Период II – Граф Пратасов и предпринятое им дело преобразования духовно-учебной части

Духовно-учебная реформа, введенная в начале 40-х годов, тесно связана с именем синодального обер-прокурора, графа Николая Александровича Пратасова. В виду этого весьма важно остановить особое внимание на этой личности.

По выходе из Синода князя Мещерского, обер-прокурора кроткого и с особым уважением относившегося к духовенству его место занял бывший чиновник за обер-прокурорским столом С. Д. Нечаев, оказавшийся, по словам современника, начальником «нелегким», который, сделав безгласными всех чиновников, «хотел взять верх и над членами Синода, изменял резолюции и определения Синода и затевал ограничить архиерейскую власть, воспитанников же духовных училищ нарядить в пучки и полукафтанья»¹⁵³. Во время отъезда Нечаева в Крым к умирающей жене, его должность исправлял гусарский полковник, флигель-адъютант, граф Пратасов, бывший в то время товарищем министра народного просвещения, который потом, по просьбе членов Синода (Филарета моск. впрочем не было тогда в Петербурге), указавших на него Государю, как на «человека известного по уму, образованности и усердию к церкви православной», утвержден был Императором Николаем в должности синодального обер-прокурора¹⁵⁴ и оставался в ней до смерти своей, в янв. 1855 года.

Ум и образованность гр. Пратасова вообще не оспориваются, хотя характер последней пока еще недостаточно определен. Относительно же усердия его к церкви православной остается много недоразумений. С одной стороны, гр. Пратасов является человеком весьма верующим и почтительным к церкви. Из всех обер-прокуроров он едва лн не один устроил у себя домовую церковь. Он первый издал соборные правила и «догматические творения вселенских учителей», отыскал в Синоде и издал грамоты восточных патриархов, по исправлении их митр. Филаретом, и этим, как замечает Муравьев, «а также и другими действиями в пользу православия старался приобрести расположение старца Серафима и приобрел»¹⁵⁵. Признавая «учение православия необходимым для твердости веры и для чистоты нравов, для единодушия христиан и для самой государственной силы, – учение, коему доселе отечество наше одолжено нравственным своим могуществом»,¹⁵⁶ он все распоряжения свои, по видимому, направлял к возвышению и господству этого учения. Получив в управление и греко-униатскую церковь, старался «оградить ее от влияний, чуждых духу ее восточного происхождения», способствовать «восстановлению в ней древних восточных обрядов¹⁵⁷, был и деятельным членом секретного комитета против стремлений совращать в латинство воссоединенных униатов и с особенным восторгом указывал как на «блистательный подвиг» царствования Николая I, на воссоединение унии в 1839 г., когда «древнее христианское православие, можно сказать чудодейственным манием Всевышнего, осенило весь Западный край отечества».¹⁵⁸ «На сих неизменных началах православия, на требованиях деятельного христианства и на прямых нуждах паствы», хотел он основать и реформу духовного образования,¹⁵⁹ имея в душе, даже по словам его недругов, некоторую искру чистой ревности и желание русскому духовенству добра».¹⁶⁰ Император Николай Павлович высоко ценил этого обер-прокурора, на отчет его за 1839 г. он написал собственноручно: «Читал с большим удовольствием», а на донесении о смерти Пратасова в 1855 г. написал: «искренно и душевно скорблю о потере этого достойного и верного слуги, которого столь давно знал и уважал».¹⁶¹

С другой стороны, о гр. Пратасов рассказывают, что он был «воспитанником иезуита, приставленного к нему в гувернеры»; ко двору получил доступ чрез своих мать и тещу, бывших статс-дамами при имп. Александре I, и приобрел особенную известность светскими талантами, «как отличный танцор». Сделавшнсь обер-прокурором, он не выражал сочувствия монашеству и не доверял духовным деятелям, но окружил себя лицами, по видимому, не православного духа. Таков напр. К. С. Сербинович, редактор Журнала мин. народ. просвещ., сделанный директором канцелярии синод, об. прокурора, (впоследствии член в комиссии прошений на Высочайшее имя); он получил воспитание в полоцкой иезуитской коллегии, – человек, по отзыву Исмайлова, (необыкновенно хитрый и действующий постоянно под непроницаемым покровом». Так же Войцехович, сначала чиновник за обер-прокурорским столом, потом директор канцелярии св. Синода, (впоследствии член Государственного совета), «хотя не из иезуитов, но не менее их хитрый и сомнительной честности». Во главе учебного ведомства стал правитель Комиссии дух. учил., а потом директор Дух. уч. управления, А. И. Карасевский, человек, по выражения Исмайлова, того же «духа и масти», впрочем, по отзыву Ростиславова, «добрый, деликатный, не заносчивый, не вспыльчивый».¹⁶² Как администратор, гр. Пратасов был очень способный, энергичный, с преобразовательными наклонностями, но необыкновенно властолюбивый, повелительный и гордый, нещадивший и архиерейского сана. «Я министр! я архиерей!». недаром сказал он, по назначении его обер-прокурором одному из знакомых¹⁶³.

