Глава I

Происхождение церковного правила о тайне, disciplina arcani. Мнения Отцов Церкви об этом правиле. Предметы учения Церкви, подлежащие этому правилу. Строгость в исполнении этого правила. Составные части символического языка. Источники символического языка: источники ветхозаветные и новозаветные, источники языческие.

Для точного понимания настоящего значения символических изображений необходимо проследить историю их происхождения и их развития. Только при внимательном изучении постепенного расширения внутреннего смысла каждого символа, можно заметить все те различные понятия, которые с течением времени вошли в значение каждого известного условного знака или символа. Каждый из них, смотря по историческим обстоятельствам, объединяет в себе более или менее различные понятия, связанные между собою известною общею, основною идеею. Отсюда усложнение внутреннего значения символа находится в прямом отношении ко времени, в котором он был создан.

Самое начало христианской символики тесно связано с началом Христианской Церкви и с первоначальным состоянием христианского общества.

Угнетённое состояние первых христиан так хорошо известно всем, что мне не приходится ещё раз излагать все те гонения, которым они постоянно подвергались. По этой причине, не останавливаясь на этом предмете, я припомню только любопытные сведения, доставленные христианскими надписями. Из них мы видим, что имя личное служило ярким отпечатком положения лица, носившего его, и вместе с тем было верным отголоском тех преданий и даже предубеждений, которые характеризовали языческое общество первых веков христианства.

В эти столетия потомки древних римлян стали подбирать себе имена, вполне отражающие состояние нравов и обычаев современного общества. Они гордились теперь именем или прозванием, как прежде гордились заслугами. Богач, проводя жизнь в роскоши и неге, брал имя от предметов его окружающих: от названий драгоценных камней, благоуханий или цветов: Viola, Jacynthius, Gemmula, Margaris, Beryllus, Zmaragdus³. Впечатления веселия или сладострастия наводили на такие же названия, как: Melite, Hedone, Lepos, Eros, Amor, Lascivus, Lasciva, Suavis, Amoenus, Elegans, Prepon, Prepusa. Может быть, это обыкновение давать лицам название предметов перешло в Рим с Востока, где, как мы знаем, давали служителям и невольникам названия драгоценных камней, но, вероятно, в смысле ласково-доброжелательном, как бы в похвалу за их усердную и преданную службу. Иногда римлянин вместо названия предметов выбирал имена между понятиями отвлечёнными, как: Pietas, Probitas, Aequitas, Dignitas. Вообще имена язычников по преимуществу произошли от приятных или отрадных воспоминаний. Они выражают или роскошь хозяина, или ласку его, или подробности материальной обстановки его жизни.

Совершенно иное показывают нам надписи относительно христиан. Презрение и даже негодование, с которыми язычники смотрели на христиан, ярко высказались в подборе имён для них. Не только они клеймились именами гнусными, но даже и такими, в которых явно просвечивает намерение оскорбить. Иначе я не могу объяснить происхождение таких странных наименований, как: Importunus, Malus, Alogius, Fugitivus, Projectus, Exitiosus, Injuriosus, Calumniosus, Contumelius и даже Stercus и Stercorius⁴.

Свидетельство надписей подтверждается и словами древнейших писателей церкви. Например, Тертуллиан, обращаясь с негодованием к язычникам, восклицает: „Называйте нас Sarmenticii и Semaxii, потому что вы нас сжигаете, привязывая к дереву на середине круга, сделанного из хвороста. Вот одеяние нашей победы, вот одежда наша, вышитая пальмами; на такой колеснице мы шествуем в триумфе⁵“.

К презрению, питаемому к христианам, присоединялась ещё беспощадная клевета, взводившая на них всякие обвинения. Если с этой стороны взглянуть на остальные названия, которыми поносили христиан, то каждое из них будет ярко выставлять исторический ход этой борьбы язычества против христианства, – борьбы, в которой старались позорить не только общественную, но и частную семейную жизнь каждого христианина⁶.

В таком положении находились первые христиане. Окружённые со всех сторон врагами, они невольно должны были принять известные меры предосторожности, следы которых долго ещё сохранялись в Христианской Церкви.

Учёный Августи⁷ доказывает, что во втором и третьем веке, во время преследований христианской церкви, запрещено было открытое богослужение, и христиане принуждены были скрываться, исполняя втайне свои церковные обряды. Продолжительность такого угнетённого положения невольно отразилась и на самом богослужении христиан, а самые меры предосторожности сохранились в Церкви и тогда, когда христианская вера была уже признана самим правительством.

Такое мнение Августи вполне оправдывается историей первоначальной Церкви, и сверх того подтверждается как самими памятниками, так и писателями церкви.

Первая и главнейшая мера предосторожности относилась до учения веры. По необходимости, Церковь принуждена была не только скрывать главные свои догматы от любопытства язычников, но также отчасти и от своих оглашённых, на твёрдость которых она не всегда могла рассчитывать, как это явствует из писем Плиния⁸. По его словам, некоторые христиане при первом же допросе отказывались от своей веры и соглашались принести жертвы богам или изображениям императора Траяна, и, наконец, даже поносили имя Самого Христа. Между тем другие христиане, на которых было донесено, что они принадлежат к новой вере, отрицали справедливость такого показания и уверяли, что действительно прежде были христианами, но теперь, уже давно, отказались от такого заблуждения.

При таких примерах малодушия необходимо было для возникающей Церкви усилить меры предосторожности и оградить себя от всякой случайности, которая, неожиданно, могла бы погубить целое общество. Эти меры должны были иметь двоякий характер: внешние меры, как особые знаки, особые символы для членов христианского общества⁹, и внутренние меры для охранения самого учения от зловредного любопытства врагов Церкви. Оттого постепенное преподавание догматов христианской веры окружено было тайною. Эта тайна существовала не только для лиц посторонних, чуждых христианству, но также и для оглашённых, готовящихся к принятию Крещения. Скрывать от них, до известного времени, главные Таинства христианской веры не было делом произвола, а напротив того, оно происходило, как последствие правила, принятого Отцами Церкви и основанного на Священном Писании.

