынешние иудейские Рувимы, Симеоны и пр., и караваны с которым идут в заиорданские страны и к Акрской пристани Средиземного моря.

Конечно, таким благоденствием и процветанием страны в материальном отношении туземцы обязаны не своим усилиям и заботам, ибо они по природе своей ленивы и апатичны ко всему, а милосердию, щедротам и покровительству Той Святейшей Девы, которая во дни оны обитала под кровлей одной из Назаретских хижин, и провела лучшую пору и большую половину своей трудовой жизни под галилейским солнцем, всецело испытав на Себе людские скорби и нужды.

Но для истого поклонника богатство и изящество здешней природы на втором плане. Для него важнее то, что здесь обильно питается внутренний его человек, – душа. Сердце и ум его тут постоянно заняты и наполнены евангельскими образами. Почти каждая гора, каждый поселок, холмы и равнины, озера и источники, пути и исходища говорит его религиозному чувству об утешительных проявлениях на них – в слове, учении, жизни и чудных делах просветительной и искупительной миссия Богочеловека. Из священных книг мы знаем, что Галилея была особенной любимицей Господа Иисуса. Здесь благоволил Он воплотиться от пречистых кровей Приснодевы; здесь изволил Он поселиться и жить с людьми, паки человек, слишком тридцать лет, и имел тут родных и друзей по плоти; в этой стране сказалось великое и святое дело открытого Его служения спасения рода человеческого; отсюда из 12-ти главных учеников Христовых 11-ть были галилеяне; отсюда раздалась первая проповедь Иисуса Христа о покаянии и приближении царства Божия, и галилейский народ, сидящий во тьме, первый увидел свет великий, (о воссиянии коего в земле Завулоновой и Нефоалимовой пророк Исайя предсказал еще за 700 лет); в этой области Спаситель совершил первое чудо на браке и чрез него явил в первый раз пред людьми Свою Божественную славу, и исцелил сына царедворца, слугу сотника, сухорукого, тещу Симонову со многими другими, расслабленного, кровоточивую женщину, двух слепцов, изгнал легион бесов из бесноватого; словом, – здесь, в Галилее, по преимуществу, как замечает евангелист Матвей в 5-й главе, исходила сила из Него (Христа) и исцеляла всех. В пустынях этой страны чудесно кормил Он малым количеством хлебов и рыбы целые тысячи народа; ходил по водам ее, как по суше, одним словом укрощал бурю и волны морские, помогал апостолам в ловле рыбы Своим всесильным «закиньте сети в ловитву»; воскресил дочь Иаира и сына Наинской вдовы. На одной из гор галилейских Он произнес замечательную беседу, в которой высказал главнейшие и существенные истины Своего учения: о путях блаженства, о милостыне, посте и молитве, о нестяжательности, о неосуждении других и пр. На полях галйлейских много поучал сопутствовавший Ему народ увлекательными притчами и подобиями: о сеятеле, о добром семени и плевелах, о растущей пшенице, зерне горчичном, сокровище на поле и пр. В Галилее, новым и яснейшими образом показал и доказал ученикам Свою Божественность, преобразившись чудесно на Фаворе. Галилейская луна, горы, холмы и ущелья многократно были свидетелями уединенной полунощной молитвы за грешный род человеческий мнимого сына земного Назаретского тектона⁵⁰, истинного же Сына Архитектона⁵¹ небесного. Наконец, и по воскресении Своем Господь не оставил Галилеи Своим посещением, – вкушал здесь, при море, хлеб и рыбу с учениками и в словах, обращенными к апост. Петру, основал вечную иepapxию Своей Церкви на земле и, в заключение, здесь же передал всем апостолам право и власть – идти учить все народы, крестяще их во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа, и утешил Своих возлюбленных обещанием быть с ними до скончания века. Словом, эта страна избрана была Спасителем для совершения великих Таинств, – страна, в которой Он, Сын Божий, открыл и приблизил к людям всю полноту Своего Божества и явил миру истинное Свое человечество, во всеми подобное нам, кроме греха.

После всего сказанного сейчас, ничуть не покажется удивительным то, ежели богомолец при твердой вере своей и полной уверенности, что он здесь ходит везде по следами Иисуса Христа, – забывает в это время все тягости, все неудобства многотрудного пути, не думает о родных и своей стране, им покинутой, и весь входит внутрь себя, весь отдается благочестивому влечению чувств.

На другой день, прежде нежели сесть на ослика, для обратного следования в Иерусалим, я пристально осмотрел все видневшиеся детали навеки оставляемой мною, милой сердцу христианина, Галилеи, чтобы навсегда запечатлеть в памяти дорогой их облик, причем мои возбужденные чувства заговорили во мне так: припади здесь к земле, освященной манием Божества твоего Искупителя, и на прощанье с ней помолись Ему, Человеколюбцу, сице: вот я, недостойный, поклонялся Тебе, воплощенному Богу, в той рукотворенной хижине, где Ты жил и вкушал пищу с Пречистою Твоею Матерью: сотвори и уготови и в нерукотворенной бедной храмине души моей обитель Себе, прииди, Всеблагий, вселись в ней со Отцем и Святым Духом, свечеряй в ней с Ними и украси тайники ея светлейшим ликом Рождения – образом Ея чистоты и целомудрия. Я воздавал Тебе дань хвалы и благодарения на тех берегах, где Ты часто пребывал,–на холмах, где Ты восседал, – на камнях, где преклонял Ты святое чело Твое: огради, Всесильный, мерилом Твоей святой воли и мою безграничную свободу в ежеминутном нарушении Твоих повелений, смири холмы вознесенной моей гордыни и умягчи паче воска мое огрубевшее в пороках, окамененное сердце, распали его ревностью по славе Твоей, созижди в нем Владычный престол Себе, восседай на нем и царствуй над всеми хотениями его (сердца), а поникшую долу от суетных мыслей главу мою возведи к горним; от всякого пути лукавого возбрани нечистыми ногами моими, и прах беззаконий, прилепший к ним на путях нечистых, отряси от них Твоею благодатию. Я плавал по волнам того моря, где Ты подавал Свою всемогущую руку утопающему апостолу, такому же маловерному, как и я; но сей спасен, он теперь в тихом пристанище царства Божия, а я, недостойный, еще плаваю по яростно клокочущей пучине житейского моря, обуреваюсь множествами лютых страстей, смертных грехов и злых обстояний: о, как мне нужна мощная десница Твоя, мой Спаситель! О, Господь мой и Бог мой – поспеши же ко мне на помощь! О, бесценный мой Искупитель, спаси же имени, погрязшего выше главы в бездне зол!..

ПОЕЗДКА НА ИОРДАН, МЕРТВОЕ МОРЕ, СОРОКАДНЕВНУЮ ГОРУ. ВИФАНИЯ

Оградив себя крестным знамением, мы в 4 часа утра выехали из Дженина, – рубежа Галилеи и Самарии, и продолжали путь свой благополучно несколько верст до какого-то неизвестного по имени поселка. Здесь у одной из поклонниц под сиденьем лопнула веревка, и она моментально полетела назад с мула, упала навзничь на высунувшийся громадный камень с такою силою, что сразу лишилась чувств и лежала без признаков жизни. Прочие спутницы от испуга и незнания, что с ней делать, рыдали; в это время два турка выбежали к нам из своих мазанок, подняли на воздух лежавшую и она открыла глаза; но из-под головного платка полилась фонтаном кровь, при виде которой монах-афонец упал в обморок, и его едва отлили холодной водой. К счастью потерпевшей, в поселке нашелся знахарь, который принесенными таинственными листьями из ближайшей рощи покрыл зияющую на голове пробоину, и течение крови унялось. Напуганные случившимся, мы взбираемся на верх каменистой горы со страхом и трепетом, потом спускаемся вниз с террасы на террасу, как будто по огромной лестнице. Едва оставляем мы за собою ряды горных уступов, как пред нами возвышаются другие; по временам слезаем с капризных скакунов и ведем их под уздцы, опасаясь за целость своих боков; все идут молча, нахмурившись и с потупленными взорами; чрез несколько часов я спросил обронившуюся: как она чувствует себя, – и, получив утешительный ответ, заметил ей, что случившееся с ней она должна признать за наказание и вразумленье свыше за то, что в пути по св. местами не сдерживает своего гнева, постоянно обижает из-за пустяков своих сопутниц, ссорится и не мирится с ними. Так вести себя нам, богомольцам, не приходится, неуместно здесь и очень грешно, продолжал я; Бог нам не вменит этого трудного пути в подвиг, и молитва наша при святынях палестинских не будет услышана Им.

Целый почти день мы идем длинною цепью гор; часовая стрелка указывает на цифру V; в это время мы, миновав Севастию, спускаемся узкой тропой с страшного обрыва в равнину, на которой расположен Сихем. О, до чего очарователен ландшафт его с этой западной стороны, при скатывающемся с каждой минутой ниже и ниже дневном светиле! В прелестных окрестностях городка, под оливковыми деревьями гуляют разодетые самарянки, еврейки, арабки и турчанки и, завидев нас, опрометью бегут смотреть на московитов; другие во все горло кричат, требуя лева (6 к.), а иные сопровождают нас пением непонятных песен.

На юго-восточной стороне Сихема, в конце его, предстал пред наши очи бассейн чистой и прозрачной как кристалл воды, который мы приняли, как дар Неба за понесенные дневные вар и тяготу жажды. Вода его нам казалась дорогим нектаром, который пили в сладость все – и мы, и подъяремные; а некоторые быстроногие ослики, пользуясь случаем, пожелав освежиться, моментально погрузились в прохладные струи оной вместе с седоками, к великому их ужасу и огорченью, так как все дорожные костюмы и съестные припасы их приняли вид греческой губки, пропитанной влагою.

Отсюда, оставив по правой руке библейско- евангельскую гору Гаризин, по отлогостям которой нам следовало ехать, мы направились по превосходной и плодоносной долине к колодцу Иакова, дабы выполнить прежнее свое предположенье отслужить здесь молебен св. мученице Фотинии-Самарянинке, но это доброе желание наше так и осталось одним желанием, не перешло в дело по не зависевшим от нас обстоятельствам. Наши проводники и хозяева мулов и осликов, да и некоторые из наших поклонников, заупрямились сверх всякого чаяния, увидав показавшийся нежданно из-за кряжа горы караван богомольцев, шедших из Иерусалима в Назарет на молитву к радостному дню Благовещения, и, оставя прежний путь к колодцу, мигом, по горней тропе, направились навстречу им. Меньшинство из нас поневоле должно было следовать за ними. У всех нас, между прочим, таилось сильное желанье узнать от этого каравана что-либо новое о событиях в России; так как со времени известия о кончине Царя-Освободителя мы находились в неведении относительно нового Государя. Картина каравана представилась нашим глазам в поразительно-величественной перспективе: в пустынных местах, на протяжении 10 верст, шла и ехала масса народа, до двух тысяч, из разных стран, племен, наречий, званий, состояний, пола и возраста, гонимая не какими-либо корыстными житейскими расчетами или заманчивыми надеждами, а движимая единственно любовью ко Господу и Пречистой Его Матери. О, как сильна была любовь этого почти сплошь простого народа за малыми исключениями! Усталые от целодневного трудного пути, обремененные тяжелой дорожной ношей, с избитыми и изможденными ногами, испытывая от жары смертельную жажду, они шли безропотно, одни – напевая священные гимны, другие – творя молитвы, а иные – занимаясь душеспасительными беседами или выслушивая их. Некоторых мы встретили совершенно ослабевшими от пути, сидящих на каменных глыбах или лежащих на земном одре от боли ног и других крушений в разных частях бренного тела. На вопрос наш: зачем они шли, не имея сил, потребных для долгого и трудного странствования, -ответ был незамысловатый и краткий: мы верим, что Господь и Богоматерь нам помогут! О, святая вера! Лучезарный живительный свет твой еще не угас на земле, – в простых сердцах ты еще обитаешь и творишь, чудная и славная! И ради сих малых, ради сих простецов и нас, мнящихся быть мудрыми, Господь держит на свете, щадит и милует до поры, до времени. И вот находятся же некие журнальные буйи, которые во всех паломниках не видят ничего более, как праздный и сбившийся с прямой колеи жизни люд, слоняющийся по св. местам с глубоко намеченною в душе корыстною, но ничуть не религиозною целью, чтобы, запасшись там камешками, водицею, оливой, веточками и др. балластом палестинским, потом зашибить за них с своих единоземцев деньгу и провести на раздольной Руси прочее время живота, припеваючи, корча из себя святош и благовествуя разную дребедень... Таким субъектам не мешало бы самим лично принять на себя труд – испытать до дна прелесть «слонянья», особенно без необходимой копейки – по негостеприимным местами Св. земли и труднопроходимым каменистым горным тропам и замусоренным ущельям, при диком фанатизме туземцев и частых разбоях бедуинов, под знойным небом, в проливные периодические дожди, в грязь, не имея где под кровлей и главы приклонити, за многолюдием или по неприязни измаилитов; постоянно быть впроголодь или жаждущими в безлюдных и безводных пустынях, имея постелью – груды камней, покрывалом – свод небесный, а пищей – окаменевший от времени житный сухарь, взятый на потребу из родной деревни, которому дивятся и сами турки. И так иногда целые недели и месяцы... Разве можно предпринять и снести такой вояж без сильной веры и крепкой любви ко Господу? Радуюсь душою, восторгаюсь духом, что я обрел в наши времена эти перлы христианства и в моих соотечественниках. О, дорогая моя родина! О, святая Русь! На твоем широком лице есть еще много верующих сердец, не влающихся ветром всякого ученая. Они – твоя крепость, твое благоденствие, твоя и слава! Дорожи их нравственною силою, поддерживай слабых и колеблющихся, поднимай хромающих на оба колена, а всех вообще побольше питай здоровым духовным хлебом. Иначе ты забвена будешь Богом, попрана, унижена, как избранный некогда народ земли обетованной.

По закате солнечном, верстах в 7-ми от Сихема, мы остановились в крохотной турецкой деревне – Губара. Когда мы въезжали в нее, всполошилось все население от мала до велика; наша толмачка и парламентерша (известная уже читателям), хохлушка, отправилась осматривать лачужки для ночлега, но и самая, по-видимому, лучшая из них оказалась настоящим свинушником: закопченная, без окон, с дырявым, неопределенного материала потолком и с валяющимися на глинистом полу разными нечистотами. Уплатив по 20 к. с души и столько же за каждую циновку, мы кое-как прибрали свою квартиру, настлали рогожек, полстей, ковров и затем кто уселся, кто улегся на полу, в ожидании живительной силы от русского самовара – неразлучного нашего спутника. Туземные мужчины все до одного были в поле, а турчанки со всех дворов понахлынули к нам и без церемония заглядывали в лицо, гладили по голове, трогали бороду, дергали за платье, распахивали его, иные усаживались около нас и лезли на колени. Что видели в наших руках – лимон ли, апельсин, кусочек ли сахару или булки, назойливо просили уделить и им; несколько раз мы выпроваживали их силою, но они опять врывались к нам и не давали спать. Это побудило одного из моих сопутников рискнуть употребить серьезное и довольно опасное средство, могшее иметь весьма плачевные последствия для нас. Взобравшись на террасу соседнего домика, он сделал три залпа из револьвера: незваные гости ахнули и мигом все разбежались по домам, и только чрез полчаса опомнившись от перепуга, прислали от себя депутацию с просьбою больше не стрелять, а то все дрожат и рыдают от страху; и, затем, более никто из них не беспокоил нас всю ночь, кроме общественных всегдашних недругов человека, всесветных паразитов, любящих ютиться, греться и питаться около грешного его тела.

Опасаясь мщения за содеянное со стороны мужчин, возвращение которых ожидали к утру, мы поднялись с своего жесткого ложа в 3 1/2 часа и начали собираться в дорогу на Иерусалим. Ночь холодная и темная, мы едем почти ощупью, из страха попасть в пропасть и свернуть голову; но вот между ущельями гор блеснул огонек, поклонницы встрепенулись, заметались при мысли: не притон ли это разбойничий, – и притихли, чтобы говором не выдать себя. Рассвет. Мы выехали на довольно сносную дорогу. Тихо; лист не колыхнет и облачно. Облака до того низко и густо стоят между теснинами гор, что мы с трудом двигаемся сквозь их вперед. К 10 часам зажглось солнце, и стало довольно жарко; мулы и ослики то и дело спотыкаются, – признак усталости. Около 12 часов мы начали огибать цепь живописных холмов, составляющих по величественной красоте своей венец гордости Самарии, и лежащих по левую сторону протянувшейся длинной и широкой лентой прелестной долины, посреди которой протекает светлый ручей пресной воды, обильно напояющий роскошную растительность. У подошвы горы Гевал, в отвесистых скалах, множество природных пещер.

Мало-помалу мы доплелись до стоящей при дороге небольшой деревушки, называемой Сейлум, библейский Силом, в котором находился Кивот Завета, по завоевании земли Ханаанской, и где был произведен раздел страны между 12 коленами Израильскими.

Кивот Завета оставался здесь до конца правления судей... Теперь еще виднеются небольшие остатки древних зданий. Далее тянутся знаменитые Ефраимовы горы, на вершинах которых трудолюбивые насельники их, пользуясь всяким клочком удобной земли, сумели развести множество масличных и фиговых деревьев и винограда.

Во втором часу мы въехали в длинный и глубокий дефилей, покатые ребра которого искусственно разработаны широкими – саженей в 30 и длинными – на несколько верст – уступами, в пятьдесят рядов, один над другим (в виде амфитеатра), на которые заботливой рукою насажены деревья и кустарники различных пород. Вид на ту и другую стороны его – необыкновенно живописный, и ждет и не дождется искусного контуриста, за снимок которого не один любитель прекрасного скажет задушевное спасибо.

Продолжая далее путь по сказанному проходу, мы достигли, наконец, чудного и по виду своему⁵², и по вкусу воды источника: Аин-эль-Арамиег, – это арабское название, а по-русски – колодезь воров, и здесь на открытой площадке против него решились сделать первый привал, пробитые насквозь лучами весеннего самарийского солнца, истомленные семичасовым сидением на седлах, ездой и смертельной жаждою. Я первый утолил свою жажду, и затем все, рассевшись на мягком травяном ковре – кто завтракал, кто подкреплялся китайским зельем, а были и такие, которые, не теряя дорогой минуты, бросились в объятая морфея, не раз в пути назойливо смыкавшего наши веки в наказание за пренебрежение к нему – раннее пробуждение наше в Губаре.

Кстати, нужно заметить, что описанный нами сейчас источник воров потому называется так, что у расположившихся при нем караванов для отдыха или водопоя, ночью ли то будет или среди бела дня, а непременно окажется пропажа, и виновника ее никто и никогда не мог видеть и изловить, – точно совершается она по мановенью волшебного магического жезла, или злодеем, обладающим сказочной шапкой- невидимкой. Осязательный факт правдоподобности этого объяснения случился и подтвердился воочию нашего: один из проводников наших-араб, подходя к источнику, сбросил башмаки и, положив их на камне, стал завтракать; когда мы отдохнули и сели на осликов, ехать дальше, оставившей сандалии побежал за ними, но их как ни бывало, -поклонницы едва могли его утешить, снабдив своею обувью.

Возле места нашего привала сохранились остатки какого-то громадного здания широких размеров, основание которого сложено из массивных гранитных плит, длиною более сажени, а шириною полтора аршина. Постройку его относят ко временами Соломона. Плененный местоположением, поистине очаровательным во всех отношениях, он, по преданью, устроил здесь загородный дворец, и в него по временам уединялся для отдохновения от царственных забот и городской суеты. С этим нельзя не согласиться, так как камни подобного размера и конструкции встречаются только в зданиях, устроенных в эпоху царствования первых царей иудейских.

Мы опять в дороге, но путь до того затруднителен, что мы не раз встаем с своих подъяремных, – и где идем, а инде пролазим, буквально на четвереньках, по образу звериного навуходоносоровского хождения. Чрез час такого мучительного вояжа мы достигли вершины – горы, усеянной, как бы струпьями оспы, громадными глыбами известняка, на которой виднеется небольшой поселок, именуемый арабами – Бейтин или Бетен, древний библейский Вевиль. Это самое древнее из местечек, окружающих Иерусалим. Здесь праотец Авраам, переселяясь из Месопотамии в землю Ханаанскую, поставил жертвенник Богу. Отсюда Авраам пошел со стадами своими к полудню, отсюда по случаю голода отправился в Египет, где выдавал жену свою Сарру за сестру. Из Египта он опять пошел к Вефилю (Быт. 11:10 – 32:12, 13: 1– 4). В Вефиле отдыхал патриарх Иаков; об этом в Библии говорится так. Избегая гнева и мести брата Исава, Иаков пошел к дяде своему Лавану в Месопотамию, в Харран, и, когда зашло солнце, он остановился в одном месте ночевать, положил себе камень в головы, лег и уснул. И видит во сне: на земле стоит лестница до небес; ангелы Божии восходят и нисходят по ней; на лестнице стоит Господь и говорит ему: «Я Бог Авраама и Исаака. Землю эту Я дал тебе и потомству твоему. Потомство твое будет, как песок земной. В семени твоем (чрез Спасителя) благословятся все племена земные. Я всегда с тобою, и сохраню тебя везде». Пробудившись от сна, Иаков сказал: «Страшно место это! Это – дом Божий и врата небесные». Встав, он взял камень, на котором лежал, поставил его памятником, возлил на него елей и назвал это место – Вефиль (дом Божий). Когда народом еврейским правили судьи, то они здесь часто имели свои собрания. В Вефиле Иеровоам, царь израильский, поставил золотого тельца, соорудил пред ними жертвенники и сказал народу: «Не нужно вам ходить в Иерусалим! Вот Бог твой, Который вывели тебя из земли Египетской», – и сделал Иеровоам праздник в Вефиле для принесения жертв тельцу. И вот когда он стоял пред жертвенником, принося курения, пришел из Иудеи пророк Божий, обратился к жертвеннику и сказал: «Жертвенник, жертвенник! Так говорит Господь: вот родился в доме Давидовом сын Иосия, и принесет на тебе в жертву жрецов высот (идольских), совершающих на тебе курение, и сожжет на тебе кости человеческие. И вот знамение того, что это сказал Господь: этот жертвенник распадется, и пепел, который на нем, рассыплется». Царь протянул руку свою и сказал: «Возьмите его». Но рука его одеревенела, а жертвенник распался, и пепел рассыпался на него; тогда царь стали просить пророка исцелить руку, и рука исцелилась.

Здесь же – тому же пророку иудейскому Господь повелел не есть хлеба, не пить воды, и не возвращаться тою дорогою, по которой он сюда пришел. В Вефиле же тогда был и другой пророк – старец. Когда иудейский пророк отправился из Вефиля, вефильский пророк настиг его и сказал: «Я так же пророк, и ангел, по повелению Господа, сказал мне: возврати его к себе в дом, пусть он поест хлеба и напьется воды». (Он обманул его). Пророк иудейский возвратился с ним. Но когда они сели за столом, вефильский пророк действительно получил откровение от Бога и сказал гостю: «Так говорит Господь: за то, что ты презрел повеленье Господне, ты не будешь погребен с отцами твоими». Когда иудейский пророк отправился домой, лев умертвил его на пути, и стоял с ослом над телом его до тех пор, пока вефильский пророк пришел и похоронил его. Десяток-другой самобеднейших турецких жилищ составляют теперь весь Вефиль.

В 4 часа пополудни мы проезжали мимо местечка, которое населяют в настоящее время арабы, называемое ими – Эль-Бирег или Эмбир, или еще иначе – Михмас, осчастливленное пребыванием в нем Богоматери, возвращавшейся из Иерусалима, после праздника Пасхи в свою родину -Назарет. Священная история об этом эпизоде из жизни Св. Семейства передает нам следующее. Каждый иудей по достижении 12-летнего возраста обязан был на праздник Пасхи приходить для поклоненья Богу в Иерусалим. Иосиф и Мария, по Своему благочестью, строго исполняли эту обязанность. Когда Иисусу Христу исполнилось двенадцать лет, они взяли также и Его с собою. По окончанье праздника, продолжавшегося обыкновенно целую неделю, они все вместе, в сопровождении многих родных и знакомых, возвращались домой. Отрок Иисус остался в Иерусалиме. Родители сначала не заметили Его отсутствия, полагая, что Он идет впереди или позади в кругу знакомых. Но вот день склонился к вечеру. Иосиф и Мария начинают искать Иисуса, и нигде не находят. В сильном беспокойстве провели они ночь в Михмасе (по преданью), и, с наступленьем утра, поспешили обратно в Иерусалим. Прибывши сюда уже на третий день, они входят в храм – и каково их изумленье! Там, во храме, они видят Иисуса среди законников и учителей. Увидя Его, Марья сказала: «Сын, что ты сделал с нами? Вот отец Твой, и я с великою скорбью искали Тебя». – «Зачем было вам искать Меня, – отвечал Иисус, – или вы не знали, должно быть, того, что принадлежит Отцу моему». Иосиф и Мария взяли отрока Иисуса из Иерусалимского храма и привели в Назарет. На том самом месте, где Св. Семейство имело ночлег, была, как видно, довольно архитектурная, хотя и небольшая церковь, устроенная, по преданью, царицею Еленою. От нее остались теперь только одни развалины; впрочем, над алтарем сохранилась часть свода, который мы внимательно осматривали. В деревеньке теперь не более 300 душ населения, и жители большею частью занимаются пряжею и тканьем простых сукон, из которых весь простой народ делает себе верхние бурнусы. Здесь есть несколько ключей, и над одним из них устроена магометанская часовня, по наружному виду довольно сходная с часовнею над гробом Рахили, около Вифлеема.

От Михмаса недалеко уже и до Иерусалима; чем ближе мы подвигались к нему, тем более представлялись нам, несмотря на весеннее время, голые скалистые возвышенности, тем тощее казалась почва, тем менее виднелось жизненности в природе. Вот перебрели мы какой-то ручей, а за ним, по правую сторону, на значительное пространство тянулись развалины когда-то жилых построек, по-между которыми выделялось здание со сводами и с четырьмя отделениями или перегородками внутри, без передней стены. По разъяснении оказалось, что это один из уцелевших самодревнейших караван-сараев Св. Земли⁵³. Во время Давида на этом месте стоял город Номва – ныне Ноб: – сюда, как известно из библейской истории, бежал Давид, спасаясь, по совету друга своего Ионафана, от мести и гонения Саула, и, взяв у первосвященника Ахимелеха на дорогу хлебы предложения и копье Голиафа, бежал из отечества своего. Саул узнал, что Давид был у первосвященника Ахимелеха, велел убить Ахимелеха и с ним 85 священников и истребить Номву.

Перевалившись чрез небольшую гору, мы увидели Иерусалим, в первый раз с северо-восточной стороны. Отсюда он имеет довольно красивый вид, и из-за зубчатых высоких стен его первее всего бросается в глаза, во всем блеске арабской архитектуры, Омарова мечеть с близ стоящими минаретами, еврейская синагога, в наружной форме наших церквей, с зеленою железною крышей (что редкость в Иерусалиме) и Храм Гроба Господня. Елеонская гора и Иосафатова долина видны, как на ладони. Но особенно красивый и привлекательный вид имеют наши «Русские постройки», с своими громадными в европейском вкусе отстроенными корпусами, пятиглавым византийским собором и разными прилегающими к нему зданьями и скверами.

Близ стен иерусалимских наше малое духовное стадо разделилось: я направил стопы свои прямо к «Русским постройками» в свою келью, а мои спутницы–к Дамасским воротам, в греческий монастырь св. Екатерины, где они имеют наемные номера. Мой неугомонный нукер, по мере приближенья к «постройкам» сильнее и чаще дергал за рукава рясы, требуя назойливо прощального бакшиша. Когда я вошел в свою келью, солнце уже зашло, а часовая стрелка стояла на цифре VI. Пав пред иконой Богоматери, я от всего сердца благодарил Ее – Благодатную, что единственно по милости Ее я удостоился благополучно совершить трудный и опасный путь на Ее святую родину, как мне желалось. Приими, Всеблагомощная, Пречистая Госпоже Владычице Богородительнице, говорил я, сии честные дары поклоненья и благодаренья, Тебе единой прикладные, от Мене недостойного раба Твоего: от всех родов избранная, всех тварей небесных и земных высшая явльшаяся, понеже бо Тебе ради бысть Господь сил со мною, и Тобою Сына Божья аз познах, и сподобихся литургисати, и Святаго Тела Его и Пречистые Крове Его причаститися на месте Его воплощенья. Тем же блаженна еси в родых родов, Богоблаженная, Херувимов светлейши и Серафимов честнейши сущая; и ныне, Всепетая Пресвятая Богородице, не престай молящися о мне недостойным рабе Твоем, еже избавитися ми от всякого совета лукавого и от всякого обстояния, и сохранитися мне неврежденным от всякого ядовитого прилога дьявольского, но даже до конца молитвами Твоими неосуждевшего мя соблюди: яко да Твоим заступлением и помощью спасаемый, славу, хвалу, благодаренье и поклоненье, за вся, в Троице единому, Богу и всех Создателю воссылаю, ныне и присно, и вовеки веков, аминь.

Все мои знакомые завидовали мне, что я так удачно, с небольшим караваном, совершил такое необычное путешествие, и мог беспрепятственно молиться на всех местах, все видеть и рассмотреть до мельчайших подробностей. Но до чего все мы устали, и в особенности я, от 12-тидневной верховой езды! Если бы еще нам нужно было далее сейчас путешествовать, я оказался бы несостоятельным. От боли ног я не мог согнуть их: руки были точно искалеченные, а пальцы, особенно на правой руке, как бы повыкрученные; это от постоянного напряжения поводьев. Подкрепившись немного сухоядением, я со словами – Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе – пал на жестокое и холодное ложе свое и мгновенно уснул до радостного иерусалимского утра.

На другой день, утру глубоку, я поспешил ко Гробу Господню, чтобы приложиться к тридневному Его ложу, но нашел двери его заключенными: паписты справляли какой-то свой праздник и затворились от схизматиков (православных), чтобы присутствие их не омрачало светлого торжества их. Почему я зашел в патриаршую кафедральную церковь св. ап. Иакова, брата Господня, устроенную на том честном месте, где воскресный Господь, явившись женам мироносицам, изрек им утешительное – «Радуйтесь», а оне, приступив, ухватились за ноги Его и поклонились Ему. Это место приходится как раз посреди храма и осенено изящным мраморным балдахином, на одной из горизонтальных таковых же досок которого рельефно изображен сказанный священный эпизод. В этой же церкви, в нише иконостаса, вделана часть каменного столпа, к которому привязан был Искупитель в дворе Пилата, во время бичеванья, и устроен придел в честь сорока Севастийских мучеников.