«Но неограниченному властолюбию, пишет в своей автобиографии протопресвитер Бажанов, граф Пратасов желал беспрекословно управлять синодом и сделать его безгласным¹⁶⁴ и, пользуясь болезнию и преклонными летами первенствующего члена, митр. Серафима, он достиг этой цели, выжив из синода происками митрополитов: киевского Филарета и московского Филарета»¹⁶⁵.

О религиозных же убеждениях гр. Пратасова епископ Никодим пишет, что он «с презрением смотрел на православие»¹⁶⁶. Отсюда и в его разных распоряжениях и мероприятиях усматривают католические тенденции. Так, при издании патриарших грамот, будто бы имелось в виду утвердить католическую мысль, заключающуюся в них, о недозволении всякому читать без руководства св. Писание; введение катехизиса Петра Могилы в семин. курс направлялось к пропагандированию католического учения о предопределении и о церковных заповедях, с каковою целию и Филаретов катехизис переделывался (см. выше, стр. 125); издание Книги правил, как основы церковного предания, воспрещение русского перевода и толкований Библии предположение утвердить исключительное, церковное и учебное, общественное и домашнее, употребление Славянской библии, по примеру латинской Вульгаты, – все это представляется результатом римско-католического влияния.

Последствия, однако же, показали, что собственно католические принципы не имели у нас развития и силы. Если бы действительно их желали пропагандировать, то были бы какие нибудь результаты этой пропаганды, но указать их в чем нибудь едва ли можно. Никак не против православия действовал гр. Пратасов и не в интересах именно католичества он делал вышеуказаные распоряжения. Не римско-католические идеи сами по себе были важны и дороги для него, а потому разве, что эти идеи совпадали с общим направлением правительственной системы его, стремящейся сообразно вообще с духом царствования Николая 1-го, к охранению власти, порядка, дисциплины и однообразия в формах жизни и даже мысли, – к устранению каких либо свободных нововведений и вопросов, возбуждающих мысль, словом системы, которую можно назвать консервативно-дисциплинарной. Церковные заповеди и предание; неприкосновенность установившегося славянского перевода Библии; недозволение читать ее всякому без руководства и чрез то впадать в опасные умствования, – все это как раз соответствовало этой системе; наиротив, перевод Библии, да еще с еврейского языка (что защищал особенно Филарет моск.), толкования ее и т. п. – признавалось ведущим к свободомыслию, протестантскому направлению и подрыву авторитета церкви и власти. Так как Филарет московский в этом пункте смотрел на дело иначе, да и раньше были наговоры о его мистицизме и протестантстве¹⁶⁷, к которым присоединялась еще молва о его подавляющем влиянии в Синоде¹⁶⁸, то Пратасов решился способствовать удалению его из синода¹⁶⁹, хотя всегда ценил ум и познания моск. митрополита и – особенно позднее (с конца 40-х годов) – постоянно обращался к его совету и мнению. Сушков в своих записках о Филарете передает о нем следующие слова гр. Пратасова: «ведь мы живем с ним дружно... все думают, что его удаляют от Синода; напротив, мы беспрестанно обращаемся к нему за советами. Мне хотелось бы, чтобы он знал, как я ценю его, как благодарен ему!..» и пр. (стр. 142). В 1849 г. и сам Филарет писал архиеп. Григорию: «я думал, что угнездясь в епархии, буду свободнее, нежели в лета многого пришельствия. Оказалось не то. Все не успеваю. Иногда из Петербурга дают дела, с которыми не легко разделаться¹⁷⁰. О множестве и разнообразии этих дел он неоднократно писал и к архимандриту Антонию¹⁷¹. Разумеется, все это не мешало Пратасову действовать независимо, где он находил нужным, и не стесняться авторитетом высших иерархов; между прочим, он практически доказывал этим, что он вовсе не защитник католических принципов, в силу которых авторитет иерархии абсолютен и неприкосновенен. Он с энергией проводил свои планы и намерения и противодействий не допускал, причем даже не всегда был разборчив в средствах. Духовенству же, действительио, он желал добра, хотя и явился для него благодетелем односторонним, насильственным и непризнанным. История духовно-учебной реформы особенно подтверждает это. К ней теперь мы и обратимся, пользуясь особенно при этом интересными записками, относящимися к рассматриваемому времени, епископа красноярского Никодима.