Необходимость такого постепенного раскрытия христианами догматов перед лицами, готовящимися к принятию христианской веры, была основана на словах Спасителя (Мф.7:6): „Не дади́те свята́я псо́м, ни помета́йте би́сер ва́ших пред свиния́ми, да не поперу́т их нога́ми свои́ми и вра́щшеся расто́ргнут вы́“. Та же мысль повторена в послании апостола Павла (1Кор.3:1): „И а́з, бра́тие, не мого́х ва́м глаго́лати, я́ко духо́вным, но я́ко пло́тяным, я́ко младе́нцем о Христе́“.

Сначала, может быть, такая мера предосторожности имела характер добровольного условия, которое исполнялось в тех размерах, в которых было постановлено, без одинакового, обязательного значения для всей Церкви христианской. По-видимому, местное значение таких условий или мер доказывается тем, что во времена, ближайшие к апостолам, мы не встречаем ещё ясных следов такой предосторожности от оглашённых, а напротив того, видим, что апостолы в проповедях открыто объясняли Таинства Крещения и даже Причащения¹⁰, между тем как впоследствии, в особенности эти два Таинства заботливо скрывались от неверующих.

С развитием церковного строя эта мера предосторожности теряет свой характер местного постановления и постепенно начинает переходить в правило общее для всей Церкви. Тогда начали отделять оглашённых от верных, стали долгим испытанием удостоверяться в твёрдости и преданности оглашённых. Но вообще, до первой половины второго века, все эти предосторожности сохраняют условное значение и не переходят ещё в систематическое правило, положительно установленное всею Христианскою Церковью. Оттого в творениях св. Иустина Мученика (103–165 гг.), мы не встречаем ещё ни одного прямого намёка на такое церковное правило. Иустин открыто, без оговорок, пишет обо всех догматах, а в разговоре с иудеем Трифоном обсуживает и толкует те именно догматы и Таинства, которые, в скором после него времени, обязательно скрывались от всех, не принявших ещё Крещения.

Таким образом, во второй половине того же столетия, Тертуллиан (160–245 гг.) намеренно умалчивает о некоторых догматах, и даже ставит еретикам в упрёк отсутствие всякой тайны в их богослужении и отсутствие всякого различия между верными и оглашёнными: „Неизвестно, кто оглашённый, и кто верный: все так же слушают, так же молятся. Ежели бы даже вошли и язычники, то они (еретики) готовы метать святая там, и свиниям бисер, хотя и не настоящий“ (De praeseript. adv. haeret. XLI). Впоследствии тот же упрёк еретикам повторяется у св. Афанасия (Apolog. II. Орр. Т. I, р. 133).

Из таких мнений духовных писателей ясно видно, как мера, сперва частная и местная, восходит, после половины второго века, на степень правила церковного, весьма уже точно определённого в словах Тертуллиана (Apolog., cap. VІІ, ed. F. Oechler, V, p. 138): „все таинства закрываются молчаливою верою“.

To же самое, и также в значении правила церковного, упоминается у Иринея (120–208 гг.), а потом восхваляется у св. Климента Александрийского (150–217 гг.). Затем уже у св. Кирилла Иерусалимского в особенности резко обозначено различие между учением, преподаваемым верным, и приготовительным обучением оглашённых. Из его слов заметно, как в четвёртом веке прежняя предосторожность хранить втайне некоторые догматы перешла теперь в стройное правило, вполне признанное Церковью. Он прямо указывает на необходимость такого правила. „Когда опытом изведаешь высоту преподаваемого, тогда узнаешь, что оглашаемые недостойны слышать его“¹¹.

Василий Великий (329–379 гг.) пошёл ещё далее св. Кирилла. Говоря о необходимости церковного правила о тайне, он вместе с тем указывает на апостолов, как основателей правила о тайне. „Из догматов и проповедей, соблюдаемых в церкви, иные имеем в учении, изложенном в Писании, а другие, дошедшее до нас от апостольского предания, прияли мы втайне... Подобным сему образом законополагавшие вначале о церкви апостолы и отцы, достоуважаемость таинств охраняли сокровенностию и соблюдением в молчании. Ибо вообще, то уже не таинство, что разглашается вслух народу и всякому встречному. Догмат умалчивается, а проповедь обнародывается. Но вид молчания и та неясность, какую употребляет Писание, делают смысл догматов, к пользе читающих, трудным для уразумения“ (Творения св. отцов, VІІ. О Св. Духе, гл. 27).

Если Кирилл Иерусалимский, а после него и Василий Великий настаивают на правиле о тайне, как на мере, необходимой для их времени, то тем более оно было неизбежно в предшествующих столетиях. При них это правило получило вполне определённый и точный характер, стройный порядок преподавания веры был также вполне уяснён. Оттого мы можем, наверно, предположить, что хотя правило о тайне получило форму законченного постановления Церкви довольно поздно, – сравнительно с его началом, – но всё-таки и в первые века предметы, подлежащие этому правилу, были окончательно определены. Начиная с Тертуллиана, в творениях церковных писателей постепенно выделяются те догматы и те церковные таинства, которые должны быть объясняемы с особенною осторожностью одним верным и которые скрывались как от посторонних лиц, так и от самих оглашённых. Это правило о тайне, как церковное постановление, сохранялось весьма долго, переживая многими веками и самую причину, которая произвела его первоначально, как меру предосторожности.

Августи¹² перечисляет различные выражения, которые служили для обозначения одного и того же правила: Ἐπίκρυψις, σιωπή, ἀπροσηγορία, τὸ κρύβδην, ἀδημοσίευτον, μυστήριον, γνῶσις, ἀπόῤῥητα, μυστηριοκρυψία, δόγμα, τρόπος παιδείας, occultatio, reticentia sacrorum, silentium sacrum, arcanum. Наконец, в ХVІІ веке, во время богословских споров сочинили новое отличительное название: disciplina arcani¹³.

Не все писатели разделяют мнение, что это правило церковное произошло первоначально от меры предосторожности от врагов возникающей Церкви. Одни искали его происхождения в каком-то подражании мистериям языческих религий¹⁴, другие – в преданиях и обычаях еврейского народа¹⁵; но оба эти мнения опровергаются самою историей и духом Христианской Церкви.

Дальнейшее исследование христианских символов укажет на новые разъяснения настоящего происхождения правила о тайне.

Но, если проследить в творениях церковных писателей то, что в христианском учении подлежало этому правилу, то мы увидим, как доказали исследования о церковных древностях¹⁶, что это правило обнимало следующе восемь предметов:

1) Таинство Крещения.