За сим со тщаньем пошел я в Гефсиманию поклониться гробу Обрадованной и во успении Своем нас не оставляющей и принести дань благодарения за Ея благодатный покров во время моего странствования в святую Ея родину. Я застал здесь обедню, которую совершали молдаванские монахи, а предстоящими были большею частью греки. Так как в этот день – 23 марта – было назначено в нашей Русской православной миссии празднованье восшествия на прародительский престол нового Государя, Александра Александровича, то я поспешил сюда. Церковь наполовину только была наполнена народом, по случаю ухода наших поклонников в Назарет. Во время чтения манифеста и ектений, многие, и особенно отставные солдаты, плакали навзрыд; a все вообще горячо молились к Царю царей, чтобы Он, Всеблагий, послал нашему новому Русскому Царю все, испрашиваемое ему Св. Церковью в молебной литии. После многолетия все мужчины, русско-подданные, приведены были к присяге, а их оказалось налицо – двадцать душ в тысячной массе женщин. В заключение консул наш, поздравив всех присутствовавших с Всероссийским праздником, пригласил участвовавшее в служении духовенство на чашку чаю и заздравный бокал.

В этот день, когда мы стояли за вечерним Богослужением в миссийской домовой церкви св. Александры царицы, неожиданно вошел в нее патриарх Иерусалимский Иерофей и долго рассматривал, действительно заслуживающие внимания, св. иконы, написанные русскими художниками; но между множеством икон резко выделялся запрестольный образ Успения Богоматери, замечательно натурально сделанный, так что, стоя вблизи оного, теряешься, не знаешь, что и делать с своими грешными чувствами: радоваться или плакать, молиться ли или, вперив взор свой в Божественный лик Покоящейся и прильнув потом крепко, крепко к пречистой Ее длани, лежащей у сердца, забыть всех и вся на свете, остаться здесь – у ног Ее – до звука архангельской трубы. Каждый день пребывания моего в Иерусалиме я по несколько раз заходил сюда, по целым часам простаивал пред ненаглядным образом и не мог оторвать глаз от него, и все-таки выходил неудовлетворенным, с тихою грустью, что оставляю оный: так велико обаяние его на чувства зрителя!

В день Благовещения – оный же был и днем, назначенным патриархией для празднования Восшествия на престол Императора Александра Александровича, – была обедня в Воскресенском храме при Гробе Господнем, и совершал ее патриарх Иерофей, с четырьмя митрополитами, двадцатью архимандритами и многочисленным сонмом священно-монахов и иереев, в числе которых был и аз недостойный. На великом входе мне дан был для несения ковчег с частью мощей св. муч. Иулиании. Народу разных наций и вероисповеданья тьмы тем, и в числе его стоят их представители в блестящих мундирах. По окончании молебна, для всех служащих, в палатах патриарха, сервирован был восточный завтрак.

Под похвальную субботу я пошел на всю ночь ко гробу Господню, для чтенья акафиста Богородице, избавившей в этот день Цареград от врагов. Во втором часу ночи, на оном же гробе, я сподобился быть сослужащим преосвященному Григорию, при совершении им литургии. На сей раз мне пришлось быть свидетелем посвященья во диакона одного раба, простого поселянина. Передняя часть его головы буквально догола была выбрита, – и это для того, как мне передавали, чтобы ничто не препятствовало проходить до разделенья мозгов благодати Святаго Духа на главу посвящаемого. Пред обедней, по пострижении в иподиакона, архиерей раздавал служащим по пасму волос от главы ставленника, а по омовении рук своих и отертии их полотенцем, покрыл сим последним все его тело, и в таком виде он стоял у дверей кувуклии, в наклоненном положенье, до самой минуты посвященья во диакона. Во время великого входа с Святыми Дарами, когда по обычаю, принятому с древних времен у Св. Гроба, служащий иерарх читал сначала разрешительную от грехов молитву говеющим, а потом и усопшим⁵⁴, с перечислением их имен, что продолжалось около часу, ставленник два раза чуть не упал от давившей его дремоты, что смутило и мирян, и служащих. После «Тебе поем», когда посвящаемый, по уставу, обошедши три раза вокруг престола, становится на колена на одном из передних углов оного и, сложив крестообразно руки на нем, склоняет и голову для таинственного священнодействия, ставленник никак не мог понять этой обрядности, и своими неуклюжими и смешными ужимками привел в такой соблазн всех, что архиерей вынужден был употребить при этом физическое давление. У нас новопоставленный диакон, на той обедни, за которой он принял посвящение, читает только одну заключительную ектенью, а здесь, кроме этого, он выносит к народу Св. Чашу, после приобщения священнослужащих, возгласил: «Со страхом Божиим и верою приступите», – и пр. После обедни, которая окончилась в три часа, за братской трапезой, названный архиерей, вспоминая о выходках ставленника, смеялся до истерики, а за ним и вся братия, особенно иподиаконы, присутствовавшие при посвящении. Солнце зашло в этот день в 6 часов и 15 минут. Вообще же в Палестине самый больший день продолжается 14 часов, а самый меньший 10-ть. (Эту заметку я делаю для лиц, заиитересованных и минутами своего пребывания во Святой Земле).

Поотдохнув в течении недели от назаретского вояжа, мы 30-го марта предприняли путешествие к Иордану и Мертвому морю. По дороге везде попадались пешие и конные поклонники, из коих многие то и дело, что валились на землю с ослят, – и там и сям слышались крики и взвизгиванья от падения, барахтанье и возня с подъяремными и калабалыком (багажом): картина трагикомичная. Доехав до разрушенной гостиницы «Милосердного Самарянина», мы по случаю сильной жары изнемогли, почему и расположились на развалинах ее для отдыха. Потом чрез три часа пути приблизились к страшной котловине, на дне которой сильно клокотала вода. Нас пригласили сойти с пегасов и бережно спускаться по узкой разработанной тропинке в стоящий, по ту сторону названной пропасти, монастырь препод. Теория Хозевита, память которого празднуется церковью – 8 января. Спуск и по проложенной искусственно тропе до nec plus ultra⁵⁵ затруднителен: как же пробирались в эту обитель за сотни лет назад? Когда завидел нас игумен, то начал с усердием бить в пятифунтовый колокол, повешенный на хворостине. Но нам предстояла трудная и опасная переправа чрез стремительный поток, в котором, по преданию, Иоанн Предтеча крестил многих: (в Еноне близ Салима) яко воды многи бяху ту – и прихождаху и крещахуся (Ин. 3: 23 и 24). Много потовых капель пало с чела нашего в эти воды, пока мы, ползком, в течение целого часа, переправлялись по перекинутой перекладине на обонпол⁵⁶ оных. Здесь, под отвесистой скалой необычайной высоты – сажень во сто, мы увидели мизерный домик, оказавшийся церковью, у порога которой встретил нас настоятель монастыря, о. Каллиник, и ввел в оную. Боже мой, что мы узрели в одной из процветавших некогда, яко крин, лавр св. Саввы! Совершенную мерзость запустения, после агарянского, турецкого разорения: замечательная древняя стенная иконопись вся истыкана копьями, в особенности глаза, уста и ланиты у св. ликов; богатая половая мозаика повыковырена; впрочем, в одном месте, где правый клирос, сохранилась довольно хорошо, и о. игумен промывши его водой, дал нам возможность полюбоваться искусно составленным из разноцветных камней деревом, с сидящими на нем, точно живыми, птичками. Церковь пребедная, и открыта для служения только в 1879 году; потолок в ней камышовый и светится насквозь; иконостас – это ширма, обтянутая коленкором, по которой и развешены иконы, из коих только две наместные – препод. Георгия Хозевита и Благовещения, – написанные на дереве, а прочие – бумажные, самой низкой пробы; обязанность подсвечников выполняют два кола, воткнутых в расселины камней, и к ним усердствующие лепят свечи. За сим повели нас к тому пустынному месту, где родитель Приснодевы, Св. и Праведный Иоаким, оплакивал свое бесчадие и о бесчадии поношение от ближних и пламенно молился, присоединив к молитве и 40-дневный пост, сказав в себе: не возвращусь в дом свой, и слезы мои будут мне вместо хлеба до тех пор, пока Господь не услышит молитвы моей и не посетит меня радостью Бог Израилев, разрешив мое неплодство, и где ангел Господень обрадовал его же словами: «Се жена твоя зачнет и родит тебе дщерь, от Которой радость будет всему миру. И вот тебе знамение истины моего благовестия: иди в Иерусалим к церкви Господней; там найдешь у златых врат жену твою Анну». На этом месте была церковь во имя Св. Богоотец, но она подверглась еще большему разоренью от безбожников; на остатках стен виднеются священные изображения с выткнутыми глазами, а на полу – жалкие последки мозаики, место церкви наскоро ограждено грудою уцелевших камней. В Хозеве теперь идут работы: игумен устраивает для удобства богомольцев мостик чрез сказанный поток, и, где можно, кельи для братии, которой в настоящее время налицо – 4 души. Есть здесь, в отвесистых скалах, и природные кельи-пещеры, но они более удобны для жилья птицам небесным, которые и приютились в них в великом множестве, в особенности скворцы и щуры, привлекаемые сюда даровым обильным кормом, подаваемым щедрою рукою пустынной братии от крупиц своей трапезы; впрочем, в одной из них поселился один монах, по имени Антоний, но проникнуть в его келью можно не иначе, как только спустясь по веревке. По осмотре крошечной обители, игумен предложил нам восточное угощение из хлеба, раки, винных ягод, присовокупив к нему и русское – чай, который все мы, сильно уставшие и особенно изнемогшие от жажды, пили с необычайным усердием. Поблагодарив за радушие и ласки и пожертвовав на бедную пустынь, кто что мог, мы уже хотели было идти к своим муликам, но нас пригласили зайти в видневшуюся вдали пещеру, вход в которую загражден железными дверьми и замком. Пещера эта круглая, небольшая, довольно низкая и была во время оно монастырской усыпальницей; в нее снесены кости 4.000 отшельников, избиенных в обителях св. Саввы Хозроем, царем персидским; вокруг пещеры, на полках, расположены головные черепа, числом до 300, а в половые ямы, сделанные наподобие наших могильных, ссыпаны остальные кости; к некоторым черепам мы прикладывались как к чудотворным с молитвою: св. отцы, избиенные в обителях св. Саввы, молите Бога о нас!

В 3 часа пополудни мы спустились в Иорданскую равнину; здесь сразу обдало нас полуденным варом, точно кипятком, чего в Иерусалиме в это время года мы не испытывали. Когда мы подъехали поближе к деревне Риххе – библейскому Иерихону, нас приятно удивили две группы белевших больших каменных, довольно красивых, построек, которых здесь, в прежнее мое путешествие, не было. Оказалось, что первая, это – странноприимные покои греческой патриархии, а вторая – русский, превосходный, удобный и весьма кстати устроенный приют для уставших путников, отправляющихся на Иордан, с живою ключевою водою протекающего здесь Елисеева источника, роскошным тенистым садом, содержимым в великом порядке и чистоте. Здесь мы застали таких же, как мы, приютившимися – кого в саду возле огромного 10-ведерного самовара; иных от утомления и боли ног растянувшимися всем телом на пушистой траве; а некоторых, как напр. московских и костромских коммерсантов, в номерах гостиницы, услаждающими гортань ароматическими яффскими апельсинами; здесь же, между прочим людом, сновали и турецкие кавасы с пиками, ангажированные русским консульством для сопровождения и охраны «московитов» от буйных сынов Измаила в пути к Иордану и Мертвому морю. Греки, раньше нас расположившиеся здесь для отдыха, моментально все всполошились, чтобы идти дальше для занятия впереди – в монастырь Св. Иоанна Предтечи, более удобного приюта для ночного покоя, видя в нас, русских, какую-то помеху для себя: так сильно в них чувство ненависти к русскому имени!! Но мы еще при выезде из Иерусалима предположили иметь ночлег в монастыре преподобного Герасима на Иордане.

В Иерихоне, этом когда-то знаменитом городе, – городе благоуханий, пальм, роз и миртов, нам пришлось отдыхать чересчур мало, ибо день преклонялся уже к вечеру. Но мы все-таки успели рассмотреть кое-что. В настоящее время нет Иерихона, населенного, красивого, зеленого, цветущего, богатого медом, миртой; на месте его находится ничтожная и жалкая арабская деревушка – Рихха, из нескольких убогих мазанок, с одним-другим десятком пребеднейших насельников; долина, на которой она расположена, глядит дикостью и запустением, только изредка, по-над берегами Елисеева источника, встречаются особого рода деревья, которых нигде в других местах не попадается на глаза, – одно из них называется Цаккум и походит на наше сливное дерево, только с иглами; из плода его добывается целительное масло для ран, а из косточек делаются четки, который и продаются богомольцам; другое дерево называется Дом, которое приносит небольшие красные плоды, употребляемые в пищу, – это любимое лакомство иерусалимских женщин; третье дерево – Ходах или акриды, ветви его усеяны множеством длинных игл, листья мелки, плоды круглые, желтого цвета, формой похожи на наши малороссийские мелкие вишневые ягоды, вкус в них яблочный или ананасный⁵⁷; у некоторых христиан существует предание, что венец Богочеловека был сплетен из этого последнего дерева, и что плоды его служили пищей Иоанну Крестителю, во время покаянной его проповеди в Иорданской пустыне; другие же утверждают, что терновый венец, возложенный воинами на Спасителя, был свит из первого – Цаккума. Иерихон был первый город, чудесно завоеванный иудеями по сю сторону Иордана. Когда Ковчег Завета, в течении семи дней, каждодневно обносим был вокруг города, стены и башни Иерихона, бывшие до того неприступными, с ужасным треском пали сами собой, при звуке труб и восклицаниях народа. Во времена маккавеев в Иерихоне была построена цитадель. Иерихон великолепно был украшен и обогащен последними царями иудейскими; они выстроили в нем многие прекрасные здания. Ирод Великий жил здесь в пышном дворце (остатки которого и теперь еще указывают), когда были у него волхвы, шедшие в Вифлеем на поклоненье новорожденному младенцу Иисусу; богачи увеселялись здесь конскими скачками на великолепно устроенных ристалищах. И хотя во время войн римлян против иудеев оный был разрушен, но все-таки был еще значительным городом во время жизни блаженного Иеронима. Впоследствии времени Иерихон был доведен до совершенного истощания, в котором находится и до дня сего.

Некоторые из историков упоминают об иерихонских славных розах, отличающихся от прочих цветов своею неувядаемостью. Нам не пришлось их видеть, но, по рассказам наших проводников, розы эти не походят на наши, а скорее – на бузинный цвет. Они растут прекрасными букетами, около пяти дюймов вышиной от земли, и вначале бывают алыми, потом беловатыми; когда вы поставите их в воду, то чрез пять-шесть минуть они распускаются, как бы ни были сухи, потом по вынутии из воды опять сжимаются и засыхают⁵⁸. Иерихонская роза не имеет ни красоты, ни благоуханья, но отличается от других цветов, как я уже упомянул, своею неувядаемостью, поэтому-то св. Церковь и сравнивает глубокое смиренье Пресвятой Девы с неувядаемостью иерихонской розы.

Но вот виднеется на противоположной стороне Риххи не то – масличное, не то – смоковничное дерево с сидящим на нем орлом; а в сорока шагах от него руины какого-то зданья. Под живым впечатленьем священно-исторических событий, совершившихся здесь, мне так и чудилось, что это – тот самый сикомор или по крайней мере потомок того евангельского сикомора или смоковницы, которая росла близ дороги, по коей надлежало проходить Иисусу в город Иерихон, и на низкие сучья которой взобрался Закхей, чтобы, при своем малом росте, отсюда иметь полную возможность своими собственными глазами разглядеть Великого Пророка, и не только увидел Его, но и удостоился чести иметь гостем славного Мессию, быть может, в этом же доме⁵⁹, развалины которого рябили в моих глазах, разрешить с Ним вечернюю трапезу, высказать свои покаянные чувства словами: Господи! половину имения моею я отдам нищим и, если кого чем обидел, воздам вчетверо – и выслушать от Него всерадостное для грешника: ныне пришло спасение дому сему, потому что и он сын Авраама.

В то же время возбужденные чувства подсказывали мне, что на том самом месте, которое мы избрали для часового отдыха, сидел евангельский слепец Вартимей, просивший при входе в город милостыни и, вместе с товарищем по несчастью, взывавший ко Господу, зде проходившему, о помилования и прозрении и утишенный всемилостивым глаголом – иди! Вера твоя спасла тебя – и тут же, с возвращенным зрением, начал среди радостной толпы славить Бога.

После малого отдыха, мы, взяв здесь двух кавасов, вооруженных пиками, саблями и пистолетами, направились по долине Иорданской к монастырю св. Герасима; было пять часов пополудни; утомленные наши мулы и ослики едва передвигали ноги, на пути нашем мы изредка встречали иссохший тростник и кусты бесплодного вереска, покрытые пылью; – аисты длинными ногами своими рыли песок, добывая себе воду; орлы и ястребы расхаживали стаями; голая, неудобная к возделыванию земля, кажется угрюмою; кое-где видны пески с прокрадывающимися, едва приметно, в россыпях их источниками; местами почва земли кажется изрытою и на ней пробивается то там, то сям зелень посеянных злаков, и инде белеются груды песку, наносимого ветром.

Чрез полтора часа, когда уже солнце сокрыло свои вечерние лучи, мы благополучно прибыли – к древнейшей славной обители преп. Герасима, созданной им в 5-м веке по Р. X. близ Иордана, Повествуют, что он установил в ней самый строгий образ жизни. Пять дней в неделю братия проводила в совершенном уединении, каждый в своей келье, занимаясь рукоделием и не вкушая ничего, кроме небольшого количества хлеба, фиников и воды. В субботу все собирались в церковь для слушания Божественной Литургии и для приобщения Св. Тайн; потом обедали за общей трапезой, и в Воскресение, после обедни, каждый возвращался в свою келью, взяв с собою пищи на целую неделю и финиковых ветвей для плетеная корзинок; продажею этих корзинок содержался монастырь; но сама братия не имела никакой собственности, кроме одной одежды, рогожи, на которой спали, и каменного сосуда для воды. На Св. Четыредесятницу преп. Герасим оставлял каждогодно монастырь, чтобы в уединении вполне предаться духовной жизни: он удалялся в пустыню с одним только учеником и проводил все это время в пламенной молитве, Рассказывают, что св. Герасим кротостью своею привлекал к себе в пустыне диких зверей. Однажды встретился ему раненый лев; он перевязал ему рану, и с тех пор лев всюду следовал за ним и служил ему, как домашнее животное. Когда же преподобный скончался, лев долго скучал и, наконец, умер на его могиле. Преподобный Герасим дожил до глубокой старости и скончался, горько оплакиваемый братией, в царствование Льва Великого.

В настоящее время монастырь св. Герасима, за малыми исключением, одна груда развалин, от постоянных набегов бедуинов, ищущих в обителях даровой и легкой добычи; впрочем, она, как видно, недавно обнесена оградой, чрез узкую калитку которой, открытую собственно для нас, выбежала навстречу нам стая презлейших собак и с лаем бросилась на нас, что побудило самого игумена выйти и проводить нас. О. игумен человек довольно молодой, но смиренный, добрый и чрезвычайно симпатичный. За нами ухаживали, как за родными. Нам отведены были новые, едва только отделанные, кельи, принесены рогожи, финики, винные ягоды, галеты, и вмиг исполняемо было малейшее наше желание. За обычным восточным кофе о. игумен рассказал нам, что управляемый им монастырь устроен по следующему случаю. Богоматерь, после бегства в Египет с Предвечным младенцем, возвращаясь назад в свой родной город Назарет, остановилась для отдыха на этом самом месте, где наш монастырь; но узнав, что в Иудее царствует Архелай, убоялась идти чрез нее далее; в этот-то момент явился ангел и сказал, что вси ищущие души Отрочате изомроша. Богоматерь впоследствии заповедала Апостолам, чтобы это место обозначено было каким-либо памятником. Было ли что устроено здесь во времена апостольские, неизвестно, но подвизавшийся на берегах Иордана пр. Герасим соорудил тут обитель с храмом. Судя по развалинам, церковь была громадная; от ней уцелела только одна алтарная стена с частью расписного свода. Все древние постройки обители – одна груда мусора; впрочем, кой-какие службы начали приводиться в порядок: так в нижнем этаже одного из разрушенных зданий, который, как видно, был или кладовой или подвалом, устроена церковь во имя основателя обители, пр. Герасима. В ней царит ужасающая сердце бедность: 16-ть бумажных образов нашей суздальской работы, повешенных на вбитых в землю колышках, составляют иконостас; царские врата сколочены из иорданского хвороста, а завеса к ним надета на камышинку; ковчег для хранения запасных Св. Даров и Агнца – деревянный, в роде наших точеных солонок с крышкой; пол – земляной; нас только и утешали здесь нежданно и негаданно попавшиеся на глаза русский следованный псалмец и служебник, почему мы просили игумена позволить нам совершить великопостные службы. В час ночи начали немилосердно бить в кусок листового железа к Богослужению, и я, к утешению своих сопутников и братии, отслужил Заутреню, Часы и молебен святому Герасиму.

На рассвете, пользуясь прохладой, мы начали собираться в путь к Мертвому морю, до которого отсюда 6-ть верст; причем рассмотрели, что монастырь стоит на открытом месте среди песчаных бугров, и растительности ни внутри, ни около его – никакой.

Распростившись с радушной братией в 5 1/2 час. утра, мы скорым шагом направились к видневшемуся Асфальтовому озеру, называемому арабами Биркет Луф, т. е. Лотово море. На пути к нему, в некотором расстоянии от нас, представлялись нашим глазам целые города с изящными зданиями, но когда мы подъезжали к ним, то они оказывались большими курганами песку, похожими на разбитые шатры лагеря, на пирамиды из ружей, знамен и проч. После полуторачасового пути мы приближались уже к берегам сказанного моря или озера. О, если бы кто посмотрел на нас, когда мы в глубоком молчанки, с поникшими головами, подъезжали к тому месту, где стояли нечестивые города, в наказание за нечестие сожженные небесным огнем и потом провалившиеся, всякий подумал бы, что тянется погребальная процессия, едущая в долину смерти.

Вот и самое море; часовая стрелка указывает на цифру IХ. В прежнее мое путешествие по Св. Земле, я хотя был здесь, но ничего не видел, кроме зеркальной поверхности вод, так как это было в темный полуночный час. Теперь же нашим глазам представилась такая картина: берега моря от пустыни Иорданской отлогисты, на восточную же и западную стороны его надвинулись высокие, широкие, громадные, почти вертикальные голые скалы; кругом царит мертвая тишина, воздух как будто заснул; везде чахлая, скудная растительность, свойственная дикой каменисто-песчаной пустыне, отсутствие всего, носящего на себе признак близкого жилища человека, что действительно производит мертвую картину, – и море, как нельзя более, оправдывает свое название; там, где мы сделали привал, валялось много выброшенного сухого дерева. Быстрый Иордан, подмывая в течении своем лесистые берега, уносит, и особенно в полую воду, много растений в море, которое выбрасывает их снова на землю.

У меня явилось сильное желание выкупаться, но никто из сопутников не решался последовать мне. Одни говорили, что в таком проклятом море грешно купаться, другие же боялись за неприятные последствия от купанья; третьи, не умея плавать, страшились даже ступить ногою в воду, чтобы не попасть в водоворот. Я же моментально разделся и начал купаться; – за мной последовали два молдаванина. Вода чистая, прозрачная, как кристалл, теплая, а потому располагающая подолее посидеть и понежиться в ней; дно песчаное, но твердое, усеянное множеством овальных разноцветных камешков, вносимых сюда быстро катящимися иорданскими струями. У меня еще при выезде из дому было предположенье во что бы то ни стало испытать упругость или плотность вод Мертвого моря, проверить: насколько справедливы сказанья ученых туристов относительно плотности их, будто бы на поверхности их человек может держаться или лежать, как дерево. Долго я не решался произвести над собой опыт из боязни, что если оный будет неудачен, я дорого поплачусь болезнью глаз, ушей, головы и проч., но вот я бережно положил на воду руки, протянул исподволь ноги, и к великому моему удивленью ни голова, ни руки, ни ноги не опускались в воду; я лежал на поверхности ее, без всяких искусственных усилий, точно на плите или на койке; поднимал вверх и долго держал в воздухе оконечности рук и ног, повторял это несколько раз, до сорока минут, и чем покойнее я лежал, тем удобнее было для меня такое положенье, так что я шутя предлагал стоявшим на берегу, подать мне дорожную подушку, чтобы часик-другой поотдохнуть на море!..

Морская вода, едкого горько-соленого вкуса, чрезвычайно раздражительно действует на слизистые оболочки и царапины, но я этого последнего не ощущал, только все тело оказалось покрытым густым жиром. В самом море не заметно никакого живого существа. От купанья я испытал только одно удовольствие, тогда как другие жаловались на щекотанье всей кожи, похожее на уколы булавкой, а некоторые впоследствии проклинали тот час, в который они решились погрузиться в морские воды, от которых и чрез несколько дней у них появились на теле жестокие накожные нарывы⁶⁰.

Полагая что каждому небезынтересно знать вес и составные части воды Мертвого моря, я приведу здесь данные, добытые учеными исследователями, специалистами-химиками. Вес воды этого единственного на всем земном шаре озера оказался равным 121,742. По разложении найдено в воде составных частей: хлористого магния – 145,8971; кальция – 31,0746; натра – 78,5537; калия – 6,5860; бромистого калия – 1,3741; сернокислой извести – 0,7012; воды – 735,8133. Прибавим к этому, что одна Американская морская компания собрала и другие самые подробные и интересные сведения о Мертвом море. Объехав Галилейское озеро, она вошла в Иордан на двух лодках, медной и железной, нарочно сделанных для этой цели в самой Америке. По мере приближения к морю, говорит один из участников этой экспедиции, ветер стал наносить сильный вонючий запах. Лодки вышли в море при довольно свежем ветре; оно волновалось и, казалось, было покрыто белым слоем соли. Наши лица и платья быстро покрылись соляными кристаллами, производившими раздражительное действие на кожу и на глаза. Тяжело нагруженные лодки сначала не чувствовали особенного сопротивления воды, но когда ветер усилился, то, казалось, не волны, а молоты били в их стены, и лодка медная сильно пострадала от едкой морской воды. В продолжении первых двенадцати дней плавания, мы все чувствовали себя довольно сносно, за исключением лишь одного из нас, но, наконец, явились признаки, внушившие нам беспокойство; все мы стали походить на страдающих водянкою: тощие пополнели, а полные стали необыкновенно толстыми; бледные лица приобрели свежий цвет, а бывшие прежде свежими стали багровыми; малейшая царапина гноилась, и все тела многих из нас покрылись белыми прыщами, все жаловались на боль от воды, когда она попадала на обнаженные части. Несмотря на это, мы имели хороший аппетит и не теряли надежды на достижение цели экспедиции. Вонючий запах, который мы слышали, происходил не от испарений моря, а вероятно, от теплых серных источников, бывших по берегам его. Вокруг нас, продолжает тот же моряк, были черные бездны и острые скалы, подернутые прозрачным туманом; а на 300 футах под нами лот касался погребенной Сиддимской долины, покрытой в настоящее время грязью и солью. Мои товарищи не могли осилить напавшую на них дремоту, заснули во всех возможных положениях тяжелым беспокойным сном; я один только бодрствовал среди товарищей моих, погруженных в оцепенение; страх овладел мною; волосы мои встали дыбом и моему воображению представлялось нечто ужасное в разгоревшихся и вздутых лицах моих спутников: казалось, страшный ангел смерти носился над ними; их жаркий лихорадочный сон был, в моих глазах, его предтечей. Одни спали согнувшись, глубоким сном, и руки их, лишенные по кисть кожи от вредного действия воды, безжизненно висели на покинутых веслах; другие, закинув голову назад, с растрескавшимися в кровь губами, с ярким румянцем на щеках, казались даже и во сне страдающими от жара и истощения; время от времени они вскакивали, жадно припадали к бочонку с водою и снова впадали в оцепенение... Болезнь постоянно мучила матросов, а три месяца спустя, один из моих товарищей скончался; все другие поправились и возвратились на родину. Самая большая глубина моря достигает 200 сажен; поверхность его выше поверхности Средиземного моря на 400 футов. Замечательно, что Мертвое море не имеет ни одного истока, между тем как Иордан вливает в него огромные массы воды. Много придумано гипотез для объяснения происхождения моря; ближе к истине те из них, которые построены на фактах, взятых из книги Бытия. Из нее видно, что вся почва Сиддимской долины была обильно пропитана нефтью, подземные пещеры и резервуары были, конечно, наполнены ею; самый камень, из которого воздвигнуты города, был проникнут этим горючим веществом. Когда гнев Божий разразился над отверженными городами, когда эта пропитанная горючим материалом почва заколебалась, грянул гром, и молния, озарившая местность, ударила в землю и воспламенила ее, судьбы нечестивого Пентаполя совершились: всколебавшаяся почва, с сокрушившимися городами, провалилась в пустоты, наполненные до того времени нефтью и газами, и на месте ее выступило море, ставшее символом смерти. Гумбольдт говорит, что «страшный переворот страны составляет феномен», не имеющий себе подобного на земном шаре. Согласно библейским сказаниям, во время этой катастрофы погибли пять городов: Содом, Гоморра, Адама, Севоим и Сигор. Помянутый американец так заключает свой рассказ: мы прибыли к Мертвому морю с мнениями весьма разнообразными: кто сомневался, кто прямо говорил, что не верит рассказу Моисея. После двадцати двух дней тщательных исследований, мы единодушно убедились в истине библейского рассказа: мы думаем, что все сказанное в Библии относительно этого моря совершенно подтверждено нашими наблюдениями.

Мне хотелось подольше понежиться в приятно ласкавших тело водах ядовитого моря, но мои спутники то и дело, что понуждали меня одеваться. Набрав в припасенную нарочито бутылку морской воды для домашних опытов над ней⁶¹, мы восприяли отсюда путь к Иордану, – до места, где, по преданью, крестился Искупитель мира.

