Аморийская династия

Справедливо пишут, что Михаил Травл был не первым императором, вошедшим на престол после физического устранения своего предшественника. Но он был первым, кто сделал это настолько публично и при наличии столь малых оснований; всем было очевидно, что новым василевсом руководили только личные амбиции. Правление Льва Армянина было, конечно, не идеальным, но покойный монарх много сделал для блага государства и мог сделать еще больше. Поэтому все были удивлены тем, что новый царь на деле оказался гораздо лучше себя самого, каким он был в должности сановника⁴⁸⁵.

Основатель новой императорской династии едва ли может быть отнесен к баловням судьбы или к людям с необычными способностями. Напротив, в течение своей жизни он оставался таким же грубым и простым парнем, каким когда-то отправился покорять вершины иерархической пирамиды Византийской империи.

Он родился далеко на периферии, в городе Амории, что находился в нижней Фригии. Город был известен тем, что в нем издавна проживало большое количество иудеев и афинган (в переводе с греческого, «неприкасаемые»). Афингане составили довольно многочисленную секту, учение которой представляло собой механическую эклектику отдельных книг Ветхого Завета и Нового. Сектанты соблюдали иудейские обычаи, кроме обрезания, которое заменяли Святым Крещением. В древности считалось, что афингане являются потомками одного из иудейских колен, но впоследствии было установлено, что это – романизированные цыгане. На их учение большое влияние оказали павликиане, и во времена императора Никифора I Геника они существовали в относительной безопасности: царь распорядился не трогать их. Это продолжалось до царствования Михаила I Рангаве, организовавшего на них гонения, но впоследствии афингане вновь распространились по Малой Азии⁴⁸⁶. Как живописует летописец, юноша сошелся со многими из них, и учение афинган наложило свой отпечаток на его религиозные воззрения. Конечно, он не стал приверженцем этого учения, но многие христианские понятия были затемнены сомнительными толкованиями, воспринятыми от еретиков.

Нет сомнения, что происхождения царь был незнатного – в детстве он даже пережил нищету, но сумел получить первоначальное образование. Однако неповоротливый склад ума Михаила не был приспособлен под науки: став зрелым человеком, он испытывал откровенное отвращение к словесным дисциплинам и предпочитал действие умозрительным рассуждениям. Ему нравилось демонстрировать собственные познания в сельском хозяйстве и лошадях, определяя по жеребятам, какие из них впоследствии могут стать хорошими боевыми конями. К тому же он от рождения страдал дефектом речи (отсюда он и получил прозвище Травл, то есть «шепелявый»), и красноречие, входившее в круг обязательных дисциплин для аристократической элиты Римского государства, было ему недоступно.

Достигнув совершеннолетия, по примеру многих своих сверстников он решил снискать славу на воинском поприще. Очевидно, как человек храбрый, он довольно успешно делал свою карьеру, хотя отсутствие гибкости мышления и прирожденная грубость не позволяли ему рассчитывать на такой рост, какой демонстрировал товарищ его юности, будущий император Лев V Армянин. Все же стремления Михаила выбиться из бедности и стать в один ряд с представителями самых знатных фамилий увенчались успехом. Однажды он даже удостоился многообещающего пророчества о грядущем императорском пурпуре и, как человек хвастливый, не стал его скрывать. Явившись как-то раз к своему командиру, Михаил высокомерно пересказал содержание пророчества, и стратиг, суеверный, как и многие византийцы, поспешил обеспечить свое будущее. Он пригласил Травла к себе на обед вместе с товарищами, и там объявил их женихами своих дочерей. Онемевшие от счастья воины немедленно согласились – так Михаил получил в жены Феклу⁴⁸⁷.

Последующая биография Травла уже известна по предыдущему рассказу: во время неудачного восстания Варданиона он получил в дар от императора Никифора I Геника приличное имущество и занял солидную должность. Видимо, в дальнейшем его рост не был столь стремителен, как на это рассчитывал сам Михаил, и он, помня о старом пророчестве, решил ускорить ход Провидения. Однако эта активность привела его к эшафоту, а оттуда чудесным образом – к царской диадеме. Когда император Лев V был подлым образом убит в храме Святой Софии, заговорщики освободили Травла из-под стражи и в кандалах (впопыхах никто не смог отыскать ключи) возвели на царский трон, объявив новым василевсом римлян под именем Михаила II. После этого, наконец, при помощи кузнеца были сбиты цепи с ног, и Травл последовал в храм Святой Софии, чтобы венчаться на царство.

Все делалось спешно: Михаил даже не успел омыть руки и сменить одежды, опасаясь, что сторонники покойного самодержца попытаются ему помешать. Видимо, в его душе не проснулось никаких чувств по поводу гибели своего друга и покровителя, восприемником сына которого стал, приняв того из святой купели. Михаил гордо шагал по улицам Константинополя, словно увенчанный победами атлет⁴⁸⁸.

Но все его опасения оказались излишними: никто не заступился за убитого императора, а столичный патриарх Феодот Каситера, не испытав ни капли сожаления по покойному царю, выполнил волю Травла, венчав того на царство. Впрочем, сохранились свидетельства тому, что новый царь все же выделил часть имущества вдове Льва Армянина и его детям, подарив им также нескольких своих рабов для услужения.

В отношении Михаила II сохранилось несколько историй, чрезвычайно дурно рисующих нам образ нового царя. Рассказывали, что он отрицал дьявола и требовал клясться одним только именем Божьим, считал, что Иуда был прощен и удостоен Царствия Небесного, нередко выговаривал, будто праздник Святой Пасхи отмечается неверно, и одобрял блуд⁴⁸⁹. Но, пожалуй, излишний ригоризм этих оценок должен быть значительно смягчен: Михаил никогда не «страдал» особой образованностью, а потому многие богословские «ляпы» были для него вполне естественны и не должны свидетельствовать о намерениях царя подвергнуть сомнению основы Православия. Кроме того, едва ли данные выражения носили общедоступный характер – выскажи Михаил такое в храме, его царствие было бы закончено. Что является бесспорным, так это явное нежелание царя иметь вокруг себя просвещенных людей, на фоне которых изъяны его образования были бы очевидны для всех, и поддержка иудеев. Он освобождал тех от налогов и податей, и иудеи очень любили его.

Воцарение нового самодержца подарило надежду многим иконопочитателям на то, что прежняя церковная политика претерпит изменения. Не случайно отставленный патриарх св. Никифор направил Травлу послание с просьбой восстановить иконопочитание. Однако царь Михаил II напрямую ответил, что не собирается устанавливать никаких новшеств, но и не желает менять «старые» порядки. Иными словами, император продемонстрировал (по крайней мере внешне) полную индифферентность по данному вопросу, но возвратил из ссылки патриарха св. Никифора. Это событие возбудило радость в почитателях святых икон, и св. Феодор Студит направил царю такое послание: «Христолюбивейший владыка! Время примириться нам с Христом при посредстве и по благословению твоей мирной державы, соединиться нам с верховной из церквей Божьих, Римской, и чрез нее с прочими тремя патриархами, чтобы единодушно одними устами прославлять Бога, величая и Ваше благочестивейшее и превожделенное царствование».

Своему другу сановнику Стефану преподобный писал еще более категорично: «Выступай еще на подвиг! Говори благое достопочтимому слуху благочестивого императора нашего. Да подражает он приснопамятному Осии (Израильскому царю. – А. В.). Да будет он новым Давидом, истребляя дела злейшего Льва (Льва V. – А. В.) и таким образом умилостивляя Бога и венцом мирного правления соделывая непобедимой державу своего царства».

Однако Михаил Травл оставался равнодушным к этим призывам, стараясь максимально остаться в стороне от спорящих сторон. Не раз и не два император заявлял: «Кто прежде нас исследовал святые догматы, тот пусть и отвечает за то, хорошо ли он тогда сделал или нет. Мы же, в каком состоянии нашли Церковь, в таком решили и оставить ее. Принимая это в соображение, мы настаиваем, чтобы никто официально не осмеливался говорить ни за, ни против икон. Прочь Собор, бывший под председательством Тарасия! Прочь и прежний Собор, бывший при Константине V, и теперь при Льве V! Да царствует глубокое молчание в обществе относительно икон!»⁴⁹⁰

Но так было только в начале царствия: вскоре Михаилу Травлу, как и его предшественникам, пришлось определяться со своими предпочтениями, и царь, оценив расстановку сил, остановился на иконоборчестве. Как человек, не склонный к сентиментальностям и полумерам, Травл решительно пресек попытки воспротивиться своей воле и обнажил меч на сторонников VII Вселенского Собора. Вскоре в опалу попал известный своей ученостью монах св. Мефодий – будущий Константинопольский патриарх, доставивший в 821 г. императору послание от Римского епископа с просьбой восстановить почитание святых икон. Затем лишился сана Сардский митрополит Евфимий. Хотя в летописях говорится о том, что многие монахи подверглись наказаниям и были отправлены в ссылку, но, очевидно, режим гонений при Михаиле II был гораздо мягче прежних лет.

Того же самого Евфимия по дороге к месту отбытия ссылки по приказу царя вернули обратно, и он принял участие в пиршестве василевса. Когда в 821 г. скончался Константинопольский патриарх Феодот Каситера, игравший первые роли при императоре Льве Армянине, Травл назначил столичным архиереем не Иоанна Грамматика или другого иконоборца, а относительно нейтрального Антония I Кассимата (821–837). Из древних хроник и «Жития святых» сохранились примеры жесткого обращения с иконопочитателями при императорах-иконоборцах второй волны, но без труда обнаруживается, что виды наказаний и число потерпевших при Михаиле Травле не идут ни в какое сравнение с предыдущим и последующим царствиями⁴⁹¹.

Известно также, что император предложил св. Феодору Студиту организовать во дворце диспут с иконоборцами, на что преподобный ответил категоричным отказом, в ответ потребовав от царя низвергнуть всех священников-иконоборцев из сущего сана. Разумеется, Михаил Травл не мог удовлетворить подобное требование: лишение сана большого количества епископов и рядовых священников не могло не вызвать бурю в Церкви и новых политических волнений.

Получалась любопытная картина: при соблюдении известных условий Римский царь был готов пойти на икономию ради преодоления церковного раскола и во имя единства Кафолической Церкви⁴⁹². А православная оппозиция требовала от иконоборцев только одного: «Раскайтесь, признайтесь в своей ереси, и тогда (только тогда!) будет рассмотрен вопрос о том, насколько с вами возможно общение и восстановление в сущем сане». Неудивительно, что такие предложения не получили удовлетворения среди их идейных оппонентов.

Окончательно определив свои симпатии и антипатии, царь издал указ о запрете писать на любом рисованном образе слово «святой», поскольку, по его мнению, такое слово единственно употребимо к Богу. Затем вышел в свет закон о запрете поклонения иконам, начинавшийся словами: «Я запретил изображать и рисовать их, дабы не воспылало к ним любовью существо низменное, а пусть только взирает на истину». Вместо этого по царскому приказу начали рисовать зверей, птиц и цветы⁴⁹³.

Однако вне зависимости от указанных обстоятельств, гегемония иконоборчества уже заканчивалась, свидетельством чему стало мощное восстание, прошедшее под эгидой восстановления святых икон, под руководством Фомы Славянина. Как справедливо отмечают, апостасию Фомы нельзя рассматривать в ряду других попыток захвата власти со стороны честолюбивых претендентов. С политической точки зрения его восстание примечательно тем, что мы видим настоящий союз предводителя восстания с арабами, представленными в его войске далеко не отдельными и случайными отрядами. С религиозных позиций Фома провозгласил себя защитником святых икон и сыном (по другим слухам, внуком) императрицы св. Ирины. Наконец, нельзя забывать, что в то время Малая Азия, где началось движение Фомы, было сильно заселено славянами, желавшими поддержать единоплеменника. В общем, в скором времени почти вся Малая Азия оказалась в руках мятежника⁴⁹⁴.

Личность этого узурпатора, несколько лет внушавшего ужас императору Михаилу II и его окружению, не лишена интереса. Современники называли его этническим славянином, родившимся в Малой Азии. Будучи сыном бедных родителей, Фома юношей отправился в столицу, где пристроился слугой к уже известному нам стратигу Варданиону. Прожив несколько лет под крышей своего хозяина, в благочестии и честности которого мы ранее имели возможность убедиться, Фома соблазнил супругу стратига и был застигнут в момент адюльтера. Но ловкий молодой человек, которому исполнилось 25 лет, ускользнул из-под стражи и сбежал к арабам, где принял ислам и отрекся от Христа. Как и многие самозванцы, он обещал арабам, если те поддержат его, подчинить мусульманам Римскую державу.

Зачем-то для укрепления собственного авторитета среди арабов Фоме понадобился прибившийся к нему в пути мальчик-варвар, которого он сделал своим приемным сыном и именовал Констанцием. Во главе довольно значительного военного отряда арабов Фома с сыном вторглись в приграничные римские территории и, надо сказать, действовали вполне успешно. Поскольку император Лев V был занят войной с болгарами и все силы находились на Западе, слабые приграничные отряды византийских войск не могли пресечь дерзкие рейды Фомы. Поэтому отдельные победы, пусть даже и локальные, обеспечили Славянину славу блестящего полководца и умелого воина⁴⁹⁵. Эти успехи еще более раззадорили честолюбивого Фому, который всерьез решил претендовать на императорскую корону.

Но, объективно говоря, для реализации столь честолюбивых устремлений одних побед было мало. Требовалась идея, способная объединить вокруг узурпатора широкие круги римского общества, и в первую очередь Церковь и армию. И Фома Славянин решил принять иконопочитателей под свое покровительство. Он рассчитал почти все верно: иконоборчество уже давно стало «визитной карточкой» аристократических кругов и высших иерархов Константинопольской церкви, как французский язык в русском обществе XIX века для дворян. Но среди рядовых клириков и христиан Востока оно не пользовалось популярностью. Поэтому призыв Фомы защитить иконы вызвал всеобщий и повсеместный восторг, вследствие чего численность его армии резко возросла. Практически вся Малая Азия перешла на сторону мятежника, включая стратигов фем и расположенных там воинских частей. Верность Михаилу II сохранили всего две фемы – Опсикий и Армениак. Как следствие, гражданское и военное управление Малой Азией оказалось на время окончательно расстроенным, чем умело воспользовались грабители-арабы. Они начали совершать дерзкие рейды на эти территории, не встречая практически никакого сопротивления.

Провинциальный флот также перешел на сторону Фомы. Но в этот момент губительно сказался союз Славянина с арабами, заметно охлаждавший отношение к мятежнику со стороны населения по мере приближения Фомы к Константинополю⁴⁹⁶.

Поэтому тот посчитал себя свободным от каких-либо обязательств. Внезапно он напал на один из отрядов сарацин и разгромил его. Затем вторгся на территорию Халифата и вынудил арабов заключить с ним мирный договор. Вследствие этого Славянин решил сразу две проблемы – греческое население Азии боготворило его, как своего спасителя и избавителя от иконоборчества и мусульман, а арабы, заключив договор, тем самым признали статус узурпатора как полноценного государя Римской державы. После этого он с полным основанием потребовал от Антиохийского патриарха Иова (810–826) венчать себя на царство, что и произошло в действительности. Конечно, для полного соблюдения традиции венчание должен был произвести Константинопольский архиерей, но в данном случае и церемония, произведенная одним из пяти восточных архипастырей, добавила легитимности чаяниям Славянина в глазах населения.

Сменив после венчания свое имя на благородное Константин, узурпатор собрал громадное войско, куда помимо вооруженных отрядов присоединившихся к нему азиатских фем вошли арабы, египтяне, индусы, персы, ассирийцы, армяне, халды, ивиры, зихи, кавиры и представители других, уже забытых племен. Как рассказывают, всего под управлением Фомы собралось более 80 тыс. солдат – великая по тем временам сила⁴⁹⁷. Поразительно, но первыми союзниками Фомы стали сборщики налогов – вечно презираемая широкими кругами населения группа чиновников. Они обеспечили казну мятежника, который теперь имел прекрасную возможность прослыть щедрым и справедливым, раздавая деньги направо и налево.

Надо сказать, Михаил II Травл первоначально не придал серьезного значения вестям с Востока и направил против армии Славянина лишь слабый отряд, который без труда был разгромлен армией узурпатора. Как говорит летописец, Фома «уничтожил его одним махом, будто кружку воды страждущий». По существу, путь на столицу был открыт, но Славянин прекрасно понимал, что без флота Константинополь не взять.

Собрав все доступные ему морские суда возле острова Лесбос, Фома разделил свою армию на две части. Первая, которой он командовал сам, направилась к Авидосу, где намечалось организовать переправу. Вторая армия под командованием приемного сына Фомы, Констанция, должна была сокрушить непокорные фемы Анатолик и Армениак. Но однажды приемный сын узурпатора, уже объявивший день и час, когда они вместе с «отцом» станут царями, по беспечности попал в засаду, устроенную ему Ольвианом, стратигом Армениака, и погиб. Его голову отослали в столицу, а оттуда Михаил II переслал страшный трофей Фоме Славянину.

Теперь к прежним замыслам Славянина присоединилась месть. В одну из ночей, когда луна скрылась за тучами, он сумел переправить свою армию во Фракию. Перед ним здесь уже побывал император, надеявшийся собрать из фракийцев войско для войны с узурпатором, но вид и речь царя не показались жителям убедительными. Напротив, когда на фракийскую землю ступила нога Славянина, многие фракийцы согласились записаться в его войско, чем еще более увеличили численность восставших. Помимо этого узурпатор активно вербовал в свои ряды полководцев Льва V Армянина, при Михаиле Травле оказавшихся в опале или в ссылке. Например, он пригласил к себе племянника покойного императора Льва V Григория Птерота, сосланного на Кикландские острова, которому доверил 10-тысячное войско.

Теперь положение Травла стало отчаянным. Надеясь несколько умилостивить восставших, он приказал вернуть из ссылки прп. Феодора Студита, но эта мера не принесла желанных успехов⁴⁹⁸. Единственно, что ему удалось сделать, так это собрать в один кулак остатки войск азиатских фем, а также Армениака и Опсикия. Затем царь приказал перегородить цепью бухту Золотой Рог.

Однако в декабре 821 г. армия узурпатора уже подошла к стенам города, причем в войсках Славянина нашлись опытные моряки, сумевшие провести флот мятежников через протянутую цепь во Влахернскую бухту. Фома организовал свою ставку возле храма святых Козьмы и Дамиана, откуда осуществлял командование войсками и флотом. Упоенный легкими успехами, самоуверенный донельзя, Славянин совершенно не рассчитывал на то, что Константинополь придется брать штурмом. Он был крайне удивлен тем, что жители не открыли ему ворота и не выдали императора Михаила II. Несколько дней враги провели в подготовке к сражению: Фома приказал соорудить осадные орудия, а Травл, не имея никаких резервов, прибег к единственной силе, способной поддержать его в данную минуту, – к Христу и Пресвятой Богородице. Сын императора, будущий Римский царь Феофил, которого отец объявил соправителем Римской империи в 821 г., вместе с патриархом, клиром и синклитом (сенатом) обходил по периметру стены Константинополя, неся Животворящий Крест Господень и Покров Пресвятой Богородицы, чем немало смутил самозванца.

На следующее утро Фома дал команду начать штурм. По его плану флот должен был подойти к городу, а осадные орудия – обстреливать стены, прикрывая пехоту, с лестницами на плечах взбиравшуюся наверх. Сам Фома решил атаковать центр обороны Михаила Травла – Влахернские башни. Но что-то не заладилось у мятежника: осадные орудия оказались слишком слабыми для столь крепких стен, его флот разметала внезапно налетевшая буря, а константинопольцы из луков обстреливали солдат Славянина, нанося врагам серьезные потери. Мятежники дрогнули и стали отступать, что только придало храбрости осажденным: они начали обстрел бегущего противника из дальнобойных стрелковых орудий, чем еще более усугубили панику в его рядах. Приближалась зима, холодная во Фракии, и Фома решил отойти на зимние квартиры⁴⁹⁹.

Зима прошла для соперников на царство по-разному: узурпатор, не сомневаясь в успехе следующей кампании, предавался отдыху и покою, а Михаил Травл деятельно формировал новую армию – благо, мятежники не смогли обеспечить блокаду Константинополя ни с моря, ни с суши. Когда ранней весной 822 г. Фома двинулся на столицу, ему противостоял уже не деморализованный Шепелявый, а блестящий и грозный Римский император Михаил II. Славянин занял прошлогоднюю позицию близ Влахернской бухты и приказал своим войскам наступать на город. Однако флот мятежника, должный поддержать наступающую армию, наткнулся на царские триеры, вошедшие в бухту. Суда Фомы даже не успели выстроиться в боевую линию, когда стали по очереди пылать или идти ко дну. Началась паника, и часть вражеских судов поспешила сдаться в плен царским триерам. В результате флот узурпатора был рассеян и прекратил свое существование. Штурм также оказался неудачным: дождавшись, пока враги полезут на стены, византийцы внезапно открыли ворота и нанесли контрудар, пока их товарищи сверху поражали врагов стрелами и мечами. Войска Славянина недолго сопротивлялись и побежали – победа императорских войск была блестящей. Но неполной – разница в силах все еще оставалась слишком наглядной.

Однако у Фомы начали возникать проблемы. Любое войско, тем более мятежное, чрезвычайно чутко к победам или неудачам своего избранника; не стала исключением и армия Фомы. Григорий Птерот, не так давно приглашенный Фомой, первым понял, что век узурпатора близится к закату. Он вступил в тайный сговор с императором через одного студийского монаха и внезапно объявил о своем переходе на сторону законного царя. Впоследствии Григорий довольно успешно действовал в тылу Фомы, но в одной из стычек потерпел поражение и погиб. Решив восстановить разгромленный флот, Славянин призвал суда из Эллады: там довлели славяне, и узурпатор попутно решил пополнить за их счет свое войско. Но едва корабли вошли в залив, как византийские триеры, вооруженные смертоносным огнем, напали на них и почти все уничтожили⁵⁰⁰.

В течение всего 822 г. армию узурпатора одолевали царские войска, которые под руководством то царевича Феофила, то Ольвиана, то Катакилы совершали дерзкие «партизанские» вылазки на врага, неизменно одерживая пусть небольшие, но блестящие и весьма болезненные для Славянина победы⁵⁰¹. Сопротивление мятежникам возросло настолько, что в самой Малой Азии императорские войска нападали на союзников Фомы арабов и даже захватили важную крепость Запету⁵⁰².

Перемену ощутили не только непосредственные участники тех событий, но и соседи. Зимой с 822 на 823 г. к императору Михаилу II прибыли послы от Болгарского хана Омуртага, предложившего свою помощь в борьбе с Фомой Славянином. Почувствовавший свою силу царь отказался от этого сомнительного союзника, и, очевидно, обоснованно: если болгары желали исполнить долг в соответствии с ранее заключенным договором, это можно было сделать и в прошлом году. Скорее всего, их интересовала возможность поживиться на войне, тем более что ресурсы Фомы уже иссякали. Несмотря на отказ, варвары все же вступили в пределы Римского государства и стали лагерем возле города Кидукт. Волей-неволей узурпатор должен был решать сложную задачу: с кем из соперников сражаться. Прекрасно понимая, что силы его армии уже не те, что были ранее, он поспешил разделаться с болгарами, а затем вновь начать штурм Константинополя. Но в сражении, данном ему Омуртагом весной 823 г., войска Фомы потерпели поражение. Болгары захватили большую добычу, пленных и возвратились на родину.

Это поражение привело к тому, что весь оставшийся на плаву флот мятежника разом перешел на сторону законного царя. Но честолюбие Славянина было в буквальном смысле слова безмерным – он решил во что бы то ни стало захватить столицу и получить царский венец. Разбив лагерь в долине Диавасис, Фома кардинально изменил тактику и начал предавать окрестности Константинополя огню и мечу. Однако император Михаил II уже был достаточно силен, чтобы терпеть разорение своих земель. Вместе с верными ему полководцами, товарищами, пережившими с ним самые тяжелые минуты, он вышел навстречу Фоме и выстроил войска для битвы.

Славянин решил устроить ловушку и приказал своим солдатам начать притворное отступление при первой же атаке царской армии. Увы, его ждало разочарование: мятежные стратиоты уже несколько лет были оторваны от нормальной жизни, жен и детей, и мнимое отступление обернулось в настоящее повальное бегство армии Фомы с поля битвы. Многие воины бросили оружие и попросту бежали, другие пали, третьи перешли на сторону царя, принеся покаяние и дав клятву верности императору. Фома едва спасся с небольшим отрядом в Адрианополе, а его другой приемный сын, Анастасий, до сих пор не упоминавшийся на страницах древней рукописи, захватил маленький город Визу.

Осадив Адрианополь, Михаил Травл действовал, как рачительный хозяин. Он не пожелал брать город штурмом, чтобы не причинить урон своим подданным, волей судеб оказавшимся в осажденном городе. Император рассчитывал, что вскоре голод сам отдаст ему врага в руки, и был совершенно прав. Когда через 5 месяцев в Адрианополе закончились все съестные припасы, жители и остатки мятежной армии выдали царю Фому Славянина на руки в знак своей верности. По зверским обычаям того времени, мятежнику отрубили руки и ноги, а затем, посадив задом наперед на осла, возили по городу. В октябре 823 г. Фома Славянин был казнен⁵⁰³. Небезынтересно отметить, что при всех расхождениях с политикой царя многие почитатели икон открыто выступили в защиту василевса. Так, в частности, после гибели Фомы Славянина прп. Феодор Студит публично провозгласил, что «убийца понес заслуженную кару»⁵⁰⁴.

Так закончился один из самых тяжелых мятежей за всю историю Византийской империи, едва не стоивший жизни и царской диадемы императору Михаилу Травлу.

Хотя мятежное войско перестало существовать, потрясенная гражданской войной страна еще не успокоилась, и конец 823 – начало 824 г. император потратил на подавление последних очагов сопротивления. Далеко не все провинции были довольны царствием Михаила Травла и его иконоборческой политикой, а фракийские города Паний и Гераклея открыто отказались признавать власть Травла. Делать нечего – император двинулся с войском против новых мятежников и без труда овладел обоими городами, довольно милостиво отнесясь к измене их жителей. Он ограничился тем, что отправил зачинщиков мятежа в ссылку. Осталось вернуть под свой скипетр важные со стратегической точки зрения азиатские города Кавалу, где сидел товарищ уже покойного Фомы Славянина Херей, и Саниану, в которой правил его друг Газорин. Царь обещал им полное прощение и титулы магистров, но получил отказ. Тогда Травл тайно снесся с горожанами, предложив тем купить прощение предательством начальников своих городов. После этого развязка событий наступила очень быстро: изменников схватили, а Газорина, в частности, повесили на дереве.

Только теперь царю можно было утереть пот с лица, но, как выяснилось, основные проблемы были еще впереди. В первую очередь Михаил пожелал «поставить на место» Западного императора Людовика Благочестивого, посольство которого прибыло в греческую столицу. Как писалось ранее, византийцы отказались именовать Людовика титулом «император», заменив того довольно обидным определением «король франков и лангобардов». Однако, чтобы не повторилась ситуация при Карле Великом и императрице св. Ирине, когда франки и папа попытались объявить царский престол вакантным вследствие еретичества Византийских императоров, Травл настойчиво отстаивал свое православие в глазах Запада. Эта мысль проходит «красной нитью» в письме королю, которое доставили послы Михаила II – протоспафарий и стратиг Феодор, епископ Мирликийский Никита, архиепископ Венеции Фортуната, эконом Софийского собора Феодор и кандидат Лев.

«Многие из церковных людей и мирян, – отмечалось в послании, – отверглись Апостольских преданий и отеческих постановлений, сделавшись виновниками злых новшеств: изгнали честные и животворящие кресты из святых храмов и на их место поставили иконы с возженными перед ними свечами и стали оказывать им такое же поклонение, как Честному и Животворящему Древу, пениями псалмов и молитвами просили у икон помощи. Многие возлагали на эти иконы полотенца и делали из икон восприемников своих детей при Святом Крещении. Желая принять монашество, многие предпочитали отдавать свои волосы не духовным лицам, как это было в обычае, а складывать при иконах. Чтобы устранить эти заблуждения, православные императоры составили Поместный Собор, на котором определено было снять иконы. Это постановление мы доселе соблюдаем, отлучая от Церкви тех, кто оказывает приверженность к подобным новшествам. Есть, кроме того, такие, которые, не признавая Поместного Собора, бежали из нашей Империи в Рим и там распространяют поношение и клевету на Церковь. Оставляя без внимания их гнусные изветы и богохульства, извещаем Вас, что мы исповедуем и нерушимо держим в сердце Символ святых шести Вселенских Соборов, соблюдаемый всеми православными христианами». В заключение император просил короля дать пропуск его послам в Рим, а также изгнать из Италии всех «изменников христианской веры»⁵⁰⁵.

Проблемы остались и внутри государства. Страна лежала в разрухе, множество старых, опытных солдат погибло в ходе гражданской войны, а в небе возникали страшные знамения еще больших бед в виде комет. Многие простые византийцы надеялись, что теперь царь сменит гнев на милость и восстановит почитание святых икон, но, объективно говоря, эти ожидания едва ли могли реализоваться. Союзниками императора в последней внутренней войне были безучастные к этому вопросу болгары-язычники, высшая военная аристократия и священноначалие, сплошь состоявшее из иконоборцев⁵⁰⁶. Как отмечалось выше, когда пришла весть о новом царе, прп. Феодор Студит написал тому несколько писем, в которых предлагал созвать новый Собор для исследования спора об иконах, настойчиво заявляя Михаилу Травлу, что единственным компетентным органом в Кафолической Церкви по данному вопросу является общее собрание всех пяти Вселенских патриархов, олицетворявших церковную «пентархию».

Следует сказать несколько слов об этом удивительном учении, имевшем различные интерпретации и послужившем основой для формирования новых и самостоятельных политических доктрин о церковном управлении. Краткая сущность этой теории такова: изначально Христом все области Вселенной разделены между пятью патриархами (отсюда и название – «пентархия»), которых в Кафолической Церкви может быть только пять, подобно человеческому телу, одаренному пятью чувствами. Следовательно, только вся Церковь вместе в лице пяти своих высших предстоятелей может обсуждать те или иные вопросы, и любое нарушение этого принципа автоматически накладывает печать отступничества на нарушителя.

Эта теория была очень распространенной, и многие канонисты использовали ее для доказательства необходимого существования пятеричного числа вселенских архипастырей. Доказано, что своим далеким появлением «пентархия» невольно обязана Римской кафедре. Во времена нестроений, царивших на Западе, папы весьма ревниво следили за тем, как Константинопольский патриарх все больше и больше возвышается над остальными восточными патриархами. Для ограничения греческой экспансии Рим развивал учение о «триаде» (Иерусалимскую кафедру, где, по мнению понтификов, древнее предание забыто вследствие арабской экспансии, следует исключить из числа апостольских кафедр), пытаясь доказать, что Вселенскими могут быть только апостольские кафедры, к каковым Константинополь не относится. И в противоположность «триаде» в византийской столице позднее распространилось учение о «пентархии», где не апостольское происхождение кафедр, а органическая связь всех пяти Вселенских кафедр ставилась во главу церковного управления⁵⁰⁷.

Анастасий Библиотекарь, долго живший среди греков, впоследствии писал: «Христос в Своем теле, которое есть Церковь, поместил столько патриарших кафедр, сколько чувств в смертном теле каждого. Если все эти кафедры будут одной воли, то в совершенном составе Церкви не будет ни в чем недостатка, подобно тому, как смертное тело не испытывает недостатка ни в чем, если все пять чувств остаются целы и в общем здравии».

Одним из хрестоматийных рассуждений о «пентархии» является речь императорского сановника Ваанеса на Константинопольском Соборе 869 г. – рассказ об этом событии нас ждет впереди в соответствующей главе. Чиновник утверждал, что слова Христа о том, что «врата адовы не одолеют» Церкви, следует распространить на пять Вселенских патриархов, являющихся небесными светилами и главами Кафолической Церкви. Если падут две и даже четыре «Вселенские» кафедры, то и тогда один оставшийся патриарх будет олицетворять собой всю Вселенскую Церковь, и через него одного она восстановится. Хотя каждый из патриархов индивидуален и имеет собственное поле применения духовных усилий, все они по существу единства и тождества почивающей на них Божественной благодати равны⁵⁰⁸.

Вернемся, однако, к нашему изложению. Как и его предшественники, император без восторга отнесся к сношениям преподобного с Римским епископом, подозревая в этом государственную измену. Хотя в 821 г. прп. Феодор и его ученик Николай были вызваны из ссылки, вскоре их влияние при царском дворе окончательно упало. «На всякий случай» оба они были отправлены в монастырь на азиатском побережье, неподалеку от столицы⁵⁰⁹. Тем не менее под конец жизни преподобный стал толерантным к царям, надеясь, что успех принесет не прямая конфронтация с ними, а естественный ход событий. Одному из своих учеников он писал: «Теперь не время возобновлять старые споры. Это приносит смуты. Теперь время единомыслия»⁵¹⁰. Кто бы узнал в этих словах «старого» прп. Феодора Студита? Конечно, попытка примирения с его стороны немного утихомирила страсти, но вовсе не погасила старого спора.

Внутренние неурядицы не могли не сказаться и на отношениях с воинственными соседями, почувствовавшими слабость Римского государства. Арабский халифат, еще не отошедший до конца от мятежей, был неопасен. Но опасность пришла с другой стороны. Вначале в Кордовском халифате, прибежище последних Омейядов, где правил аль-Хакам (796–822), произошла смута, с которой сарацины справились быстро и жестоко. В 807 г. 14-летний сын аль-Хакама, будущий халиф Абд ар-Рахман (822–852), явился с войском в Толедо, граждане которого всегда отличались свободолюбием, и пригласил на пир самых знатных жителей города. По мере того, как приглашенные входили во дворец араба, палачи, стоявшие поодаль, захватывали их, обезглавливали, а тела сбрасывали в заранее выкопанную яму. Этот день навсегда остался в истории как "День ямы». Почти 7 лет испанцы отходили от этой трагедии, но в 814 г. вновь восстали. Однако и на этот раз аль-Хакам разгромил восставших. Как уже указывалось выше, многие жители Кордовы перебрались в Александрию⁵¹¹.

Первоначально они отдались под власть одного из сильных бедуинских племен, но уже в 819 г. александрийские арабы объявили себя независимыми от династии Аббасидов, основав собственное государство. Багдад пока никак не мог наказать дерзких и неблагодарных мятежников, но аль-Хаким решил, что ему вполне по силам не только вернуть тех в свое подчинение, но и попутно захватить Александрию. Опасаясь его мести, в 822 г. часть александрийских арабов отплыла в поисках более подходящих земель. На немногих судах они дошли до острова Крит. Он поразил их своим великолепием, но сарацины даже подумать не могли о том, чтобы с ходу овладеть Критом. Разглядывая его с кораблей, арабы решили вернуться в Испанию и, подкрепившись силами, в следующем году захватить желанный остров, о котором они говорили: «Вот та самая земля, которая сочится медом и молоком».

И действительно, весной следующего года арабский отряд, разместившись на 40 судах, беспрепятственно высадился у мыса на южном побережье Крита. Немедленно сарацины разбрелись по острову в поисках добычи, а их предводитель Апохапс тем временем приказал поджечь стоявшие на причале суда. На гневные и недоуменные вопросы своих товарищей он ответил: «Это вы стремились к отселению и искали лучшую землю. А мне кажется, что лучше этой нет». Ему начали возражать, что в Испании остались их жены и дети, на что последовало такое объяснение: «Женами вам станут пленницы, а дети не заставят себя долго ждать». Согласившись, мусульмане разбили лагерь, предусмотрительно окружив его земляным валом⁵¹².

Вскоре их набеги приняли системный характер, и арабы захватили 29 критских городов, беззащитных перед натиском мусульман, а также соседние острова. Помимо грабежа, сарацины устроили настоящий террор в отношении христиан, предав мучительной казни их епископа св. Кирилла. Следует отметить, что политика религиозной терпимости уже давно начала давать у арабов сбои вследствие желания получить от завоеванных народов, все еще очень многочисленных, максимум налогов. По этой причине прежнее уравнение арабов с христианами отошло в прекрасное прошлое, и была введена пропорциональная система налогообложения⁵¹³.

Вскоре весть о нападении арабов достигла Константинополя. По приказу Михаила II протоспафарий Фотин прибыл на Крит, произвел разведку и, убедившись, что силы врага многократно превосходят его, запросил у царя подкрепления. В 825 г. к острову подошло римское войско во главе с протоспафарием Дамианом и комитом царских конюшен, имя которого не дошло до нашего времени. Враги сошлись для боя, но, к сожалению, в самом начале сражения Дамиан был убит, вследствие чего управление римским войском расстроилось, и деморализованная армия отступила с тяжелыми потерями.

Казалось, все восстало против Михаила Травла: Фома Славянин, арабы, потеря важнейшего острова, имевшего военное и торговое значение. Однако он по-прежнему не желал восстанавливать иконопочитание и, более того, вскоре допустил еще один мерзкий поступок, дискредитирующий имя Римского царя. В 825 г. умерла его жена Фекла, с которой царь сошелся при удивительных обстоятельствах, описанных выше. Вскоре в ближнем окружении пошли упорные разговоры, что императору неприлично оставаться вдовым и оставлять женщин Византии без царицы и госпожи. Император согласился, но прежде потребовал от своих сановников письменной клятвы в том, что после его смерти они станут защищать новую царицу. Получив ее, Травл приказал доставить ему дочь императора Константина VI Ефросинью, уже давно вместе с матерью принявшую монашеский постриг и предававшуюся Ангельскому служению. Не в силах сопротивляться, бывшая царевна была вынуждена уступить силе, но данная история вызвала в народе и клире множественные осуждения поступка царя⁵¹⁴.

Свой протест высказал и прп. Феодор Студит, но... не публичный. Все еще надеясь вернуть императора к иконопочитанию, Студит смягчил свой ригоризм, стоивший императорам и Константинопольским патриархам в прежние годы много здоровья. Нет, конечно, он не одобрял такого брачного союза, но и не призывал кары Небесной на голову императора, преступившего каноны и даже царские законы. Своей матери, также пребывавшей в монастыре, преподобный писал буквально следующее: «Следует, чтобы твое благочестие оставалось в монастыре, когда августа занимает дворец, в котором Евангельский меч ясно производит рассечение. Это, прости, госпожа, с великим раздумьем и тревогой сердечной осмелились мы, как бы беседуя на ухо, изложить в письме, моля Бога о даровании обеим вам лучшего и спасительного и ныне и в будущем»⁵¹⁵.

Однако неудачи не обескуражили Михаила Травла, и в 829 г. он отправил на Крит новое войско под командованием Кратера, стратига Кивириотов, надеясь отвоевать остров обратно. На 70 триерах византийцы прибыли на Крит, но и арабы не собирались отсиживаться в обороне. Вскоре враги стояли друг напротив друга, а с рассветом началась битва. Оба войска упорно бились почти весь день, наконец, ближе к вечеру сарацины стали отступать, не в силах сдержать натиск римлян. Отступление перешло в бегство, и только крайняя усталость византийцев не позволила им овладеть лагерем мусульман.