2) Таинство Миропомазания.

3) Таинство Рукоположения.

4) Таинство Причащения.

5) Литургию.

6) Учение о Св. Троице.

7) Символ веры и

8) Молитву Господню.

Все, что относилось до этих восьми предметов тайны, передавалось только одним посвящённым христианам, и disciplina arcani соблюдалась столь же строго при изустном учении, как и при письменном изложении. Достаточно двух примеров, чтобы разъяснить, до какой степени это правило исполнялось строго и осторожно.

Созомен в XIX главе своей церковной истории избегает выписать Никейский Символ веры, потому что книга его, говорит он, может попасть в руки людей, непосвящённых в таинства веры. Такое же опасение высказывает и Василий Великий: „На что непозволительно даже и смотреть, прилично ли было бы учение о том выставлять на показ письменно?“.

При таком воззрении на важность этого церковного правила необходимо было обратить особое внимание для избежания всякого его нарушения. Каждое неловкое слово, каждый неудачный оборот речи могли неожиданно нарушить это правило, между тем как вся неловкость заключалась бы только в излишней их ясности. Оттого требовалось найти особые, условные слова и выражения, которые передавали бы известную мысль совершенно ясно для посвящённых и в то же время оставались бы для непосвящённых загадочными и непонятными. „Мы темно беседуем с непосвящёнными о Божественных таинствах“, говорит блаженный Феодорит¹⁷.

Св. Кирилл Иерусалимский тоже поясняет, к каким условным выражениям следует прибегать во время поучения христиан. „Ибо слышать Евангеле всем дозволяется, но слава благовествования предоставлена только присным Христовым. Посему неспособным слушать Господь говорил в притчах, ученикам же объяснял притчи наедине. Ибо сияние славы просвещённым – ослепление неверным. Все тайны, которые ныне Церковь излагает тебе, выходящему уже из оглашённых, нет обычая излагать язычнику. Ибо не излагается язычнику таинственное учение об Отце, Сыне и Св. Духе; да и оглашённым о тайнах не говорим ясно, но о многом часто выражаемся прикровенно, чтобы знающие верные разумели, а не знающие не терпели от них вреда“¹⁸.

Этот способ выражаться прикровенно представлял большие затруднения для проповедников. Каждое неосторожное выражение могло нарушить правило о тайне; оттого Иоанн Златоуст жалуется на эти затруднения, которые препятствовали иногда самому изложению. „Я желал бы открыто говорить об этом (Св. Причастии), но опасаюсь непосвящённых. Ибо они затрудняют беседу нашу, заставляя нас говорить неясно и прикровенно“¹⁹.

Затруднения, на которые жалуется Златоуст, ставили иногда проповедника в необходимость умолчать о многом, о чём бы желал беседовать. Так, св. Кирилл Александрийский предпочитал лучше пропустить то, что представляло слишком большие затруднения для объяснения, чем довести до ушей людей непосвящённых то, что должно для них оставаться тайною²⁰. Таким же образом поступал и Григорий Богослов²¹.

Смотря на затруднения, с которыми приходилось бороться при изложении учения о вере, даже таким проповедникам как Златоуст, Кирилл и Григорий Богослов, понятным становится, что христиане вообще стали прибегать к условным выражениям, аллегориям и к иносказательному способу изложения мысли. Но при этом способе изложения неудобно было постоянно заменять догматы, подлежащие тайне, целыми, иногда весьма длинными предложениями, по необходимости надо было условиться в принятии известных, коротких выражений или отдельных слов, которые бы составили основание особого, условного языка, понятного для одних посвящённых христиан. Этим способом избегалось опасение нарушить правило о тайне, между тем как ясность самого изложения ничем не затемнялась. Первые следы такого языка встречаются на христианских надписях около половины II века, так что мысль об этой предосторожности возникла в одно время с появлением первых намёков у церковных писателей о необходимости известной тайны в учении о вере. Этот условный способ выражения составился постепенно, отчасти из отдельных слов, отдельных выражений, отчасти даже из отрывочных изречений. Пополняясь по мере надобности, он развивался весьма медленно, а потому блаженный Феодорит, ещё в V столетии, называя этот условный язык таинственным и мистическим наречием, κεκρυμμένος καὶ μυστικὸς λόγος²², вместе с тем жалуется на его неполноту и неудовлетворительность. Он желал бы иметь в этом таинственном языке особое вполне развитое наречие, на котором учение о вере могло бы легко и понятно излагаться для одних только христиан.

Особый способ выражения, который блаженным Феодоритом называется языком таинственным и мистическим, может быть ещё точнее назван языком символическим, смотря на элементы, из которых он сложился.

Главные основания символического языка состояли из евангельских притчей и из аллегорических выражений книг Священного Писания. Самое настроение Востока, с искони расположенного к мистическим и аллегорическим толкованиям, представило обильный материал для нового языка. В особенности у иудеев учение богословское славилось такими толкованиями. И мы видим из Филона, что ферапевты толковали все книги Ветхого Завета в аллегорическом значении, а впоследствии передали этот способ толкования Александрийской школе. Оттого в словах, названиях или выражениях, поступивших в символический язык, мы находим ту же аллегорическую основу. Но он не довольствовался одним этим элементом, а прибегнул ещё к иконному способу изложения мысли.

Символический язык имеет два способа выражения всех понятий. Один способ составился из отдельных условных слов, названий, особых кратких предложений, вполне ясных для христианина, посвящённого во все таинства христианского учения, но остающихся совершенно непонятными выражениями для посторонних лиц.

Другой способ сложился не из слов, а из известных условных знаков или изображений. Эти знаки и изображения встречаются на христианских памятниках и, наподобие египетских иероглифов, служат письменами особого священного языка.

Хотя оба способа выражения – символическими словами и символическими изображениями – встречаются вместе, как бы взаимно пополняя друг друга, на древнейших памятниках христиан, но всё-таки надо предположить, что они не произошли в одно и то же время. Вероятно, символические слова предшествовали символическим изображениям, которые, в свою очередь, являются, как нам кажется, пополнением или даже улучшением первого способа выражения.

Несмотря на то; что такая последовательность в происхождении обоих способов не может быть доказана положительно, по малочисленности сохранившихся вещественных памятников второго века, однако мы должны допустить, что сперва пришли к мысли о символических словах, а потом только к сочинению символических изображений, то же самое как в истории всех народов, устная речь предшествует происхождению письмен.

