Глава третья. Церковь и государство в третьем веке

В третьем веке христианская община окончательно вышла из того мрака, в котором в течение долгого времени скрывались делаемые ею успехи. Верующие становятся настолько многочисленны, что не могут нигде оставаться незамеченными. Такое большое количество христиан имеет следствием учреждение богослужений разного рода и все материальное устройство: громадным общинам времен Септимия Севера, иди Валериана, необходимо более сложное устройство, нежели небольшим группам верующих, образовывавшимся вокруг апостолов или их первых учеников. Этому периоду церковной жизни соответствует заметное развитие в отношениях между Римским государством и Церковью.

До конца династии Антонинов, положение христиан оставалось таким, каким установил его рескрипт Траяна, который (рескрипт) сам был только истолкованием предшествовавшего закона. Они были преследуемы не в массе, а по одиночке, по мере того, как какой-либо обвинитель, на свой собственный страх и риск, доносил на кого-нибудь из них судьям. Кроме совершенно исключительных случаев, правители не действовали официально против почитателей Христовых. Преследование, висевшее постоянно у них над головой, не заключало в себе ничего всеобщего, потому что не государство, а частные лица приводили в действие подобные преследования, смотря по игре личных или местных страстей. В третьем веке положение вещей изменилось. Теперь представителей гражданской власти начинает беспокоить широкое развитие учреждений Церкви. Они видят теперь общественную опасность в том, что раньше казалось им только неповиновением закону и наказуемым оставлением государственной религии. С этих пор они берут на себя преследования, которые были прежде нерешительны и предоставлялись частному почину. Начинается Гонение в силу эдикта; но именно от того, что становится всеобщим, оно будет менее продолжительно. Объявленная война будет иногда прерываться перемириями. Преследуя формально Церковь, государство в некотором отношении признает ее и поставит себе задачей считаться с нею. Обе силы (потому что теперь уже можно им обеим дать это имя) будут действовать на этих началах в течение всего третьего века.

Значение христианского населения в это время выражается не только в одном громадном числе верующих; оно обнаруживает себя, быть может – еще более, сильной, напряженной жизнью и беспрерывным движением верующих. Христианский Восток и Запад притягиваются друг другом и взаимно проникаются: между ними происходит непрерывный обмен людей и мыслей. Иная надпись верных Галло-Римлян есть азиатская по символизму и стилю¹⁰⁸, иной надгробный памятник Фригии раcсказывает впечатления епископа этой страны, который обозрел христианский мир и посетил Рим¹⁰⁹. Из вечного города отправляются письма и подаяния к самым отдаленным христианам, и к нему стекаются путешественники и богомольцы изо всех церквей¹¹⁰. И если сознание верующих приходит в движение по какому-либо спору относительно благочиния (как например, по вопросу о времени празднования Пасхи), то соборы созываются одновременно в Италии, в Галлии, в Греции, в Африке и во многих местах Азии¹¹¹. Став в это время твердой ногой во всех провинциях, – в некоторых только в виде редко рассеянных оазисов, а во многих других утвердившись прочно, – христиане не пытаются скрывать свое количество. Некоторые даже, если верить Тертуллиану, кажется, любят преувеличивать количество христиан, указывая, что верные распространились теперь в городах и в деревнях, во дворце, в сенате и на форуме, как поток, который покрывает уже высокие места римского мира. По словам африканского апологета, их сила в это время была так велика, что только терпение и добродетели не позволяли им мстить своим врагам¹¹². Без сомнения, не все преувеличено в этих неосторожных речах.

Хотя члены Церкви и держатся вообще вне всяких партий, однако одно выражение, вырвавшееся из уст одного из офицеров Песценния Нигера, показывает, что общество обращает теперь внимание на то впечатление, какое будет произведено на христиан тем или иным общественным явлением¹¹³. Успехи, сделанные христианством в среде самой высшей аристократии, известны отныне всем: Септимий Север мог понять· этот факт в тот день, когда, во время возмущения, он великодушно принял сторону верующих в деле защиты сенаторов-христиан против черни¹¹⁴.

Конечно, приращение христианского населения происходило, в известной мере, от рождения (детей в христианстве). Однако, на Западе – по крайней мере, семейства, в которых с давних времен принятое христианство передавалось по наследству, не составляли большинства верующих. И долго еще дети родителей-христиан будут считать для себя за честь свое происхождение от родителей, принадлежавших к Церкви¹¹⁵. «Христианами не рождаются, но делаются ими», пишет Тертуллиан, без сомнения – несколько преувеличивая это обстоятельство, но не без известной доли правды¹¹⁶. Великие успехи христианства зависели, на самом деле, от деятельной и неутомимой проповеди, которая всегда была готова на всевозможные труды. Она производилась всеми способами, и, начиная от философов, как например Иустин, и ученых катихизаторов, как Ориген, и кончая ремесленниками и служанками (над ревностью¹¹⁷) которых жестоко смеется Цельс), – она везде имела своих деятелей. Их труды и успехи не могли укрыться от внимания политиков. Блюстители признанной религии видели, что с каждым днём от нее отпадают все новые и новые лица, и эти последние, едва присоединившись к новой вере, соперничают друг перед другом в усилиях доставить, в свою очередь, христианству новых последователей. Было трудно ожидать, чтобы даже настолько склонный к терпимости государь, каким был Септимий Север в первые годы своего царствования, – смотрел равнодушно на такое завоевание христианством римского общества. Это указывало на слабость в догматическом отношении римского язычества, которое не было в состоянии защитить себя против новой живой религии, действие коей распространялось и на разум и на сердце. Религия государства, не смотря на обновление, вследствие соединения с восточными культами, не смотря на искусственное создание соблазнительных легенд, в роде жизнеописания Аполлония Тианскаго, – с каждым днем, казалось, все более и более становилась дряблой и уязвимой. Можно было спрашивать себя, не наступает ли тот час, когда поголовное оставление язычества возобновит, для всей империи, то зрелище, какое представляла одна область Вифинии во время царствования Траяна¹¹⁸· Очевидно, размышления подобного рода заставили Септимия Севера (относившегося до сих пор довольно благосклонно к верующим) положить, в 202-м году, препятствие их проповеди запрещением – под страхом самых жестоких наказаний – переходить из язычества в христианскую веру¹¹⁹ .

Он положил такое же запрещение и на проповедь иудейской религии; но эта последняя перестала быть опасной. Время, когда Иудеи положительно прельщали римский мир, не идет далее первого века. Их политические интриги, открытые возмущения, уничтожение Титом их национальности и разрушение храма – рассеяли очарование. Пресыщенные, с притупленным вкусом, Римляне вовсе не думали о том, чтобы перенимать и соблюдать нравы и законы иудейства, что было в такой моде во времена Горация и Ювенала. Таким образом, даже после повеления Севера, иудейская проповедь, которая потеряла и свой пыл и свои успехи (гораздо раньше), – была только слегка подавлена. Иудейство осталось не только «дозволенною религиею», и даже предметом особенной заботливости со стороны Севера и сына его Каракаллы¹²⁰, но кроме того, казалось, что совсем не обращается внимание (со стороны правительства) на те редкие переходы в иудейство, какие случались иногда в это время. Рассказывают в эту эпоху о малодушных христианах, которые делаются Иудеями, чтоб избежать преследования¹²¹. Возможно, что запрещение Севера имело в виду только самый материальный акт обрезания¹²², которое уже Антонин запретил Иудеям производить над лицами, чуждыми их племени¹²³.