Но это событие, начавшееся столь счастливо, закончилось катастрофично. Ночью византийцы радостно и шумно отмечали победу, не подозревая, что враги тайно под покровом темноты зашли им в тыл и находятся уже совсем близко. Когда христианское войско уснуло, арабы напали на спящий лагерь и перерезали почти всех находящихся в нем солдат. Полководец Кратер попытался спастись, но был взят в плен сарацинами и живым распят на кресте, стяжав мученический венец за отказ отречься от Христа⁵¹⁶. После этого можно было с уверенностью сказать, что Крит перестал быть имперской территорией. Он стал стратегическим центром арабской экспансии на римские земли и представлял большую опасность в течение многих десятилетий. Достаточно сказать, что, по оценкам специалистов, в течение всего этого времени весь византийский флот оказался в состоянии блокады, которую не смогли разорвать даже храбрые действия его отдельных флотоводцев, например Орифы⁵¹⁷. Арабы отчаянно отбивали все последующие попытки византийцев вернуть остров, и лишь в 961 г. он был отвоеван византийцами обратно.

А в злосчастном 827 г. Римскую империю ждал еще один неприятный сюрприз: турмах острова Сицилия некто Евфимий воспылал страстью к красивой и молодой монахине Омонизе, еще в детстве принявшей постриг, выкрал ее силой из монастыря, сделав против воли девицы ее своей женой. Когда его упрекнули в этом дурном поступке, военачальник без долгих споров привел в пример императора, недавно также сочетавшегося браком с монахиней, и тоже против ее желания. Братья насильно выданной замуж девушки обратились к суду царя, и император приказал стратигу Сицилии протоспафарию Фотину, переведенному сюда с Крита, произвести расследование. В случае, если такой факт подтвердится, давал Михаил Травл наказ своему сановнику, Евфимию надлежало отрезать нос, согласно римским законам, и снять с должности. Тот, конечно, не стал ждать и бежал в Северную Африку, к повелителю Иврикии, имевшей самостоятельный статус по отношению к Халифату, с предложением передать Сицилию арабам в обмен на жизнь и награду.

Бедуины созвали военный совет, где мнения разделились. Кто-то полагал, что не имеет смысла нарушать мирный договор, заключенный еще в 813 г., но другие заявили, будто в сицилийских темницах еще томятся мусульмане, захваченные в плен византийцами в ходе последней войны. В итоге арабы провозгласили изменника Римским царем и дали Евфимию большое войско. Сопровождал Евфимия арабский военачальник Асад. Примечательно, что первоначально речь шла о банальном налете, а не о завоевании острова.

Интересно, что первое столкновение арабов в июне 827 г. случилось с островными союзниками Евфимия – они просто не признали друг друга. Но затем сарацины нанесли византийцам первое поражение, преследуя тех по южному побережью. У Сиракуз мусульмане остановились. Византийцы попытались затянуть время, направив парламентеров для переговоров, но Асад быстро понял, в чем заключается их миссия⁵¹⁸. После быстрой расправы с отдельными гарнизонами, сохранившими верность Римскому императору, Евфимий явился в Сиракузы, чтобы предстать перед народом в царских одеждах и получить законное признание своих прав на всю Империю. Но здесь его ждало возмездие: два безымянных брата, подошедшие к узурпатору, схватили и отрубили изменнику голову. Разумеется, они тут же погибли сами.

Но битва за Сицилию только начиналась. Сарацины прошли поперек весь остров, и им пришлось столкнуться с сопротивлением других греческих городов, ждавших помощи из Константинополя. Осадив Сиракузы, Асад быстро понял, что осажденные используют любой повод для переговоров, на самом деле ожидая императорской армии, котороая запаздывала. Сам арабский вождь в это же время получал постоянные подкрепления с Крита и из Африки. И ему не составило никакого труда уничтожить небольшой византийский отряд, пытавшийся проникнуть в Сиракузы для помощи своим согражданам. Однако месяц шел за месяцем, и стали давать себя знать обычные для осадной войны обстоятельства: голод в лагере осаждавших войск и болезни. К несчастью для арабов, осенью 828 г. Асад скончался вследствие заразного заболевания.

Мусульмане избрали вождем другого воина – Мухаммеда ибн аль-Джевари, но тут к Сиракузам начали подходить долгожданные корабли с продовольствием и подкреплениями из Константинополя. В отчаянии арабы сожгли свои суда – все равно те оказались бесполезными против римского флота, и ушли в глубь острова. К концу 829 г. их положение на Сицилии стало отчаянным⁵¹⁹.

Хотя арабы не овладели Сицилией, с этого года началась их долголетняя война с византийцами за обладание важнейшим островом. Впрочем, это не помешало им усилить набеги на другие римские провинции, овладев Калаврией и Лонгивардией. В это же время, используя слабость византийской армии, отложилась Далмация, заявив о своей независимости, – греческий элемент уже давно не являлся там преобладающим⁵²⁰.

Осада Сиракуз продолжалась еще довольно долго и с переменным успехом. В один момент римляне уничтожили небольшой арабский отряд, но уже вскоре их полководец Феодот, прибывший из Константинополя, потерпел поражение на равнине Кастроджованни, оставив врагу множество пленных и 19 патрициев. К тому времени сарацины настолько освоились, что начали чеканить в Сицилии собственную монету. Впрочем, Феодот сумел дважды нанести арабам поражения, блеснув полководческим талантом⁵²¹.

Но императора уже мало интересовали эти детали. Давно страдая недугом почек, он ощутил в последние месяцы ужесточение болезни. 2 октября 829 г. царь скончался и был похоронен в храме Святых Апостолов в гробнице императора св. Юстиниана Великого⁵²².

Царствие его трудно оценить однозначно: при больших потерях очень важных для Римской империи земель, император, все же, не раз доказывал, что владеет троном не случайно. Замечательно, но даже болгары в критические минуты существования Римской империи не решились, как раньше, нарушить мирный договор, соблюдая дружественный нейтралитет. Трудно сказать также, какой другой император справился бы с Фомой Славянином более успешно и быстрее, чем Травл, и едва ли царя можно упрекнуть за то, что не все проблемы государства были решены в его царствие.

На нем висело обвинение в цареубийстве, хотя никаких прямых приказов умертвить Льва Армянина он не отдавал и не мог отдать по объективным причинам – его объявили царем, когда Михаил находился еще в тюрьме, и смерть предшественника находится всецело на совести заговорщиков, приведших Травла к трону. Василевс был груб, но храбр, прямолинеен, но милостив, недалек умом, но самоотвержен, отдавая всего себя Богу и отечеству. Хотя на совести императора грех соблазнения своей второй жены Евфимии, ему была дарована великая радость: его сын Феофил и дочь Мария выросли красивыми, умными и добрыми людьми.

В заключение хочется напомнить, что ни к одному из императоров-иконоборцев преподобный Феодор Студит не обращался с такой осторожностью в выражениях и с таким пиететом, как к Михаилу Травлу, что едва ли является случайным.

«Боголюбивый» император (таков перевод с греческого имени «Феофил») родился в 813 г. от брака Михаила II Травла и царицы Феклы. Едва сыну минуло 7 лет, как отец объявил того соимператором – в это время восстание Фомы Славянина достигло апогея, и Травл хотел обезопасить свою династию от случайностей военного времени, а также зримо подчеркнуть, что у мятежника нет никаких оснований занять царский трон. В отличие от отца царевич получил прекрасное образование: его учителем стал известный своей ученостью клирик Иоанн Грамматик, имевший в ту пору уже чин синкелла, еще при императоре Льве V ставший вождем новых иконоборцев. Как талантливый учитель, тот сумел вложить в своего воспитанника многие идеи и понятия, которые сформировали образ мыслей молодого царя.

Надо сказать, образование василевса было многогранное. Он сочинял гимны и перекладывал на музыку стихиры. Чтобы придать стройность восьмой оде «Слушай, Дева» по четвертому ихосу «Благословите», он исправил его и приказал исполнять в храме Святой Софии. Стих «Изыдите, племена, изыдите, народы», исполняемый в Вербное воскресенье, целиком и полностью принадлежит его перу. Царь сочинил также церковные гимны «Благословите, отроцы» на 4-й глас и «Слыши, дщи Сиона» на 8-й глас. Он очень любил петь в хоре, регентовал и платил певцам довольно солидные деньги⁵²³. Имея склонность к литературе и искусству, Феофил желал прослыть покровителем музы и предпринимал в этом отношении последовательную политику⁵²⁴. Феофил был большим почитателем восточной и особенно арабской культуры – никогда ни до него, ни после влияние восточных мотивов так сильно не ощущалось в архитектуре и литературе Византии⁵²⁵.

Помимо гуманитарного воспитания, Феофил прошел хорошую военную подготовку, многократно во главе конных отрядов византийских воинов принимая участие в боях с войском Фомы Славянина. Воспитанный в классическом римском духе, царь тщательно следил за внешностью своих подданных, обязывая всех носить короткие прически по примеру своих далеких мужественных предков.

Византийские императоры взрослели рано: в 829 г. 16-летний Феофил считался зрелым мужем. С устоявшимися убеждениями, твердым, решительным характером он являл пример царя, уверенного в себе и полного чувства ответственности за судьбы Церкви и Римской державы. Даже лица, далекие от славословий в адрес Феофила, не могли не признать за ним множество достоинств, которые тот демонстрировал едва ли не ежедневно. В первую очередь император освободил сановников и армию от клятв в отношении второй жены своего отца, Евфросинии, против воли взятой из монастыря. В полном соответствии с православными канонами царственный юноша объявил, что этот брак противен Богу, поскольку Евфросиния была обручена с Христом, и вскоре отправил мачеху обратно в монастырь, благо, что краткий незаконный брак не оставил детей. Надо сказать, что это решение было с благодарностью воспринято несчастной женщиной.

Затем Феофил предпринял решительную попытку восстановить статус императора, несколько пошатнувшийся в глазах современников после серии дворцовых переворотов. Нужно было наглядно показать, что император является Богоизбранным властителем Вселенной, и любое посягательство на его жизнь является преступлением против Христа. Собрав синклит, царь выложил перед сановниками орудие убийства императора Льва V Армянина и спросил: «Чего достойны лица, входящие в святой храм и убивающие там помазанника Божия?» Сенаторы ответили: «Смерти», и тогда Феофил приказал казнить убийц Льва, приведших его отца к власти.

Если бы возникла необходимость охарактеризовать императора Феофила одним словом, то, безусловно, его следовало назвать справедливым государем. Воспитанный в духе культа права, царь ввел для себя твердое и неуклонное правило постоянно принимать жалобы по судебным делам и вершить закон. Не делая различий между знатным лицом и рядовым обывателем, царь строго карал виновных, чем вызвал глубокий страх у нарушителей чужих прав и благоговейное удивление и почитание у «друзей закона». Вскоре добрая молва пронеслась по всем землям Римской империи, что на троне сидит справедливый император, карающий мечом правосудия всех нарушителей закона и восстанавливающий правду. Не случайно его имя облеклось легендами, а на сохранившихся до наших дней изображениях Феофил неизменно восседает в кресле судьи, окруженный множеством сановников и законоведов.

И ранее Византийские императоры не чуждались рядовых посетителей, но Феофил представлял некий классический образец царя, к которому мог явиться с жалобой любой римлянин. По устоявшейся традиции император еженедельно отправлялся на богослужение в храм Святой Софии и на улице принимал жалобы от просителей. Как-то раз царедворцы попытались искусственно проредить толпу заявителей, но только вызвали гнев Феофила; больше такие попытки уже не предпринимались. Этого мало – очень часто император являлся на городские рынки и, обходя лавки торговцев, интересовался качеством продаваемого товара и его ценой. Это совсем не походило на проформу, должную создать благоприятный имидж василевса: в Римской империи вопросы торговли и ценообразования находились под мудрой и надежной опекой государства, и царь следил за тем, чтобы установленные законом правила не нарушались⁵²⁶.

Сохранилось изложение одного судебного дела, рассмотренного императором. Некий военачальник желал заполучить прекрасного коня, которым владел один мужественный, но небогатый воин, многократно прославивший Римскую державу на полях битв. Хотя стратиг был выше рангом, воин категорично отказывался продать тому своего боевого друга, и полководец не забыл нанесенной ему обиды. Когда спустя какое-то время пришло повеление подобрать для царской конюшни красивую лошадь, стратиг силой забрал у бедного солдата животное и передал императорским слугам. Стратиот не стал роптать, однако его жена, наслышанная о справедливости Феофила, явилась в Константинополь и в день выезда царя во Влахернский дворец пала перед ним на колени. «Под тобой, государь, – конь моего мужа, которого забрали в нарушение закона», – заявила женщина. Пораженный царь, не имевший ни малейшего представления о предшествующих событиях, приказал назначить на другой день суд. Вызвали стратига, попытавшегося уверить царя, будто спорная лошадь является его добычей в военном походе, но на очной ставке ложь его слов стала очевидной для Феофила. Приговор императора был справедлив и суров: стратига сняли с должности, а его состояние передали жене и детям воина, уже погибшего к тому времени на войне⁵²⁷.

В другой раз к императору явились бывшие сторонники мятежника Фомы Славянина из фемы Кивирреотов и пожаловались, что некий чиновник, служивший там, а ныне монах Антоний после подавления мятежа конфисковал их имущество. Царь вызвал на суд инока, и хотя тот уверял Феофила, будто преследовал этих людей как мятежников против покойного императора Михаила II Травла, вынес решение вернуть конфискованное имущество⁵²⁸.

Казалось, в лице Феофила воскресли святой Константин Равноапостольный и святой Юстиниан I Великий, чтобы восстановить стабильность, справедливость и порядок в Римском государстве. В течение многих десятилетий ни один из Византийских царей не демонстрировал такой отрешенности от личных интересов и не придавал образу василевса такой внутренней силы и красоты, как Феофил. Исключения не делались ни для кого, подтверждением чему является одна история, связанная с императрицей святой Феодорой, супругой василевса.

Для отдыха от трудов царь приказал перестроить один из пригородов Константинополя и разместил там свой дворец среди роскошных деревьев. Как-то отдыхая в послеобеденную жару, Феофил увидел громадный корабль, заходящий в гавань. Поинтересовавшись, чье это судно, император услышал: «Царицы». На следующий день василевс явился в порт, где на якоре стояло интересующее его судно, узнал, какой груз находится в его трюме, а затем собрал синклит и завел разговор. «Кто из вас имеет нужду в хлебе, вине или какой другой домашней провизии?» – спросил Феофил. На это все сановники, не понимая, куда клонит их василевс, нестройно ответили, что не нуждаются ни в чем. «Неужели вы не знаете, – продолжал царь, – что августа, моя супруга, превратила меня – царя Божьей милостью в судовладельца? А кто когда видел, чтобы Римский царь или его супруга были купцами?» Синклит скорбно молчал. После этого император приказал спустить всех моряков, находящихся на корабле, на землю, а судно сжечь вместе со всеми товарами⁵²⁹.

Как благочестивый христианин, царь упорно боролся с любыми проявлениями греховной человеческой природы, но, увы, и сам однажды был соблазнен красотой одной из служанок императрицы. Совершив блуд, император ужаснулся содеянному им греху и открылся св. Феодоре. Он поклялся страшной клятвой супруге, что впредь никогда не позволит себе ничего подобного, и слово свое сдержал.

Однако эти небольшие размолвки не испортили теплых отношений двух любящих друг друга сердец. Феофил был счастлив в браке и имел от союза с благочестивой супругой двух сыновей и четырех дочерей: Михаила, Константина, Пульхерию, Анну, Анастасию, Феклу. К сожалению, в 831 г. первенец Константин во время детской игры утонул в цистерне с водой, после чего очень долго в царственной семье не рождалось наследника. Как заботливый отец, Феофил возвел для детей дворец во Влахернах, а рядом с ним роскошно обставленный дом и дворец в районе Кариан. Правда, политические соображения и государственная польза нередко довлели над его родительскими чувствами. Сохранилось предание, что Феофил, опасаясь в дальнейшем борьбы за власть в Римской империи, сделал все, чтобы его дочери не вышли замуж, а приняли монашеский постриг.

Как уже писалось выше, после смерти Константина царственная семья долго не имела наследника. Желая подготовиться на случай непредвиденных обстоятельств (жизнь есть жизнь, и, отправляясь на скорую войну, царь не хотел лишать Римскую империю законного наследника), Феофил выдал свою любимую сестру Марию за армянского сановника Алексея Муселе. Видимо, выбор жениха состоялся не только по причине красоты, мужественности и знатности рода молодого военачальника, но и потому, что императрица св. Феодора, этническая армянка, окружила себя единоплеменниками. А поддержка армянской диаспоры многого стоила. После свадьбы император почтил Алексея титулом патриция и анфипата, затем магистра, а вскоре – цезаря. Очевидно, он почти безоговорочно доверял ему и предполагал в случае крайней необходимости объявить Алексея наследником престола. Поручив тому большое войско, царь направил зятя в Лонгивардию, где Алексей навел порядок и восстановил государственное управление.

Как обычно, человеческая зависть расцветает на плодах чужих побед. Во дворце начались разговоры, будто втайне Алексей мечтает о царской власти, что не осталось незамеченным для самого молодого человека. Он бросился в ноги императора и просил его разрешения уйти в монастырь. Но мудрый Феофил, не придав никакого значения сплетням, успокоил воина и сказал буквально следующее: «Я не лишу жену мужа. Иди и спокойно занимайся своими делами».

Чтобы потом ни говорили, желание Алексея было искренним – он давно уже имел стремление оставить мир. Рассказывают, что однажды полководец прогуливался вместе с императрицей св. Феодорой в районе Анфемия, где располагались царские оружейные склады, и облюбовал одно место для строительства нового монастыря. «Каждый, соорудивший святилище, – сказал он царице, – обессмертит свое имя». Конечно, эти слова не следует понимать в светском смысле: желание «обессмертить» имя означало лишь горячее желание Муселе, как и каждого христианина, заслужить жизнь вечную в Царствии Небесном. И вместе они уговорили императора дать разрешение на строительство в этом месте нового монастыря.

Однако радость брачного союза была недолгой: в конце 839 г. Мария внезапно скончалась. Потрясенный горем, Феофил похоронил сестру в серебряной гробнице и начертал на ее стенах слова, что всякий, желающий получить прощение за свои поступки, отныне имеет у ее гроба надежное убежище. А 9 января 840 г. горе сменилось долгожданной радостью – у царской четы родился сын Михаил, будущий Римский император Михаил III. Теперь уже ничто не удерживало Алексея Муселе в мирской жизни: он тайно от царя принял монашеский постриг и облачился в монашеское платье. Император, конечно, расстроился, но не стал противодействовать Алексею. Он лишь пожелал, чтобы любимый им зять не пребывал в безвестности. Поэтому подарил ему монастырь, построенный недавно Алексеем в Хрисополе⁵³⁰.

Круг забот и интересов императора был чрезвычайно широк: он всерьез озаботился внешним обликом Константинополя и состоянием благочестия. Сам император по заведенной традиции регулярно совершал выходы в храм Святой Софии, но начал требовать этого от своих вельмож и рядовых обывателей. За время частой смены императоров столица превратилась в настоящий притон для представителей древнейшей профессии, и вот по приказу царя все публичные дома в городе были закрыты, а на месте самого большого из них соорудили вместительный странноприимный дом⁵³¹.

В течение короткого времени были восстановлены сухопутные стены Константинополя и проведена огненная сигнальная линия от Киликийской границы до самого царского дворца в столице. При содействии Иоанна Грамматика и его друга Льва, которого впоследствии царь сделает Солунским архиепископом, были реализованы многие интересные идеи, обеспечившие резкий рост византийской промышленности, торговли, искусства. Поощрялась пышность, должная свидетельствовать о благосостоянии народа и могуществе Римского государства. Власть вновь приняла под свое покровительство искусство – византийская поэтесса, инокиня Кассия, находилась под личной защитой и попечительством императора Феофила⁵³².

Замечательный строитель, император Феофил возвел во дворце Кариан хранилище шелка, а рядом построил чудесный памятник своего царствования – Триконх с золоченой крышей. Это здание, воспроизводящее классические античные формы, поддерживалось изящными колонами, и в него можно было войти с трех входов, один из которых покрыт серебром, а два других – полированной медью. Выход из здания вел в портик Сигма, получивший наименование по сходству с соответствующей буквой греческого алфавита. Крыша Сигмы поддерживалась 15-ю колоннами, изготовленными из белого мрамора с желтоватыми прожилками. Спустившись вниз, человек попадал в удивительную залу, замыкающуюся галереей. Рядом строители построили Тетрасер, к которому примыкала Мистирия, где раздавшийся звук возвращался обратно. Перед Сигмой был раскинут роскошный двор, в середине которого стояла медная чаша с краями, покрытыми серебром. Во время царских приемов чаша наполнялась орехами, фисташками и всевозможными сладостями для всех желающих. В широкой части Сигмы были установлены два громадных каменных льва, из пасти которых били фонтаны. Во дворе надо всем возвышался царский трон. Неподалеку находились специальные залы для клириков царского дворца, а рядом с ними – царский оружейный склад. Все было украшено мрамором и редкими камнями, все сверкало и являло собой полную гармонию.

Императорские покои располагались в специальном месте и были не менее роскошными. Феофил так любил эти комнаты, что жил в них с весны по осень. На южной стороне дворца император соорудил террасы, разбил сады и устроил несколько палат, в том числе и гардеробную, в которой хранились царские одежды. К палатам примыкала молельня с двумя алтарями: в честь Пресвятой Богородицы и Архистратига Михаила. Ниже этого сооружения была построена галерея, откуда открывался вид на Хрисотриклиний. Поблизости находилось еще несколько галерей и палат, в одной из которых жили скопцы, прислуживавшие царским дочерям и императрице. Вокруг стараниями и заботой царя было возведено еще множество построек, поражающих своими грациозностью, блеском и украшениями – к сожалению, позднее они погибли в пожаре. А рядом с ними усилиями дочери императора Феклы была воздвигнута церковь в честь великомученицы Феклы⁵³³.

Едва вступив на трон, Феофил по древней традиции решил оповестить об этом своих соседей, включая воинственных сарацин. Однако смена правителя Римского государства никак не отразилась к лучшему на отношениях с Халифатом. Но не проходило буквально ни одного года, чтобы арабы не нарушали мира между двумя государствами. Пограничная линия арабских укреплений в те годы опиралась на Антиохию и Самосат, где располагались их военные припасы, и откуда они организовывали краткие набеги на римские земли. В свою очередь византийская оборонительная линия проходила по территории фем Анатолика, Каппадокия и Харсины⁵³⁴.

И в скором времени арабы возобновили набеги на земли Фракии. Они дошли до горы Латра, известной своими монастырями, напали на живущих там монахов и почти всех их перебили. А в октябре 829 г. византийский флот почти целиком погиб в морской битве у острова Фазоса, после чего сарацинские корабли начали грабить Киклады и другие острова. Даже остров Афон подвергся разграблению и опустел на несколько лет. Так что Феофилу пришлось буквально с первых дней решать очень сложные вопросы обеспечения безопасности отечества⁵³⁵.

Но и правление аль-Мамуна сопровождалось многими волнениями. Сын наложницы, он не пользовался особым расположением жителей Багдада, где предпочитал не задерживаться надолго, а правил из Мерве, административного центра Хорасана. В довершение ко всему аль-Мамун, желавший снискать расположение ортодоксов, заранее назначил своим преемником Али ибн мусу ибн Джафара ибн Мухаммада ибн Али ибн аль-Хусайна, прямого потомка пророка Мухаммеда. В знак своего расположения он даже дал тому имя аль-Рид (от арабского «быть довольным»), а свою дочь выдал замуж за сына наследника Мухаммада ибн Али. Ранее, свергая ненавистных Омейядов, Алиды и Аббасиды объединили усилия. Но после прихода к власти бывшие союзники устроили настоящую борьбу за власть. И в этих условиях любое событие отражалось на противостоянии противников. Разумеется, Аббасиды были возмущены этим решением: трон халифа добровольно передавался потомку Али! Чтобы вернуть расположение родственников, аль-Мамун решил переехать в Багдад, по дороге аль- Рид скончался – говорят, несчастного отравили по тайному приказу самого халифа, посчитавшего, что его первоначальный выбор оказался небезошибочным⁵³⁶.

Настроение халифа изменилось кардинально и быстро: столкнувшись с повсеместной фрондой, он сделал ставку на персов и роскошь, желая ею покорить народ. Последний мотив понятен: купить подданных – обычный способ снискать авторитет для верховной власти. И халиф широко использовал его уже с первых дней своего правления. Так, заключив брак своей дочери, аль-Мамун организовал праздник, длившийся 19 дней. Обывателей одаривали кусочками янтаря и золота, щедрой рукой рассыпали в толпе золотые и серебряные монеты. Но столь же очевидно и желание халифа отдалить своих соплеменников от управления государством, от которых он так сильно зависел, положившись на инородцев.

Не природные арабы, а персы стали управлять провинциями, и, к ужасу правоверных, вдруг было объявлено, что Коран не является вечной и боговдохновенной книгой. Это событие было связано со сменой религиозного мировоззрения правителя правоверных, посчитавшего под влиянием персов, что человек, пусть и Мухаммед, не может быть пророком Аллаха. И что Коран – книга, всего лишь вобравшая в себя примеры силы и слабости человеческих представлений о Боге и мире. Для укрепления халифа в новом убеждении его духовные руководители прислали аль-Мамуну из Кабула том «Вечного разума» – основополагающей книги для приверженцев «белой религии». Возникла поразительная ситуация: правитель правоверных, сам халиф, ставил по сомнение религиозные основы Халифата.

Более того, в 830 г. он созвал в Багдаде самых влиятельных юристов и заставил тех ответить на ряд весьма щекотливых вопросов, один из которых звучал так: «Был Коран написан человеком или нет?» Аль-Мамун поставил правоведов в тупик: ведь признав, что Коран – вещь, имеющая некое начало своего бытия, они должны были прийти к выводу о том, что это – не боговдохновленная книга, вечная и неизменная для всех времен и народов, а плод человеческой мысли, очередное творение человека. Судьи, быстро поняв, к чему их ведут, упорствовали, не желая отвечать на вопросы халифа. В ответ тот приказал пытать их до тех пор, пока те не ответят, как надо⁵³⁷.

Ответом аль-Мамуну стали повсеместные нестроения – одна провинция за другой объявляли о своей независимости от халифа. В этих условиях аль-Мамун мог рассчитывать лишь на помощь людей, давно уже зарекомендовавших себя, в первую очередь Тахира и его сына Абдуллы. В 829 г. халиф передал управление Хорасаном Абдулле. Но, как и другие наместники, Тахириды, создавшие собственную династию, мало руководствовались желаниями халифа. В скором времени тот лишь ради проформы поминался на пятничных молитвах. И назначение Абдуллы в Хорасан означало постепенное, но оттого не менее неуклонное отторжение этой территории, где довлел персидский элемент, от арабов. Объявление о полной независимости Ирака, вобравшего в себя прежнюю Персию и Мидию, от Арабского халифата было лишь вопросом времени; так вскоре и произойдет⁵³⁸.

Но самым тяжелым испытанием для аль-Мамуна стало восстание хуррамитов под руководством некоего Бабека. Начавшись в 816 г., оно продолжалось более 20 лет и распространилось по всей территории современного Азербайджана. Кратко скажем о его вожде. Бабек рано потерял отца и, дабы прокормить себя с матерью, работал пастухом. Трудности жизни закалили его характер и наложили неизгладимый след на личность мальчика. Бабек рос жестоким, последовательным и чрезвычайно стойким к лишениям человеком. Позднее он поступил на службу к Джавидану ибн-Серику, при помощи которого примкнул к хурраминам, ведущим активную борьбу с Халифатом в Иране, Азербайджане и Средней Азии. После смерти своего покровителя Бабек женился на его вдове и как следствие приобрел громадное состояние и положение в обществе. Собрав единомышленников, Бабек выступил против арабов и добился больших успехов⁵³⁹.

Дело дошло до того, что в 829 г. Бабек со своими сподвижниками полностью уничтожил войско Арабского халифа, направленное против восставших. В 834 г. аль-Мамун направил против хуррамитов новую армию во главе с Исхаком ибн Ибрахимом, но тому удача также не улыбнулась. Хуррамиты начали угрожать самой столице Халифата, Багдаду, и только много позднее арабский полководец турецкого происхождения аль-Мутасим сумел победить Бабека. В сражении, данном им восставшим у озера Урумия, что в Азербайджане, успех сопутствовал арабам. Бабек был доставлен в Багдад и там выставлен на всеобщее обозрение на спине слона. Его подвергли жестоким пыткам и издевательствам, а затем в 837 г. предали в руки палача. Но это будет еще не скоро, а пока по ходу нашего повествования мы еще не раз коснемся этой исторической фигуры⁵⁴⁰.

Пока Бабек успешно противостоял сарацинам, значительные группы персов, принявших участие в восстании, спасаясь от мести арабов, уже переходили границу и отдавались под покровительство Византийского царя. Персов было так много, что из них сформировали военные отряды и поставили под знамена императора Феофила. Всего набралось до 14 тыс. воинов, которых тот равномерно разместил по пограничным фемам. Более того, в знак признательности к новым и неожиданным союзникам василевс разрешил доселе невиданное – смешанные браки персов с римлянками. Правитель Халифата не смог простить Константинополю столь откровенной поддержки своих врагов, с которыми воевал уже более 20 лет, и вскоре началась новая многолетняя война⁵⁴¹.

Впрочем, по другой версии, пусть и несколько легендарной, причина войны заключалась в ином. Некогда один ученый византиец прибыл ко двору халифа аль-Мамуна и покорил всех своими знаниями. Он еще более потряс арабов, когда сказал, что в Константинополе живет в бедности его учитель Лев – соратник Иоанна Грамматика, превосходящий всех мудростью и образованностью. Аль-Мамун направил письмо Феофилу, в котором просил разрешить ученому выезд в Багдад. Халиф предложил крупную сумму денег за это одолжение и обещал заключить мирный договор, если император внемлет его просьбе. Однако Феофил ответил отказом, решив, что учить своего врага науке – вершина глупости, чем вызвал ярость аль-Мамуна⁵⁴². Было так или иначе, но военные действия вскоре начались.

В 829 г. испанские арабы, захватившие остров Крит, организовали флот и принялись грабить побережье Фракии. Слабые римские отряды не могли противостоять им, и сарацины осмелились на глубокие рейды в глубь материка. Правда, стратиг Фракисийской фемы Константин Кондомит нанес поражение одному из арабских отрядов, «порубив их словно дельфинов». Но это не остановило натиска сарацинов.

А в 830 г. уже аль-Мамун со своим сыном Аббасом вступил в пределы Римской империи и направился к городу Тарсу. В целом удача сопутствовала им. Военные действия происходили в Каппадокии, и несколько крепостей, будучи не в силах противостоять арабам, признали над собой власть халифа. Первой пала Маджида, а 21 июля 830 г. была захвачена Курру. Византийский полководец Мануил, защищавший их, едва сумел спастись. Отметим, что действовали арабы вполне миролюбиво: в частности, население захваченных городов было пощажено. После этого Аббас получил приказ от своего отца направиться с частью армии к Малатии, дабы пресечь пути обычной миграции персов в Византию. Навстречу ему вышел император Феофил с двумя известными военачальниками – армянином Мануилом и персом на римской службе Феофобом⁵⁴³.

История этого человека небезынтересна и полна многочисленных противоречий, из которых, впрочем, можно вычленить некие бесспорные детали. Как говорят, Феофоб приходился внебрачным сыном одному знатному греку, имевшему родство с Римскими царями. Некогда тот прибыл с посольством к персам и сошелся с матерью Феофоба, которая, по преданию, приходилась дочерью знатному персидскому вельможе. После рождения мальчик жил вместе с матерью, но впоследствии поселился в Константинополе. Персы, у которых иссяк царский род, каким-то образом прослышали о нем и решили сделать своим государем. Явившись в византийскую столицу, персидское посольство разыскало молодого человека и объявило о своей находке императору Феофилу. Обрадованный царь тут же поселил юношу в своем дворце, оказывая тому должные знаки внимания, а затем женил на своей сестре. Перед свадьбой он почтил Феофоба саном патриция. Теперь молодой аристократ вместе с императором направился к театру военных действий⁵⁴⁴.

Итак, вскоре два войска – римское и арабское встретились для сражения. Феофил созвал военный совет, и Мануил предложил, чтобы кто-нибудь из военачальников с частью византийской армии напал на сарацинов, заманивая тех в засаду. Разумеется, это можно было сделать лишь днем, чтобы не спутать управление войском. Напротив, Феофоб советовал напасть на агарян (другое наименование арабов) ночью и окружить их. Это был интересный, но очень рискованный план. Начался спор, в ходе которого кто-то упрекнул персидского воина, будто тот желает смерти царя, чтобы самому занять трон Римской державы. В итоге победило мнение Мануила, и царь начал сражение днем. К сожалению, оно развивалось для него неудачно: после многих встречных фронтальных атак римские отряды дрогнули и побежали. Сражаясь с врагами в первых рядах, царь едва не попал в плен. Его жизнь была спасена неутомимым Мануилом, воззвавшим к войску: «Неужели, мужи, мы отдадим царя в плен?» Трижды Мануил прорывался с римскими воинами через вражеский строй, но Феофил упорно не желал оставлять поле сражения, где пало так много его солдат. Видимо, он был готов разделить их долю, но не снискать бесчестья. Наконец, Мануил буквально силой заставил того следовать за собой⁵⁴⁵.

По прибытии в Константинополь Мануила ожидали многие щедроты императора, что по обыкновению вызвало черные сплетни и зависть среди придворных сановников, ложно обвинивших заслуженного полководца перед царем в намерении захватить власть. Феофил отличался большим благоразумием и едва ли хоть на йоту поверил клеветникам. Но тут проснулся горячий армянский нрав Мануила, решившего не дожидаться суда и бежать к арабам. Побег ему удался, и там он был принят с большими почестями. Получив значительный по численности отряд, Мануил отправился на войну с хуррамитами Бабека. Его успехи были столь впечатляющими, что Мануил очень скоро удостоился горячей любви арабского повелителя.

Слухи о победах Мануила достигли Константинополя, и император тяжело переживал неблагодарность по отношению к своему спасителю и товарищу по оружию. Он тайно направил к нему одного монаха, который привез полководцу императорский крестик и хрисовул (царская грамота) о прощении невольной измены. Обрадованный Мануил решил вернуться на родину и начал постепенно готовить свое возвращение. Поскольку он пользовался почти безоговорочным доверием халифа, то желание Мануила отправиться на войну с бывшими соотечественниками не вызвало у того никакого удивления. Эмир Сирии, также желавший выступить против Феофила, доверил армию Мануилу, и армянин вместе с сыном наместника двинулся в путь. Подойдя к границам Римской империи, Мануил отпустил юношу домой, не причинив тому никакого вреда, а сам вместе с верным ему отрядом вернулся в Константинополь. Обрадованный император немедленно назначил его доместиком схол и стал называть своим «братом»⁵⁴⁶.

В следующем, 831 г., желая взять реванш, Феофил возобновил военные действия. Он сразился с арабами у Харсиана и одержал блистательную победу, захватил почти 25 тыс. пленных; сарацин погибло не менее 2 тыс. человек. Кроме этого, некоторые византийские отряды растеклись по Тарсианским горам и взбудоражили северо-восток Каппадокии. Интересно, что начальником Харсианской фемы был Евдоким, уже в конце IX века прославленный Церковью как святой⁵⁴⁷.

После этой победы император устроил пышный триумф, описание которого дошло до наших дней. Когда император прибыл во дворец в Иерию, навстречу ему поспешила императрица св. Феодора, регент с магистром, эпарх Константинополя и сенат. Синклит приветствовал царя земным поклоном, а царица – целованием. Затем 7 дней ждали подхода пленных арабов, а Феофил тем временем отправился в церковь Святого Маманта, пробыл там 3 дня, и уже оттуда удалился во Влахерны, во дворец.

К этому времени прибыли пленные сарацины, и городской эпарх занялся украшением столицы. Главную улицу Константинополя, тянувшуюся от Золотых ворот до Халки, украсили коврами и разноцветными тканями, серебряными светильниками и цветами. В триумфальном шествии царя приняла участие римская армия, за которой шли окруженные солдатским конвоем пленные агаряне. Далее на белом коне ехал сам император в отделанной золотом одежде. Рядом с Феофилом находился цезарь Алексей Муселе, одетый в золотой панцирь с золотым копьем в руке.

При вступлении Феофила в столицу через Золотые ворота эпарх Константинополя преподнес ему в дар золотой венец, украшенный драгоценными камнями. Царь принял дар и держал его на правом плече. Когда процессия приблизилась к храму Святой Софии, сенаторы сошли с коней и пошли впереди царя, продолжавшего ехать верхом на коне. Перед входом в Халки находилось возвышение, на котором располагался золотой орган, известный под названием «Несравненное чудо», и золотой, украшенный драгоценными камнями царский трон. Император сел на него, и началось подношение даров от всех сословий и армии. На следующий день уже сам царь раздавал заслуженным воинам чины и награды⁵⁴⁸.

Во время триумфа произошла интересная сцена, оставшаяся в памяти современников. Среди прочих пленных арабов оказался один богатырь, заметно превосходивший других людей размерами тела и силой рук. Как обычно, царь решил дать своим подданным интересное зрелище, и по его приказу арабу выделили коня и два копья, орудуя которыми тот начал демонстрировать свое военное искусство. Но римский военачальник св. Феодор Кратер (ранее он состоял в столичном клире, но вышел из него по собственной воле, сочтя себя недостойным священничества) открыто надсмехался над сарацином, чем вызвал недовольство императора. «Может, и ты способен на нечто подобное?» – спросил Кратера Феофил. И тот ответил, что жонглировать двумя копья не научен, зато твердо уповает на Бога и надеется с Его помощью сразить арабского богатыря. Начался поединок, и св. Феодор без труда победил сарацина, чем снискал великую милость царя и дорогие подарки⁵⁴⁹.

Однако в 831 г. военные действия еще не закончились. В сентябре этого года аль-Мамун решил реабилитироваться и напал на те же области, где происходили сражения в 830 г. Они сконцентрировались около Гераклеи-Кивистре, возле гор Тавра, и жители города решили добровольно сдаться сарацинам. После этого правитель мусульман разделил свое войско: его брат Абу Исхак направился для разрушения приграничных крепостей и имел большой успех. Но еще успешнее действовал сын халифа Аббас, захвативший каппадокийские города Антигу, Хасин и аль-Ахрам. Более того, Аббас встретился в сражении с императором Феофилом и вновь разбил византийское войско. Только с большим трудом императору удалось добиться прекращения военных действий в этом году, направив специальное посольство.