Другое затруднение – указать с точностью на время, когда произошёл каждый из двух способов, заключается и в быстроте развития символического языка, согласно с развитием самой Христианской Церкви. Хотя назначение такого языка было новое, но новизна этой цели не могла препятствовать быстроте его развития, так как источники, из которых черпал символический язык, были давно известны и давно уже подготовлены для пользования ими.

Все части символического языка предназначены были, в помощь правилу Церкви, для охранения в тайне тех догматов, которые постановлено не открывать оглашённым или вообще лицам, не принадлежащим к Христианской Церкви. Это назначение символического языка определило и самый круг понятий, около которых сосредоточивались его символические выражения, и его символические знаки. Все они относились к тем восьми предметам тайны, которые были определены церковным правилом, а потому они получают для нас ясное значение только при исследовании их совокупно с догматами, с которыми они были связаны.

Но прежде, чем приступить к объяснению символов, необходимо сперва рассмотреть источники, из которых христиане позаимствовали эти символы. Мы заметили уже выше, что первое место занимает Священное Писание, затем – творения церковных писателей трёх первых веков, молитвы и песни церковные и вообще всё, что входило в состав церковных служб.

Всякое, даже отрывочное выражение или отдельное слово, заимствованное из Священного Писания, как Ветхого, так и Нового Завета, или из молитвы, напоминало христианину не только всю мысль, изложенную в этом месте Священного Писания или в известной молитве, но вместе с тем напоминало ему и учение Церкви, связанное с ними. Несколько примеров подобных заимствований сейчас разъяснят нам способ, каким поступали первые христиане. Мы будем пользоваться, без различия, латинскими или греческими надписями, потому что символические выражения и изображения одинаковы на тех и на других.

Сначала посмотрим на выписки из книг Священного Писания.

Надгробная надпись, найденная вместе с монетами римскими, близ Бэнсона (Bainson) недалеко от Шатильона (Marne).

В круге монограмма, по сторонам Α и Ω

Ursina vivat in Deo

defuncta annorum

XXV in pace dormi

am et requiescam²³.

Выражение in pace dormiam et requiescam или ἐν εἰρήνῃ ἐπὶ τὸ αὐτὸ κοιμηθήσομαι καὶ ὑπνώσω заимствовано из IV Псалма, стих 9 (Пс.4:9): „В ми́ре вку́пе усну́ и почи́ю“.

Надгробная надпись.

Оба выражения: Deus meus es tu (σὺ εἶ ο Θεός μου) и In manus tuas commendo spiritum meum (εἰς χεῖράς σου παραθήσομαι τὸ πνεῦμά μου) встречаются как на латинских, так и на греческих надписях очень часто вместе, и оба заимствованы из XXX Псалма, стих 15 (Пс.30:15): „А́з же на Тя́ Го́споди упова́х, ре́х: Ты́ еси́ Бо́г мо́й“; и стих 6 (Пс.30:6): „В ру́це Твои́ предложу́ ду́х мо́й“. Надо заметить, что и сокращения слов Deus и spiritum сделаны намеренно, потому что пространства для полной выписки этих слов было достаточно на плите.

На надгробной надписи в музее города Брешии изображён крест, a по четырём сторонам средокрестия написано:

Levavi oculos meos ad montes, unde venit auxilium meum²⁵.

Первый стих 120 Псалма (Пс.120:1): „Возведо́х о́чи мои́ в го́ры, отню́дуже прии́дет по́мощь моя́“. На фригийской надписи, вероятно, из храма Архангела Михаила, на середине креста написано из первого послания к Коринфянам (1Кор.1:24): „Христа́ Бо́жию си́лу и Бо́жию прему́дрость“.

Над дверьми древнего храма в Дамаске прописан весь 13 стих 144 Псалма (Пс.114:13), а на Сирийской надгробной надписи – весь 12 стих 45 Псалма (Пс.45:12)²⁶.

На стенах подземного склепа, близ города Сидона, на северной и восточной стенах прописаны первые три стиха 23 Псалма (Пс.23:1–3), между тем как далее стоит выписка из послания к Коринфянам (1Кор15:53)²⁷. Частое повторение выписок из Псалмов – иногда даже довольно полных и пространных – на надгробных плитах или в склепах объясняется обыкновением, принятым уже первыми христианами, петь Псалмы над усопшими. При этом припомним, что Иоанн Златоуст в особенности указывает на Псалом 23 (Пс.23)²⁸.

Надгробная надпись в городе Дамиетте:

Μνήσθητί μ(ου, ὅταν) ἔλ(θῃς)

Κ(ύρι)ε, ἐν τῇ βασιλ(είᾳ σου)

τὸν σὸν δοῦλον

Γεώργιον.

Последние строки надгробной надписи из Нубии, в Берлинском музее:

...ἐπιφωσκ(ούσης τῆς)

ὀγδόης τοῦ Ἀ(θ)ὺ(ρ μηνὸς ἰνδ)

Κ(ύρι)ε πολυέλεε (μνήσθητι ὅταν ἔλ)

(θῃς) τῆς ψυχ(ῆς τῆς δούλης σου)²⁹.

В обеих надписях выражение заимствовано из Евангелия Луки (Лк.23:42): „Помяни́ мя, Го́споди, егда́ прии́деши во Ца́рствии си́“.

Эта молитва в особенности часто встречается на надгробных надписях в Египте и в Нубии. К последней надписи Каведони³⁰ замечает, что слово ἐπιφωσκόυσης (свитающи) очень редко попадается в надписях и заимствовано из Евангелия от Матвея (Мф.28:1): „Ὀψὲ δὲ σαββάτων, τῇ ἐπιφωσκούσῃ = В ве́чер же суббо́тный, свита́ющи…“

Все символические выражения, относящиеся до мысли: εὐαρεστεῖν Κυρίῳ, placere deo, как например: deo placita, placitura deo, τοῦ θεοῦ ἀρέσκειν³¹, заимствованы или из книги Премудрости Иисуса сына Сирахова (Сир.44:15): „Ено́х угоди́ Го́сподеви – Ἐνὸχ εὐηρέστησε Κυρίῳ“; или из послания к Колоссянам (Кол.1:10): „я́ко ходи́ти ва́м досто́ине Бо́гу во вся́цем угожде́нии“ – περιπατῆσαι ὑμᾶς ἀξίως τοῦ Κυρίου εἰς πᾶσαν ἀρέσκειαν κτλ.