Эдикт или рескрипт относительно христиан был исполняем более точно и строго. Раньше его издания в течение первых лет царствования Септимия Севера, по отношению к верующим продолжали применять древний закон. Без сомнения, в то время их часто преследовали возмущениями, осаждали, выслеживали и открывали во время самых тайных собраний¹²⁴; но это все было делом народа, а не правителей. Преследование христиан не входило в круг их обязанностей: они осуждали только приводимых к ним верующих, которые исповедовали свою веру¹²⁵. Пытки употреблялись не для того, чтобы добыть у них сознание в каком-либо преступлении, а в надежде заставить их отречься от веры¹²⁶. Изгнание, смерть, или – для женщин – мучения, которые были даже хуже смерти, – употреблялись, как наказание за упорство¹²⁷. Такое положение продолжается в Африке еще в 197-м или 198-м году – время, в которое, вероятно, появились книги: «К народам» и «Апологетика», в коих Тертуллиан описывает события подробно. С юридической точки зрения это было положение, установленное рескриптом Траяна, и ничто нѳ указывает на то, что Септимий Север отменил его (Траянов рескрипт) своим указом. Этот указ касается не христиан вообще (юридическое положение коих определено и установлено уже давно), но новых христиан, то есть вновь обратившихся. Установление понятия и вида нового особого преступления в делах о таких христианах вело к необходимому изменению и судопроизводства по отношению к ним. Для этого разряда верующих отменяется Траяново «conquirendi non sunt». Вместо того, чтобы ожидать, пока какой-нибудь обвинитель представит их в суде, сами правители получают приказание прямо преследовать их, и с ними, без сомнения, сообщников их обращения в христианство. Таким образом надеются остановить евангельскую проповедь.

Это было равносильно облечению правителей провинций произвольной властью и предоставлению им права начинать гонения по своему желанию. Поэтому их личные свойства обнаруживаются в третьем веке более резко, нежели это было у их предшественников. Раньше правители довольствовались тем, что судили христиан; теперь некоторые из них устраивают на верующих охоту. Писания того времени сохранили память о таких легатах или проконсулах, которые прославились своей жестокостью, и о других, которые, пользуясь умеренно предоставленной им властью розыска (или вовсе не применяя этого права), оставили по себе, напротив, славу своею кротостью¹²⁸. Тогда возникает вопрос, о котором, по-видимому, не думали в предшествовавшем периоде когда правителям было запрещено разыскивать и преследовать христиан официально: имеют ли право эти последние избегать опасности посредством бегства? Решительные люди, а также некоторые еретики, отвечали на этот вопрос отрицательно¹²⁹, благоразумные – утвердительно¹³⁰. Как и следовало ожидать, многие из числа самых знаменитых жертв гонения, которое явилось следствием указа 202-го года, были новые христиане – неофиты, или оглашенные: таковы многие из учеников Оригена, пострадавшие в Александрии¹³¹, или, например, славные кареагенские мученики: Перпетуя, Фелицитата, Ревокат и их товарищи, приготовлявшиеся ко крещению¹³².

Септимий Север, кажется, особенно был озабочен тем, чтобы воспрепятствовать увеличению числа христиан. По крайней мере, ни в его эдикте, как его передает Спартиен¹³³, ни в тех процессах, какие возникли вследствие этого указа (о характере коих свидетельствует подлинный и подробный документ, а именно акты св. Перпетуи), не встречается никакого указания на то, чтобы император стремился преследовать в Церкви что-либо иное, кроме отдельных личностей. Во время этого царствования наступает тот момент, когда Церковь материально укореняется на земле, делаясь собственницею.

С самых первых минут своего существования, Церковь получала от щедрости или предусмотрительности своих членов средства, необходимые на расходы богослужения, на поддержание клира, – на пропитание членов коего не всегда хватало их личных заработков¹³⁴, – на вспоможение сиротам, вдовам и бедным. Но эти средства были первоначально – чисто движимого свойства. И в первобытной христианской иерусалимской церкви невидно, чтобы верные приносили ей в дар свои недвижимые имения: напротив того, книга Деяний повествует, что верующие продавали свои земли и клали цену к ногам апостолов¹³⁵. Однако, по мере того, как народ христианский возрастал в числе, начала чувствоваться необходимость иметь иные места для богослужения, помимо уступленных на время зал¹³⁶, а в особенности сознавалась нужда во владении кладбищами, где погребенные верующие могли бы ожидать воскресения, вдали от всякого соприкосновения с могилами язычников. В течение долгого времени такое соседство могло быть избегаемо, особенно благодаря великодушию богатых христиан, которые открывали доступ для покойников своей религии в свои собственные семейные склепы. В римской христианской древности, где такие места погребения принимали часто вольноотпущенных и даже рабов, и часто составляли центр очень больших погребальных владений¹³⁷, такие дары не представляли ничего необыкновенного. Но понятно и то, что с увеличением числа христиан становилось наконец тягостным и трудным такое гостеприимство в деле погребения; кроме того, и характер подобных кладбищ был случайный и всегда зависел от перехода земли по наследству, так что место, освященное погребением святых или мучеников, могло перейти к наследнику-язычнику. Вследствие того Церковь должна была желать и стремиться владеть кладбищами, которые принадлежали бы ей, как собственность, были бы избавлены от всякой передачи и управлялись бы ею одною. Это, кажется, началось в Риме, во время Септимия Севера. Вероятно, вследствие пожертвования, сделанного одним знатным христианским семейством¹³⁸, церковь этого города стала собственницею общественного места погребения – первого, каким она владела, потому что одно сочинение того времени называет его, с особенною выразительностью, прямо «кладбищем»¹³⁹. Около того же времени один «почитатель Слова» принес в дар «святой Церкви» в Цезарее Мавританской «гумно для погребения» с «часовнею (cella), устроенною на его счет» – для собраний¹⁴⁰. Другой христианин, из того же города, увеличил это поле могил, прибавивши к нему другой участок – «для всех братьев»¹⁴¹. Кажется, что Карфагенская церковь также имела в это время погребальные места¹⁴². В Риме папа Зефирин вверил заведывание «кладбищем» первому диакону, которому было поручено заботиться о материальных интересах общины¹⁴³.

Чтобы владеть необходимыми для церковного управления местами, требовалась замена личной, частной собственности – собственностью общественною, корпоративною. В тех городах, где Церковь, имея многочисленных последователей, ощущала необходимость прочной (земельной) собственности, – и должно было возникнуть такое явление; однако, это было не легко. Мы видели уже, что христиане жили под беспрерывною угрозою обвинения в недозволенной религии, и что обращения в христианство, со времен Септимия Севера, влекли за собою даже официальные преследования против новообращенных. Каким же образом христианская община могла иметь законноѳ существование и даже пользоваться правом собственности?

