Книга вторая (401 г.)

Ефесский епископ обвинен Константинопольским собором в симонии. – Ефесская церковь призывает Златоуста для поставления нового епископа. – Его путешествие в Асию. – Его строгости: он отрешает и избирает вновь 13 епископов. – История волхва Геронтия, епископа Никомидийского. – Последствия отсутствия Златоуста в его Церкви. – Севериан Гавальский намеревается овладеть ею с помощью двора. – Возвращение Златоуста. – Он отлучает Севериана и изгоняет его из своей Церкви и из столицы. – Императрица вынуждает Златоуста простить его; сцена в церкви Св. Апостолов. – Златоуст объясняется перед народом. Оба епископа примиряются.

I

Ефесская церковь, эта возлюбленная дщерь апостола Иоанна, была уже не той Церковью, о которой говорил он в своем Апокалипсисе: «Ангелу Ефесской церкви напиши: я знаю дела твои, и труд твой, и терпение твое, и то, что ты не можешь сносить развратных, и испытал тех, которые называют себя апостолами, и нашел, что они лжецы... и для имени Моего много трудился и не изнемогал». Христианская община Ефеса в V веке далеко не заслуживала этой хвалы. Ее Ангел сокрыл лицо свое, и учение Спасителя сменилось в ней учением Симона-волхва. Симония царила там всесильно. Все продавалось и покупалось: епископство, священство, дьяконство; и дары Святого Духа были обложены пошлиной. Равная испорченность царила и в пастве, и в пастыре. Необходимость избираемому на епископский престол кандидату покупать голоса избирателей порождала со стороны избранного епископа новую необходимость: продавать духовные должности из-за опасения быть разоренным, разорить и жену и детей, – это было торговой сделкой каждого соискателя. Вместе с тем прилагались старания скрыть темные дела, столько было запятнанных ими!

В 400 году в Константинополе был созван Собор 29 епископов, которые почти все принадлежали к асийским епархиям. В сентябре заседания Собора уже подходили к концу, как однажды, в субботу утром, в ту минуту, когда епископы только что вошли в церковь и архиепископ должен был совершить литургию, один епископ, не участвовавший в Соборе, Евсевий из Валентинополя, города, расположенного в Цильбийских горах, внезапно вошел в собрание с челобитной в руках. Он сказал, что пришел донести о преступных действиях асийских епископов и просить у Собора суда в их обуздании. Потом, среди всеобщего изумления, он изложил пункты своей челобитной.

Он обвинял одного из асийских епископов в следующем: что тот купил на личные деньги свой епископский престол и, в свою очередь, дабы возвратить свой капитал, продавал должности епископам, которых посвящал. Смотря по доходности, он обложил таксой все епископства, на которые ставил; ставленники же, в свою очередь, возвращали издержки продажей священнических мест и Святых Тайн; что он приказывал обращать священные сосуды в слитки, отдавая серебро своему сыну, что от дверей баптистерии похитил мрамор, которым и украсил свою баню; затем, что он перенес в свой триклиниум, т.е. столовую, колонны, принадлежавшие церкви; что произвел хищение, еще более важное и наглое, – продажу в свою пользу мыз, завещанных церкви Базилиной, матерью императора Юлиана; что он держит у себя в качестве слуги мальчика, виновного в убийстве, не наложив на него даже епитимий; что он возвратил к себе жену, с которой разлучился при своем посвящении согласно торжественному обязательству, сожительствовал с ней и имел от нее нескольких детей уже во время епископства.

«Епископ, о котором говорю я, здесь, – прибавил Евсевий, возвышая голос, – вот он: это Антонин Ефесский. Те же, кто купил у него свои места, также здесь – и он назвал шесть других епископов. Покупатели и продавцы Святого Духа сидят друг подле друга в этом собрании».

Произнеся эти слова, он подал Златоусту, председательствовавшему на Соборе, челобитную, в которой все было изложено подробно и которая заключала в себе формальное обвинение, но Златоуст отказался принять ее. «Если ты имеешь повод к какому-нибудь неудовольствию на Антонина и на других, кого обвиняешь, – сказал он, – не действуй во гневе и не навлекай посрамления на Церковь». Потом он поручил Павлу Гераклейскому, который был, по-видимому, расположен к Антонину, постараться примирить их. Затем, закрыв заседание, Златоуст прошел в церковь в сопровождении прочих епископов Собора, по обычаю благословил народ и сел на свое место, окруженный сочленами, ожидая совершения Таинства.