На надгробной плите, найденной на берегу Чёрного моря, в развалинах Гераклеи Понтийской, написано было:

ἄν οἱ λίθοι κράζωσιν³².

Заимствовано из Евангелия от Луки (Лк.19:40): „а́ще си́и умолча́т, ка́мение возопие́т“.

Надгробная надпись, на кладбище древнего Коптского монастыря возле горы Баркал в Нубии, оканчивается словами:

...ὁ θ(εὸ)ς ἀνά

παυσον τὴν ψνχ(ὴν)

αὐτοῦ μετὰ τῶν

ἁγίων σου. Ἀμή(ν)³³.

С выражением: μετὰ τῶν ἁγίων находятся в прямой связи другие ещё выражения, как-то: ἐν σκηναῖς ἁγίων, σὺν τοῖς μακαρίοις, μετὰ δικαίων, ἐν σκηναῖς, τών δικαίων, inter sanctos, cum sanctis, cum spiritu sancto, resurrecturus cum sanctis, inter justos³⁴. Все они, по основной мысли, происходят от слов евангелиста Матфея (Мф.8:11): „Глаго́лю же ва́м, я́ко мно́зи от восто́к и за́пад прии́дут и возля́гут со Авраа́мом и Исаа́ком и Иа́ковом во Ца́рствии Небе́снем“ (ἀνακλιθήσονται μετὰ Ἀβραὰμ καὶ Ἰσαὰκ καὶ Ἰακὼβ ἐν τῇ βασιλείᾳ τῶν οὐρατῶν). Эти выражения до такой степени были общеизвестны между христианами, что кладбище между ними называлось: ἐπὶ χωρῷ μακαρῷν (sic)³⁵.

Выражение: ἀπέθανε... (ἐν) τῷ Χριστῷ, obiit in Christo, намекает на слова первого послания к Солунянам (1Сол.4:16): „...и ме́ртвии о Христе́ воскре́снут пе́рвее“. Любопытно заметить, что это выражение, сопоставленное со словами Апокалипсиса (Откр.20:6): „Блаже́н и свя́т, и́же и́мать ча́сть в воскресе́нии пе́рвем“, и пр. возбудило между христианами ложные толки, которые отразились и на надписях³⁶.

Наконец, на надгробной надписи из Киликии стоит:

τοῦ κυρίου ἡ γῆ κὲ (вместо καὶ) τὸ πλήρωμα αὐτῆς³⁷.

Заимствовано из первого послания к Коринфянам (1Кор.10:26): „Госпо́дня бо земля́ и исполне́ние ея́“, куда оно вошло из Псалма 23 (Пс.23:1).

Теперь, если взглянем на выписки, которые делались христианами из творений церковных писателей, то увидим, что они с ними поступали одинаково, как с текстами из Священного Писания. Учение, объяснение или толкование известного писателя тогда вкоренялись глубоко в память народа, когда особый способ объяснения, или замечательное толкование, или даже удачно употреблённое выражение, резко поражали его воображение. В подобных случаях христиане выбирали для надписей именно эти выражения или отрывки из таких толкований, как живое воспоминание всего учения, изложенного перед ними.

Но так как эти выписки делались христианами, по преимуществу, из толкований церковных писателей, которые они или сами слышали, или которые имели случай читать, то в выборе писателя, из которого делались такие выписки, преобладает особый отпечаток местности. Смотря по влиянию церковного писателя на известную страну, смотря по местности, где он жил, и на которую в особенности распространилось его влияние, – в этой стране, и в этой в особенности местности, часто встречаются на надписях выписки из его творений. Таким образом св. Киприан оставил следы своего учения, по преимуществу, в Африке и Галлии. На надгробной плите из древнего кладбища, близ местечка Сен-Пьер-Летрие (Saint-Pièrre-l’Estrier), выписана целая строка из сочинения Киприана „De habitu virginum“ (СХХІІ): „Per sœculum sine sœculi contagione transitis“³⁸.

На Карфагенских надписях также часто встречаются выписки из его творений.

Выдержки из сочинений Тертуллиана, способствовавшего распространению еретического учения о первом воскресении, часто выписываются на надписях тех стран, в которых это ложное учение было распространено, например в Галлии и в Германии. Исключение из этого правила составляет греческая надпись, найденная в римских пещерах; на ней находится, в переводе, целое выражение, как бы заимствованное из Тертуллиана:

ΕΡΜΟΓΕΝΙ ΧΑΙΡΕ ЕПН

ΒΙΩΣΑΣ ΜΕ МЕГА

ΛΩΣ ΠΡΑΞΑΣ ΜΗΔΕ

ΝΑ ΛΥΠΗΣΑΣ ΜΗΔΕ

Ν(A) ΠΡΟΣΚΡΟΥΣΑΣ³⁹.

Последние три строки передают нам по-гречески конец 39 главы Тертуллиановой апологии: „neminem laudantes, neminem contristantes“, никого не хваля, никого не огорчая.

Св. Ириней (II века), который провёл почти всю жизнь в Галлии, оставил многочисленные следы своего влияния на надписях этой страны. Но кроме выписок из его сочинений, на надписях Галлии попадаются также часто выписки из сочинений другого местного писателя, Григория, и даже попадаются выписки из сочинений писателей, прославившихся в ближайших пограничных странах, как, например, Максима Туринского⁴⁰.

Первые христиане, кроме книг Ветхого и Нового завета, кроме творений церковных писателей, делали также выписки для своих надписей из житий первых святых и мучеников. Так, например, в житии св. Трифона и Респиция (около 250 года) сказано, что, умирая в мучениях, они воскликнули: „Domine Iesu Christe, suspice animas nostras et colloca eas in sinu patriarcharum“⁴¹. Возглас этот, в изменённом обороте, содержит мысль, изложенную пространно в Евангелии от Матфея (Мф.8:11) и сохранился доселе в заупокойных молитвах. На надписях этот возглас был преимущественно распространён в Нубии, Египте и отчасти в Сицилии⁴².