Почти непреодолимая, с первого взгляда, трудность эта – на практике обходилась, пожалуй, довольно легко: средство для этого давало, кажется, само законодательство – в уставах для погребальных обществ. Эти последние пользовались благосклонностью императорской политики. Между тем как другие общества имели нужду в особом дозволении и утверждении для своего существования, – общества, основываемые для обеспечения своим членам похоронных почестей, могли составляться без вмешательства обществеѳнной власти: в Риме – с конца первого века и начала второго, а в провинциях – со времени Септимия Севера и в силу рескрипта этого императора. Общества эти, носившие названия: «собрания мелких людей» (collegia tenuiorum), «собрания благодетельные» (collegia salutaria), имели свои погребальные земли, места для собраний, свою кассу, своих почетных представителей и распорядителей. Так как добровольные взносы бедняков вольноотпущенных и рабов, которые, в большинстве, и составляли эти общества, не всегда были достаточны для покрытия издержек, необходимых для похоронных целей и для устройства общественного обеда (на который довольно часто собирались члены общества), то эти общества приглашали также из среды богатых людей – попечителей (patroni), роль которых соответствует, приблизительно, почетным членам в наших современных обществах взаимной помощи. Это явление, видоизменявшееся до бесконечности и распространенное по всему лицу Римской империи в тысячах видов, вполне соответствовало материальному положению и экономическому устройству христианских церквей.

Как погребальные общества, эти союзы ставят на первом плане обязанность – обеспечивать погребение своих членов; и чтоб исполнить этот долг, для них становится необходимым приобретать право совокупного владения. Как погребальные общества, они состоят, в большей части, из малых и убогих, и допускают в свои собрания рабов. Как общества, они имеют благодетелей – патронов, в лице богатых христиан, которые отдают своим братьям избыток своего богатства: надписи, сообщающие о пожертвовании в пользу Церкви кладбища или часовни, вполне похожи на те, которые упоминают о принесении в дар какому-либо (погребальному) обществу кладбищной земли или места для собраний Церкви, как и эти общества, имеют представителей, назначаемых по выборам, но с тем отличием от обществ, что в церковных выборах о деньгах не упоминается¹⁴⁴. Церкви, как и общества, имеют собрания, установленные в известные определенные дни года; но для них богослужебный календарь заменяет «порядок обедов» (ordo coenarum – расписание обедов, которое помещалось в языческих календарях), и, вместо прославления пирами дней рождения (natalitia) богов или своих благодетелей, он празднуют дни рождения (в новую жизнь – natalitia) своих мучеников¹⁴⁵ – молитвами и принесением бескровной жертвы. Как и общества, они получают однажды в месяц взносы от своих членов (stips menstrua die); но, в отличие от обществ, где этот взнос требуется под угрозою лишения членства¹⁴⁶, в церквах он делается теми, кто может, или хочет¹⁴⁷. Как общества, церкви имеют распорядителя духовных доходов¹⁴⁸, который в обществах называется деятелем или синдиком¹⁴⁹; в первоначальной христианской общине это был архидиакон¹⁵⁰ Церкви имеют кружку (arca), куда опускаются взносы и милостыня; но, в отличие от обществ, церкви употребляют на благотворение бедным свои суммы (а не на пиры и праздники¹⁵¹ как у язычников, между тем как общества расходуют свои средства на погребение бедных. Все, кончая подарками, или раздачею деньгами или натурою, – которая распределялась, сообразно с достоинством гостей, на собраниях членов языческих обществ¹⁵², – все это есть и в собраниях христиан, с теми же именами, но только с более достойным назначением; здесь эта раздача заменяет содержание членам клира, а иногда и исповедникам веры¹⁵³. Хотя по духу здесь разнится все, но по внешнему устройству почти все сходно в языческих и христианских общинах: так выражения, которыми пользуется Тертуллиан для описания собраний верующих¹⁵⁴, оказываются те же самые, какие употребляют совещательный сенат – на погребальных собраниях¹⁵⁵, или законоведы Гаий¹⁵⁶ и Ульпиан¹⁵⁷ – по поводу обществ.

Из такого поразительного сходства следует вывести заключение, что церкви везде, – по крайней мере там, где они хотели иметь правильное землевладение, – усвоили устройство, тождественное с collegia tenuiorum, для того чтобы быть в ладу с римским законом. Ежемесячный сбор взносов, отмеченный Тертуллианом еще до начала третьего века, не может быть объяснен у христиан ни чем иным, кроме намерения сообразоваться, с этих пор, с уставом таких обществ, так как в церквах богослужебные собрания имели место каждое воскресенье, почему и были еженедельными, а не месячными¹⁵⁸. Таким способом, кажется, церкви приобретали законную правоспособность. Одна надгробная надпись в Гераклее, в Понте, содержит угрозу (направленную против могущих быть осквернителей гробницы) об уплате денежной пени «братьям», то есть местной христианской общине¹⁵⁹: для того, чтобы такая угроза имела законную силу¹⁶⁰, необходимо было, чтобы эта община была признаваема законно учрежденною¹⁶¹. Довольно многочисленные указания заставляют думать, что церкви, в своих юридических сношениях с внешним, языческим миром, принимали это имя «братьев», fratres, ecclesia fratrum, которое только что было упомянуто выше¹⁶²: название – вполне приличное благотворительным нравам христиан и настолько же неопределенное, как и имена многих языческих погребальных обществ¹⁶³. Общины верных, быть может, были также известны под именем «почитателей Слова», cultores Verbi¹⁶⁴, которое походило на названия, присвоенные многочисленным языческим обществам, религиозным и в то же время погребальным, как например cultores Jovis, Herculis, Mercurii, Silvani¹⁶⁵. Taким образом,все частные черты внешней жизни христиан напоминали, – и в предметах, и в словах, – черты, по наружному, кажущемуся виду заимствованные из жизни языческих обществ, что, по-видимому, подтверждает высказанное предположение: оно самым простым образом объясняет, как церкви могли сделаться собственницами недвижимого имущества, принадлежащего не «тому или иному христианину, но обществу христиан»¹⁶⁶.