Невеселые думы засели в мою голову при отъезде от места осязательного гнева и проклятия Божия за крайне развратную, любодейную жизнь древних ее насельников... Но они были полуязычники, а мы называемся христианами, да еще православными, а что творится у нас – срамно есть и глаголати... Распутство время от времени все более и более распространяется; жизнь любострастная, к несчастью, составляет для многих заурядное удовольствие; большинство теперь смотрит на блуд не как на порок, возбуждающей омерзение, а как на дело терпимое, почти обыкновенное, естественное. Отцы часто сквозь пальцы смотрят за поведением своих сыновей, – не удерживают их всеми мерами от порочной жизни; много есть и матерей, мало заботящихся об ограничении свободной жизни дочерей своих. Сходки в ночное время юношей и дев что иное представляют, как не место нравственного растления, потери совести, стыда, а часто и самого девства. Следствием такой, никем и ничем не ограничиваемой, свободной жизни бывает то, что многие из юношей надолго пренебрегают законными браком и женятся уже тогда, когда все чувства, потребные для тихой супружеской жизни, ими притуплены, когда здоровье и силы телесные излиты с любодейцами; иные же и вовсе не вступают в брак, находя в жизни беспутной более наслаждения и удовольствия... И это люди, это христиане делают то, что и скоты бессловесные не творят! И эти люди не чувствуют обличений совести, не боятся и прещений Церкви... Несчастные! Привести бы вас сюда! Быть может, гибельные последствия любодейной жизни ваших предков, представляющиеся здесь во всей ужасающей наготе, заставили бы вас содрогнуться... попризадуматься и над своей крайней развращенностью; быть может, вы хоть отсюда вынесли бы спасительный урок для будущности; быть может, виденные наяву грозные следы страшного гнева Божья побудили бы вас хранить чистоту телесную и удерживаться от любострастья!

Так я говорил сам с собой, не замечая, что мы уже тянемся вдоль берегов Иордана, который при впаденье в Мертвое море расширяет свое русло и делается немного шире; извилистые берега реки по местам топки и покрыты тростником, а инде песчаные. По мере удаленья нашего от соленых вод, ландшафт берегов священной реки прогрессивно возрастал и невольно влек к себе наш взор и волновал душу. Роскошная весенняя флора поражала не столько разнообразьем, сколько свежестью вида и запаха прибрежных растений и цветов, разбросанных по зеленой канве луговины; пенье засевшего в них миллионного хора разного рода певчих птичек, которого, признаться, мы не слыхали за все время нашего странствованья по Самарии, Галилее и Иудее, до того обаевало наши уснувшие было чувства, что мы не знали, что с собой делать: любоваться ли прелестною зеленью, вдыхать ли в себя благовонный, освежительный аромат пленительных цветов; смотреть ли на быстро катящиеся иорданские струи, с которых никогда бы не отводил глаз, при благоговейном воспоминании о Крестившемся в них; слушать ли хвалебный гимн Божьих птичек Верховному Освятителю сих вод и самому присоединиться к дружному хору их, или припасть грешным челом к пустынной тропе, по которой, быть может, шествовал и Искупитель мира к Иордану, для омытия грехов всего мира, и шептать покаянные молитвы?!.

Но вот мы дошли до того места, где обыкновенно останавливаются караваны богомольцев и где, по преданью, принял крещенье Иисус Христос; здесь же и мы сошли с своих мулов; с полною верою и смирением я пал на землю и, воображая бывшее здесь некогда явление Пресвятой, Преславной и Пресущной Троицы, сделал три земных поклона; спутники мои так же молились. На утомленных лицах их, и сквозь пыль и пот, виден был отблеск неподдельной радости, что столь желательное путешествие окончилось, и цель его, несмотря на шайки рыщущих разбойников-бедуинов, достигнута благополучно.

Географическое положение занятого нами места было замечательно, и имело особенность вовсе не случайную. Береговая гряда плотно сцепившихся всякого рода кустарников и крупных многоветвистых дерев – здесь прерывалась, образуя береговую прогалину сажень на десять. Причина этого интервала заключалась частью в положение берега, который за несколько сажень до реки понижался и образовал род небольшой балки или рытвины, постепенно расширявшейся и углублявшейся, так что при самой воде она доходила почти до уровня реки, – а частью в каменисто-глинистом грунте его. Такая постепенная пологость довольно не узкой и сухой рытвины делает спуск в этом месте или сход к реке очень удобным, а самое место почти единственным или, по крайней мере, наилучшим для купанья на всем пространстве реки, отселе до самого моря. На противоположной стороне берег так же низок, но там он покрыт был деревьями без прогалин и зеленью до самой воды. На нашем берегу, по ту и другую сторону прогалины, нас до чрезвычайности пленяло богатство всякой растительности и изящная ее пестрота; но меня более всего занимали олеандры: красно-маковые, с алым отливом и беловатыми струйками, цветы, коими они так густо покрыты были и которые я в первый раз видел в таком множестве на природной почве и под открытым небом, казались ни с чем не сравнимыми. Бесцветные тамарины и громадные ивы, с плющевою повивкою, выступали перед ними, как великаны, на самую окраину реки, как бы в видах заслонить их своими косматыми ветвями, спускавшимися до самой воды. Это сочетание, это соревнование высокого с изящным, перемешиваясь, на значительном пространстве берега, со множеством других дерев разных высот, объемов и названий, с проглядывавшим из-за них махровым пурпуром олеандров, напоминало что-то допотопное и вместе умиляло высокое настроение духа.

Находясь на месте крещения Спасителя, мы видели пред собою на востоке гору Навав или Нево, с которой Бог показал Моисею Обетованную землю, со всеми плодоносными полями, реками и высокими горами ее; она же была свидетельницею последних минут жизни Богодухновенного писателя и законодателя.

Поотдохнувши немного от томившей жары, я предложил моим спутникам помолиться вместе со мной в знаменательном месте; – в это же время подъехали к нам англичане-туристы. Мигом все собрались: кто захватил новые, нарочито приготовленные рубахи, кто свечи, кто посуду для воды. Возложив на себя епитрахиль, я начал под тенью развесистых и густых цакумов, ив и олеандров обычное великое освящение воды святых Богоявлений, – освящение, обычное по своему обряду, но необычное по местной обстановке и, конечно, единственное в жизни каждого из нас, тут бывших.

Нужно ли говорить, что я редко где читал и пел с таким чувством и выражением, как здесь, в описываемую минуту; нигде и никогда так не поражал меня внутренней смысл и значение совершаемого священнодействия, как здесь, в этом необъятном храме Богоявления, при ярко блещущем свете мировой лампады, и под сводом тех самых небес, которые разверзались некогда над Божественным Законоположником нашей веры, – небес, с которых сходил Дух Божий и от которых слышен был голос Бога Отца. Все молившееся со мною видимо находились под особенным напряженным настроением духа и все, как один, стояли на коленах, даже гордые англез (англичане), и те, увлекшись общим движением «московитов», сняли свои конусообразные шляпы и пристально всматривались и замечали каждый священный акт. Минута торжественная, картина трогательная! Когда же дошло до погружения креста, о, с каким сердечным участием и радостью все мы, как бы единым сердцем и усты, воспели: «Во Иopдане крещающуся Тебе, Господи»!

Что во мне происходило, что я думал и чувствовал в этот момент, – я не в силах передать на бумаге. Мне чудилось, что так погружал в сих самых струях великий пророк, проповедник и Предтеча, Святых Святейшего, как я погружаю в них держимый крест. При этой мысли я волновался, я умилялся, руки дрожали, голос прерывался, слезы текли по ланитам... Боже, Боже, как на душе моей было легко и сладко! Подобная минута, если и может повториться, то разве там только, где мириады блаженных духов зрят неизреченную красоту Света Триипостасного и возносят вечно-хвалебное аллилуйя! Осенив всех крестом и окропив себя из самого Иордана, мы испили и священных вод его и омочили ими свои лица и головы.

По окончанье обряда освящения, я еще совершал молебную литию ко Господу Искупителю, после которой, склонив голову над водами, в которых готовился омыться, и положа руку на сердце, сокрушенное раскаянием, из глубины души изрек следующие молитвенные глаголы: Боже всемогущей, премилостивый и человеколюбивый! С смиренным и покорным сердцем я пришел из далекого Севера сюда, где крестился Сын Твой, а мой Спаситель; прежде всего, от всей души благодарю Тебя, что Ты сподобил меня, одного из первых грешников, сея благодати – лицезрения сей таинственной бани пакибытия и оставления грехов; я помню клятвы, данные мною при крещенье, но я, окаянный, не выполнил их; о, дай мне, Всесильный, силу, творить благое пред Тобою, а я совершенно предаюсь Тебе, Боже мой! Обещаюсь любить Тебя и служить Тебе до последнего моего издыхания.

С окончанием священнодействия все устремились в воду, но купаться в реке было опасно, потому что она чересчур переполнена была по случаю весеннего разлива; из боязни потонуть, большинство барахталось возле берега, выделывая разные эволюции, над которыми усердно подсмеивался англез (англичане), ограничившиеся только осмотром иорданской местности и, -захватив на память береговой зелени и десяток-другой бутонов олеандра, быстро удалившиеся на своих скакунах в Иерусалим.

Долго я искал, где бы поудобнее омыться и нашел уютное местечко под огромною ивою, ветви которой спускались в самую реку; ухватившись за них, я долго бороздил по быстро катившимся волнам ее, пока совершенно смыл разные соли и ятр, приставшие к моему телу от купанья в Мертвом море, моля при этом возлюбленного Сына Божия, да очистит Он, Всеблагий, и все мои нечистоты душевные, которыми я загрязнился от дней юности⁶².

Сколько ни обильны здесь утешения духовные, но они были живительны и питательны только для духа, и хотя наш дух витал превыше земного, но немощная плоть напоминала в свою очередь, что и она нуждается в присущих ей утешениях материальных. И вот, откликаясь на ее зов, мы налили самовар священной водой, и затем, во славу Божью, подкрепились, кто питьем, довольствуясь одними чаем с хлебом, кто одними ястьем ржаных сухариков.

Что касается до самого Иордана, то и теперь о нем можно повторить тоже, что говорено было путешественниками во все времена и лично мною в описанье первого моего путешествия.

По примеру всех пилигримов, которые, посетив уединенный Иордан, запасались водою его, чтобы принести в свою родину, и я наполнил нарочито припасенный сосуд водою из Иордана, и бросил в свой дорожный мешок десятка три камешков, поднятых со дна Иордана, чтобы отнести домой и поделиться первою и последними с добрыми людьми, менее меня счастливыми. О, почему я не могу унести с собой и святого вдохновенья, которым теперь так преисполнена моя душа! О, как бы желалось привить к себе хотя некую частицу той святости и чистоты ума и сердца, какую имел Чистейший и Святейший из Сынов человеческих, омывшийся в водах иорданских!

Подкрепив силы, оставалось воздать снова хвалу, поклоненье и благодаренье Единосущной и Нераздельной Троице, и особенно Тому, Кто, Един сый Святые Троицы, явился некогда здесь вселенный, как свет присносущный, и знаменовал всех верующих в Него блаженными светом истинного богоразумья. Сделано и это, и затем все мы воспевше пустились в путь.

Мне стало грустно, когда мы тронулись с места. Моментально проявившееся чувство тоски, ежесекундно возраставшее, теснило мне грудь и нудило вспять. Оборотившись, я остановился и впивался глазами в оставляемые предметы. Я понимал, что это уже последний взгляд и на реку Божью, и на место святое. Наконец, облегчив грудь глубоким вздохом, я перекрестился, повернул мула и, еще взглянув на реку благодатную, сказали: прости, Иордан; прости, река Божья, река святая! Прости, река дивная, река таинственная, река, принявшая в себя и потопившая в волнах грехи всего мира... и мои!..

Когда мы простились с Иорданом, было 12 часов дня, и в воздухе царила мертвая тишина. С поникнутыми главами мы медленно тянулись к монастырю св. Иоанна Предтечи, куда и прибыли чрез полчаса. По преданию, монастырь этот, построенный в незапамятное время, стоит против того места Иордана, где благоизволил креститься Господь, и таким образом служит явным памятником священного события до дне сего. Названная обитель, как и пр. Герасима, кроме общей судьбы, постигшей во время оно все почти монастыри палестинские, подвергалась впоследствии частым нападениям, грабежам и разорению от бедуинов. Теперь же эти монастыри более или менее благоустроены: здесь просторная церковь, с новым изящным иконостасом, помещение для богомольцев и несколько келий для монашествующих, но еще многого и многого ей недостает; братии – всего три человека, из коих один, игумен – простой монах, другой -иеромонах, а третий – послушник; но руин – целые горы, из чего можно заключить, что обитель эта некогда процветала и зданиями, и многолюдством. Приветливый игумен провел нас сначала в церковь, где мы отслужили молебен Святой Троице и Крестителю Господню Иоанну Предтече, после чего приглашены были в фондарик (приемная комната), недавно восстановленный из развалин, и угощаемы – вином и винными ягодами. Монастырь окружает бесплодная пустыня.

Чрез десять минут, с молитвою на устах к Великому Пророку, мы оставили приснопамятную обитель его и направили стопы наши на «Гору Искушения», или Сорокадневную, вдоль по течению быстрого источника Елисеева. Нам, во что бы то ни стало, хотелось видеть начало этого библейского студенца, горькие, негодные воды которого, силою молитвы человека Божия, превращены в годные – сладкие: но наши проводники-арабы сильно противились удовлетворению нашего невинного любопытства, – и только всемогущий восточный бакшиш победил их упрямство. За лишний труд мы достаточно были вознаграждены приятностью пути: на протяжении трех верст по течению источника и до самого места истока его тянулись гряды прекрасных садов, защищавших нас от жгучих полуденных лучей, а бархатная зелень прибрежных луговин с мириадами пробивающихся сквозь нее белых, синих и пунцовых цветочков необыкновенно радовали и услаждали одно из пяти человеческих чувств. По мере приближения к самому устью, вода идет обильнее и сильнее, и с таким шумом, какой слышится от движенья колес на водяных мельницах. Вот мы и у самого начала чудного источника: его осеняет роскошное акридное дерево, а из подошвы превысокой горы в двух или трех верстах широкой ямины вода пробивается с такой силой и ревом, как бы ее оттуда гнали давленьем паровой машины, – и в такой массе, что, отступя ниже шагов на 40, можно строить мельницу. Видом и вкусом эта вода превосходит воды всех уголков Палестины; нигде нам не случалось пить такой прохладной и мягкой воды, удовлетворяющей самому прихотливому вкусу; хотелось было покупаться в этом резервуаре, но не удалось: дерзкая рука мусульманского фанатизма могла побить нас.

Довольные виденным и испытанным, мы отсюда поплелись уже пешком до той горы, на которой, по преданию, не из древних, а относящемуся ко временам крестовых походов, происходило событье искушения Богочеловека дьяволом, и где Он сорок дней постился и молился, почему и названа – Сорокадневною или, выражаясь местными наречием – К а р а н т а н и е ю. Она стоит к северо-востоку от Иерихона, расстояньем от него около 10 верст, а от Елисеева источника – около двух, чрезвычайно высока, и конусообразная вершина ее резко выделяется в линии других смежных гор. Обнаженная от всякой растительности, она восстает стремниною на выжженной солнцем, пустынной площади и представляет резкий контраст с дивною горою Блаженств. Воображенье крестоносцев приняло Карантанию за притон сатанинский, – за такое место, где, по народному выраженью, живут совы и совершают свои пляски демоны.

Сделавши около ста шагов выше от подошвы горы, мы увидели, что ход на нее, или вернее – к находящемуся на половине ее монастырю, разделан ломаными линиями, по меловатому грунту. И чем выше мы поднимались, тем труднее и опаснее становилась дорога. Но вот далее вертикальный уступ в виде отвесистой стены сажен 60 в вышину, и по нему искусственно проложена неимоверными усильями братии – тропа в 1 1/2 ар. ширины, скорее похожая на выделанный на высоком и громадном здании боковой горизонтальный известковый карниз. Со страхом и трепетом ползли мы по нему около часу и истомились до кровавого пота. Чтобы усладить трудный путь восхождения нашего, братия монастыря салютовала нам все время неумолкаемым колокольным звоном, – и, когда мы добрались до воздушного обиталища их, пред нами гостеприимно распахнулись двери фондарика, стол которого изобильно и весьма кстати уставлен был восточными съестными продуктами, за который, немедля, нас и усадили, и мы за оным получили велие утешение, в возмездие за понесенный тяжкий труд. Было три часа пополудни. Так как до вечерни оставалось еще довольно свободного времени, то мои сопутники возжелали побывать на самой вершине горы, к ним, было, присоединился и я; но монахи отсоветовали в виду неописуемой трудности восхождения на нее и предстоявшего мне служения. И действительно, по рассказам возвратившихся чрез час соглядатаев горы, – одни из них, хватаясь за камни, лишились ногтей, другие – потерли до крови бока, третьи – показывали пробоины на голове от падения, все же – охали и стонали от боли во всем организме и завидовали мне, что я избрал благую часть возлежания в лоне неприветливой горы.

В 6 часов вечера нас ввели в просторную пещеру, в которой устроен в виде спальной ширмы миниатюрный иконостас, наподобие виденного нами в монастыре св. Герасима. Бедность во всем поразительная. Как видно, здесь издревле была церковь; ибо на своде, за престолом, виднелись священные алфрейные изображения, но какие именно, нельзя было разобрать, так как не только глаза, уста и ланиты, но и руки и ноги на ликах истыканы штыками безбожных агарян. Здесь я служил вечерню, после которой игумен повел меня вверх по сходам, в другую смежную боковую пещеру: она гораздо меньше первой, и до последнего времени находилась в запустении, – в ней ютились птицы небесные, и только с небольшим год, как передняя восточная открытая сторона ее наглухо заделана и в ней устроено окно, на задней же – северной, с уступом, за которым указывают место молитвы Верховного Молитвенника, печатается едва заметный свящ. лик, из чего нельзя не заключить, что и это место было храмом храмом молитвы св. отшельников. На одном из высунувшихся камней рельефно высечен Спаситель, от Которого стремглав летит сатана. В этой пещере устроен престол в честь искушаемого Господа, который престол, как и жертвенник, высечен в известковом грунте; на последнем я читал правило, готовясь служить Преждеосвященную Литургию; иконостаса нет.

После утомительного вояжа немощная плоть требовала достаточного отдыха, а потому, тотчас по окончании вечерни, я и предался ему. Хотелось попокойнее и покрепче уснуть, но ночные враги сна снова заставили меня трудиться: то и дело метаться на холодной и жесткой каменной постели.

Во втором часу ночи звон трех колоколов разбудил нас к заутрени, за которою непосредственно я начал Часы и Преждеосвященную Обедню, а пред этим просил здешнего иеромонаха принять мою исповедь; но он объяснил мне, что священников он не может исповедовать: у нас иереи ходят на дух только к архиереям, а не то к архимандритам. Достойно замечанья, что этот же самый иеромонах прислуживал мне при служении, как-то: раздувал огонь, подавал кадило, ходил со свечой, подогревал и подавал теплоту и т. п.

Находясь на месте искушенья, подвигов поста и молитвы Искупителя, я счел долгом прочитать за Литургией и соответственное происходившему на нем событью Евангелие, которое дает каждому христианину немаловажные, спасительные уроки, подтвержденные великим примером. Если Ты – Сын Божий, скажи, чтобы камни сии сделались хлебами, так начал свое дело искуситель (Лк. 4:3). Господь ответствовал: написано: не хлебом одним будет жить человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих. Это первый урок. Мы, говорил я своими сопутникам, этими словами нашего Господа поучаемся, что человек не должен руководиться требованьями только общей с животными природы, считая их единственною поддержкою и удовольствиями жизни; мы не принадлежим самим себе и не можем делать всего, что захотим, с тем, что считаем даже своею собственностью; у человека существуют более высокие правила жизни, чем бренный его состав и его материальная поддержка. Кто воображает, что живет одним хлебом, кто ставит хлеб главною целью жизни, обладание им высшею ценностью, тот, не стараясь снискать для себя божественной пищи, погибнет с голоду среди изобилия. Но кто знает, что человек живет не одним хлебом, тот будет верить, что, исполняя только свой долг, получит все необходимое для поддержания тела, которое Бог сотворил; тот усиленно будет искать хлеба небесного и той живой воды, пивший которую не возжаждет вовеки. Потом берет Его диавол во святый город, говорит Евангелист, и поставляет Его на крыле храма и говорить Ему: если Ты Сын Божий, бросься вниз, ибо написано: ангелам Своим заповедает о Тебе, и на руках понесут Тебя, да не преткнешься о камень ногою Твоею. На это был спокойный и простой ответ Господа: написано также: не искушай Господа твоего. Это второй урок. Из сих слов Спасителя вытекает, что человек не должен дерзать на все, подвергать силу и власть Божью испытанию для своего в них удостоверенья. Если ты идешь путем долга, возложи на Господа все твое упование, но не слушай диавольского нашептыванья: «Сделай вот это – и ты будешь, как Бог», не дозволяй ничего капризного и прихотливого в твоих просьбах к Богу о помощи, и ты будешь сохранен во всех путях твоих. Никакое сильное искушение не обусловливает необходимости совершения греха. Господь указывает пути для его избежания. Наконец, искуситель обращается к последней слабости человеческой природы. С высокой горы, в лоне которой мы теперь находимся, он показывает Иисусу все царства мира и славу их и говорит Ему: все это дам Тебе, если падши, поклонишься мне. Отойди от Меня, сатана, сказал Господь, ибо написано: Господу Богу Твоему покланяйся и Ему одному служи. Вот и еще урок весьма нелишний и полезный для каждого из нас! И христианин, исполненный веры, взирая на Начальника и Совершителя нашей веры, Иисуса, при всех дьявольских наваждениях, оградив себя крестным знамением, может и должен смело повторить ответ Христа, сказав: именем Господа моего повелеваю: отойди от меня, сатана! И стойдет от него нечистый, и приступит к нему Ангел его Хранитель, и станет служить ему, как служили и служат все небесные силы Богу-Саваофу.

По окончании обедни, упомянутый иеромонах, возложив на себя епитрахиль, освящал воду, по случаю 1-го апреля (у греков каждого первого числа бывает освященье воды), погружая крест вместе с васильками, и потом окроплял народ. Так как литургия окончилась в 2 часа ночи, то мы прилегли уснуть; и с рассветом, с горы прямо направились к Елисееву источнику, и здесь я отслужил молебен чудному Пророку Божью, которому дана свыше благодать, недуги отгоняти и прокаженные очищати (из тропаря Пророку), прося его подать и мне дар исцеленья от моей болезни кропленьем и причащеньем св. воды.

Я забыл еще сказать, что ниже пещеры, где постился и молился Спаситель, есть еще и другая, – в которой устроен храм в честь св. пророка Ильи. По преданью, в ней обитал некоторое время сей пророк, когда, по его предсказанью, трехлетний голод постиг Израильскую землю.

В 7 часов утра, после легкого завтрака и по прочтении стиха из В. канона св. Андрея Критского: «Христос искушашеся, дьявол искушаше, показуя каменье, да хлебы будут: на гору возведе видати вся царствия мира во мгновении: убойся, о душе! Ловлетя, трезвися, молися на всякий час Богу», мы оставили приснопамятную священную гору и чудный кладенец, и в недалеке от развалин иерихонских пробирались по скатам цепи гор на дорогу, ведущую в Иерусалим. На этом пути нам нужно было переезжать Енонский поток, который необыкновенно быстро катит свои струи в Иордан. Проводники рассказывали, что за год пред сим, в полую воду, названный источник унес в неведомые страны трех туристов из немцев, которые, положась на силу и ловкость арабских лошадей и свое искусство в езде, рискнули ехать чрез него. На крутом берегу его я хотел было остановиться, чтобы выбрать поудобнее тропу для спуска, но мой мул, сильно хотевший пить, сразу бросился в воду. Благодаря подскочившему арабу, я отделался только одним испугом.

Чрез три часа, благодаря пасмурной погоде и северному прохладному ветру, мы доехали до развалин гостиницы благого Самарянина. Судя по уцелевшим остаткам их, она была довольно солидных размеров; в находящейся возле нее безводной цистерне арабы-торговцы расположились с своим буфетом, на уступках были разостланы рогожки и установлены табуреты для желающих предаться после трудного горного перехода восточному кейфу; кучи ароматических апельсинов и лимонов приятно ласкали взор и вкус, а дымившийся на жаровне кофе напрашивался на визит в засохшую гортань.

Наш привал был минутный; скушав по уломку хлеба и по апельсину, мы отправились далее и встречали по пути наших простодушных и доверчивых хохликов, тянувшихся на несколько верст по два-три человека, и хотя внушали им быть более осторожными и для большей безопасности советовали сплотиться всем в одну партию, но они не слушали нас, внимая голосу сильной веры, что на сих св. местах «телеси твоему не прикоснется никакое зло и рана».

После двух часов езды мы прибыли к тому источнику, из которого и Спаситель с Своими учениками неоднократно утолял жажду, во время благовестия по Иудее. Здесь мы застали массу разноплеменного народа разного звания, состояния и пола. Тут отдыхали и утоляли свою жажду и пилигримы, шедшие на Иордан и обратно, и аравийские караваны с пшеницей и вином; там и сям копошились люди и животные: кто лежал, кто полудничал, те пили воду, иные переливали из пустого в порожнее, а у крана самого источника происходила смертельная драка франков с турками: первые подвели к нему для водопоя целый десяток лошадей и никого не допускали напиться, а вторые сильно гнали их.

Утолив жажду, медленно и долго взбирались мы на кряж превысокой горы, за которым показалась и Вифания – место проявления особенной Божественной любви, всемогущества и славы. Не доходя полверсты до той точки, где сестры Лазаревы, Марфа и Мария, встретили Господа, устроена красивая, в русском стиле, церковь, с удобным приютом при ней для богомольцев⁶³. Иконостаса еще нет, по правую сторону алтаря в конце стены вделана в половую мраморную плиту часть от того камня, на котором сидел Спаситель, когда шел воскрешать Лазаря; с благоговением облобызав ее, я начал петь молебен победителю смерти. По выходе из церкви, нас усиленно приглашали на фондарик напиться кофе, но нам желалось поскорее быть в Вифании.

Селение Вифания нынче называется Ель-Азарийет и состоит не более, как из десяти беднейших мазанок, похожих более на логовища зверей, чем на жилища человеческие. Насельники его, арабы, частью христиане, частью мусульмане, занимаются обработкою земли и довольно приветливы. В одном из узеньких и глухих переулков нас остановили и пригласили слезть с мулов. Оказалось, что мы стоим возле гробницы, в которой, до преданью, был погребен Лазарь. Она принадлежит частному владельцу, зажиточному арабу, который немедленно вышел к нам и стал торговаться. За вход в нее заплатив по 20 коп. с души, мы чрез низкую дверь спустились по 20-ти ступенькам узкой лестницы в погребальный вертеп, в конце коего небольшая площадка с квадратной лежанкой, служащей престолом во время совершения обедни, которая бывает здесь только один раз в году, в Лазареву субботу. За этой площадкой к востоку виднеется отверстие в стене, ведущей в ту самую погребальную пещеру, в которой положен был любимец Христа. Стоя на сказанной площадке, Иисус, окруженный родными покойника и теснившимся народом, возведя взоры к небу, возблагодарил Бога за наступающее исполнение Его молитвы, а затем, возвысив голос, воскликнул: Лазарь, иди вон! Слова эти раздались по всей стране загробного мира, и едва только Он произнес их, как из каменной могилы, подобно привидению, выступила фигура, завернутая в белый ужасающий саван, с белой повязкой на голове, поддерживавшею четыре дня тому назад отвалившуюся челюсть; фигура связана была по руками и по ногам и, разрешенная от укроев, показалась не с страшным мертвенным лицом, а с таким, в котором дышала юность. В ее жилах снова забилась горячая кровь; жизнь, свет и любовь возвратились к Лазарю еще на тридцать долгих лет, которые он провел в сане епископа на острове Кипре, как говорит предание.

Из примера Лазаря и сестер его, рассуждал я сам с собою, стоя у вековой могилы Вифанского четыредневного мертвеца, особенно видно, как справедливо замечено ап. Павлом, что его же любит Господь, того наказует. Иисус не плакал на Своем кресте, а над Лазарем плачет. Смотри: вот семейство, которое Господь отличал Своим вниманием, среди коего всегда находил Себе дружеский приют и успокоение, которому явил столько знаков Своей благорасположенности, так что оно нисколько не сомневалось в любви Его, а возлагало на Него полную надежду, как и теперь, и однако же, какому великому искушению и какой великой скорби подвергается оно со смертью Лазаря! Господь, без сомнения, мог отвратить болезнь от Своего друга, но не отвратил; мог сделать ее по крайней мере не смертельною, но не сделал; мог поспешить чудом и прийти в Вифанию на другой день по смерти, но явился на пятый. Почему так и для чего? Потому и для того, чтобы сделать и Лазаря, и сестер его вполне орудием славы Божией: да прославится Сын Божий! Так поступает Господь с другами и присными Своими! Он блюдет их, как зеницу ока, но это не значит того, чтобы Он непрестанно ущедрял их только благодеяниями, чтобы увеселял и питал их сладостями, как поступают с детьми своими сердобольные, но неразумные матери, портя таким обр. их нрав и приучая их в изнеженности и роскоши; нет, Господь премудр и не может поступать таким образом; Он взирает не на удовольствие, а на истинную пользу любящих Его и любимых Им; и для усовершения их в вере, любви, смирении и преданности нередко посылает на них такие искушения, каких не видят над собою грешники. Кто любимее был Ему двенадцати учеников? И все они скончались во имя Его среди мучений, и это не только по любви их ко Господу, но и по любви к ним Господа. Ему ничего не стоило отвратить от них все беды и напасти и окружить их всеми видами земного счастья, но Он не сделал этого, дабы чрез искушения они, как золото, сделались совершенно чистыми и удостоились святейших венцов. Все это и я хорошо знаю, но как часто соблазняюсь, окаянный, когда встречаю нечестивого, отъявленного развратника, счастливого во всех предприятиях и высящегося в обществе, как кедр Ливанский; и я, грешный, как иногда блазнюсь, если вижу, что кто-либо из усердных рабов Божиих терпит постоянные неудачи в земных делах своих, переносит нападение или клевету, страдает от болезни и других зол.