Между тем народная толпа сгущалась под сводами храма и уже готово было начаться священнослужение, когда вновь показался Евсевий, держа в руке свою челобитную и заклиная Златоуста перед всем собранием рассмотреть дела, касающиеся епископа Ефесского, и не отказывать правосудию в деле, касающемся блага веры. Он говорил с таким воодушевлением, его речь сопровождалась столь ужасными клятвами головой самого Императора, что присутствовавшие издали приняли его за осужденного на смерть и умоляющего архиепископа ходатайствовать за его жизнь перед Государем. Эта сцена произвела в церкви тревогу несказанную. Чтобы положить ей конец, архиепископ принял челобитную и, чувствуя себя слишком взволнованным для того, чтобы достойно совершить Таинство, попросил Пансофия Писидийского сменить его в алтаре, затем дал знак членам Собора следовать за ним в баптистерию, куда пошел за ними и Евсевий. Там Златоуст сильным словом укорял его за безрассудство, и так как Антонин и обвиняемые епископы настоятельно отрицали возводимое на них обвинение, то он сказал Евсевию: «Ты должен представить свидетелей, потому что нельзя обвинять братьев в подобных преступлениях без доказательств». Евсевий отвечал, что, конечно, он представит свидетелей, когда потребуется. «Но они в Асии», – прибавил он. «Иди же и приведи их, – возразил архиепископ, – и я созову Собор для решения твоего спора с Антонином». Евсевий отправился, но не являлся более, не видно было и его свидетелей: конечно, Антонин, по возвращении домой, дорого купил их молчание. Так-то шли дела в несчастной Ефесской церкви.

Между тем Антонин умер, оставив церковные дела своей епархии в полном расстройстве. С другой стороны, когда город жил заботами о замещении усопшего епископа, происходили соискательства, одно постыднее другого. Деньги полной горстью раздавались населению, образовались партии, готовые к борьбе, и можно было опасаться междоусобицы. Власти теряли голову, клир нетерпеливо ожидал, какой новый Антонин, выброшенный этим хаосом, пожрет остававшееся церковное имущество. Среди всеобщего томления ефесский клир и некоторые соседние епископы обратили взоры на Златоуста, как на спасителя, и Константинопольский архиепископ получил следующее послание:

«Святейший отец, много лет управляют нами вопреки всяким постановлениям и всякому праву; просим тебя пожаловать сюда, дабы Ефесская церковь через твое содействие обрела устройство, более достойное Господа. Бедствие наше не имеет равного. С одной стороны – ариане, с другой – корысть и честолюбие ложных православных разрывают нас безнаказанно. В то самое время, как мы пишем тебе, щедро раздаются деньги, и стая бешеных волков бросается на наш епископский престол, как на свою добычу». Златоуст в то время был болен, еще и зимний холод усиливал недуг, его поразивший, но, видя, что его призывает опасность, грозящая вере, он, не колеблясь, отправился в путь.

Отплытие было назначено на 9 января 401 года. Перед отъездом он передал управление метрополией и полномочия заменять его в проповедании Севериану, епископу Гавальскому из Келе Сирии, своему земляку, которого считал своим другом. Севериан приобрел в городе некоторую известность своими проповедями, в которых старался подражать архиепископу Иоанну, но которые уж чересчур приправлял своим грубым сирийским произношением. Вообще это был типичный представитель придворного епископата восточной столицы.

Златоуст выслал вперед, в Апамейскую гавань, где предполагал выйти на берег, и приказал ожидать себя Кирина Халкедонского и Павла Гераклейского, которые впоследствии сделались его врагами, а также и Палладия Эллинопольского, оставшегося верным ему. В минуту отплытия Златоуста из константинопольской пристани море было спокойно, и судно скоро, без всяких препятствий миновав Босфор, вступило в Пропонтиду, но здесь внезапно поднявшийся северный ветер понес его к азиатскому берегу с такой силой, что кормчий опасался попасть на подводные камни. Он обогнул остров, велел спустить паруса и, укрывшись за Тритонской горой, бросил якорь, ожидая более благоприятного ветра. Этот ветер, подувший по истечении трех дней с юго-запада, дозволил ему пристать в Апамейской гавани. Во время этой невольной стоянки Златоуст, его дьяконы и слуги провели два дня без пищи, потому что хозяин судна, рассчитывая на недолгое плаванье, запасся провизией лишь на один день.