Как ни удовлетворительно, по-видимому, это объяснение, однако оно подвергалось критике¹⁶⁷. Системе этой (вышеприведенным объяснениям того, как могли христианские общины и целые церкви владеть недвижимыми имуществами) ставили в укор, что она не основана на ясно выраженных свидетельствах. То место, где Тертуллиан описывает устройство христианских обществ, по мнению противников, установляет только случайные сближения и, в сущности, не столько показывает, в чем они походили на языческие общины, сколько выясняет, чем христианские общества различались от языческих¹⁶⁸. Кроме того, указывали еще на то, что римские власти могли принимать церкви за погребальные общества разве только по крайней простоте или снисходительности: погребальные общества, очень распространенные в каждом городе, состояли обыкновенно каждое из небольшого¹⁶⁹ числа членов, между тем как церковь составляла в городе всегда одно целое, нераздельное тело, содержавшее иногда тысячи членов¹⁷⁰; кроме того, религиозный характер христианских общин был слишком заметен¹⁷¹, так что и для менее предубежденного взгляда смешение было невозможно. Конечно, было бы ошибкой видеть в церквах настоящие погребальные общества, отвечающие всем условиям, требуемым от них законами, и входящие в этот разряд сообществ так же совершенно и точно, как и бесчисленные языческие общества, облик которых сохранен для нас в надписях. Но наряду с обществами ясно определенными, которые были двух родов (торговые общества, учрежденные с особого разрешения императора и сената, и погребальные общества, вообще утвержденные и признанные законом), существовали, на самом деле, еще многочисленные общества, не принадлежавшие ни к одному из указанных двух видов и не пользовавшиеся, вследствие этого, правами юридического лица; не смотря на это они были терпимы, пока не вырождались в запрещенные партии. Усилия христианских апологетов, и в особенности Тертуллиана, были направлены к тому, чтобы показать, что их единоверцы не составляли недозволенных партий, и что поэтому они имели право на терпимость¹⁷². Эта терпимость часто была оказываема не только отдельным лицам, но и целым общинам христиан, которые пользовались этим в том смысле, что приобретали и владели мирно местами для собраний и кладбищ. Они не имели надобности, для достижения этой цели, входить в тот или иной разряд обществ, определенных законом, так как, на ряду с этими и как бы на границе закона, многочисленные общества часто имели безмолвное согласие и дозволение жить и развиваться. Таковы были братства, посвященные служению восточным богам, таковы были, по всей вероятности, также и христианские церкви в те часы умиротворения, когда общественные власти не старались их разрушать и не считали себя обязанными преследовать их.

Пусть читатель сам выбирает между этими двумя системами. Если первая не вполне доказательна, то против второй есть одно важное возражение. Совместное владение собственностью в церквах установилось беспрепятственно между концом второго века и серединою третьего. Одна из этих дат очень близко подходит к тому времени, когда мы видим в первый раз, что Римская церковь имеет свое кладбище, а вторая граничит с тем моментом, когда императорская власть начинает тревожиться тем обстоятельством, что недвижимые имущества принадлежат «обществу христиан». Если в течение этого полувека Церковь пользовалась непрерываемою терпимостью, то понятно, что Римское государство дозволяло ей приобретать и свободно распоряжаться своими землями. Во время царствования Септимия Севера (который однако преследовал христиан) возможно, что недавно только возникшее церковное землевладение и ускользнуло от внимания правителей. Но в продолжение следующих царствований, когда Церковь (часто пользующаяся терпимостью) бывает иногда жестоко преследуема, мы замечаем, что ни в том, ни в другом случае положение Церкви по отношению к землевладению нисколько не изменяется. До 257-го года самые жестокие ее враги дают ей пользоваться своими имуществами и не нарушают ни пользования, ни управления церковными землями. До половины столетия не имеет места ни один акт запрещения или отнятия этой земли. Государство старается заставить христиан отречься от веры, осуждает их в изгнание или на смерть, но не касается их собственности. Такое уважение к церковным владениям (которое имело место даже во время самой сильнейшей нетерпимости к членам Церкви) едва ли может быть объяснено, если не проводить различия между христианскою общиною (которая отождествлялась с погребальными обществами настолько, что пользовалась вместе с ними покровительством закона) – и отдельными личностями христиан, которые подвергались перемежающимся гонениям, как преступники против религии государства.

В царствование Каракаллы продолжалось гонение, начатое Севером, – по крайней мере в Африке, где легаты Нумидии, Мавритании, а в особенности правитель проконсульской провинции, жестоко преследовали христиан. «Нас сожигают живыми за имя истинного Бога», пишет Тертуллиан, «чего не делают ни с настоящими врагами общества, ни с виновными в оскорблении величества»¹⁷³. Эти последние слова ясно показывают, что в то время учеников Евангелия преследовали не как виновных в оскорблении величества, но за одно только преступление религии. Однако апологет, в то же самое время, не жалуется ни на осквернение христианских погребальных мест (areae), ни на разрушение или отнятие мест их богослужения. Распространение Каракаллою на жителей всех провинций права римского гражданства, по-видимому, не имело влияния на положение верующих, кроме одного предмета. Апелляция к императору на решения правителей, которая, как мы видели, была приносима ап. Павлом в первом веке и несколькими подсудимыми у Плиния в Вифинии – во втором, не принималась больше: с той минуты, как все стали римскими гражданами, это преимущество гражданина должно было исчезнуть. Но кажется, что и до сих пор христиане так редко прибегали к апелляции (к суду цезаря), что нельзя сказать, чтобы их судьба чувствительно ухудшилась с отменою этого права.

Грубому солдату Септимию Северу наследовал жадный и жестокий маньяк. За Каракаллою, в свою очередь, вступил на престол сумасшедший, который перенес из Сирии в Рим самые гнусные оргии Востока. Гелиогабал имел слишком мало общего с Римом, почему и не преследовал Церковь во имя народной религии: он был так занят унижением римской религии перед культом Ваала Эмесскаго, что или терпел, или позабыл о христианах. Его двоюродный брат Александр Север, вступив на царство, очистил престол, оскверненный этим бесславным государем. Но он так же не был римлянином, как и Гелиогабал: инстинктивные симпатии Александра Севера тянули его к иудейскому и христианскому единобожию. В его дворце было много христиан; мать его Маммея была некоторое время в школе Оригена. Сам он исповедовал наивное смешение религий, вследствие чего на его домашнем жертвеннике помещались: изображение Христа вместе с изображениями Авраама, Орфея, Аполлония Тианскаго и лучших императоров. Церковь не должна была опасаться гонения от такого государя; она взяла на себя даже смелость искать у него защиты. Цех питейных торговцев оспаривал у христиан участок земли (относившийся раньше к общественному владению), на котором христиане хотели устроить себе место богослужения. Александр разрешил эту тяжбу рескриптом: «лучше», выразился он, «чтобы на этом месте поклонялись каким бы то ни было образом Богу, нежели отдать его виноторговцам»¹⁷⁴. Это решение имело громадные последствия. Оно освящало право Церкви не только на владение землями, но и на право являться на суде наравне со всяким другим обществом; оно даже отдавало ей преимущество – предпочтительно перед спорившею корпорациею – в деле владения землею, отчужденною от общественного достояния. Но что было важнее всего, рескрипт этот давал Церкви в первый раз право, которое, по-видимому, стояло в противоречии со всем предшествовавшим законодательством, а именно – право «поклоняться Богу по-своему». Никогда еще Церковь не была так близка к официальному признанию ее не только за законное общество, или за фактически существующий союз, но даже и за религиозную общину. «Christianos esse passus est» (дозволил быть христианами), говорит жизнеописатель Александра Севера¹⁷⁵. Можно было подумать, что этим государем отвергается вся политика империи касательно христиан, и что эпоха гонений окончилась навсегда.