Надо сказать, халиф был чрезвычайно обозлен на Феофила, а потому категорически не желал читать корреспонденции царя. А на его предложение купить мир на 5 лет за возврат всех завоеванных в этом году крепостей, мусульманских пленников и 100 тыс. динариев даже не удосужился дать ответ. Тем не менее мир Константинополю был нужен как воздух⁵⁵⁰.

С учетом тонкости поручения, Римский царь поставил во главе византийского посольства своего любимца и учителя Иоанна Грамматика, бывшего в то время настоятелем придворной церкви. И не ошибся – Грамматик знал тонкости восточной психологии и арабский менталитет. Щедро одаряя по пути всех местных властителей, Иоанн снискал славу великодушного, умного и справедливого человека, высоко подняв авторитет своего царя: арабы справедливо полагали, что если посланник столь благороден и богат, то насколько могущественнее его господин! Прибыв в ставку халифа в Багдад, Грамматик и там завоевал сердца мусульман своими мудрыми речами, глубоким умом и пышностью одежд.

Как-то раз на обеде, данном наместником Багдада Исмаилом, Иоанн специально подговорил своих слуг, а те, сделав вид, что все происшедшее случилось само собой, вбежали в палаты и заявили, будто одна из великолепных драгоценных чаш Грамматика, в паре составлявших отдельный набор, пропала. Мусульмане переполошились и начали тщетные поиски. В это время Иоанн велел подать ему вторую вазу – точную копию первой, потерянной, и, осмотрев, с деланным равнодушием выбросил, произнеся: «Пусть пропадет и эта!» А затем приказал прекратить поиски пропавшей вещи.

Такой поступок вызвал у сарацинского правителя желание продемонстрировать и свои возможности. На следующий день он преподнес Иоанну богатые дары, но тот равнодушно высыпал их перед лицом арабского посланника, как прах. Тогда пораженный Исмаил подарил Иоанну 100 византийских пленников, томившихся в тюрьме, предварительно одев тех в богатые платья. Однако царский посол и на этот раз не принял дара – он похвалил амерамнуна (синоним титула «эмир») и пообещал сделать тому ответный дар также в виде 100 мусульманских военнопленных.

«До тех пор, пока такой обмен не состоится, – предложил Иоанн Исмаилу, – пусть византийские пленные останутся на свободе, но будут проживать в Сирии». С тех пор Исмаил и Грамматик стали настоящими приятелями: нередко их можно было видеть вдвоем, и амерамнун показывал послу свои богатства, дворцы, вел с ним многомудрые разговоры. Мирный договор был заключен, и вскоре Иоанн вернулся в Константинополь. Грамматик и ранее относился с большим пиететом к восточной культуре, теперь же его страсть возгорелась вновь. Под влиянием его восторженных отзывов об арабской культуре император Феофил решил преобразить на восточный манер некоторые столичные постройки, а также соорудить Верийский дворец по образцу и подобию арабских⁵⁵¹.

По счастью для Византии, в 832 г. в Египте внезапно вспыхнуло восстание коптов, которых возглавил Абус аль-Фахри. Аль-Мамун лично прибыл в Египет, к нему на помощь из Барки прибыл один из лучших полководцев Арабского халифата Афшин. Его личность чрезвычайно интересна: уроженец Персии, Афшин никогда не был мусульманином и даже открыто смеялся над мусульманскими обрядами. Однажды он казнил двух имамов, пытавшихся переделать языческий храм под мечеть, возил при себе персидские священные книги и мечтал о восстановлении Персидского царства и «белой религии». Само собой, его карьерный рост был обусловлен поддержкой халифа, также склонявшегося к этой вере. Вместе с Афшином аль-Мамун быстро разгромил восставших, и уже в апреле 832 г., заехав ненадолго в Дамаск, халиф находился у византийской границы, осадив крепость Лулу. Она представляла собой мощное укрепление, преграждавшее арабам путь через Киликийские ворота в Тиану.

Халиф попытался взять крепость с налета, но ничего не получилось; пришлось начинать «правильную» осаду. Оставив у крепости Уджейфа ибн-Анбаса, повелитель правоверных отправился к другому пограничному городу – Салагусу. Как и следовало ожидать, василевс немедленно отправился с войском для деблокады Лулу. Но и гарнизон, ободренный известием о подходе царя, сделал внезапную вылазку и разгромил Уджейфа ибн-Анбаса⁵⁵².

Казалось, теперь удача непременно будет на стороне византийцев: ведь Феофил во главе значительного войска был уже рядом. При нем находился и св. Мефодий, мужественный исповедник иконопочитания, которого император опасался оставлять в столице без личного присмотра. Но, как показали события, прошлогодний триумф оказался последним в жизни царя: военные неудачи начали хронически преследовать его. В битве, которую он дал сарацинам, победа была на их стороне. Римляне бежали, оставив своего царя на поле битвы с небольшим отрядом телохранителей. И на этот раз василевс лишь чудом избежал смерти.

В этом же году в столицу прибыли хазарские послы, просившие от имени своего вождя помочь построить им крепость Саркел на реке Танаис (современный Дон). Не желая ссориться с грозными кочевниками, император удовлетворил их прошение и направил к ним спафаро-кандидата Петрону, сына Каматира, с двумя помощниками. Благодаря стараниям римлян, в 834–835 гг. крепость была возведена. Вернувшись, военачальники убедили царя в том, что этот край следует укрепить и обеспечить военными формированиями. По совету Петроны император направил его стратигом Херсона. В 837 г. здесь образовалась фема Климатов, с тех пор военное и административное значение Херсона резко возросло⁵⁵³.

В 833 г. военные действия возобновились, к великому огорчению Феофила. Напрасно он пытался договориться миром: аль-Мамун, его сын Аббас и брат Абу Исхак начали активные приготовления к войне. Аббас отправился к Тиане, которую по приказу халифа начал срочно восстанавливать – крепость была сильно разрушена. А Исхак получил поручение набрать войска в Египте, Иордане, Палестине и Дамаске. Сам халиф с войсками из Багдада отправился к византийской границе.

По счастью, аль-Мамун захватил только несколько второстепенных населенных пунктов, а затем заболел и вернулся к Подандону, где умер 7 августа 833 г. Смерть его не лишена своеобразной красоты. Умирающий, находясь без сознания, вдруг открыл глаза и произнес, обращаясь к небу: «О, Ты, Который бессмертен, помилуй того, который умирает!» Это событие было спасительным для Византии, поскольку у сарацин возникла вражда и раскол: аль-Мамун объявил наследником брата, Абу Исхака, принявшего имя аль-Мутасим Мухаммад ибн Харун ар-Рашид (834–843), а войско провозгласило халифом сына покойного Аббаса. Правда, последний вскоре отказался от своих прав на престол, и единоличная власть в Халифате была восстановлена⁵⁵⁴.

Почти четыре года стороны не донимали друг друга, занимаясь внутренними проблемами. Вначале халиф должен был предпринять меры предосторожности против сторонников Аббаса. Затем пришлось направлять в Азербайджан бывшего наместника Багдада Исхака ибн-Ибрахима, который, борясь с хуррамитами, истребил более 60 тыс. персов. В 835 г. аль-Мутасим воевал с цыганами в Нижней Месопотамии, после чего переселил остатки мятежного племени на византийскую границу. Тем не менее аль-Мутасим был вынужден констатировать тот факт, что Халифат потерял Испанию, Африку и Персию, отдав их Омейядам, Идрисидам и Тахиридам. Получалось, что единственное направление, где они еще могли снискать славы на ратном поприще, оставался северо-запад, Византия. Это было тем более актуально, что греки активно поддерживали нестроения в Азербайджане и стремились воссоединиться с последователями Бабека. Византийцам удалось даже захватить город Самосату на Евфрате и соседний с ним Сабатару, а также произвести страшные опустошения в Месопотамии и Северной Сирии.

Правда, передышка на Востоке не избавила Византию от неприятностей на Западе, где продолжалась осада Сицилии. В предыдущей главе мы оставили осажденных арабов под руководством Мухаммеда ибн аль-Джевари на Сицилии в тяжелом положении. Однако, решив сыграть ва-банк, сарацины пошли в глубь территории острова, захватили мощное укрепление Минео, а затем восстановили отношения по морю со своими соотечественниками через захваченный ими город Кастроджованни. В 830 г. к арабам явилась помощь: прибыла флотилия испанских корсаров под руководством бербера Фаргала, а также отряд судов, посланных другим арабским вождем, Сиадет-Аллахом. Признав общее руководство над собой Фаргала, арабы в августе 830 г. разбили римское войско, которым командовал стратиг Феодот, причем сам командующий погиб в битве. Запершимся в крепости византийцам удалось спастись только потому, что в стане арабов разразились болезни – естественное следствие летней жары в скученном военном лагере.

После этого часть мусульман отправилась в Мазаре, а африканские арабы ушли дальше на север Сицилии и осадили Палермо. Целый год, с июля 830 г. по август 831 г., продолжалась осада. Жители Палермо и гарнизон сильно страдали от моровой язвы, напавшей на них, и наконец стратиг Симеон согласился сдать город арабам при условии безопасности и свободы всех находившихся в нем римлян.

Ситуацию несколько улучшил любимец императора Алексей Муселе, назначенный стратигом Сицилии. Он сумел организовать оставшиеся римские части и разбил арабов в нескольких ощутимых схватках. К сожалению, и на острове его не оставляли наветы врагов. Царю нашептывали, будто Муселе вступил в сговор с арабами, желая получить в государстве верховную власть. Поскольку назначение стратигом Сицилии являлось для Алексея очевидным понижением, можно было предположить, что молодой полководец действительно решил реабилитировать свое имя, но собственными руками. Как следствие, царь вернул родственника в столицу. Для выполнения этой миссии Феофил отправил на Сицилию архиепископа Феодора с обещаниями полной безопасности для Алексея. Но когда Муселе прибыл в столицу, его немедленно арестовали и начали дознание. Архиепископ, попытавшийся было напомнить царю о данном слове, был изгнан из дворца. Впрочем, справедливость василевса восторжествовала и на этот раз: когда следствие подтвердило невиновность полководца, Феофил тут же вернул конфискованное ранее имущество Алексею, на которое тот построил монастырь, куда и удалился для монашеского подвига.

Оставленные без талантливого полководца византийцы на острове слабо сопротивлялись. Впрочем, объективности ради скажем, что в течение всего этого времени арабы всерьез опасались византийских контрударов, и их победа нередко висела на волоске. Блестящим примером боеспособности и выучки римской армии стало взятие города Мессины, которым мусульмане овладели в 831 г., но вскоре оставили под давлением греков. Впоследствии им пришлось повторно захватывать этот важный в военном отношении город⁵⁵⁵.

В январе 834 г. арабский военачальник Абу Фихр нанес поражение грекам у Кастроджованни, а весной того же года вторично разгромил их. Эта гроза христиан еще раз одержит блистательную победу на острове – летом 835 г., но затем будет убит заговорщиками, нашедшими спасение в римском лагере. Присланный ему на замену из Африки полководец Фадл ибн Якуб летом 835 г. дважды нанес поражение римлянам – у Сиракуз и Кастроджованни, и успехи сарацинского оружия ясно предопределили судьбу Сицилии. В 836 г. арабы сделали удачное вторжение в область Этны и вернулись в лагерь с богатейшей добычей. Но вскоре они потерпели редкое поражение от византийцев. А в 837 г. сарацины овладели и самим городом Кастроджованни.

Теперь положение арабов на Сицилии значительно упрочилось. Со всех сторон мусульманского мира к ним прибывали подкрепления, и вскоре сицилийские (уже!) арабы начали совершать дерзкие рейды на прибрежные итальянские земли, все еще находившиеся во владении Византии. Из римских владений на острове остались незначительные крепости, где располагались слабосильные византийские гарнизоны, и вопрос об окончательной потере Сицилии казался делом времени. Правда, героической защитой византийцы продлили сопротивление. Только в 859 г. арабы сумели захватить сильную крепость Этну, и лишь в 876 г. Сицилия полностью перешла под их

Власть⁵⁵⁶.

Хотя сарацины еще имели очевидные успехи в столкновениях с Византией, халиф аль-Мутасим с горечью убедился в резком снижении боеспособности своих соплеменников. Привыкшие к роскоши, арабы не желали воевать, да и персы, истратив свою былую мощь, превратились в нацию торговцев, ученых, поэтов. Поэтому теперь сарацинское войско все в большей и большей степени пополнялось турками (тюрками). Это был переломный момент в истории мусульманской цивилизации. Уже при первых Аббасидах в арабской армии встречались воины-турки из числа вольноотпущенных рабов и их сыновей. Они попадались даже среди высшего командного состава, как, например, Афшин, подавивший при халифе аль-Мамуне египетское восстание. Теперь, убедившись в ненадежности соплеменников, аль-Мутасим резко увеличил набор турок в гвардейские полки. Тем более что те прекрасно проявили себя как солдаты при подавлении восстания Бабека и в войнах с византийцами.

Естественно, такая предрасположенность правителя правоверных к грубой турецкой солдатне не могла не раздражать природных арабов. В 838 г. даже состоялся заговор против халифа, к счастью для того, вовремя обнаруженный. Во избежание следующих волнений аль-Мутасим решил оставить Багдад и в качестве новой столицы избрал небольшой город Самарру, расположенный в 30 км вверх по течению реки Евфрата. Халиф совершенно пренебрегал жалобами своих единоплеменников на арабов, потакая тем во всем. Единственное, чего не учел он, так это того, что сам все больше становился зависимым от наемников-гвардейцев. Их верность теперь находилась в прямой пропорции от количества золота, которое халиф уплачивал им. В самом скором времени, как мы увидим, их влияние станет совершенно безграничным и приведет к эпохальным последствиям⁵⁵⁷.

Оправившись от поражений, весной 837 г. Феофил вновь направился с большой армией в Сирию. В ее состав входили помимо греков болгары и персы, кроме того, Феофил рассчитывал на помощь Бабека (пока еще живого), обещавшего принять христианство в обмен на покровительство императора. Вначале кампания развивалась успешно: византийское войско взяло два города, а затем осадило родной город халифа Созопетру (Запетру). Отчаявшийся араб в письме к императору просил сохранить город своего детства, но Феофил был непреклонен и разрушил его до основания. Был дан триумф в столице, куда прибыл василевс, такой же, как и после побед 831 г. Император устроил ристания для народа, сам Феофил на белой колеснице, запряженной белыми лошадьми, объезжал арену, а ему навстречу мальчики несли живые цветы⁵⁵⁸.

После этого он направил Феофоба в Синоп, чтобы тот поднял персов на мятеж против сарацинов. Но те неожиданно провозгласили полководца своим царем и буквально силой удерживали его у себя. Тайно дав знать Феофилу, как в действительности обстояли дела, Феофоб получил полное прощение и разрешение привести часть персов в Империю для постоянного места жительства. Помимо Запетры, император овладел крепостью. Нравы того времени были таковы, что с пленными арабами обращались зверски: им отрезали уши и носы, выкалывали глаза, убивали. Триумфально василевс возвращался в столицу. А амерамнун, узнав о страшном событии, в бешенстве бросился к коню и прокричал лишь одно слово: «В погоню!» Впрочем, византийское войско уже ушло.

Конечно, халиф жаждал мести за гибель любимого города. В ответ сарацины направили против Феофила два армии. Прибыв с армией в город Тарс, аль-Мутасим направил значительную часть своей многочисленной армии во главе с сыном навстречу Феофилу, и 22 июля 838 г. возле города Дазимон враги встретились. К несчастью, василевс не разгадал стратегического плана неприятеля и разделил свое войско на две части, отослав значительные силы для нейтрализации арабских отрядов, стоявших на реке Ламус. Сам он с оставшимися силами надеялся задержать продвижение арабов на Аморий, искренне полагая, что перед ним – незначительная часть мусульманской армии, которую легко одолеет⁵⁵⁹.

Утром ошибка византийцев открылась, когда они визуально подсчитали численность врагов. Проведя рекогносцировку совместно с Мануилом и Феофобом, царь составил план сражения, смысл которого заключался в том, чтобы ночью напасть на вражеский лагерь – в противном случае персы, превосходящие римлян силой, наверняка утром опрокинули бы их. Вообще-то говоря, это был большой риск, поскольку в темноте быстро утрачивается управление войсками, да и солдаты не всегда в силах разобрать, где свои, а где чужие. Первоначально успех сопутствовал византийцам: они заставили врага отступить на правом фланге. Арабы потеряли до 3 тыс. воинов, и император решил вместе со своей гвардией продолжить нападение и развить успех. Но его дальнейшее продвижение остановили конные угры (по другим источникам, турки), великолепные стрелки из лука, находившиеся в арабской армии. В известной степени, использование этого древнего оружия стало неприятной неожиданностью для греков, уже давно исключивших лук из своего арсенала. Ранее они использовали для этих целей наемных конных воинов из числа варварских племен, и предыдущие войны с арабами проходили под доминантой холодного оружия.

Пока римляне укрывались от летящих в них стрел, арабы перестроили свои отряды и напали на них. В этот момент все решило отсутствие императора на привычном месте на холме, где располагался его штаб. Не увидев царского штандарта, византийцы, бившиеся вместе с персами на другом фланге, решили, что царь погиб или отступил, и побежали. По существу, вместе с царем осталась только его гвардия, довольно немногочисленная и понесшая серьезные потери, и персидские отряды под командованием Феофоба⁵⁶⁰.

В принципе не все еще было потеряно: при известной распорядительности и везении можно было собрать отступившие греческие части. Но ночью Мануил, объезжавший римский лагерь, оказался невольным свидетелем диалога сарацин с персами из византийской армии. Надо сказать, что среди арабской аристократии уже было много персов, приласканных в свое время аль-Мамуном, и в тайных переговорах единоплеменников, волей судьбы разбросанных по разным лагерям, не было ничего неожиданного. Персы просили разрешения вернуться с Феофобом на родину. Естественно, они были готовы признать над собой власть халифа. Срочно прибывший к императору Мануил поведал о тайных переговорах и опасностях, угрожавших императору: персов было значительное большинство в византийской армии, и их переход предопределял судьбу всего римского войска в целом. В общем, Мануил предложил императору единственный путь к спасению – бегство. На вопрос царя: «А как же спасти множество моих воинов?» – полководец ответил: «Лишь бы, царь, даровал Бог тебе спасение, а уж они сами позаботятся о себе». До самого утра Феофил не решался оставить свое войско, но, наконец, сила обстоятельств вынудила его бежать из лагеря. Участь оставшегося войска, главным образом гвардии, была трагичной – на следующий день она перестала существовать⁵⁶¹.

Вскоре к императору стали прибывать те части, которые днем раньше оставили поле боя. Только теперь военачальникам открылась их вина. И они, пав перед Феофилом, просили смерти как избавления от стыда и бесчестия. Значение этого поражения трудно недооценить: одержи Феофил победу, положение халифа было бы очень тяжелым. Скорее всего, он был бы свергнут другими претендентами на это место⁵⁶². Теперь же Римская империя осталась без войска, а участь Амория была предрешена.

Остановившись в Дорилее, император попытался дарами смягчить амерамнуна, но тот презрительно отверг предложения о мире. Ситуация усугублялась тем, что вместе с персами император потерял и Феофоба. Узнав, что сделали его соплеменники, и хорошо разбираясь в нравах византийского двора, тот почел за благо бежать вместе с семейством в Амастриду, город на Понте. Однако теперь для всех он стал явным изменником Римского государства, почему царь приказал направить на поиски беглеца командующего византийским флотом друнгария виглы Оорифа. Благородный Феофоб решил не проливать христианской крови и сдался на милость царя. Но ночью по приказу Оорифа ему тайно отрубили голову. Так Римская империя лишилась одного из самых знаменитых своих полководцев⁵⁶³.

Теперь-то аль-Мутасим получил возможность поквитаться за гибель родного города. Он срочно доукомплектовал армию, велев написать воинам на щитах одно слово «Аморий», и публично поклялся взять город. Как свидетельствуют военные источники, никогда до сих пор ни один халиф не имел в своем войске такого количества оружия, снарядов, нефти и вьючных животных, как теперь⁵⁶⁴. Говорят, в его рядах насчитывалось до 100 тыс. воинов – великая сила. Любопытно, что накануне похода астрологи предрекли халифу неудачу, но тот совершенно проигнорировал это пустое предупреждение – и к счастью для себя⁵⁶⁵.

Навстречу неприятелю выступил сам Феофил во главе римского войска. Хотя сановники уговаривали царя срочно выселить из Амория всех жителей, он не послушался и направил в город подкрепление во главе с уже знакомым нам св. Феодором Кратером. Общую оборону города доверили храброму стратигу Анатолии патрицию св. Аэцию.

Итак, 1 августа 838 г. арабы тремя колоннами беспрепятственно подошли к Аморию, и началась осада города, стоившая сарацинам множества жертв – говорят, хотя это явно завышенная цифра, что они потеряли до 70 тыс. воинов. Утратив веру в успех, агаряне уже собирались отступать, но тут некий варвар из числа солдат римской армии по имени Воидица («бычок»), очевидно, славянин, выстрелил в арабский лагерь стрелу с посланием, в котором указал ту часть городской стены, которая наиболее подвержена разрушению. Те последовали его совету и – о, чудо – им удалось прорваться в город. Однако окончательный успех арабов был еще совсем не гарантирован: византийцы сопротивлялись очень упорно. Но тут им опять помогла хитрость – они затеяли с осажденными переговоры о мире, объявив перемирие, а сами внезапно напали на ничего не подозревавших византийцев⁵⁶⁶.

Под ударами мусульманских мечей погибли последние римские воины, и город погрузился во мрак убийства. Сарацины резали всех подряд, в течение нескольких ближайших часов полностью перебив всех мужчин, находившихся в Амории. Женщины и дети стали рабами арабских воинов. В плен попало всего несколько десятков знатных военачальников и вельмож, отведенных в Багдад. Мстительный халиф категорически отверг предложения Римского царя выкупить пленных за громадные деньги, заявив, что потратил во сто крат больше на развлечения и подарки⁵⁶⁷.

Взяв город штурмом, араб не был склонен завершать кампанию 838 г. Однако, сделав небольшой переход, он не обнаружил византийцев и вернулся к Аморию, в пустынную долину Вади ал-Джаул. Резко закончилась вода, а потому пленных византийцев не поили, и они, несчастные, гибли во множестве по дороге. Нескольким из них удалось убежать – к горю оставшихся товарищей. Мстительный аль-Мутасим приказал некоему греку Василию выделить наиболее знатных пленников – таковых оказалось более 6 тыс. человек, а затем обезглавил их в назидание оставшимся⁵⁶⁸.

После потери Амория всему миру был явлен новый подвиг христианской веры в лице 42 амморейских мучеников во главе со св. Феодором Кратером. Это были военачальники и сановники, захваченные в плен при взятии города, которых привели в Багдад и в колодках содержали в темнице, среди них: св. Константин Друнгарий, патриций св. Аэций, патриций св. Феофил, св. Милиссен, св. Каллист Турмах и другие. В течение 7 лет (!) арабы держали их в тюрьме в ужасающих условиях и, наконец, предложили отречься от Христа и принять ислам. Византийцы мужественно отказались, но уговоры продолжались и в последующие дни. Особенно досаждали мусульмане св. Феодору Кратеру, напоминая тому, что он перешел в военачальники из клириков и руки воина-священника обагрены кровью многих вражеских солдат, сраженных его острым мечом. На это Кратер ответил: «Потому-то и пролью без колебания свою кровь, чтобы искупление и очищение от грехов принесло мне Царствие Небесное». После этого пленников повели на казнь.

Святой Феодор и патриций св. Константин выступили вперед, чтобы первыми стяжать мученический венец. Один за другим все 42 мученика за Христа сложили свои головы 6 марта 846 г. Закончив казнь, палачи сбросили тела и отрубленные головы казненных византийцев в реку, но чудесным образом трупы прибило к одному берегу, и голова каждого из казненных греков пристала точно к своему телу. Вскоре благочестивые люди нашли тела святых мучеников и погребли их с честью.

К слову сказать, затем по приказу халифа был казнен и предатель Воидица, о котором араб разочарованно сказал: «Если бы он был истинным христианином, то не подобало ему отрекаться от своей веры. И если он не сохранил веру в Христа, то как может сохранить веру в Магомета? Бывший неверным своим, будет ли верен чужим? Нисколько!»⁵⁶⁹

Потеря Амории стала тяжелым ударом для императора Феофила, который он пережил ненадолго. В своей ставке царь почувствовал недомогание и попросил принести ему талой воды, чтобы залить внутренний жар. Однако, выпив воду, он заболел желудочной болезнью. Вернувшись больным в Константинополь, император направил в конце 838 г. своего патриция Феодосия Вавуцика к Людовику Благочестивому просить войско для дальнейшей войны с арабами. Согласно инструкциям царя, первоначально Феодосий прибыл в дружественную византийцам Венецию, сумев уговорить венецианцев начать военные действия против арабов на море⁵⁷⁰.

Помимо этого, царь отправил патриция Василия послом к аль-Мутасиму с предложением мира, но тот выдвинул столь тяжелые условия, что договориться не удалось. Более того, аль-Мутасим подумывал уже о походе на Константинополь, но пришло известие из Сирии о том, что его племянник Аббас затевает заговор против него, и халиф отправился на Восток⁵⁷¹.

Летом 839 г. венецианский флот был разбит сарацинами. Желая отомстить венецианцам, агаряне двинулись к берегам Далмации и на второй день Пасхи, 7 апреля 839 г., сожгли города Оссеро на острове Херсо, а оттуда, переплыв море, начали жечь города по устью реки По. На обратном пути по возвращении домой они еще захватили несколько венецианских торговых судов, ничего не подозревавших об опасности. В 841 г. арабы вновь появились в заливе Кварнеро, и у острова Сансего венецианский флот потерпел второе поражение кряду.

Тогда Феодосий двинулся в Германию, где был принят Людовиком Благочестивым. Король франков и император Западной империи вроде бы соглашался удовлетворить просьбу Византийского царя, но практической реализация эта идея не получила. Дожидаясь ответа Людовика, Феодосий умер на чужбине, так и не увидев дома, а франкское войско в итоге никуда не отправилось⁵⁷².

В отчаянии василевс направил посольство к правителю Кордовского халифата Абдаррахману (822–852), попытавшись сыграть на противоречиях между Аббасидами и Омейядами. И тот с готовностью обещал предоставить свой флот к услугам византийцев, как только избавится от внутренних смут в своем государстве. Дело в том, что христианское население Испании, подогреваемое франками, уже давно пыталось освободиться от власти халифа, так что в данном случае, желая того или нет, Людовик Благочестивый сыграл против Феофила, к радости сарацин⁵⁷³.

Феофил бессильно внимал новым тяжелым известиям: арабы принялись грабить Кикладские острова, а войско, направленное под руководством брата императрицы св. Феодоры Варды в Авасгин, потерпело тяжелое поражение от них. Словно вспомнив былые времена, арабы начали мощную экспансию на византийские владения в Южной Италии. В 840 г. они захватили Тарент и осадили город Бари.

А император умирал, и природа являла страшные признаки Божьего гнева: повсюду была засуха, сменявшаяся небывалыми бурями, свирепствовали землетрясения и голод.

Все же византийцы имели некоторые локальные успехи: их флот совершил удачное нападение на Антиохию, а сухопутная армия опустошила арабские владения от Мелитины до Мараша. В целом же, несмотря на военные неудачи, внимательный наблюдатель не мог не заметить, как Византия постепенно перемалывала арабскую силу. Да, ценой великих потерь и многих поражений, но раз за разом христианское воинство истощало мощь сынов ислама. В этой великой стратегической борьбе решали не только сиюминутные успехи, а прочность того культурного и политического строя, которые лежали в основе каждой из двух воюющих цивилизаций. Медленно, очень медленно, но оттого не менее неумолимо страшно для арабов Византия вставала с колен и готовила смертный приговор своему противнику.

Но это будет еще не сегодня. А в ту минуту мирный договор между двумя государствами был в конце концов заключен, хотя некоторые условия его казались неопределенными. Не был совершен и обмен пленными, как это обычно происходило после примирения противников⁵⁷⁴. В общем, всем было ясно, что этот мир продлится недолго.

Было бы наивным полагать, что император Феофил, воспитанный Иоанном Грамматиком в духе иконоборчества, сменит церковную политику своего отца и Льва V. Да это было едва ли возможно: по-прежнему иконоборчество ассоциировалось с патриотизмом и поддерживалось большинством восточных епископов и аристократии. Попытка остальных восточных патриархов, направивших поздравления Феофилу с началом его царствования, убедить того вернуться к почитанию святых икон, была изначально обречена на провал. Другое дело, что раскол в Церкви настолько утомил все стороны, что никакой ригоризм был уже физически невозможным. При всей внешней суровости мер византийского правительства в отношении последователей VII Вселенского Собора, следует сделать несколько важных оговорок.

В первую очередь отметим, что первоначально отношение императора Феофила к иконам было вполне терпимым. Первый пример тому – его женитьба на св. Феодоре, о любви которой к иконам он просто не мог не знать. Но первоначально царь не придал этому большого значения. Лишь впоследствии, когда ему пришлось столкнуться с православной оппозицией своей власти, начались административные преследования⁵⁷⁵.

Кроме того, нельзя не заметить, что личности последних вождей иконоборчества были до неузнаваемости демонизированы позднейшими почитателями икон. Так, в действительности Иоанн Грамматик являл собой образ образованнейшего человека своей эпохи, человека, всей душой и сердцем радеющего о благе Римской империи, который «был исполнен гражданского благочестия», как говорит о нем древний летописец. Не случайно император выделял Иоанна из толпы всех остальных придворных и философов и доверял ему самые ответственные поручения.

Административная политика царя также лишилась того внутреннего напряжения и суровости, которые ранее иногда были присущи действию римских властей при императорах Константине V и Льве V. Наказывая видных сторонников иконопочитания, император, тем не менее, был избирателен в отношении конкретных лиц. Например, никак не пострадали ближайшие ученики прп. Феодора Студита: Николай, будущий игумен Студийского монастыря, Афанасий, будущий игумен Саккудиона, св. Игнатий, сын императора Михаила Рангаве, будущий Константинопольский патриарх, и многие другие видные сторонники иконопочитания. Будущий патриарх св. Мефодий довольно свободно жил в царском дворце, и Феофил неоднократно брал его с собой в походы, желая его советов по самым различным вопросам. Не исключено также, что царь опасался оставлять клирика без присмотра. Вообще, в отличие от политики императора Льва V, Феофил стремился не столько наказать непослушных или обязать их вступить в общение с иконоборцами, сколько изолировать вождей противостоящей ему церковной партии.

Не случайно в мартирологе лиц, пострадавших при императоре Феофиле, мы почти не видим вождей иконопочитания (вернее, они отсутствуют); фигурируют далеко не самые известные имена, занимающие скромные должности, в первую очередь рядовые монахи. Но и здесь все далеко не однозначно. Возникает закономерный вопрос: за что наказывались монахи – за открытую пропаганду иконопочитания и нарушение царских запретов покидать монастыри и проживать в городе или за почитание святых икон?

Как представляется, главным образом наказания наступали именно за первую группу нарушений. В отдельных случаях, когда исповедники иконопочитания сами являлись к царю, чтобы убедить того отказаться от иконоборчества, страдали и они, но такие эпизоды были очень редки. Этим и объясняется тот факт, что, несмотря на военные поражения царя, в другой ситуации приведшие иных императоров к потере трона, невзирая на последовательную политику выдавливания иконопочитания из византийского общества, Феофил сохранил авторитет и влияние даже среди той части аристократии (в основном армянской), которая уже повернулась лицом к VII Вселенскому Собору⁵⁷⁶.

Вернемся тем не менее к хронологии событий. В 831 г. последовал политический памфлет, быстро разошедшийся по рукам, в котором предсказывалась скорая смерть императора Феофила. Ни для кого не было секретом, что такие «публикации» всегда являлись одним из признаков скорого заговора. Было проведено расследование, в сети которого попал митрополит Сардский св. Евфимий. Поскольку он принадлежал к иконопочитателям, былая индифферентность царя быстро испарилась⁵⁷⁷. В 832 г. император Феофил издал царский указ о запрете святых икон, а Иоанн Грамматик, используя свои возможности, начал деятельно закрывать монастыри и отправлять в ссылку и тюрьмы неугодных монахов⁵⁷⁸.

В 833 г. по предложению Грамматика был созван Собор во Влахернской церкви, на котором присутствовавшие епископы произнесли анафемы в адрес иконопочитателей. После этого царь издал указ, согласно которому все монахи, жившие в населенных пунктах и городах, должны немедленно удалиться в пустынные местности и предоставить свои помещения для государственных целей. Монахам вообще было запрещено появляться в мирских обществах под угрозой тяжелого наказания. В принципе такая мера была вызвана реальными причинами, в первую очередь тем, что многие иноки беззастенчиво нарушали монашеский устав, лишь по имени числясь в монастырских обителях, но в действительности ведя вполне мирской образ жизни. Но, конечно, император в данном случае наверняка преследовал своей целью не только восстановление благочестия среди монашества, но и установление условий, препятствующих пропаганде иконопочитания со стороны иноков⁵⁷⁹.

Конечно, такие меры не могли не охладить отношений между Константинополем и Римом. На Западе в течение второго иконоборческого периода Римские папы Пасхалий I (817–824) и Григорий IV (827–844) продолжали защищать и распространять иконы. В 835 г. Григорий IV постановил, чтобы празднование всех святых, установленное папой Григорием III, праздновалось 1 ноября, и притом всем христианским миром. Примечательно, что преследования иконоборцев вызвали на Западе, не только в Риме, но и в других странах, как, например, во Франции, широкое почитание святых и их мощей. Именно в эпоху иконоборчества мощи многих святых были перевезены во Францию: например, св. Вита в 751 г., св. Севастиана в 826 г., св. Елены в 840 г.

Вместе с тем, как ни странно, иконоборческая политика Феофила способствовала политическому сближению Византийской и Западной Римской империй, где, как мы знаем, VII Вселенский Собор вызывал отрицательные эмоции. В 825 г. король Людовик Благочестивый созвал в Париже Собор франкских епископов, которые недвусмысленно осудили Римского папу Адриана I за поддержку иконопочитателей (!), поскольку, по их мнению, тем самым утверждалось «суеверное почитание икон».

Последующие события также не лишены интереса. Далекие от доктрины «папской непогрешимости», франкские архиереи заявили, что «заблуждение защищается там, где оно должно быть осуждено» – новый прямой выпад в сторону Римского епископа. В своей формулировке оправдания иконоборчества франки отметили, что святые изображения возникли будто бы от Симона Волхва и Эпикура. Поклонение, заявили они, подобает одному только Богу, а не сделанным руками предметам. Полагая свою позицию «срединной» между иконоборчеством и иконофильством, франки подтвердили старый тезис своих богословов, что иконы нужны только как напоминание о Христе и святых, а для невежд – для научения. В таком виде они, делали вывод франкские архиереи, не вредят вере, поскольку за каждым остается право выбора – приобщаться к иконам либо нет.

Невольно возникала комбинация – сорвать иконопочитание путем совместного и одновременного давления на Римского понтифика как со стороны Западного императора, так и Византийского царя. Конечно, этот замысел не был столь прямолинеен в сознании Людовика Благочестивого, но все же король направил в Константинополь к императору Феофилу епископа Галитгарда и аббата Ансфрида с предложением объединить свои усилия против «заблуждений» Рима. Однако по каким-то причинам эта инициатива франков не получила реализации, и результат деятельности западного посольства неизвестен⁵⁸⁰. Можно предположить, что, как и ранее, византийцы не без брезгливости отнеслись к столь дикому и поверхностному пониманию самой проблемы иконопочитания, какую демонстрировали франки.

При довольно благоразумной политике укрепления иконоборчества Феофил, как человек молодой и горячий, отличавшийся твердым характером, не терпел только одного – открытого неповиновения своей воле, в известной степени справедливо полагая, что любой закон помазанника Божьего должен безусловно исполняться всеми греками. Сохранилась история о тех наказаниях, которым подвергли по велению царя св. Михаила Синкелла, до этого уже прошедшего тюрьмы и ссылку за отказ отвергнуть святые иконы.

В 834 г. царь приказал доставить к нему в столицу св. Михаила, чтобы самому определить степень его вины. Надо сказать, изложение «преступления» св. Михаила со стороны сановников-иконоборцев касалось, как и следовало ожидать, не столько догматической стороны вопроса, сколько политической. Они разъяснили императору, что св. Михаил вместе с тремя монахами во времена царствия Льва V Армянина был направлен из Рима папой, чтобы смущать истинных христиан. Ни на какие уговоры они не идут и продолжают исповедовать «поврежденное» учение. Феофил заинтересовался и вызвал всех четырех святых к себе на суд.

Когда их привели во дворец, император поинтересовался: почему они пребывают в тюрьме, и услышал простой и честный ответ: «За Христа!» Не увидев в действиях монахов никакой особой крамолы, царь приказал отправить их обратно в Иерусалим, но тут вмешались вельможи, подтолкнувшие императора к более жестокому наказанию. Согласно новому приказу, на лицах святых должны были начертать стихи, свидетельствующие об их «еретичестве». Так сказать, как наглядный и отрезвляющий пример для остальных «бунтовщиков», идущих наперекор царской воле.

Правда, от вынесения приговора до приведения его в исполнение прошло некоторое время, в течение которого царские слуги неоднократно пытались убедить святых мучеников отказаться от своих «заблуждений» – все тщетно. Если царь и сомневался, наказывать ли монахов, то теперь для него все было решено. Приговор привели в исполнение, и хотя искалеченные лица святых нестерпимо болели, они сказали навестившему их слуге императора, что по этим шрамам Ангелы и Херувимы дадут им пройти в Рай из-за благоговения к принятым мукам. Пораженный император, узнав об этих словах, прошептал: «Если бы я знал, что это верно, то начертал бы эти письмена на всем народе моем». Иными словами, если бы император был уверен в правоте мучеников, он без колебаний принял бы их веру⁵⁸¹.

Однако такие эпизоды были все же редки. Как свидетельствует история, царь прилагал громадные усилия для восстановления церковного мира и предоставил возможность всем заинтересованным лицам в открытом диспуте защитить истину, как они ее понимают. Этим воспользовались монахи-авраамиты, принадлежащие древнему монастырю, основанному еще в начале VI века. Они целыми группами являлись к царю и со ссылками на Святых Отцов доказывали, что монашество любезно Богу, а изображения святых ликов берет свое начало от Христа, запечатлевшего Свой лик на полотенце для правителя Эдессы Авгари, и апостола Луки, по преданию первым изобразившего Пресвятую Богородицу. Видимо, диспут проходил далеко не в мирных тонах, поскольку император велел сослать большинство монахов в монастырь Иоанна Предтечи, что находился на азиатском берегу Босфора, а некоторых даже подвергнуть телесным наказаниям.