Из жития св. Феодота (в 303 году) христиане заимствовали его молитву, когда он готовился к мученической смерти: „Domine Jesu Christe, spes desperatorum“. Возглас: „spes desperatorum,“ или „ἡ ελπὶς τῶν ἀπελπιβμένων“, не только часто писался на надгробных надписях, но даже сохранился и в самом богослужении⁴³.

Все приведённые примеры достаточно нам уяснили, каким образом поступали христиане при выборе условных выражений для символического языка, и к каким источникам они обращались. Но при этих заимствованиях не следовало также терять из виду главное опасение – раскрыть перед язычниками все тайны христианской веры. Даже для целости могилы необходимо было утаить настоящую веру погребённого и для этого избежать всякого выражения, слишком понятного для язычников и других врагов христианства. Подобная забота объясняет нам причину краткости древнейших христианских надписей и, во-вторых, – принимаемые предосторожности относительно выписок, сделанных из Священного Писания или других источников. Оттого и выписки более подробные и ясные встречаются только на позднейших надписях, после четвёртого столетия, а до этого времени они, с намерением, сокращались и изменялись так, что представляют теперь иногда почти совершенно непонятную, условную формулу.

Очень любопытно проследить, каким образом делались в выписках подобные сокращения и подобные затемнения первоначального текста.

Для примера возьмём молитву праведного разбойника по Евангелию от Луки (Лк.23:42): „Κύριε, μνήσθητί μου, ὅταν ἔλθῃς εἰς τὴν βασιλείαν σου“. Целый ряд надписей у Бёка⁴⁴ показывает видоизменения этой молитвы. Сперва сокращают в: μνησθῇ αυτής ὁ κύριος; потом сокращают слова ὁ κύριος; наконец, совершенно отдельные слова или выражения в надписях наверно относятся к той же молитве, как-то: τὸ μνησθῆναι αὐτοῦ.

Возьмём ещё пример. Четвёртого Псалма, стих 9 (Пс.4:9). (В ми́ре вку́пе усну́ и почи́ю) „ Ἐν εἰρήνῃ ἐπὶ τὸ αὐτὸ κοιμηθήσομαι καὶ ὑπνώσω“ сокращён был в ἐν εἰρήνῃ ἡ κοίμησις, αὐτοῦ и сокращение это употреблялось в особенности часто на еврейских надписях⁴⁵. Потом христиане, воспользовавшись этою формулою, сократили её даже с перестановкой слов: κοίμησις ἐν εἰρήνῃ; a в переводе: requiescere in pace, и упустив всё остальное, стали писать на плитах только последние слова: ἐν εἰρήνῃ, in pace.

На двух Нубийских надписях⁴⁶, по-видимому V века, 10-й стих первой главы 2-го послания к Тимофею (2Тим.1:10) „я́влшейся же ны́не просвеще́нием Спаси́теля на́шего Иису́са Христа́, разруши́вшаго у́бо сме́рть и возсия́вшаго жи́знь и нетле́ние благовествова́нием“ изменён и переделан в такую условную формулу, что намёк в ней на первоначальный текст послания вряд ли был понятен даже всем христианам без исключения. To же самое можно заметить относительно одной надписи, найденной в Риме⁴⁷, на которой подлинные слова первого послания к Солунянам переданы условною формулою.

Иногда эти сокращения до того условны и непонятны, что могут объясняться двумя различными текстами из Священного Писания. Так, на надгробной надписи, найденной близ Кремоны⁴⁸, в конце стоят слова:

ἵνα ἐμὲ ἔτι ἐπιβλέπη εὔχομαι,

которые одинаково могут относиться или к молитве Анны, матери Самуила (1Цар.1:11): „Адонаи́ Го́споди Елои́ Савао́ф, а́ще призира́я при́зриши на смире́ние рабы́ твоея́“; „Ἀδωναΐ Κύριε Ἐλωαὶ Σαβαώθ, ἐὰν ἐπιβλέπων ἐπιβλέψης ἐπὶ τὴν ταπείνωσιν τῆς δούλης σοῦ“ κτλ., или рассказу евангелиста Луки (Лк.2:22) и след. о Сретении.

Наконец, мы имеем на надписях особые слова, составленные в подражание известным выражениям из Священного Писания. Так на надгробной надписи (из Галатии) какой-то рабы Христовой Евфимии прибавлено: „ἡ ἀγνοήσασα ἄνδρα“, вероятно в воспоминание ответа Пресвятой Девы (Лк.1:34): „ка́ко бу́дет сие́ иде́же му́жа не зна́ю? – ἐπεὶ ἄνδρα οὐ γινώσκω?

Слово ΜYPITICCA производится учёным Каведони⁴⁹ от μύρις, и он видит в нём подражание выражению из 2-го послания к Коринфянам (2Кор.2:15): „Я́ко Христо́во благоуха́ние есмы́ Богови в спаса́емых и в погиба́ющих“ (ὅτι Χριστοῦ εὐωδία ἐσμὲν τῷ Θεῷ ἐν τοῖς σωζομένοις καὶ ἐν τοῖς ἀπολλομένοις).

После всех этих мер предосторожности для скрытия своей веры вторая главная забота христиан состояла в том, чтобы надгробные надписи, даже и во внешнем их виде, не различались бы от надписей языческих. Этим они сохраняли неприкосновенность могил от святотатственного разграбления их со стороны язычников. По этой причине самые древние христианские надписи отличаются особою краткостью; кроме имени усопшего и тёмного намёка на его веру в виде пожелания счастья, не писалось ничего другого. При этом для большего ещё подражания языческим надписям, они присвоили себе многие формулы языческой эпиграфики. Мы сейчас сказали, что христиане старались подражать языческим надписям. Сначала такое мнение может показаться странным и даже несоответствующим взаимному положению христиан и язычников; но если вникнуть в их отношения, то мы увидим, что христиане далеко не гнушались ни письменных, ни вещественных памятников языческого мира. К тому способствовало и воззрение церковных писателей на древний мир, которые не старались только порицать и отвергать его, а напротив, объясняли связь между зарождающимся христианским миром и отживающим языческим. Они доказывали древность событий Ветхого Завета, каким образом многие языческие народы бессознательно исповедовали Божественное откровение и каким образом самые происшествия Ветхого завета отразились на баснях и мифологических преданиях этих народов. Проводя такую беспрерывную связь, не только чрез историю иудейского народа, но также и чрез историю остальных племён языческих, церковные писатели изменили первоначальное воззрение христиан на самих писателей древнего мира. Теперь даже древние поэты явились проводниками откровения, и следы его более или менее ясно просвечивают во всех их сочинениях.