К несчастью, однако, если сын Маммеи имел раньше Константина Великаго его чувства, то ему недоставало ни величия, ни силы последнего. Его правление было обагрено кровью восстаний, подавить которые он был не в состоянии. Его префект претории Ульпиан (которому приписывают собрание всех эдиктов и рескриптов, касавшихся христиан)¹⁷⁶ погиб в одном возстании; в другом мученически скончался папа Каллист¹⁷⁷. Сам Александр умер жертвою одного возмущения солдат. Наследником его был фракиец Максимин, котораго сделала преследователем ненависть к памяти Александра. С хитростью, свойственною дикарям, Максимин подверг гонению предпочтительно предстоятелей и учителей Церкви¹⁷⁸, полагая, что самое лучшее средство для уничтожения христиан состоит в том, чтобы отнять у них носителей иерархической власти и самых деятельных проповедников Евангелия. Гонения, направленные против епископов, показывают, что в это время было уже хорошо известно церковное устройство. Возможно (как и предполагают), что епископы были известны в качестве распорядителей правильно установленных сообществ, так как их имена внесены в списки городской префектуры в Риме и в книги правителей – в провинциях¹⁷⁹. В силу приказов Максимина, папа Понтиан и один из самых знаменитых ученых Римской церкви, Ипполит, были сосланы в Сардинию. Понтиан, не желая покинуть Церковь без главы, тотчас снял с себя епископския обязанности и был замещен Антером, который умер, вероятно, мучеником, пробывши один месяц епископом; Понтиан пережил его несколькими месяцами и погиб в изгнании, жертвою дурного обращения¹⁸⁰. Гонение, направленное главным образом против предстоятелей или влиятельных лиц в Церкви, коснулось, однако, в различных местах простых верующих. Оно было особенно жестоко в Каппадокіи, где страшные землетрясения привели в отчаяние язычников. Ориген, который был тогда в этой провинции, говорит, что многие церкви были здесь уничтожены огнем¹⁸¹: эта подробность показывает, что христинские общины владели местами богослужения, отличными от частных домов и для всех известными. Церкви были выстроены, быть может, благодаря миру во времена Александра Севера.

Церковь пользовалась покоем в царствование Гордиана, а в особенности в правление Филиппа. Последний был, кажется, сам христианин: известна история эпитимии, наложенной на него антиохийским епископом Вавилою¹⁸². Жена Филиппа и он сам вели переписку с Оригеном¹⁸³. В своей общественной жизни он, без сомнения, не обнаруживал своих задушевных верований и, празднуя тысячелетие Рима, поставил язычника царем этого торжества¹⁸⁴. Но по отношению к Церкви его политика запечатлена видимою благосклонностью. Он разрешил папе Фабиану торжественно перенести из Сардинии в Рим (на судне, в сопровождении всего духовенства) мощи его предшественника Понтиана¹⁸⁵. Один современник, Дионисий, епископ александрийский, говорит «об очень кротком царствовании Филиппа»¹⁸⁶. Ориген, писавший, быть может, во время его правления книгу Против Цельса, говорит, что правители перестали вести войну против христиан, что эти последние пользуются в мире, который их ненавидит, прекрасным миром, что Провидение расширяет всякий день границы их религии и дало наконец им свободу¹⁸⁷.

Не смотря на то, что государи, наследовавшие престол в начале третьего века, были значительно ниже и по силе ума и по нравственным качествам (исключая Александра), нежели их знаменитые предшественники второго века, – однако они (императоры начала третьего века) гораздо более послужили делу развития империи. Этими последними был сделан пролом в узкой исключительности римского духа, и этот пролом с каждым днем все более и более расширялся. Септимий Север распространяет на провинции свободу учреждения обществ, сделавши исключение только для одного Рима¹⁸⁸. Каракалла уничтожает границу, которая отделяла гражданина от подданного¹⁸⁹. Александр Север стремится придать труду сознание силы, покровительствуя всем ремесленникам в учреждении ими промышленных обществ¹⁹⁰. В его царствование так же, как и в правление Филиппа и даже Гелиогабала, религия государства терпит стеснение сначала от веротерпимости, а потом вследствие особого разрешения, данного христианам «поклоняться Богу по-своему». Как говорят, древний мир не много пережил времена Антонинов. После них, в неясных и неопределенных очертаниях нараждается новое общество – во время царствования государей, избираемых игрою случая в Африке, Азии, Аравии, и остающихся и в пурпуре теми же людьми Востока, или дикарями. Но римский дух не дает сломить себя без борьбы и мести: у него слишком много вековых корней, и он не может пасть от одного удара. В лице Филиппова преемника он вдруг оживает со своими добрыми качествами и с недостатками, оживает более властным, более традиционным и упорным, чем когда-либо. Траян Деций воплощает в себе месть Рима Востоку, древних нравов – новому духу, и государственной религии – религиозной свободе. Христиане будут первыми жертвами этой мести, и она скоро восстанет, напрягая громадные усилия, чтоб их уничтожить.

Текст эдикта, изданного против христиан Децием, не сохранился, но многочисленные и достоверные документы, указывающие на то, каким образом он исполнялся, дают возможность сделать заключение о его содержании. Этот эдикт есть первый указ о всеобщем гонении; он составлен таким образом, чтобы ни один христианин не мог избежать преследования. Один и тот же взмах сети должен был захватить их всех зараз. В эдикт не только положен принцип, но и определена каждая подробность производства дознания. Свобода, предоставлявшаяся до сих пор правителям (которые были уполномочены применять закон более или менее совершенно, смотря по требованиям местного общественного мнения, или даже сообразно со своим личным характером), более не существует: воля императора одна приводит в движение все пружины и сообщает везде, в одно и то же время, одно и то же движение всему механизму. В назначенный день¹⁹¹, во всех местах империи, все те, религия коих возбуждала сомнение, должны быть подвергнуты допросу и объявить свою религию. И не только в Риме, в Карфагене, в Александрии, в Ефесе, во всех больших городах, в столицах провинций или главных местах округов, но даже в местечках и самых небольших деревнях¹⁹² 2) должен быть произведен такой розыск.

Дело поручается местной коммиссии, состоящей из правителей, судей и знатных людей¹⁹³. Не кровожадный по своей природе, не стремился к тому, чтобы предавать христиан на мучения, но хотел, чтобы они стали язычниками. Для этого все средства считались одинаково хорошими, начиная с самых жестоких пыток и кончая самыми низкими прельщениями. Вот почему судебное разбирательство относительно тех, отпадение коих казалось особенно желательным, – велось с рассчитанною медленностью и продолжалось иногда много месяцев¹⁹⁴. И только после того, как все усилия победить мужество христианина оказывались тщетными, произносился приговор: ссылка или изгнание, чаще всего – смерть. Имущество осужденных и даже бежавших отбиралось в казну и продавалось¹⁹⁵. Отступников было множество, особенно в среде богатых и знатных¹⁹⁶. Но многочисленны также были, из всех классов общества, и те, которые стали мучениками.

Никогда еще христианство не претерпевало такого испытания и не подвергалось такой великой опасности. Гонение было непродолжительно, так как было начато с 250-го года и было почти окончено в мае 251-го, перед самою смертью Деция. Но оставило глубокия раны, которые заживали медленно. Большое число отступников; те, которые имели удостоверения, или libellatici; усилия их возвратиться в Церковь; злоупотребления властью со стороны исповедников веры, ко вреду епископов; борьба, которая возникла между сторонниками строгости и снисхождения (по отношению к отпавшим); раскол новациан, который вышел из этой борьбы; личное честолюбие, примешавшееся к дисциплинарным или догматическим спорам, – все это было последствием смуты и поддерживало волнения. За этим следуют краткия гонения Галла и Эмилиана, во время коих были последовательно изгнаны папы Корнелий и Люций. Церковь отдыхает в первые годы царствования Валериана, который оказывается первоначально благосклонным относительно христиан; некоторые кратковременные несогласия между африканским епископатом и папским престолом только незначительно волнуют умы. Но скоро Валериан поддается противоположным влияниям: гонение начинается опять и принимает новую форму, которая выставляет в ином, до сих пор неизвестном свете отношения между Церковью и государством.