От площадки, на которой возгласил Иисус всемогущее: Лазарь, иди вон, – до погребальной пещеры ведут четыре ступеньки, в конце которых вместо двери отверстие, чрез которое нужно пролазить, согнувшись всем корпусом; самая усыпальница в длину 6-ть аршин, а в ширину 4-ре, и не представляет ничего замечательного: по полу валяется осыпающийся со стен мусор, а на одной из стен острым орудием начертан крест; сырость могильная и подземный мрак навевают грусть, а необычайность места тревожит душу. Возжегши пред сказанным крестным знамением десятка два припасенных на этот раз восковых свечей, мы, при молебной литии покоившемуся здесь четыре дня, от всей души воспели радостную и трогательную песнь: «Общее воскресение прежде Твоея страсти уверяя, из мертвых воздвигл еси Лазаря, Христе Боже; темже и мы яко о гроцы победы знамеже носяще, Тебе, победителю смерти, вопием: Осанна в вышних, благословен грядый во имя Господне»!

Выходя из гробницы, я молил Всемогущего, чтобы Он, всеблагой, и моего не четверодневного, но многодневного домашнего Лазаря – внутреннего человека, во сто крат хуже всякого мертвого тела смердящего множеством гнусных дел, оздоровил токами Своей благодати, и умерщвленную грехами мою бедную душу воскресил к новой доброй жизни!

Когда мы выехали из Вифании, начал моросить дождик, заставивший нас ускорить шаги. Перевалив чрез хребет Елеонской горы, мы восхищались громадными и изящными постройками франкского приюта для бедных, с прилегающим к ним обширным садом, расположенными на восточной стороне ее; обогнув еще часть горы, мы узрели Иерусалим во всей его красе; особенно резко выдавались: мечеть Омара, мечеть Эль-Акса, дворец паши, еврейская синагога с зеленой железной куполообразной крышей, весьма схожая по наружному виду с Харьковской – точно снимок с нее. Тут теряешься в лабиринте тропинок, извивающихся в разных направленьях между скалами, тропинок, на коих не встретишь никого, кроме полуодетых арабов, едущих на своих ослах, или нескольких погонщиков верблюдов, из Дамаска; порой попадаются женщины из Вифлеема или Иерихона, с корзинами или клетками на голове, в которых они носят зелень и голубей к городским воротам, на продажу.

Долго мы тянулись по берегу Масличной горы и наконец спустились в долину Иосафатову. Среди этой долины, знаменитой историческими событиями, течет поток Кердонский, изливающейся в Мертвое море. С этой долины царь Салимский вышел к Аврааму для приветствия его с победою, которую он одержал над пятью царями. Долина эта лежит между горами Масличною, Сионскою и Mopиa; вид ее весьма угрюм: готические стены Иерусалима, ограждающие ее с запада, бросают на нее тень и облекают какою-то мрачностью, которая вызывает душу на грустные размышленья при одном имени долины Иосафатовой! Это место издревле было местом погребенья, и здесь взор ваш то и дело, что останавливается на трофеях смерти: тут виднеются гробницы и давно минувших времен и свежие могилы текущих дней. К этой долине, рассеянные по всему свету иудеи обращают свои молитвенные, увлаженные слезами взоры. Многие из них, особенно преклонные летами, и теперь оставляют свои родные места и идут сюда, чтобы упокоиться здесь. Берег Сионский есть конечная цель их желанья и свящ. предмет их надежд. Они умирают здесь со словами Давида: «Помилуй нас, Господи, помилуй нас, ибо мы презрены», в полном уповании, что эта земля освятит их бренный состав, и они воспрянут в день суда чистыми и безгрешными и возлягут во царствии, вместе с Авраамом, Исааком и Иаковом. Их надгробные памятники неисчислимы, совершенно покрывают гору Соблазна и тянутся вдоль Кедрского потока до гробницы Захарии и царя Иосафата. Деревня Силоамская также окружена надгробными памятниками.

Когда мы въезжали в городские Гефсиманские ворота, сразу полил такой густой и сильный дождь, что в несколько минут мы промокли до костей. В 4 часа по полудни я был уже в своей квартире и, пав пред иконой Богоматери, воздавал Ей и Божественному Ея Сыну дань хвалы и благодарения за то, что я благополучно совершил путь в столь трудные и опасные места.

На другой день по приезде в Иерусалим, я пошел приложиться ко Гробу Господню и к колонне⁶⁴, к которой, по преданию, был привязан Спаситель во время бичевания, во дворе Пилата, но моему желанью не суждено было исполниться. Раньше мне сказали, что названная святыня в течении всей латинской страстной седмицы открыта для чествования, но я в четверток нашел ее уже закрытою. Паписты, когда я вошел в храм Воскресения, готовились встречать своего патриарха, который ради этого дня праздника Тела Господня должен был сам совершать мессу. Едва я успел приложиться к Камню Миропомазания, как звон во все колокола возвестил его шествие; он шел в преднесении большого руконосного креста, в шляпе, края которой обшиты серебряным позументом, в фиолетовой шинели, наподобие нашей камердинерской, и с крестом на груди. Окропив себя и народ св. водой, он направился к кувуклии, пред которой, на площадке, ожидали его 4 митрополита и до 20 патеров, уже облаченных и занявших свои места, а всего духовенства, окружавшего служащих, было до 100 душ. По окончании заутрени, четыре бискупа пошли к патриарху, сняли с него обычные его одежды и начали облачать в священные; – отличие его от прочих архиереев состояло в узеньком омофоре с черными по нем крестами и кистями; в высокой и необыкновенно богатой митре, от задней стороны которой спускались по плечам две широкие, вышитые золотом и дорогими камнями ленты; на руках натянуты были белые, как снег, лайковые перчатки, с бриллиантовыми звездами на длинных нарукавниках их и с громадным кольцом на подмизинном персте. Бискупы же, во время служения, попеременно снимали и возлагали на него митру, омофор и пр. Жезлоносец и книгодержец, сверх белых служебных рубашек, имели повешенными на выях желтые шелковые полотенца, концами которыми брали и держали священные принадлежности. Служение было в высшей степени торжественное, на котором, как говорили, присутствовало и участвовало много иезуитов, недавно нашедших себе здесь теплый приют. Кстати, теперь в них нужда, для поправления пошатнувшихся религиозных дел Иерусалимской папистической миссии: ибо много католиков-арабов обратилось в православие. Подробностей Богослужения не стану описывать, да они и мелочны; скажу только, что патриарх сами приобщал, как всех духовных, участвовавших и не участвовавших в служении, так и всех богомольцев-папистов.

По окончания приобщения происходил обряд вкушения Пасхальной вечери; для этого поставлен был стол пред балдахином, под которым восседал патриарх; затем церемониально, в сопровождении бискупов и патеров, под священным большим зонтом, принесены из ризницы кубки с водой и вином, и особые вазы с пищей и расставлены на сказанном столе. Все, участвовавшее в служении, один за другими, с разными китайскими церемониями подходили к столу, дули сначала в помянутые кубки и вазы, потом делали вид, будто они пьют из них и вкушают пищу, и затем отходили и занимали прежние свои места. После этой церемонии началась процессия несения «Св. Тела Христова»: из католического придела показался богатый балдахин, утвержденный на шести серебряных шестах, несомый шестью бискупами, под который стали патриарх, имея в руках дискос с Телом Христовыми, покрытым воздухом, обвитым туго лентою, чтобы содержимое под оными не могло свалиться. Все участвовавшее в процессии духовные – душ до 150 – шли с огромными свитками в руках, по которым пели свящ. гимны. По троекратном обхождении кувуклии, патриарх поставил дискос на Гробе Господнем, к дверям которого на целую ночь приставлена была стража, на обязанности которой лежало не допускать никого из схизматиков (православных) к сказанному месту.

В два часа дня у папистов совершался обряд умовения ног. По выбору патриарха введены были 12 учеников из ближайшей папистической школы, – мальчиков от 10-ти до 15-ти лет и рассажены на скамьях по сторонам амвона. Патриарх, препоясанный полотенцами, подходя к избранному, преклонял колена, омывал ему ноги благовонными водами, целовал их и одарял каждого омытого большим крестом из масличного дерева и евангелием. Затем в четыре часа читались 12 страстных евангелий.

Да простит мне читатель, что я занимаю его внимание папистическими обрядами; что меня интересовало, тем делюсь и с другими, в предположенье, что они не посетуют на меня за это и позволят сказать несколько слов и о латинской страстной пятнице.

В 6-ть часов вечера сказанного дня я застал в Святогробском Воскресенском храме целые массы разноплеменного и разноверного народа, с турецким войском во главе и под ружьями. Теснота, шум и крик нестерпимый. Кавасы то и дело раздвигают толпу, и для водворения порядка употребляют специальное азиатское средство – макароны, т. е. батоги, толщиною в палец. Я, во избежание давки и других невзгод, забрался на хоры. Но вот послышалось стройное пение мужских голосов и затем детское, необыкновенно умилительное: это латины из своего придела вынесли громадный крест с рельефным изображением на нем Распятого Господа, в предшествии несметного сонма духовенства разных рангов. Пришедши к приделу Поругания, так названному от той колонны, к которой привязан был Искупитель мира во время бичевания и на которой обоснован этот придел, процессия остановилась; на главу модели Распятого возложен терновый венец и произнесена проповедь на польском языке; засим взошли на Голгофу; здесь крест положен был на полу, в боковом католическом приделе, на том самом месте, где злобные воины пригвождали Господа ко кресту, и лежал до тех пор, пока сказана была проповедь по-немецки, по окончании которой он был поднят и водружен на Голгофе, сбоку нашего православного, – и раньше до половины вложенные в руки и ноги гвозди вбиты здесь до шляпок, при этом проповедь говорилась на французском языке. После проповеди была приставлена лестница, и началось разгвождение модели Христа; когда вынули гвозди из рук, они сами собой опустились к коленам; по снятии тернового венца с головы, она так натурально и болезненно склонилась к правому плечу, что в толпе раздались глухие рыдания, и многие из русских дам вздыхали и всхлипывали... Меня же эта театральность на Голгофе, а затем и на камне Миропомазания (этих святейших местах вселенной), возмущала и оскорбляла мои религиозные чувства до глубины души. По снятии со креста восковой модели Христа, ее положили в белую большую пелену и понесли в полном облачении 4 бискупа, в предшествии патеров с 4 священными алавастрами с драгоценным миром, в преднесении ими же громадного блюда с терновым венцом и гвоздями, и креста без всякого изображения, вместо которого развевалось полотенце, которым опоясана была по чреслам модель Распятого. Спустившись по Голгофской лестнице, процессия направилась к камню Миропомазания и здесь остановилась; первенствующие бискупы, положив на него модель Христа, затем сняв омофоры и саккосы и обвив себя пеленами, как Иосиф и Никодим, приступили к намащению ее благовониями из упомянутых сосудов, и это делали при помощи губок; певчие, числом до 70 душ, окружив священный камень, пели при этом плачевные, раздирающее душу гимны, а паписты-богомольцы предстояли с огромными пылавшими свечами и били себя в перси... Картина, достойная внимания и литератора и живописца, но я, грешный, блазнился при этом... называл безумным... воздавать такую чересчур образную божескую честь такому бездушному, хотя и искусному, изделию грешных рук человеческих, а творящих сие... объюродившими. Здесь произнесены были две проповеди: одна на турецком, а другая на арабском языках, последняя продолжалась около часу. Наконец, повитая пеленами священная модель Мертвеца, поднята была на рамена бискупами и, по внесении в кувуклию, положена на подлинном Его ложе. В это время мимо меня быстро прошла фигура молодого человека, который моментально взобрался на громадный подсвечник, стоявший возле дверей кувуклии, и, опираясь на остов огромной свечи, начал говорить проповедь по-испански: могучий его голос, как гром, грохотал в самых отдаленнейших углах обширного храма; увлекательная дикция, виртуозная мимика, красоты, хотя и неведомого языка, все... взятое вместе, при необычной обстановке, поражало зрение и слух предстоявших, а страшные вопли и крики испанцев, поднятие ими рук к небу... судорожно сжимали и мое бренное тело...

По окончании последней проповеди, вся свящ. процессия с атрибутами ее двинулась к католическому приделу и там в громадных залах его ризницы сокрылась из наших глаз. Мы же, православные, лишенные папистами на два дня права лобызать Гроб Господень, бросились со тщанием исполнять св. желание своего сердца; после этого я пошел на Голгофу, чтобы здесь прочесть положенное правило для уготовляющих себя к служению литургии, так как мне сильно желалось быть причастником Св. Тела и крови Христовых в такой день, как наступившая суббота, день воскрешения Лазаря.

Я предполагал служить на Голгофе или же на гробе Господнем, но святогробская братия советовала для большего духовного утешения и доброго пожизненного воспоминания об Иерусалимской Лазаревой вербной Субботе, идти для совершения литургии на Елеон, где таковая бывает только два раза в году: в нынешний день и на Вознесение Господне; я с великою готовностью принял такой, как нельзя более уместный и своевременный, совет; но, когда на рассвете турки отперли врата Воскресенского храма, я увидел и препятствие к исполнению его: шел густой дождик, а во время ненастной погоды восход на Масличную гору весьма труден и, если бы усердные мои сопутники – два афонских иеромонаха и один пензенский священник, не воспламенили во мне, было, потухавшую искру св. желания, я отправился бы назад в свою келью. После этого я уже не шел, а летел, чтобы не опоздать, так как от гроба Господня до Елеона около 3 верст.

Когда мы пришли к палатке, разбитой на развалинах церкви, устроенной на месте Вознесения Господня царицей Еленой, то массы народа наполняли не только внутренность ее, но заняли и близлежащие холмы. Престолом в названной скинии служил громадной величины камень, бывший пьедесталом у одной из колонн Еленинского храма. Священник, араб, уже совершал проскомидию. Нас же, русских, желавших и пришедших служить, было три священника и один диакон. Но к великому прискорбию, для нас не оказалось свящ. облачений, а мы раньше не предвидели подобной случайности. В сильной печали стал я сбоку уготованного престола и в молитве ко Господу стал возвещать Ему о ней; и Он, милосердый, призрел на вопль мой! К концу заутрени появился при входе в скинию apxиepeй; на встречу его вышли священнослужители, назначенные к сослужению, машинально пошел и я за ними и, по окончании входных молитв, подошел за благословением, вместе с прочими, как бы на служенье, и когда другие облачались, я стоял в великом смущении и, от стыдения лица, не знал, как и быть с собой. Прошло две-три минуты... и, когда взят был с престола для облачения архиерея саккос, под ним оказалась священническая риза со всеми другими священными принадлежностями. Я обратился к архимандриту, в ведении коего Елеон, и спросил его, кто будет облачаться в нее? Он ответил: «Эта риза принесена по ошибке для меня, и вы можете воспользоваться ею в настоящий раз, служите!» О, не могу изобразить тех слезно-благодарных и светло-восторженных чувств, которыми преисполнилась моя душа к вознесшемуся зде Богу Спасителю за то, что Он не оставляет меня Своею милостью на всех путях и особенно во Св. земле, как и теперь, когда, по-видимому, не оставалось никакой надежды на Елеонское священнодействие! И как удивлены были мои сопутники-священники, узрев меня литургисающим! Они долго недоумевали, завидовали мне и называли меня счастливейшим из счастливцев. На литургии евангелие читалось на трех языках: греческом, арабском и русском; на последнем конечно, читал я. Длинная и трогательная евангельская история о смерти и воскресении Лазаря и предварявших и сопровождавших их обстоятельствах, на понятном для наших поклонников наречии и в виду самого места совершившегося события (с Елеона место встречи Спасителя Марфою и Мариею и самая Вифания видны, как на ладони), видимо трогала и умиляла всех, а у многих струились и слезы по ланитам. Когда вышли со Св. Дарами, вдруг полился такой сильный дождь, что сделалось смятение в храмовой скинии, которая, кстати заметить, была вся в дырах и, при жидкости материала, плохо даже защищала нас от жгучих лучей, а от ливня ни мало. Все облачения на престоле и на служащих промокли до нитки; антиминс чуть не плавал, лежа в луже воды; Св. Дары тем только и соблюли от роскиси и опреснения, что покрыли вчетверо сложенными покровцами; архиерей то и дело переходил с места на место, да и мы, ища более удобного положения; вода лилась нам за шею целым потоком; мы едва успевали протирать глаза от влаги, чтобы сказать возглас и прочесть молитву; служебники порасплылись в руках; сумятица страшная! Я стал, было, опасаться за надлежащий исход обедни; но владыка поставил мальчика с жезлом на том камне, на передней стороне которого совершалась литургия, и он, подпирая им впалый намет над Св. Дарами, давал этим возможность воде скатываться больше в сторону от них, и таким образом мы окончили обедню. Впрочем, два архимандрита едва только приобщились, сейчас же в виду архиерея разоблачились и ушли; остался я, да арабский священник. Владыка Епифаний разоблачился после всех. Нужно заметить, что он – грек, но по-русски говорит лучше прочей святогробской братии и во время обедни постоянно обращался ко мне за славянским служебником, намереваясь сказать возглас по-московитски, любит русских (что редкость между эллинами) и для них нарочито произведен во епископа, он же и исповедник русских. После неоднократно, при встрече он спрашивал меня: што, батко, мое читанье по нраву тебе и твоим землакам?..

По окончании обедни я зашел в мусульманскую часовню, устроенную над отпечатком стопы Вознесшегося Господа, чтобы приложиться к ней и вместе возблагодарить Промыслителя за то, что Он из 150 священно-иереев, прибывших в Иерусалим ко дню Пасхи, одного меня, путника дальнего Севера, в такой знаменательный день и в таком исключительном месте удостоил участвовать в принесении бескровной жертвы и причаститься ее. Хвала Тебе, Всевышний! Буди имя Твое благословенно от ныне и до века! Обильный дождь, ливший во время обедни и потом продолжавшийся почти целый день, греки, арабы и турки приняли, как особенный дар милости и благоволения Божия в такую пору, когда должны были наливаться хлебные колосья. После этого я отправился в Русский приют, устроенный нашею миссией здесь же, на Елеоне, в расстоянии от места Вознесения на шесть минут ходьбы, и начал свой осмотр с двора оного, под которым не менее десятины земли. Собака, которая приветствовала меня здесь вместо сторожа в 1875 году, и теперь та же самая, только теперь уже на свободе, а потому нигде не давала мне проходу, и донельзя наскучила своим неугомонным и сердитым: ав, ав! Зал приюта – сквозной, с частью открытого здесь при раскопках древнего мозаического пола, с красивыми узорами, по-между которыми искусно изображены разноцветной мозаикой рыбы и птицы. По повелению великого князя Константина Николаевича, бывшего здесь, это место для сбережения ограждено решеткой, и ходить за нее воспрещается. Здесь же в шкапу хранятся обломки и осколки от разных древних гробниц и части карнизов, колонок и орнаментов от разных зданий, найденных в земле при углублении фундамента. За сим ввели нас в усыпальницу, современную разрушению Иерусалима, в которой иссечены в гранитной скале пять-шесть гробов, из коих некоторые открыты, и в них виднеются человеческие кости, а другие закрыты и наглухо замазаны; на верхних досках их печатлеются вырезанные резцом кресты и надписи, гласящее, что эти гробы вмещают в себе бренные остатки грузинских христианских царей. Северо-западная дверь гостеприимно распахнулась пред нами, и нас, в одном из уютных номеров его, усадили за стол, установленный яствами и кипящим русским питальцем, самоваром.

Невдалеке от приютского двора, в трехстах шагах, высится русская церковь; при ней предполагается учредить мужеский скит для наших соотечественников, когда найдутся для этого средства.

В Вербную Субботу, по окончании обедни на Елеоне, ходят иногда с крестным ходом в Вифанию, в пещеру Лазаря, для поклонения, но теперь помешала оному ненастная погода. Впрочем, массы народа то и дело тянулись длинной вереницей туда и обратно, а я вдоволь насмотрелся на Вифанию и ее окрестности и отсюда, и при этом молился Св. Лазарю и Воскресившему его, чтобы Он, Жизнь и Воскресение, воскресил и мою душу, умерщвленную грехами. Идя с горы, я поинтересовался знать, где то, недавно открытое, место, на котором расположено было евангельское селенье Вифания, куда послал Иисус двух учеников, сказав им: «Пойдите в селенье, которое прямо пред вами, и тотчас найдете ослицу, привязанную, и молодого осла с нею: отвязав, приведите ко Мне», для торжественного входа в Иерусалим пред Своими страданьями. Араб, привратник названного выше приюта, к которому я обратился за разрешением данного вопроса, оказался сам виновником открытия интересовавшей меня местности, которая теперь запродана франкам за 60 тысяч, и уже ими ограждена забралами. От верхней точки Елеона до Вифании будет более полверсты.

Спускаясь ниже той же священной горой, мы зашли в латинский французский монастырь, устроенный одной богатой принцессой Де-ля-Тур, на том месте, где Спаситель изрек молитву «Отче, наш». Места под монастырем около 10 десятин, и все это пространство обнесено громадной, прочной и высокой каменной стеной, и везде на нем разводятся всевозможные породы диких и плодовых дерев и засеяны огородными овощами. По входе во двор, нас прежде всего повели в подземелье, в которое спускаются по шести ступенькам. Подземелье это – вроде длинного и широкого коридора, свод которого опирается на открытых при раскопке, невысоких, но толстых 12-ти колоннах, между которыми устроен престол; на нем совершается папистическими патерами месса; эта катакомба посвящена памяти 12-ти Апостолов, так как, по преданно, ученики Христа, по вознесенье Его, некоторое время пребывали в ней, а потом здесь же составлен ими и Символ Веры. Среди двора устроены квадратом архитектурные, изящные крытые галереи, на боковых стенах которых красиво размещены 32 мраморных доски солидных размеров (около 3 арш. длины и 1 1/2 арш. ширины). На них красивыми золотыми письменами изложена молитва Господня «Отче, наши» на 32-х наречьях, и в том числе на славянском и русском. Какие слова, говорит один из древних писателей, могут чаще повторяться с большим умиленьем, как не слова молитвы Христовой? Какое образцовое произведенье могло в такой степени распространиться между столькими различными народностями, как не молитва Господня? Восток, Запад, Север и Юг перечитывают эту молитву Иисуса Христа; во всех концах земли, мужчины и женщины, дети и старцы, каждое утро-вечер повторяют «Отче наш, Иже eси на небесех!» Эти Божественные слова слышатся везде; они раздаются и в пустынях необитаемых. И как кстати они начертаны здесь на месте всемерного искупленья на разных языках, куда стекается ежегодно для возданная хвалы Искупителю столько разных племен и наречий! Тут же, в особой небольшой комнате, на мраморном катафалке возлежит точно живая, мастерски иссеченная из мрамора фигура покойной благотворительницы этого честного места, помянутой Де-ля-Тур. Невдали отсюда, к востоку, красивая латинская церковь, в которую нас почему-то паписты не соблаговолили впустить. Двор и все вообще – в примерном порядке; много цветов, пышностью и разнообразьем колеров удовлетворяющих самому прихотливому требованью, а разбросанные заботливою рукой там и сям прелестные и мягкие ковры бархатной зелени так и манят поотдохнуть на них.

Спускаясь ниже половины горы, мы остановились вблизи полуразрушенной мечети, осененной масличными деревьями, замечательной тем, что с того места, на котором она стоит, Господь в день торжественного въезда Своего в Иерусалим, сопровождаемый множеством народа, восклицавшего: «Осанна Сыну Давидову!», смотрел на город, и в Своем Божественном предведении, прозревая печальную его будущность, плакал о нем и, скорбя об окаменении сердец и неразумии живущих в нем, с болезнью говорил: о, если бы ты, хотя в сей твой день, узнал, что служит к миру твоему! Но сие сокрыто ныне от глаз твоих. Придут на тебя дни, когда враги твои обложат тебя окопами, и окружат тебя отовсюду. И разорят тебя, и побьют детей твоих в тебе, и не оставят в тебе камня на камне за то, что ты не узнал времени посещенья твоего» (Лк. 19). Да! Для Богочеловека не было лучшего и приличнейшего места, с которого бы Ему с большею силою можно было произнести столь грозное пророчество на Иерусалим. Слабым человеческим языком выяснить, и мертвыми письменами и тупым писалом невозможно изобразить того действия, какое производит на зрителя обширная панорама, представляющаяся с Масличной горы. Холм, на вершине которого лежит Иерусалим, выдает его наблюдателю до мельчайших подробностей. Весь св. град виден как на ладони! Вот красивая площадь с мечетью Омара (место храма Соломонова), а вот церковь «Введения», ныне мечеть Эль-Акса; там – архитектурный, громадный дворец паши, а тут – еврейская всесветная синагога; это – Сион, с великолепным армянским собором; это – древняя усыпальница с гробом Давида, а здесь виднеются купола, увенчанные крестами, блистающими в выси изумрудными искрами, под ними (куполами) сокрыта всемирная святыня Гроба Господня, а правее к северо- западу на равнине царят русские постройки с пятиглавым храмом во имя Святой Троицы: блистательный, чарующий ландшафт! Но когда всмотришься в него со вниманием, то чувствуешь, что это только один прелестный призрак города Давидова и Соломонова. Унылые его площади, безжизненные улицы навевают тоску; полуразрушенные его здания, там и сям валяющееся, скатившиеся камни от древних руин, кучи безобразного мусора, с порослями колючего кактуса, ущемляют сердце; жалкие пути, ведущие к нему с Востока, Запада, Севера и Юга, если только можно назвать путями несколько узких, извилистых гусиных тропинок, идущих по-между безжизненными скалами, на коих изредка встретишь или полунагого араба с вьючными мулами из Яффы, или погонщиков верблюдов из Дамаска, или порой увидишь несколько женщин с тяжелой ношей на голове – огородной зеленью из Горного или Вифлеема, пробуждают целый рой невеселых дум, а все вместе взятое наглядно-осязательно дает заметить, с какою неотразимою точностью исполняется до определенного Богом времени пророчество: «И будет Иерусалим в попрание языком, доколе скончаются времена языков».

Всматриваясь в Иерусалим и вдумываясь в тяжкие судьбы его разрушения, с такими печальными и до сих пор тяготеющими над оным последствиями за то, что он не уразумел времени посещения его Господом, я нашел, что и град души моей – ум, сердце и воля не пребывают в Боге, и хотя Всевышний посещал оный, и не раз, то жизненными испытаниями и лишениями, то вожделенными дарами земных и небесных утешений, и я уразумевал в этом пекущейся обо мне Промысл Божий, но оставался неисправимым; душа моя, слыша глаголы живота вечного, мало внимала им, а больше пребывала в духовной дремоте; очи ее то и дело, что смыкались греховной летаргией! О, говорил я ей: проснись, окаянная, хотя теперь, в виду тех мест, на которых твой Спаситель совершил твое искупление, вырвал тебя из челюстей ада вечной смерти! Если ты и здесь не очувствуешься, не придешь в себя, то когда и где ты, бедная, это сделаешь? Встань, пробудись, глаголи Богу, вся ведущему, твою мерзкую тайну, воздохни, начни твое исправленье; иначе отвратится от тебя Господь, на твою утлую храмину нападут враги твоего спасения, со всех сторон обложат и окопают ее и поженут тебя, доколе не погубят тебя на веки, не оставив камня на камне, ни крупинки от благодатных даров, полученных тобою в Таинствах Церкви.

Спускаясь еще ниже с горы, в северу, мы остановились возле того знаменательного камня, на котором, по преданию, восседал Иисус и который был безмолвным свидетелем Его беседы с учениками Своими, когда Он говорил им о разорении храма Иерусалимского, о лжепророках, которые многих прельстят, о последующих пред концом мира бедствиях народных, о кончине мира и о страшном после оной суде над людьми. Веря преданью, я с чувством благоговенья облобызал этот священный памятник видимого пребывания на земле Бога во плоти и Его общения с людьми. Развалины указывают на существовавшую когда-то здесь церковь.

Когда мы совершенно спустились с горы и шли мимо Гефсиманской гробницы Богоматери, в это время приближалась к нам религиозная процессия, вышедшая из мечети Омара и шедшая в таком порядке: впереди три-четыре турецких знамени, за ними в несколько рядов музыканты с громадными барабанами и певучими рожками, далее юноши с пиками и ружьями, наконец, масса молодых женщин и девушек, которые во всю глотку пели песни, неся на головах калабалык с съестными припасами; по временам раздавались выстрелы, – салюты в честь праздника. И таких процессий с промежутками при нас прошло несколько. Это мусульмане так справляют свой праздник в честь пророка и законодателя Моисея, память которого чтут и турки, и арабы. После шести часов пустынного пути они приходят к огромному монастырю, посвященному названному святому вождю, – монастырю, находящемуся теперь в совершенном запустении, и здесь проводят время в разных плотских удовольствиях, присущих не одному только будущему пресловутому Магометову раю, но и земной юдоли.

Мне вот что понравилось в последователях корана: что они, дошедши до погребальной пещеры Богоматери и поравнявшись с вратами, ведущими в нее, тотчас перестали играть, петь и стрелять и, остановившись здесь, простояли несколько минут в невозмутимой тишине и безмолвии, выражая этим уважение и благоговенье к Сити Мариам (Св. Марии)⁶⁵ за те благодеяния, который они получают от Нее, при своем обращении к Ней за помощью, в особенности при трудном чадорождении жен, для которых (как я заметил в прежнем своем описании Палестины за 1877 г.), отведено даже особое помещение вблизи смертного ложа Святой Девы для молитвы.