Такое толкование требовало глубокого изучения всех классических писателей, и первым последствием его было полное уравнение между сочинениями классиков и книгами Священного Писания. Христиане одинаково черпали то из тех, то из других, и помещали эти отрывки на надгробных своих плитах и на других памятниках. Приведём несколько примеров.

Виргилиев стих (Bucol. ecl. V, 56) об апофеозе Дафниса:

Sub pedibusque videt nubes et sidera Daphnis

помещён на надгробной плите епископа Гилария, скончавшегося около половины V века. Длинная надпись составляет как бы биографию умершего епископа и представляет любопытное смешение христианских и языческих выписок. Третий стих заканчивается подражанием словам послания к Филиппийцам (Флп.1:21):

Mihi enim vivere Christus et mori lucrum

Hilarius cui palma obitus et vivere Christus.

Затем последние три стиха подражают Вергилию:

Divitias paradise tuas flagrantia semper,

Gramina et halantes divinis floribus hortos,

Subjectoque videt nubes et sidera coeli⁵⁰.

На надписи римской, гораздо более древней, вероятно, III или начала IV века, судя по слову ΙΧΘΥΣ, помещённому на ней, находится дословная выписка из Вергилия:

HIC TI(bi) ER(at) VITAE DULCISSIME NATE

(sic) SET PATER OMNIPOTENS ORO MISERERE LA(borum)

TANTARUM MISERE ANIMAE NON DIG(na)

FERENTIS

ІХѲV пальмовая ветка⁵¹.

Три последние строчки, хотя и повреждены, но легко пополняются с помощью стихов из Энеиды, кн. II, ст. 142–148:

...oro, miserere laborum

Tantarum miserere animi non digna ferentis.

На других христианских надписях попадаются подражания или дословные выписки из Ювенала, Горация и пр. Понятия чисто христианские передаются посредством выражений, заимствованных из мифологии и у древних поэтов, как-то: Тартар, Стикс, Елисейские поля, Елисейская роща, Киммерийские озёра, Тенар, Олимп⁵². Наконец, даже языческое выражение: sideribus recepta, употребляемое про душу умерших, и так часто вырезаемое или на плитах, или на монетах⁵³, сохранилось в эпиграфике христианской со значением рая и блаженства.

На надписях христианских мы встречаем:

† ОВІІТ. E. SAECULO. ASTRA. PETENS

или, как на надписи 470 года:

MIGRAVIT AD ASTRA⁵⁴.

Такие заимствования у язычников не ограничивались одними классическими писателями. Христиане не гнушались воспользоваться остатками или обломками от языческих памятников. Весьма часто на обороте языческих надписей, они писали свои надписи⁵⁵, или употребляли их на постройку церквей. Таким образом при раскопке храма в Херсонисе⁵⁶, я нашёл надпись с посвящением Венере, которая была вставлена, только лицевой стороною к стене, в самый фронтон церкви. Такая неразборчивость в материалах, даже при постройке церквей, вызвала со стороны Григория Богослова эпиграмму, в которой он упрекает тех, которые воздвигали храмы в честь мучеников из остатков языческих гробниц⁵⁷.

Такое отношение к языческому миру и воззрение духовных писателей на древнюю литературу оставили любопытные следы в христианской иконографии. Раз св. Иустин и его современники признали, что древние писатели также возвестили учение о Едином Боге, пользовались книгами Ветхого Завета, знали от пророков истину откровения, и, наконец, были наравне с пророками „орудиями и сосудами мудрости Божией“, с того времени они, наравне с ветхозаветными патриархами и пророками, заняли в иконографии особый лик эллинских мудрецов. То же самое повторяется и в русских подлинниках: „иже от части пророчествоваху о превышнем Божестве и о Рождестве Христове от Пречистыя Богородицы“⁵⁸. На этом основании, по правилам иконографическим, происшествия Нового Завета пишутся в самой церкви, а изображения патриархов и пророков ветхозаветных помещаются в притворе храма, как бы указывая этим, как на последовательность событий, так и на предвещания о Рождестве Христовом. Тут, между лицами Ветхого Завета, помещаются также и эллинские мудрецы.

Из них, в творениях апологетов упоминается об Орфее, Гомере, Софокле, Эсхиле, Эврипиде, Менандре, Филимоне, Сократе, Платоне, Пифагоре, Аристотеле, Симониде и об одной из Сивилл. К этим именам иконография в последствии присоединила ещё другие, римский мир удостоил и своих писателей и учёных такой же чести, какую Греция оказала своим мудрецам. Таким образом, в Италии, на стенах соборного храма в городе Ананьи (Anagni) помещены были изображения медиков Галена и Гиппократа⁵⁹; вообще на Западе встречаются изображения или изваяния Вергилия, Цицерона, Теренция, Сенеки и Квинтилиана, как это видно на седалищах, XV века, в соборе города Ульм⁶⁰.

Вообще, Запад, приняв эту мысль из греческой иконографии, развил её и в особенности увеличил число Сивилл. Вместо одной Сивиллы, упоминаемой у церковных писателей, западное художество размножило их до двенадцати, и ставило их наравне с пророками, как на наружной, так и во внутренних частях церквей. Между тем греческая иконопись не отступила от первоначального указания церковных писателей и постоянно изображала только одну Сивиллу. Например, на стенописи ХII века в Вифлеемской церкви (западная стена) изображена только одна Сивилла, вместе, вероятно, с греческими мудрецами и с прозорливым Валаамом⁶¹.

В греческом подлиннике конца XVI или даже начала XVII века, изданном Дидроном (Manuel d’Iconographie) в конце ветхозаветных происшествий, находится особый отдел: „греческие мудрецы, предсказавшие воплощение Христа Спасителя“, в котором перечисляется всего только одиннадцать: „Аполлоний, Солон, Фукидид, Плутарх, Платон, Аристотель, Филон филолог, Софокл, Фулис царь Египетский, прозорливый Валаам и мудрая Сивилла“. Этот список далеко не полный в сравнении с именами, перечисленными у апологетов; из них многие, и даже из самых важных (Пифагор, Эсхил, Эврипид, Орфей, Гомер, Менандр, Филимон, Сократ) пропущены, между тем как другие имена, даже не упоминаемые у апологетов (Аполлоний, Солон, Фукидид, Плутарх, Филон филолог, Фулис царь Египетский и прозорливый Валаам) вновь добавлены.