Деций надеялся уничтожить христианство одним ударом, принудивши всех христиан к отпадению от веры. Он направил нападение на одну только религию. Он преследовал несомненно государственную цель при помощи жестоких средств, направленных в защиту ложных верований, а именно: восстановление религиозного единства – посредством возвращения отпавших к национальному поклонению богам. Упрямство язычника, которое взяло в нем верх над прозорливостью политика, мешало ему видеть истинное положение этого культа, наполовину уже разрушившегося и державшегося еще только потому, что его окружали своими ветвями чужеземные суеверия и придавали ему наружный вид жизненности. Валериан имеет в виду менее возвышенные цели. Не столько религия сама по себе, сколько религиозное общество обратило на себя его внимание, возбудило его подозрения, а, быть может, и его жадность. План нового гонения был таков: рассеять это общество, уничтожая его священноначалие и все его опоры; запретить собрания; наложить руку на действительные, или предполагаемые богатства; взять в казну недвижимые имущества, или наложить на них запрещение. Валериан не будет стараться захватить всех христиан, как это воображал Деций, но он будет поражать более верными ударами голову, т.е. представителей, и основание, т.е. временные владения христианской общины.

В первый раз с этою общиною будет поступлено, как с недозволенным собранием. Таков главный предмет эдикта 257-го года. Текст его не сохранился, но ёго легко воспроизводят по подлинным источникам, каковы: первый допрос св. Киприана и допрос св. Дионисия Александрийcкого»¹⁹⁷. Эдикт этот предписывает предавать в суды – не христиан вообще, без различия, но главных членов клира. «Императоры изволили написать мне по поводу не только епископов, но так же и по поводу пресвитеров», говорит Киприану проконсул Африки. От этих лиц требуют, чтобы они приносили жертвы богам. Но качество наказания, какому они подвергаются в случае ослушания, показывает, что вопрос о религии, первый, или, скорее, единственный во времена Деция, отходит теперь на второй план. Это наказание есть изгнание: Киприана ссылают в Курубу, а Дионисия – в Кефро. Особенную строгость здикт выказывает по отношению к тем непокорным, которые продолжают возобновлять и поддерживать отмененные в это время братства; их судят как разбойников, по законам, направленным против запрещенных сообществ¹⁹⁸. «Императоры», говорит еще проконсул Африки Киприану, «запретили устраивать собрания и входить на кладбища. Тот, кто не будет соблюдать это полезное правило, – подвергнется уголовному наказанию». То же объявляет Дионисию префект Египта. Упомянутое наказание имеет две степени: смерть, или каторжные работы¹⁹⁹. Многие духовные и светские лица в Африке осуждены на работы в рудниках не за отказ отпасть от веры, но за недозволенные собрания²⁰⁰. Правительство захватило христианские кладбища и места богослужения и приказало стеречь входы в эти места; если христиане проникают еще туда, то украдкою, через потайные ходы²⁰¹, рискуя быть схваченными подле катакомбы Каллиста, как церковнослужитель Тарцизий²⁰², или быть заживо погребенными, как случилось с верными, которые молились в подземной пещере на Саларийской дороге, при чем солдаты заложили их камнями и засыпали песком²⁰³.

Можно думать, что эдикт 257-го года не имел того действия, какого ожидал его виновник, потому что явился другой эдикт (изданный в следующем году) для дополнения первого; второй эдикт еще более отягощал положение христиан. Сравнительно мягкое наказание – ссылка, вероятно, не устрашило епископов: и в изгнании они продолжали свое дело, как Киприан, который ободрял верующих и посылал из Курубы помощь христианам, работавшим на рудниках, а особенно Дионисий, который воспользовался своим невольным пребыванием в Ливии и проповедовал там Евангелие²⁰⁴. Надо было заставить эти беcпокойные голоса замолчать. С другой стороны, было опасение, что меры, направленные против христианской общины, окажутся недействительными, пока у нее будут могущественные покровители среди знатных всадников, богатых или высокородных женщин, и даже между богатыми и влиятельными дворцовыми служащими, которых называли цезарианами. Можно было отобрать в казну кладбища, которыми владела церковь под именем погребальных обществ, и закрыть места собраний; но друзья, которые оставались у нее среди родовой или имущественной аристократии, все-таки, как и прежде, имели возможность открыть верующим убежище в своих погребальных владениях; и на самом деле, многие кладбища были доступны для христиан и после эдикта 257-го года, так как оставались в частном владении. Валериан обратился в сенат с новым эдиктом, к которому был приложен образчик письма для рассылки императорскою канцелярией к разным правителям: здесь было повелено всех епископов, священников и диаконов, которые откажутся отречься от веры, предавать смерти немедленно; всех знатных и всадников, исповедавших христианство, лишать их достоинства, отбирать их имения и обезглавливать; женщин того же звания ссылать в изгнание, а христиан дома цезаря лишать их имущества (отбирать его в казну) и, наравне с последними рабами, присуждать на землепашенные работы²⁰⁵.

Исполнение эдикта не заставило себя долго ждать: после 6-го августа 258 года папа Сикст III, захваченный вместе со своим духовенством в одной комнате на кладбище в Претекстате, был обезглавлен на том же месте, в сидячем положении на своей епископской кафедре; с ним погибли и многие из его диаконов²⁰⁶. В Испании был умерщвлен епископ Фруктуоз со своими двумя диаконами; в Карфагене – Киприан. Слова пропретора Тарраконской провинции к Фруктуозу показывают намерение уничтожить, стереть без слов и без разсуждений – предстоятелей христианской общины. «Ты епископ?» – Да, я епископ. – «Ты был им», говорит правитель, отправляя его на казнь²⁰⁷. Еще более точно передают мысль императора те выражения, в каких произнесен приговор св. Киприану. Он осужден не только по делу о христианстве, т. е. за религиозное разномыслие, но вообще как оскорбитель святыни, заговорщик, составитель недозволенного сообщества. Эти три преступления смешивались в середине третьего века с оскорблением величества и влекли за собою одни и те же наказания²⁰⁸. Еще задолго перед тем христиане, по словам Тертуллиана, подвергались обвинениям в осквернении святыни и оскорблении величества²⁰⁹; но преступление, за которое наказывали в те времена, было – отказ поклоняться богам и приносить жертвы за спасение императоров²¹⁰, т. е., точнее говоря, преступление религиозного характера. Ни из одного мученического процесса, до середины третьего столетия, не видно, чтобы обвинение было переносимо на иную почву. В настоящее время эти названия преступлений применяются по отношению к предстоятелям христиан за деяния совершенно иного порядка. «Ближе всего к обвинению в оскорблении святыни стоит оскорбление величества», говорит законник Ульпиан, «и это последнее имя принадлежит всякому посягательству против римского народа и общественной безопасности. В этом преступлении виновен всякий, кто, действием хитрости и совета, собрал в Риме вооруженных людей, соединил их против государства, кто занял общественные места или храмы, или образовал сообщества и союзы и побудил людей к возмущению»²¹¹. Сущность этих слов содержится и в речи проконсула к Киприану: «Ты долго жил, оскорбляя святыню», говорит ему правитель, «ты собирал вокруг себя много сообщников своего преступного заговора, ты стал врагом богам Рима и его святым законам; наши благочестивейшие и святейшие императоры Валериан и Галлиен, и Валериан – светлейший цезарь²¹², не могли обратить тебя к своей религии. Вот почему ты, виновник больших преступлений, носитель знамени возмущения, послужишь примером для тех, кого ты сделал сообщниками своей преступности». Эти причины вызвали решение, которое проконсул прочел на дощечке: «Мы приказываем, чтобы Фасций Киприан был предан смерти посредством меча»²¹³.