Выше упоминалось (стр. 121) о том, что в 1837 г. от св. Синода дано было, по предложению об. прокурора, предписание всем ректорам семинарий – представить конспекты богословия с свободным изложением того, как они понимают эту науку и какие улучшения находят нужным внести в нее. В следующем году конспекты представлены: из них более всех понравился гр. Пратасову и правителю дел Комиссии д. уч. Карасевскому конспекта вятского ректора Никодима Казанцева (магистр моск. акад. 1830 г.). Но, не полагаясь на свою компетентность, об. прокурор просил чрез Карасевского моск. митрополита прочитать конспекты и особенно сказать свое мнение о конспекте Никодима. Филарет одобрил его и поставил выше других особенно потому, что «в нем есть зерно мысли», а не простое перечисление заглавий, как у большей части других авторов. После этого, по распоряжению гр. Пратасова, с Высочайшего дозволения, но без ведома и разрешения Синода, Никодим был вызван в Петербург, «в распоряжение об. прокурора». Проездом чрез Москву, Никодим был у митрополита Филарета, которого он весьма почитал, желая услышать что либо о цели своего вызова в Петербург, но Филарет «ограничился общими речами», потому ли что сам не знал видов прокурора, или потому, «что не знал каким (вятский ректор) окажется на деле, во всяком случае искусительном и скользком, даже не перейдет ли он на сторону светских, чтобы вместе с ними работать к унижению и порче Духовных училищ... Общий тон Филарета в это время был благожелательный, даже уважительный, но без оскорбления высокой важности своего сана и положения... Прощаясь он подарил (Никодиму) четки, новые, белой кости, с голубою бисерною кисточкою».

По приезде в Петербург, около 18 июня, Никодим представился графу Пратасову. Вот как он сам об этом рассказывает:

«Вхожу в приемную залу. Граф сидит у письменного стола. В руках у него наша церковная книга – Большой требник. Граф рассеянно перелистывает его.

Граф. Здравствуйте, отец архимандрит! Давно ли?

Я. – Третьего дня, Ваше сиятельство.

Гр. Прошу садиться!

Указал на кресло против себя, и сам тотчас сел. Я опять кланяюсь и стою. Граф вскочил. Взял меня обеими руками и посадил почти насильно. – Сделайте милость, садитесь!

Я сел (на переднем крае глубоких, косых кресел), чуть держался и опасался опрокинуться. Граф забавлялся мною.

Граф: Мы вас позвали на работу. Прошу потрудиться. Ваш конспект отличный. Он доказал, что вы с талантами: нам такие люди нужны. Прошу знать меня, и еще никого. Мы вас успокоим, дадим все. Не боитесь никого: я ваш заступник. Храните в тайне все, что будем поручать вам. Будьте искренни. Говорите со мною смело, о чем буду вас спрашивать. Я сам буду говорить так, как сам разумею. Ваш конспект подвергся пререканиям. Его ужасно разбранил киевский, кажется из зависти, или по недоразумениям¹⁷². Московский, напротив, весьма хвалит. Как бы ни было, мы вас оградим и утешим. Конспект ваш будет напечатан. Вас ожидает докторство богословии. Пусть приедет московский: вы тогда с нпм посоветуетесь и кое что исправите: надобно же потешить и киевского! Об этом подробно расскажет вам Карасевский: спросите его! Я только говорю, не бойтесь никого, ниже ваших архиереев: знайте меня! Мы вам даем хорошую квартиру¹⁷³. Вы тут будете покойны. Вам никто не помешает. Я велел осмотреть ее и снабдить приличною мебелью. Вам Государь приказал выдавать по 100 руб. в месяц, кроме ваших доходов, во все время, пока вы будете в Петербурге в моих распоряжениях. Прощайте, о. архимандрит! Вы ко мне будете приходить, когда я назначу. Теперь у нас каникулы. Я живу на даче. Я скажу Александру Иванычу (Карасевскому), когда вам приходить ко мне. Прошу с ним познакомиться: мы обсудем работать вместе.