Если сравнить этот перечень в греческом подлиннике с перечнем в современном ему русском подлиннике (у гр. Строгонова, лист 164 на обороте), то мы найдём, что в русском подлиннике он более многочислен, всего 17: „Валаам, Фукидид, Аристотель, Стоик (Пифагор?), Платон, Солон, Еврипид, Омир, Лисимах, Аполлоний, Менандр, Диоген, Хилон, Плутарх, Афродитиан, Дионисий, и Птоломей Филадельф“. Тут также недостаёт нескольких имён, упоминаемых апологетами, а также прибавлены имена, о которых они не говорят. Эти последние имена, вероятно, внесены в русские подлинники, на основании греческих памятников. Так, по крайней мере, заметно даже из описания внешнего притвора церкви Богородицы (Παναγία πορταιτίσσα) в Иверском монастыре на Афоне⁶². Дидрон перечисляет следующие изображения: Плутарха, Фукидида, Софокла, Платона, Аристотеля, Хилона и Солона, которые все перечисляются также и в русском подлиннике.

Если изучить русские памятники, на которых находятся такие же изображения, то можно пополнить список в подлиннике. На южных дверях Успенского собора, известных по летописям под прозванием золотых⁶³, изображены: Платон, Аполлон (вероятно, вместо Аполлоний), Омирос, Ородитиан (Афродитиан), Еуроп (?), Плутарх, Ерми (Ермий), Мено (не Менандр?). В Благовещенском соборе, в паперти на стенах и на северных и западных дверях находятся также изображения эллинских мудрецов: Трисмегиста, стоика Зенона, Анахарсиса, Менандра, Сократа, Платона, Аристотеля, Фукидида, Плутарха. Все они изображены с хартиями или свитками в руках, на которых начертаны их собственные апофегмы, согласные, однако ж, с христианским учением. У Сократа читаем: „Доброго мужа никакое зло не постигнет. Душа наша бессмертна. По смерти будет добрым награда, а злым – наказание“. У Платона: „Должно надеяться, что Сам Бог ниспошлёт Небесного Учителя и Наставника людям“. У Аристотеля: „Прежде, Бог, потом Слово и Дух с ним едино“. В Вяжицком монастыре, в Новгородской губернии и уезде, в Николаевской церкви, в иконостасе, над местными иконами также изображены Греческое философы и Сивиллы со свитками с начертанными на них изречениями⁶⁴.

Из этого мы видим, каким образом христиане смотрели на древний мир, и нам понятно влияние его на развитие символического языка, а также и то, откуда заимствованы были формулы и изображения. Вследствие этого влияния для надписей третьим источником является языческая эпиграфика, из которой христиане черпали условные обороты, выражения и формулы для своего символического языка. Все известные обороты, возгласы и формулы, которые искони веков писались язычниками на надписях или других предметах, и которые с типичною неизменяемостью переходили из столетия в столетие, все почти перешли целиком в символический язык христиан. Любопытно, что христиане не гнушались языческими воспоминаниями. Они сохраняли языческие формы без всяких изменений, но придавали им уже своё, христианское значение. Подражание доходило до того, что резчик язычник мог вырезать надгробную надпись по заказу, не догадываясь, что она послужит христианину. Даже теперь при разборе надгробных надписей, мы часто встречаем у всех учёных, занимавшихся этою частью, сомнения в приурочивании некоторых надписей, до такой степени символические их выражения и знаки одинаковы как для язычников, так и для христиан. Вообще древнейшие христианские надписи не отличались от языческих – ни содержанием, ни способом отделки. Они узнаются по отсутствию всякого вышнего знака христианской веры, тройными именами по примеру древних римлян и по общему изложению, сделанному также по образцу языческих надписей, но в условных словах этого изложения кроется намёк на догматы христианской веры. С внешней их стороны мы видим такое же сходство; отделка плиты и красота высеченных букв ни в чём не уступает языческим памятникам⁶⁵.

Мы доселе рассматривали, каким образом возник символический язык и каким способом он добывал себе условные символические выражения. Теперь надо перейти к рассмотрению символических выражений в отношении к их внутреннему значению и в отношении к содействию, которое они оказывали для сохранения церковного правила о тайне. Первоначально группируясь вокруг восьми предметов Тайны: Крещения, Миропомазания, Рукоположения, Причащения, Литургии, учения о Св. Троице, Символа веры и молитвы Господней, символические выражения или символы впоследствии стали развиваться согласно потребностям христианского учения. Когда Церковь стала расширять учение о первоначальных восьми сокровенных Таинствах, объясняя сколько других догматов развиваются из этих восьми предметов, тогда стало развиваться также и символическое значение условных выражений. Так, например, с Таинствами Крещения и Причащения тесно связано учение о будущей жизни, о воскресении мёртвых и о Рае. Отсюда символы, относящиеся до Крещения и Причащения, получили более широкое значение, обняв и эти новые толкования.

С подобным расширением внутреннего значения принятых христианами символов затрудняется их распределение между восемью предметами Тайны. Таким образом, мы получаем одинаковые символические формулы для выражения неодинаковых понятий, но также и для – понятий родственных. Вследствие такого расширения символического значения затемняется и всё значение известной формулы и вместе с тем затрудняется и точное приурочивание её к одному из восьми предметов. Другое затруднение в определении точного смысла символов происходит часто от связи понятий, заключающихся в этих восьми предметах Тайны. Многие символические выражения, служившие для обозначения Таинства Крещения, в то же время служили и для обозначения Таинства Причащения.

Впрочем, несмотря на такие затруднения, можно убедиться положительно, изучением самих памятников, что все символы, в первых трёх веках, распадаются по числу предметов Тайны на восемь отделов. И хотя в известном правиле Церкви упомянуто только о четырёх Таинствах, но, судя по символическим выражениям, употребляемым христианами и относительно Покаяния, Брака, и Елеосвящения, можно заключить, что и эти три Таинства подлежали также известным мерам предосторожности. Это служит только новым доказательством постепенного развития символического языка, который продолжал существовать и тогда, когда опасения, вызвавшие его составление, давно уже миновались.