Таким образом, гонение Валериана представляет в некоторых отношениях новые черты и указывает на tо, что правительство озабочено теперь новыми сторонами христианства, относительно чего нет никаких следов в документах, касающихся предыдущих гонений. Кроме того, это гонение имеет еще иной характер: в первый раз вопрос о деньгах начинает играть роль в применении строгости к христианам. Во время Деция отбирали в казну имущество верных, осужденных на смерть или на изгнание; но отобрание имущества (даже если оно и отягощало для христиан обычные законы)²¹⁴ было только случайною принадлежностью кары и не занимало первого места в рассчетах преследователей. Совсем иначе стоит дело при Валериане. Чтобы пособить нужде государственного казначейства (которая в то время была очень велика), император намеревается наложить руку на имущества христиан. Еще до оффициального начала гонения он беспокоится по поводу богатства верных, пришедших из Греции в Рим и рекомендованных вниманию его полиции обилием своих пожертвований²¹⁵. Отобрание в казну имущества христиан возводится, эдиктом 258-го г., из сторонних принадлежностей кары на степень главного наказания. В этом эдикте говорится, что у исповедующих христианство сенаторов, знатных и всадников, прежде всего должно быть отнято имущество, а если они будут упорствовать в христианстве, то должны быть обезглавлены.

To же и относительно цезариан: не только те, которые будут исповедовать христианство в будущем, но и те, кто исповедовал эту религию во время одного из предыдущих гонений, – по обратной силе закона потеряют свое состояние, которое будет отобрано в казну. Император настолько торопится приобретать богатства христиан, что, вопреки всем предшествовавшим порядкам и самому здравому смыслу, сначала отнимает имущество, а казнит уже потом. Понятно, что не меньшую поспешность он прилагает и к тому, чтобы завладеть общественными имениями Церкви. Остаток религиозного благоговения к гробницам (которое было так сильно в древнем Риме) удерживает Валериана от конфискаций погребальных мест христианской Церкви: он довольствуется наложением на них запрещения. Но общественные имущества другого рода, как например, здания богослужебных собраний, отбираются, некоторые, быть может, продаются в пользу казны²¹⁶. Еще более выгодную добычу представляло, без сомнения, движимое имущество христианской общины. История св. Лаврентия настолько характерна, что не могла быть целиком придумана. Этого архидиакона, распорядителя имущества Римской церкви, потребовали к префекту после мученической кончины св. Сикста, и приказали ему выдать сокровища, вверенные его охране. Он принимает это приказание и в назначенный день представляет к правителю толпу бедных²¹⁷, набранных из полутора тысяч нищих, которых кормила ежедневно Римская церковь²¹⁸. Нельзя было яснее показать, что месячные взносы и подаяния, собиравшиеся в церковной кассе, не оставались там, а тотчас расходовались на несчастных. То же самое высказал и св. Киприан, когда писал (в то же время), что Церковь не делает сбережений, и что все, что она получает, уходит на сирот и вдов²¹⁹. Валериану пришлось обмануться, если он думал, что богатства христианских обществ доставят ему выгодную добычу. Оказывалось, что недвижимые имущества были или неотчуждаемы, как наприм., кладбища, или что для них трудно было найти покупателей, как наприм., для молитвенных домов и часовен; движимой же обстановки, на которую он рассчитывал, вовсе не существовало. Но взамен церковных богатств, отсутствие коих разрушило надежды гонителя, – имущество богатых христиан (на которое особенно рассчитывали его эдикты), быть может, удовлетворяло его алчность²²⁰.

Царствование Валериана окончилось несчастием, в котором христиане видели наказание Провидения. Взятый в плен Персами, император-гонитель умер в неволе, почти рабом, после того, как служил посмешищем для своих победителей. Ему наследовал Галлиен. Этот последний, вероятно – по советам императрицы Салонины (симпатии которой к христианам простирались, быть может, до того, что она исповедовала их веру), положил конец преследованию христиан. Он сделал это не обычным способом. До сих пор многие гонения прекращались фактически, при чем законы о христианах не изменялись. Христианам позволяли жить, и исключительные законы, изданные против них, выходили из употребления; но христианство оставалось недозволенною религиею, в теории все- таки наказуемою. Кажется, что Галлиен хотел уничтожить этот давнишний позор империи. Эдикт Галлиена возвратил епископам и духовенству, служителям Слова – по собственному его выражению²²¹, свободу их служения. После этого отдельные рескрипты, разосланные многим епископам, определили меры выполнения эдикта. Один из этих рескриптов сохранился. Он писан Дионисию Александрийскому и его восточным сослуживцам, и восстановляет их во владении «религиозными местами», которые были отняты казною²²². Другие рескрипты снимают запрещения, наложенные на кладбища, и дозволяют епископам возобновить пользование ими²²³. Важность этих актов ясна для всех. Представители церквей и их служители, угнетенные Валерианом, получают от его сына как-бы возведение в свой сан и официальный титул. Разные роды церковного имущества, на которые Валериан наложил запрещение или отобрал в казну, возвращены представителям Церкви. Эта последняя получает право существовать и владеть имуществом – не между прочим, и не по судебному решению (каково, например, решение Александра Севера), а формально, посредством эдикта и многих рескриптов. Некоторые данные позволяют думать, что и отдельные христиане, имущество которых было оставлено за казною, были также вознаграждены²²⁴. Можно уже было предполагать, что предначертывается в своих великих размерах тот эдикт примирения, который пятьдесят лет спустя будет подписан Константином.

К несчастию, у Галлиена недостало сил, чтобы внушить уважение к своей воле и создать своему делу будущность. История показывает, что в большей части империи, на Востоке так же, как и на Западе, эдикт был приведен в исполнение, и христиане вступили снова во владение религиозными местами. Но в то же самое время единство управления ускользает из слабых рук, которые держали до сих пор государственный строй. Наступает эпоха «тридцати тиранов». Теперь Галлиен есть повелитель только Италии и Африки, между тем как на Западе образуется, под управлением храбрых военачальников, обширный союз, объединяющий Галлию, Испанию и Британию. Египет становится достоянием честолюбивого Макриана; на дальнем Востоке цветущее царство Пальмиры благоденствует под управлением Одената и Зеновии. Участь христиан подвергается переменам под управлением всех этих государей, хотя, кажется, только один из них, Макриан, преследовал их. Во время непродолжительного царствования преемника его Эмилиана, один случай из междоусобной войны, опустошившей Александрию, показывает даже то значение, какое приобрели в это время христиане, и те услуги, какие они были в состоянии оказать тогда, когда, казалось, всякая власть была уничтожена²²⁵. Но если их современное положение редко ухудшалось вследствие безначалия, в каком очутилась империя, то и значение преобразований Галлиена погибло почти без остатка. И религиозный мир, о создании которого думал Галлиен, продолжает состоять во власти случайных обстоятельств.