Когда я пришел на «Русские постройки», начался благовест в нашем Троицком Соборе ко всенощной, так как наступала неделя Ваий. В богослужении участвовал о. настоятель миссии и 8 священников, в числе которых был и я. Те же самые лица совершали литургию и на другой день, по окончании которой все священнодействовавшие, в 8 часов утра, отправились к Гробу Господню для участвования в крестном ходе. Мы пришли в храм во время великого выхода со Святыми Дарами. Литургисал патриарх с 4-мя архиереями, несколькими архимандритами и 24-мя священниками, в храме Воскресения горело более тысячи разноцветных лампад, развешанных на особых шнурах по всему протяжению оного красивыми гирляндами, и три громадных люстры. С кувуклии Гроба Господня старые иконы сняты и заменены новыми, усыпанными жемчугом и дорогими камнями, убраны цветами и иллюминованы серебряными и золотыми стаканчиками. Кроме лампад, вокруг всей кувуклии, по карнизам, стояли в пять рядов зажженные белого воска узорчастые свечи, а по между ними уставлены разные херувимы. Над дверьми Гроба Господня висела большая, около пяти пудов весу, лампада с пятью стаканами, – дар любви к Искупителю покойного Государя Николая Павловича, сделанная из чистого золота и усыпанная дорогими камнями; в нишах купола Святогробского храма горело нисколько сот малых лампад. По окончании обедни все духовенство, около полутораста человек, стало исподволь выходить из алтаря, начиная с низшего, и устанавливаться попарно от царских врат и до самой кувуклии, имея в одной руке большие зажженные свечи, роскошные пальмовые ветки и букеты лилий и роз, а в другой – иконы; это, как и дальнейшая расстановка лиц и священных предметов, длившаяся около часу⁶⁶, было только подготовлением к крестному ходу; самый же ход открылся и совершался таким образом: впереди шла турецкая стража с макаронами (бичами) и кавасы с булавами и пролагали по между массами народа свободный путь свящ. процессии; потом хоругвеносцы несли 12-ть хоругвей, и пред каждою шел мальчик в облачении, имея в руках подсвечник с горящею свечою, а иподиаконы несли большой запрестольный крест, рипиды и патриарший жезл; за ними следовали: хор арабских певцов, потом диаконы с пальмами и свечами; за ними шли священники, за священниками игумены и архимандриты и несли ковчеги со св. мощами; позади их хор греческих певцов; за ними 12 диаконов с трикириями и дикириями, потом шествовали епископы и митрополиты, имея в руках Евангелие, и пред каждым из них шел мальчик в стихаре с подсвечником; в конце процессии патриарх, за ним несли большую хоругвь с изображением Воскресения Христова и громадную масличную ветвь, с большим вкусом убранную живыми цветами. По бокам храма и на галереях его стояли массы разноплеменного народа и разных исповеданий. Христиане – с красивыми пальмами⁶⁷, листья которых арабы, несмотря на свою дикость и невежество, умеют великолепно переплетать разными фасонами, с добавлением роскошных живых цветов. Во время свящ. хода пели канон, стихири и великое славословие и, обошедши вокруг кувуклии два раза, в третий пошли по галерее вокруг храма Воскресения и, обогнув опять кувуклию, пришли к дверям Гроба и остановились; здесь, после троекратного пения трисвятого, патриарх читал Евангелие, потом, по окончании великой ектеньи и возглашения отпуска, возвратившись в Воскресенский храм, с высоты своей кафедры раздавал народу антидор. Так закончилась торжественная служба Цветоносной недели. После этого кто хотел шел домой, я же остался посмотреть на процессии других христиан, не православных.

По выходе нашего православного патриарха из святогробского храма, первыми начали крестный ход армяне, имея во главе своего патриарха, который имел на голове митру, похожую на митру католических бискупов, усыпанную бриллиантами, а ризу, – с длинными и широкими воскрилиями, схожую с нашею священническою, только с широким, стоячим, красным воротником, как у русских старинных генералов, на котором изображены живописные лики 12 Апостолов, с золотым шитьем вокруг них. Епископы были в митрах, похожих на наши; обстановка во всем богатая. Спустя полчаса после окончания армянами хода, показалась процессия сириан, и в челе оной ихний епископ, у которого вместо митры была на голове повязка, в роде омофора; после сириан шествовали копты, при предстоятельстве своего архиерея; у последних двух первосвященников митры и жезлы, как у православных, а облачения – похожие на наши священнические. Обстановка процессии у сириан и коптов и по качеству, и по количеству самобеднейшая; выдающихся отличительных обрядностей не приметил.

Но вот наступила и седмица святых и животворящих Страстей Господних. Все поклонники расположились говеть. В понедельник я один служил обедню в нашей миссийской церкви, которая обедня началась в 6 часов утра. После вечерни ходил прикладываться ко Гробу Господню, во вторник и среду после литургии в той же миссии навещал Гефсиманию, но каждый раз возвращался с грустью, так как паписты, несмотря на усердные мольбы наши, не отверзали дверей знаменательного и приснопамятного священно-исторического вертограда ее. Под четверг оставался для ночного бдения у Гроба Господня, и здесь, к утешенью моему и великой духовной радости причастников, прочитаны мною на Голгофе акафист страстями Господними и все правило, а один мужичок, умиленный и растроганный до глубины души чтением, поднес мне в награду за труд два рубля. В это же время в соседней церкви ап. Иакова совершалось над поклонниками таинство Елеосвящения.

В четверг, в 11-ть часов ночи, началась заутреня в Воскресенском храме, а в половине первого и обедня. Обедня разом совершалась и на Гробе Господнем, и на Голгофе; я служил на Голгофе вместе с епископом Иорданским Никифором, так как со времени моего приезда в Палестину мне до сего дня не пришлось здесь священнодействовать. Причастников было довольно.

В 6 часов утра, а по-восточному в первом часу, послышался благовест к обедне в помянутой выше патриаршей церкви св. ап. Иакова, брата Господня; литургисал сам патриарх с 12-ю нареченными апостолами (в числе которых был и наш о. архимандрит), по случаю совершаемого в этот день по чину церкви обряда умовения ног. На открытой площади, пред храмом Гроба Господня, для этого нарочито устроена была эстрада, с перилами вокруг, с двумя скамейками по бокам для 12-ти избранников (апостолов) и амвоном посреди, с золочеными на нем креслом для патриарха; по углам эстрады места для всех палестинских архиереев, пожелавших присутствовать при умовении; вся площадка устлана была богатыми восточными коврами. Для чтения евангелия во время обряда, в стене, близ стоящего здания, устроен был временный балкон и вместо зонта от жгучих солнечных лучей защищен нарочито срубленным и поставленным громадным масличным деревом⁶⁸. Массы разноплеменного и разноверного народа, еще до рассвета, часов за шесть до церемониала, начали занимать всевозможные пункты на террасах ближайших зданий, в окнах, нишах, карнизах, на колоннах и пр. Арабы приходили с нарочито припасенными веревками и по ним ловко взбирались на самые высокие и опасные места и там прилаживались для лицезрения. Некоторые подворья, как напр., Гефсимановое, впускали публику по билетам, за которые взимали весьма солидную плату. Не знаю, почему, но мусульманки в белых саванах в особенности интересовались нашим обрядом «Умовения ног» и заняли заблаговременно лучшие и удобнейшие места. Крик и гам, и разные при этом сцены и выходки иноверных были нестерпимы для непривычного уха православных. Вся видневшаяся 20-титысячная пестрая, разноплеменная и разноверная масса в национальных костюмах, в разных позах, усеявшая собою, как мухи, все, на чем только можно было держаться, вверху и внизу, на земле и на зданиях, могла бы составить интересный фотографический снимок, годный для любого альбома.

Но вот засуетилась турецкая военная стража, поставленная цепью для порядка, захлопали бичи по спинам усердствующих взглянуть на процессию, показалась, наконец, и самая процессия в таком порядке: кавасы с палками, объемистый патриарший швейцар с булавой, несколько мальчиков с зажженными свечами, монахи, певчие, диаконы с кадильницами, священники, диаконы с дикириями и трикириями и, наконец, сам патриарх в полном облачении, благословлявший народ крестом. Взошедши на эстраду, патриарх занял уготованное для него кресло, а избранные к соучастию в совершении обряда из священнослужащих сели на свои места; толпа заколыхалась, говор усилился, часы пробили 4-ре раза (что означало 4-й час утра по-восточному). В это время взошел на описанный мною раньше балкон, вице-наместник святогробский с евангелием в руках и стал читать по нему положенное, а патриарх с своего места подходил к каждому из нареченных на этот раз в апостолы и предлагал вопросы, на которые иные отвечали устно, а другие по тетради, и после объяснений кланялись ему в ноги. О чем их вопрошали, что они ответствовали, что читалось из евангелия, за гулом и говором народных масс, нельзя было разобрать; но были такие дерзкие смельчаки, которые для удовлетворения своего любопытства врывались за решетку эстрады, где совершался обряд, и тут, стоя в шапках, всматривались, что творится, и это в виду властей. Обошедши ряды священных соучастников совершения обряда, патриарх отложил митру и служебные одежды до подризника и начал умывать им ноги⁶⁹. За сим снова, облачившись, сошел с эстрады с тремя избранными и стал молиться, возле того места, где читалось евангелие, а сопутники его прилегли на земле в десяти шагах; в продолжение молитвы патриарх три раза подходил к ним и будил их. После этого все взошли опять на эстраду; патриарху подали громадный букет цветов вместо кропила и он, омывая его в вазу с розовой водой, окроплял священнодействовавших и весь народ, при торжественном звоне колоколов. Наконец, вся свящ. процессия двинулась в тот самый храм, из которого вышла, с соблюдением помянутого выше распорядка.

Утро страстной пятницы я посвятил на то, чтобы пройти тем путем, каким вели моего Искупителя из Гефсиманского сада к первосвященниками Анне и Каиафе, потом в преторию Пилата и затем на Голгофу. Для этого я прошел Сионскую гору, спустился в Иосафатову долину, мимоходом осмотрел гробницы ветхозаветных иудейских царей и в особенности Авессаломову и, налюбовавшись отсюда досыта восхитительною картинностью окружавших меня пейзажей, прошел вдоль подошвы горы Елеонской к Гефсиманскому вертограду и, вошедши в него, присел на скамью, дóндеже утишатся вся чувствия и соберутся во едино для сосредоточенной молитвы. Я хотел в великий день распятия Господа, в тиши, уединенно излить пред Ним свою грешную молитву, чтобы Он, вышний и крепкий Подвигоположник, в немощи моей укрепил меня, чтобы Он, полунощный Молитвенник за род человеческий, и меня научил всегда молиться Ему от любви сердечной, с воплем крепким о грехах моих и со слезами благодарения за вся благая. Став под мраморным балдахином, пред рельефным чудным изображением молящегося Спасителя, и преклонив колена, я начал читать стихи, из канона Страстям Христовыми: Слава страстем Твоим, Господи! Преклонили еси зде колени моляся, Ему же покланяется всякое колено небесных, земных и преисподних. Приклонися ныне к молению моему и услыши мя, якоже Отец молящегося Тя услыша.

Слава страстем Твоим, Господи! Отче, в молении глаголал еси, да Тебе истинного Сына покажеши, на раны готов есмь, аще и единого зла не сотворих; мене, Иисусе мой, много зла сотвориша, многих избави мучений. Слава: В поте лица твоего хлеб твой снеси, рекл еси падшему человеку: темже яко вторый Адам егда молился еси, и от крови изливашеся из пречистого тела Твоего: брашно бо Твое волю Отчу творити. Ни едину убо заповедь Твою сотворшего, Иисусе Христе, потом крове Твоея каплющими омый мя. И ныне: Не к тому земля проклята есть, кровею бо Сына Твоего благословляется: земле благословенная, Пречистая Дево, воздвигни мя, прах и пепел, на славословие Христа, Бога нашего. Едва я прочел приведенные стихи, как моментально вокруг меня собралась масса поклонников; послышались среди их рыдания и вопли... При этом ручьем полились слезы и из моих очей, и я едва с перерывами мог продолжать чтение акафиста страстем Господним; все стояли коленопреклоненными; воздух поминутно оглашался глубокими и тяжелыми вздохами; иные били себя в перси, а другие как бы замерли с воздетыми к небу дланями... Картина величественная и до разделения мозгов и членов поразительная. О, как сладки и несказанно утешительны были для меня эти единственные минуты в моей жизни! Конечно, в таком экстазе и при такой обстановке не повториться им в сей юдоли никогда, никогда... Но не изгладиться им и из скрижалей сердца, из тайников памяти до положения моего во гроб! Молитва окончена, но никто не двигался с места; точно все прикованы были к месту стояния, к вертограду, невидимою силою: так души всех в этот приснопамятный день и блаженный час возжадали к Богу-Искупителю, живому и крепкому! Быть может, мнил я, грешный, по этому самому месту, где я преклоняли колена и главу мою, неоднократно скользили пречистые стопы Господа, Творца моего! А может статься, кто знает, Он здесь же, преклонив колена, молился, говоря: Отче, о, если бы Ты благоволил пронести чашу сию (страданий) мимо Меня! И находясь в борении, потом еще прилежнее молился, и были пот Его, как капли крови, падающие на землю.

Собираясь оставить таинственный вертоград, я прошел его вокруг и вдоль, при чем покаянные и благодарственные слезы несколько раз орошали поникшее чело мое и канули даже на святую его землю. Господи, молился я при этом, омой каплями этих слез, омой грехи всех возрастов моей несчастной разбитой жизни!

Шествуя мимо Гефсиманской усыпальницы Богоматери, я, сверх всякого чаяния, нашел двери оной отверстыми (обыкновенно они открываются в два часа ночи, для служенья литургии, и по окончании оной запираются на целый день) и со тщаньем и великою радостью спустился по 48-ми ступенями широкой лестницы вниз к самой гробнице Приснодевы и здесь удостоился облобызать гроб Рождшей от Отца Рожденного прежде всех век и спострадавшей Ему даже до смерти, и прочитать акафист приснопамятному Ее Успению, после чего сказано мною поученье молящимся зде поклонникам. За сим, окинув взором всю Масличную гору, поклонившись до земли Гефсиманскому вертограду и облобызав священный прах его при чтении кондака: «Видев Тя, Богочеловека, ангел в вертограде Гефсиманском, до пота кровава в молитве подвизающася, представь укрепление Тя, егда яко бремя тяжкое грехи наша отяготеша на Тебе: Ты бо, Адама погибшего на рамо восприим, Отцу представил еси, преклон колена моляся: о сем убо, с верою и любовью, взываю Тебе: аллилуйя, я направился чрез иссохший Кедрский поток, мимо места побиения камнями св. первомученика и архидьякона Стефана, к иерусалимским воротам Святой Девы, и отсюда, с открытой головой, шествовал по-над бывшей преторией Пилата, по так называемому крестному пути, до Голгофы, по которому веден был для распятья на ней за нас грешных наш Искупитель, моля Его, да Он, Божественный Крестоносец, ведя и меня крестным путем жизненных бед и скорбей в церковь первородных, на небесах написанных, помог бы мне безропотно идти им до конца жизни и для этого послал на помощь Симона Киринейского – свою благодать, немощная врачующую и оскудевающая восполняющую. Везде гонимый, Иисусе, говорил я, остановившись у арки «Се человек», многие ради множества грехов моих претерпели еси поношенья и муки: едини бо Тя противна быти кесарю глаголют, друзьи яко злодея осуждают, иные же: «Возьми, возьми и распни» вопиют. От всех убо осужденному на проклятье ведомому Тебе, Господу, из глубины души глаголю: Иисусе, неправедно осужденный, Судие мой, не осуди мя по делом моим. Иисусе, изнемогаяй на пути под крестом, сила моя в час скорби и озлобления моего, не остави мене. Иисусе, взываяй о помощи ко Отцу, Подвигоположниче мой, в немощи моей укрепи мя. Иисусе, бесчестае приемый, славо моя, от славы Твоея не отрини мене. Иисусе, образе пресветлые ипостаси Отчая, преобрази мое нечистое и мрачное житие. Иисусе, Сыне Божий, помяни мя, егда придеши во царствии Твоем!

Врата Воскресенского Святогробского храма я нашел тоже отворенными, а потому счел первым и священным долгом взойти в день всемерного искупления на Голгофу, – место, идеже стоясте пречистые нозе Спасителя мира, и, пав пред величественным древом распятия Господня, от глубины сердечной произнес: Иже в шестый же день и час на кресте пригвождей в раи дерзновенный Адамов грех, и согрешений моих рукописание раздери, Христе Боже, и спаси мя! И лишь только я прикоснулся устами ко вселенской святыне, к круглому небольшому отверстию, в которое во время оно водружен был подлинный животворящий крест Господень, как святогробские часы пробили 11-ть раз, – время распятия Спасителя, указуемое евангелием! Это произвело во мне страшную духовную бурю, потрясшую до глубины бренное мое естество... Слезы невольно канули в святое отверстие, вмещавшее древо искупления, а таинственный голос вещал: грешник! еще и еще приклони твое надменное чело пред этою священною скалой и принеси сердечную исповедь Искупителю твоему, во всех грехах своих, за которые принесена Им столь великая жертва; раскрой пред Всевидящим всю твою душу; припомни все, что ты мыслил, говорил и делал дурного; омой слезами сердечного покаяния все твои беззакония и, при благодатной помощи Распятого, постарайся с этого времени совершенно переменить жизнь твою; начни жизнь новую, благодатную, и помянет Он и тебя, как благоразумного и верного разбойника во царствии Своем, и будешь с Ним в раю! Приложившись засим ко Гробу Господню и к части мраморной колонны, к которой привязан были Иисус при бичевании во дворе Пилата и которая, кстати заметить, только и открывается для лобызания в нынешний день, и помазавшись у ней елеем, освященным накануне в таинстве елеосвящения над поклонниками, я ушел для отдыха на «русские постройки».

В час пополудни в нашей миссии началась вечерня, а в пять – субботняя заутреня. Стихи канона на погребение Христово читали все священники, а их было 9-ть с архимандритом во главе, таким порядком: сначала певчие пели первый стих, за ним первый священник произносил следующий; потом опять певчие. Затем второй священник дальнейший стих; опять пели певчие, за ним третий священник читал рядовой стих и т. д., в конце утрени плащаница обносилась вокруг построек миссии и храма, богослужение окончилось к 8-ми часам.

В 9-ть часов вечера о. архим., идя в патриархию для участья в совершении крестного хода с плащаницею в святогробском храме, пригласил с собою и меня. Когда мы вошли во храм, то в нем народу было битком набито везде, от низу и до купола. В 9 1/2 часов пришел патриарх и сел на своем месте под балдахином на средине церкви; в это время подошел к нему экклисиарх за благословением для начатия перебора в била и кандии⁷⁰, продолжавшегося целый час. По окончании клепания из алтаря вышли два диакона, имея на плечах, – покрытых богатыми бархатными, шитыми золотом нарамниками, золотые ладонницы, видом похожие на дарохранительницы, и около часу кадили весь Воскресенский храм с примыкающими к нему ротондами. Началась заутреня. Когда приспело время пения канона, патриарх и с ним 4 архиерея приступили к облачению себя в священные одежды. По окончании великого славословия архиереи, одетые в изящные черные саккосы, подъяли древнюю Молдовлахийскую плащаницу, которой от создания более 200 лет, и понесли ее на Голгофу, в предшествии патриарха и всего наличного духовенства. Здесь крестный ход остановился, плащаница положена на престол, архидиакон возгласил ектенью, в которой поминал православных царей и патриархов, по окончании коей все священнослужители пропели 40 раз «Господи, помилуй»; за сим произнесена о. архимандритом длинная проповедь на русском языке, из текста: Сей же (Иисус) ни единого зла сотвори, вo время которой греческое и арабское духовенство от скуки усердно дремало (не понимая языка проповеди); единственным слушателем из русских был я, так как, по тесноте и маловместимости Голгофской скалы, почти все поклонники стояли у подошвы ее и слабый голос проповедника заглушаем был гулом народных масс. Лишь только закончилась проповедь, св. процессия двинулась с Голгофы северною лестницею до «камня миропомазания»; здесь пред положенной на нем плащаницей опять говорилась ектенья, по окончании которой один из православных арабских учителей, взобравшись на широкий карниз, в одном сюртуке, без всяких священных отличий, начал говорить проповедь⁷¹ довольно бойко и с жестикуляцией. Потом, по пропетии священнодействующими песни: «Благообразный Иосиф» и окаждении камня миропомазания с лежащею на нем плащаницею, свящ. ход направился к кувуклии Гроба Господня, вокруг которой сначала совершено было обхождение три раза, а потом одними архиереями плащаница внесена в священный верт и положена на тридневном ложе Искупителя. После чего пред дверьми кувуклии стал патриарх с архиереями, а остальное духовенство разместилось вокруг оной, и началось пение канона на погребение Христово, по окончании которого плащаница отнесена в Воскресенский храм, а молящиеся расходились по домам; впрочем, многие остались здесь до завтрашнего дня – до времени получения благодатного огня на Гробе. Часовая стрелка показывала на 12 часов ночи, когда я, пришедши на постройки, зажег свечу в своей кельи.

При этом считаю не лишним заметить, что сейчас после богослуженья потушены были все огни не только внутри кувуклии, но и на всех местах обширного Воскресенского храма, до времени явления «благодатного света» на Гробе Господнем.

В Великую Субботу обедня в нашей миссии окончилась в 10-ть часов утра. Ее совершали о. архимандрит с 8-ю священниками, в числе коих был и я. В 2 часа по полудни мы отправились в Святогробский храм, для присутствования при обряде⁷² получения и раздачи свящ. огня. Массы народа разных племен и исповеданий наполняли все галереи храма; негде было, как говорится, и яблоку упасть. Войска турецкие стояли шпалерами по всему протяжению храма и особенно охраняли все входы в алтарь⁷³; так как православные арабы в чаянье появленья благодатного огня выказывали избыток своей духовной радости разными конвульсивными движеньями и круженьем по всему храму.

Около часу мы стояли в алтаре и нетерпеливо ждали начала религиозной церемонии; я думал, что все дело стало за нашим патриархом, но пришел, наконец, и он и уселся с архиереями на диванчике в спокойном ожиданье чего-то. Я спросил: кого и чего еще ожидают? Мне ответили, что ожидают с поклоном к греческому патриарху армянского патриарха или его уполномоченного. Но вот кавас застучал булавой по половым плитам; толпа духовных и мирян, наполнявших алтарь, расступилась и пред православного патриарха предстал армянский apxиепископ за благословением к его святейшеству; воздав затем ему троекратное братское о Христе целование, с глубоким поклоном⁷⁴, он ушел.

Лишь только григорианский иерарх сошел с солеи, как священники, числом 12-ть, начали облачаться в белые священные одежды, а потом и патриарх. В это время из алтаря чрез закрытые царские врата поданы были 12 хоругвей для крестного хода. Ликовавшие арабы умолкли, все православные держали наготове пуки свеч, в каждом по 33 свечи, по числу лет земной жизни Христа; говор затих, настала мертвая тишина. Пред выходом из алтаря патриарх вручил арабскому священнику, обязательно постившемуся до этого три дня, золотое кандило, шарообразное и дырявое вверху, с большим отверстием сбоку, наполненное чистым елеем и хлопчатою бумагой, для принятая в него благодатного огня, с которым кандилом он и стал у северного окна кувуклии, а армянский архиепископ у южного – со свечами, с своим клиром и народом. Засим отверзлись царские врата Воскресенского храма, и патриарх, в предшествие помянутых священников, хоругвей и кавасов, направился к кувуклии, при пении стихиры: Воскресение Твое, Христе, Спасе, Ангели поют на небесех и нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе славити, и, обошедши ее три раза, остановился против входной двери оной; хоругви отнесены в алтарь, а патриарха начали раздевать и раздели до подризника, оставив ему только малый омофор для совершения молитвы у Гроба.

По снятии печати и отверстии дверей придела Ангела, патриарх вошел внутрь ко Гробу Господню и двери опять затворились; мы, притаив дыхание, не спускали глаз с кувуклии, боясь пропустить тот миг, в который сверкнет над ней небесный огонь⁷⁵, в предположении, что оный доступен зрению наших чувств. То трепет и ужас, то умиление и радость попеременно волновали мое бренное естество; я стоял в каком-то оцепенении, как бы ожидая появления Самого Господа Спасителя... Нет, не выразить мне словом тех благодатных чувствований, которыми переполнена была моя душа в эти блаженные минуты и которые отражались на лицах всех окружавших меня! Не прошло и четверти часа после входа патриарха в кувуклию, как нежданно-негаданно грянули у нас над головами в алтаре колокола необычным потрясающим диссонансом, – сигнал появления свящ. огня на тридневном ложе Искупителя, от страху я задрожал как осенний лист, набожно перекрестился, хотел пасть на колени... не ведая, как ап. Петр на Фаворе при появлении Божественного света, что с собой и делать? Не успел я опомниться от напавшей на меня паники, как помянутый арабский священник, получив у окна кувуклии от патриарха зажженное кандило, как птица летал уже по алтарю и сообщал нам благодатный огонь. Моментально во всех галереях храма запылали тысячи пуков свеч в руках богомольцев, весь храм стал как бы громадным пылавшим костром, или покрылся огненной лавой; все заволновались, заликовали, послышались на разных языках возгласы: Господи, помилуй! посыпались разные приветствия друг друга с милостью и даром Божиим; многие целовались, а некоторые и плакали от умиления, восклицая: слава Тебе, показавшему нам Твой Божественный свет! Арабы опять закричали пуще прежнего, составляя из себя хороводы по всему храму, обводя вокруг шеи и упирая в грудь горящими пуками свеч, в исступлении дико и неистово кричали нараспев: «Воля дин, илля дин эл-мессия». Даже мусульмане – и те, прилагая руку к сердцу, взывали: о Аллах, о Аллах! Часовая стрелка в это время стояла на четверти четвертого часа пополудни.

Чрез несколько секунд из кувуклии вышел и патриарх, с двумя пылавшими в руках пуками свечей; народ, едва завидел его, бросился зажигать свои пуки и едва не задушил его. На выручку святейшего бросились два атлета-араба и, взвалив его к себе на плеча, внесли в алтарь и поставили на возвышенном месте. Здесь кто желал из духовенства, подходил к его святейшеству и зажигал свои свечи от пылавших его светильников. Арабы, и по выходе из храма, хороводили, плясали по площади и по улицами Иерусалима, мотая в воздухе пылавшими пуками свечей и усердно распевая помянутый религиозный стих; а католики, стоя на кровлях домов, в досаде плевали в них и свистали. Уполномоченные же от 20-ти иерусалимских монастырей греческих и армянских опрометью бежали по разными направлениям с зажженными от гробового огня пучками громадных свечей, для возжжения такового в своих храмах.

Огонь, полученный в В. Субботу на тридневном ложе Искупителя, бдительно поддерживается в кувуклии целый год и тушится только накануне Великосубботнего дня.

Впоследствии, возвращаясь в Poccию, я видел, как болгары, черногорцы, молдаване, сербы и др., везли в фонарях благодатный огонь в свои родные места и жилья.

В 4 часа пополудни, т. е. спустя час после получения благодатного огня, началась субботняя литургия Василия Великого, которую совершали иорданский архиепископ с 4 священниками.

В 10-ть часов послышался звон к Светлой заутрене в Святогробском храме Воскресения, а потому я, насколько возможно было в мои лета, поспешил к свящ. месту всемирного торжества. Все монастыри были отворены, на улицах иepyсалимских, на высоких, железных, ветвистых шестах пылали костры, везде взад и вперед сновал народ, даже турки не спали и принимали участие в духовной радости московитов; не видно было только одних жидов, заклятых врагов Распятого ими. Храм Воскресения и кувуклия Гроба Господня еще лучше были украшены и освещены, чем в Вербное Воскресение: по всем святым местам горело не менее десяти тысяч лампад, а в воздухе качались громадные паникадила. Вскоре два диакона, имея на плечах ковчеги со св. мощами, стали кадить по всем св. местам, а турецкие войска заняли все пункты во храме для порядка. Между тем духовенство, облачившись в свящ. одежды, вышло для встречи патриарха: священники с иконами, крестами и евангелиями, диаконы с рипидами, патриаршим жезлом и мантиею, а двенадцать мальчиков с зажженными свечами в больших стоячих подсвечниках. Вошедши во храм, патриарх приложился к «камню миропомазания», потом к Гробу Господню, за ним следовали все архиереи и все духовенство до патриаршей кафедры. Здесь патриарх остановился, затем воссел на уготованное под балдахином оной седалище, мальчики поставили пред ним подсвечник с громадною свечой, и началось клепание в била и кандии, а духовенство, готовившееся служить с патриархом, подходило к нему парами для принятая благословения на облачение, и по облачении вышло на средину храма; после чего старейшие из него начали облачать патриарха при пении канона «Волною морской». Потом весь освященный собор: патриарх, митрополиты, архиепископы, епископы, игумены, священники и диаконы, до 100 душ, в преднесении 12-ти богатейших хоругвей, (которые, кстати, замечу, употребляются только на пасху и пожертвованы древними греческими и грузинскими царями), также св. икон, крестов и евангелий пошли ко Гробу Господню с пением: «Воскресение Твое, Христе Спасе, Ангели поют на небесех: и нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе славити». Обошедши кувуклию три раза, все духовенство остановилось против дверей оной, патриарх прочитали воскресное Евангелие и затем, взяв кадило, покадил Гроб Господень, кругом кувуклию, все духовенство и православных поклонников и, вошедши вовнутрь Гроба с архиереями, возгласил: Слава Святой, и Единосущной, и Животворящей, и Нераздельной Троице, всегда, ныне и присно, и во веки веков. Архиереи возгласили: Аминь. Тогда патриарх с архиереями пропел три раза над самым Гробом Господним по-гречески: Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправь, и сущим во гробех живот даровав. Потом пели все стоявшие вокруг кувуклии, каждый на своем языке. О, кто может передать тот восторг, ту духовную сладостную радость, какими объемлется душа, при виде подлинного Гроба своего Спасителя, очами веры созерцающая как бы Самого Его, Воскресшего! Как я горячо благодарил моего Искупителя, что Он удостоил меня праздновать святую Пасху в Иерусалиме у самого Его Живоносного Гроба, на месте, где совершилась самая тайна нашего спасения! О, как отрадно было смотреть и на всех христиан, сошедшихся сюда со всех четырех концов вселенной, стоящих вокруг Гроба своего Избавителя и единым сердцем и едиными устами радостно поющих: Возведи окрест очи твои, Сионе, и виждь: се бо приидоша к тебе, яко Богосветлая светила, от Запада, и Севера, и моря, и Востока чада твоя, в тебе благословящая Христа во веки. Мы на самом деле воспевали то, что видели очами, и истинно для нас в Иерусалиме была священная и всепразднественная сия спасительная нощь, и светозарная, светоносного дне восстания сущи провозвестница: в ней же бесплотный Свет из гроба плотски воссия.

После великой ектеньи патриарх со всем собором духовенства пошел оканчивать утреню в великую церковь Воскресения, а у Гроба Господня остался один священник с диаконом для совершения Литургии. В это время и армяне били в свои била и мелодически клепали в свои серебряные кандии, громко воспевая хвалу Воскресшему в своей соборной церкви на хорах; а католики в своем приделе гремели своим громадным оглушительными органом, – и все это, сливаясь в неописуемую гармонию, (которой ни в каком другом месте всего мира никогда не услышать), потрясало бренное естество наше до разделения мозгов и членов; душа желала в эти минуты разрешиться от тела; казалось, самые своды и стены храма преклонялись на этот раз к нам, чтобы вместе прославить светлое Христово Воскресение.