Тем не менее результаты диспута не могли обнадежить царя: его уверенность в «ереси» почитания икон была подломлена твердостью духа, явленной многими исповедниками, и откровенным разгромом вождей нового иконоборчества, которому те подверглись в споре. Сохранилось известие, что один монах бесстрашно явился к императору (а тот без проволочек принял инока как ни в чем не бывало – вот что удивительно для нашего времени) и попытался освободить того из плена заблуждения. Речь монаха была столь уверенна и искусна, что император направил его к Иоанну Грамматику в надежде, что тот сумеет при помощи своего ораторского искусства и знаний опровергнуть речи почитателя икон. Увы, в кратком, но содержательном диспуте Грамматик обратился в «существо, рыбы безмолвнее», а инок отправился в горную обитель Калос, где и прожил еще многие десятилетия.

В другой раз Феофил имел неприятную для себя возможность убедиться в том, что целый ряд цитат, выведенных якобы из Священного Писания, на которых иконоборцы основывали свои суждения, подложны. Желая в конце концов разобраться в существе векового спора, император пригласил к себе исповедника Феофана и Феодора, его брата. Открыв диспут, царь огласил один стих из Книги Исаии, на что исповедники в один голос заявили, что цитата неверна. Затем они начали объяснять Феофилу, что многие священные книги и творения Святых Отцов специально испорчены. В доказательство своих слов святые просили принести подлинные книги из патриаршей библиотеки и показали обескураженному царю настоящие тексты. Надо сказать, что в этот момент в силу молодости и темперамента Феофил не справился с нервами – еще бы, он, который по праву считался образованным человеком, оказался обманутым и выглядел полным невеждой в глазах рядовых монахов! Разгневанный василевс воскликнул: «Негоже царю терпеть такие оскорбления!» – а затем приказал наказать исповедников и выжечь у них на лбах соответствующие надписи, свидетельствующие об их дерзости⁵⁸².

Однако для непредубежденного глаза было очевидно, что иконоборчество уже агонизирует. Его сторонники таяли на глазах, и сама ересь держалась только усилиям таких колоритных личностей, как Иоанн Грамматик – деятельного и энергичного человека, убежденного врага икон. В благодарность за его учительство император Феофил 21 апреля 838 г. назначил своего бывшего педагога столичным архиереем, и тот начал настоящую войну против сторонников VII Вселенского Собора. Желая несколько ослабить влияние армянской партии, уже давно занявшей центральные позиции в столичной элите и укрепившейся при помощи императрицы св. Феодоры, Феофил предпринял масштабные шаги по переселению из Малой Азии значительного числа персов, сирийцев и турков-вардариотов. Он разместил их в Македонии, в долине реки Вардара, и в Охриде⁵⁸³. Таким путем он надеялся ослабить сторонников иконопочитания в Римской империи, сконцентрировав в своих руках мощную силу в виде индифферентных ко всему язычников-персов и турок или иконоборствующих сирийцев.

Однако Феофила ждало разочарование: в самом царском семействе иконопочитатели встретили могущественного союзника, с именем которого вскоре будет ассоциироваться праздник «Торжества Православия», – императрицу святую Феодору. Семья, в которой выросла и провела юность императрица, отличалась редкостным благочестием и принадлежала к партии почитателей святых икон. Когда дети царицы немного подросли, ее мать Феоктиста, тайная приверженка святых икон, начала постепенно приучать девочек к поклонению иконам.

Встречи бабушки и внучек не укрылись от отцовского взора, и как-то за ужином император поинтересовался у дочерей, чем они занимаются у Феоктисты и как проводят время. Наученные Феоктистой, девочки отвечали, что играют, а бабушка дарит им подарки. Но тут проговорилась совсем еще маленькая Пульхерия, наивно желавшая похвастаться перед отцом. Не чувствуя опасности, она напрямую сказала, что у бабушки в сундуке много «лялек», к которым она дает им прикладываться. Возмущенный государь приказал явиться Феоктисте, но та, женщина смелая и пользовавшая по своему авторитету у императора «правом свободной речи» – специальная преференция для самых близких членов семьи императора, – без обиняков призналась в своих взглядах. Гнев царя понемногу улегся, и он в виде наказания лишь запретил дочерям часто появляться у бабушки.

Вскоре на тайном почитании святых икон попалась и святая императрица. Однажды один из шутов царя случайно застал царицу в ее покоях с иконой в руках, которую та прижимала к губам и груди. По неразвитости ума он не сумел понять, какие предметы так трепетно лобызает императрица, а та, схитрив, ответила в том же духе на вопрос шута, что и ее мать: »ляльки». Шут вернулся к обеденному столу царя, и тот поинтересовался: «Чем занимается императрица?». – «Целует ляльки», – ответил придворный дурачок. Но Феофила уже нельзя было обмануть. Он тут же вскочил из-за стола и направился в покои супруги, где осыпал ее бранными словами. Однако святая Феодора твердо стояла на том, что шут увидел в зеркале изображения служанок, с которыми играла императрица, а остальное ему просто померещилось. Кое-как гнев василевса удалось остудить, но с тех пор его подозрения в отношении жены усилились⁵⁸⁴.

Вскоре настал смертный час императора Феофила. Собрав всех сановников и войско во дворце в Магнавре, он, тревожась за судьбу жены и детей, с помощью слуг поднялся с ложа и слабым голосом произнес: «В такой беде и болезни другой, наверное, оплакал бы цвет юности и воспел великое счастье, из-за которых зависть, издавна меня чернившая, ныне остановила на мне свой взор и лишает жизни. Но я наперед думаю о вдовстве жены, злосчастии и сиротстве сына, об утрате, что понесут мои помощники, возросшие в добрых нравах и служении, совет и синклит, и я плачу и рыдаю, что покидаю вас, кротких и смиренных, перехожу в жизнь, которой не ведаю и не знаю, что встречу в ней вместо славы. Не забудьте речи моей, коей уже никогда не услышите, хотя, случалось, и бывала она сурова ради пользы и чести. После моей кончины блюдите благорасположение к супруге и сыну, памятуя, что, каков каждый будет к своему ближнему, такое и сам встретит в грядущем». Царская речь растрогала и смирила всех присутствующих, и стоны вырывались из груди суровых и мужественных воинов⁵⁸⁵.

Последние часы императора были тяжелы. Он страдал оттого, что не смог уберечь Римское государство от невзгод и не справился с «ересью» иконопочитания. Рядом с ним находилась верная царица св. Феодора, которой довелось принять вдовство в юные годы. В последние минуты жизни своего возлюбленного эта благочестивая женщина попыталась в последний раз вернуть его к истине и горячо внушала, что постигшие Византию неудачи являются следствием отступления от Бога и святых икон. Эти слова не пропали даром: незадолго до кончины царь попросил жену принести икону и, когда царица поднесла ее к нему, он прильнул своими устами к святому изображению, примирившись с Богом и отвергнув свои заблуждения⁵⁸⁶.

Говоря о царствовании этого замечательного императора, следует иметь в виду, что он умер в 29 лет. Обладая несомненными достоинствами и задатками государственного мужа, Феофил мог многое сделать для славы Римского государства. Характерный момент – несмотря на все военные неудачи, он сумел значительно укрепить государственную казну, не увеличивая налоги и подати, и сохранить свой авторитет среди высшей элиты Римской империи – достаточно редкий случай. Многократно выросшее благосостояние государства позволило Римской империи продолжать многочисленные войны с суровыми сильными врагами, борясь иногда одновременно сразу на нескольких фронтах. Как следствие, Византия сохранила свое влияние во внешних делах и являла собой образ процветающего государства⁵⁸⁷.

И нет ничего невероятного, что со временем царь под влиянием своей жены и объективных обстоятельств изменил бы свое отношение к святым иконам⁵⁸⁸. Увы, этому не суждено было сбыться: 20 января 842 г. императора Феофила не стало.

Постепенное удаление Западной Европы из-под юрисдикции Византийского императора, а затем переход под политический протекторат Франкского короля требовали адаптации некоторых базовых принципов существования Римской империи к новой политической действительности. Просуществовав сравнительно короткое время, Западная Римская империя, или империя Карла Великого, распалась на несколько политических образований. И хотя сама по себе идея единой Римской империи не исчезла, власть Западного императора оставалась номинальной на фоне многочисленных суверенных правителей.

Но Византия с честью вышла из этой сложной ситуации, вычеканив ту фигуру, единственно благодаря которой можно было примирить все разногласия и противоречия, по обыкновению таящиеся в природе человеческих обществ. Личному праву франков, способному только расшатать имперские устои, и вселенским амбициям Апостольского престола была противопоставлена личность Римского императора, как центра всей власти в Римской империи, высшего гаранта Православия и безопасности государства, наместника Христа на земле. Иными словами, преодоление на Востоке политического и церковного кризиса, случившегося в годы иконоборчества, само выживание Византии мыслилось лишь путем закрепления за Римским царем абсолютных прав. В политической терминологии VII–IX веков наблюдается воспроизведение прежних идей, но налицо и новое содержание, вкладываемое в старые понятия, должное усилить впечатление от статуса Римского царя, подчеркнуть его вселенское значение и величие. И вполне закономерно для «симфонии властей» прослеживается параллелизм в определении прерогатив монарха как в политической сфере, так и в Церкви.

В первую очередь обращают на себя внимание новые понятия в величании Римских царей. Уже начиная с 629 г. к титулатуре Византийских императоров добавляется наименование «василевс», что хотя и является синонимом понятия «император», но имеет и собственное значение. Термин «василевс» позволял индивидуализировать Византийского царя среди всех прочих автократоров и королей, как единственно законного императора во Вселенной. Существует только один Бог и одна Империя, следовательно, по природе вещей возможен только один император, василевс, от которого все остальные правители получают права на свои территории и правят с его волеизъявления. Допустить существование двух или трех равнозначных императоров – бессмысленно, поскольку двух империй быть не может. Василевс – это и есть единственный законный император, то есть Ромейский, Византийский⁵⁸⁹.

Введение этого термина составляет заслугу императора Ираклия Великого. Первоначально может показаться, что употребление обращения «василевс» вместо привычного «император» приводит к умалению царского достоинства, но на самом деле это не так. Термин «василевс» – библейский и мессианский: Христос является единственным василевсом Вселенной, или царем, поэтому употребление сочетания «верный во Христе василевс» лишь подчеркивает сакральный смысл звания «император», с которым отныне связывается царское служение Христа. Отныне василевс становится привилегированным титулом византийского самодержца, принадлежащим исключительно ему одному, как главе христианского мира и Вселенной, в то время как императоров, королей и царей стало уже множество⁵⁹⁰.

Это изменение со временем нашло отражение в молитве, читаемой Константинопольским патриархом перед возложением венца на голову Византийского царя на Литургии: «Пред Тобой единым Царем человеков, тот, которого Ты почтил царством земным, преклоняет выю свою с нами. И молим Тя, Творца всяческих, сохрани его под кровом Твоим, утверди царство его, научи его творити волю Твою, воздвигни во дни его правду и преизобилие мира, да тихое и безмятежное житие поживем во всяком благочестии и чистоте. Ты бо еси Царь мира и Спас душ и телес наших и Тебе славу воссылаем»⁵⁹¹.

В отличие от других правителей Византийский император знал, что ему одному принадлежит вся полнота власти во Вселенной, и эта власть дана ему Богом. Не случайно императрица св. Ирина пишет Римскому папе Адриану, что она и сын получили от Бога власть императорскую, как и папа – власть первосвященника⁵⁹².

Императору принадлежало три важнейших функции: репрезентативная, экзекутивная и административно-законодательная. Как Богом поставленный самодержец, император должен был представлять Римскую империю в качестве материально-чувственного образа, демонстрировать своим величием ее мощь и единственность. Репрезентативность – показатель того, что обожествляется не конкретный император, а императорская власть как таковая. Культ императора внушал уверенность в величии и вечности Римской империи, поэтому церемониал посещения императором различных мест и аудиенции у царя имел четко отработанный и величественный характер.

Как носитель высшей экзекутивной власти, царь обладал неограниченным правом судить своих подданных, наказывать их, ссылать, казнить, конфисковать имущество, смещать с государственных должностей. И это право никогда и никем не подвергалось никакому сомнению. Наконец, император в сознании византийцев – верховный судья и законодатель. Более того, царь – сам воплощенный закон и, конечно же, выше его, поскольку только благодаря императору закон и возникает⁵⁹³. Каждый чиновник являлся слугой императора, и все они были связаны с царем личной клятвой или присягой, которую приносили ему при восшествии на престол⁵⁹⁴. В случае плохого исполнения поручений императора чиновник нес тяжелое наказание, поскольку, как считалось, он бросал тень на имя царя, делегировавшего ему свои полномочия.

С формально-правовой точки зрения власть императора не была и не могла быть никем и ничем ограничена. Этим ограничителем стало нравственное сознание византийского общества и самого василевса, а также этические принципы, вытекающие из христианского вероучения. Но в то же время, как неоднократно замечали исследователи, реальные возможности царя были не столь велики, как может показаться на первый взгляд.

Обратим внимание на главные обстоятельства, довольно существенно стеснявшие полновластие Римского царя. Самоподчинение императором себя Церкви, закону Божьему, приводило к тому, что никакой самый могущественный царь был не в силах перешагнуть через невидимые границы, за которыми его власть прекращалась. Если согласие между царской властью и Церковью давало трещину, можно было с уверенностью говорить, что час такого царя уже близок – ромейский народ всегда находил замену человеку, не соответствующему высокому идеалу Римского императора. Претендент, не венчанный Константинопольским патриархом на царство, никогда не считался императором – это абсолютная аксиома для византийского сознания. В свою очередь признание патриархом нового самодержца происходило далеко не автоматически, и хотя случаев прямого отказа со стороны столичного архиерея история не зафиксировала, но гипотетически такая опасность существовала, и кандидат на царство должен был с ней считаться. Не случайно со временем вошло в практику, что накануне своего венчания на царство император передавал патриарху письменное исповедание веры как залог своего православия.

Вторым фактором, который нельзя было сбрасывать со счетов, являлся сенат (синклит), включавший в себя политическую элиту Римской империи. Хотя полномочия сената не носили закрытый характер и инициатива вынесения на его обсуждение того или иного вопроса принадлежала только царю, это был далеко не номинальный орган власти, нередко предрешавший многие вопросы, в том числе – личность будущего царя.

Наконец, армия – грозная сама по себе сила, вобравшая цвет военной элиты Римской империи. В случае неудачного правления и утраты императором расположения народа, синклита, Церкви и войска именно из среды армейских военачальников, как правило, появлялись новые претенденты на императорский пурпур; или узурпаторы. Как не вспомнить краткий период царствования Ираклиона и Мартины, пострадавших оттого, что народ и армия не приняли их? Взошедший на престол юный Констант II хотя и указал патрициям, что их дело – советовать ему, как правильно управлять государством, а принятие решений – его прерогатива, но вскоре был вынужден консультироваться с войском, прежде чем предложить мир арабам. Начиная новую, иконоборческую политику, Лев III Исавр также счел за благо посоветоваться с сенатом и получить его одобрение. Как писал летописец, синклит буквально потребовал от Михаила II Травла жениться, и царь подчинился этому приказу⁵⁹⁵. С воцарением императоров-иконоборцев роль армии все более возросла, поскольку Лев III и Константин V с присущей им решительностью окончательно порвали с традицией «партийной» системы, место которой теперь заняла военная аристократия. Сами цари, как некогда в древности, все больше становятся полководцами, чем администраторами⁵⁹⁶.

Поскольку все три могущественных силы, а также Римский царь жили по одним и тем же законам, данным Христом, имели одинаковые цели и задачи, подобная политическая конструкция отличалась удивительной живучестью, гибкостью и гармонией. Эта «симфония» не была статичной: в различные периоды времени под влиянием самых разных обстоятельств то одна, то другая сила получала некоторое преобладание в жизни византийского общества.

«Симфония властей» возникает лишь тогда, когда Церковь и государство, царская власть и священноначалие при всем различии их природ и статусов представляют единый органичный союз, различимый изнутри лишь в частностях (где проявляется церковное начало, а где – государственное), но неразличимый вовне. Естественно, для полной «симфонии» нужно, чтобы церковное общество в материальном смысле совпадало с обществом политическим по членам и географии. Практически, как мы знаем, на всем протяжении существования Византии эти условия сохранялись неизменными.

Конечно, никакой деспотии из себя царская власть в Византии не представляла. Считалось само собой разумеющимся, что император подчиняется закону. На первый взгляд этот тезис кажется бессмысленным, поскольку царь, как живой образ закона, являлся единственным источником всего корпуса законодательства Римской империи. Но именно следование праву делало императора законным владыкой. И совершенно верна мысль, что для византийского сознания не всякая власть легитимна, а та, которая избирает уважение к законам. «Этой простой идее античная традиция придала форму парадокса, в котором первое высказывание заимствовано из эллинистической литературы: император не подчиняется законам, так как он сам есть «живой закон», к чему второе высказывание делает коррективу: но законный правитель должен стараться соответствовать законам. Короче говоря, легитимность сообщается через обращение к законности»⁵⁹⁷.

Византийское сознание довольно быстро нашло для себя формулу примирения этого «парадокса». Вообще, «с точки зрения Православия любая другая форма верховной власти, кроме монархии (как это ни парадоксально, любой, хотя бы и не православной) является беззаконной политией в том смысле, что царь – это «воплощенный закон», и при его отсутствии у власти нет божественной санкции, а значит, нет и божественного права издавать законы. В случае же превращения законной монархии в тиранию у христиан всегда оставалось в запасе одно средство – мученичество. Именно мученики (и зачастую весьма высокого социального положения) свидетельствовали о неправде тирании в Византии, так что когда в синаксарях и минеях мы находим во множестве стандартный зачин «В царствование нечестивого царя...» – это значит, что мы имеем дело с христианским сопротивлением тирании»⁵⁹⁸.

Личность конкретного императора зачастую имела второстепенное значение. Важен был тот образ, который сочетался в византийском сознании с титулом Римского императора, а не физический человек. Философское умозрение у византийцев связывалось с политической реальностью через понятие «мимезис» («отражение», «подобие»), кардинальное для византийской культуры и жизни. Император был прообразом Царя Небесного, а Империя – Царствия Христова⁵⁹⁹. Как любой человек, царь мог иметь свои достоинства и недостатки – это прощалось. Единственное, что не дозволялось царю, это – ронять царское достоинство, что выражалось как в уклонении от веры и забвении интересов Церкви, так и в нерадении в государственных делах.

Прочему же в таком случае именно в тот период времени, когда идея царского служения получила наиболее насыщенное содержание, в реальной политике личность императора не стоила подчас ломаного гроша? Ответ на этот вопрос при всей видимой противоречивости не так сложен.

Для византийцев Римская империя, как «Новый Израиль», представляла собой избранное Богом государство, и римские порядки являлись, как данные непосредственно Богом, идеальными по своей природе. Христос, как «господин и царь» всего живого, непосредственно участвует в процессе существования Римского государства, и поэтому для Бога нет никакой причины менять правильный порядок, Им же и установленный. Порядок в государстве для византийцев – это в первую очередь согласие с властью и между собой. Различные бедствия объяснялись не пороками самого общественно-политического строя, а злоупотреблениями отдельных носителей власти, в первую очередь самих царей⁶⁰⁰.

Поэтому полновластие императорского статуса оборачивалось против конкретного носителя царской власти, что обусловливало высшую ответственность василевса перед обществом. Иными словами, если для императора нет ничего невозможного, то он и отвечает за все, что происходит в государстве. Любое нестроение в государстве и Церкви било, как из пушки, по конкретному царю, предрешая его судьбу⁶⁰¹.

Эти мысли казались естественными и органичными для римского сознания еще во времена императора св. Юстиниана Великого. Последующие века только закрепили и обогатили содержанием эту удивительную конструкцию, что непосредственно сказалось на прерогативах царя как главы государственного и церковного управления.

Высокий смысл царского служения Христу едва ли не автоматически предполагал обязанность царя участвовать в делах Церкви и в церковном управлении. Полагалось, что власть дана ему Богом главным образом для сбережения чистоты православного вероучения – поэтому он и именовался defensor («защитник») Церкви. Первоначально византийское правосознание не было столь категоричным по отношению к своим императорам, и некоторые из них самоустранялись от участия в богословских и догматических спорах, а также от принятия по ним последнего решения. Позднее такая ситуация стала уже невозможной. Ведь весь римский народ видел в них служителей Божьих, получивших власть от Творца для того, чтобы воспитываемый под их влиянием род человеческий призвать на служение священническому закону и под руководством Бога возрастить блаженную веру.

Сохранить, сберечь истинную веру и требовать от своих подданных вести благочестивую жизнь – не право, а обязанность императора. Иными словами, Церковь предоставляла императору исключительные, едва ли не абсолютные полномочия, вменяя ему в обязанность налагать на Византийское государство церковный закон⁶⁰².

О царях говорили: «Хранители непорочной нашей христианской веры и ревнители славы Божьей, верные императоры наши, имеющие попечение обо всем, что угодно Богу и что полезно нам, христианам»⁶⁰³. В своем

письме императору Константу II Армянский католикос и сановники пишут буквально следующее: «От вдохновенных пророков и апостолов Христа мы получили заповедь молиться о боголюбивом твоем царствовании, обо всех князьях и войске и обо всем богохранимом дворе, над которым покоится любовь Божия, и благодать божественных даров явно покоится на вас. Твое царство велико и сильнее, чем все царства; оно увенчано не рукой человека, но десницей Бога. Его ничто не может заменить, кроме царства Христова»⁶⁰⁴.

Как указывалось ранее, папа Григорий II допускал довольно резкие выражения в своих посланиях к императору Льву III Исавру. Но даже в обращении к «такому» царю понтифик называет его «главой христиан» и отмечает, что царскую власть ему дал сам Господь⁶⁰⁵.

И Римские императоры, практически без исключения, полнокровно исполняли свой долг перед Богом, ставя интересы Церкви на первое место. «Мы так ратуем за истину, так ревнуем о благочестии, так заботимся о церковном благосостоянии, так желаем утвердить древние постановления, что, оставив занятия делами военными и попечение о делах политических, поставили первым для себя делом восстановление мира во Вселенской Церкви», – писали Римскому папе императрица св. Ирина и император Константин VI⁶⁰⁶.

И Кафолическая Церковь благодарно воспринимала эту опеку, вручая Римскому царю права по управлению церковными делами. Да иначе и не могло быть по природе вещей. Как неоднократно отмечали исследователи, для обеспечения вероисповедального единства Церкви требовался постоянный, внешний и властный авторитетный орган, подытоживающий результат догматических споров. Но ни одна Поместная Церковь, ни один епископ, каким бы авторитетом они ни пользовались, этими качествами не обладали. В сложных перипетиях великих догматических споров церковные кафедры чаще защищали свое частное видение догматических проблем и свои партикулярные церковно-политические интересы. Центром, более всех радевшим о церковном единстве, в известном смысле даже «центром церковного общения», был престол Византийских самодержцев, за которыми признавались широкие церковные полномочия⁶⁰⁷. «Внешний» епископ, как назвал себя св. Константин I Великий, все больше становится епископом «внутренних дел» Церкви, принимая самое непосредственное участие в выработке православного вероисповедания⁶⁰⁸.

В периоды максимального напряжения отношений между Римом и Константинополем, а они случались все чаще и чаще, роль императоров в преодолении ересей и умиротворении Кафолической Церкви все более возрастала. Хрестоматийные примеры демонстрируют VI и Трулльский Вселенские Соборы, у Отцов которых не возникает ни грамма сомнений в том, благодаря кому Кафолическая Церковь обрела мир, а истинное вероисповедание стало законом для всех христиан. Они обращаются к Константину IV со следующими словами: «Все мы единодушно взываем: «Господи, спаси царя нашего (Пс. 19:10), который после Тебя укрепляет основание веры. Благослови жизнь его, направь пути его намерениям. Сокруши силу врагов его, и пусть восстающие на него постоянно падают, за то, что он творил суд и милость, и истине, находившейся на краю погибели, простер руки, и спас народ Твой, и привел его к единомыслию. Радуйся, Константинополь, новый Рим, славный именем державы. Вот император твой благоверный, да и мужественный, берется за всеоружие, за свою ревностную силу. Он надел на себя броню, правоту и святость, возложил на себя шлем, благоразумие, которое есть сторож добродетелей, взял щит, непоколебимое благочестие к Богу»⁶⁰⁹.

И царь как данность принимает эти славословия и подтверждает свои обязанности перед Богом и Церковью: «Бога в свидетели призываю пред вашим Святым и Вселенским Собором, что без всякой приязни или неприязни мое первое желание и забота состоит в том, чтобы наша христианская непорочная вера была безукоризненна, и чтобы мы сохраняли ее с постоянством во имя Бога по учению и преданию, переданному нам чрез Евангелие, святых апостолов и чрез изложения пяти Вселенских Соборов и Святых славных Отцов»⁶¹⁰.

В другом послании царь продолжает свою мысль: «Опорой и основанием христианнейшего государственного управления, вверенного нам свыше, служат неуклонная и непоколебимая вера в Бога, на которой Христос, Бог наш, и создал Церковь в жилище Себе и, как Царь всех, утвердил престол нашего царства и вручил нам скипетр самодержавия. На этом камне, на котором нам повелено стоять твердо, мы утвердили столпы рассуждения и повелеваем твердо держаться за него своим подданным, чтобы кто-нибудь не упал в пропасть нечестия».

Далее царь объясняет причины, по которым он повелел собраться Вселенскому Собору, и они вполне традиционны: «Мы, подражая издревле благочестиво и соименно царствовавшим, будучи сожигаемы ревностью о правой и непорочной вере и считая делом первой важности, чтобы в наше царствование святые Божии церкви находились в мире, сочли весьма неуместным долее нарушение мира церковного. И потому созвали сей VI Священный и Вселенский Собор, равночестный бывшим прежде него пяти Вселенским Соборам»⁶¹¹.

Это было сделать очень непросто: как пишет царь, мешали внешние враги и внутренние неурядицы. Но «мы так ратуем за веру, заняты благочестием, так озабочены состоянием дел церковных, что, будучи осаждаемы военными заботами, отвлекаемы военными предприятиями, не отложили созвание сего всечестного Собора, чтобы по уничтожении разногласия церквей устроился союз мира»⁶¹².

Как следует из «Деяний Соборов» и посланий императора, царь Константин IV не просто наблюдал за дисциплиной в зале, но и принимал активное участие в рассмотрении дела по существу – об этом он прямо пишет Римскому папе Льву II⁶¹³. Поэтому император с полным основанием говорит в своем эдикте: «Стоя на высокой горе царства, возвещаем и благовествуем всенародный праздник церковного мира»⁶¹⁴.

Даже император Юстиниан II, личность которого оценивается неоднозначно, заслужил самых высших эпитетов от Отцов Трулльского Собора. «Христос не оставляет нас без помощи, – пишут они, – воздвигая в каждом поколении людей, противоборствующих диаволу оружием благочестия на поприще сей жизни и ведущих против него войну. Которые, извлекши меч Духа, Который есть Слово Божие, и таким образом схватившись с лукавым, разрушили тиранию его над нами, стали пастухами стад, показывают народам пути Господни, дабы они по незнанию лучшего не зашли на стремнины и не упали в пропасть».

И другой отрывок в адрес царя: «Когда мы беспечно проводили свою жизнь и покоились в умственном сне, Христос, Бог наш, Кормчий сего великого корабля настоящего мира, восстановил в твоем лице мудрого нашего правителя, благочестивого императора, предстоятеля на суде, решающего дела по сущей правде, сохраняющего истину в века, делающего осуждение и оправдание посреди земли и шествующего непорочным путем. Которого, выносивши во чреве и повивши, хорошо выкормивши и одевши добродетелями, исполнивши Божественного Духа, Премудрость сделала глазом Вселенной, ясно просвещающим подданных чистотой и блеском ума. Которому Она поручила Свою Церковь и научила днем и ночью заботиться о ее законе к усовершению и назиданию подручных народов. Который жаром любви к Богу превосходя ревнителя Финееса и умертвивши грех силой благочестия и благоразумия, захотел и паству освободить от зла и заразы. Ибо тому, кто принял по мановению свыше управление родом человеческим, прилично было не только иметь в виду касающееся его самого, – то, как бы у него собственная жизнь получала доброе направление, – но и спасать всякого подначального от волнения и наводнения грехопадений, от ветров лукавства, отовсюду нападающих и возмущающих тело нашей низменности»⁶¹⁵.

Да что там восточные епископы – сам Римский епископ славословит императоров, как защитников Церкви и благочестия, легко уступая им пальму первенства в церковном управлении. Папа Лев II (682–683) далек от мыслей, некогда завещанных Римским епископом Геласием (492–496) своим преемникам, и излагает собственные суждения вполне в духе «симфонии властей». «Соборным решением и голосом императорского эдикта, как обоюдоострым мечом духа, уничтожено вместе с древними ересями и заблуждение нового безобразия и низвергнуты виновники лжи вместе со своим богохульством»⁶¹⁶.

Ему вторит другой Римский епископ – Агафон (678–681). «Ваша императорская власть и снисхождение по Боге, – пишет он императору Константину IV, – через Которого цари царствуют, Который есть Царь царей и Господь господей, печется и старается тщательно исследовать истину неповрежденной веры, как она предана от апостолов и апостольских отцов, и имеет сильнейшее желание видеть во всех церквах сохранение истинного предания. Пусть ваше поставленное от Бога величество внимательно рассмотрит оком внутреннего рассуждения, которое удостоилось при свете благодати Божией прозирать нужды христианских народов: кому из этих учителей должен следовать христианский народ, которого из них учения принять, чтобы получить спасение, когда они всех и друг друга взаимно предают осуждению, как это видно из различных и непостоянных определений в их писаниях».

«Несправедливо, – продолжает он, – чтобы виновные приносили вред невинным, или чтобы нечистые лишали иных удовольствия... Мы уверены, что совершение этого дела Всемогущий Бог предоставил счастливым обстоятельствам вашей кротости, дабы, заступая на земле место и ревность самого Господа нашего Иисуса Христа, удостоившего венчать вашу власть, вы произнесли справедливый суд за евангельскую и апостольскую истину. Искупитель и Спаситель человеческого рода, потерпевший оскорбление и доселе подвергающийся ему, внушил власти вашего мужества подвергнуть исследованию дело Его веры и отмстить, при Его помощи, оскорбление Искупителя и Со-царя, сделанное Ему презрителями Его веры, великодушно исполняя с императорским милосердием то пророчество, которое изрек к Богу царь и пророк Давид»⁶¹⁷.

Более того, апостолик считает величайшей радостью, что император исследует вопросы веры. «Предвидится надежда на получение всяких благ, – пишет он царю, – в виду того, что ваше императорское величество с верою исследует и с живостью желает обнять истинное исповедание Того, которым оно венчано и поставлено над людьми для спасительного ими управления, исповедание Ему приятнее всех даров»⁶¹⁸.

Конечно, ни о каком ином способе установления всеобщего вероисповедания, кроме императорского закона, в те времена даже не помышляли. Так, изложив свое вероисповедание, папа Агафон далее заканчивает: «Умоляем покорно вашу боговенчанную власть благосклонно повелевать, чтобы это именно исповедание проповедовалось всеми и у всех получило силу»⁶¹⁹.

Не стали исключением и императоры-иконоборцы. Приведем в качестве примера новеллу императора Льва IV, проникнутую духом христианской ответственности царя за судьбу Кафолической Церкви и Римской империи. «Всегда имея всякую заботу о том, – пишет он, – чтобы по воле свыше вверенное нам Римское государство, правильно совершающее служение Пребожественной и Блаженной Троице и живущее согласно с божественными Ее заповедями, мирно и безмятежно пребывало в благоустройстве, мы, отвергнув всякую беспечность в жизни, охотно предпочли постоянно бодрствовать в заботах и приняли на себя и ночью, и днем всякий труд, склонившись в этом отношении идти преимущественно путем спасения, в самой высокой степени служить Всемогущему Царю, даровавшему нам венец, и подвергнуться Его человеколюбивому попечению»⁶²⁰. Конечно, под этими словами могли подписаться все без исключения Римские цари.

И не случайно иконоборческий Собор 754 г. титулует императора Константина V «тринадцатым апостолом»⁶²¹. «Льву и Константину вечная память! Вы – мир Вселенной! Вы утверждаете Православие! Вы разрешили вопрос о неслиянном в домостроительстве Христовом! Вы утвердили догматы святых шести Вселенских Соборов! Вы уничтожили идолослужение!» – славословили епископы своих царей⁶²².

Когда же ересь иконоборчества была впервые опровергнута на VII Вселенском Соборе, славословия Отцов расцвели пышным цветом. «Державнейшие императоры! Славится глава Церкви, Христос Бог наш, так как хранимое руками Его сердце ваше произнесло доброе слово. Как головы ваши увенчиваются золотом и издающими блистательные лучи камнями, так и умы ваши украшены евангельским и отеческим учением. Как истинные питомцы и сподвижники тех, чье вещание распространилось по всей Вселенной (то есть апостолов. – А. В.), и как руководители всего вашего носящего Христово имя народа, вы увековечили слово истины и изобразили характер Православия и благочестия, воссияли для верующих, яко светильники, издающие на все стороны сияние. Вы, кротчайшие и мужественные императоры, не допустили, чтобы в ваши времена существовало такое заразительное и душевновредное заблуждение; но постарались уничтожить его благодатью живущего в вас Духа, чтобы как церковные дела, так и все подчиненные находились в добром порядке, и царство ваше управлялось мирно. В древнем Сионе царствовал Давид, а в этом бодрствуют, подобно Давиду, благочестивые императоры!»⁶²³

Сама Кафолическая Церковь, по одному образному выражению, становится государственным департаментом, которым управляет император. Он рассматривался византийцами как уполномоченный Богом в сфере, куда были включены как церковный, так и государственный порядок. В связи же с тем, что вопросы церковного управления чрезвычайно разнообразны, немыслимо дать полный обзор тех полномочий, которые реализовывали цари в этой сфере. Остановимся только на трех, пожалуй, наиболее важных аспектах.

В частности, цари предрешали и непосредственно определяли административно-территориальное деление Церкви. Они присваивали по своему усмотрению титул митрополии отдельным епископиям (12-е правило IV Вселенского Собора)⁶²⁴. Согласно 17-му правилу Халкидонского Собора, если царь устроит новый город и посредством правительственных распоряжений даст ему какие-либо преимущества, то этим правительственным распоряжениям должен следовать и порядок церковных епархий⁶²⁵.

В комментариях на 17-е правило IV Вселенского Собора и на 38-й канон Трулльского Собора древний канонист писал буквально следующее: «Настоящее правило определяет, чтобы царской властью воздвигнутые города в церковном отношении были почитаемы так, как предпишет царское повеление, то есть имели достоинство епископии или митрополии (ибо церковное распределение должно следовать... царским повелениям). Настоящим правилом предоставлено царю вновь устроять епископии, а иные возводить в достоинство митрополии... по его усмотрению (выделено мной. – А. В.)"⁶²⁶.

В целом ряде случаев, когда возникали дискуссии относительно того, какому патриарху подчинена та или иная территория, решение вопроса также передавалось на усмотрение самодержца. Например, когда на Соборе 879–880 гг. в очередной раз встал довольно сложный вопрос о Болгарии, были выслушаны представители Римского папы и Константинопольский патриарх – каждый из них имел собственные виды на церковное окормление Болгарии. И Собор постановил: «Это дело не подлежит ведению Собора... Это дело должно быть решено императорской властью»⁶²⁷.

Дословно ответ восточных епископов римским легатам – поверенным папы Иоанна VIII (872–882) – звучал таким образом: «Можно надеяться, что благочестивый император по благословению Божию и по молитвам святейшего Фотия, силой оружия восстановит древние границы своего царства и приобретет власть над всей землей; когда же это случится, тогда император по своему усмотрению (выделено мной. – А. В.) определит границы патриархатов, так что между патриархами не будет возникать никаких споров, а будет царствовать мир, как в этом, так и в других отношениях»⁶²⁸.

В ведении Византийского императора находились и другие вопросы церковной организации. Например, царь Констант II в 664 г. признал автокефалию Равеннского епископа и его независимость от Римской кафедры. До этого такое положение имели лишь епископы Медиолана и Аквилеи в силу исторических традиций, сформировавшихся также не без участия императоров⁶²⁹.

А император Фока Узурпатор лишил статуса «Вселенский» Константинопольского патриарха и таким способом практически отменил те преимущества, которые были даны ранее столичному архиерею Вторым и Четвертым Вселенскими Соборами. Даже папа Адриан, не чувствующий, прямо сказать, особой необходимости искать расположения Византийского императора, нисколько не сомневался в том, что решение вопросов церковного устройства – исключительно царская прерогатива. И он пишет св. Ирине и Константину VI письмо, в котором просит тех вернуть Риму епархии, отданные Константинопольскому патриарху императором Львом III⁶³⁰.

«С призванием Святые Троицы», как писал Вальсамон на 69-е правило Трулльского Собора, назначали и снимали патриархов⁶³¹. Причем назначение издавна осуществлялось непосредственно императорскими указами. Последующая практика не отвергла этого порядка. Впрочем, следует заметить, что канонически установленного порядка выбора патриарха или его назначения Византия не знала. И не по причине «правового произвола императоров», а просто оставляя за Церковью свободу выбора того или иного апробированного способа в зависимости от ситуации. Так же обстояли дела и с порядком формирования Вселенских Соборов.

В этой связи неудивительно, что процедура часто варьировалась. Нередко прямое назначение патриарха царем заменялось выбором императором одного лица из трех кандидатур, предложенных Собором епископов. При этом зачастую василевсы сами указывали лиц, должных быть включенными в круг кандидатов. Но, конечно, это ничего не меняло по существу. Если избирался кандидат, неугодный императору, последний просто мог аннулировать соборное решение, что порой и происходило в действительности.

После формального назначения патриарха синодом император лично объявлял об избрании нового архиерея в присутствии высших гражданских и церковных чинов, используя старую формулу: «Божественная благодать и наше Величество, проистекающее из нее, возводит благоговейнейшего (имярек) быть патриархом Константинопольским». После 1261 г. формула несколько изменилась. Теперь император провозглашал следующие слова: «Святая Троица, властью данной Нам, возвышает быть тебя Епископом Константинополя, Нового Рима и Вселенским Патриархом». В XV в. формула и церемониал вновь претерпели изменения. Теперь все происходило в храме в присутствии императора, и его слово зачитывалось одним из высших должностных лиц Империи: «Наш великий и святой Государь и Священный Синод призывают твое Святейшество на верховный трон Патриарха Константинопольского». После этого император вручал патриарху крест, лиловую мантию и наперсный крест-мощевик как символы его власти⁶³².