Исключая одно краткое и местное гонение в царствование Клавдия Гота²²⁶, верующие пользовались спокойствием до конца царствования Аврелиана. Этот император, кажется, очень хорошо знал внутреннее устройство их общин. «Можно подумать, что вы собрались в христианской церкви, а не в храме всех богов», пишет он, в нетерпении, сенаторам, которые медлили, во время одной крайней опасности, угрожавшей Италии, открывать Сивиллины книги²²⁷. Он даже знаком с оттенками богословского языка настолько, что в состоянии разрешить один спор по поводу собственности посредством применения к нему правила церковного благочиния. Антиохийские верующие оспаривали, в 272-м году, у ересиарха Павла Самосатского недвижимое имущество церкви. «Спорное имущество», говорит Аврелиан, «должно принадлежать тем, кто находится в общении с епископами Италии и епископом Рима»²²⁸. Присуждая это имущество православным, он еще раз признает существование общины христиан и их право на совместное владение. Это была политика Александра Севера, в которую Галлиен внес новое начало, т.е. признание епископов законными главами Церкви и почти официальными лицами.

Какая причина могла побудить Аврелиана, два года спустя, оставить эту политику? История не говорит этого и дает место догадкам. Возможно, что Аврелиан сделался противником христиан под влиянием религиозного фанатизма. Его личная религия была крайне исключительная. По требованию политики он поддерживает официальный культ Рима; в глубине же сердца он верит в одного из богов Востока. Сын жрицы бога Митры, он поклоняется солнцу, получает во сне его откровения, объявляет его «истиннейшим из богов», делает его «повелителем Римской империи», строит ему в Риме великолепный храм и учреждает в честь солнца вторую коллегию великих понтифексов²²⁹. Солнце, которое так превозносит Аврелиан, не вполне греко-римский Аполлон, это скорее Митра, которому служила его мать в Паннонии, или Ваал, которому поклоняются в Эмесе и ІІальмире; скорее же всего, солнце Аврелиана – есть все это вместе: сложное божество, в котором объединяется долгая работа языческого синкретизма, и культ которого будет стараться воскресить в четвертом веке Юлиан, с тем чтобы противопоставить этот культ – религии Христа. Настойчивость, с какою Аврелиан неоднократно говорит о своем боге, указывает на живую, горячую, фанатическую любовь: не удивительно, если она перешла в нетерпимость и окончилась гонением. Как бы то ни было, в 274-м году был издан против христиан «кровавый эдикт», как говорит Лактанций²³⁰, который, к несчастию, не передает при этом его содержания. Последовало гонение, которое повлекло за собою жертвы и, по всей вероятности, было бы очень жестоко, если бы не остановила его смерть Аврелиана, которая произошла спустя несколько месяцев.

Начиная со вступления Тацита на императорский престол, и кончая учреждением четверовластия Диоклетианова, положение христиан было сравнительно спокойно. Однако мученики оказывались то в Риме, то в провинциях. Интересно знать, на основании каких законов они были осуждаемы. Эдикт Аврелиана не был формально отменен; но он почти тотчас вышел из употребления. Тем не менее он был вполне достаточен для того, чтобы уничтожить законное признание Церкви (предметом которого она была при Галлиене) и оживить древний закон, который в теории осуждал христиан. На этом последнем законе могли вновь основываться частные и местные жестокости, о которых сохранилась память истории; но они были мало продолжительны, и в последние годы третьего столетия религиозный мир почти не нарушался.

Даже и на Западе, где христиане были менее многочисленны и, быть может, вследствие этого терпели более насилий, – Церковь жила в это время спокойно. На Востоке, где вера утвердилась с давних времен во всех провинциях настолько, что в некоторых областях верующие составляли уже большинство населения, – все узы, казалось, были сняты, и спокойствие навсегда обеспечено. Когда Диоклетиан перенес свой двор в Никомидию, верующие были там многочисленны, и многие, казалось, полъзовались благосклонностью государя. Многие христиане исправляли городские судебные должности и даже были правителями провинций²³¹. Духовенство, как и при Галлиене, занимало официальное положение, и представители общественной власти относились к нему с большим уважением²³². Мир казался настолько прочным, что церкви начали уже страдать от чрезмерного благополучия: в одних местах – ослабевало благочестие²³³, в других – честолюбцы оспаривали друг у друга церковные степени²³⁴. Но безопасность в материальном отношении подтверждалась везде внешними явлениями: во многих городах обширные базилики заменили собою мрачные церкви и тесные часовни первых времен²³⁵. Однако в Риме папы, по своей предусмотрительности, продолжали содержать места богослужений вдали от мирского и шумного городского центра и, казалось, употребляли предоставленную их ревности свободу на расширение катакомб²³⁶. Они как будто провидели, что эта свобода будет кратковременна, и самый мир не прочен. И все-таки третий век окончился благоприятным изменением отношений между Церковью и Римским государством. В течение первой половины столетия Церковь успела устроить имущество; необходимое для богослужения, для погребения и для удовлетворения всем нуждам, как материальным, так и духовным, и явилась в этом отношении вполне законченным обществом: такое приобретение и управление недвижимою собственностью Церковь производила (с формально-юридической стороны) то как погребальное, законно учрежденное братство, то просто как фактически существующий союз. Наконец и вся эта юридическая видимость стала бесполезною, так как одно императорское решение, около 225-го года, отнеслось к Римской церкви, как к признанному учреждению, и даже – как к дозволенной религии, жалуя церкви этой землю, вместе с дозволением молиться Богу. Поэтому потребовался новый жестокий эдикт Деция, чтобы опять объявить христианскую религию недозволенною; но и тогда даже положение Церкви, как учреждения, владеющего собственностью, не было поколеблено. Это положение было настолько прочно в половине столетия, что Валериан поставил его главною целью нового гонения и употреблял напрасные усилия для того, чтобы разрушить христианскую общину. За неудачною попыткою Валериана последовало вторичное признание Церкви, – еще более формальное, нежели первое, – со стороны Галлиена; и снова это признание было отменено эдиктом Аврелиана, который воздвиг гонение. Тогда Церковь опять стала в то юридическое положение, в каком она находилась в предшествовавшем веке, т. е. пользовалась, чаще всего, непрочным миром, который мог быть нарушен в каждую минуту или частными обвинениями, или новыми всеобщими гонениями. Но, по крайней мере, был сделан опыт: и он показал, что императорская власть может входить в соглашение с Церковью, и что ей может быть предоставляемо право поклоняться иному Богу, помимо официальных божеств, без опасности для государства. Два раза древнему религиозному законодательству Рима был нанесен удар, и если еще предстояли христианскому обществу тяжелые испытания, то все-таки с этой поры положены и основания для окончательного примирения.