В заключение граф мне подал конспект богословии каменец-под. ректора Нафанаила (Савченко, впоследствии черниг. архиепископа) и сказал: прочтите этот конспект и скажите ваши о нем мысли. Правду сказать, говорят, да и я кажется, вижу, что тут учености немного: но он для нас интересен. –

Я вышел от графа, полный мыслей и дум крупных, небывалых, озаботивших меня, даже грозящих подавить меня. Чрез несколько дней я пришел к графу с конспектом Нафанаила.

Граф: Прочитали? Каков конспект?

Я. – Не бойкий, странный, фальшивый. Лишнего и ненужного много, а дельного мало. Много речей о церковностях, которые обязаны знать причетники. Они и знают их, без нашего научения, потому что о них написано в церк. уставе...

Граф улыбался и давал мне простор говорить, что хочу. Я говорил много.

Граф начал: – слышал я ваши речи, о. архимандрит. Богословии вашей я не глубокий знаток. Но вот что: вы учились не столько для себя, сколько для нас, вы наши учители в вере. Но мы вас не поминаем. Ваша богословия очень выспрення. Ваши проповеди высоки. Мы вас не понимаем. У вас нет народного языка. Вы чуждаетесь церковности. Практическое богослужение вам неизвестно. Вы почитаете низким для себя знать и изучить его: оттого смешите, вступая в священную должность. Не умеете ни петь, ни читать, не знаете церк. устава. Вас руководят дьячки, над вами издеваются начитанные мещане. В ваших школах нет специальности. Вы хотите быть и почитаться, универсально учеными... Это ошибка. У нас всякий кадет знает марш и ружье; моряк умеет назвать последний гвоздь корабля, знает его место и силу; инженер пересчитает всевозможные ломы, лопаты, крюки, канаты. А вы, духовные, не знаете ваших дух. вещей! Вы изобрели для себя какой-то свой язык, подобно медикам, математикам, морякам. Без толкования вас не поймешь. Это тоже не хорошо. Говорите с нами языком нам понятным, поучайте закону Божию так, чтобы вас понимал с первого раза последний мужик! – Подумайте хорошенько, (говорил граф в другой раз), и мне скажите: что нужно изменить в семинариях. Как упростить существующие науки?.. Не нужно ли ввести новые, и какие именно? Не надобно ли иные науки сократить, а другие и вовсе выгнать? Помните: семинария не академия. Из академий идут профессоры, им много знать нужно. Из семинарий поступают во священники по селам. Им надобно знать сельский быт и уметь быть полезными крестьянину, даже в его делах житейских. Итак, на что такая огромная богословия сельскому священнику? К чему нужна ему философия, наука вольномыслия, вздоров, эгоизма, фанфаронства? На что ему тригонометрия, дифференциалы, интегралы? Пусть лучше затвердят хорошенько катехизис, церк. устав, нотное пение. И довольно! Высокие науки пусть останутся в академиях... Прочтите хорошенько семин. устав и скажите, что вы находите в нем нужным исправить, изменить, отменить, или дополнить.

Я вышел от графа грустный. Я увидел, что меня хотят сделать орудием унижения и расстройства нашей ученой части, хотят поставить в противоречие и вражду с духовенством, со властями, хотят перестроить мои убеждения, хотят навязать мне их образ мыслей, так легкомысленный, столь нам враждебный. Подобного рода речи и декламации я выслушивал целый месяц и от самого об. прокурора и от его ассистента А. Н. Карасевского, Меня и ласкали, мне грозили, меня вызывали на диспуты. С грустию я выслушивал крайне неуважительные суждения и о великом Филарете моск., еще чаще о других святителях. Я не имел в Петербурге ни советников, ни наставников: меня чуждались мои собратия, иные из зависти, а большая часть по робости. Даже члены Синода держали меня вдали и в стороне от себя. ІІреосв. псковскін Нафанаил, услышав от меня, что мне запрещено сказывать; что я делаю у об. прокурора, сей час прекратил о сем любопытство, даже просил меня не напоминать ему о сем ни словом. Я оставался один, сам при себе. К чести графа скажу: говоря со мною так решительно и смело, он не препятствовал и мне говорить столько же решительно и смело.»