Пред окончанием утрени патриарх и все архиереи, похристосовавшись между собою в алтаре, взяли каждый крест и небольшие евангелия и, севши в кресла, начали христосоваться с народом, я же в это время ушел в миссию, для совершенья своего родного русского богослуженья. Здесь звон к заутрени начался в первом часу, причем вся колокольня увешана была разноцветными фонарями. В пасхальной утрени и обедни участвовало 12 священников и о. архимандрит Антонин 13-й во главе, который говорил, что за все время управленья его русскою православною миссией в Иерусалиме никогда с ним не сослужило столько священников из Руси. Между ними были: из Харьк. Губ. – я, 1 из Житомирской, 2 из Кишиневской, 1 из Пензенской, 1 из Киева – схимник и 1 иеромонах из Казани, 2 члена миссии, остальные – афонцы. Служенье совершилось необыкновенно торжественно, при участии 6 иеродиаконов и роскошной обстановке храма. Евангелие на обедне читалось только тремя священниками и на трех языках⁷⁶.

После обедни, окончившейся в 7 часов утра, все священнодействующее разговлялись у русского консула. Но в яствах здесь не было того разнообразья, обилья и изысканности, которые мы, малороссы, привыкли видеть у себя на столах в пасхальные дни. Без вкусной пасхи, без окорока, ветчины, в особенности же без сала, колбасы и поросенка, – хохлу и праздник не в праздник. Греки на пасху разговляются куличом и красными яйцами; последние в изобилии продаются в эти дни на базарах турками.

В два часа до полудни началась во храме Воскресения торжественнейшая, церемониальная вечерня первого дня. Патриарха вели во храм с особою церемонией: весь путь ко храму и во храме до самого престола устлан был цветами, а при входе его в самый храм посыпались на него дождем лепестки и букеты роз со всех галерей. Впереди шли 10 диаконов с дикириями, за ними несли 12 рипид, а далее шли более 100 священников в богатых облаченьях и, вошедши в храм Воскресения, начали торжественно совершать вечерню. Евангелие, как я уже заметил в выноске под чертой, читалось на разных языках и с перезвонами; а по окончании вечерни патриарх и архиереи, имея в руках кресты и евангелия, сели в кресла, и народ, как в заутрени, подходил к ним христосоваться. Я же пошел в кувуклию, чтобы приложиться к живоносному Гробу Господню в тот благо знаменитый день, в который воскрес из него Христос, – и, прежде чем войти к самому Гробу, стал в приделе Ангела и там от всей души говорил: Слава Тебе, Христе, что Ты сподобил меня видеть здесь день преславного Воскресения Твоего, в который Ты освободил души связанных во аде. Той свободы и я желаю, чтобы Ты разрешил меня, связанного многими грехами, и чтобы свет благодати воссиял в моей мрачной душе! От юности моей и до ныне Ты заботился обо мне, дабы я был спасен: и желая причислить меня к лику Ангелов Твоих, Ты дал мне заповедь – совершать в чистоте духовное дело. А я, окаянный, предавшись своей воле, ввергся в смрадную тину греховную и удалился от Твоея благости! И оттого взываю из глубины сердечной: не оставь меня, проповедующего в дусе неумолкающего радования Твое живоносное воскресенье, Иисусе, Боже мой, да буду и аз, грешный, причастник сего воскресения, поя Тебе непрестанно в горнем Иерусалиме: аллилуйя!

На второй день Пасхи многие из поклонников начали разъезжаться восвояси; я же вечером пошел ко Гробу, чтобы остаться здесь на целую ночь, – и до полуночи, между прочим, прочитал акафист Воскресению Христа, на тридневном Его ложе, и здесь же исповедав грехи, служил обедню с тремя русскими священниками и одним греком. Так провел я начало третьего дня Пасхи!..

У греков в Пасхальную седмицу, при начале Богослужения, наприм. на обедне, священнослужащие поют в алтаре 6-ть раз тропарь – Христос воскресе: четыре раза – при каждеши четырех сторон престола, раз – при каждении жертвенника, и потом в 6-й раз – при вторичном каждении передней стороны престола, и каждый раз этот тропарь, поемый священнослужащими в алтаре, заканчивается народом или певцами в церкви последним словом: даровав. Диакон возглашает ектении с крестом и со свечей в руках.

Еще в 1875 году, когда я в первый раз приходил во Св. землю на поклонение к священным местам, душа моя крепко рвалась видеть Мамврийское библейское древо, под сенью которого праведный Авраам принимал и угощал трех странников, под видом коих Сам Бог во Святой Троице благоволил видимым образом открыться ему; но не удостоился тогда я улучить честь избранных – по немощам моим. Теперь же я поставил непременным долгом пойти узреть этого пятитысячелетнего старца и налюбоваться им. Наступил четвертый день Пасхи, и мы, в количестве 8 душ, собрались в путь на Хеврон, неподалеку от которого живет помянутый палестинский древесный старец, беспримерный в летописях всесветной флоры. Снаряжали и провожали нас в дорогу сам о. архим., дав нам в путеводителя и охранителя своего келейника-араба, Якуба, который во все время нашего вояжа был для нас дорогим и незаменимым спутником и толмачом, и кормильцем. О. архимандрит посоветовал мне взять из домовой миссийской церкви священническое облачение и для всякого случая просфор. Быть может, сказал он мне, там будет возможность с кем отслужить обедню, вот у вас и будет все необходимое для служения.

Дорогу к Мамврийскому дубу мы выбрали на монастырь Св. Креста, мимо Филиппова источника, на Горний град Иудов, на Беджалы и затем на Хеврон, – и обратно к Иерусалиму мимо Соломоновых прудов на Вифлеем.

В Крестном монастыре, отстоящем от Иерусалима около часу пути, мы слезли с своих мулов. Монах недружелюбно отворил нам входную дверь в церковь, и мы потянулись за ним по гранитной лестнице. Храм устроен игриво-архитектурно, но стены закопчены, орнаменты во многих местах осыпались. Говорили мне, что наш архимандрит предлагал грекам возобновить их на имеющиеся у него средства, но они, в видах спекулятивных, упорно отказались от таковой неутилитарной для них услуги. В алтаре, в нише задней части каменного престола, место произрастания животворящего древа креста Господня обозначено тумбочкой с крестом, к которой мы и прикладывались. Потом повели нас с зажженными свечами в боковую алтарную дверь темным ходом и узкой лесенкой в подалтарную пещеру – место углубления корней сказанного древа в почву и разветвления их в разные стороны. Ущелья, где шли корни, вполне сохранились и не засыпались; так как здесь грунт меловой, то самих корней нет и следа, хотя некоторые паломники и уверяют, что они виднеются и до сих пор. Здесь постоянно горит неугасимая лампада, и многие из глубоко верующих поклонников берут здесь землю для врачеванья от различных болезней. Некоторые ученые туристы сомневаются, чтобы отсюда взято было дерево для Креста Господня, потому что, говорят они, если мучители Спасителя желали приготовить для Него крест из масличного, кипарисного или кедрового дерева, то нашли бы их и в стенах Иерусалима, а потому не было нужды отыскивать его за три четверти часа пути от города. Но таковые говоруны, значит, не знакомы с теми преданьями, которые исстари ходят на востоке о дереве Креста Господня, а эти предания вот что гласят. В одно время Лот, по падении своем, пошел к Аврааму исповедать грех свой. Патриарх взял из огня три головни, которые были от кедра, кипариса и певга, и приказал Лоту посадить их и поливать, говоря: если эти головни примутся и станут расти, это будет знаком прощения твоего тяжкого греха. Лот, как приказал ему дядя, так и исполнил. Головни начали расти и срослись вместе в одно дерево. При достройке храма Соломонова оно было срублено, но, как неспособное для постройки, оставлено без употребленья. При распятии же Спасителя оно, по особому смотренью Божью, было взято и уготовано для Креста, на котором и распят был Господь наш Иисус Христос. Когда праотец Адам был болен, он послал сына своего Сифа в Эдем – просить у Ангела лекарств от болезни. Ангел вместо лекарства дал ему три семени: от кедра, певга и кипариса. Но когда Сиф возвратился, то Адам уже умер. Сифу пришла мысль посадить эти три семени на могиле отца своего, и из них выросло одно громаднейшее дерево. Когда строили храм Соломонов и везде собирали самые лучшие материалы, оно было срублено; но впоследствии, как почему-то негодное, брошено в близи находившуюся Силоамскую купель для перекладин, по которым переходили на другую сторону. Когда осудили Господа Спасителя нашего на крестную смерть, то евреи, желая соорудить потяжелее кресте для ненавистного им Равви, выбрали это дерево, как самое тяжелое, ибо оно целые столетия лежало в воде. Выходя из этого места, я прильнул к нему устами и мысленно прочитал: «О, преблаженное древо, на нем же распяся Христос, Царь и Господь, имже паде древом прельстивый, тобою прельстився Богу пригвоздившуся плотью, подающему мир душам нашим».

Монастырь Креста теперь совершенно пусть. Бывшая в нем прекрасная духовная семинария, которую я посещал в 1875 году, теперь не существует. Она закрыта еще в 1877 году, во время русско-турецкой войны, по той будто бы причине, что не имеется средств для содержания ее в казне патриаршей. Но этому трудно поверить тому, кто знает греков: им, по своим расчетами, не хочется затрачивать своих денег, в полной уверенности, что Россия рано или поздно примет на себя содержание ее, в видах поддержания Православья на Востоке в лице достойных и образованных пастырей, которые теперь поставляются здесь из едва умеющих грамоте, чему мы сами были свидетелями. Так как суровый монах отказался вести нас далее по монастырским постройкам, то мы отправились в дальнейшей путь, к источнику, известному под именем Святого Филиппа.

Следуя по направлению к нему между виноградниками и прекрасными рощами масличных и фиговых деревьев, мы достигли небольшого арабского хуторка Мальха и остановились на несколько минут под тенистыми деревом у здешнего источника. По преданью, это место ознаменовано посещением Богоматери, когда Она возвращалась с Богомладенцем из Египта в землю Израилеву. У самого источника мы застали несколько арабов, пришедших за водой, и арабок, мывших в каменных корытах белье. Освежив себя водою из священного водоема, мы продолжали путь по обширной долине, усеянной на протяжении трех верст кустами роз и покрытой роскошными виноградниками; здесь устроен метох или дача, принадлежащая Иерусалимской патриархии, на которой греческие монахи, (из этих пахучих роз), занимаются выделкою благовонной воды, употребляемой для окропления священных мест, предметов и богомольцев, и приносимой в дар именитым поклонникам.

Отсюда до Филиппова источника три четверти часа езды; на пути к нему нам показывали два мраморных столба, обозначающих то место, где Апостолы срывали колосья в субботу, на бывшей тут хлебной ниве, стирали их руками и ели. Но вот и самый источник Св. Филиппа, тот самый источник, к которому Ангел Господень повелел идти Апостолу Филиппу, сказав: «Встань и иди на полдень, на дорогу, идущую из Иерусалима в Газу, на ту, которая пуста. Он встал и пошел. И вот идет ефиоплянин, евнух, вельможа Кандакии, ефиопской царицы, хранитель всех сокровищ ее, приезжавший в Иерусалим для поклоненья. Он возвращался домой и, сидя на колеснице своей, читал пророка Исайю. Дух сказал Филиппу: подойди и пристань к сей колеснице. Филипп подошел и, услышав, что он читает пророка Исайю, сказал: разумеешь ли, что читаешь? Он отвечал: как могу разуметь, если кто не наставит меня, и просил Филиппа взойти сесть с ним. Место, которое он читал из Писанья, было сиe: как овча веден Он был на заклание, и как агнец пред стригущим его безгласен, так Он не отверзает уст Своих, В уничиженья Его суд Его совершился. Но род Его кто изъяснит? Ибо вземлется от земли жизнь Его (Исайи, 53: 7, 8). Евнух же сказал Филиппу: прошу тебя сказать, о ком пророк говорит cиe: о себе ли, или о ком-либо другом? Филипп отверз уста свои и, начав от сего писания, благовествовал ему об Иисусе. – Между тем, продолжая путь, они приехали к воде, и евнух сказал: вот вода, что препятствует мне креститься? Филипп же отвечал ему: если веруешь от всего сердца, можно. Он сказал в ответ: верую, что Иисус Христос есть Сын Божий. И приказал остановить колесницу: и сошли оба в воду, Филипп и евнух, и окрестил его. Когда же они вышли из воды, Дух Святой сошел на евнуха, а Филиппа восхитил Ангел Господень, и евнух уже не видел его и продолжал путь, радуяся» (Деян. 8:26–40). Водоем устроен при подошве скалы; вода здесь ключевая и бьет фонтаном по разным направлениям, с поразительной силой; главная струя ее вытекает из бывшего горнего места в алтаре, задняя часть которого алтаря с полусводом сохранилась и до сих дней от времени царицы Елены – Мы привели сейчас сказание Св. Луки о крещении здесь евнуха, – действительно нельзя сомневаться, что в те времена могла быть тут масса воды, в которой не единицы, а сотни людей могли единовременно креститься. Непонятным теперь кажется только то, в какой колеснице и каким образом можно было евнуху ехать к этому источнику по тем скалистым тропам и волнистым покатостям, покрытыми точно оспою громадными глыбами гранита и известняка, когда мы в иных местах шли пешком, а приходилось карабкаться и на четвереньках: так неудобен и опасен тут путь. По течению источника растительность удивительно роскошная, а местность так очаровательна, что никогда не расстался бы с нею; плантации роз, протянувшиеся длинной полосой с небольшими перерывами, и веющий от них ароматический ветерок, то и дело заставляют нас останавливаться, чтобы первыми налюбоваться, а последними подолее подышать и напитаться.

Отсюда лежал нам путь на Горняя, но проводник наш сбился с тропы, ведущей туда, и мы для поправления его ошибки должны были таскаться по такими трущобам, что наши две сопутницы оказались несостоятельными продолжать путь, и я принужден был то и дело, что подавать руки то одной, то другой и встаскивать их силой по уступам выше и выше. Чрез два часа трудного пути по обнаженным скалам мы прибыли к той пустынной пещере, в которой, по преданно, Св. Иоанн Креститель до 17 л. возраста проводил дни свои в подвигах духовной жизни. Пещера эта, видевшая детство и взлелеявшая юность Св. Предтечи, окружена прелестнейшими ландшафтами, так что с охотою можно согласиться провести здесь остаток дней своих: все тут восхищает дух и располагает к молитве. Пещера, служившая некогда приютом Иоанну Крестителю, есть не что иное, как природная пустота в ребрах верхней части почти отвесистой известковой скалы, с водоемом сбоку пещеры, осененным развесистым рожковым деревом, в котором (водоеме), сравнительно с прежним, воды, как мне показалось, очень мало. Помолившись Пророку в самой пещере, в которой по временам совершают Богослужение паписты, после которого остаток дня проводят в веселом пиршестве, и мы расположились здесь под сенью инжирных деревьев для подкрепленья сил насущным хлебом и чем Бог послал.

Незадолго до вечера мы прибыли в Горний град Иудов, в котором русские теперь имеют прочную оседлость: куплено более 20 десятин удобной земли в соседстве с свящ. местом свиданья Св. Родственниц, с садами, в которых кроме разных тропических растений произрастают, как редкость в Палестине, и наши вишни, вывезенные из Малороссии, и та часть сада, где они растут, в честь их называется «Малоросска». Напившись чаю в прекрасном русском гостеприимном приюте, мы сначала отправились к развалинам того дома, в котором, по преданью, происходило свиданье Богородицы с праведной Елисаветой. Здесь католический монах выказал нам особенное вниманье и предупредительность: показывал развалины двух церквей, устроенных царицей Еленой, из коих в нижней сохранились только некоторые арки, по которым можно заключить, что зданье было громадное, – здесь теперь ссыпают уголь и оберегают топливо; в верхней же – сохранился каменный престол и алтарный полусвод над горним местом, к которому теперь приделана терраса, с коей открывается восхитительный вид на окрестности. Здесь же католики устроили свой престол, из-под которого струится вода, чистая как кристалл, вкусная и необыкновенно холодная; в заключенье тот же приветливый францисканец повел нас по своим чисто райским цветникам, из которых наделил и нам немало пышных цветов. За сим мы спустились с горы в селение Иоанна Предтечи, в котором находится римско-папистический монастырь, построенный в XVII веке, над тем местом, где родился тот, более которого не было из рожденных женами, замечательный по архитектуре и внутреннему богатству и изящному убранству. Православные арабы, живущие здесь, узнав, что мы идем в церковь Крестителя Иоанна, присоединились к нам, чтобы вместе с нами поклониться месту рожденья его, но францискане с негодованьем прогнали их за то, что они отложились от них и приняли ненавистную и погибельную схизму (Православие); нас же пропустили и были так милостивы, что дозволили освятить иконы на том месте, где родился Проповедник покаянья, и помазаться елеем от горящих над ним лампад. Кроме того, показывали нам при свете свечей, так как это было вечером, чудную статую Мадонны над алтарем: перл совершенства, – обделили священными камешками и даже печатными конвертами с какою-то святыней, которые я, по приезде домой, раздал папистам.

Проходя мимо проточины, из которой, по преданию, почерпала воду Пресвятая Дева во время трехмесячного пребыванья у южики⁷⁷ своей, св. Елисаветы, мы хотели тут помолиться, но мусульмане совершали в это время свой вечерний намаз. Оставив их в покое и добравшись до своего убежища, в нижнем этаже которого устроена для новоприсоединившихся к Православию арабов временная церковь, я сейчас же, при пособии афонского монаха и поклонниц-певиц, начал совершать всенощную.

На следующей день, в 5 часов утра, я приступил к совершенью литургии, на которой поклонницы пели прекрасно. По окончании богослуженья в 7 часов, мы осматривали здешние русские постройки и хозяйство, особенно же строящуюся русскую церковь во имя Сретенья или свиданья Богоматери с праведною Елисаветою. Отрадно было сердцу нашему встретить на далеком Востоке храм, устроенный в русском стиле, хотя еще и вчерне. Собираются материалы и для сооруженья колокольни, для которой присланы уже и 4 колокола из России и готовится в Москве иконостас. При раскопке места под священные зданья открыто много древних катакомб, в которых по всей вероятности укрывались от преследований и для молитвы иерусалимские христиане первых веков; в них теперь поселилось для духовных подвигов несколько почтенных стариц, занимающихся швейной работой. Устроенный здесь странноприимный дом для поклонников простого звания не оставляет желать ничего лучшего.

В 8 часов мы были уже в дороге, перебираясь узкой тропинкой с горы на гору несколько часов сряду, по-между большими камнями, а кое-где и по отлогостям, усаженным разными плодоносными деревьями, пока, наконец, не достигли большого селения Бейт-Иаллы или Беджалы.

Беджалы или дом Ефрафа, означает «дом веселья», названный так потому, что жители его, как говорит преданье, первые приняли с верою весть о рождестве Христовом и возрадовались. Жители Беджалы – все христиане, и отличаются добрыми нравами и набожностью от обитателей других поселков, и за это пользуются большим уважением в Палестине. Замечательно, что в Беджалах нет ни одного последователя Магомета, потому будто бы, что здешний воздух убийствен для них. Этот предрассудок так здесь усилился, что ни один мусульманин не решается устроить себе жилища в этом селении. Беджалы живописно расположены на скатах холмов и окружены множеством масличных садов, виноградников и хлебными полями.

Так как о. арх. неоднократно предлагал мне посетить здешнее русское православное училище, то мы первым долгом сочли, проезжая Беджалы, побывать в нем. Нужно заметить, что в этой школе преимущественно обучаются девочки. Лишь только мы подъехали к крыльцу прекрасного здания, стоящего в тенистой роще и окруженного роскошными цветниками, с благовонными кустарниками, как к нам вышли навстречу русская надзирательница и экономка, и учительница -иерусалимская арабка, девица, которая, прижимая руки к сердцу, приветствовала нас по-арабски так: «Сабехкум белъхер, таиб Московь!» т.е. здравствуйте, хорошие русские, – и затем обе христосовались с нами. Потом пригласили в приемный зал и здесь первее всего начали по восточному обычаю усердно угощать нас вареньем из винограда, ракою и кофе, а русская надзирательница – и нашим северным любимцем – чаем; после сего оделяли всех писанками арабского изделья. Между прочим, я спросил, где же училищная комната, – мне показали, и когда я вошел в нее с прочими сопутниками, то малютки – девочки мелодически запели по-русски: «Христос воскресе из мертвых» и пр., затем тоже самое по-гречески и потом по-арабски. Потом, под руководством наставницы, дети долго пели разные духовные канты,– больше по-арабски, и в заключение по-нашему: «Молитву Господню» и «Ангел вопияше». Затем показывали нам рукоделье учениц: вышиванье золотом, серебром и цветным шелком восточных женских покрывал и полотенец, вязанье чулок, шапочек, кружев, шитье гарусом на натянутом полотне и проч. Девочки все имели свежие лица и веселый вид, однообразные платьица восточного покроя, а на головках белые покрывальца. В классе было не более 20 душ, но всех посещающих школу до 150. На классных больших переменах, по распоряжению нашей миссии иерусалимской, дают детям хлеб, маслины и сыр. Некоторые из посетивших училище, оставляя класс, награждали малюток русскими кредитками и монетами на память о «московитах»; а нам всем при отъезде презентовали по роскошному букету цветов, и вдобавок все учащие и учащиеся провожали нас за ворота. Здание училищное прекрасно во всех отношениях; примерная чистота, порядок, благоустройство вокруг делают честь русскому имени. С отрадным настроением мы выбыли отсюда. Дай Бог, чтобы это заведение росло и росло, возрастая в мужа совершенна, и при будущих заправителях также усердно контролировалось и так прекрасно содержалось!

От Беджал до Мамврийскаго дуба около 30 верст, и дорога к нему пролегает по живописным долинам, горам и холмам, покрытым виноградниками, масличными, инжирными и лимонными рощами и лесами акаций, по местам попадались на глаза пирамидальные кипарисы, зеленеющие цератонии, изумрудные поля, покрытые хлебными злаками. Чем ближе мы подвигались к заветному месту, тем роскошнее и разнообразнее становилась иудейская флора, но вот при закате солнечном мы стали спускаться с высокой известковой горы в узкую, но далеко протянувшуюся от востока на запад прелестную долину, окаймленную с севера и юга живописными возвышенностями и покрытую на несколько верст сплошными садами плодовых деревьев: абрикосовых, персиковых, миндальных, фиговых, рожковых, с вьющимися по-между ними змейкой ручейками ключевой воды; любопытство подстрекнуло спросить, что это за прелестная долина и не имеет ли она какого названия? Нам ответили, что эта долина называется Мамврийской, и на ней-то непоколебимо до сих пор стоит тот библейский священный дуб, в тени которого обитал св. праотец Авраам, под раскидистыми ветвями коего этот избранник Божий сподобился принять в виде трех странников Святую Троицу, и от Ней слышать благую весть о рождении сына Исаака и о будущей славе его потомства. Некоторые паломники говорят, что этот великан (дуб Мамврийский) виден издали, – нет; мы его увидали только за нисколько шагов, так как он окружен другими деревьями и стоит на склоне высокой горы, а не на вершине холма. С замиранием сердца мы подъезжали к священно-историческому дереву, около которого копошились приехавшие раньше нас богомольцы, в ожидании всенощной под ним. Слезши с мулов, мы перекрестились и со словами: «Пресвятая Троице, Боже наш, слава Тебе!» – поцеловали его, как своего рода редкую святыню, а потом с благоговением прикасались к священным веткам и листьям его, – и нам казалось, что души наши соединялись с веками первобытными, и что-то непостижимое происходило в нас...

Не лишним считаем заметить, что мы нашли этот священный дуб Мамврийский в натуре не вполне похожим на снимки с него, имеющиеся у нас в разных печатных изданиях, а рассказы о нем разных паломников несколько преувеличенными: он не так высок, роскошен и поразительно грандиозен, как рисует его иногда горячая фантазия и увлечение; толщина ствола его при корне 12 1/2 аршин (в окружности), и самый ствол от поверхности земли не более четырех четвертей в длину, затем идут от него четыре отрога, из коих один совершенно засох, а на другом – только некоторые ветви, – и грустно подумать, – быть может – недалеко то время, когда рассказ о Мамврийском дубе будет считаться сказочным, и самая тропа к нему зарастет высокой непроходимой ковылью. Только по преданию будут указывать место его пятитысячного житья-бытья. Греки по зависти, а франки по ненависти и теперь подсмеиваются над русскими: – вот, говорят они, как только схизматики завладели дубом, так, видимо, гнев Божий обрушился на то место: дуб стал сохнуть за грехи Москов. И действительно, русские поклонники на этот раз виноваты в том, что, несмотря на зоркую бдительность стражи, охраняющей его, они всегда найдут возможность святотатственно сломить или веточку с него, или отколоть кусочек коры, как и случилось в ту ночь, в которую мы здесь ночевали. Когда я пришел утром к дубу для служения литургии, сторож-араб горько жаловался, что Русь не хорош укарапшил⁷⁸.., указывая на свежее, ободранное от коры место на дубе, на протяжении полуаршина.

По случаю позднего времени, всенощная совершалась в странноприимном доме, недавно устроенном нашей миссией для русских пришельцев, в 200 саж. от свящ. дерева. Этот дом высится на гребне высокой горы и с галереи его расстилается прелестнейшая Мамврийская долина во всей своей красе со всеми деталями. Очаровательны виды Сихема, пленительны красоты Тивериадскаго прибрежья, чудесны берега Иорданские, но все они блекнут пред Мамврией в прелести... Мамврия – это венец чудес природы, сплетенный могучей рукой ее из самого дорогого и изящного материала, ревниво охраняемый ею от первых дней творения от бурь и разных физических невзгод и лелеемый ею до сего дня в первобытном патриархальном виде и чудной нерукотворенной красе. Мне чудится, что из всех мест земного шара, только этого уголка его не посмела коснуться могучая железная длань всесокрушающего времени от начала миробытия. Да и могло ли быть иначе! Ведь здесь жил, скончался и погребен друг – любимец Божий, отец верующих – Авраам! Но что я говорю об Аврааме? Здесь шествовала Своими пречистыми стопами в образе трех странников Сама Святая Троица и восседала за трапезой у избранника Своего, под одним из развесистых дубов ее. Дивно ли, что задняя Ее и до дней наших печатлеются неизгладимо в творениях рук Ее – в живописных возвышенностях, окружающих всю ширь ее, в роскошных садах, пышных виноградниках и обилии водных источников, бьющих и журчащих по всему лону ее?! Не обинуясь скажем, что долина Мамврийская и в наши отдаленные времена есть истая представительница бывшей здесь библейской обетованной земли, кипевшей медом и млеком.

С вечера еще многие из поклонников просили, пораньше отслужить Литургию, чтобы, пользуясь утренней прохладой, иметь им возможность сделать поболее стадий обратно в Иерусалим. Мы удовлетворили ихнему желанию, священников здесь собралось четыре, но служило только два – я и афонец-монах (по неимению более риз). В 4 часа под дубом Мамврии поставлен был стол (оный служил и жертвенником, и престолом), мы же, священнослужащие, забрав священные и литургийные принадлежности – как-то: св. антиминс, чашу, дискос и др. из особого хранилища при сказанном доме, стали совершать обедню, а поклонники обоего пола, в количестве 60 душ прекрасно пели. О, если бы вы, читатели моих записок, были тогда со мной на сем месте, и посмотрели на нас, служивших, и на молившихся в этой нерукотворенной скинии: вы заметили бы на всех лицах наших неописуемый, неземной восторг и елейное умиление! Мне до настоящего раза нигде, кроме храма, не приходилось совершать Литургии, – и вот, вдруг литургисаю под открытыми небом... под Мамврийским дубом... там, где мне и не снилось быть когда-либо, сидя на родине. Когда мы при пении «Херувимской песни» шествовали вокруг свящ. древа с Святыми Дарами, – верую, что вся Святая Троица взирала на нас оком благоволения; а если мы, по грехам нашим, оказались и недостойными его, то мню, – сам отец верующих, Авраам молил за нас Владыку: Господи! Аще обрящеши между сими малыми и десять добрых человек, пощади и помилуй ради их и всех, предстоящих здесь! И воистину на нас, понесших и тяготу путешествия, и вар дня, и молившихся от всего сердца, кто как умел, Он, Всеблагий, воззрел!.. Ибо великое утешение духовное, которое мы ощущали в душе во время совершения Литургии, и светлые лица утомленных путников ясно говорили, что Святая Троица незримо приседела нам при духовной трапезе Св. Тела и Крови Христовых, как некогда здесь Аврааму, при вещественной.

По окончании Обедни, все до единого, как бы движимые неодолимой посторонней силой – пали на колена и сладостно воспели: «Днесь благодать Святаго Духа нас собра, и вси вземше Крест Твой глаголем: Осанна в вышних! Благословен грядый во имя Господне, Осанна в вышних! Благословен еси, Христе Боже наш, иже премудры ловцы явлей, ниспослав им Духа Святаго, и теми уловлен вселенную; Человеколюбче, слава Тебе!» Когда все ушли, я, приникнув челом к священному праху Мамврии, освященному пречистыми стопами Святой Троицы, с глубоким чувством прочел: «Владыко Боже Отче Вседержителю, Господи Сыне Единородный, Иисусе Христе и Святый Душе, едина Сила, помилуй мя грешного и, ими же веси судьбами, спаси мя недостойного раба Твоего, яко благословен еси во веки веков, аминь».

Вечером этого же дня мы ездили обозревать город Хеврон; дорога к нему идет почти сплошными садами и прекрасными рощами; он лежит между горами, прикрепившись к скату одной из них, к юго-востоку от Мамврийскаго дуба и расстояньем от него на полчаса пути или около трех верст, а от Иерусалима на 10-ть часов. Хеврон (Гобрун), называемый арабами Эль-Халил, т. е. страною Авраама; есть один из древнейших городов обетованной земли; он был местом жительства патриарха Авраама, и его потомков. Когда израильтяне прибыли в землю Ханаанскую, тогда Хеврон был завоеван Халевом у исполинов. Давид, в начале своего царствования, владея одним коленом иудиным, в продолжении семи с половиною лет имел в это время резиденцию в Хевроне.