Прибыв наконец в Апамею, полумертвый от голода и усталости, святитель был встречен там тремя епископами, его ожидавшими. Когда он несколько собрался с силами, то отправился со своими спутниками сухим путем в Ефес. Первой их заботой по прибытии в этот город было созвать епископов Лидии, Асии и Карии. Их всех было 70, но многие из них, предупрежденные всеобщей молвой, находились уже в пути на Собор, другие также ехали туда из отдаленнейших епархий и даже из городов Фригии, привлекаемые любопытством или желанием увидеть вблизи знаменитого оратора.

В Ефесе вовсю готовились к избранию нового епископа. Казалось, можно было бы надеяться, что Собор и, в особенности, авторитет архиепископа Константинопольского устранят дурные страсти населения, происки и подкупы кандидатов, но вышло иначе. Бесстыдство соискателей, ожесточение партий, возбуждение толпы- вот, что открылось взору святителя. Площади, улицы, дома, церковь оглашались поношениями, которые соискатели бросали в лицо соперникам, называя друг друга нечестивцами, ворами, святотатцами и заранее позоря в своем лице тот сан, которого добивались. Это зрелище возмутило строгого Златоуста. Ужасаясь избрания, которое было бы произведено при таких обстоятельствах, он условился с частью клира и епископов предупредить успех нечестивцев. После речи, в которой, оплакивая всеобщее разногласие, архиепископ удивительно наглядно представил весь позор и всю скорбь, грозящие Церкви Божией, он предложил как средство умиротворения избрать дьякона Гераклида, прибывшего с ним. Велико было поначалу всеобщее изумление, но потом, когда люди, желавшие блага Церкви, присоединились к этому мнению, предложение привлекло на свою сторону мало-помалу много голосов – и Гераклид был избран. Это был старый монах Скитский, пользовавшийся некоторой известностью благодаря своему светскому образованию и еще более – толкованиям Священного Писания. Архиепископ, не теряя ни минуты, приступил к его посвящению при содействии 70 членов Собора, совершенно изумленных эдаким внезапным оборотом дела. Возведенный с такой неожиданностью, тем не менее честною и счастливою, бывший дьякон Златоуста недолго пользовался почестями, которыми был обязан своему красноречию. (Мы увидим его вскоре изгнанным, низложенным на другом Соборе, снова возвращенным и опять заточенным, наконец-мучеником, последовавшим за своим покровителем. Так эти небольшие церковные республики походили своим буйством и непостоянством на древние мятежные демократии Азии.)

Когда дело избрания было окончено, перешли к отчетам Ефесской церкви и к делу епископов, обвиненных в симонии. Евсевий, продавший Антонину свое молчание, появился перед Собором, ходатайствуя о своем прощении и предлагая представить некогда им обещанных свидетелей против шести епископов, на которых сделал донос. Огласка была слишком велика, чтобы Собор не пожелал положить ей конец. Все шестеро епископов были налицо, явку Евсевия признали правильной, заставили прочесть протоколы всего происходившего в прошедшем году в Константинополе, и собрание, превратившись в судилище под председательством Златоуста, немедленно приступило к слушанию свидетелей.