Пользуясь этим, Никодим защищал, как мог, прежний устав и показывал прочность и ценность семинарской науки, говоря, что предлагаемые преобразования «в сущности относятся к умаления и обессилению дух. просвещения», что новые науки, которые хотели ввести в семинарии (сельское хозяйство, медицина) может быть и полезны, «но он, поместясь между существующими науками, из коих ни одной нет бесполезной, стеснят их и сократят, отчего произойдет потеря, а не приобретение». Указывал на то, что укоризна за слишком высокую и непонятную для других ученость только отчасти может относиться к некоторым «педантам, которые громкими фразами сыплют пышный вздор», что вообще под этой укоризной «скрывается зависть и досада на то, что духовенство равняет себя в образовании с другими привилегированными сословиями»; что для божественных истин, действительно, нужен язык не «площадной и уродливый», а «отборный и благородный». Особенно же о. Никодим ограждал богословие и требовал даже расширения ее», много защищал и философию, говоря: «напрасно вы отнимаете у нас философию. Она у нас смиренна, ибо обуздывается богословиею. У нас есть надзор: архиерей, ректор, инспектор, экзамены; мы не дозволим профессору заговариваться. Да и кто наш профессор философии? Наш же, из нас, и учился вместе с нами. Нам нужна философия, для раскрытия и укрепления строгости и правильности мышления, для ознакомления себя с истинами естественными, умозрительными и нравственными, на коих святое Откровение зиждет свои небесные истины. Самое откровение делается сознательным и твердым после правильного разумения истин натуры. Боитесь наших вольностей? Но дан ли повод к таким опасениям? Почти сто лет в наших семинариях преподается полная философия; наши ученики философии не запятнали себя никакою вольностию. Император Александр Павлович уничтожил в университетах философию, опасаясь, конечно, вольностей. Что же вышло? Пустые науки, науки без зерна, сделали пустыми головы студентов: и мы имеем несчастие записать в историю 14 декабря 1825 года! – На этом месте меня прервал граф, впрочем довольно терпеливый и возбужденно сказал: оставьте! не хочу слушать ваших апологий. Философию изгнать из семинарий! Объявляю волю Императора!.. Ты не знаешь: когда я напомянул Государю, что в дух. семинариях читают философию, Государь с гневом и в недоумениях воскликнул: «как? у духовных есть философия, эта нечестивая, безбожная, мятежная наука? Изгнать ее!» Государь не терпит самого имени философия. – Тут я замолчал».

Вынужденный составлять новый устав, Никодим постарался не касаться «статьи о науках». Московский митр. Филарет, по приезде в Петербург, узнал от Никодима о том, что он делал и «едва сдерживал гнев и досаду, почитая затею сочинения нового устава личною себе обидою, потому что прежние уставы написал он»¹⁷⁴, тем более что дело начато было без разрешения св. Синода. Однако же кое-что в Никодимовском уставе Филарет одобрил, «напр. совет ученый при ректоре, промоцию наставников, годичные переводы, семь лет в семинарии и пять в училище». Устав этот не получил все-таки дальнейшего хода, так же как и конспект Никодима, хотя он и переделывал последний, по совету Филарета московского, на основании замечаний Филарета киевского. Пратасов видимо охладел к Никодиму, после того как увидел в нем «упорного защитника прежних порядков и, следовательно, себе не подручного». Между тем и «сам Синод восстал против проектов графа». В 1838 г. сначала было издано известное «постановление» комиссии дух. уч. о преподавании семин. наук (см. стр. 112), затем два Филарета, на которых митр. Серафим положился, впоследствии «вошли в соглашение для составления проекта преобразования семинарий. При этом на жалобы Никодима митр. Филарету, что «у семинарии отнимают философию и другие высокие науки, а бесполезные навязывают», он сказал: «что же делать? Надобно уступить что нибудь и им: иначе все отнимут»¹⁷⁵. В другой раз, недовольный проектом распределения по академиям переводов св. отцев, который, по поручению об. прокурора, также составлен был Никодимом, Филарет сделал ему замечание, что он «решает такие трудные, до всего духовенства относящиеся, задачи одною своею головою»¹⁷⁶, потом, «помолчав немного, тяжело вздохнул с молитвой: утверждение на Тя надеющихся, утверди, Господи, церковь!.. Куда идут? чего хотят? Не жалеем, что сокращают и отнимают вовсе власть: видно, на то есть воля Божия – за наши грехи. Но жаль, что терпит общее благо. Все только портят, а не усовершают. Между прочим о введении в семинарии медицины Филарет высказался: «поверхностное знание семинаристами медицины бесполезно, даже вредно. Вместо излечения могут увеличить болезнь... а неудачное лечение лишит (священника) доверия даже и в советах духовных».