Позиция царя всегда являлась решающей даже в тех случаях, когда имело место явное сопротивление епископов. Например, Константинопольский патриарх Пирр (638–641, 654) был возведен на кафедру императором Константом II при открытом неудовольствии епископов, высказавших в адрес императорской кандидатуры много претензий. В ту пору монофелитство на Востоке имело многочисленных сторонников, в том числе среди епископов. И они обвиняли Пирра в том, что незадолго перед этим после публичной дискуссии со святым и преподобным Максимом Исповедником он покаялся перед Римским папой Теодором I (629–642), греком по происхождению (по-гречески его имя звучало Федор), и примкнул к православной партии, которая имела тогда опору, по-видимому, только в Риме. Впрочем, позднее Пирр вновь примкнул к монофелитам⁶³³.

Характерное доказательство в этом отношении представляет VII Вселенский Собор, в «Деяниях» которого содержится апология патриарха св. Тарасия (784–806), произнесенная в тот день, когда ему была объявлена воля императоров (Константина VI и св. Ирины) о возведении его на патриаршую кафедру. «Хранители непорочной нашей христианской веры, – говорил тогда еще будущий патриарх, – и ревнители славы Божией, верные императоры наши, имеющие попечение обо всем, что угодно Господу и что полезно христианам, ныне же особенно сильно озабоченные делами церковными, при обсуждении вопроса о назначении архиерея для этого царствующего города своего, на мне остановили благочестивую мысль свою и приказали меня уведомить о том, что им угодно было остановиться на мне»⁶³⁴.

Другой пример – Константинопольский собор 879–880 гг. (иначе называемый «Собором в храме Святой Софии»), на котором произошло восстановление св. Фотия (858–867 и 877–886) на патриаршем престоле. В своем обращении к Отцам, собравшимся на соборном заседании, тот напрямую указывал, что и в первый раз, и сейчас принимает Константинопольскую кафедру исключительно по воле императора, настаивавшего на своем решении: «Император, по смерти патриарха Игнатия, объявил мне свою волю, чтобы я занял патриаршество»⁶³⁵. И инициатива монарха, конечно, предопределила имя нового патриарха.

Напротив, если патриарх чем-то не угождал царю, его отставка являлась вопросом времени – не более того. Поэтому с полным основанием можно согласиться с мнением, что «воля императора была единственным имевшим значение фактором при произведении патриархов на престол, от воли императора зависело и свержение патриархов»⁶³⁶.

В отдельных случаях, как это случилось в царствие императора Анастасия II, имели место редчайшие исключения, вызванные, конечно, слабостью власти конкретного василевса и шаткими основаниями его власти. В тексте грамоты о назначении патриархом Германа I (715–730) не упоминается ни о каком участии монарха в этом деле, и выбор патриарха представляется делом всенародным. «Голосом и решением благочестивых пресвитеров и диаконов и всего почтенного клира, и святого синклита, и христолюбивого населения этого богохранимого царствующего града, божественная благодать, вся немощная врачующая и недостаточествующая восполняющая, поставляет Германа, святейшего представителя митрополии кизикийцев, епископом этого богохранимого царствующего града», – говорится в акте об избрании патриарха⁶³⁷.

Более того, цари определяли не только фигуры патриархов, но и епископов. Так, император св. Никифор II Фока (963–969) издал новеллу, согласно которой царь впредь будет самостоятельно определять лиц для назначения их на архиерейские вакантные места, а епископский собор должен лишь испытать их и совершить над ними епископскую хиротонию.

Поэтому совершенно справедливы следующие слова: «В Православной Церкви навсегда утвердилось за государями при поставлении новых епископов, митрополита и патриарха право, проявлявшееся в том, что государи или утверждали избранного надлежащим образом кандидата на епископство, или же сами лично указывали кандидата, то есть назначали такого епископом, после чего епископский Собор испытывал способности назначенного и, если находил достойным епископства, рукополагал его, если же нет, то отклонял, и тогда следовало назначение другого лица»⁶³⁸.

Иногда исследователи ошибочно полагают, будто Церковь активно противилась такой практике, и в качестве примера приводят 3-й канон VII Вселенского Собора, препятствующий избранию епископа гражданскими властями. Но в действительности это ограничение никак не затрагивает царских прерогатив – императорам было явно не до периферийных архиереев, и никакого желания избирать епископов, к примеру в Малой Азии, где насчитывалось 350 кафедр, в них также не обнаруживалось. Другое дело, что цари были искренне обеспокоены складывающейся практикой коррумпированных чиновничье-епископских тандемов, и они активно поддержали стремление Отцов Собора разрушить это губительное для Империи и Церкви «единство», ограничив местных властителей⁶³⁹.

В специальной литературе нередко называют рассматриваемый нами характер отношений между Церковью и императором «цезаро-папизмом». Будто бы это «ненормальное» положение дел вело к вреду для духовного союза. Но в этом случае нужно будет опровергать всю историю Кафолической Церкви, как она сложилась в действительности. И утверждать, будто за все время ее исторического существования в христианском государстве, начиная со св. Константина Великого, Церковь не только находилась под давлением чуждой, посторонней ей силы, но и управлялась этой силой⁶⁴⁰. Едва ли такое мнение найдет много сторонников.

Как единый источник власти в Церкви-Империи, царь устанавливал объем полномочий не только любого чиновника, но и каждого государственного органа, к которым относился клир во главе с Константинопольским патриархом. По мере того, как Апостольский престол все откровеннее начинал демонстрировать желание отпасть от власти Византийского василевса, императоры предпринимают последовательные шаги, направленные на укрепление власти Константинопольского патриарха. Столичный архиерей уже с VI века именовался «Вселенским», теперь же цари делали все от себя зависящее, чтобы этот титул наполнился реальными полномочиями.

Эта тенденция наиболее наглядно проявилась при императорах-иконоборцах, нуждавшихся в альтернативной Римскому епископу духовной силе на Востоке, чтобы в условиях церковного раскола дать Восточной церкви свой центр церковно-административной и судебной власти. Халкидонским и Трулльским Соборами Константинопольский архиерей уже был выдвинут на второе место в Кафолической Церкви; теперь эдиктом царя-иконоборца он признавался первым, оттесняя собой Римского епископа.

Полновластие Константинопольского патриарха на Востоке являлось для всех бесспорным. Хотя в Римской империи существовали еще три восточных патриарха (Александрийский, Антиохийский и Иерусалимский), их реальная власть после завоеваний мусульман резко уменьшилась. Нередки были ситуации, когда они, вследствие запрета арабов, вообще не могли принять приглашение на собрания епископов и заседания Вселенских Соборов. Поэтому волей-неволей оставался единственный восточный патриарх, который мог, по мнению царей, играть первую роль в Церкви.

Как некогда св. Юстиниан Великий определял качества, при наличии которых лицо может стать епископом, так теперь Лев III и Константин V устанавливают требования к Константинопольскому архиерею: «Патриарх есть живой и одушевленный образ Христа, словом и делом изображающий из себя истину. Назначение патриарха в том, чтобы, во-первых, сохранить в благочестии и святой жизни принятых от Бога, а потом, по возможности, обратить к Православию и единству с Церковью и всех еретиков... Исполнение патриархом своего назначения состоит в спасении вверенных ему душ, а равно и в том, чтобы жить во Христе и сраспинаться миру. Отличительными свойствами патриарха должно быть то, чтобы он был учителен, неизменно ровен в общении со всеми высшими и низшими, кроток ко всем, послушным учению, и строг в обличении неисправных».

Затем они определили и полномочия столичного архипастыря: «В интересах истины, непоколебимости догматов и соблюдения правды и благочестия он должен делать представления императорам и не смущаться. Одному патриарху приличествует объяснять постановленное древними и определенное Святыми Отцами и утвержденное Святыми Соборами. Патриарху же принадлежит право наблюдать и исследовать сделанное и поставленное на соборах, относится ли то к отдельной области или ко всей Церкви. Поскольку государство, подобно человеку, состоит из частей и членов, важнейшие же и необходимейшие части суть царь и патриарх; то вследствие сего и духовный мир, и телесное благоденствие подданных зависят от единомыслия и согласия во всем государственной и церковной власти».

Не желание и согласие остальных патриархов и епископов, а воля царя определяла (и это становилось церковным законом), что: «Престол Константинопольский, украшающий столицу, признан первым (!) в соборных постановлениях, последуя которым божественные законы повелевают, чтобы возникающие при других кафедрах несогласия доводились до сведения и поступали на суд этого престола. Каждому патриарху принадлежит забота и попечение обо всех митрополиях и епископиях, монастырях и церквах, а равно суд, рассмотрение и решение дел. Но предстоятелю Константинополя предоставлено и в пределах других кафедр, где не последовало еще освящения храма, дать ставропигию. И не только это, но и рассматривать и исправлять возникающие при других кафедрах несогласия. Патриарху принадлежит попечение обо всем, относящемся к спасению души, а равно и в отношении к покаянию и обращению от грехов и от ереси он сам и один поставлен распорядителем и правителем»⁶⁴¹.

Смена императоров-иконоборцев на царей-иконофилов никак не повлияла на эту тенденцию. Когда римские легаты на VII Вселенском Соборе публично объявили категоричное требование понтифика, очень похожее на приказ, исключить из титулатуры Константинопольского патриарха предикат «Вселенский», цари и присутствовавшие Отцы сделали вид, что не заметили этого. Примечательно, что требование было обращено именно к императорам: Римский папа, безусловно, понимал, кто реально правомочен решать такие вопросы. К тому же ему очень хотелось наглядно показать, что только цари близки по положению к предстоятелю Апостольской кафедры, и потому он обращается к ним как равный к равным. Но легаты настаивали, императоры. отмалчивались. Как следует из «Деяний» Собора, ситуация едва не закончилась публичным скандалом. Но царские сановники твердо стояли на своем, и легаты дрогнули. Они так и не решились покинуть зал заседаний и повторить требования понтифика в другие дни.

Понятно, что Константинопольские архиепископы с благоговением отнеслись к царям, силой власти которых взошли на вершину пирамиды церковной власти. В такой ситуации бросать тень на имя и статус Римского царя было для восточного клира себе дороже: немедленно ставились под сомнения права, полученные от императора Константинопольским патриархом. Ведь если царь оказывался неправомочным лицом, то каким церковным обычаем и каноном можно было обосновать полномочия патриарха?

Однако вскоре возникли затруднения неожиданные, ранее невиданные, беспрецедентные. Императоры, вне зависимости от личной позиции, никогда не оставались безучастными к любому догматическому и даже каноническому спору, если те создавали угрозу Церкви. Как справедливо отмечал один автор, «не правилен тот прием при оценке византийской системы отношений между государством и Церковью, по которому Церковь при православных императорах оказывалась состоящей в таких-то отношениях, а при императорах еретиках в совершенно противоположных. На самом деле разницы в отношениях православных и еретических императоров к Церкви не было: те и другие вытекали из одного и того же начала. Догматическое учение Православной Церкви не составляло чего-либо окончательно выясненного и формулированного; для этого потребовался продолжительный процесс выяснения и формулирования, и нет ничего необъяснимого в том обстоятельстве, если император не всегда оказывался на стороне православной партии, а принимал сторону противоположной партии»⁶⁴².

Однако после окончательного восстановления иконопочитания для всех стало очевидным, что целая плеяда блестящих царей – Лев III, Лев IV, Лев V, Михаил II, Феофил являлись в буквальном смысле слова неправоверными василевсами, а Константин V – вообще ересиархом. Они руководствовались теми же соображениями, что и их предшественники, но на этот раз имелись серьезные отклонения от прежних методов обеспечения единомыслия. Цари-иконоборцы не останавливались перед крайним способом защиты своей религиозной политики – казнями (единичные явления при прошлых церковных расколах), и кровь мучеников обильно (по сравнению с прошедшими временами) потекла по эшафоту.

Кроме того, ранее решения Вселенских Соборов, реципированные Римским епископом и всеми патриархами, становились для Византийских императоров неким эталоном Православия. Они могли варьировать способы практической реализации их решений, но не возвращались к предметам догматических споров, уже рассмотренных Вселенскими собраниями. На этот раз все было иначе: император Лев V ревизовал VII Собор, не признав его Вселенским. Это было наглядное отклонение от старых традиций со стороны императоров.

Обусловливались ли эти новации в церковной практике только идейными предпочтениями императоров и попыткой узурпации (как это иногда пытаются представить) власти в Церкви? Конечно, нет. Во-первых, в ходе реставрации на Востоке иконоборчества в последующие за VII Вселенским Собором годы идеологи этого направления не предложили никаких новых идей помимо тех, какие были ранее изложены еще во времена императоров Льва III и Константина V. Не случайно новый иконоборческий Собор 815 г. при императоре Льве V изложил свои определения относительно запрета почитания святых икон в довольно мягкой форме, повторив, собственно говоря, те же аргументы, что и прежние иконоборцы.

Во-вторых, высказанное предположение о якобы имевшей место попытке Римских царей тотально подчинить себе Церковь наталкивается на тот очевидный факт, что они как раз наоборот прилагали большие усилия для повышения статуса Константинопольского патриарха, наделяя того все большими и большими полномочиями. В-третьих, идеологами иконоборчества «второй волны» выступали не цари, а в первую очередь архиереи и столичные патриархи, в частности Феодот Каситера и Иоанн Грамматик, навязывая царям свои догматические взгляды и требуя ужесточить правительственные меры в отношении иконопочитателей.

Косвенным как минимум подтверждением ведомой роли почти всех царей-иконоборцев в деле восстановления этой ереси является и тот исторический факт, что никогда ни один Римский император не был анафематствован Кафолической Церковью. В том числе и императоры-иконоборцы. Для всех было очевидным, что подлинными вождями второй волны иконоборчества выступали не они, а восточный епископат. Анафематствовать, к примеру, Михаила II или Льва V было в буквальном смысле слова не за что. А если так, то и отлучать от Церкви Льва III и Константина V было тем более неприлично, поскольку их образ мыслей и действий ничем не отличался от методов последующих царей-иконоборцев.

Хотя деятельное участие императоров Исаврийской династии и особенно Константина V в распространении иконоборческой ереси не вызывало ни у кого сомнений, Отцы VII Вселенского Собора были далеки от мысли бросать тень на имена Льва III и его сына. В отличие от некоторых своих потомков они прекрасно понимали, что императорами двигали добрые побуждения и ревность о вере. Поэтому Отцы вспоминают те заслуги царей, которые бесспорны, – их воинские подвиги в защиту Римской империи, а, стало быть, и Церкви.

Вся вина за ересь и установление еретических догматов возлагается на архиереев, собравшихся на Соборе 754 г. Им вменяется в вину то, что они вместо того, чтобы «произносить императорам благозвучные и приятные похвалы», приписывают им сомнительные подвиги, указывая, будто бы цари разделяют их иконоборческие мысли. Следует отпор епископам-иконоборцам, слова которых Отцы VII Собора квалифицируют как настоящее оскорбление царского достоинства: «Им следовало бы скорее высказывать подвиги их мужества, победы над врагами, подчинение им варваров, что многие изображали на картинках и на стенах, возбуждая тем самым любовь к ним; точно так же – защищение ими покорных им, их советы, трофеи, гражданские постановления и сооружение ими городов. Вот похвалы, которые делают честь императорам! Они возбуждают хорошее расположение духа и во всех подчиненных им. Но еретики, имея языки наостренные и дыша гневом и стремлением к обличениям, хотят в темном месте подстрелить имеющих правое сердце и потому говорят так»⁶⁴³.

Иными словами, императоры, многократно рисковавшие жизнями и не единожды бившие врагов Империи и Церкви, были введены еретиками-епископами в заблуждение и, конечно, невиновны в этом.

К сожалению, далеко не всегда задаются вопросом: а чем была вызвана реставрация иконоборчества? И совершенно напрасно, поскольку ответ на него таит в себе много интересного. Дело в том, что в условиях существования «симфонии властей» практически любое церковное событие в Церкви-Империи всегда имело политическое продолжение, и наоборот. «Новое» иконоборчество было в гораздо большей степени проникнуто политическими мотивами, чем догматическими разногласиями между Римом и Константинополем. Для массы рядовых обывателей догматические высоты были недоступны. Там богословские предпочтения формировались под влиянием внешнего авторитета: епископа своей епархии, которому следовало подчиняться по правилам церковной дисциплины, монашествующих лиц и наглядных примеров, при каких императорах – иконоборцах или иконопочитателях – Римскому государству и римскому народу жилось лучше, а дела обстояли успешнее.

Однако для церковной и управленческой элиты греческого Востока иконоборчество стало, по существу, не догматическим учением, а политической идеей новой национальной партии. Апостольский престол придерживался иконопочитания, причем в убогом и бедном по содержанию понимании, вызывавшем в Константинополе лишь легкую усмешку. И этот же Рим презрительно отрицал прерогативы Константинопольского патриарха, какими того наделил Византийский василевс, и требовал признания верховенства понтифика. Поэтому поддерживать сторонников иконопочитания являлось равнозначным тому, как соглашаться с претензиями Римских епископов на абсолютное главенство в Кафолической Церкви, болезненными для самолюбия греческих иерархов. А высшие круги византийского общества обоснованно отождествляли личность и образ мыслей понтифика с его предательством интересов Римской империи и попытками захвата византийских земель в Италии.

Напротив, наиболее горячими поклонниками почитания святых икон выступали (хотя далеко не все) монашествующие лица, в силу природы своего сана куда в меньшей степени связанные узкополитическими интересами греческой духовной и военной элиты. В них довлело чувство Вселенской Церкви, независимое от того, в каких отношениях в данный момент времени находились Римский царь и Франкский король, папа и патриарх.

Примечательно, что последний Собор, свершившийся уже при императоре Василии I Македонянине (867–886), поставивший наконец точку на иконоборческом кризисе, не привел никаких дополнительных аргументов в пользу иконопочитания. Скорее, сам факт обоюдного анафематствования Римским понтификом и Константинопольским патриархом иконоборчества как ереси являлся для современников символом вновь восстановленного единства Кафолической Церкви на Константинопольском соборе 869–870 гг.

Едва ли с церковной точки зрения в этом была особая нужда: из четырех оставшихся в Константинополе иконоборцев трое тут же повинились в ереси и были прощены, и только один, некто Феодор Критянин, был анафематствован епископами, присутствовавшими на заседании⁶⁴⁴. Примечательно, что за 8 лет до этого, на «Двукратном» соборе об иконоборчестве не сказано ни слова, и как раз этот Собор прошел под эгидой противостояния Римскому епископу и являлся своего рода апологией Константинопольскому патриарху. Так что, повторимся, политика занимала во второй стадии иконоборчества гораздо больше места, чем богословие.

Займи в этих условиях Византийский царь позицию иконопочитателей, и в глазах имперской элиты выходило, что он солидарен с Римским епископом и в других вопросах, в том числе по признанию Франкского короля наследником древних Римских императоров, а папы – главой Кафолической Церкви. Хрестоматийный пример – император Михаил I Рангаве, буквально сметенный при первой же неудаче патриотической партией, поддержавшей Льва V Армянина.

Попытки Никифора Геника, Льва V и Михаила II занять нейтралитет по вероисповедальному вопросу – по прошлым временам обычная практика для Римских царей в схожей ситуации, – не увенчались успехом: их заставили деятельно определиться в своих предпочтениях. В жизнеописании императрицы св. Феодоры приводятся ее слова о том, что восстановить иконопочитание ей мешают «полчища синклитиков и вельмож, преданных этой ереси, не меньше их – митрополиты, надзирающие за Церковью, а более всех – патриарх, который своими непрестанными советами и наставлениями взрастил и укрепил в моем муже (то есть императоре Феофиле. – А. В.) тот хилый росток ереси, что получил он от родителей, а также пристрастил его к пыткам и мучительствам, кои сам ежедневно изобретал против святых людей. Сей несчастный – учитель и наставник всего зла!»⁶⁴⁵

Поэтому некоторые императоры, не вторгаясь особо в области догматики, предпочитали за благо поддерживать иконоборцев, деятельно защищавших их же царские прерогативы и независимость от Рима Восточной церкви. Характерно, что будущий Константинопольский патриарх св. Мефодий (843–847), некогда отправленный на Восток с требованием Римского папы к Византийскому василевсу восстановить иконопочитание, был признан политически неблагонадежным и подвергнут ссылке. Образ политического преступника, но никак не еретика преследовал его и в дальнейшем: при императоре Феофиле св. Мефодия отозвали из ссылки, но держали в изоляции, опасаясь сношений с внешним миром вследствие его политических взглядов.

Да и как могло быть иначе, если в своем ригоризме вожди иконопочитания переходили все мыслимые границы, напрямую заявляя Римскому епископу, что тот просто обязан прекратить все отношения с императором и восточным клиром, как уже отлученными за еретичество от Кафолической Церкви? Сохранилось характерное письмо прп. Феодора Студита папе, в котором заслуживает внимания следующий отрывок. «С ними нельзя входить в общение даже и в том случае, если они обнаружат раскаяние. Ибо раскаяние их не искренно; подобно манихеям, они берут клятву со своих приверженцев – отрицаться от своих верований в случае допроса, а потом снова исповедовать их. Что они отлучены от Церкви, это свидетельствует недавно присланное письмо от святейшего архиерея древнего Рима. Об этом свидетельствует и то обстоятельство, что апокрисиарии римские не хотели с ними входить в общение, не хотели видеть их и говорить»⁶⁴⁶.

Нужно понимать образ мыслей людей того времени, чтобы в полной мере осознать, что означали для них уверения благочестивых подвижников Православия в еретичестве царя, патриарха и епископов. В результате, как обратная реакция, впервые проявляется греческий церковно-политический национализм, с рецидивами которого нам еще предстоит столкнуться не раз. Произошла некоторая негативная трансформация церковного сознания. Рим сохранил вселенские идеалы, но резко уклонился в политическую сферу, предав забвению духовные аспекты. А в понимании Константинопольского клира Вселенская церковь на Востоке все более ограничивалась лишь подчиненными ему епархиями и восточными патриархатами, главы которых находились всецело в его воле.

Все чаще в лексиконе столичных патриархов термин «Вселенская» Церковь означает «Греческая». В одном из писем Армянскому католикосу, приписываемых патриарху св. Фотию, говорится буквально следующее: «Господь дал грекам... imperium, священнический и пророческий порядок... И как израильтяне обладали imperium до пришествия Христа, так и мы верим, что imperium не отнимется у греков вплоть до второго пришествия Христа, Господа нашего, который Сам священник, царь, пророк и Бог всего»⁶⁴⁷.

Разумеется, совершенно неверно полагать, будто это ненормальное положение вещей, перечеркивающее весь предыдущий опыт существования Священной Римской империи и Кафолической Церкви, было предопределено этническими особенностями греков, латинян или другими субъективными причинами. Распад единой Римской империи привел к резкой деформации сознания тех этносов, которые веками существовали только в рамках этого универсального, вселенского измерения. И частные, партикулярные интересы, ранее приглушенные имперской идеей, теперь начали получать преобладающее значение как на Западе, так и на Востоке.

Постепенно дуализм сознания привел к легкому (пока еще) противостоянию клира и царской власти. Византийский император не мог не олицетворять собой вселенский масштаб. А первый помощник царя – Константинопольский патриарх все более и более самоограничивался частью Вселенной. Пока еще эти разногласия не носили открытый характер, хотя сильно влияли на симпатии и образ действий царей в кризисные периоды.

Как следствие первого глубокого кризиса имперской идеи и «симфонии властей», на Востоке возникли новые политические идеи относительно места царя в Церкви. Можно выделить три главных направления, кардинальные различия между которыми во многом обусловливались известной разницей в идеологических подходах. Наиболее ригоричные клирики по примеру преподобных Максима Исповедника и Иоанна Дамаскина попытались сформулировать и закрепить правило, согласно которому царь не вправе вмешиваться в догматические споры, что это – вопросы исключительного ведения епископата. Однако концептуальная ошибочность такого подхода быстро и без труда обнаруживает себя. В ее основе заложен следующий силлогизм: если Церковь безгрешна, то безгрешен и епископат; император же, как светское лицо, пусть и высшего достоинства, не обладает священнической благодатью и потому подвержен заблуждениям. Чтобы ереси не возникали, а, возникнув, были преодолены, необходимо оградить полномочия царя исключительно мирскими заботами, и тогда в Церкви наступит умиротворение и правоверное единомыслие.

Не говоря уже о том, что такой подход противоречил всей предыдущей истории Кафолической Церкви, нельзя не заметить, что в действительности впадал в ересь и заблуждался далеко не один царь, а многие сотни епископов. И, как правило, именно архиереи или другие священнослужители являлись родоначальниками той или иной ереси. Не случайно этот подход к определению места царя в Церкви не получил большого распространения на Востоке и вскоре утратил свое самостоятельное значение, растворившись в других политических гипотезах.

Представители второго направления не стали выдумывать ничего нового, а просто восприняли те идеи, которые уже давно снискали широкую известность на Западе. Нет, конечно, и император, и патриарх – суть носители власти, данной Христом. Но власть патриарха и даже рядового священника выше, поскольку они имеют от Бога благодать прощать грехи и готовить человека к Царствию Божьему. Как здесь не вспомнить св. Иоанна Златоуста, называвшего апостольство «духовным консульством»? «Апостолы, – писал Святитель в известном послании, – суть начальники, рукоположенные от Бога; начальники, которые получили не разные народы и города, но которым всем вместе вверена Вселенная. Апостолы настолько выше начальников житейских, насколько сами начальники житейские выше играющих детей. Подлинно, это начальство гораздо выше того и больше сдерживает нашу жизнь, так что, если бы оно прекратилось, то все расстроилось бы и разрушилось».

Далее в послании доказывается, что апостолы и их преемники – епископы и иереи – имеют все те же виды власти, что и государь, но только в духовной сфере. «Видишь ли, что они имели силу ввергать в узы и власть прощать долги, имели и меч и были препоясаны поясом, и шествовали на колеснице, и предшествовал им глас, громогласнейший всякой трубы, и были окружены они большим великолепием»⁶⁴⁸.

Поэтому, как следствие данной идеи, император должен подчиниться голосу архиерея в делах веры и быть слугой Церкви, как ее первый защитник и покровитель, но только не глава. Это направление, получившее название «папизм», появилось на Востоке довольно поздно и только к середине IX века приобрело некоторую аудиторию.

Тем не менее небезупречность изложенных выводов также лежит на поверхности: практика Рима уже к тому времени наглядно продемонстрировала, что, претендуя на политическую власть, папа сам перешел в разряд светских владык, все более и более погрязая в мирских делах и опускаясь до откровенных преступлений. Поэтому вполне логично, что при довольно широком распространении в клерикальных кругах и эта «теория» не стала доминирующей в политической идеологии Византии.

А главенствующие позиции все же получило третье направление, лишенное формализма и тяги к застывшим формам. Представители этой школы могли без труда напомнить своим оппонентам, что те же лица, которых возмущали преследования со стороны верховной власти, сами охотно прибегали к помощи царей в борьбе с ересью, легко признавая за теми прерогативы блюстителя веры. Но ведь блюстительство логически немыслимо без принятия мер на пользу правоверия и благочиния, то есть без признания за таким лицом высшей управленческой власти. Отсюда сам собой напрашивался вывод: «Кому принадлежит церковно-правительственная власть вообще, тому принадлежит и право устанавливать общие нормы церковного порядка»; причем без каких-либо формальных ограничений⁶⁴⁹.

Распад империи Карла Великого наглядно продемонстрировал, что ждет Византию в случае ослабления императорской власти. И византийское сознание сделало выбор в пользу царя. Если император являлся правомыслящим, то Церковь охотно признавала за ним весь возможный арсенал административных полномочий по управлению собой, включая вмешательство в вероучительные споры. В противном случае его признавали как бы менее дееспособным в управлении Церковью. Иными словами, церковно-административная дееспособность царя зависела от чистоты его веры, но при этом никогда не исчезала полностью, поскольку в ее основе лежала презумпция абсолютной церковной правоспособности императора. И это совершенно понятно, поскольку Церковь пришла в Римскую Империю, а не Империя в Церковь.

Неправедный император признавался (неважно, при жизни или позднее) как бы не вполне духовно здоровым, не вполне тем, кем должен быть, а потому как следствие и не вполне способным управлять Церковью в полной мере. Например, как указывалось выше, Отцы VII Вселенского Собора не сомневались в том, что цари православные являются хранителями веры и защитниками Церкви и им приписываются достоинства Христа. А вот цари-иконоборцы не могут приписывать себе священническое достоинство, поскольку пусть и по заблуждениям, но впали в ересь⁶⁵⁰.

Впрочем, в любом случае ограничение дееспособности какого-то конкретного императора не приводило автоматически к признанию Церковью ограниченности церковно-административных прав всех остальных царей и к ущемлению императорского достоинства. Поскольку же в данном случае правовые категории находятся в прямой зависимости от нравственных, духовных понятий, чрезвычайно сложно или даже невозможно раз и навсегда квалифицировать второй элемент формулы и четко изложить, в чем именно заключается дееспособность царя.

Связь между правоспособностью и дееспособностью императора была очень сложной и неоднозначной, никогда и нигде не нормируемая, поскольку в Церкви отсутствует какой-либо судия веры, кроме Господа нашего Иисуса Христа. Все решает церковная рецепция или, иначе говоря, свободное усвоение церковным сознанием тех или иных определений и практик. Церковь принимает то, что полезно ее членам, хотя бы такое распоряжение исходило бы и от царя, чьи акты по иным вопросам она же отвергла как неверные. Поэтому нередки случаи, когда Церковь принимает и реципирует отдельные акты императоров – сторонников ересиархов, и наоборот. Или когда оценка и принятие императорских распоряжений варьируются Церковью во времени. Очевидно, такая конструкция раз и навсегда снимала вопрос о правоспособности Римского императора в части управления Церковью.

После смерти императора Феофила обеспечение прав двухлетнего царя Михаила III, венчанного отцом на царство еще при рождении, находилось в руках его матери и группы опекунов. Здесь самое место рассказать немного о благочестивой императрице, с которой связано восстановление иконопочитания в Римской державе и множество других добрых событий.

Императрица святая Феодора являлась этнической армянкой и родилась в Пафлагонии, в городе Эвиссе. Ее родителями были Марин, турмарх местного фемного войска, и Феоктиста (по другим источникам, Флорина). Она вместе с другими девушками из знатных семей была приглашена в самом начале 830 г. мачехой Феофила, императрицей Евфросинией, все еще проживавшей в царском дворце, для участия в конкурсе кандидаток в невесты юного императора. Девиц выстроили в ряд, и Феофил с золотым яблоком в руках начал обход.

Первоначально взор царя упал на девушку св. Кассию, стоявшую рядом со св. Феодорой. Не зная, как начать с ней разговор, Феофил сделал общее замечание типа того, что женщины причинили немало зла мужчинам – обычный наигранный категоризм молодого человека, желавшего продемонстрировать представителям слабого пола «глубокое» знание жизни. Однако св. Кассия не поняла истинных намерений царя и дерзко ответила: «Но они совершили и немало доброго!» Ответ не понравился Феофилу – он счел его чересчур нескромным. И тут внимание василевса привлекла стоявшая рядом с Кассией св. Феодора, в глазах которой без труда можно было прочитать благочестие и женственность. Царь, который, как мы могли убедиться по предыдущему изложению, сам был благочестив до крайности, оценил качества юной армянки и быстро сделал свой выбор⁶⁵¹.

Ему не пришлось раскаиваться в этом: их брачный союз был счастливым, и молодые люди искренне любили друг друга. Святая царица была на редкость красивой женщиной. Уже родив шестерых детей и потеряв мужа, она сохранила такую красоту, что сумела поразить ею послов Кордовского халифата, когда те прибыли в Константинополь. И муж отвечал ей взаимностью, неизменно демонстрируя по любому поводу свое теплое отношение к жене и детям. Так, например, после рождения очередной дочери он приказал выбить золотую монету. На одной стороне монеты была изображена св. Феодора и старшая дочь Фекла, на другой – дочери Анастасия и Анна. В Византии изображение членов царской семьи женского пола встречалось крайне редко. И уже это событие позволяло судить о том, как развивались отношения⁶⁵²

Кроме того, всем было прекрасно известно, что императрица имела большое влияние на супруга. Она умела теплотой и кротостью смягчать его гнев в некоторых, даже очень непростых ситуациях. Царь уважал не только свою жену, но и ее родителей. Так, например, теща Феоктиста была возвеличена в сан патрицианки и имела право свободного голоса. Иными словами, возможность давать собственные оценки тем или иным распоряжениям царя и напрямую высказывать их своему царственному зятю⁶⁵³.

Прожив 11 лет в браке, царица стала вдовой и матерью-регентшей при малолетнем императоре Михаиле III. Но, надо сказать, что и в последние минуты своей жизни Феофил проявил благоразумие и рассудительность. Понимая, что одной св. Феодоре будет едва ли по силам примирить все разногласия, таящиеся в византийском обществе, и обеспечить стабильность царствования их сына, император в помощь царице назначил опекунов. Ими стали первый министр двора евнух Феоктист, брат царицы патриций Варда и дядя св. Феодоры магистр Мануил. Как видим, двое из трех опекунов являлись этническими армянами и обеспечивали мощную поддержку могущественной армянской партии⁶⁵⁴.

Поскольку положение дел в государстве заметно улучшилось стараниями императора Феофила, на повестку дня встал самый главный вопрос – об отношении к иконам. Византийское общество уже настолько устало от церковного раскола, что деятельность императрицы в этом направлении, что называется, была обречена на успех. Тем не менее прошел почти год, пока ожидания переросли в реальность – и как обычно, устранение разногласий связали с чудесными событиями, которые придали примирению наиболее красочную и мистическую форму. Рассказывали, что внезапно магистр Мануил тяжело заболел и уже не чаял остаться в живых. К нему явились студийские монахи, с которыми Мануил имел дружеские отношения, и пообещали, что его здоровье быстро восстановится, как только он поклонится святым иконам и убедит в том же правителей Римского государства. Действительно, так и случилось.

Тогда монахи вновь явились к выздоровевшему Мануилу и настойчиво побуждали того сохранить верность ранее данному слову. Но Мануила не нужно было уговаривать: он, давний почитатель икон, отправился к остальным опекунам маленького царя Михаила III, и вместе они решили обратиться с соответствующей просьбой к св. Феодоре. Стоит ли говорить, что в ее лице они нашли горячего сторонника? Императрица ответила, что уже давно мечтает только об этом, но многие сановники и епископы (!) препятствуют ей. На это откровение опекуны разом высказали мысль, что, как полноправная августа, она сама может принять решение: «Раз ты, госпожа, так похвально рассуждаешь и мыслишь, что мешает тебе привести все в исполнение и велеть совершить это всенародное торжество?»

Конечно, не имея твердой уверенности в том, что данная инициатива будет поддержана повсеместно, никто бы не решился восстанавливать иконопочитание. И все же без лукавства и преувеличения нужно сказать, что св. Феодора совершила настоящий подвиг для Кафолической Церкви, взяв всю ответственность за грядущие события на себя. Никогда влияние женщины-царицы не могло сравниться в сознании византийцев с авторитетом императора-мужчины. И любая ошибка или просчет с ее стороны могли стоить государыне очень дорого.

Сразу после этого св. Феодорой через друнгария виглы патрикия Константина по прозвищу Армянин был направлен настоящий ультиматум патриарху Иоанну Грамматику: «Все собравшиеся отовсюду благочестивые люди и монахи просят нашу царственность распорядиться восстановить всесвятые иконы. Если ты с ними согласен и заодно, да восстановит былую красоту Божья Церковь. Если же пребываешь в сомнениях и не тверд мыслью, оставь трон и город, удались в свое именьице, жди там Святых Отцов, что готовы и обсудить, и поспорить, и убедить тебя, если будешь дурно говорить об иконах». Этот момент очень важен: не предложение дебатировать о вере, а приказ принять веру, исповедуемую царицей, передала августа Константинопольскому архиерею. В противном случае ему дано повеление оставить патриарший престол и удалиться от дел. Ссылка на монахов, с которыми столичный архиерей мог бы продолжить беседу, чтобы ему стали ясны его же заблуждения, касалась, конечно, только личного спасения души самого Грамматика, но не существа вопроса: принимать святые иконы или нет. Очевидно, ответ на этот вопрос был уже предрешен св. Феодорой.

Последующие события, произошедшие вокруг патриарха, несколько туманны и в различных источниках излагаются по-разному. По одной версии, Грамматик в это время находился в своих палатах близ храма Святой Софии. Послание царицы глубоко поразило его, и он решил разыграть хитрую комбинацию, чтобы выиграть время. Отправив назад посланца августы, он умело нанес себе ножом рану на животе с тем расчетом, чтобы та максимально кровоточила, но в то же время была неопасной. Вошедшие к нему слуги увидали архиерея, лежащего в крови на постели. Весть о том, что патриарх убит, вскоре всколыхнула весь город и дошла до царицы. На место происшествия с приказом досконально разобраться во всем происходящем был отправлен патриций Варда, брат св. Феодоры.

Прибыв в патриаршие палаты, патрикий несколько грубовато и довольно прямолинейно спросил патриарха: «Почему ты не оставляешь патриаршества?» – на что тот ответил, будто исколот язычниками, прибывшими во главе с Константином, но как поправится, обязательно сложит с себя сан. Однако Варда без особого труда выяснил, что раны Грамматик нанес сам себе целенаправленно, а в подтверждение этих слов архиерейские слуги принесли тот самый нож, которым патриарх порезал свой живот⁶⁵⁵.

По другой версии, прибывшие к Грамматику Константин Армянин и его солдаты действительно вели себя бесцеремонно, требуя от архиерея подчиниться воле императрицы. А когда Иоанн Грамматик попытался оказать им сопротивление, они нанесли ему несколько ударов, вызвавших кровотечение, хотя и не опасное для жизни. Так или иначе, но Грамматик был смещен с престола и сослан в имение Психе. Вместо него Константинопольским патриархом был провозглашен св. Мефодий (843–847), давний подвижник Православия, сицилиец по рождению.

Весной 843 г. императрица созвала Собор в Константинополе, чтобы торжественно и по старым традициям объявить об окончательной победе истины над ересью. Этот Собор носил далеко не формальный характер, и его решения еще нужно было отстоять от иконоборцев. Об этом позднее писал сам патриарх св. Мефодий. «Понимая, что ничто так не будет способствовать безопасности Римской империи, как окончание церковной смуты, царица Феодора, переговорив с высшими сановниками государства, призвала наиболее влиятельных между монахами и предложила им на обсуждение вопрос о восстановлении иконопочитания. Когда же нашла, что все они согласны и ежедневно горят одним желанием и болят сердцем о перемене религии, потребовала от них, чтобы они выбрали места из святоотеческих книг в подтверждение истины, указала место во дворце, куда предполагалось созвать Собор, и обратилась с манифестом к народу. Собралось такое великое множество, что нельзя было перечесть, ибо прибыли не только те, которые сохранили чистый ум во время нечестия, но очень многие из тех, что разделяли еретические мнения и были назначены на церковные должности иконоборцами. Переменив свои мысли, и они предали проклятию врагов святых икон»⁶⁵⁶.