В их числе находились священники и миряне, мужчины и женщины. Шестеро епископов сначала смело отпирались, но свидетели твердо стояли на своем и изложили всё обстоятельно, указывая сам род подарков, полученных Антонином, их стоимость, время, место, где эти подарки были переданы каждым из обвиненных. Эти показания привели к такой очевидности, что обвиняемые начали путаться и противоречить себе в своих ответах. Некоторые священники, призванные ими как свидетели со стороны защиты, тогда отказались от нее, устыдившись принятой на себя роли. Наконец обвиняемые сознались. «Правда, – сказали они, – мы давали эти деньги, но считали себя вправе поступать так согласно обычаю, и нашей единственной целью при домогательствах епископства было избавиться от исполнения приходских обязанностей и налогов со стороны правительства». «Теперь, – прибавили они, – должно принять относительно нас одно из двух решений: или оставить нас на наших епископских местах, или заставить возвратить нам деньги, которые мы издержали для их приобретения. Многие из нас не только разорены, но отдали все до последнего украшения наших жен, вплоть до домашней утвари. Справедливость требует, чтобы это было нам возвращено». Итак, вопрос был поставлен прямо. Очевидно, Собор не мог отказаться от взыскания, для которого собрался, и этим признать законность их сана, приобретенного через симонию. Без колебания он низложил шестерых епископов и заменил их шестью лицами, честность и бескорыстие которых казались вне сомнения. Златоуст, отдавший приказание в низложении и замене епископов, сверх того дал согласие на просьбу низложенных о возвращении им издержек. «Это справедливо, – сказал он, – но это не наше дело, вы сами должны предъявить иск наследникам Антонина о возвращении издержек согласно решению Собора. Это будет для всех спасительным уроком. Иначе, если этот обычай укоренится, мы будем поставлены в положение патриархов иудейских и египетских, которые ежегодно продают и покупают священнические места, и заслужим проклятие пророка Михея: «Эти священники разрешали за дары, и эти пророки пророчествовали за деньги». В виде утешения Златоуст обещал им исходатайствовать у Императора освобождение от куриальных повинностей. По его желанию Собор постановил также, что они, хотя и низложенные, могут причащаться в алтаре, как бывшие епископы.

Грозный судия не остановился на пути преобразований и строгих кар. Из Асийской области он перенес свои горячие розыски в соседние провинции, Ликию, Карию, Памфилию, Фригию, Понт. Это было следствием над епископами половины Восточной империи, производимым по соглашению с синодальной палатой, в которой он председательствовал, следствием слишком стремительным, потому что оно обвиняло, судило, низлагало, замещало в большинстве случаев единственно по народной молве. Менее чем в три месяца тринадцать епископов были осуждены, смещены, заменены преемниками, которых присылали на их места уже посвященными. Ужас распространился в епархиях Асии. Покидая провинцию Ефесского проконсульства, Златоуст хотел проехать через Вифинию, где ему нужно было произвести примерный суд. Остановившись в Никомидии, главном городе этой провинции, он призвал к себе архиепископа Геронтия. История этой личности любопытна и дает понятие о странностях церковных нравов той эпохи.

Геронтий был уроженцем Западной империи. Прежде он был врачом в Милане, присоединяя к своему искусству немного магии, состоящей в вызывании и заклинании злых духов, наконец, в узнавании их под различными видами, которые злой дух умеет принимать, дабы прокрасться.

Этим он приобрел некоторую славу. Архиепископ Амвросий поддался молве и призвал Геронтия в дьяконы своей Церкви. Облеченный саном и связанной с ним властью священник, бывший врач, без меры предался теургическим опытам. Его известность возросла вдвое среди невежд и среди умов восторженных, но он сам погубил себя нелепой ложью. Он уверял, что однажды ночью встретил одного из тех адских духов, которых называют ламиями, узнал его, несмотря на темноту, под личиной осла, и что, несмотря на намерение ускользнуть от него, дух покорился ему, тот взнуздал его, привел на мельницу и заставил ворочать жернова.

Когда эти бредни дошли до архиепископа Амвросия, он наложил на него духовное запрещение и прогнал из своей Церкви. Изгнанный дьякон вновь сделался врачом, переселился в Константинополь и, благодаря своему искусству, стал заметной личностью, получил доступ ко двору Императора, которым в то время был Феодосий, приобрел покровительство кое-кого из знати и, в свою очередь, стал покровительствовать другим. В этом положении он оказал значительную услугу сыну Гелладия, епископа Кесарии Каппадокийской и экзарха всей Понтийской епархии. Гелладий, зная его прошлое, вновь принял его в лоно Церкви, посвятил во священника, а потом в епископа Никомидийского, – все это в знак благодарности. Геронтий, достигший такой высокой степени, не пренебрегал ничем, чтобы завоевать любовь своего клира и всего города. Он успел в этом, но это предосудительное назначение возмутило совесть Запада. Нектарий в то время правил Церковью Константинопольской. Извещенный архиепископом Амвросием, он счел своим долгом низложить такого епископа и приказал тому сложить с себя сан добровольно, дабы избежать церковного суда. Геронтий бесстыдно отказался от этого, пренебрег всеми угрозами и продолжал носить епископский посох в Никомидии, прибегая притом и к хитрости, и к деньгам, и к помощи своего врачебного искусства, чтобы более привязать к себе никомидийцев.