В тоже время уже сделаны были распоряжения об исправлении внешней стороны духовно-учебных заведений, «на манер светских». Граф Пратасов «ввел разделение ученических комнат, отделив для спальней особые комнаты, в которые ученикам не дозволялось входить целый день». Когда Филарет узнал чрез Никодима о таком нововведении в петерб. академии, он удивился и сказал между прочим: «теперь студенты будут дураки. У них отняли свободу располагать своим покоем». Но Филарет находил возможным в этом пункте делать уступки хотя и с иронией. «Если век ceй, – писал он в одном из писем к ректору московской академии Филарету Гумилевскому, – за нечистый пол или стнну осуждаем заведение: не дразните его и в сей малости, тогда как печетесь о важнейшем... Приводите к точности порядок и чистоту во всем, – писал он к тому же ректору, – и единообразную правильность. На петербургскую академию теперь обращается в сем отношении внимание не без обличения: не лучше ли усовершать дело по усердию, не требуя делопонудителей? Нам указывают на пример светских учебных заведений, которые личным вниманием Государя Императора доведены до удивительной точности. Недавно он изволил посетить одно военно-учебное заведение, возвращаясь с пожара ночью, и нашел все в должном положении, даже до последней кастрюли, которая не оставлена после ужина, как случилось, но тотчас вычищена и поставлена на своем месте в ряду прочих¹⁷⁷. Вообще же, большинство духовенства, не сочувствуя преобразованиям гр. Пратасова, надеялось на авторитет митр. московского и думало, что он не допустит реформы. По этому поводу митрополит писал ректору академии Филарету, в конце 1838 г. «если подлинно принадлежащие к вертоградам духовным молятся за меня, призывая к защищению оных: сие для меня и утешительно и благонадежно. Может быть, подлинно ныне более внимания обращено на их недостатки, нежели на то, что в них лучшее, и отсюда происходит желание преобразовать, как кому рассуждается, вместо истинного исправления и усовершения. Но удобно ли защищать, когда защищаемые иногда подкапывают сами себя? Вы боитесь, чтобы, вместо виноградных лоз, не посадили рябины? На сие, может быть, скажут: если виноградные лозы приносят рябинные ягоды, для чего не сделать опыта посадить рябину, не принесет ли она виноградных ягод?»¹⁷⁸

Не находя таким образом в духовенстве сочувствия своим намерениям относительно преобразования духовно-учебной части, предвидя и на будущее время особенную для них помеху в Комиссии дух. уч., граф Пратасов сознавал в тоже время, что он надлежащих прав на распоряжения в духовно-учебных заведениях не имеет, что если он и распоряжается в академии и некоторых семинариях как начальник, так и прочие члены Комиссии вправе также поступать, равным образом – если этим членам не предоставлено право осматривать дух. учебные заведения в качестве начальников, то и ему но следовало бы, по закону, присваивать себе это право. Поэтому гр. Пратасов постарался приобрести для себя, как об. прокурора, официальные права начальника духовно-учебных заведений и обставить себя административными и бюрократическими формами, наподобие министра. В виду этого гр. Пратасов решился уничтожить Комиссию дух. училищ, которая, по его словам, «действуя и независимо, недостигала своей цели, при множестве обременявших ее разнородных дел, особенно экономических, и при отвлечении членов ее другими, более прямыми обязанностями их звания»¹⁷⁹. Упразднение Комиссии произошло неожиданно, даже для самих членов св. Синода. Дело это не рассматривалось ни в св. Синоде, ни в Государственном совете, а совершилось по именному указу Государя, вследствие представления гр. Пратасова.