Помимо всего прочего, возникла одна (но далеко не последняя) деликатная ситуация: во время подготовки к Собору выяснилось, что помимо списка ересиархов иконоборчества, которых следовало по заведенному порядку предать анафеме, в среде столичного клира появилась и получила признание чья-то инициатива вычеркнуть имя императора Феофила из диптихов. Конечно, это не было тождественно анафематствованию царя – об этом даже никто и думать не посмел, но все же беспрецедентный случай в истории Восточной церкви. Единственный пример, который мог быть восстановлен в памяти современников, – исключение из церковного поминовения императоров Зенона и Анастасия I в годы царствования Юстина I. Но, во-первых, тогда это сверхординарное событие произошло по требованию Римского папы Гормизда и вызвало глухой ропот со стороны восточного клира. Во-вторых, оно свершилось при согласии Византийского императора – вернее, по его приказу. Наконец, уже тогда данная мера была воспринята, мягко говоря, без энтузиазма и обосновывалась высшими церковными и политическими интересами все еще единой Священной Римской империи. Теперь же аналогичная инициатива исходила от ранее всегда послушного и преданного своему императору греческого священства, чем серьезно подрывался и статус Римского царя, и старые традиции. Тем более, что отсутствовали объективные основания хоть в чем-то отличать императора Феофила от предшествующих ему царей-иконоборцев. Если же вопрос об исключении императоров Льва III, Константина V, Льва IV, Никифора I, Льва V, Михаила II Травла из церковного поминовения вообще не стоял, то с какой стати этой незавидной участи должен был «удостоиться» император Феофил?

Святая Феодора разглядела опасность ситуации и попыталась остановить пагубные выступления еще накануне открытия Собора. Но окончательно решить этот важнейший вопрос не удалось; тогда императрица решилась на крайнюю меру. Наступил день, на который был назначен Собор. Царица вместе с сыном императором Михаилом III и синклитом, держа по свече в каждой руке, вошла в храм. Цари подошли к патриарху и вместе прошли к алтарю, а оттуда до Царских ворот, называемых Ктенарийскими. Все восклицали: «Господи, помилуй»⁶⁵⁷.

Затем, начав заседание, царица выступила с горячей и искренней речью, в которой проявила, с одной стороны, редкостное благочестие и уважение к епископату, но, с другой, недвусмысленно напомнила о том, что ставить точку в вероисповедальных спорах является царской прерогативой. Если же кто-то забыл об этом, жестко подчеркнула св. Феодора, она готова тут же напомнить об этом древнем праве Римского императора.

«Отцы и клир Божий! – далее произнесла царица. – С великой благосклонностью дарую я вам восстановление всечтимых и святых икон. Соблаговолите же и вы по справедливости воздать благодарность госпоже своей, причем благодарность не малую и ничтожную, не ту, что и благодарностью назвать нельзя, которая неприлична и неподходяща ни для вас, ее воздающих, ни для меня – просящей, а ту, что была бы и уместна, и солидна, и Богу угодна. А прошу я для своего мужа и царя от Бога прощения, милости и забвения греха. Если этого не случится, не будет ни моего с вами согласия, ни почитания и провозглашения святых икон не получите вы».

Это был ультиматум, поскольку очевидно, без царского указа никакое восстановление святых икон было в принципе невозможно. Новый Константинопольский патриарх попытался (правда, едва ли эту попытку можно назвать удачной) сгладить ситуацию: «Справедливого просишь, госпожа, – ответил он императрице, – и мы не можем тебе отказать, ибо положено щедро воздавать должную благодарность властителям и благодетелям, если они не правят самовластной рукой, и нрав их боголюбив. Но не посягаем на то, что выше нас, не в силах мы, как Бог, простить ушедшего в иной мир. Нам доверены Богом ключи от Неба, и мы в силах отворить его любому, однако тем только, кто живет этой жизнью, а не переселился в иную. Иногда, однако, и переселившимся, но только тогда, когда их грехи невелики и сопровождаются раскаянием. Тех же, кто ушел в иной мир и чей приговор ясен, мы не можем освободить от искупления»⁶⁵⁸.

Для человека XXI века эти слова, может быть, ничего и не говорят, но для современников тех далеких событий они были открыты во всей их полноте. Проведя многие годы при дворе Римского папы, патриарх св. Мефодий перенял те идеи, которые уже давно проводились – хотя и безуспешно, – понтификами в их многовековых отношениях с Византийскими василевсами. И неудивительно, что, в отличие от прежних лет, столичный архиерей высказал «крамольную» мысль. Оказывается, не всякий Римский император вправе рассчитывать на признание и молитвы Церкви, а лишь тот, кто «благочестив» и, главное, правит не самовластно. Иными словами, тот царь, кто не признает за собой право выступать главой церковного управления, но разделяет его с епископатом. Особенно заметны «римские» нотки во фразе патриарха о «ключах от Неба» – настолько характерных, что спутать их просто невозможно. Трудно было не понять: Константинопольский клир во главе со своим архиереем пытается закрепить за собой те же права, какие на Западе Римский апостолик декларировал в отношениях с императором Западной империи.

Это едва ли можно назвать «прогрессом» в «симфонических» отношениях Восточной церкви и Римского императора. Кроме того, доводы св. Мефодия о невозможности Церкви молиться за тех, кто ушел в могилу в заблуждении и не познал истины, также лишены исторической основы. Достаточно вспомнить императоров-монофелитов Ираклия Великого и Константа II, которых никто не посмел исключить из диптихов. Поэтому позиция св. Мефодия была очень уязвима, и царица могла напомнить ему эти примеры.

По счастью, дело не дошло до крайностей. Воспользовавшись словами патриарха, императрица радостно открыла находящимся здесь епископам, что в последние минуты земной жизни ее муж принял святые иконы и лобызал их – об этом говорилось в прошлой главе. В этом она поклялась всем присутствующим на Соборе лицам. Едва ли этот рассказ являлся выдумкой, как иногда полагают: святая Феодора была не той женщиной, чтобы сознательно опуститься до клятвопреступления. То, что данная история ранее не стала достоянием гласности, также не представляет собой чего-то необычного: уход человека из жизни часто сопровождается многими личными подробностями и тайнами, которые совершенно необязательно делать публично-доступными. И императрица оповестила о раскаянии любимого мужа только тогда, когда в этом возникла острая необходимость.

После таких слов деваться было некуда. Святой Мефодий и клир дали письменное удостоверение царице в том, что если ее рассказ – правда, то Феофил обязательно будет прощен Богом. Всю первую неделю Великого поста епископы и народ молились в церквах о даровании императору Феофилу прощения грехов. В ночь с пятницы на субботу царица уснула, и ей привиделся сон. Будто она стоит на форуме около колонны императора св. Константина Великого, а какие-то люди с орудиями пыток тащат впереди себя императора Феофила. Вот его привели к престолу, на котором сидел некий великий Муж (Христос), а напротив располагалась громадная икона Спасителя. Царица пала перед престолом на колени и умоляла простить своего мужа, на что Человек сказал: «О, женщина, велика твоя вера! Итак, знай, что ради твоих слез и твоей веры, а также по просьбам и молениям архиереев, Я даю прощение твоему мужу». Затем Он повелел стоящим возле Феофила слугам: «Развяжите его и отдайте жене!»

На следующий день, едва наступил рассвет, св. Феодора направилась в храм Святой Софии, где публично рассказала свой сон. После этого ни у кого не возникло сомнений в том, что Господь даровал Феофилу полное прощение грехов. И эта уверенность была подкреплена св. Мефодием. Тот поклялся, что в свитке, куда вписаны имена лиц, запрещенных к поминанию в диптихах либо анафематствуемых, имя императора Феофила чудесным образом было ночью стерто⁶⁵⁹.

И в Синодике, читаемом в Неделю Православия, содержатся анафемы всему написанному или сказанному против патриархов св. Тарасия (784–806), св. Никифора (806–815), св. Мефодия (843–847), всему нововведенному или содеянному или имеющему быть содеянным против Церковного Предания и Учения и наставлений Святых и славных Отцов. Кроме этого, анафеме предаются все еретики, кто отрицает иконы и остается в иконоборческой ереси. Далее – патриархи-иконоборцы: Анастасий (730–754), Константин II (754–766), Никита I (766–780), «предводители ереси при Исаврах, наставники погибели»; Феодот Каситера (815–821), Антоний I (821–837), Иоанн VII Грамматик (837–841), «друг другу предавшие зло и сменившие друг друга». Вслед за ними анафематствуются участники иконоборческого Собора 754 г., сравниваемого с синедрионом, «возмутившиеся против честных икон». А затем следует... славословие царям! Причем оно обращено не в адрес императора Михаила III и св. Феодоры – их славословят дальше, а всем императорам Византии без указания конкретных имен.

А в первое воскресенье Великого Поста, 11 марта 843 г., Отцы Собора вместе с императрицей совершили всенощное песнопение в храме Святой Софии и торжественно объявили о восстановлении иконопочитания⁶⁶⁰. Так был установлен праздник «Торжества Православия», отмечаемый с тех пор Кафолической Церковью каждое первое воскресенье Великого Поста. После этого состоялась интронизация св. Мефодия.

Однако до полного спокойствия было еще далеко. Начались «чистки» столичного и восточного клира, и хотя точного числа архиереев-иконоборцев, освобожденных от кафедр, не сохранилось, можно легко догадаться, что оно было значительным. Шли годы, а незримая граница в определении «своих» и «чужих» продолжала сохраняться. В одном из писем патриарх св. Мефодий горько сожалеет, что оставил на кафедрах многих иконоборцев, поскольку те при встрече с епископами-иконофилами пытаются сделать горделивый вид и всегда бросают какую-нибудь укоризну. Пришлось испытать на себе патриаршую немилость и монахам Студийского монастыря. Они изначально требовали полной смены всего иконоборческого епископата и остались очень недовольные тем, что их не послушались. Студиты к тому времени стали олицетворением внутрицерковной оппозиции, нередко игнорировавшей священноначалие, и имевшей к тому же сильные связи в армянской верхушке византийского общества. В своем ригоризме они не желали понять мягкость св. Мефодия по отношению к иконоборцам и начали распускать сплетни, будто патриарх за деньги (!) сохраняет еретикам-епископам их сан и епархии. Подумав и «вспомнив», студиты стали уверять, что такой же практики придерживался и патриарх св. Никифор. Нюанс, однако, заключался в том, что св. Мефодий начинал свою карьеру при патриархе св. Никифоре, архидиаконом которого был. И, конечно, он не потерпел умаления чести своего учителя и благодетеля⁶⁶¹.

Первое время патриарх терпел, но, видимо, распространяемые ими слухи стали сильно досаждать св. Мефодию, поскольку он составил против студитов Собор, на котором подверг их всех отлучению от Церкви. Даже в завещании патриарха содержалось правило о том, что студийские монахи могут вступить в общение с Церковью только при условии анафематствования ими всего написанного против патриархов св. Тарасия и св. Никифора⁶⁶².

В это время Иоанн Грамматик попытался поднять мятеж против иконопочитания, за что был сослан в монастырь Клидон на Босфоре. Пребывая там, он приказал своему слуге (все же императрица сохранила за экс-патриархом некоторые преимущества, положенные тому по бывшему сану) снять висевшую в его келье икону и выколоть глаза святому, изображенному на ней. Узнав об этом, св. Феодора велела высечь Иоанна бичом и дать несколько ударов палками. Но и этого оказалось мало: сговорившись со своими сторонниками, Грамматик направил царице послание, в котором ложно обвинил св. Мефодия в прелюбодеянии с одной женщиной. О «потерпевшей» сведений почти не сохранилось. Достоверно известно только то, что ее единственный сын Мефодий в будущем станет митрополитом Смирны и известным церковным писателем.

Начался суд. В середину залы вывели «потерпевшую», к которой св. Мефодий ласково обратился с вопросом, поинтересовавшись ее делами. Тут поднялся невообразимый шум, и патриарх, испугавшись, что, найдя его виновным, иконоборцы попытаются опорочить и остальных иконофилов, при всех приподнял край рясы и продемонстрировал свой детородный орган, вызывавший удивление необычным видом. Ошеломленным зрителям он пояснил, что некогда, еще юношей пребывая в Риме, сильно мучился от блудных соблазнов. Тогда, воздев руки к Небу, он начал молиться святому апостолу Петру о заступничестве от страстей. Спустя некоторое время утомленный молодой монах уснул, во сне к нему явился сам св. Петр и дотронулся рукой до детородного члена, после чего тот стал совершенно неспособным к плотским утехам. «Свободен ты теперь от страстей, Мефодий», – произнес Апостол.

Теперь уже обвинителям пришлось выступать в роли обвиняемых. Рассерженный Мануил, один из опекунов малолетнего Михаила III, пригрозил лишить женщину жизни, если та не раскроет всей правды. И тогда «потерпевшая» открылась, что ее банально подкупили сторонники Грамматика. Царские слуги направились в ее дом и нашли там сундук с золотом, который был ей передан в качестве платы за лжесвидетельство. В таких ситуациях по каноническим правилам (например, по 51-й главе XVII титула «Эклоги») обвиняемый должен был претерпеть те же наказания, что и ложно обвиненное им лицо. Но по заступничеству доброго св. Мефодия царица освободила лжесвидетелей от наказания, обязав единственно ежегодно в день «Торжества Православия» шествовать Крестным ходом по улицам от церкви Богоматери во Влахернах до храма Святой Софии⁶⁶³.

По существу, это была последняя активная попытка иконоборцев захватить ускользающую из их рук стратегическую инициативу. Очистившись от ереси, Восточная церковь вышла прекрасно-обновленной. Повсеместно в храмах появлялись иконы, расписывали церкви, мир и благоденствие царили повсюду.

Но в самом лагере победителей не было, к сожалению, полного единства. Идейный конфликт между царской властью и клиром, открывшийся на Соборе 843 г., нет-нет да и вспыхивал вновь. Прошло некоторое время, и однажды, отмечая во дворце в Кариане, сооруженном императором Феофилом для дочерей, праздник «Торжества Православия», св. Феодора пригласила нескольких мучеников за веру, чьи лица и лбы были искалечены в годы царствования ее мужа. Подали сладости, но благочестивая женщина внезапно замолчала, не отрывая своего взгляда от сидящих напротив нее монахов, а затем заплакала. На вопрос: «Что стряслось?» – императрица ответила: «Поражаюсь я вашему терпению и жестокости вашего мучителя». Однако добрую тональность этой сцены неожиданно перечеркнули слова одного из монахов – блаженного Феофана, без всякого стеснения произнесшего: «О надписи на наших лицах мы рассудим с мужем твоим и царем на неподкупном суде Божьем».

Конечно, это было верхом неприличия и некорректности по отношению к царице, перед которой сама Церковь считала себя обязанной установившимся миром. Быть приглашенным на царский пир в день великого праздника и дерзить императрице, кто себе ранее мог такое позволить!? Св. Феодора не удержалась: «И это ваше обещание, ваше письменное согласие! Вы не только его не прощаете, но еще и на суд требуете!» Предотвратил нежелательное развитие событий патриарх св. Мефодий, поднявшийся со своего кресла. «Нет, царица, – сказал он, – твердо наше слово, не обращай внимания на пренебрежение этих людей»⁶⁶⁴. По счастью, никаких последствий эта сцена не имела, и иконопочитание вновь заняло господствующее положение в сознании римского общества.

Между тем государственные дела шли своим ходом и, надо сказать, небезуспешно, словно не было вовсе предыдущих горьких поражений. Но, конечно, те или иные проблемы возникали постоянно. В частности, пришлось спешно пресекать ересь зиликов, которые, однако, отделались мягкими наказаниями и были приняты Церковью в общение. Затем настала пора привести в чувство павликиан, чрезвычайно распространившихся в западных фемах Римского государства. С ними, конечно, поступили куда жестче. Они и ранее выступали против правительства, теперь же, полагая, будто слабая женщина не сможет с ними совладать, еретики решились объявить открытое неповиновение власти. Надо понимать, что павликиане вовсе не представляли собой безоружную толпу мирных обывателей. Нет, это были закаленные, хорошо вооруженные и готовые биться до конца бойцы. Поэтому война с ними была далеко не увеселительной прогулкой. Против них св. Феодора направила сразу двух полководцев, действия которых были чрезвычайно успешными. Многие павликиане нашли свою смерть от меча (до 10 тыс. человек), некоторых пленных, не желавших переходить в Православие, распяли на крестах. Добыча была собрана громадная, и она значительно пополнила государственную казну.

Однако часть еретиков вместе с помощником стратига Анатолики Карвеем, тайным павликианином, бежала к арабам и была с честью принята халифом. Хорошо организованные и вооруженные, изменники совершали дерзкие набеги на римские земли. А затем начали обустраиваться и возвели множество городов, среди которых главным считался Тефрика, основанный в 843 г. и ставший центром павликианства. Они мечтали совместно с арабами устроить настоящее нашествие на Византию и разрушить ненавистную Империю. Но тут произошли некоторые события, существенно скорректировавшие планы еретиков. Покровитель Карвея, повелитель Мелитины по имени Амр, направил в Армению своего соотечественника Али из Тарса, который там и погиб от рук непокорных армян. Видимо, это поражение резко ударило по авторитету Амра среди соплеменников, поскольку между ним и его соправителем Склиром разразилась настоящая междоусобная война, стоившая обоим противникам множества жизней. На время павликиане притихли, но скоро мы вновь услышим о них⁶⁶⁵.

А в 842 г. византийцев ждало еще одно радостное событие. Арабский флот под командованием Аподинара, надвигавшийся на Константинополь, был растерзан бурей у мыса Хелидонии, что в Малой Азии. Только 7 кораблей сарацин сумели вернуться домой. Всем становилось ясно, что арабы выдыхаются, а события, происходящие в Халифате, со всей очевидностью показывали, что внутренние проблемы довлеют у них над внешними⁶⁶⁶.

Однако первый министр Феоктист, решивший укрепить свое положение в Римском государстве, неожиданно повернул колесо удачи вспять. Очевидно, между опекунами не было горячей любви, а потому евнух желал подчеркнуть свое первенствующее положение рядом с царицей и малолетним императором. Лучшим способом для этого в Византии считались воинские успехи, высоко поднимавшие своего избранника над всей остальной элитой государства. А потому 18 марта 843 г. евнух во главе большого флота направился к Криту, надеясь вернуть остров Византии и стать героем Империи. Действительно, такая победа не могла не принести Феоктисту дивидендов – тем более что, как казалось, добиться ее не составит труда: в тот момент времени враг явно уступал ему в силе. Однако полководец стал жертвой собственного тщеславия: не надеясь победить византийцев в открытом сражении, арабы распустили слух, будто в Константинополе на престол возведен новый царь. Разумеется (для себя, конечно; нормальному сознанию этот бессовестный поступок не может не претить), Феоктист срочно бросил войско и уплыл в столицу, дабы принять участие в распределении власти. Оставшись без высшего командования (конечно же, министр уехал не один, а прихватил с собой на всякий случай многих офицеров и лучших воинов), солдаты в скором времени сделались добычей мусульман. Это обидное и совершенно необязательное поражение больно ударило по Римскому государству.

Но дальше было еще хуже: приехав в Константинополь и убедившись, что ничего не изменилось, Феоктист решил реабилитироваться перед императрицей. И доверившись несуществующим военным талантам своего первого министра, весной 844 г. святая Феодора поручила тому командование сухопутной армией, которую направила против халифа. Однако у реки Мавропотамон византийцы потерпели новое тяжелое поражение; много солдат погибло. Удивительно, но иронией судеб Феоктист и в этот раз вышел сухим из воды. Неизвестно, но каким-то чудесным способом ему удалось вернуть доверие августы и оболгать соперника Варду, которому даже пришлось на время оставить столицу.

По счастью, арабы не сумели стратегически использовать эти поражения римлян. Новый халиф аль-Васик Харун ибн Мухаммад (843–847) был более всего озадачен внутренними проблемами, что вполне понятно, если мы учтем некоторые обстоятельства. Желая во всем подражать своему покойному отцу, аль-Васик с первых же дней своего правления продолжил войну против собственных подданных (вернее сказать, против самого себя, ибо, пусть и не желая того, сокрушал арабский этнос, скрепленный единственно религией), закрепив законом мнение аль-Мутасима о природе Корана. Он всячески пытался доказать, что Коран – книга, сотворенная человеком, а потому, как и любой плод человеческого разума, подвержен критике. Рассказывают, что в один из дней в его дворец прибыл некий ученый сириец, которому в присутствии придворных были заданы некоторые вопросы о проблеме веротерпимости. Сириец без труда доказал халифу, что в вопросах веры нет и не может быть никаких твердо установленных догматов, а потому каждый мусульманин волен по-своему трактовать Коран. Чего, собственно, халиф и добивался. Само собой, такая политика, помноженная на предыдущие попытки уничижения Корана, сломала единство мусульманского мира, открыв дорогу на вершину политической пирамиды инородцам-туркам⁶⁶⁷.

Более того, жестокий, как все недалекие и в глубине души трусливые люди, аль-Васик приказал казнить известного ортодокса и богослова Ахмада ибн Насра, одного из столпов Аббасидов, открыто выступившего против учения о тварности Корана. Брожение в государстве аль-Васик отнес исключительно к вине собственных чиновников. И потому по приказу халифа многие из них были биты палками за нерадение к своим обязанностям и даже нашли смерть на эшафоте. Оставшихся в живых подвергли тяжелому денежному штрафу. Нужно ли говорить, что едва ли отныне они служили своему халифу за совесть, а не из-за страха?⁶⁶⁸

Неудивительно, что в 845 г. в Аравии отказалось признавать над собой власть халифа могущественное племя Бену Сулейма, разгромившее войско наместника Медины. К нему тотчас присоединились племена гатафан и фезаров, и вскоре весь север и центр Аравийского полуострова были объяты огнем восстания. В самом Багдаде в 846 г. организовалась народная милиция, решившая свергнуть халифа. И хотя, к несчастью восставших, их акция провалилась (сигнал об атаке был подан слишком рано, и они просто не успели сгруппироваться против правительственных войск, легко разметавших их), положение аль-Васика от этого кратковременного успеха не стало прочнее. Он мог полагаться лишь на турок, из которых были сформированы гвардейские части⁶⁶⁹.

Затем запылал Дамаск, курды начали бесчинствовать в Персии, против правительственных войск выступили в очередной раз (и небезуспешно) хуррамиты. В этих условиях халиф хотел только одного – мира с Византией, и его желание совпадало с политикой Константинополя, также не желавшего войны⁶⁷⁰.

Теперь на несколько лет мир в Римском государстве почти не прерывался внешними угрозами. В 845 г. договор с халифом был заключен, помимо этого достигли договоренности и об обмене пленными, которых с каждой стороны насчитывалось до 4 тыс. На реке Ламус, на расстоянии одного дня пути от города Тарса, устроили переправу, и 16 сентября 845 г. начался обмен. В течение 4 дней происходила передача из рук в руки пленных, и дело едва не дошло до разрыва отношений, когда греки посчитали, что арабы передают им на руки не здоровых и молодых пленных воинов, а стариков, уже неспособных принимать участие в военных действиях. Все же обмен состоялся⁶⁷¹.

Примечательно, что дошедший в своем безумии до крайности аль-Васик отказался обменивать тех пленных арабских воинов, которые стояли на ортодоксальных позициях и не хотели признавать тварность Корана. Поскольку же, как легко можно догадаться, указу халифа не подчинились самые стойкие и храбрые воины, мощь арабской армии была сильно подорвана⁶⁷².

В 847 г. аль-Васик скоропостижно скончался – говорят, вследствие своей беспутной жизни, где увлечения и женщины занимали первое место. И тут выяснилась неприятная для природных арабов деталь: уже не они, а турки-гвардейцы стали определять наследника престола халифов. Хотя арабов и было больше, но они представляли собой разрозненную силу, мятущуюся в самоистребительной войне различных племен, родов и династий. А турки представляли собой единый, хорошо организованный, вооруженный и единомыслящий кулак, противостоять которому было невозможно. Поэтому их мнение предрешало практически любые споры о власти.

Первоначально турки решили поставить на трон сына покойного властителя, совсем еще юного Мухаммеда, но тот показался им смешной куклой, которой служить и давать присягу уж совсем зазорно. А потому выбор турок пал на единокровного брата аль-Васика, родившегося от невольницы, аль-Мутаваккиля Джафара ибн Мухаммада аль-Мутасима (847–861). Это был весьма непривлекательный по своим личным качествам правитель – вероломный, неблагодарный, жестокий и распутный. Однако он хорошо понимал опасности своего положения и в первую очередь избавился от благодетеля, турка Итаха, благодаря которому получил власть. Бросив того в тюрьму, халиф не без удовольствия наблюдал, как Итах умирает от жажды.

Но избавиться от назойливой опеки турок можно было лишь при условии возврата доверия соплеменников. Причем делать это нужно было тайно и одновременно при помощи быстродействующих способов – в таких условиях времени не бывает много. И, влекомый обстоятельствами, аль-Мутаваккиль стал самым ортодоксальным мусульманином из халифов последнего века. Он немедленно прекратил споры о Коране и в 850 г. восстановил старое учение об этой святой для сынов ислама книги, каким оно сформировалось изначально. Затем, желая подчеркнуть особое положение мусульман, халиф приказал срыть в Багдаде все христианские храмы. Потом настала очередь шиитов, духовных вождей которых бросили в темницу.

Да, аль-Мутаваккиль достиг своей цели, но даже правоверные мусульмане, обязанные ему возвращением веры отцов, не рискнули называть его благоверным повелителем. Многим было очевидно, что действиями халифа была истреблена всякая свобода мысли, чем, пусть и не желая того, аль-Мутаваккиль нанес исламу тяжелый удар. Теперь последователи этого вероисповедания стали ассоциироваться с чем-то невежественным и косным, неспособным к свободному осмыслению и творчеству. Еще хуже то, что отныне отношения между мусульманами и христианами стали весьма враждебными, от былой толерантности не осталось уже и следа⁶⁷³.

А на политическом поприще аль-Мутаваккиль сделал ставку на верных слуг своих предшественников, при помощи которых надеялся избавиться от турецкой зависимости. Так, вскоре он поставил наместником Багдада природного араба, тахирида Мухаммада ибн Абдуллу. А сам в 860 г. воздвиг себе новую резиденцию вне пределов расположения корпуса турок-гвардейцев. Сперва аль-Мутаваккиль решил обосноваться вблизи любимого им Дамаска, но затем передумал и направил строителей к Самарре. В следующем году халиф переехал в новый дворец, стоивший огромных денег, но 11 декабря 861 г. турки умертвили слишком своевольного, на их взгляд, халифа⁶⁷⁴.

Теперь из всех соседей Римской империи лишь Болгарский хан Борис (852–889) однажды попытался начать войну с греками, полагая, что без труда сможет победить женщину на царском троне. Но и эту угрозу удалось нейтрализовать. Сохранился ответ св. Феодоры, носивший, без сомнения, легендарный характер. В духе древней правительницы амазонок царица ответила, что победа над женщиной не украсит правителя болгар, зато поражение перечеркнет его славу. Но скорее всего византийцы, по обыкновению, просто откупились от варваров, либо сыграли свою роль иные обстоятельства, нам уже неведомые.

Пользуясь затишьем на Востоке, византийское правительство решило предпринять превентивные меры безопасности против славян, густо населявших Пелопоннес. В 849 г. св. Феодора пригласила к себе протоспафария Феоктиста Вриенния, которому поручила обустройство на этих землях отдельной фемы. При помощи военных отрядов из Фракии и Македонии Вриеннию удалось покорить отдельные племена славян, обосновавшиеся вдоль горных хребтов Тайгета, и обязать их выплачивать Римской империи дань⁶⁷⁵.

Почти все славянские племена, проживавшие в Греции, были поставлены под контроль византийской администрации, и среди них развернулась активная миссионерская деятельность со стороны греческих монахов. Эллинский элемент на самом полуострове значительно усилился с прибытием многих византийцев с островов Эгейского моря, спасающихся от арабов. И совокупно эти два обстоятельства сыграли на руку Константинополю. Постепенно славяне Балкан оказались полностью подчиненными византийскому правительству и эллинизировались⁶⁷⁶.

К несчастью, за всеми государственными заботами св. Феодора не имела возможности уделять должного времени воспитанию сына. И мальчик вырос, окруженный взрослыми людьми, умевшими без труда играть на его пороках и недостатках, щедро приумножая их. Одним из главных действующих лиц, имевших почти неограниченное влияние на Михаила III, являлся брат царицы патриций Варда. Фактически он был главным воспитателем царевича. Умный, энергичный и честолюбивый человек, покровитель образования и искусства, Варда в глубине души желал царской власти. Для того чтобы привести свой замысел в исполнение, ему нужно было в первую очередь отодвинуть от управления государством остальных опекунов, затем сестру, а потом уже и самого Михаила III. И армянин с присущей ему последовательностью и хитростью принялся за реализацию своего плана.

Варда во всем потакал воспитаннику, прививая тому далеко не лучшие качества. Император часто проводил время в кругу развратных женщин и даже завел постоянную любовницу Евдокию Ингерину. Желая образумить сына, св. Феодора вмешалась и срочно женила того на добропорядочной девушке из аристократической семьи Евдокии Декаполите. Но для Михаила III это уже мало что значило: он по-прежнему проводил время с Евдокией Ингериной и откровенно игнорировал собственную жену⁶⁷⁷. Теперь, когда царь подрос, Варда решил сделать слабовольного, но упрямого Михаила III орудием своего плана.

Первым пал магистр Мануил, которого Варда стравил с первым министром Феоктистом. В какой-то словесной перепалке с евнухом Мануил был неосторожен в словах, и его обвинили в тяжком преступлении – оскорблении царя. Правда, обвинение впоследствии не подтвердилось, но бывшему опекуну пришлось срочно удалиться из дворца и поселиться в собственном доме. Оттуда он продолжал ежедневно являться во дворец для управления делами государства, но прежнее влияние почти полностью утратил.

Второй жертвой Варды стал сам Феоктист. В течение всех лет опекунства тот являлся самым близким и преданным царице человеком, обладавшим большими знаниями и опытом. О недостатках министрах было поведано выше. Теперь же самое время рассказать и о несомненных достоинствах как помощника царицы. Обладая способностями настоящего государственного мужа, Феоктист являлся хорошим исполнителем царской воли и сумел значительно приумножить государственную казну, не стеснив при этом население лишними налогами. Его не раз пытались отправить в отставку влиятельные враги, но он неизменно находил защиту в лице св. Феодоры⁶⁷⁸.

Поэтому патриций не стал торопить события, прекрасно понимая, что упрямый и самовольный молодой император неизбежно вступит в противоречие с жестким евнухом; так и случилось. Однажды царь попросил возвести в высокий сан одного из своих друзей, с которым беспечно коротал время досуга. Однако неуступчивый Феоктист заявил Михаилу III, что это желание царя – блажь, и людей следует возвеличивать не по прихоти императора, а по заслугам. Царь промолчал, но в его сердце родилась ненависть к евнуху, который не уважил императора. Теперь-то на сцену вышел сам Варда. Он постоянно находился рядом с Михаилом III и неизменно внушал тому мысли, будто управление Римским государством осуществляется плохо, а сам Феоктист тайно мечтает о захвате власти. Михаил III соглашался, но пока еще опасался недовольства своей матери, с которой Феоктист был чрезвычайно дружен. В конце концов царь и патриций решили убить Феоктиста, придумав план, в соответствии с которым царица не смогла бы помешать этому преступлению.

20 ноября 855 г., покончив разбирать государственные дела, Феоктист по обыкновению поехал в сторону одного из столичных районов под названием Лавсиак. Тут он увидел вооруженных людей и царя, делавшего ему знаки продвигаться вперед. Почувствовав опасность, Феоктист побежал в сторону Большого дворца, где находились его рабочие кабинеты. Но целая толпа воинов навалилась на него, а Варда, размахивая обнаженным мечом, поклялся убить всякого, кто попытается оказать помощь евнуху. Правда, и лишить Феоктиста жизни на месте никто не решился – таково было уважение к нему и боязнь вызвать гнев императрицы. Евнуха отвели в покои и взяли под арест. Но Варда настаивал на немедленном умерщвлении конкурента, и один из воинов, войдя в комнату, где лежал на кровати Феоктист, пронзил того мечом. Как рассказывают, узнав о смерти евнуха, Мануил произнес в адрес Варды: «На Феоктиста меч обнаживший, готовь себя к смерти с сегодняшнего дня»⁶⁷⁹.

Весть о смерти товарища ее мужа и верного опекуна сына потрясла императрицу. С распущенными волосами, с глазами, полными слез, вбежала она в царский дворец и осыпала ругательствами Михаила III и Варду. «Мерзкие и бесстыдные звери! Вот как ты, неблагодарное отродье, отплатил своему второму отцу?» – кричала она сыну. «А ты, – обернулась царица к брату, – завистливый и отвратительный демон, осквернил мою власть, которую я блюла незапятнанной и чистой!» Воздев руки к небу, императрица прокричала: «Не укроются ваши преступления от Бога, предаст Он вас обоих губительной смерти! Дай, Господи, увидеть возмездие за этого человека!»

Но эти проклятия не могли воскресить Феоктиста, а о восстановлении добрых отношений между матерью и сыном теперь не могло быть и речи. Варда стал первым министром, и император постоянно советовался только с ним по любым вопросам. Конечно, им обоим не терпелось избавиться от св. Феодоры, являвшейся для них немым укором совести, но первое время они опасались пойти на такой резкий шаг, зная любовь константинопольцев к царице. Однако всем было ясно, что опала императрицы неизбежна. Осознавала это и сама царица, принявшая некоторые меры предосторожности. Зная характер своего ветреного сына, она собрала синклит и объявила состояние государственной казны, многократно приумноженной во время правления мужа и ее самой. Святая Феодора надеялась, что сенат, чей авторитет в государственных делах в годы частой смены царей и ее, женского, правления сильно вырос, возьмет под контроль траты Михаила III. Это событие окончательно решило ее судьбу.

Как-то в один из мартовских дней 856 г. царица вместе с дочерьми отправилась после Литургии во Влахернском храме в баню – излюбленное времяпрепровождение византийцев. Когда они туда прибыли, их уже поджидали клирики, объявившие приказ царя постричь женщин в монахини. Те и не думали возражать и вскоре сподобились Ангельского чина. После совершения обряда их поместили во дворец, причем все сокровища из личной казны императрицы были изъяты слугами ее сына, а сама она была помещена практически под арест во дворец в Кариане. Причем быт св. Феодоры отличался излишней простотой и скромностью: сын не мог простить матери ее гневных слов и не пожелал украсить келью. Прожив остаток дней монахиней, св. Феодора оставила этот мир, приобретя вечную славу за свои подвиги и благочестие⁶⁸⁰.

Избавившись от опеки матери и Феоктиста, император Михаил III начал демонстрировать далеко не лучшие черты своего характера. Любитель шумных развлечений и вина, он часто в компании собутыльников отправлялся на конские ристания и унижал свой величественный сан тем, что нередко сам управлял колесницей. Желая продемонстрировать роскошь и щедрость, он любил выступать восприемником детей своих пьяных товарищей, богато одаряя тех золотом, с таким трудом собранным в казну его родителями. Вокруг царя постоянно крутились мимы, и нередко в нетрезвом состоянии Михаил III осыпал деньгами любого проходимца, способного развеселить его. Дошло до того, что в народе императора Михаила III прозвали Пьяницей.

Впрочем, в литературе нередко высказывается обоснованное мне ние, что образ этого царя, действительно являвшегося далеко не самым блистательным в череде Римских императоров, излишне стилизован и демонизирован представителями Македонской династии⁶⁸¹. Подтверждением тому, что Михаил III был вовсе не бесталанен, служат очевидные успехи царя, как и его предшественников, на западном фронте. В течение IX века Византия постепенно начала выравнивать свое положение на Балканах, что выразилось в создании там 10 новых фем, обеспечивавших политический контроль над территориями⁶⁸². Согласимся, это была большая стратегическая победа императоров-иконоборцев, положивших своими трудами основу этому успеху, и лично Михаила III.

Узнав о нестроениях в Арабском халифате (а дипломатическая служба Византии традиционно была чрезвычайно информированной), император решил начать военные действия против сарацин. Уже в 853 г. византийский флот в количестве 300 судов напал на порт Дамьетта в дельте Нила и, одержав победу, взял в плен более 20 тыс. человек, которым предложили перейти в христианство. Часть пленников была выкуплена халифом, некоторые погибли, приняв смерть за веру, но основная масса поддалась на уговоры. Желая взять реванш, в этом же году полководец Али ибн Йахйа предпринял поход против Византии, но потерпел неудачу. Этот же результат ожидал арабов и в следующем году, и в 859 г., когда полководец аш-Шараби, получивший приказ аль-Мутаваккиля наказать византийцев, потерпел тяжелое поражение. Как следствие, в этом же году император предложил заключить новый мирный договор, но на более выгодных для Константинополя условиях, и произвести обмен пленными⁶⁸³.

Но если война с Аббасидами складывалась пока успешно, дела на Сицилии были не очень хороши. В 842 г. арабский полководец аль-Фадл ибн-Джафар-аль-Хамадани хитростью взял Мессину – грозную крепость, один из ключей от острова. В этом же году сарацины продолжили наступление на юго-востоке и захватили крепость Модику. Встревоженная поступающими известиями, императрица направила в 845 г. на Сицилию войско из далекой Харсианской фемы, но в сражении с агарянами оно было разбито; погибло более 10 тыс. византийцев. А затем дела пошли еще хуже. На протяжении 846–847 гг. аль-Фадл-ибн-Джафар-аль-Хамадани осаждал важнейший для Сицилии город Лентинин, который, увы, пал. В следующем, 848 г. сдалась крепость Рагуза.

Когда в 851 г. умер правитель захваченных арабами островных владений, его преемником был дружно выбран победитель над Харсианской фемой Абу-л-Аглаба-аль-Аббас-ибн-аль-Фадл-ибн-Якуб. Африканский правитель тотчас утвердил это избрание, после чего арабы вновь начали серию удачных нападений на оставшиеся островные владения византийцев. Помимо этого агаряне начали совершать дерзкие морские налеты на прибрежные земли Италии, чем сильно обеспокоила и Рим, и Западного императора. Когда осенью 846 г. сарацины осадили Гаэту, для деблокады города явился с войском сам Людовик Немецкий. Однако в завязавшемся сражении его германцы были наголову разгромлены арабами. Вслед за этим папа Лев IV (847–855) сделал единственное, что мог – воззвал к патриотизму итальянцев вне зависимости от их политической принадлежности и объединил под своим знаменем Рим, Амальфи, Гаэту и Неаполь. Когда на горизонте появились арабские корабли, солдаты, прибывшие в Рим, дружно устремились на молитву, и тут явилось чудо: внезапно налетела буря и яростные потоки вод потопили сарацинский флот; почти все сарацинское воинство погибло, лишь немногие попали в плен⁶⁸⁴.