На такого-то человека вышел, в свою очередь, Златоуст. Тщетно Геронтий думал принять в отношении к нему «положение», которое прежде заставило отступиться Нектария. Златоуст, настолько же решительный, насколько предместник его был несмел и нерешителен, низложил Никомидийского епископа и тотчас же заместил его философом Пансофием, бывшим учителем императрицы, потом священником и, наконец, епископом Писидийским. Однако же, это решение не было по душе никомидийцам – их епископ им нравился, они жаловались на произвол. Они даже устраивали крестные ходы, служили молебны, как то делалось по случаю чумы, голода, бездождия – словом, при каких-либо общественных бедствиях, моля Бога о возвращении Геронтия. Их противодействие зашло так далеко, что никомидийцы, жившие в Константинополе, производили такие же демонстрации в столице, почти перед стенами Аркадиева дворца, – то был торжественный протест против вмешательства Златоуста в дела других епархий.

Все это прошло бурей, достигшей и тех Церквей, которых, по-видимому, дыхание ее не должно было бы коснуться. За этим распоряжением, конечно весьма смелым и внушенным непреклонной ревностью ко благу, последовало долгое возбуждение. Римский епископ, со стороны которого присвоение частных прав Церквей возбуждало столь сильное негодование на Востоке, никогда не производил ничего, подобного этому «нашествию» Златоуста. Сам Император, наконец, мог бы спросить себя, не отменено ли право Государя созывать Соборы и утверждать епископов. Не было другого монарха, другого наказующего судьи, другого избирателя для трети Восточных церквей, кроме Златоуста с этой синодальной палатой, им самим составленной. Подобные же поступки он дозволил себе относительно Фракийской церкви. Во имя блага Церкви святитель всю ответственность принял исключительно на себя одного. Своими действиями он как бы утверждал всемогущество Церкви в империи.

Но не прошло и года, как судья, в свою очередь, был судим и осужден Собором: в том, что он превысил свое полномочие, завладел другими Церквами и посвящал епископов; в том, что он низлагал духовенство, не выслушивая его; в том, что без созвания местного Собора и без совещания с клиром Церквей производил не одобряемые ими посвящения на духовные должности; в том, что он (конечно, по неведению и вследствие излишней поспешности) посвящал в епископы рабов, еще не отпущенных на волю; в том, что был одновременно и обвинителем, и свидетелем, и судьей при суде над многими духовными и, между прочим, над Проерезием, епископом Ликийским; в том, что он посвящал, вопреки каноническим постановлениям, многих епископов вместе, и четырех за один раз.

По большей части эти поступки касались дел асийских. Низложенные епископы с Геронтием во главе вскоре превратились в его обвинителей, и вновь поставленные, были, в свою очередь, низложены, как неправильно «завладевшие» чужими местами.

II

Отлучка в Асию была не менее пагубной для Златоуста и в пределах его собственной Церкви. Тщетно писал ему Серапион письмо за письмом, предупреждая, что Севериан изменяет ему и что его присутствие становится день ото дня более необходимым для спасения самого себя и паствы. Увлеченный трудами преобразований, которые он спешил окончить, Златоуст уже три с половиной месяца отсутствовал в Константинополе.

Вот что случилось в это время и вызвало среди его друзей тревогу – тревогу небезосновательную.