1-го марта 1839 г. последовал Высочайший указ об упразднении Комиссии духовных училищ, которым Высочайше признано «за благо сосредоточить в св. Синоде, как в едином главном духовном Правительстве Империи, высшее заведывание духовно-учебною частию, которое доселе вверено было особой Комиссии дух. училищ, а надзор за повсеместным исполнением существующих по сей части законов вверить обер-прокурору св. Синода». По упразднении Комиссии, «все предметы высшего попечения по учебной и хозяйственной части», а также и «все права Комиссии переданы по главным предметам св. Синоду», а по прочим делам – исполнительного производства – Духовно-учебному и Хозяйственному Управлениям, на основании особых «Положений» о них, Высочайше утвержденных.

Духовно-учебное Управление, по «Положению», «есть Главное исполнительное место по постановлениям и распоряжениям, относящимся к образованию духовного юношества и к предназначенным для того средствам. По сему оно а) производпт все дела, относящиеся к обучению и воспитанию духовного юношества; б) непосредственно заведывает капиталами и прочими хозяйственными способами дух. учебного ведомства; в) своевременно собирает и содержит в порядке сведения о всех частях сего ведомства, дабы высшему Начальству всегда были известны настоящее их положение, успехи и недостатки; г) наблюдает за точным исполнением Высочайших постановлений и всякого рода предписаний и распоряжений начальства во всех местах дух. учебного ведомства» (§ 1 и 2). Далее в «Положении» исчисляются в частности дела и отдельные вопросы, по учебной и хозяйственной части, подлежащие ведению Дух. учебного Управления. Помимо этого, «непосредственному распоряжению обер-прокурора предоставляются те дела духовно-учебного ведомства, которые разрешаются постановленными правилами, уставами и положениями, или относятся к наблюдению за точным исполнением оных, или же касаются службы лиц не духовного сана» (§ 5). Управление, под главным начальством обер-прокурора, состояло из Общего присутствия (директора и начальников отделения, куда постановлено было приглашать – для совещания ректоров с. петербургской академии и семинарии и других, если они были в Петербурге), двух отделений, секретарского стола, бухгалтерии, казначейства и вообще чинов по штату положенных (§ 8, 9, 13), всего до 40 человек. В Управление поступали отношения, как академических, так и семинарских правлений, но к обер-прокурору, у которого еще с 1836 г. была уже своя особая канцелярия, – отношения архиереев и представления академических правлений и конференций (§ 20). По делам же подлежащим разрешению св. Синода обер-прокурор входил в оный с предложениями (§ 22). Директор Управления, определяемый именным Высочайшим указом, получил особенно важное значение в духовно-учебном ведомстве. Бывший правитель дел в Комиссии дух. училищ, Карасевский занял должность директора и в течение долгого времени имел сильное влияние на ход всех дел означенного ведомства. Исчисленна по штатам Управления сумма 84670 руб. производилась из процентов с духовно-учебных капиталов. Духовно-учебное Управление открыто с 1 апр. 1839 г.

В тоже время Хозяйственное Управление при св. Синоде вместо хозяйств, комитета, существовавшего с 1836 г., учреждено с целию заведывания суммами и имуществами, в особом ведении св. Синода состоящими и контролем над ними, а так же и контролем по суммам духовно-учебного ведомства, который принадлежит 3-му отделению Хозяйственнато управления. Кроме других сумм, исчисленных для штата Хозяйственного управления, – 65020 руб. предположены из духовно-учебных капиталов.

Таким образом с учреждением указанных двух Управлений, (не говоря еще о канцеляриях об. прокурора и синодальной), прежде всего экономия духовно-учебного ведомства должна была значительно пострадать, вследствие отделения из капиталов ее суммы на эти учреждения и их канцелярии, хотя предполагалось, что расходы эти должны вполне искупаться пользою означенных учреждений для духовно-учебной части¹⁸⁰.

«Высшее заведывание духовно-учебной частию сосредоточено в св. Синод... с возложением на него обязанности обращать полное внимание на главные предметы воспитания и хозяйства, не развлекаясь делами меньшей важности, требующими движения быстрого, которое они и получили под надзором об. прокурора... (наблюдающего) за повсеместным исполнением существующих законов (по духовно-учебной части)»¹⁸¹. Непосредственное отношение св. Синода к духовно-учебным заведениям таким образом прервано. Прежде дух. академии делали свои представления прямо в Комиссию дух. уч. и от нее так же прямо получали предписания, члены же Комиссии, как известно, большею частию были и членами Синода. Теперь между св. Синодом и академиями с семинариями явился посредник, об. прокурор, чрез которого шли дела на разрешение высшего начальства из дух. учебных заведений и решения Синода в эти заведения. Процедура производства дел значительно удлинилась, число дел и номеров бумаг увеличилось, самые же дела прежде чем достигнуть Синода, стали получать ту или другую требующуюся окраску и направление.