Но вернемся к театру основных столкновений с Халифатом. В 859 г. императору исполнилось уже 19 лет – по тем временам зрелый мужчина. Не дождавшись ответа арабов на свои предложения, он решил сам выступить с войском к Самосате, хотя особого успеха не имел. Да, римлянам удалось захватить 500 пленных и одержать несколько локальных побед в мелких стычках, но зато арабы вторглись в Анталию и захватили эту область. Можно смело сказать, что в этот раз византийцы оказались стратегически переигранными своим соперником⁶⁸⁵.

Как следствие, стратегический успех быстро перерос в очередную победу арабского оружия. Не встретив первоначально сопротивления на пути, царь с армией подошел к городу Самосате и осадил его. Это был мощный укрепленный пункт, обладавший большими запасами, и очень богатый. Как и любому молодому человеку, грезившему военными подвигами во славу отечества, императору не терпелось испытать свой талант полководца и продемонстрировать силу римского оружия. Однако действительность перечеркнула его ожидания. Очевидно, разведка и боевое охранение у греков были поставлены из рук вон плохо, поскольку командование армией даже не подозревало, что арабское войско готовится выступить из осажденного города и дать сражение.

На третий день осады, в воскресенье утром, когда византийцы собирались на Литургию, на них внезапно напали сарацины. Натиск врага был так неожиданен и силен, что никто и не думал об обороне лагеря. Сам император Михаил III едва успел вскочить на коня и тем спасся бегством, оставив свой шатер и находившиеся в нем регалии мусульманам. Как рассказывают, особенно отличился со стороны врагов павликианин Карвей, лично сразивший нескольких римских воинов. Арабы пленили многих солдат и около 100 офицеров высшего командного состава; кто-то из них позднее был выкуплен родственниками. Карвей откровенно глумился над пленниками, отпуская на волю тех, кого хотел, и нередко отказывался даже от выкупа, чтобы погубить некоторых офицеров в темнице⁶⁸⁶.

На 859 г. приходится еще одно тяжелое поражение морского флота Византии у стен Сиракуз. В морском сражении греки потеряли более 100 судов, а потери арабов составляли всего 7 кораблей. Помощь из Константинополя вдохновила вначале островных греков отложиться от арабов, но те быстро и кроваво подавили очаги сопротивления. Становилось очевидным, что Византия едва ли может удержать остров в своих руках. Для Сицилии наступала новая пора в ее трудной и чрезвычайно бурной истории⁶⁸⁷.

Остаток этого года Михаил III приходил в себя, не решаясь возобновить военные действия. Но весной 860 г. в силу неведомых причин опять расторг договор с сарацинами и выступил в новый поход. Как выяснилось, очень неудачно, поскольку как раз в это время на Константинополь произошло нападение со стороны руссов (или россов) – наших далеких предков. 18 июня 860 г. они на 200 судах внезапно появились в Босфорском проливе, чем вызвали страшное замешательство и панику среди столичного населения. Поскольку царь и войско находились в это время в походе, столица осталась почти беззащитной. Руссы разграбили предместья Константинополя, напали на Принцевы острова, также предав там все огню и мечу, а затем осадили столицу. В отсутствие императора обороной города занимался патриарх, ободрявший константинопольцев и устраивавший многочасовые молебны Богу о даровании спасения. Видимо, молитвы Спасителю были искренними и горячими, поскольку через несколько месяцев руссы внезапно прервали осаду и отплыли на свою родину.

Получив известия о нашествии руссов, Михаил III бросился к столице, но опоздал. А когда опасность миновала, вернулся к войску, расположенному у крепости Дазимон, где его уже поджидал Мелитинский эмир Омар ибн Абдаллах аль-Акта. Произошло сражение, и греки в очередной раз потерпели поражение. В плен попало до 7 тыс. византийцев. Враги преследовали и окружили Римского царя на горе Анзен – труднопроходимом гористом месте. Хотя острые камни и мешали арабским лошадям подняться наверх, участь Михаила III была почти предрешена.

Почти, поскольку царские телохранители один за другим отдавали свои жизни, чтобы спасти царственную особу. Пока шел бой, император в отчаянии обратился к Мануилу с естественным вопросом: «Что делать?» Тот посоветовал императору снять знаки императорского достоинства и в обличье простого воина занять место в строю. Затем римляне сомкнули щиты и попытались пробиться. Бой выдался упорным, но в конце концов вражеский строй был разорван и остатки римских отрядов благополучно вернулись домой. Арабы не решился преследовать своего неприятеля – видимо, их потери оказались весьма ощутимыми⁶⁸⁸.

По возвращении в столицу скончался престарелый магистр Мануил. Дядя царя Петрона находился во Фракии, где занимал должность стратига фемы, и рядом с императором оставался только вездесущий Варда, которого царь Михаил III в 862 г. почтил званием цезаря. Казалось, теперь мечта армянина о царстве близка к воплощению, как никогда. Но торопиться было нельзя: Церковь и народ помнили, как обошелся Варда со святой императрицей Феодорой, и даже удачный переворот не гарантировал ему всеобщего признания и гражданского послушания. Поэтому Варда решил ждать. Пока же он демонстрировал царю, что его единственным желанием является угодить тому, и, надеясь заслужить славу среди византийской элиты, на собственные средства организовал школу в Магнавре, которой руководил знаменитый Лев Математик⁶⁸⁹.

Но надо сказать, после отставки св. Феодоры и гибели наиболее опытных сановников дела в Римском государстве становились хуже день ото дня. Арабы, обосновавшиеся на острове Крит, непрестанно грабили на своих легких судах близлежащие от Константинополя земли; напали на Кикладские острова, а затем на Приконисское побережье. Как всегда, ко всем несчастьям военных лет взбунтовалась природа: землетрясения происходили повсеместно, и в праздник Вознесения Господня целый район Константинополя Эксакиония был разрушен стихией. Однако царь, казалось, не замечал ничего, полностью отдавшись своему любимому развлечению – конным ристаниям. Дошло до того, что он проигнорировал сообщения, поданные по огненному «телеграфу», об очередном наступлении арабов⁶⁹⁰.

Пока император развлекался, Варда предпринимал все новые и новые усилия, чтобы заслужить в народе авторитет. Он часто заседал на ипподроме, где устраивал открытые судебные слушания по делам, переданным самому царю. Справедливости ради следует сказать, что при всей своей беспринципности, жадности и безнравственности, величайшем честолюбии и беззастенчивости, Варда был замечательным администратором и весьма образованным человеком. Цезарь очень любил литературу, интересовался науками, среди его друзей было много интеллектуалов и блестящих ученых, например Лев Математик и св. Фотий. Совместно с будущим патриархом Варда организовал христианские миссии по распространению Православия среди моравов и болгар, под его покровительством находились и «апостолы славян» св. Мефодий и св. Кирилл⁶⁹¹.

Император Михаил III находился в столице, а на восточной границе продолжалась война. Хотя арабы и разбили греков, византийские отряды постоянно преследовали продвигавшихся к берегу Черного моря сарацин. Однако решающего сражения давать не собирались за явным недостатком сил. Как следствие, мусульмане имели некоторые успехи и даже захватили город Амизос, что располагался на морском побережье⁶⁹².

После того как аль-Мутаваккиль погиб в своем дворце, кризис власти в Арабском халифате продолжал развиваться. Преемником жестокого халифа стал его сын и отцеубийца (он вместе с турками организовал убийство родителя) аль-Мунтасир Биллах (861–862). Впрочем, его правление продолжалось совсем недолго. Даже для Аббасида убийство отца не считалось безделицей, а потому печать смертного греха лежала на челе нового халифа, предрекая тому скорую смерть. В течение этого времени его войска в количестве 10 тыс. воинов под командованием полководца Васифа взяли одну небольшую приграничную крепость, но, не развив успеха, вернулись на родину⁶⁹³.

Но вскоре повелитель правоверных скончался, как говорилось в официальных документах, «от болезни горла». Опасаясь признавать преемником покойного его сына (дабы тот не мстил им за отца), турки, уже практически полностью подчинившие себе политическую элиту Халифата, объявили новым халифом дядю аль Мунтасира аль-Мустаин Биллаха (862–867). Тому, естественно, ничего не оставалось, как во всем опираться на турок, которые, однако, вели себя все более дерзко. Однажды халиф не выдержал и приказал арестовать своего визиря, этнического турка, за своеволие, но соплеменники арестанта подняли настоящее восстание. И хотя вскоре стороны примирились, халиф уехал из Самарры в Багдад. В ответ турецкие гвардейцы освободили из тюрьмы всех арестантов, после чего перешли на сторону аль-Мутазза – брата халифа, стремительно прокладывавшего себе путь на вершину власти. Стоит ли говорить, что участь аль-Мустаина была предрешена? Багдад и его правитель Мухаммад ибн Тахир приняли, конечно, гонимого халифа, и эта акция стала последней реальной попыткой со стороны арабов вернуть себе значение самостоятельной политической величины. Замечательно, что когда 50-тысячное турецкое войско осадило Багдад, Мухаммад ибн Тахир вступил с ними в переговоры. Однако жители едва не растерзали своего правителя, и тот решил защищать город до конца⁶⁹⁴.

Но с аль-Мутасимом нельзя было иметь дела: коварный и беспринципный, он затеял тайные переговоры с турками за спиной жителей и Мухаммада ибн Тахира. Едва об этом узнал Тахир, как он тут же отступился от коварного халифа. Аль-Мутасиму ничего не оставалось, как в 867 г. отречься от трона. Впрочем, это не спасло его: наемный убийца закончил его жизнь. Новым повелителем правоверных и... заложником турецких гвардейцев стал аль-Мутазз Биллах Мухаммад ибн Джафар аль-Мутаваккиль (867–870)⁶⁹⁵.

Ситуация в Халифате, где восстание вспыхивало одно за другим, а жители Багдада начали сбор средств, дабы самим обеспечить безопасность границ государства, сыграла на руку Византии. Впрочем, военные действия в 862 г. начались по инициативе арабов, потерпевших в битве у Малатьи сокрушительное поражение; их командующий Умар ибн Абдулла ибн аль-Акт погиб на поле битвы. А в 863 г. небезызвестный нам Амр во главе 40-тысячного арабского войска двинулся на Армениак и полностью разграбил фему. Михаил III не решился уже возглавить римское войско и назначил главнокомандующим дядю Петрону, другого брата своей матери. Сам Варда также остался при особе императора, хотя направил на войну своего 10-летнего сына Антигона, которому Михаил III по присущему легкомыслию дал должность начальника отряда царских телохранителей – не самое лучшее место для безусого мальчика.

Получив царскую грамоту с приказом идти на врага, Петрона совсем растерялся и остановился в монастыре близ Эфеса на Святой горе, робея выполнить волю своего василевса – так велик был страх перед сарацинами и... перед Вардой. Дело в том, что до последнего времени только цезарь и Петрона сохраняли влияние на царя. Как свидетельствуют арабские источники, именно Петрона участвовал в подготовке нового договора с арабами, и все его решения без исключения были утверждены царем «на слово» – так Михаил III доверял дяде⁶⁹⁶. Но стратиг понимал, что одна неудача может стоить ему жизни – пример умерщвленного Вардой Феоктиста стоял у него перед глазами.

Он совсем уже было отчаялся, и даже хотел отписать царю, что не в состоянии выполнить его поручение, но тут в дело вмешался счастливый случай. Кто-то подсказал Петроне, что поблизости, на Латроне, находится знаменитый монах-отшельник св. Иоанн, никогда ранее не покидавший своей кельи, но неожиданно вышедший к людям. Петрона немедленно отправился к святому подвижнику и пал к его ногам с просьбой молиться о нем. Но св. Иоанн признался царскому сановнику, что оставил свою келью специально для встречи с ним, дабы огласить Божью волю. «Иди на сарацин, повинуйся царской грамоте, поскольку Бог будет тебе стражем и предводителем», – сказал растерянному полководцу монах. «Только вели на щитах своих воинов изобразить мой лик, как свидетельство подчинения воле пославшего меня к тебе Христа». Естественно, наказ святого был срочно выполнен.

Воспрявшее духом римское войско и его полководец двинулись навстречу Амру, который с войском расположился в Посонте – месте, защищенном от врагов скалами и крутыми отвесами. Араб не учел лишь одного: что византийцы не будут ждать его атаки, а сами перейдут в наступление. А именно так и произошло: осмотрев диспозицию врага, Петрона решил окружить сарацин и сделал это весьма искусно. Он приказал стратигам Армениака Вукелариев, Пафлагонии и Колонии обойти врага с севера и занять удобные позиции. Стратигам Анатолика, Опсикии и Каппадокии вместе с отрядами из Селевкии и Харсиана поступило распоряжение занять позиции с юга. Сам Петрона с легионами из Македонии и Фракии, усиленными четырьмя полками царской гвардии, расположился на западном направлении. Наступил рассвет, и неожиданно для себя Амр обнаружил, что практически полностью окружен, но не пал духом и велел своим воинам готовиться к предстоящей битве.

3 сентября 863 г., то есть утром следующего дня, арабы попытались прорваться на севере, но их атаки были отбиты византийцами. Тогда Амр неожиданно сменил направление и напал на южную группировку византийцев, однако и там встретил жесткий отпор. Оставалось одно направление, привлекшее внимание Амра ровной поверхностью – долина, где с резервом скрытно располагался сам Петрона. Араб бросил туда последние полнокровные отряды своих воинов, но греки сумели отразить и этот штурм: сомкнув щиты и выдвинув копья, они поражали арабов в большом количестве. В это время остальные римские отряды на севере и юге перешли в контрнаступление и окончательно смяли сарацин. Сам Амр был тяжело ранен на поле боя и вскоре скончался. Победа византийцев была блестящей – только жалкие остатки арабской армии сумели просочиться сквозь строй греков, но за ними в погоню отправился клирусарх Харсиан Махера и почти всех уничтожил. Есть все основания предполагать, что и убийца византийцев Карбеас погиб в этой несчастной для сарацин битве⁶⁹⁷.

По возвращении в Константинополь Петрона удостоился высокого титула доместика схол (по другим данным, магистра), но дни его уже были сочтены. Уход из жизни заслуженного полководца и брата св. Феодоры трогателен и заслуживает того, чтобы сказать о нем несколько слов. После столь блистательной победы Петрона крепко привязался к св. Иоанну, представил того царю и Варде; жить они стали неподалеку друг от друга. Вскоре монах с твердым спокойствием и тихой радостью сообщил Петроне, что Бог призывает его к Себе. «Как, возлюбленный пастырь мой, хочешь ты покинуть своего агнца? Боюсь, что снова впаду в прежние пороки и грехи, и конец моей жизни окажется не лучше ее начала», – возопил его духовный сын. «Ты хочешь пойти со мной к Богу?» – спросил его авва. «Конечно, отец, с удовольствием», – радостно ответил сановник. Через короткое время монах сообщил Петроне, что Господь внял его молитвам – и действительно, очень скоро Петрона заболел, и оба они одновременно оставили этот мир, чтобы уже никогда не расставаться в Царствии Небесном⁶⁹⁸.

В том же 863 г. в Константинополь прибыло посольство от Моравского князя св. Ростислава (846–870), просившего императора прислать к нему проповедников. Царь тотчас удовлетворил эту просьбу и направил туда св. Кирилла и св. Мефодия, сумевших дать моравам твердые правила веры⁶⁹⁹. Это обращение носило знаковый характер. Дело заключается в том, что св. Ростислав в 846 г. стал князем Великой Моравии при поддержке императора Людовика Немецкого, который считал его своим вассалом и полагал, что тот будет представлять интересы Франкской державы в Центральной Европе. Однако у правителя моравов были свои планы – политика не знает дружбы, если на кону стоят интересы народа и государства. Пока Людовик выяснял отношения со своими братьями, св. Ростислав расширял собственное государство, заключив выгодные для себя договоры с болгарами и византийцами.

Это не могло не привести к охлаждению его отношений с сюзереном, следствием которого стало предоставление св. Ростиславом противникам Людовика Немецкого своих земель для убежища. А в 850 г., не желая ни в чем зависеть от германцев, св. Ростислав вообще выслал из своего государства баварских священников, миссионерствовавших среди моравов. Это вызвало ответную реакцию Людовика Немецкого, вторгшегося с войском в Моравию в 855 г., но потерпевшего сокрушительное поражение. Первоначально франки осадили столицу Великой Моравии Велеград, но взять мощную крепость не смогли. Шли месяцы и войско Людовика, терпевшее многие лишения, начало отступление, чем немедленно воспользовались моравы. Они организовали активное преследование франков и гнали тех до самого Дуная; потери германцев были весьма значительны.

Закрепляя свой успех, в 858 г. св. Ростислав заключил договор с сыном Людовика Карломаном, королем Баварии, который передал мораву земли современной Венгрии, тут же включенные в состав Великоморавского княжества. Понятно, что обращение святого князя с просьбой прислать миссионеров не в Рим или Ахен, а Константинополь свидетельствовало о том, кого св. Ростислав считает единственным легитимным императором и чья Церковь заслужила его доверие.

Чтобы противодействовать усилению Моравии, Людовик Немецкий заключил союз с Болгарским князем Борисом. Тот также с тревогой смотрел на усиление могучего соседа, вступившего с Византией в союзнические отношения. Поскольку же и Константинополь стремился к альянсу с моравами, болгарин автоматически выбрал для себя союз с франками, противостоявшими грекам. Для облегчения общения с Людовиком Немецким и демонстрации искренне своих намерений, Борис даже обещал принять Святое Крещение и привести к Христу весь свой народ⁷⁰⁰.

Впрочем, некоторые детали этого яркого события из жизни болгарского народа также носят неполный характер. Насколько известно, в те годы в болгарском плену находился некий монах Феодор Куфара, которого императрица пожелала выкупить. В ответ Борис предложил обмен монаха на свою сестру, уже давно проживавшую в Константинополе в качестве заложницы. Девушка получила прекрасное образование, пользовалась вниманием, каким удостаивались представители царских родов, и приняла Крещение. Обмен состоялся, и вскоре под влиянием сестры Борис также стал христианином, приняв после совершения Таинства Крещения имя Михаил. Окрыленные радостью, греки направили в Болгарию столичного архиерея для проповеди и миссионерства.

По другой версии событий, однажды Борис пожелал украсить дом, в котором имел обыкновение отдыхать после охоты (а он был страстным охотником), и для этого пригласил художника – греческого монаха по имени Мефодий (очевидно, будущего св. Мефодия, апостола славянства). Вместо того чтобы изображать диких зверей или цветы, св. Мефодий написал картину Страшного суда, потрясшую болгарина. Сразу после этого он и принял Таинство Крещения⁷⁰¹.

Наконец, по третьему варианту, события происходили следующим образом. Поскольку Болгария явно демонстрировала прогерманские настроения, Михаил III отдал приказ переместить войска к болгарской границе, а флоту – выйти в Черное море, чтобы блокировать торговлю. Эта демонстрация силы возымела свое действие: Борис направил в Константинополь посольство с просьбой о мире и пообещал принять христианство от византийцев, а не от франков, как предполагал ранее. В 865 г., в сентябре, Борис был крещен греческим епископом, специально направленным для этого из Константинополя⁷⁰².

В качестве услуги он попросил у Константинополя пустовавшие земли от Сидиры до Загара. И византийское правительство благосклонно удовлетворило просьбу своего единоверца, и между двумя государствами наступил мир. Среди болгар началась активная миссионерская деятельность святых Кирилла и Мефодия. Данное событие существенно изменило и характер отношений между великими державами. Позднее он будет прославлен Церковью как святой благоверный князь Михаил. Неожиданны пути Божественного Провидения...⁷⁰³

В любом случае Крещение хана вызвало среди его соотечественников бурное негодование. Дело дошло до того, что с небольшой группой своих верных товарищей св. Михаилу пришлось биться с мятежниками, и победа досталась ему. После святой князь (а уже не хан) без большого труда привел всю Болгария к Христу.

А в Халифате, надорвавшемся в вековой борьбе с Византией, продолжались «тронные бои». Коварный аль-Мутазз, ставший в 19 лет самым юным халифом за всю историю Арабского государства, немедленно приказал умертвить своего брата аль-Муайяда, которого сильно боялся, – как видно, новый правитель не был способен на что-то великое. На фоне его беспомощности турки без лишних слов резали берберов, причем в этой борьбе в 867 г. погиб один из наиболее талантливых арабских полководцев Васиф. Затем халиф приказал умертвить нескольких знатных турок, приведших его к власти, а вслед за этим рассорил между собой родственников уже скончавшегося к тому времени Мухаммада ибн Тахира – единственной реальной силы, способной объединить последние остатки арабской элиты. Как и можно ожидать, такая политика расторгла все сохранявшиеся отношения в обществе. Дошло до того, что провинции совершенно отказались присылать налоги в Багдад, чем полностью обесценили халифа в глазах гвардейцев-турок. Те не любили шутить бесплатно, а потому в июле 869 г. просто умертвили своего должника, когда аль-Мутазз не сумел вовремя расплатиться с ними. Его бросили в тюрьму и подвергли пыткам, от которых халиф и скончался⁷⁰⁴.

В это же время арабская армия, находясь в закате своей славы, еще раз попытала счастья на границе с Византией. Однако она потерпела страшное поражение, а ее командующий Мухаммад ибн Муаз попал в плен грекам⁷⁰⁵. Так арабы, долго писавшие историю мира, начали сходить с ее страниц...

11 июля 847 г. скончался Константинопольский патриарх св. Мефодий, и царица, не желая отдавать выбор патриарха в руки клириков – видимо, из небезосновательного опасения новой фронды с их стороны, назначила столичным архиереем св. Игнатия (847–858 и 867–877). Это был сын императора Михаила I Рангаве Никита, в 14-летнем возрасте насильно постриженный в монашество после политического падения отца. Вскоре после его пострижения выяснилось, что мальчик благочестив, прилежен и тверд в желании неуклонно следовать церковным традициям и канонам. Благодаря помощи, оказанной семейству Рангаве императором Львом V, св. Игнатий сумел построить на Принцевых островах три монастыря, настоятелем одного из которых и стал.

Строгий аскет, 33 года проведший в келье, непривычный к светскому обществу и лишенный навыков общения с людьми, св. Игнатий не без труда находил себя в Константинополе в новом качестве. В силу личных пристрастий ему больше соответствовал идеал студийских монахов, чем широкая, нередко компромиссная позиция св. Мефодия. В византийском обществе св. Игнатия хвалили за примирение Студийского монастыря с Церковью, но упрекали, как порицателя св. Мефодия.

Характерен следующий эпизод. Прибыв в Константинополь, чтобы выслушать волю святой императрицы и покориться ей, св. Игнатий сразу же решил продемонстрировать свое нерасположение к сторонникам св. Мефодия. Хиротонисать его в патриархи должен был круг заранее назначенных архиереев, куда вошел и Сиракузский епископ Григорий, сын императора Льва V Армянина. Но когда св. Игнатий увидал его, то громким голосом приказал тому удалиться (!). Разгневанный Григорий бросил свечку, которую держал в руках, на землю и в ответ назвал св. Игнатия «волком, противозаконно вторгшимся в Церковь». Затем он, епископ Сардикийский Петр и епископ Евлампий Апамейский вышли из храма. Григорий немедленно обратился с апелляцией в Рим, а попутно высказал сомнения в каноничности поставления патриархом самого св. Игнатия.

Он рассчитал все правильно: до императора Льва III Сиракузы окормлялись Апостольской кафедрой и папы не забыли нанесенной им обиды. Поэтому обращение в Рим стало хорошим поводом для того, чтобы вернуться к старому вопросу. Понтифик потребовал представить ему акты Собора, осудившего Григория Сиракузского, но Константинопольский патриарх, неоднократно позднее положительно высказывавшийся о прерогативах Римского епископа, на этот раз категорично отказал в требовании собрата. Он ответил, что Рим не вправе вмешиваться во внутренние дела Константинопольской церкви, – знаменательный момент, который нужно помнить при оценке последующих событий⁷⁰⁶.

Моментально создалась новая оппозиционная церковная партия сторонников покойного Константинопольского патриарха, с которой св. Игнатию уже вскоре пришлось считаться всерьез. Правда, усилиями правительства открытого разрыва отношений не произошло, но всем было ясно, что рано или поздно св. Игнатий будет вынужден столкнуться с противниками более решительно⁷⁰⁷.

Ригоризм нового столичного архиерея привел также к тому, что вскоре новый патриарх вошел в жесткое противостояние с самыми могущественными людьми Римского государства. В первую очередь с Вардой. Уже немолодой человек, Варда презрел все писаные и неписаные приличия, выгнал из дома свою жену и сошелся с невесткой – женой своего покойного старшего сына. Безусловно, эта связь не была открытой – такого себе никто не мог позволить в Римской империи, но все константинопольцы, конечно, знали о тайной и порочной страсти первого помощника императора. Как-то раз Варда направился на воскресную Литургию в храм Святой Софии, но патриарх приказал не пускать его в святилище. А в январе 858 г. св. Игнатий вообще отлучил Варду от Церкви, потребовав восстановить семейную связь с отвергнутой женой и прекратить отношения с невесткой.

Этого Варда стерпеть уже не смог. Представим себе: второй человек в Римском государстве подвергся публичному оскорблению! Тем более что при всех сплетнях его греховная связь не была никем доказана. И, конечно, далеко не все методы личного пастырского убеждения по отношению к Варде были использованы св. Игнатием до того момента, когда он отлучил первого министра Империи. В ответ по приказу Варды патриарх был арестован и заключен в темницу, где его подвергли телесным наказаниям. Патриарх непременно бы умер, поскольку мороз и голод вызвали в нем кровавый понос, но Константин Армянин, бывший подручный св. Феодоры, при посещении тайно оставлял ему немного вина и еды, когда рядом не было никого из стражей.

Решив через какое-то время, что св. Игнатий наказан достаточно, и удивившись выносливости патриарха, Варда приказал отправить бывшего столичного архиерея в ссылку. Чтобы придать видимость законности своим действиям, сановник обвинил патриарха перед императором в организации заговора с целью передачи царской власти другому лицу. В свою очередь св. Игнатий обратился за помощью в Рим, даже не задумываясь над тем, что меняет свой сан на независимость Константинопольской церкви⁷⁰⁸. Однако его обращения в адрес пап Льва IV (847–855) и Бенедикта III (855–858) остались без ответа – слабосильные понтифики не имели никакой возможности повлиять на императора Михаила III.

Святитель Игнатий был свергнут (по факту), но оставалась еще проблема канонического низложения патриарха с Константинопольского престола. Сам св. Игнатий ни за что не собирался отказываться от сана, и его начали переводить из монастыря в монастырь, меняя условия содержания, дабы вынудить «добровольно» отречься от власти. Тем временем Варда вызывал к себе всех епископов, находившихся в столице, и с глазу на глаз вел с каждым из них разговоры о том, что, низложив св. Игнатия, он надеется именно этому архиерею передать патриаршую власть в столице.

Надо полагать, моральный облик многих архипастырей был далек от совершенства, поскольку почти все они дали согласие, даже не подозревая, что играют роль пешек в задуманной Вардой игре. Сановник подсказал императору созвать Собор в столице, чтобы избрать нового архиерея, а «по секрету» посоветовал каждому из епископов, кому обещал патриаршество, чтобы они ни в коем случае не соглашались сразу на это предложение. Таким образом, уверял их хитрый армянин, они продемонстрируют свое благочестие и скромность и с большим почетом будут избраны на столичную кафедру.

Так и случилось: каждый опрошенный епископ чуть не под смех остальных участников Собора отказывался от патриаршества, и в конце концов никого из кандидатов не осталось. И тогда в дело вступил сам Варда, заявив, что в отсутствие других претендентов есть только один выход: пригласить на патриарший престол протосакрита св. Фотия (858–867 и 877–887) – мужа, известного своей ученостью, добродетельного, 30 лет от роду. Хотя св. Фотий был мирянином и VII Вселенский Собор достаточно определенно возражал против таких назначений, только пять епископов из числа присутствующих архиереев высказались против предложенной кандидатуры. Очевидно, они боялись обнародования Вардой их «тайных» разговоров. Впрочем, сановника можно было опасаться и по другим поводам: повторять путь св. Игнатия никому не хотелось. Срочно, всего за четыре дня, св. Фотий прошел все степени посвящения, и в декабре 858 г. стал новым Константинопольским патриархом⁷⁰⁹.

С первого взгляда всем стало ясно, что св. Фотий и его приверженцы руководствуются совсем иными соображениями, чем св. Игнатий. Не идти против течения, а управлять течением во имя благоденствия Церкви и Римского государства было стремление молодого Константинопольского патриарха. Чрезвычайно щепетильный в вопросах веры и нравственности, он не дал согласие на патриаршество до тех пор, пока епископ Митрофан Смирнский не поклялся, что св. Игнатий разрешил избрать вместо себя на патриарший престол другое лицо, – св. Фотий был человеком иного склада.

Еще будучи светским лицом, он принимал участие в пирушках царя, но вел себя сдержанно, хотя как-то раз продемонстрировал, что может выпить много вина. Конечно, он не стал отлучать от Церкви и Таинства Причастия всесильного Варду, а провел с ним много увещевательных бесед. Своему предшественнику, томящемуся в ссылке, св. Фотий отправил послание, в котором обещал почитать того как отца. Его образ был до того светел и привлекателен, что даже противникам претил не он сам, а то обстоятельство, что св. Фотий становился «Вселенским» патриархом при живом св. Игнатии⁷¹⁰. После интронизации св. Фотий начал управлять Восточной церковью, строго соблюдая обязанности архипастыря, но в то же время умудряясь не испортить отношения с «властями предержащими». Михаил III не мог нарадоваться на патриарха, Варда вел с ним частые беседы о нуждах государства, а сам св. Фотий не уставал ходатайствовать за св. Игнатия и его сторонников, хотя прекрасно знал, что это может обернуться ему во зло.

Однако радость константинопольцев по поводу умиротворения Церкви оказалась недолгой. Вскоре под влиянием своих сторонников («игнатиан»), и в первую очередь, епископа Смирнского Митрофана, св. Игнатий из далекой ссылки уведомил всех, что не считает каноничным поставление св. Фотия в патриархи, поскольку сам еще не сложил с себя сан. Справедливости ради отметим, что св. Игнатий действительно имел много достоинств как пастырь и многие сожалели о его низвержении. Если бы экс-патриарх теперь оставил кафедру, все бы утихло само собой – св. Фотий имел не меньше достоинств, которые с каждым днем умножали число его поклонников. Но св. Игнатий, что называется, поднес спичку к пороховой бочке, после чего события приняли уже самостоятельный оборот и заметно ужесточили отношения сторон.

В январе 859 г. игнатиане без разрешения властей организовали Собор в храме св. Ирины и предали анафеме св. Фотия. Там же было оглашено послание св. Игнатия, который заявлял, что пока он находится в изгнании, никто в Церкви не вправе совершать священнодействия (!). Конечно, это было сверхординарное, непродуманное и глубоко ошибочное решение, которое не могло не вызвать обратной реакции⁷¹¹. В ответ Константинопольский патриарх продемонстрировал, что и он может быть жестким. Святой Фотий созвал Собор в храме Святых Апостолов и предал анафеме самого св. Игнатия.

Тогда поклонники св. Игнатия, к которым относились и студиты, обратились с посланием в Рим, требуя «спасения». Монахи неспроста подозрительно смотрели в сторону св. Фотия. Он действительно не очень благосклонно относился к современному ему монашеству, прекрасно зная все негативные практики, присутствующие в обителях, и думая о том, как их следует искоренять.

Естественно, он даже на минуту не задумался над тем, чтобы просить у Римского епископа подтверждения каноничности своего поставления. Соблюдая древнюю традицию, патриарх лишь направил письмо Римскому папе Николаю I (858–867), в котором уведомил того о своем избрании, изложил вероисповедание и отметил, что, с глубоким почтением относясь к достоинствам Апостольской кафедры, надеется на добрую помощь понтифика в деле умиротворения Восточной церкви.

«Лучшее общение, – писал св. Фотий Римскому епископу, – есть общение веры, она есть важнейшая основа истинной любви. Поэтому я и излагаю вкратце свое исповедание веры, и вы тем с большей теплотой и готовностью удостойте своих молитв, чем больше – наша склонность к вам». Затем в конце письма Константинопольский патриарх вновь просил святых молитв у апостолика, замечая, что не желает ничего другого, как просто нормального церковного общения с ним, как равный по статусу епископ. И все – никаких призывов о помощи, никакого намека на верховный авторитет Римского епископа; письмо наполнено духом любви, собственного достоинства и понимания статуса Константинопольской церкви⁷¹².

Попутно св. Фотий начал активно замещать своими сторонниками некоторые епископские кафедры, если их главы отказывались подчиняться его патриаршей власти. Надо отдать ему должное – «Вселенский патриарх» действовал чрезвычайно аккуратно и разумно. Митрополита Никомидийского Иоанна он сменил своим хартофилаксом Георгием. Епископ Григорий, сын императора Льва V, получил обратно свою кафедру, отнятую св. Игнатием. Его товарищ по учебе Захарий был поставлен на Халкидонскую кафедру. Не обошел он вниманием и игнатиан, если те держали себя в рамках приличия. Ученик св. Игнатия, тоже Игнатий, был поставлен архимандритом монастыря, а затем возведен на архиепископскую кафедру в Иераполе, что во Фригии. Особые проблемы Константинопольскому патриарху создавали лишь монахи, в массе своей сочувствующие св. Игнатию. Но мало-помалу и их он привлек себе снисходительностью и личным благочестием⁷¹³.

За этими делами его застало известие о получении императором послания от папы Николая I – до того дошла апелляция игнатиан. Надо сказать, что в лице нового Римского епископа св. Фотий встретил яростного поклонника идеи папского превосходства в Кафолической Церкви, цельную и сильную личность⁷¹⁴.

После его кончины в 867 г. современники писали о покойном понтифике: «Ни один епископ в Риме после блаженного Григория не был, кажется, равен ему. Он повелевал королями и тиранами и, словно владыка всего мира, превосходил их своей властью; с благочестивыми епископами и священниками он был ласков, приветлив, мягок и благочестив; со сбившимися же с истинного пути он был грозен и строг, так что, казалось, восстал второй Илья, пусть не по плоти, но по духу и добродетели»⁷¹⁵.

В свое время его рекомендовал к избранию император Людовик II Немецкий, и их отношения с папой отличались первое время теплотой и доверием. Затем понтифик недвусмысленно начал указывать королю, что Римский епископ предназначен Богом для верховного блюстительства в Кафолической Церкви. И хотя Каролинг имеет императорскую корону, но она освящена властью папы. Вскоре его тон с королем сменился на повелительный. О нем писали: «В девятилетнее свое правление он вознес власть первосвященническую гораздо выше, нежели она была когда-нибудь, особенно в отношении императоров, королей, князей, патриархов и епископов, обращаясь с ними в тех случаях, когда полагал, что они нарушают преимущества его престола, гораздо круче, нежели кто-либо из его предшественников»⁷¹⁶.

Человек железной воли, прямой, как рыцарское копье, ригорист, никогда не изменявший своим убеждениям, Николай I был абсолютно уверен в том, что папа является представителем Бога на земле и потому обладает абсолютной властью. Все и вся, включая, разумеется, патриархов, архиепикопов, епископов, рядовых клириков, обязаны были проявлять лояльность Римской кафедре. Император и короли могли сохранять свои прерогативы, но лишь в том случае, если выступали в качестве защитников Церкви и помощников апостолика. Когда архиепископ Равенны попытался высказаться в обратном смысле, Николай тут же сместил того с кафедры и анафематствовал⁷¹⁷.

Ни один самый ничтожный прецедент нарушения правил благочестия не оставался незамеченным папой. А если возникали публичные скандалы, в которые оказывались замешанными сильные мира сего и епископат, понтифик тем более считал делом чести вмешаться и восстановить справедливость. Так, в частности, Николай I без страха вступился за честь жены Лотарингского короля Лотаря II (855–869), сына Итальянского короля Лотаря I (817–855), Теутберги Бургундской, брошенной супругом ради женитьбы на любовнице Вальдраде. Разрыв отношений образовался еще в 857 г., но лишь в 864 г., после трех Соборов в Ахене в 860 и 862 гг., король, используя поддельные свидетельства и доказательства о кровосмесительных связях королевы и ее прелюбодеяниях, получил искомый приговор суда: «Мы признаем Теутбергу недостойной и незаконной супругой, не одобренной Богом; поэтому, мы ради преданнейшего усердия нашего славного короля в почитании Бога и его победоноснейшей защиты королевства, не только отказываем ему в законном браке, но и прямо запрещаем жить в браке с кровосмесительницей». Иными словами, все выглядело так, будто не король бросил супругу, а судьи-епископы запретили ему состоять в браке с Теутбергой вследствие ее бесчестного прошлого и настоящего.

Однако, когда к нему обратилась обманутая королева, папа встал горой за святость брака и честь женщины, аннулировал решения Соборов, утвердивших развод, и сместил архиепископов городов Кельна и Трира за потакание аморальному поведению Лотаря II. Натиск Римского папы был столь силен, что в конце концов король сдался и принял жену обратно. Папский легат, епископ Арсений, прибывший в Галлию ко двору Лотаря II, поставил того перед печальной дилеммой: или принять жену обратно, или быть преданным анафеме, как епископы, способствовавшие этому преступному судилищу. Пришлось покориться, королева вернулась в свои покои, а наложница Вальдрада была отправлена в Рим для объяснений в содеянном.

Но недолго Лотарь терпел рядом нелюбимую жену. Едва папский легат вернулся в Рим, как Лотарь II тут же начал новое судилище против королевы, обвинив Теутбергу в супружеской измене – отсутствие новизны в обвинениях было вызвано тем простым обстоятельством, что иных оснований для развода в то время не существовало. Опасаясь супруга, королева бежала к Карлу II Лысому, королю Западно-Франкского королевства с 843 г. и императору Западной империи с 875 г. В ответ папа тут же предал анафеме Вальдраду и направил Лотарю II письмо с характерным содержанием.

Выговорив королю по поводу его преступной связи с падшей женщиной и нарушения слова, понтифик, тем не менее, не решился отлучить того от Церкви. «Достаточно и того, – написал он ему напоследок, – что мы теперь тебе это написали, осудив между нами в суровых словах твое распутство. Впрочем, смотри, чтобы мы, согласно велению Господа, не призвали себе на помощь двух или трех свидетелей, вернее, чтобы мы не сказали это Святой Церкви и чтобы ты тогда не уподобился язычнику и мытарю, чего мы вовсе не желаем». Все-таки папа был еще очень зависим от франков, а потому не решился перешагнуть те черту, которую с легкостью впоследствии станут преодолевать его преемники. Но сам по себе факт участия Римского епископа в этой истории, его принципиальность и твердость не могли не импонировать современникам⁷¹⁸.