В настоящее время Хеврон имеет до пяти тысяч жителей, из коих большая половина мусульман: арабов и турков, остальные евреи; христиан здесь вовсе нет. Мусульмане чтят Хеврон наравне с Меккою и Мединою. Хеврон не имеет стен, как другие восточные города, – стен, которые бы окружали его и в опасных случаях служили бы ему хотя временною защитой; но зато здесь нет восточного городского уличного зловонья; воздух чистый, здоровый, вода родниковая, пища сочная, растительность самая богатая; доброе влиянье этих атрибутов земного счастья заметным образом отражается и на веселых и здоровых лицах его обитателей.

Главная промышленность жителей Хеврона состоит в стеклянных издельях, почему и находится здесь множество стеклянных заводов, на которых довольно изящно выделываются разных фасонов и длины палки, лампады, браслеты, которыми обыкновенно восточные женщины украшают свои руки, и которые большими партиями отправляются в Египет и Аравию. Бедуинки большею частью любят и уважают изделия из синего стекла, которые в большом количестве продаются в иерусалимских лавках и на площади у Гроба Господня, по воскресеньям и праздничным дням. Кроме этого в Хевроне есть хорошие заводы для выделки и дубленья кож, между которыми первое место занимают козлиные. Из последних на востоке делают мехи, употребляемые для ношенья воды из колодцев и цистерн, и для хранения и перевозки в них виноградного вина. Сказанные кожевенные заводы и мы посещали. Немаловажную отрасль торговли горожан составляет и сушеный виноград (изюм), вкусный и душистый; виноградные вина хевронские отменной доброты и аромата.

В Хевроне нет больших, замечательных зданий, исключая мечети, называемой Меджид-аль-Халил, переделанной из христианского храма, устроенного царицей Еленой над гробницами св. патриархов Авраама, Исаака и Иакова. Вход в ту мечеть для христиан недоступен, но чтобы иметь понятие о внутренности ее, я приведу рассказы других, посещавших ее. В мечеть входят по прекрасной широкой лестнице, ведущей к длинной галерее, выдавшейся на небольшую площадку; влево представляется портик, опирающийся на квадратных пилястрах. В преддверии мечети находятся два отделения: в одном – направо стоит гроб Авраама, в другом – налево – гроб Сарры. Во внутренности мечети, устроенной в готическом вкусе, вправо, между двумя большими пилястрами, виден отдельный склеп, в котором стоит гроб Исаака, а по левую сторону, в таком же склепе, гроб жены его, Ревекки. По другую сторону площадки есть также преддверие, с двумя по сторонам отделениями, в которых по левую сторону находится гроб Иакова, а по правую – жены его, Лии. Все гробницы этих святых праотцов покрыты богатыми шелковыми зеленого цвета коврами, превосходно вышитыми золотом; а гробницы жен их покрыты такими же коврами алого цвета и так же вышитыми. Ковры эти доставляются сюда константинопольским султаном, и на некоторых гробницах их лежит более десяти, один на другом. Комнаты или склепы, где помещаются гробницы, также убраны коврами; входы ограждены железными решетками с деревянными дверями, обложенными серебром, которые и запираются также серебряными замками.

Я забыл еще сказать, что Хеврон были одним из замечательных городов, принадлежавших левитам, в котором, по мнению некоторых писателей, жили и Захария священник, отец св. Иоанна Крестителя. Еврейские раввины говорят, что в Хевроне погребены и первые праотцы рода человеческого, Адам и Ева; но предание Православной Церкви указывает место погребения их на Голгофе.

Возвратившись из Хеврона в Мамврию, я хотел отслужить под священным деревом всенощную, а потом на другой день и литургию, но, к сожалению, все прежнее певцы ушли в Иерусалим, а оставшиеся в нашей партии клирошанка-монахиня из Москвы ни за что не соглашалась сама петь богослужебные гимны. Скорбь свою об этом я несколько поумерил только тем, что не раз прошелся по обаятельной Мамврии и отдыхал под дубом Сарры, у источника, называющегося ее же именем. Дуб Сарры в половину ниже описанного раньше – библейского, но свежее и раскидистее первого. Почему он назван именем Сарры, я не мог добиться.

На другой день, вместо обедни, я имел утешение прочитать на месте Богоявления канон и акафист Пресвятой Троице, а потом, после легкого завтрака, отправляясь в обратный путь в Иерусалим, опять зайти к библейскому Мамврийскому дереву, чтобы взглянуть на него в последний раз и проститься с ним навеки. Преклонив здесь колена и лицо до земли, я благодарным сердцем изрек: покланяюся Тебе, явившаяся у сего дуба, во образе трех странников, Пресвятая Троице, единосущная, животворящая и неразделимая, Отче, Сыне и Святый Душе: верую в Тя и исповедую, славлю, благодарю, хвалю, понимаю и превозношу Тя и молю: помилуй мя, непотребного раба Твоего! Упование мое – Отец, прибежище мое – Сын, покров мой – Дух Святый: Троице Святая, Слава Тебе!

Въехав в 7 -м часов утра из Мамврии, мы в 12-ть остановились для отдыха и подкрепления сил у прудов Соломоновых, под громадными полуразрушенными стенами большого каменного здания, называемого Соломоновым замком, в черте которых живет несколько мусульманских семейств, нарочито обитающих здесь для охраны сказанных прудов и так называемого заповедного или запечатанного водоема Соломонова, о котором будет ниже. Пруды Соломоновы в настоящее время состоят из 3-х обширных квадратных бассейнов, выложенных большими гранитными, а инде и мраморными стенами, и находятся в отличном порядке, точно недавно устроены. Оказывается, что их с усердием ремонтирует турецкое правительство, вообще скупое на общественные затраты. Эти три пруда, называющиеся именем мудрого и славного сына Давидова, довольно глубоки и велики. Они находятся в широкой ложбине между горами и следуют один за другим, постепенно понижаясь. Самый нижний имеет 225 аршин длины и 82 арш. ширины; средний немного менее, а верхний менее всех, но зато он обильнее водой и глубже. Бассейны эти временем наполняются водой от осенних и зимних дождей, а постоянно из водоема заповедного, находящегося к северу от верхнего пруда на расстоянии 65 сажень. Из этого водоема выходят три обильнейшие источника; огромнейшие камни и теперь заграждают его отверстие, как и в то время, когда Соломон приложил к нему царскую печать свою. Эти три источника, соединясь потом вместе, входят в подземный каналец, идущий мимо сказанного замка Соломонова, и из него вливаются в нарочито устроенную цистерну, а из этой последней вода идет по каменным водопроводам, по одному – в верхний пруд, а по другому – полями до самого Вифлеема, а отсюда в Иерусалим к Омаровой мечети.

Истаевая от жары, я во что бы то ни стало хотел освежиться в знаменитых древних прудах Премудрого, но из моих сопутников никто не сочувствовал моему желанию: одни стращали меня тем, что в них запрещается гяурам купаться под страхом смерти; другие, что в них водится множество ядовитых гадов; третьи, что вода в этих бассейнах вредная, и многие поплатились здоровьем; но я, невзирая ни на что, пошел и погрузился в Соломоновых водах и вышел из них здравым и невредимым.

В трех верстах от Соломоновых прудов, по правую сторону их, виднелся монастырь св. Георгия Победоносца, замечательный тем, что в нем находится чудотворная икона сего великомученика и железная цепь, коею будто бы он был скован в темнице; от сих святынь многим с верою притекающим подаются исцеления. Этот монастырь особенно любят турки и арабы: когда у них кто заболевает, они идут сюда с откормленным козленком, и, после молитвы, заколов и зажарив его в честь святого, располагаются на террасах для пира. От души сожалею, что по непредвиденным обстоятельствам мне не пришлось посетить эту редкую обитель, стоящую на живописном месте и окаймленную лучшими в Палестине виноградниками.

Во втором часу дня мы спускались в узкую долину – место бывших когда-то здесь садов Соломоновых, прославленных им же самим в своей книге «Песнь Песней». В настоящее время здесь глаз путника только изредка останавливается на раскинутых в небольшом количестве рощах масличных, инжирных и гранатных деревьев, остальное пространство занято под хлебные поля.

В три часа мы уже приближались к Вифлеему с юго-западной стороны.

Отсюда он выглядывает очень веселым, большим, прекрасным городом, стоя на высокой горе и отделяясь с запада глубокими оврагом, к которому с противоположной стороны примыкает поистине прекраснейшее и громаднейшее из всех зданий, виденных мною в Палестине: это французский женский монастырь, окруженный громадными стенами, за которыми виднелись красиво разбитые скверы. Пред нашими глазами по одну сторону шли горы иудейские, а по другую, за Иорданом и Мертвым морем, горы Аравийские. Шествуя вифлеемскими полями, мы невольно вспоминали о происходивших на них библейских и евангельских событиях: о том, как Давид пас здесь стада отца своего и позван был отсюда в Вифлеем для избрания в цари, – как он пробирался этими полями в стан филистимский, неся пищу братьям-воинам, и обратно возвращался ими же в дом свой победителем Голиафа и всех врагов Израиля, приветствуемый хвалебными песнями жен иудейских, – как он, будущий царь еврейского народа, бегал по близлежащим пустыням, горам и ущельям, спасаясь от преследований своего злобного тестя, Саула, как на хлебных полях вифлеемских бедная и благочестивая Руфь во время жатвы ячменя подбирала оставшееся колосья, и Господь привел ее на ниву добродетельного богача Вооза, сделавшегося потом ее мужем, а она – проматерью Давида и родней Спасителя мира.

Но вот мы и в Вифлееме, граде Давидовом, где он родился и помазан на царство, откуда воссияла нам звезда от Иакова – вочеловечился ради нас и ради нашего спасения Сын Божий. Проезжая вифлеемскими улицами, мы приятно были удивлены чистотою и опрятностью их, столь редкими в восточных городах, но это потому, что тут живут христиане, более или менее цивилизованные; евреев же, как известно, отличающихся крайнею национальною неряшливостью и запахом, здесь нет ни одного.

В Вифлеемский монастырь, устроенный на месте, идеже родися Отроча младо, Предвечный Бог, мы прибыли незадолго до вечерни. Сопутники мои, как посетившее раньше здешние святыни, отправились в Иерусалим, а я остался, имея намеренье в наступающее воскресенье служить обедню в вертепе Рождества Христова, о чем сейчас же и заявил настоятелю оного, митрополиту Анфиму, который при этом обнял меня, поцеловал и сказал: «Все для вас можно сделать у нас, что только вам ни пожелается», – и велел келейнику отвести мне номер и подать кофе, прибавив: «Идите, отдыхайте с дороги, а потом жалуйте к вечерни». Пред богослужением я опустился по 15 ступеням удобной гранитной лестницы в ту пещеру, в коей Безмужняя родила Того бессмертного перворожденного Сына, о Котором святой Василий Великий от лица Ея так говорит в одном прекрасном своем слове: «Как я должна именовать Тебя, возлюбленный мой! Как должна я называть Тебя? Смертным?.. Но я зачала Тебя наитием Святаго Духа... Богом? Но у Тебя человеческое тело. Как мне поступать пред Тобою? Должна ли я приближаться к Тебе с курением фимиама, или предложить Тебе в пищу млеко сосцов моих? Должна ли я иметь о Тебе попечение, как самая нежнейшая мать, или должна служить Тебе, простершись пред Тобою в прах?.. О, дивная противуположность! Небо – жилище Твое, а я лелею Тебя на своих коленях!» В пещере в это время не было никого кроме меня, и я, простершись на полу пред местом воплощения Богомладенца, по гласу Коего скоро утихнут бури, исчезнут немощи человеческие, извергнутся в мрачную бездну демоны, последуют тьмы народа, будут лобызать края одежды Его и восстанут мертвые из гробов, излил свою душу в благоговейной молитве.

Звон в колокол заставил меня приподняться и идти в надпещерный храм Рождества, где священники стояли уже облаченными в ризы, с крестами, евангелиями и иконами в руках, для встречи Газского архиепископа Иоасафа, имевшего завтра служить литургию, – присоединился к ним и я. По благословении седмичным священником начала вечерни, означенный архиепископ, стоявший в мантии на своей кафедре, читал девятый час, потом на вечернем выходе все встречавшие его восемь священников шествовали из алтаря, становились попарно пред архиерейским амвоном и соборне пели: «Свете тихий»; отпуск делали apxиерии.

После вечерни, когда я, между прочим, высказал окружавшим меня, что я завтра с благословения митрополита буду служить литургию в «Вертепе», они, не обинуясь, ответили мне, что этого не может быть, потому что в воскресные и праздничные дни там никогда служения не бывает: так как в это время бывает много народу, который по тесноте Вертепа не может в нем поместиться. Я вторично пошел к митрополиту⁷⁹ и объяснил ему слышанное сейчас. Ну, сказал он, служите вот с Газским apxиереем, или оставайтесь к понедельнику. В бытность мою здесь в 1875 году, мне не пришлось служить в Вертепе, был мой ответ, – и теперь В. В-во, хотите меня лишить утешения и опечалить на целый век; у дальнего путника все дни на перечете; он не всегда может распоряжаться временем по указанью других; я на днях уезжаю из Палестины, и если завтра не удостоюсь литургисать в Вертепе, то быть может мне не узреть более Вифлеема... Успокоенный, наконец, согласием иepapxa исполнить мое желание, по прочтении положенного правила, я спокойно уснул.

Во втором часу ночи заблаговестили к заутрени, которую я слушал, стоя в алтаре. Затем, когда я заявил, что я должен литургисать в Вертепе, никто из служащих и прислуживающих не хотел и слышать об этом, и приготовленья к служенью там никаких не делалось. Вот уже заклепали в била на обедню, мы встретили Газского архиерея, вслед за ним пришел в алтарь и митрополит: священники стали облекаться, а я сильно скорбел душою, что хотя и буду сегодня служить, но не там, где желалось, а придется ли еще прийти сюда из Иерусалима? Подхожу к Вифлеемскому иерарху и напоминаю ему о его благословенье. «Так вам непременно хочется служить сегодня в Вертепе, говорит он?» – Да, это пока мое единственное предсмертное желанье. После этого митрополит велел псалтам (так здесь называют церковных прислужников) поскорее готовить все нужное к служенью в Вертепе, но они и слушать его не хотели, чесали затылки, спорили один с другим, кричали: и здесь и там разом, не при ком служить. После долгих переговоров сам святитель выдал мне св. антиминс, священные сосуды и, сопровождая в Вертеп, приговаривал: «Иди, да знаешь, поскорей служи»! Однако ж я совершал литургию, как следует, а поклонницы гармонично пели. Митрополит стоял сбоку меня, опершись на жезле, и где нужно было преподать народу благословенье с возгласом: «Мир всем», – он сам делал это. Вместо причастника певцы прекрасно пропели пасху (так называются здесь стихиры пасхальные со стихами: Да воскреснет Бог). По окончании обедни я поднес митрополиту антидор и, облобызав десницу, от души благодарил его за доставленье духовного утешенья на месте всемерного жертвенного вочеловеченья Бога- Искупителя, и при том просил его приказать кому-нибудь из псалтов показать мне ближние святые места. Прощаясь со мною, ангел Вифлеемской церкви подарил мне на память четки собственной работы.

Помолившись и приложившись ко св. местам Рождества Спасителя – яслям и тому месту, где сидела Матерь Божья, когда представляла Младенца волхвам для поклоненья, мы прошли небольшою дверью в длинный, извилистый коридор, который привел нас к мрачному подземелью. При входе в него воздвигнут престол во имя праведного Иосифа, где по преданью стоял он, когда родился Сын Божий; далее – престол над могилою ученика блаж. Иеронима, Евсевия Кремонского, а немного далее – гробницы Павлины и ее дочери Евстахии. Павлина происходила из знаменитой фамилии патрициев древнего Рима. Обходя Святую Землю, она так пленилась этим свящ. местом, что пожелала уединиться на нем до конца своей жизни, предпочитая это смиренное убежище для себя и для своей дочери всем сокровищам мира. Еще далее воздвигнут престол над закрытым склепом, в котором хранятся кости младенцев, избиенных Иродом за Христа; наконец, мы вошли в часовню, устроенную над гробницею блаженного Иеронима, которого тело перенесено в Рим; неподалеку отсюда показали нам место, называемое и теперь кельей Иеронима, где он в борьбе с привязанностью к увеселениям и мирским празднествами, окруженный пустынею и убожеством, проводил время в молитве, посте и умерщвлении плоти, сокрушая ее злые страсти. Одиноко сидел я, говорит он сам о себе, исполненный горьких дум; прахом обезображен был лик мой, эфиопскою чернотой покрылась моя кожа, роскошью была мне прохладная струя воды. Когда же сон одолевал борющееся с духом тело, одни кости со стуком ложились на землю, и я, заключившийся страха ради геенны в подобную темницу, я, сожитель зверей и скорпионов, еще мог иногда переноситься мыслями в хороводы дев; лик мой, умерщвленный постами, еще прежде смерти отжил, но в холодном еще кипели сладострастные порывы... Так, лишенный всякой помощи, припадал я к Спасителю; я проливал слезы, я рвал свои волосы, семидневным голодом сокрушал свою плоть. Помню, как часто ночь заставала меня, бьющего себя в перси, доколе не водворялось в них желанное спокойствие; я даже страшился своей кельи, как свидетеля нечестивых помыслов, и в брани сам с собою погружался в пустыню. Во глубине долин, на вершине гор, в ущелье утесов искал я места для молитвы, – места казни бедственной моей плоти, и там, сквозь пелену текущих слез, приникнув взорами к неподвижному небу, я мнил себя быть в ликах ангельских... Есть чему поучиться у гробницы этого блаженного учителя и у могил этих св. жен, мыслил я, осматривая их убежища и переходя вторично чрез Вертеп «Рождества»; вот как люди, искавшие Христа и Его царствия и правды, распинали плоть свою со страстьми и похотьми, чтобы она не воевала на их дух, не мешала бы ему парить в превыспренняя небес и почивать в Боге, и сама соделалась бы достойною жилицею неба. А я, седший на Моисеевом седалище и взявший ключ разуменья тайны спасенья душ человеческих, что поведаю о себе, чем похвалюсь? Только разве малодушьем, ропотливостью, леностью, всецелым порабощеньем духа плоти. О, окаянный аз, палимый гнусными похотьми и сожигаемый злыми страстьми, как я воззрю на Тебя, меня ради снишедего с небес, воплотившегося от Духа Святаго и Девы Марии и зде, в этом убогом Вертепе, вочеловечившегося? Я, связывавший бремена тяжелые и неудобносимые и возлагавший их на плеча другим, сам же не хотевший двинуть их и перстом – понести благое иго закона Твоего; я, очищавший только внешность, а внутри полный всякой неправды и хищенья даров Твоих – и естественных и благодатных; я, окрашенный гроб, казавшийся всем красивым, внутри же полный костей мертвых и всякой нечистоты, и ими обезобразивший в себе Твой прекрасный образ и подобье, которое Ты пришел на сию землю восстановить во мне! Да, – я, несчастный, позабыл Твои божественные слова: если праведность ваша не превзойдет праведности книжников и фарисеев, то вы не войдете в царство небесное, и – аще соль обуяет, чем осолится? О, блаженне Иерониме, научи и меня покорять свою плоть духови. О, св. жены – Павлина и Евстахия, возведите и мой ум от земных сокровищ к небесным благам! Родившийся в сем Вертепе и возлегий в сих яслях, ради нашего спасенья, Христос истинный Бог, молитвами Тя зде Рождшия, помилуй и спаси меня, яко благий и человеколюбивый!!

При выходе из Вертепа мы пали пред местом Рожденья Христа и стройными голосами воспели: «Дева днесь Пресущественного рождает, и земля вертеп Неприступному приносит. Ангели с пастырями славословят, волсви же со звездою путешествуют: нас бо ради родися Отроча младо, Превечный Бог».

За сим мы прошли в пещеру, называемую пещерою или гротом Богоматери и Млечною, отстоящую от монастыря «Рождества» на 150 шагов, к востоку. По одному преданью, в ней будто бы скрывалась Божья Матерь с Предвечным Младенцем, преследуемая Иродом, а по другому – она, питая здесь от своих материнских грудей Богомладенца, излила здесь млеко на землю. Пещера эта меловая и разделена на две части: в первом отделенье устроен латинский престол, над которым красуется единственная икона Божьей Матери, с неугасимой лампадой; другое отделенье совершенно пусто; в нем в беспорядке валяются груды известковых и меловых осколков, от которых женщины-богомолки отделяют частицы, и с благоговеньем уносят восвояси, так как они, растворенные в воде (принимающей в это время вид молока), будто бы имеют врачебную силу исцелять трудные женские болезни. Пещерою этою владеют паписты-доминиканцы.

В 11 часов я должен был покинуть Вифлеем, но мул мой, уведенный еще с вечера, не возвращался; мне оставалось идти пешком, и для безопасности искать сопутников в Иерусалим. К счастью моему, десять поклонниц согласились быть моими путевыми соработницами и нести мой багаж. По живописной дороге, кое-где попадались нам навстречу пешие подозрительные субъекты, при приближении коих наши «Марушки» путь не падали в обмороки от страха, под влияньем недавно совершившегося на этих местах трагического происшествия: избиенья бедуинами до полусмерти придорожными камнями 3-х наших поклонников и отнятья всего бывшего при них.

На половине дороги мы зашли в греческий монастырь пророка Ильи; пред монастырем растет дерево, которого густые листья осеняют камень, служивший, как говорят, ложем пророку. По входе в церковь, служка-послушник подвел нас в киоту, с изображеньем того же провидца, – изображеньем, на котором в разных местах виднелись приставшие монеты, большие и малые, медные и серебряные. И сам он первый, взяв с тарелки монету, прилепил к иконе, приглашая и нас к тому же; поклонницы не заставили себя долго ожидать, не утерпел и я произвести опыт с целью осязательнее увериться и раскрыть тайну приставанья к лику монет, и стал бывшие у меня разные монеты прикладывать к иконе и к полям оной, и что ж? В одних местах прилипали всякие, а в других никакие⁸⁰. Эта кощунственная и святотатственная подделка на иконе, для приставанья к ней монеты, выдаваемая за чудо, крайне меня возмутила. В монастыре нет ничего замечательного, а в церкви новый иконостас бросается в глаза своими массивными размерами, изяществом чисто русского рисунка и новизною. Вправо от монастыря находятся заметные руины дома, который, говорят, был жилищем пророка Аввакума.

Когда мы входили в Иерусалим, навстречу нам шла печальная погребальная процессия: несли из «Русских построек» умершую во св. Граде русскую монахиню, для погребения на Сионское Христианское кладбище; тысячи наших поклонниц сопровождали смертные останки ее, а миссийские колокола усердно и мелодично выбивали похоронное «Святый Боже».

Окончив священный вояж по Иудее, и ознакомившись, насколько возможно было, с физическим положением ее, скажем о ней несколько общих слов. .

Иудея, по пространству, занимаемому ею, более всех описанных мною палестинских провинций: ее ширина от востока к западу, от Яффы до Иордана, около 120 верст, а длина от севера к югу около 70 верст. Иудея граничит с севера Самариею, с юга – Египтом и пустынею Аравийскою; с востока – Иорданом и Мертвым морем и с запада – Средиземным морем. Нынешнее народонаселение Иудеи реже, нежели в Галилее, но зато в ней населеннее и лучше города, напр., Иерусалим, Яффа, Хеврон, Вифлеем, и самые жители цивилизованнее, так как здесь иностранцы-промышленники и богомольцы разных наций снуют почти каждый круглый год. Эта страна чрезвычайно гориста и камениста, начиная от Лидды и до Иерихона, и от Вефиля до Хеврона. Только равнины, Саронская, Иерихонская и долина Мамврийская, орошаемые источниками, разрабатываются под хлебные поля и другие злаки; впрочем, клочки пахатей встречаются и в других местах, напр., на склонах гор; но чего стоит этот клочок? Нужно данное пространство взорвать порохом, потом взорванные камни разбить молотами на муку, просеять сквозь сито и, наконец, непременно огородить засеянный лоскуток каменной глухой оградой, чтобы дожди не смыли и не унесли трудовых гряд. В иных местах под каменистой почвой, как я заметил, напр. в окрестностях Иерусалима, оказывается превосходная подпочва глинистого свойства красноватого цвета. Освобожденная от верхних, покрывающих ее каменных оков, она производит виноград, пшеницу, ячмень, оливковые, инжирные и рожковые деревья; инде, – кипарисы, лимоны и миндаль. Можно сказать без преувеличенья, что в Иудее удобная почва к неудобной и каменистой относится так, как 6 к 100, – и все неудобное есть не что иное, как безлюдные, голые, порой бурого, а порой желтого цвета горы, как бы составленные из одного песку; почва их, кажется, только и способна на то, чтобы производить одни камни; на них, как будто на проклятой земле, нет жизни, и птица небесная и зверь земной не сыщут деревца, где бы отдохнуть, ни травинки и семени утолить голод, ни капли воды – освежиться от зноя. Посему здесь диких зверей и птиц очень мало – шакалы да куропатки, а домашние животные, напр., коровы и быки, малорослые, как наши годовые теленки; бараны же и овцы мало сочны и худы, как щепка, и мясо их безвкусно, – да и те, и другие разводятся здесь в весьма ограниченном количестве. Гусей, уток и индеек вовсе нет, а куры, как редкость... Жители этой провинции апатично относятся к труду и даже к жизни, чрезвычайно ленивы и усердны только к курению табаку и к питью кофе. И только тысячи богомольцев разных вероисповеданий, рас и состояний, приходящих сюда на более или менее продолжительное время для поклонения Св. местам, и поддерживают своими лептами их жалкое существование. Мрачные скалы и ужасные пропасти по пути к обители Св. Саввы, к Иордану и к Лидде наводят такое уныние и страх, что кажется вот-вот из-за них выйдет смерть и обовьет вас своими холодными костлявыми руками.

Да, если есть в мире места, одаренные печальным могуществом пробуждать в сердце человеческом все грустное и скорбное, так это места в Иудее. Впрочем, переходя из пустыни в пустыню, скорбь ваша понемногу разодевается, вас хотя и объемлет страх, но он уже не тяготит вашей души, ибо здесь каждая тропинка, каждая пещера, каждая вершина горы имеет свою историю и заключает в себе тайну, – все живописные образы свящ. писания находятся тут. В Иудее все чудно: и палящее солнце, и летающий воробей, и плодоносная и бесплодная смоковница, и масличные рощи. Путешествуя здесь, так и воображаешь, что может быть ступаешь до следам своего Искупителя, отдыхаешь на том камне, на котором некогда успокоивал Себя Богочеловек, и пьешь из того источника, из которого и Он утолял Свою жажду.

Из священных книг мы знаем, что в стране, ставшей потом называться Иудеею, жили патриархи Авраам, Исаак и Иаков и здесь же погребены с своими женами; евреи, идя в Обетованную Землю, вошли в нее через Иордан пределами этой страны и здесь же первоначально поселились: в земле Иудейской жили многие пророки, учили и обличали еврейский народ в нечестье, предсказывали бедствия и падения его царства и пришествие Meccии, и здесь же запечатлели свою проповедь мученическою смертью. В пустынях этой области родился, воспитался и проповедовал крещение покаяния Предтеча Господень Иоанн. В стенах иудейского иерусалимского храма уготовлялся для великой тайны воплощения избранный сосуд – Пресвятая Дева Мария; в одном из городов Иудовых вочеловечился ради нашего спасения Сам Сын Божий, и сюда же приходили для поклонения Ему пастыри и волхвы. Воды иудейские приняли в свои струи крестившегося Господа, и на них явственно, как нигде, открылось таинство Святой Троицы; в ущельях одной из гор иудейских Спаситель мира приготовлял Себя молитвою и постом на великое дело открытого служения спасенью рода человеческого. Во храме, домах, на стогнах, халупах и исходищах путей этой страны Иисус Христос наставлял учеников Своих и народ тайнам царствия Божия и изрек поучительные притчи: о милосердном самарянине, о любостяжательном богаче и рабах, ожидающих господина; об овце погибшей, о потерянной драхме, бесплодной смоковнице и званых на вечерю; о блудном сыне, богатом и Лазаре, мытаре и фарисее; о несправедливом судии, равной награде работникам в винограднике, о злых виноградарях, десяти девах, ожидающих жениха, о браке царского сына и о талантах; здесь же, в виду Иepyсалима, беседовал о разрушении его, втором Своем пришествии и страшном суде над людьми. Гефсиманский масличный сад этой провинции неоднократно был свидетелем уединенной полуночной молитвы Искупителя за род человеческий и отдыха Его после трудов благовестия, а Вифания с домом Лазаря – мирным, тихим и дружеским приютом в часы скорби Его об окаменении сердец Израиля и озлобления народного. Здесь, в Иудее, Христос исцелил слепорожденного при Силоаме, расслабленного – при овчей купели и воскресил четверодневного загнившегося мертвеца, Лазаря; тут же обратил на путь истины Закхея-мытаря, благословлял детей, помиловал великую грешницу, подлежавшую побиению камнями, вечерял в Вифании в доме Симона прокаженного и помазан драгоценным миром и, наконец, установил Таинство Причащения – залог вечной жизни, которое будет питать людей духовно до скончания века. Но самое важное и главное – здесь же Спаситель мира закончил Свою Божественную Миссию искупления, – Своими страданиями, крестною смертью, Воскресением, Вознесением на небо и ниспосланием в мир Святаго Духа-Утешителя и Просветителя. Я сказал – главное: ибо с сим последним актом ее (миссии) притупилось острое жало смерти, снова отверзлись для всякого верующего, заключенные грехом врата Эдема, распались как паутина вереи ада, и он впервые зарыдал, видя разрушение Своей державы и погибель Своей власти.

Да, необыкновенно важные, благие последствия законченной в Иудее Христовой миссии неисчислимы: она возродила весь мир к новой жизни; она взяла на себя попечение о сироте, возвысила женщину, освятила брак, считавшийся прежде до некоторой степени тягостным условием жизни и сделавшийся отныне священным таинством, и обратила домашний кров в самое приятное убежище; возвела бедность из проклятая в блаженство; облагородила труд, обративши его из черной работы в достоинство и обязанность каждого. Она в первый раз открыла ангельскую красоту чистоты, дала верное понятие о милосердии, распространивши его тесные границы из круга соседства на весь род человеческий; идею о человечестве обратила в идею об обществе, братстве всего мира и возвысила душу каждой отдельной личности.