Впрочем на первых порах не были ясны результаты неожиданно произведенной реформы. Архим. Никодим рассказывает (гл. XXVI), что митр. Филарет, разговаривая с ним по этому поводу, сказал: «вот ты до чего здесь дожил: при тебе упразднили Комиссию», и при этом прибавляет, что это сказано было мягким тоном, с полуулыбкою, в которой смешана скорбь с радостию, частию потому, что и в Комиссии заседали светские, мешавшие духовным, частию же потому что и великий Филарет не мог сказать, что будет из сего нововведения, хорошего или нехорошего. – Действительно, в письме к архиеп. Смарагду от 16-го мая 1839 г. м. Филарет замечает: «В упразднении Комиссии д. у. есть черта хорошая – сосредоточение дух. правления и по ученым предметам в св. Синоде. Были охотники сесть в К. д. у. и распорядиться ее капиталами, которые в св. Синоде уже не сядут. Как обработают подробности нового управления, время покажет»¹⁸². Освобождение же от многих хлопот, особенно по ежемесячному пересчитыванию денег в казначействе Комиссии, могло, естественно, примирять бывших членов Комиссии с нововведением, особенно высокопреосв. старца Серафима. Впрочем преосв. Иннокентий Борисов в 1839 г. уже предрекал в письме к архиеп. ряз. Гавриилу: «Дух. уч. управление есть новый status in statu. Это желвак на теле, который стянет в себя все соки и заставит исхудать все тело»¹⁸³.

В начале следующего 1840 года, по словам о. Никодима (гл. XXXIX), выработаны были три проекта преобразования семинарской программы: Карасевского и двух Филаретов московского и киевского; в программу внесены были – сельское хозяйство, медицина, естественная история, катехизис Петра Могилы, (который, впрочем, введен еще с 1838 г. как упомянуто выше, стр. 125). Никодиму поручено сделать размещение предметов по классам и по числу уроков и наставников. Но как его размещение найдено было неудовлетворительным, то составлен особый комитет из ректоров – академии (Николая), спб. семинарии (Афанасия), харьковской семинарии Иоанна и того же Никодима. Заседания комитета были в дух. уч. Управлении, под председательством ректора академии, в присутствии Карасевского и начальника отделения. Ректор академии, по словам Никодима, «потворствовал светским, увеличивая число уроков на медицину, сельское хозяйство и пр. », но Никодим возражал и старался прибавить уроков по главным предметам. Когда программа была окончена, реформу стали вводить с сентября 1840 г., сначала по московскому и казанскому округам¹⁸⁴. «Перемена учебной части требовала и нового определения способа преподавания соответственно с новопоставленной целию из духовных предметов особенно приспособить к обязанностям сельского священника богословие пастырское и собеседовательное и пр. »¹⁸⁵. Поэтому учрежден особый комитет для рассматривания конспектов по всем отраслям богословия, в нем впоследствии участвовал и ректор спб. семинарии Феогност, но занятия комитета затянулись; по словам Никодима, комитет ничего не сделал, потому что «страсти, личности, беспечность общая с головы до ног; препоны от светских». Но впоследствии комитет усилен и ему вменено было в обязанность иметь постоянные собрания по два раза в неделю и о ходе своих занятий представлять подробные отчеты чрез каждые два месяца¹⁸⁶. Между тем Никодим был отстранен, как не оправдавший возлагавшихся на него надежд, место его занял одесский ректор Афанасий (Дроздов), признанный более способным для предположенных целей и отличавшийся, по выражению преосв. Филарета Гумилевского, сильною охотой сделать угодное людям века»¹⁸⁷. Его назначили ректором петербургской академии (1841 г.) и вскоре потом епископом винницким, с оставлением в академии при одной ректорской должности и с увольнением от должности профессора. Он был и председателем в комитете для пересмотра конспектов и явился проводником мыслей гр. Пратасова в направлении учебной части к церковному преданью и практической основе.