Впрочем, эта история имела продолжение. В 870 г., уже после смерти папы Николая I, Лотарь II прибыл в Рим, дабы предстать перед новым понтификом Адрианом II (867–872). Во время аудиенции он и члены его свиты по требованию папы дали клятву на Святых Дарах, что вина в нарушении данного Николаю I слова лежит не на нем, а на супруге. Увы, клятвопреступление не осталось безнаказанным: все они погибли от чумы буквально сразу после оставления Рима. Естественно, эта история не осталась незамеченной в Европе⁷¹⁹.

Интересно, что в ходе противостояния папы королю Метцкий епископ Адвентиций занял сторону своего государя. Папа Николай I горячо урезонил собрата и обосновал всю ложность, со своей точки зрения, подобной позиции. «Вы утверждаете, – писал он архиерею, – что подчиняетесь королям и князьям потому, что апостол говорит: «Царю ли, как верховной власти» (1Петр. 2:13–14). В добрый час. Исследуйте, однако: те короли и князья, которым, по Вашим словам, Вы повинуетесь, истинно ли суть короли и князья. Рассмотрите, хорошо ли они управляют, прежде всего самими собой, а затем и подвластным им народом. Ибо как может быть другому полезен тот, который вредит самому себе? Рассмотрите, достойно ли они ведут себя, как государи; потому что в противном случае нам следует смотреть на них, скорее, как на тиранов, чем как на государей, и мы должны, скорее, противиться им и восставать против них, чем им подчиняться. Иначе, если мы подчиняемся подобного рода людям, а не возвышаемся сами над ними, мы неизбежно поощряем их в пороках. Будьте же покорны королю, как верховной власти, то есть в его добродетелях, вовсе не в его проступках; для Бога, как говорит апостол, а не против Бога»⁷²⁰.

В другом случае папа вступил в спор с митрополитами в защиту интересов рядовых епископов. Хинкмар, архиепископ Реймса, был самым могущественным прелатом Франции и выразителем независимого духа Галльской церкви. Он трижды вступал в спор с папой по делу Ротгада, епископа Суассона, которого сместил своим решением без достаточных оснований и даже заключил в 862 г. в темницу с помощью короля Карла II Лысого. Ссылаясь на 3-е, 4-е и 5-е правила Сардикского (Сердикского) собора, понтифик потребовал низложенного епископа на апелляционный суд в Рим и привлек на свою сторону массу рядовых архиереев, видевших в нем своего спасителя.

Хинкмар доказывал, что дело неподсудно папе, поскольку подсудимый не принес понтифику никакой апелляции. На это Николай I, презрев истинные тексты Сардикского собора, писал архиепископу: «Вы хотите доказать в своем письме, что Ротгад совершенно не мог принести апелляции, поскольку не имел никакой уважительной причины, как предполагает Сардикский собор? Но он сам считает свое дело важным, а этого достаточно для апелляции. Впрочем, – добавляет неожиданно папа, – хотя бы он и не апеллировал, дело его, согласно постановлениям Сардикского собора, должно быть перенесено в Рим». Хинкмар попытался скромно отметить, что Сардикские каноны вовсе не предусматривают возможности восстановления папой в сане осужденного епископа, а лишь говорят о новом рассмотрении дела – и был совершенно прав. Но апостолик бесцеремонно заявил, что помимо Сардикского собора существуют еще и определения пап Льва I Великого и Григория I Великого, якобы должные стать основой для сборника канонических актов Кафолической Церкви⁷²¹.

Карл и Хинкмар попытались сорвать процесс, но у них ничего не получилось. В результате папа добился своего: Ротгад приехал в Рим, где торжественно был восстановлен в сане и возвращен в 864 г. во Францию. Король и архиепископ роптали, но ничего не смогли поделать. Симптоматично, что для обеспечения своей канонической позиции папа Николай I активно и успешно ссылался также на Лжеисидоровы декреталии, в подлинность которых свято верил⁷²². Таков был понтифик, с которым пришлось столкнуться св. Фотию.

Но возвратимся к письму папы. Точнее сказать, в Константинополь одновременно пришло не одно, а два послания: одно императору Михаилу III, а второе – лично св. Фотию. Письмо к императору начинается с главного – разъяснения примата Римского епископа в Кафолической Церкви, которого, как следует напомнить Восточной церкви, должно считать судьей Вселенной в целом и судьей в деле св. Игнатия в частности. Апостолик привел старые аргументы в пользу главенства Римской кафедры, по обыкновению ссылаясь на первенство святого апостола Петра среди остальных апостолов, – возможное напоминание «забывчивому» царю об источниках папской власти. Затем Николай I немного сменил тон на доброжелательный и похвалил василевса за то, что тот якобы обратился в Рим за помощью в этом запутанном деле. На самом деле, конечно, никто в Константинополе, кроме «игнатиан», и не думал так поступать, но это папу не смутило.

А после этого Николай I напрямую заявил, что возведение св. Фотия в патриархи – незаконно, поскольку произошло без соизволения Римского престола. «Не раз Святыми Отцами положено было узаконение, которое и ими самими соблюдалось, чтобы без согласия Римского престола, Римского первосвященника не происходило осуждения никакого из нарушающих законы церковные. А у вас в Константинополе собравшийся Собор, не обращая внимания на это, не побоялся наложить руку на узаконение, ибо этот Собор, без согласия Римского первосвященника лишил патриарха Игнатия подобающей ему чести. Также незаконно, – продолжает апостолик, – что управляющий толпой, одевающийся в мирские одежды, избирается в пастыри. О, несказанная дерзость!» Дальше в письме приводятся аргументы, должные усилить эффект от раздражения папы по поводу св. Фотия, и мнения прежде живших Римских епископов по фактам посвящения мирян в патриарший чин.

При всем ригоризме понтифик, тем не менее, хитроумно оставил в резерве «мирный» вариант развития событий. Судя по его первым словам, посвящение св. Фотия ни при каких обстоятельствах не может быть признано каноничным. Но в том же в письме к императору апостолик уведомляет, что направил в Константинополь двоих легатов, дабы те на месте разобрались во всех обстоятельствах дела и довели их до его сведения. Тогда, говорит папа, он и вынесет окончательное суждение⁷²³. Почему в конструкции письма папы появилось такое противоречие, мы сейчас поймем из обзора второго послания, адресованного св. Фотию.

В этом очень коротком письме понтифик приводит каноны Сардикского собора 343 г. и определения пап Целестина I, Льва I, Геласия I и Адриана I, запретивших поставление епископов из мирян в обход промежуточных степеней посвящения. Он всячески избегает называть св. Фотия патриархом, обращаясь к нему с неопределенным термином «vestra prudentia» («ваше благоразумие»). Затем апостолик потребовал возврата Римской кафедре тех епархий на Балканах, которые императором Львом III Исавром были переданы Константинопольскому патриарху, а также владений в Калабрии и на Сицилии.

Теперь-то в совокупности с первым письмом к императору всем стало ясно, что папа предлагает банальную сделку. Он готов признать св. Фотия Константинопольским патриархом в обмен на церковное окормление Римом Дакии, Иллирии, Эпира, Македонии, Фессалии, Ахайи, Мизии, Дардании. И, конечно, при условии признания его главенства в Кафолической Церкви. «Мы не можем, – заканчивает письмо папа Николай I, – согласиться с вашим посвящением, пока через наших послов не узнаем о вашем деле и церковном положении, и о том, с каким старанием заботитесь вы о защите Кафолической Церкви. И если найдем все достойным, будем почитать вас, как предстоятеля Константинопольской церкви, и обнимем вас братской любовью»⁷²⁴. Получается, что свидетельством «защиты Кафолической Церкви» является не верность православным догматам и канонам, а территориальные уступки Римскому епископу – неожиданный шаг!

Конечно, это был худший из видов шантажа: если папа полагал избрание св. Фотия незаконным и в принципе неканоничным, то о чем тогда нужно было еще думать? Вне всяких сомнений, весь демарш был затеян апостоликом для упрочения своего положения, как предстоятеля Римской кафедры, и получения спорных епархий. Никакое каноническое право здесь было совсем ни при чем, скорее, поводом для обоснования обвинения в случае отказа Риму со стороны императора и патриарха. Было очевидно также, что принятие условий Николая I не только перечеркивало каноны II, IV и Трулльского Вселенских Соборов о Константинопольском патриархе, но и обязывало Византию кардинально изменить сложившуюся за века практику организации церковного управления.

В ответ на это довольно дерзкое письмо св. Фотий спокойно ответил Николаю I, что в канонических сборниках Константинопольской церкви нет тех правил, на которые ссылается папа. Вообще, отмечал патриарх, на Востоке уже давно сложилась собственная практика, не допускающая ни целибат священства, практикуемый на Западе, ни поста в субботу, ни бритье бород. А что касается епископов из мирян, то св. Фотий без труда привел примеры св. Григория Назианзина, св. Тарасия и св. Никифора. Определять же, завершает он свое письмо, административное деление Церкви – прерогатива императора, и без его воли ничто произойти не может⁷²⁵. В ответ папа направил в 860 г. в Константинополь двух своих легатов, как будто вопрос о подсудности ему «дела» св. Фотия уже был предрешен.

Для разрешения возникших недоразумений и подтверждения каноничности поставления св. Фотия в 861 г. был инициирован и созван приказом царя Михаила III Константинопольский Собор, прозванный в истории «Двукратным». Такое название он получил оттого, что современники считали его продолжением Собора 858 г., на котором анафематствовали св. Игнатия. К сожалению, ввиду последующих событий, акты этого Собора не сохранились, и его деяния были позднее восстановлены (насколько это возможно) по косвенным источникам.

Основная цель Собора заключалась в упрочении положения Константинопольского престола и лично св. Фотия в «пику» римским притязаниям. К чести императора Михаила III, он оказал большую помощь патриарху. Еще большее участие выказал Варда, по-прежнему находившийся со св. Фотием в дружеских отношениях и преклонявшийся перед его умом, тактичностью и образованностью. Со всех сторон Византийской империи съехались епископы – всего числом до 318. Римского папу Николая I представляли два его легата, находившихся в Константинополе еще в качестве послов: епископы Родоальд Портский и Захария Ананьиский. Кроме архиереев, на заседаниях Собора присутствовал сам император Михаил III, Варда и множество сановников.

В мае 861 г. состоялось открытие Собора. В присутствии царя были произнесены первые речи в адрес св. Игнатия. Его обвинили в неканоничности поставления на патриарший престол и создании смуты в Церкви. К экс-патриарху был отправлен в соответствии с правилами препозит Ваанис и с ним несколько чиновников рангом пониже – звать того на церковный суд. Святой Игнатий, однако, приглашение отклонил, сославшись на то, что его может судить только Римский папа (!). Вторично направили посольство, и тогда подсудимый решил принять приглашение. Прежде чем отправиться на Собор, он поинтересовался, в каком облачении ему следует явиться – в епископском одеянии или в монашеском платье? Этот вопрос поставил посыльных в тупик, и они вернулись в зал заседаний за разъяснениями. Стало ясно, что в этот день суд не успеет состояться.

На следующий день посланники в третий раз направились за св. Игнатием, заметив тому, что он может явиться в одеянии, какое сочтет для себя возможным. Тогда св. Игнатий надел на себя патриаршее облачение и во главе большой толпы своих сторонников направился в храм, где заседал Собор. Велико же было его разочарование, когда по дороге его встретил патрикий Иоанн Кокс и от имени императора потребовал сменить одежду на монашеское платье. Пришлось возвращаться обратно и менять гардероб. Отказываться в таких условиях от явки на Собор уже было нельзя – следовало либо сразу изначально признавать себя неподсудным этому собранию и игнорировать его, либо подчиниться воле василевса.

Наконец св. Игнатий прибыл на Собор в простом монашеском одеянии и уже без свиты – иноку свита не положена. Лишь только подсудимый вошел, как император сделал ему несколько грубых замечаний, на что св. Игнатий довольно смело ответил, что сносить оскорбления легче, чем мучения, которым его подверг государь. Затем св. Игнатий обратился с вопросом к легатам, пытаясь узнать, в каком качестве они здесь пребывают. Те ответили, что прибыли для исследования его дела. Тогда, кивнув в сторону св. Фотия, св. Игнатий сказал: «В таком случае прежде уберите этого прелюбодея, а то и вас нельзя считать судьями». Он недвусмысленно намекнул, что не считает каноничным поставление св. Фотия патриархом, поскольку Константинопольская кафедра, по его мнению, не была вакантной. «На это пусть будет воля императора», – вполне обоснованно ответили ему легаты. Собственно говоря, так за пустыми перепалками прошел еще один день⁷²⁶.

Поскольку ничего не было выяснено, на следующее утро епископы приняли решение вновь пригласить св. Игнатия. Первоначально тот вздумал отказаться от приглашения, ответив соборным посланникам, что в соответствии с 4-м правилом Сардикского собора желает апеллировать к Римскому папе. Подумав, он добавил, что не верит легатам, поскольку те ненадлежащим образом исполняют свой долг судей. Посланники настаивали, св. Игнатий возражал. Все же, поворчав, что к нему надлежало направить приглашение на Собор через двух епископов, а не мелких клириков, он вместе с ними отправился на заседание.

Здесь св. Игнатия ждали неприятности: едва вступив в зал, он услышал обвинения в свой адрес в незаконности посвящения в патриархи. Обвинение основывалось на том факте, что св. Игнатий был поставлен патриархом по единоличной воле св. Феодоры без участия епископов, которые лишь хиротонисали его, но не избирали. Были вызваны свидетели – 72 человека, клятвенно подтвердившие правоту возводимого обвинения. Действительно, этот факт не подлежал сомнению, и св. Игнатий был осужден и лишен патриаршего достоинства. По рассказам его сторонников, с него сорвали платье и надели обычную дерюжку. Пока шла эта неприятная процедура, все епископы, включая римских легатов, кричали: «Недостоин!» Затем Собор утвердил 17 канонических правил, на чем и закончил свою работу⁷²⁷.

С чувством выполненного долга легаты вернулись в Рим, но их ждал неприятный сюрприз. Папа был настолько разочарован результатом «Двукратного» Собора и действиями своих представителей, что даже попытался оклеветать св. Фотия. Он заявил, будто тот подкупил его послов, а Византийское правительство сделало свободное изложение ими своих мыслей невозможным⁷²⁸. В конце концов он низверг обоих легатов из сана «за измену» Римскому престолу, а Собор назвал Разбойным, что едва ли соответствует истине. В это время к нему поступило обращение «игнатиан», апеллировавших на решения «Двукратного» собора.

Откровенно говоря, в истории найдется немного писем, где в угоду личным соображениям столь откровенно разменивалась независимость Константинопольской церкви от Рима. «Игнатиане» писали Николаю I буквально следующее: «Игнатий, тиранически преследуемый, испытавший много зол, и его товарищи по страданию, нашему господину, святейшему и блаженнейшему епископу, патриарху всех кафедр, наследнику князя-апостола, Вселенскому папе Николаю, со всей его высокомудрою церковью Римской, спасение о Господе. Вспомни о великих патриархах, твоих предшественниках: Фабиане, Юлии, Иннокентии, Льве, короче, обо всех, кто боролся за истину против неправды, поревнуй им и явись мстителем за нас»⁷²⁹. К чести восточных епископов, только 10 митрополитов и 15 епископов подписались под этой апелляцией – ничтожная пропорция от числа всех греческих архиереев. Достаточно напомнить, что на «Двукратном» Соборе собралось 318 архипастырей.

Не утвердив решения своих легатов, подписавшихся под соборными актами, папа в марте 862 г. направил послание «всем верным», в котором во всеуслышание объявил, что не принял суд над св. Игнатием и не признает св. Фотия Константинопольским патриархом. Его, по мнению понтифика, следует вообще исключить из церковного общения во всех приходах, поскольку он является «преступнейшим захватчиком».

В письме к самому св. Фотию Римский епископ вновь напоминает о необходимости испрашивать «порядок во всех делах и церковных установлениях» у Римского престола, как главы Кафолической Церкви. Примеры св. Тарасия и св. Никифора, добавляет папа, мало подходят под случай с самим св. Фотием – непонятный тезис, который понтифик не счел нужным обосновывать. И, что удивительно, апостолик вновь дает понять патриарху, что вопрос в принципе может быть решен положительно, если св. Фотий заручится поддержкой Римского епископа и признает его власть над Константинопольской Церковью.

Разумеется, св. Фотий был не настолько слаб в понимании интересов Восточной церкви, чтобы менять «право первородства на чечевичную похлебку». Он обстоятельно и очень аргументированно ответил на упреки папы в неканоничности своего поставления. Отметив, что римская практика не является универсальной, а Восточная церковь живет по своим правилам, освященным веками и Святыми Отцами, патриарх переходит в наступление. Патриарх напрямую указывает те правила, бытующие на Западе, которые осуждены на Востоке. Сюда относятся, в частности, субботний пост, опресноки, бритье священниками бород, целибат и, наконец, Filioque⁷³⁰.

Папа был в буквальном смысле слова взбешен ответом патриарха. Мало того что ему отказали в просимых епархиях, не признали примата Римской кафедры, так еще и указали на недопустимые, с точки зрения св. Фотия, правила церковной дисциплины и обряда! Письмом от 18 мая 862 г. понтифик вновь напомнил Константинопольскому архиерею о главенстве Римского престола. «Все, что утверждается авторитетом Римских первосвященников, все это должно твердо и нерушимо содержаться, и никакое самоволие не должно иметь места!» «Ты говоришь, – продолжает папа Николай I, – ни Собора Сардикского, ни декреталий святых первосвященников вы не имеете и не принимаете? Этому мы не верим. В особенности нужно это сказать о Соборе Сардикском, который происходил в ваших странах, и который приняла вся церковь Константинопольская».

Это было очевидной ложью, поскольку, как писалось ранее, изначально акты этого Собора, претендовавшего на статус «Вселенского», не были рецепированы Восточной церковью.

Но продолжим изложение письма. «Почему вы не имеете и не сохраняете декреталий, которые изданы первосвященниками первой кафедры? – вопрошает св. Фотия папа. – То есть Римской церковью, авторитетом и санкцией которой утверждаются все Соборы, и даже Вселенские, получая от него свою твердость? Если в самом деле не имеете у себя подобных декреталий, то это свидетельствует о вашем нерадении и беспечности. Если же имеете и, однако же, не соблюдаете их, то вы заслуживаете порицания и поношения за дерзость!» В заключение папа оглашает свой приговор: св. Игнатия следует восстановить в патриаршем сане, а св. Фотия – низвергнуть⁷³¹.

Аналогичное письмо ушло и в адрес императора Михаила III – папу совсем не смутило то обстоятельство, что почему-то вдруг св. Фотия, уже 5 лет пробывшего патриархом Константинополя, нужно низвергать, а св. Игнатия, в течение этого же времени уже не признаваемого архиереем, следует восстанавливать в правах. И только потому, что так решил понтифик. Конечно, это был апофеоз «папизма», и император вместе со св. Фотием просто проигнорировали послания Римского епископа.

Примечательно, что в ходе заочной дискуссии папа Николай I вновь вспомнил старый аргумент против Константинополя – отсутствие у кафедры апостольского происхождения. В своем письме императору Михаилу III он прямо указывал, будто только Рим, Александрия и Антиохия могут похвастаться тем, что их кафедры были основаны апостолами Петром и Павлом, а Константинополь незаконно присвоил себе «главных святых остальных Церквей».

В другом письме – Борису (св. Михаилу), царю Болгарскому, Николай пишет еще резче и откровеннее: «Только те, кто владеет апостольскими престолами при (непрерывном) наследовании первосвященства, должны рассматриваться в качестве истинных патриархов... Таковы престолы Рима, Александрии и Антиохии... Епископы Константинополя и Иерусалима, хотя они и зовутся патриархами, не столь значительны, как те, которые упомянуты выше. Что касается престола Константинопольского, то он никогда не был основан апостолом, и это не было упомянуто Собором в Никее. Этот епископ был назван патриархом, потому что Константинополь был назван новым Римом, более по чести государственных правителей, нежели по какой-то другой причине»⁷³². Но и эта горячая «проповедь» не принесла понтифику успеха.

Тогда на Римском соборе 863 г. папа Николай объявил св. Фотия чуждым священнического достоинства, а равно вместе с ним всех, кого патриарх поставил на кафедры или рукополагал в священство (!). Святому Фотию предлагалось добровольно оставить патриаршую кафедру – в противном случае он вообще считался отлученным от Церкви. В свою очередь св. Игнатий признавался законным Константинопольским патриархом.

Надо сказать, что Константинополь мало обратил внимания на этот приговор. Но вскоре переписка возобновилась вследствие просьбы Болгарского царя св. Михаила к папе Николаю I направить к нему римских миссионеров. По-видимому, царь опасался, что его зависимость от Константинопольской церкви может негативно сказаться на политических взаимоотношениях между его народом и греками⁷³³.

Ведь с точки зрения византийской политической философии, приняв христианство из рук Михаила III, св. Михаил тем самым подтвердил свою зависимость от Римского царя. Иначе и быть не могло, поскольку только император являлся верховным главой всего христианского сообщества. Но отсюда со всей очевидностью выходило, что Болгария занимает подчиненное положение в Римской империи, а это уже приводило к серьезным внутренним конфликтам между болгарами и византийцами. Рим казался дальше, чем приграничный Константинополь, а потому безопасней. В итоге, чтобы сохранить свою независимость, в том числе и от греческого клира, лояльного Римскому царю, св. Михаилу показалось необходимым создать собственную церковную организацию во главе с Болгарским патриархом. Но это предложение не приняли в Константинополе – византийцев нередко губило высокомерие, зато со знанием дела изучили в Риме, где без труда поняли образ мыслей Болгарского царя⁷³⁴.

Конечно, папа Николай I с радостью согласился принять Болгарию в число епархий Римской кафедры. Отправив в Болгарию своих посланников, апостолик попутно передал для императора Михаила III письма, в которых пытался объяснить «повреждения» веры у греков, что вызвало новые полемические послания со стороны св. Фотия. Патриарха глубоко возмутило, что Николай I позволил себе претендовать на присоединение к Римской юрисдикции такого могущественного царства, как Болгарское, принявшее крещение из Константинополя. Естественно, император Михаил III целиком и полностью стал на сторону своего архиерея.

Уже в скором времени св. Фотий разослал послания ко всем восточным патриархам, в которых в самых гневных выражениях описал недавнее «отступничество» болгар, которых именно византийцы вырвали из плена языческих обрядов. Конечно, досталось и латинянам, которых патриарх называет «мерзкими и нечестивыми людьми», губящими Церковь. Переходя к конкретным обвинениям, св. Фотий перечислил субботний пост латинян, сокращенный Великий Пост, целибат священства и другие «повреждения».

Понимая, что это – мелочи, он, тем не менее, настойчиво убеждал архиереев, будто даже небольшое небрежение древними обычаями и канонами способно исказить веру. Но в действительности эти канонические и обрядовые расхождения выступили средствами доказывания в политической борьбе между Римом и Константинополем поврежденности благочестия и чистоты вероисповедания. Незначительность их была столь очевидна, что, к примеру, св. Михаил вообще не предполагал, будто между двумя великими кафедрами могут существовать разногласия⁷³⁵.

Николай I приводил одни аргументы, св. Фотий – другие. Перебирая старые расхождения в обрядовой практике, стороны нежданно-негаданно перешли к вопросу о Filioque. Именно св. Фотий обратил внимание на латинскую формулу Символа Веры, за счет которой решил доказать отступничество понтифика. Нет сомнений, что, поскольку спор носил публично-церковный характер, победитель получал моральное право на духовное окормление Болгарии. А потому каждый старался изо всех сил, тщательно исследуя любое несовпадение обрядов, формул и практик.

В сентябре 865 г. от имени императора Михаила III в Рим было направлено послание, написанное, очевидно, самим св. Фотием. Римский василевс отметил, что участие на «Двукратном» Соборе римских легатов – честь для апостолика, и этой честью нужно дорожить. Если же папа что-то не понял из соборных деяний (а латинский язык – варварский, и нет ничего в том удивительного, что перевод далек от оригинала, едко заметил царь), то следует более тщательно переводить тексты. Затем царь потребовал высылки тех сторонников св. Игнатия, которые нашли убежище в Риме. И, наконец, заявлял, что, собственно говоря, римские легаты были нужны не для суда над св. Игнатием – для этого есть «Вселенский патриарх» и Собор, а для окончательного искоренения иконоборчества⁷³⁶.

Если Римского епископа хотели оскорбить, то на этот раз Константинополю это вполне удалось. Заявить, что сам факт приглашения папы на Поместный Собор – честь, которую следует заслужить, а не обязанность организатора Собора, означало перевернуть в сознании папы все мироздание, поменять небо с землей местами. Ну а назвать латинский язык варварским мог позволить себе только человек, откровенно глумящийся над римской Литургией, которую весь Запад служил именно на латыни.

Конечно, папа был поражен таким ответом, и срочно отправил новое послание. Отклонив перечисленные императором (или, точнее, от имени императора) обвинения, он напомнил все случаи, когда цари обращались в Рим с просьбами прислать папских легатов. В защиту латыни понтифик заметил, что сам Михаил III по праву называется Римским императором, а потому его насмешки неуместны. В качестве противопоставления достоинств Римской и Константинопольской кафедр он привел всех столичных архиереев, в свое время осужденных «советами и решениями» Апостольского престола.

По мнению папы, за Римским епископом всегда признавалась и будет признаваться прерогатива принимать жалобы от клирика, судящегося со своим епископом, а потому единственным судьей св. Игнатия и св. Фотия является только он сам. На заявление царя, будто «Двукратный» Собор созывался для борьбы с иконоборцами, папа небезосновательно заметил, что по показаниям его легатов такой вопрос вообще не рассматривался на заседаниях. Монахи, получившие убежище в Риме, не подлежат выдаче – был ответ императору на его требование выслать сторонников св. Игнатия. Самого же св. Игнатия и св. Фотия папа требовал отправить в Рим на свой суд, как единственно законный⁷³⁷.

Желая поставить на место «зарвавшегося» императора, понтифик недвусмысленно отписал тому по поводу священнического сана Римского царя. «В древние времена бывали цари, которые в то же время были и священниками. Подражая этому, языческие императоры были тоже верховными первосвященниками, но христианство разделило эти две власти». Такой ответ фактически обесценивал участие василевса в споре трех архиереев и даже ставил под сомнение саму возможность касаться такой темы. Иными словами, если Михаил III пытается участвовать в церковном управлении на правах священника, то он – язычник, идущий против Христа и Его Церкви. Вообще же, заканчивает письмо папа, если что и есть высшее на Земле, так это Римский престол, авторитет которого незыблем, а решения – непогрешимы⁷³⁸.

В конце концов стороны пришли к полному взаимному непониманию и сделали все для дискредитации друг друга. О происках папы уже писалось выше, но от него не отставал и св. Фотий. Узнав о той обиде, которую затаил на Николая I Лотарь Лотарингский за процесс в защиту его жены, патриарх втайне направил к королю посольство, которое предложило низложить папу, а взамен обещало признать (наконец-то!) императорское достоинство франка. Император Михаил III, который не очень сочувствовал этой идее, вынужденно согласился со своим патриархом, полностью подчинившись его авторитету и логике. Видимо, не последнюю роль сыграл тот довод св. Фотия, что римские священники, начавшие окормлять Болгарию, пичкают неофитов омерзительным, с точки зрения греков. Filioque, искажая церковный догмат⁷³⁹.

В результате собравшиеся Великим постом 867 г. в Константинополе греческие епископы анафематствовали Римского епископа Николая I. Это было очень представительное собрание: на нем присутствовал сам царь, цезарь Василий Македонянин, множество епископов и сановников. Летом этого же года император отправил в Рим обвинительное послание в адрес папы и латинян. Примечательно, что позднее, на Соборе 869 г., завершившемся низвержением св. Фотия, некоторые участники Собора 867 г. бесстыдно уверяли, будто патриарх насильно обязывал их удостоверить соборные акты. Император Михаил III якобы в пьяном виде подписал приговор папе Николаю I по нашептыванию св. Фотия, а подпись Василия Македонянина вообще подложна (!). Конечно, это была наглая клевета⁷⁴⁰.

Уведомление об анафематствовании папы направили и императору Западной империи Людовику II. Царь Михаил III официально согласился признать императорское достоинство «брата» взамен на низвержение папы Николая, и Людовик ответил решительным согласием⁷⁴¹. Но 13 ноября 867 г. папа Николай I скончался, а его преемник папа Адриан II (867–872) смог вернуться к спорным вопросам нескоро. Только в июне 869 г. Римский собор осудил всех епископов – участников Константинопольского собора 867 г. и подтвердил прежнее осуждение св. Фотия⁷⁴². В Кафолической Церкви возник новый раскол (вернее, раскол нового вида), который стал уже предвестником глобального расхождения Запада и Востока.

Вернемся, однако, к делам политическим. Пока Римский епископ и Константинопольский патриарх выясняли отношения, дворцовые страсти разгорались с новой силой. Наступил черед новых фаворитов, в круг которых в 856 г. оказался включенным некий юноша-богатырь Василий Македонянин. После женитьбы на любовнице императора Евдокии Ингерине скромный царский служка получил титул шталмейстера и начал проявлять такую активность, что сам Варда в одном из писем к своему другу писал: «Я выкурил лису (еще одного фаворита, камердинера Дамиана. – А. В.), но на ее место впустил льва, который пожрет нас всех». Цезарь начал проявлять плохо скрываемое беспокойство, но император в присутствии патриарха св. Фотия в церкви Богородицы Халкопратийской дал своему дяде клятву, что тому ничего не угрожает⁷⁴³.

Но, очевидно, непостоянный и временами чрезвычайно легкомысленный Михаил III уже начал уставать от опеки Варды, который вызывал своими поступками пока еще осторожные жалобы. Однако дело заключалось не только в субъективных симпатиях или антипатиях. Всем, включая царя, стало ясно, что постепенно Варда расставил «своих» людей на ключевые должности в государстве. Его сын Антигон командовал гвардией и открыто заявлял, что готов исполнять приказы, исходящие только от его отца. Другой важный пост, логофета дрома, Варда предоставил своему зятю Симватию и с полным правом рассчитывал на его преданность лично себе.

По обыкновению, все решил случай. Весной 866 г. император с армией и Вардой направился в поход на сарацин, надеясь отбить остров Крит. В одной местности, расположенной в феме Фракасиев, войско стало лагерем. То ли по случайности, то ли умышленно (а византийские царедворцы были большими мастерами на такого рода «комбинации»), но царский шатер разбили в низине, где было сыро и неудобно, а шатер Варды – на холме. Тут же императору стали говорить, что цезарь в очередной раз наглядно продемонстрировал, кто является подлинным правителем Римского государства. В общем, недолго думая, царь санкционировал убийство своего дяди. Главным исполнителем воли императора определили паракимомена Василия Македонянина – давнего и безжалостного врага Варды.

Правда, от решения до исполнения сохранялась дистанция большого размера: заговорщики явно опасались царской гвардии, готовой по приказу Варды смять кого угодно, хотя бы и самого царя. Решили привлечь на свою сторону Симватия и действительно переманили того обещаниями высших должностей. Наконец, 21 апреля 866 г. заговорщики решили привести свой замысел в исполнение, но все еще робели, поскольку Варда не отдалялся далеко от верных ему царских гвардейцев. Михаил III направлял к заговорщикам одного гонца за другим, требуя привести свой заочный приговор в исполнение, но те перекладывали друг на друга эту опасную миссию. Потерявший терпение император через посланника передал Василию, что время не ждет и что опасность угрожает уже самому Македонянину: если Варда узнает о заговоре, никто не спасется. В принципе события могли принять и такой оборот, и Василий решил действовать быстро. Он ободрил воинов словами: «Где ты, мужественная и отважная душа!» – после чего вместе с ними твердым шагом направился к Варде.

Увидев Василия, цезарь все понял и бросился к царю в ноги с просьбой о пощаде, но тщетно. Подбежавшие солдаты мечами разрубили его тело буквально на куски, причем, как говорят, первым обагрил кровью Варды свой меч Василий Македонянин. Наступило сумасшедшее торжество, как будто Римское государство избавилось от страшного врага. Воины отрезали детородный член у трупа, накололи на копье и выставили на всеобщее обозрение.

Суматоха поднялась такая, что император начал всерьез опасаться уже за собственную безопасность, но друнгарий виглы Константин Армянин успокоил солдат. В такой обстановке продолжать поход не было уже никакой возможности, и войско вернулось в Константинополь⁷⁴⁴. Впрочем, по другой версии, весь поход был задуман царем и Македонянином исключительно с целью убийства Варды, поскольку в самой столице претворить этот план в жизнь было едва ли возможно.

По возвращении из похода Михаил III продолжил прежний образ жизни, чем вызывал глухое недовольство со стороны синклита и столичной аристократии. Явно не желая погружаться в дела государственного управления, император 26 мая 866 г. объявил Василия Македонянина соправителем. Он приказал поставить в храме Святой Софии два трона, и в день Пятидесятницы возложил на голову Василия императорскую корону. Вот как это происходило.

В положенный час император в полном парадном одеянии вошел в храм; Василий следовал за ним, неся в руках царские инсигнии и меч. Василевс приблизился к иконостасу и поднялся на верхние ступеньки, ниже поместился Василий, а еще ниже – императорский секретарь, сановники, сенат и народ. Развернув свиток, секретарь огласил царский указ: «Варда-цезарь, – говорилось в нем, – составил заговор против меня с целью убить меня и для этого увлек меня из столицы. И если бы не добрые советы Симватия и Василия, я теперь не находился бы в живых. Но он сам пал жертвой своих прегрешений. Итак, я повелеваю, чтобы Василий, паракимомен и мой верный слуга, охраняющий мою царственность, избавивший меня от моего врага и любящий меня, стал отныне блюстителем и правителем моей Империи, и чтобы все величали его императором».

При этих словах слезы брызнули из глаз Василия: мог ли он, простой крестьянин, когда-нибудь представить себе такое? А Михаил III передал собственную корону патриарху св. Фотию, который и возложил ее на голову Василия. Народ воскликнул: «Многая лета императорам Михаилу и Василию!»⁷⁴⁵

В этом событии видны и традиционные мотивы, и новые, пока еще удивительные. Императоры и ранее при жизни назначали соимператоров, но, как правило, в тех случаях, когда находились при смерти и не имели законных преемников своей власти. При этом степень родства практически не играла никакой роли. Однако в данном случае Михаил III, совсем еще молодой мужчина (ему исполнилось только 26 лет), венчал на царство и собственноручно возложил императорскую диадему на голову совершенно чужого ему человека с точки зрения родства. То обстоятельство, что к этому дню царь еще не имел сына, ничего не значило, поскольку Михаил III был совершенно здоров и явно не собирался расставаться с жизнью. Возможно, таким способом император желал отблагодарить Василия, но, как представляется, награда была явно чрезмерной. Едва ли можно поверить, что для подкрепления авторитета Василия его нужно было обязательно объявлять соимператором – достаточно и сана цезаря, каким ранее владел покойный Варда.

Объяснения этих странностей, очевидно, следующие. В первую очередь император желал публично продемонстрировать самодержавность своей власти – фактор, поставленный им же самим под глубокое сомнение в годы фактического правления Римской империей Вардой. Безусловно, к такому неожиданному и необычному способу подтвердить единоличность царской власти подтолкнул императора сам Македонянин, втайне также не чуждый высоких честолюбивых устремлений. И вполне возможно, что легкомысленный Михаил III, будучи по обыкновению в не очень трезвом состоянии, быстро согласился с такой идеей, особенно если Василий сумел убедить василевса, будто эта исподволь подсказанная мысль сама собой родилась в царской голове – обычный, но очень действенный психологический прием.

Так или иначе, но вскоре всем довелось убедиться в том, что царь совершенно не дорожит императорским саном и готов любого проходимца обуть в пурпурные сапоги. После очередных конных ристаний, где победил Михаил III, был дан царский обед, на котором василевс, быстро охмелев, неожиданно привлек к себе некоего Василикина – то ли патриция, то ли брата эпарха Капногена, и мягко с ним поговорил. Затем приказал принести пурпурную обувь, диадему и царский плащ, одел все это на оторопевшего от счастья Василикина, и объявил того царем (!)⁷⁴⁶. Словно не замечая пораженного увиденным зрелищем Василия Македонянина, император воскликнул, приобняв Василикина: «Тебе эти сапоги идут больше, чем ему», и кивнул в сторону соимператора.

Теперь в Римском государстве формально стало три императора, и, конечно, такая ситуация не могла продлиться долго: уж слишком противоречивыми были поступки и слова Михаила III, очень уж большие разногласия существовали между группой, поддерживающей Василия Македонянина, и Василикина. А авторитет порфирородного императора был, напротив, чрезвычайно низким. Понятно, что в таких ситуациях кто-то должен был отступить в сторону, пусть даже и ценой собственной жизни.

И действительно, вскоре Василий начал получать известия о том, что его жизни угрожает опасность. Рассказывали, что однажды на охоте он едва не был убит копьем оруженосца, метнувшего его вместо зверя в Македонянина. И будто бы даже этот оруженосец признался в покушении на смертном ложе, когда пришел час проститься с земной жизнью. В конце концов Василий решил разрубить гордиев узел противоречий и не стал дожидаться печального для себя развития событий. Он составил новый заговор, участники которого в третьем часу ночи 24 сентября 867 г. прошли во дворец св. Мама, где отдыхал Михаил III, и закололи того мечами⁷⁴⁷.

Утром следующего дня, когда весь Священный дворец гудел, будто улей, и все бегали в поисках новых сведений и слухов, к трупу Михаила III подошли три женщины: эта были его мать, св. Феодора, и сестры. Одетые в траурные платья, они молились, а затем завернули тело, из живота которого выползли внутренности, в конскую попону – единственная ткань, обнаруженная поблизости. После состоялось отпевание, где почти никто не присутствовал, кроме указанных женщин, моливших Бога о милости к несчастному погибшему царю⁷⁴⁸.

Так закончила свое существование Аморийская династия, сослужившая Римской империи великую службу. При всех неудачах и перипетиях политических баталий императоры второй волны иконоборчества подготовили процесс политического и культурного возрождения Византии. Северные границы государства укрепились сильными крепостями и гарнизонами, болгары поутихли, и самое главное – арабская угроза почти утратила свою актуальность: византийцы перемололи арабов в ежегодных войнах. И хотя в приграничных областях войны велись еще почти полтора столетия, но это были уже наступательные войны греков⁷⁴⁹.

Многое свидетельствует за то, что Михаил III далеко не во всем был похож на своих предшественников и что последний представитель Аморийской династии привел Римскую империю к глубокому внешне- и внутриполитическому кризису и обнищанию. Правда, по одному авторитетному суждению, время его царствования – это еще и период появления новых, перспективных государственных мужей, хорошо подготовленных к выполнению задач как в политической и церковной сфере, так и в культурно-просветительской⁷⁵⁰.

Так или иначе, а время Аморийской династии прошло. Но уже загоралась заря блестящей и великой Македонской династии, вернувшей Византии былую славу и могущество.