Припоминая это и все сделанное в Иудее Господом нашим Иисусом Христом для нашего временного и вечного блага, кто из поклонников, путешествуя здесь по Св. местам, не умилится душою и, чувствуя свою греховность, не восплачет горько о своем окаянстве и не скажет из глубины души: «Низринухся долу и бых яко скот, восклонитися отнюдь не могий: Ты же, благоволивый зде родитися от Девы и во яслях возлежи, не отрини и мене, хотящего имети Тя, Иисусе, в сердце моем». «Не сохраних обетов, изреченных в крещении, ни по крещении, елика обещайся Ти, Господи, тем и не имам избегнути осуждения; но, Спасителю мой, изволивый креститися во Иордане ради нашего спасения, омый водами Твоей благости моя скверны, и спаси мя единым всемогуществом Твоим». «Иерусалимский расслабленный однажды нецелени бысть Тобою, Спасе, ази же многажды приях от Тебе исцеленье в исповеди и приятии честного Тела и Крове Твоея, гласу же Твоему не внимах: се здрав еси, и ктому не согрешай, да не горше ти что будет. Но, Господи мой, Иисусе Христе! Милостив буди мне, толико неблагодарному». «Имущество бесценное – духовные дарования в отдалении от Тебе, Отче, аз якоже блудный сын расточих: обращение же еже к Тебе не имам. Но Сам мя обратив, Владыко, помилуй мя падшего». «Слепые и одержимые разными недугами зде притекаху к Тебе, Спасе, и приимаху исцеления: аз же лежу в беззаконии моем, и не могу восстати: Боже, Спасителю, даждь ми силу, да возмогу приити к Тебе, моему благодетелю». «Иудеи не хотяху творити добра в субботу, аз же нужд по вся дни являюся оного. Сего ради простираю к Тебе не руку изсохшую, но сердце, и вопию: Всемогущий Боже! Тебе вся возможна, милостью Твоею соделай мя цела»! «Силою Божественною воскресивый Лазаря, воскреси и мене истлевшего страстьми и многолетно лежащего во гробе нераскаяния, да возстав по гласу Твоему, воспою спасаемый: Аллилуйя». «Святейшее Тело и Кровь Твою, данным в снедь и питье Твоим Апостолом в Сионской горнице, и аз многократно приимах и паки на грехи обращайся: тем, яко повинный Телу и Крови Господа, уже не мню себе помилована быти, обаче вопию: Боже милостивый, спаси мя по милости Твоей!» «Слезы ми даждь, Христе, якоже иногда Петру, Тебе отвергшемуся трижды, да паче мало что оплачу от безмерных беззаконий моих». «Иисусе, пострадавый на кресте во Иерусалиме, потом плотию уснувый, яко мертв, воскресый из гроба, яко Бог, и возшедый на небеса уготовати место любящими Тя, даждь и мне окаянному терпеливо понести крест мой, умертви плотская моя похоти, воскреси мою душу, лежащую во гробе, нерадения и всели мя во обители Твоя». «Иисусе, ниспославый учеником Твоим, сидящим во Иерусалиме, Духа Святого от Отца, и обещавый быти с ними до скончания века: ниспосли Сего Духа Утешителя и Просветителя и в мрачную храмину души моей, и пребуди Сам неотлучно во вся дни и со мною грешным, да чистым сердцем и нескверными устами в бесконечные веки воспою Тебе песнь, трегубо песнословимую, и в горнем Иерусалиме».

Собираясь на днях оставить навеки Иерусалим, я хотел посетить еще некоторые священные его места, в которых по разным обстоятельствам не пришлось побывать доселе. Взяв в сопутники одного прекрасного молодого человека из наших миссийских певчих, В-го, я отправился сначала на Сионскую гору, под которою не должно разуметь отдельной горы от местности Иерусалима: она подходит под один уровень поверхности земли, на которой расположен Св. град, и горой может быть названа только по отношении с окружающими ее равнинами с востока и юга.

На этой горе Давид покланялся Предвечному, воспевал Ему хвалы, умолял Его о милосердии, прославлял чудеса Его, предсказал Его страдание и смерть, на этой же горе покоится и сам до страшного суда. Здесь же богодухновенный царь Израильский написал те высокие песнонения, который известны у нас под именем псалмов, в которых весьма часто говорит он о любимом Сионе и которым каждодневно, при Богослужении, оглашают наши храмы. Прежде всего мы зашли в то здание, которое стоит на месте той горницы, в которой, по преданно, Спаситель установили Таинство Причащения, а в день Пятидесятницы Дух Святый сошел на Апостолов. Теперь на нем высится мечеть мусульманская, в которой нам показали храмину – точный будто бы снимок или модель с той священной горницы, какая здесь была во время Спасителя.

В Сионской горнице, после славного воскресения Своего, Иисус Христос явился несколько раз Своим ученикам, и посвятил их в высокий сан благовестников слова; в этой же храмине Апостолы держали первый собор; наконец, отсюда же Апостолы, повинуясь голосу Божественного своего Учителя, разошлись проповедовать Евангелие по всему миру и крестить все народы во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа.

В двухстах шагах отсюда видны развалины дома, в котором, по преданию, Богоматерь предала душу Свою в руце возлюбленнаго Своего Сына.

Невдалеке от сионской мечети стоит армянская патриаршая церковь в честь и память Апостола Иакова, первого епископа иерусалимского брата Божия, устроенная на том месте, где была та темница, в которой он усечен был мечом. Глава св. Апостола сокрыта от глаз, и только обозначено на полу место ее возлежанья особенным стеклянным колпаком и множеством висящих пред ним золотых неугасаемых лампад. Подобного храма по богатству и великолепию – нет в Иерусалиме. По преданью, он основан и устроен грузинскими православными царями, а почему владеют им армяне-григориане, мы не могли добиться. При храме находится огромный монастырь с замечательными постройками, в коих помещается более 600 парных странноприимных келий для богомольцев -соотечественников. Говорят, что этот монастырь занимает четырнадцатую часть Иерусалима.

Далее мы пришли к тому месту, где, по преданию, был дом первосвященника Каиафы; – на нем теперь стоит небольшая армянская церковь, в которой замечательны три небольших камня, вделанных в боковую правую сторону престола. Эти камни взяты были, как гласит местное предание, из жилища Пресвятой Девы Марии, после Ее успенья. Они принесены были будто бы Ей Архангелом Гавриилом: один взят с Синайской горы, другой – с Фаворской и третий – из реки Иордана. Возле сказанной церкви у алтарной стены старая и толстая виноградная лоза указывает место отречения Ап. Петра от своего Учителя и Господа. Затем мы зашли в близлежащий сирийский монастырь, где запрестольный образ Божьей Матери замечателен тем, что оный написан Св. Евангелистом Лукою. Этот монастырь стоит на месте той темницы, в которую заключен был Апостол Петр за проповедь о Христе, выведенный потом из нее чудесно Ангелом; церковь небольшая, но прекрасная.

Сион был прежде украшен великолепными царскими дворцами и другими изящными зданиями; теперь же половина его в развалинах, которые прикрывает индийская смоква и разная сорная трава, а часть его отведена под кладбище для христиан, к которому мы и направили свои стопы. Здесь мы застали арабских священников, отправлявших на могилах заупокойные литии, так как это был день п р о в о д. Они предложили к моим услугам священные принадлежности, и я сверх чаяния отслужить здесь панихиду по своим родным и всем погребенным на Сионе православным христианам, между могилами которых я заметил и могилу известного в Poccии митрополита Мелетия, покрытую мраморною доскою, с надписью. (Крестов мусульмане не дозволяют христианами ставить на могилах).

Проходя мимо места плана или молитвы «сынов Израиля», мы слышали их литанию, совершаемую пред городскими стенами, в коих, по преданию, сохранились камни от времени построения В. Заветного Иерусалимского храма. По моей просьбе, случившийся здесь русский еврей передал мне на нашем языке то, что читалось в это время по-еврейски. Вот текст. Предстоятель говорил:

Ради чертогов, которые разрушены,

Ради храма, который разорен,

Ради стен, которые разбиты,

Ради величия нашего погибшего,

Ради великих мужей, павших здесь,

Ради драгоценных предметов наших, сожженных здесь,

Ради священников наших, согрешивших здесь,

Ради царей наших, пренебрегших это святилище...

Сидевший на корточках народ за каждой строкой причитал: «Мы сидим здесь и плачем».

Затем предстоятель, возвысив голос, продолжал:

Молим Тя, умилосердись над Сионом, Народ. Собери чада Израиля.

Предстоятель. Поспеши, поспеши, Искупитель Сиона.

Народ. Скажи отрадное Иepyсалиму, Предстоятель. Пусть слава и величие увенчают Сион.

Народ. О, будь милостив ко Иерусалиму.

Предстоятель. Пусть снова явится царство на Cиoне.

Народ. Утеши плачущих об Иерусалиме.

Предстоятель. Пусть мир и счастье войдут на Сион.

Народ. И жезл Иессея зацветет на Сионе.

С Сиона чрез глубокий ров, называемый Геенною, мы перешли в село Скудельничье или, точнее, поле крови, купленное на те деньги, которые получил Иуда Искариотский за предание Иисуса Христа врагам Его и которые возвращены им обратно; в прежнее время здесь погребали всех усопших странников без различия веры и племени; тут рыли могилы греки, арабы и русские для своих соотечественников, пришедших на поклонение Св. местам и на них скончавшихся; но теперь на этом селе не хоронят покойников по чрезвычайной дороговизне мест под могилы. Здесь во время оно устроена была царицею Еленою церковь, но в настоящее время от нее остались едва заметные развалины, возле коих в скале высечена часовня, носящая название церкви Св. Онуфрия Великого, в коей едва заметны несколько полуистертых икон и в которой раз в году совершается обедня греческим и армянским духовенством – в день памяти сказанного Святого. По всему склону скалы виднелись длинные подземные проходы или коридоры с рядом небольших комнат, отделенных арками, к стенам которых примыкали каменные ящики с грудами человеческих костей.

Там, где ров или долина Геенны соединяется с долиной Иосафатовой, нам указали на колодец Иоава, к которому мы и подошли. К колодцу этому иepycaлимские мусульмане питают особое благоговение, так как он служит для них провозвестником будущего урожая или неурожая хлебов и вообще земных злаков. Пред неурожаем вода в нем совершенно высыхает, пред урожаем же он переполняется водой так, что она разливается по долине; когда это бывает, турки и арабы на радостях выходят из своих жилищ, расстилают по зелени ковры и начинают петь, пировать и веселиться. Вода в этом колодце приятна на вкус. Отсюда мы не утерпели, чтобы не зайти к купели Силоамской; – в струях ее я моментально погрузился три раза и, набрав во флакон воды для родины, тотчас вышел, чтобы не попасться в руки исламитов-фанатиков. Когда мы проходили далее и выше, нам указали на одно дерево, похожее на шелковичное, и сказали, что на нем распилен был пополам пророк Исайя Манассией. Кругом его наметана груда камней, под которыми будто бы покоится и прах пророка. С этого дерева, находящегося в большом уваженье и у последователей Магомета, многие поклонники скоблят пылинки коры, для исцеленья от зубной боли.

Проходя мимо памятника Авессалома и гробниц царя Иосафата и прор. Захарии, мы долго рассматривали их наружность и входили внутрь последних, но ничего тут особого не приметили; видно только в загроможденное отверстие, что далее идут мрачные и обвалившаяся катакомбы. Следуя далее, посетили Гефсиманский сад и здесь помолились на месте молитвенного подвига Искупителя, и зашли в погребальную пещеру Богоматери, чтобы облобызать кивот, в котором покоилось тело Матери жизни нашей и с ним (кивотом) проститься навеки. Возвратились домой – на постройки – в великой радости духовной.

Хотя я в первое мое путешествие в Палестину и посещал мечеть Омара, но мне хотелось еще побывать в ней, чтобы лучше рассмотреть и наружность, и внутренность ее. Когда я заявил об этом нашему консульству, то мне дали в проводники только одного каваса и толмача, тогда как в прошлый раз меня охраняла стража, со штыками, не менее 10 душ, что меня крайне удивило и вместе устрашило. Оказалось, что фанатизм мусульманский против гяуров русских теперь сильно поостыл, особенно со времени последней турецкой войны; я ходил везде, и ни малейшей неприязни к себе ни в ком, даже в муллах – не приметили: так время изменяет людей и нравы! Я сначала обошел всю площадь, на которой стоит мечеть Омара, называемая Эль-Сакра; площадь чрезвычайно ровна и устлана инде мраморными, а инде гранитными плитами; изобилье воды во всех ее цистернах, из коих некоторые сохранились от времен Соломона; посреди двора изящный фонтан, с бьющей высоко водой, проведенной из Вифлеема. Подножием мечети служит платформа из белого мрамора; самая мечеть имеет форму осьмиугольника и украшена прелестным куполом, на котором красуется золотой полумесяц; наружные стены ее выложены красивою кафелью и мрамором; карнизы и фронтоны испещрены арабесками и стихами из корана, которые написаны золотыми буквами; по сторонам мечети из колонн бьет несколько фонтанов; высокие кипарисы, небольшие рощи разных деревьев и привлекательная зелень кустарников и вьющегося вереска, листья которых скользят по стенам, возвышают красоту здания. Я хотел войти внутрь мечети в южные врата, но нас почему-то не пустили в них, а ввели восточными, хотя первые стояли отворенными. Вступая в здание, я скинул только одни калоши, а у кого их не было, – те обувь: внутренность его, возобновленная после 1875 года, сделалась еще прелестнее, хотя тот же полумрак царит и теперь, стены обшиты саженными плитами такого дорогого узорчатого мрамора, какого я не видывал нигде; мозаика карнизов художественна; словом, здесь собран материал из самых лучших сокровищ земли, хотя все это лучшее, здесь находящееся, было прежде достоянием христианских церквей, обобранных турками и арабами. Священные для магометан предметы, хранящееся в этой мечети, как-то: огромный камень, называемый Божиим камнем, о котором магометане говорят, что с него пророк их вознесся на небо, подлинный коран, щит, весы Магомета (на которых, по верованию магометан, будут взвешиваться худые и добрые их дела) и седло его кобылицы, делают эту мечеть равною по достоинству и святости мечетям Мекки и Медины. Из всех этих предметов я видел только камень, обнесенный позолоченной решеткой, и круглый щит Магомета, с одной стороны каменный, а с другой стальной, довольно тяжелый. Около западных дверей мечети мне показывали плиту зеленого мрамора, вделанную в пол. На ней, как видно по яминам, было когда-то вколочено 18 серебряных гвоздей, но из них 15 поочередно исчезли в разное время, чем будто бы обозначается совершенье некоторых великих событий в мусульманском мире; когда же исчезнут и остальные три – тогда, по верованию магометан, настанет конец мира. Против южных дверей стоит на высоком месте кафедра, с которой имам иногда читает молитвы и произносит проповеди чтителям лжепророка; – она составляет лучшее из украшений этой мечети. Магометане верят, что нигде так скоро Бог не внемлет их молитвам, как в этом священном месте. Даже, говорят они, если бы и гяур пришел сюда помолиться, то аллах и его молитву услышал бы скорее здесь, чем в христианском храме; – что и теперь древние патриархи и пророки приходят сюда в сопровождении ангелов, для возношенья своих молитв; что помянутый камень Омаровой мечети постоянно охраняют 70.000 добрых духов; что однажды греки похитили было из этой мечети один из священных камней ее, но камень, презирая несчастных гяуров, чудесно опять возвратился на прежнее место. В каждую ночь под сводами этого зданья горит 180 лампад, в подражанье лампадам, горящим в нашем Святогробском храме.

К югу от Эль-Сакры находится мечеть Эль- Акса. Она стоит на месте бывшего здесь христианского храма Введенья во храм Пресвятой Богородицы. – Зашел я и сюда. Мечеть эта далеко не так грандиозна, как первая, и много уступает ей во всех отношениях, зато гораздо обширнее; всю красоту ее составляет длинная в два ряда колоннада, поддерживающая своды ее от входа и до конца. Это зданье тоже возобновлено после 1875 года – и довольно изящно; жаль только, что знаменитые брусья на потолках из не гниющих соломоновских кедров, которые прежде видимы были в натуральном их виде, теперь порасписаны красками; прискорбно и то для благочестивых христиан, что два священных памятника – отпечатки на камнях двух стоп Богоматери и одной Иисуса Христа – находятся здесь же. Когда я проходил по-над сказанными мраморными колоннами, то заметил, что между двумя из них, отстоящими одна от другой не более, как на полторы четверти, внутренние бока их как бы вдавлены на полуторааршинной вышине от подножья. Мусульмане говорят, что кто пролезет сквозь узкий промежуток этих колонн, тот непременно будет в раю. И вот все ихние пилигримы, веря в это сказанье иерусалимских мулл, силятся во что бы то ни стало проскользнуть чрез него, отчего и образовались впадины в виде выемок в сказанных колоннах или, точнее, потерлись их крепкие бока. И нужно видеть (описать нельзя) ребяческую радость того исламита, который пройдет тесным путем – дутым залогом будущего фиктивного магометова рая. Отсюда повели меня в подвалы бывшего храма Соломонова. Здесь, насколько глаз мой мог видеть, между тысячами колонн тесанного гранитного камня, из коих многие держались до половины, другая развалились – везде валяются груды мусора от обвалов; впрочем, я мог пройти, хотя и с трудом, до 200 саж. Говорят, что во времена крестоносцев здесь помещалась вся их конница. В заключение, во дворе Омаровой мечети мы осмотрели балдахин или киоск, устроенный Омаром же, для публичного суда над преступниками.

По выходе из двора сказанной мечети, я остановился в евангельской Овчей Купели. Размеры ее около ста пятидесяти шагов в длину и сорока – в ширину, а равно и бока ее, обложенные большими камнями и связанные железными скобами, остались в таком же виде, не стало только гранатных деревьев, диких тамаринов и индейских смокв, о которых упоминается в прежних описаниях Св. Земли. В настоящее время франки, силящиеся захватить в Палестине в свои руки все Св. места, более или менее исторически известные, будто бы успели приобрести в собственность и Овчую Купель с тем, чтобы над ней создать церковь, а возле нее пять притворов или отделений для больных, в подражание евангельским.

Не преминул я побывать и в латинской церкви, над домом Богоотец Иоакима и Анны, в одной из комнат которого родилась от них Преблагословенная в женах. В прежнее мое посещение эта церковь только устраивалась; теперь же она вполне окончена, высится над окружающими ее зданиями в дивной красе, и есть достойный памятник имени Той, рождество Которой радость возвести всей вселенной, даровав нам живот вечный. Стены комнат царственной четы прежде были в природной их наготе и простоте, так что от них можно было откалывать на память и частицы, а теперь выше роста человека они обложены плитами мрамора, что придало им много благообразия и отняло возможность исподволь святотатственно разрушать знаменательную древность. Порядок и чистота везде, и в церкви, и во дворе, образцовые.

Следуя далее, я посетил франкскую церковь «Бичевания Христа», и здесь с умилением прочитав кондак: «Боготочною Твоею кровию весь облекся еси, одеяйся светом яко ризою: вем, воистину вем со Пророком , почто червлены ризы Твоя: аз Господи, аз грехами моими уязвих Тя; Тебе, убо, мене ради уязвленному, благодарственно зову: аллилуйя», приложился к священному месту пролития Божественной Крови Искупителя. Религиозные картины, развешанные здесь по стенам и изображающие разные виды бичевания Богочеловека, необыкновенно художественны и производят подавляющее впечатление на душу.

Случайно познакомился я и с тем местом вблизи Святогробского храма Воскресения, которое в настоящее время приобретено в собственность русским правительством от турецкого, пространством около десятины. Как видно, здесь когда-то была громадная церковь о трех престолах, и, судя по основаниям, много других массивных зданий, от коих остались только кучи мусора, покрывшие поверхность земли аршин 15 в толщину. Это место – лакомый кусок, на который издавна особенно поглядывали австрийцы и в последнее время даже охраняли его, как нельзя более кстати, достался теперь в удел русским; в недалеком будущем он окажет великую услугу нашей Иерусалимской духовной миссии, на пользу Православия.

Проходя возле Святогробского храма, я заслышал в нем игру в бубны, сопели и другие мусикйские⁸¹ орудия: это паписты так праздновали здесь, – на месте обретения честного креста, свой праздник, обозначенный в наших святцах так: Воспоминание на небеси явившегося знамения честного креста во граде Иерусалиме, от святого лобного места протяженного звездами даже до святой горы Елеонской. Помолившись у Гроба Господня и на Голгофе, я возвращался в келью с насыщенной душей и с сердцем, напитанным благоуханием святыни.

За несколько дней до выезда из Иерусалима я условился с помянутым выше молодым человеком В. ехать в Египет, оттуда на Синай, а на обратном пути – в Бар -Град и в Рим – и в течении их сделали все необходимое для такого трудного и дальнего вояжа: разменяли свои кредитки на французское золото, купили сосуды для воды и котелки для варева пищи в безводной и безлюдной Аравийской пустыне, запаслись войлоками, особыми шляпами и покрывалами от палящих тропических солнечных лучей и приговорили дилижанс на Яффу. Но человек предполагает, а Бог располагает! В назначенный день и час для выезда, за несколько минут пред оным, мы сели, чтобы подкрепиться на дорогу и затем сесть в колесницу и уехать, как в это время входит в наш номер с озабоченным лицом о. арх. Антонин и докладывает, обращаясь ко мне, что хотя я и дал отпуск вашему компаньону, но должен теперь отнять его у вас для себя, как лучшего из миссийских певчих: так как сей час в консульстве получена телеграмма из Пирея, что в Иерусалим чрез две недели прибудут Великие Русские Князья, СЕРГИЙ И ПАВЕЛ АЛЕКСАНДРОВИЧИ И КОНСТАНТИН КОНСТАНТИНОВИЧ . Это неожиданное известие, а чрез него и препятствие, как громом поразило меня... Я залился горючими... О. Антонин утешал меня... Это значит, говорил он, вы будете у нас еще в третей раз! Подумал я, подумал – и возверг свою печаль на Бога, в полном уповании, что все, что ни делается Им, делается к лучшему, и что ни от кого, как от Бога исправляются пути человеку, – и остался до следующего дня для отъезда на Афон.

В этот печальный и прощальный день со Святой Землей, Господь утешил меня тем, что я провел всю ночь в Святогробском храме и удостоился служить литургию на Гробе Господнем с одними русскими 6 священниками и о. архимандритом во главе, и на дорогу–оживотворить свою душу и тело принятием в них Бессмертного Источника жизни.

Путешествие мое по Палестине окончено. Но никогда мне не забыть тебя, золотом и пурпуром одетая, всеми цветами радуги разукрашенная и солнечным пламенем горящая и сияющая, лучезарная, дорогая Святая Земля⁸².

Закончу свои записки о Палестине тою прощальною речью, с которою я обратился к поклонникам, в день выезда из Святаго града Иерусалима.

Други мои! Были счастливейшие и блаженнейшие минуты в нашей жизни вхождения нашего в Святую Землю, в сей Св. Град и храм сей, настало наконец время и нашего исхождения из них и из пределов палестинских. Было время знакомства, свидания, взаимного единения, приветствий, ликований духовных, совокупных молитв и хождений по Св. местам, – пришло, наконец, и время тяжелой разлуки друг с другом. День за днем, седмица за седмицей, и вот, как мимолетный приятный сон, протекли целые месяцы нашего вожделенного здесь пребывания. В последний раз мы молились с вами сегодня у Живоносного Гроба, у которого я ощущал особую благодать и проникался необыкновенным священным восторгом, священнодействуя на нем неоднократно Литургию. В последний раз мы преклоняли колена на страшной Голгофе – этом всемирном жертвеннике, пред Голгофским Крестом – древом жизни нашей и спасения, под сенью которого нам было так отрадно, утешительно и успокоительно. Не услышать нам более на ней слезных воплей истинно верующей и кающейся души и ее трогательных молитвенных излияний пред Распятым, так глубоко потрясающих самое холодное сердце пришельца... В последний раз мы в сию ночь обходили все святыни, вмещающиеся под кровлей сего храма, и прикасались к ним своими устами. Не услаждаться уже более нам звуками голосов разных вероисповеданий и священными мелодиями музыкальных орудий, славословящих каждый по-своему Воскресшего, чудно сливающихся в один гармонический гул под сводами этого обширнейшего святилища, – гул, какого нигде более, ни в каком другом храме во всей вселенной не услышишь,– гул, потрясающий бренное тело до разделения мозгов и приводящий в священный трепет каждую грешную душу. Не обонять нам более благоухания, исходящего из Св. мест и фимиама, беспрестанно сгораемого в кадилах. Еще несколько минут ... и двери этого земного рая будут заключены для нас навсегда. О, други мои! если бы вы знали, какая грусть, какая печаль, какая туга гложут мою душу в сии минуты! Господи, дай нам слезы, да восплачемся и возрыдаем в последний раз! Быть может, эти слезы будут благодатные, и прольют хотя малую отраду в наши сердца, снедаемые сильною жалостью о разлуке с Твоим Живоносным Домом – распятия, смерти, погребения и воскресения Твоего!

Чем же заключим последние остающиеся минуты нашего зде пребывания? С умиленьем преклоним колена душ и сердец наших и помолимся Господу Искупителю, чтобы Он, всеблагий, неосужденно принял наш страннический подвиг, как умилостивительную жертву о наших грехах в Свой пренебесный жертвенник, и подал нам духовной силы, потребной, яже к животу и благочестью, для шествия в горний Иерусалим – вечное царство. Помолимся, чтобы Он воззрел на нас оком милосердия, благословил наше исхождение отсюда отныне и до века и исправил путь наш на родину в мире и благополучии и во славу Его имени. Возблагодарим нашего Спасителя за прошлую и текущую нашу жизнь, время, средства, силы и охранительный Его промысл, давший нам возможность прийти поклониться и досыта упиться током благодати, обильно точащейся у сего живоприемного Источника. И благодарность эту выкажем не словами только, но и самым делом, – возлюбим Господа от всей души и от всего сердца. Любовь эту запечатлеем твердым обетом – жить от сего времени, исполняя усердно заповеди Его, по реченному Им: аще кто любит Мя, слово Мое соблюдет. А святому храму сему, граду и всем святыням Палестины и ей самой скажем последнее: прости! Прости, небеси подобная Скиния Воскресения Господня – священная перспектива, божественные места, окропленные Пречистою Кровью Христа Спасителя, на которых ежедневно исходит фимиам от кадил священнослужащих и искреннее покаяние и усердная мольба сонма богомольцев! Мы вкусили от твоих благодатных даров и увидели, яко благ Господь. Ведай, что мы и вовек приметались бы у святынь твоих, но голос с родины, но дела служебные, но обязанности семейные – зовут восвояси, – знай, что наши очи и закроются с мыслью, мыслью сладкою о тебе. Прости, живоносный Гроб Христов! Тот дух веры, терпения, мужества и упованья на Возлежавшего в тебе и Воскресшего, который мы почерпали в денно-нощных молитвах вблизи тебя, то неземное, неизреченное утешение, которое мы находили в тысячекратном поклонении и лобызании тебя, да продлятся в нас до гробовой доски! И да соделает Почивший в тебе и Воскресший Жизнодавец и наш гроб источником сладостного о Господе упокоения и воскресения к радостной вечно-блаженной жизни! Прости, священная и приснопамятная Голгофа! Да будут наши стоны, наши вопли, плач, рыдание и слезы, пролитые на тебе на пользу нашей души и во омовение нашей душевной нечистоты. Всенощные акафистные гимны, воспетые многократно на твоем челе Распятому Господу, будут отзываться в нашем сердце до тех пор, пока оно не перестанет биться для жизни. Прости, Гефсимания; прости, гора Елеон – любимицы Сына человеческого и Его Пречистой Матери! Как приятно, как усладительно было душе нашей в ваших св. убежищах, и освежительно для изнемогшей от зноя плоти нашей под тенью ваших вековых маслин: приимите ж от нас за это последний святой привет и поклонение до земли. Прости, скромный и ненаглядный Назарет – земной приют Св. Семейства! Святыня его да оградит нас в пути от всякого зла, и сохранит и наши семейства во здравии, благополучии и телесной и душевной чистоте! Прости, Фавор – гора тучная и усыренная, гора Божия, краса Галилеи! Преобразивыйся на тебе да обновит, да просветит нечистое и мрачное одеяние душ наших, воссияет нам свет Свой присносущный, спасет и помилует нас. Прости, дорогой, Иордан – Божия купель, приятелище чудес, святое место Богоявлений! Твои быстро катящиеся струи, твои вечно зеленеющие прибрежья и радужные олеандровые берега всегда будут присущи нам, а твоя священная вода и камешки с благоговением разнесутся по всем концам Божьего мира и будут хранимы, как зеница ока. Прости и ты, Мамврия, – дом друга Божия, роскошный сад Палестины! Веселися и красуйся! Тень твоего священного древа, да уприючивает путников еще и еще, а хлеб и вино твоих нив и виноградников да не оскудевают дóндеже скончаются времена! Прости, приветливый Вифлеем, вместившей Невместимого. Не взыщи с нас за скудные вещественные дары, принесенные нами твоему царственному Вождю, но зато мы даем обет восполнить их златом живой веры, ливаном усердной молитвы и смирною крепкой любви к Богу-Спасителю. Прости, Св. град Иерусалим! Да будет мир в стенах твоих, благоденствие в чертогах твоих, да благоденствуют и любящие тебя! И да постыдятся и смятутся вси ненавидящие тебя! Ради Дома Господа Бога нашего желаем тебе блага. Простите, все грады и веси палестинские, горы и холмы, поля и источники, где только ступала наша грешная нога! Да будет над вами мир и благословение Божие! Простите и вы, единоземцы, пришедшие сюда славить Господа с востока, запада, севера и юга России. Простите, сомолитвенники наши, братья-славяне: болгары, сербы, черногорцы, молдаване, и вы, единоверные греки! Простите и вы, бывшие дорогие сопутники мои по морям и по Святой Земле! Да услышит вас Господь в день печали и защитит вас в годину напастей имя Бога Иаковля! Да пошлет Он помощь от сего всемирного Святилища и от чудного Сиона, да подкрепит вас и в пути, и дома! С миром изыдем, о имени Господнем!