Земляк Златоуста Севериан, епископ Гавальский, явился в столицу с намерением испытать там свои силы и вывезти оттуда двойную жатву: и деньги, и славу, которая была целью подобных странствующих проповедников. С той поры, как необычайный успех Иоанна Антиохийского в столице ввел там Сирию в моду, эта тщеславная провинция не сдерживала более своих притязаний, ей очень хотелось показать остальному Востоку, что Златоуст не был единственным человеком, которым она могла бы похвалиться, и что и помимо его школа Ливания будет еще в состоянии дать Константинополю ораторов и епископов. Итак, возникло ревнивое соперничество между сирийцами, которые хвастали друг перед другом христианским красноречием: приезжая в Константинополь, они таили заветную мысль затмить архиепископа. Незадолго до того времени, о котором сейчас идет речь, некто Антиох имел там успех своей прекрасной осанкой, полным и звучным голосом и обильными цветистыми фразами, в которых напрасно было бы искать мысли, но которые все же считались красноречием для ушей, привыкших к побрякушкам риторических речей. И вот Антиох возвратился в Сирию богачом, и некоторые в порыве восторга даже почтили его титулом самого Иоанна – титулом Златоустого. Его пример возбудил честолюбие епископа Гавальского, который, в свою очередь, пожелал выступить в великой метрополии Востока и исполнил это, покровительствуемый архиепископом. Это был человек более степенный, нежели Антиох, более сведущий в Священном Писании, более логичный и обладавший необыкновенной способностью к толкованиям, хотя и не отличался плодовитостью Антиоха, а грубое гортанное произношение портило и лучшие его речи. За услугу, оказанную ему архиепископом, он, со своей стороны, притворно высказывал к нему благоговение и безмерную преданность. На самом же деле Севериан оказался завистливым соперником.

Врагам Златоуста было нетрудно склонить на свою сторону такого человека. Пример был подан двором. Севериана слушали, ему рукоплескали, провозгласили, что он выше архиепископа. Придворные восторгались даже грацией его сирийского произношения, которое в другом случае непременно послужило бы предметом их насмешки. Хотели противопоставить его знаменитому земляку, о низложении которого ему дали понять, намекнули и о замещении им Златоуста, только бы он посодействовал его ниспровержению. Императрица пожелала познакомиться с ним, Император часто приглашал его к своему столу, а Евграфия ухватилась за него и воспользовалась им, как «пружиной» своих происков. Ему досталась в это время великая честь, которая, как казалось, предназначала его к высокому жребию, о котором он мечтал. Когда в феврале 401 года Августа разрешилась четвертым сыном, впоследствии Феодосием II, вместо того, чтобы отложить крещение до возвращения архиепископа (подобные отсрочки были весьма обычны в Церкви того времени), она, напротив, поспешила с совершением Таинства, чтобы новорожденный был окрещен Северианом. Совершение этого Таинства сообщало духовному лицу, совершавшему крещение, одновременно и право духовного отца, и религиозную связь с императорским домом, продолжавшуюся всю жизнь. С той поры Севериан уже не был заезжим епископом в Константинополе – он стал епископом, привязанным ко дворцу, и был намечен преемником на епископство императорской метрополии.

Нужно же было случиться, что тем временем приехал в Константинополь и Антиох. Севериан представил его Евграфии, которая «завербовала» и его в свою партию, а затем оба епископа привлекли еще и третьего, носившего имя, известное и уважаемое среди христиан Востока. Его звали Акакием, он был епископом в Берее. Последние годы своей долгой жизни (ему было тогда более 80 лет) он доживал, любя и прославляя Златоуста. Как верный и явный друг новоизбранного епископа, он был послан в Рим для вручения папе Сирицию грамоты о его назначении и для переговоров между Западом и Востоком о соглашении обеих Церквей и обоих епископов. Но, задержанный в ту пору каким-то делом в Константинополе, Акакий оскорбился самым невинным поступком своего друга, архиепископа Иоанна. Дело в том, что архиепископ желал, чтобы Акакий жил в его епископском доме и разместил его у себя так же, как жил сам – полуаскетом, т.е. в покое очень простом и также просто меблированном. Старик, ожидавший совсем другого приема у первого сановника Церкви, вообразил, что с ним поступили так по неуважению, или, вернее, зложелатели это внушили ему, а так как преклонные лета очень ослабили его ум, то он безмерно прогневался на своего хозяина. «Если он так пренебрегает мной, – сказал Акакий, – отплачу же ему, и заварю питье, которое ему не так-то легко будет выпить». И он присоединился к союзу Евграфии.

Таковы были важные события, предшествовавшие возвращению Златоуста. Когда архиепископ подплывал к константинопольской пристани, то был встречен бесчисленными толпами народа, которые покрыли набережную и соседние улицы, потрясая воздух приветственными кликами. Он двигался к епископскому дому в сопровождении этих преданных ему масс или, лучше сказать, увлекаемый на их руках. Прибыв к воротам своего дома, он отпустил их, отложив, вследствие сильного утомления, до последующего дня благодарственную речь, с которой намеревался к ним обратиться, и предложил им собраться в своей церкви. На другой день она, конечно, была полна. Златоуст произнес речь. До нас дошла эта речь. Она дышит радостью архипастыря, вновь свидевшегося со своей Церковью, вновь возвратившегося в Отчизну своего сердца, снова обретшего по возвращении свое верное стадо таким, каким он оставил его при отъезде. Но, не скрывая ничего, далекий от мысли набрасывать покров на то, что произошло в его отсутствие – на черную измену лиц, которых он не называет, он затем благодарит этот народ, который отверг их преступные вызовы. «Благодарю вас, – сказал он толпе, осаждавшей кафедру, – благодарю за верность, несмотря ни на что оказанную вами, вопреки всем соблазнам, которыми вас окружили. Вы были непорочной женой, которая глуха ко всем преступным предложениям во время отсутствия своего супруга, вы были бдительным псом, который хранит стадо в отсутствие пастыря, вы были мореходцами, которые оберегали ход судна, покинутого кормчим, воинами, которые, потеряв полководца, не дали победить себя».

Вот основная мысль речи, намек ее бьет в глаза. Оскорбленный епископ желает, чтобы все видели, что он понимает и Севериана, что ему известны и придворные происки, но что все это не возмущает его душу. Его речь была исполнена и справедливой суровости. Он укорял Севериана в светской суетности, в его посещениях императорского дворца и пиршеств, которых он искал вопреки строгому порядку, предписанному Златоустом для своего епископства. «Антиох и ты, – сказал он ему, – вы ведете жизнь прихлебателей и льстецов, вы стали басней города, вас изображает в театре комедия».

Несколько дней спустя, избрав темой проповеди текст Книги Царств, он воскликнул: «Позовите ко мне этих жрецов нечестия, которые едят за трапезой Иезавели, дабы я сказал им, как некогда Илия: доколе будете хромать на обе ноги? Если Ваал – бог, последуйте за ним; если трапеза Иезавели – также бог, объедайтесь, объедайтесь ею до рвоты». Такая речь произвела во дворце сильное волнение.

Новое событие, волновавшее в продолжение нескольких дней весь Константинополь, подало повод к новым поношениям против него. Дело касалось ариан и их единоверных покровителей – варваров, занимавших важные места при дворе и в войске. Как известно, в царствование Валента Константинополь был предан исключительному и беспощадному в своих гонениях арианству. С вступлением на престол Феодосия дала себя почувствовать реакция, и этот Государь, настолько же православный, насколько его предшественник был предан арианству, дабы поднять Православие удалил иноверные церкви за стены города, в его предместья. С той поры ариане не переставали жаловаться на это изгнание, которое их оскорбляло. Феодосий был непоколебим. Со слабым же и робким Аркадием ариане надеялись справиться, благодаря иноземному влиянию, преобладавшему при его дворе и в войске. С тех пор, как в 376 году Император Валент принудил готов в лице их епископа Ульфилы принять символ Ария под угрозой воспрещения доступа в империю и истребления гуннами, этот народ, принятый римлянами, вполне предался арианству. И когда Восточная империя, возвращаясь под знамена предков, снова вступила в лоно Православия, готы отказались последовать за ней. Они остались арианами – арианами фанатичными, сохраняя братские отношения с единоверными римлянами, и с тех пор арианство под их покровительством становится христианством варваров в противодействие Православию, законному христианству римлян.

Вопрос, как мы видим, был затруднительный, и не один раз Аркадий был уже готов уступить. Ужасный Гаинас, державший в руках и Императора, и империю, только что получил от Феодосиева сына дозволение иметь одну церковь в стенах города: «Потому что, – говорил он, – было бы несогласно с достоинством такого римского полководца, как я, ходить молиться своему Богу за стены города». Пришлось вступить в это дело Златоусту, и силой своего духа он одновременно возобладал и над Гаинасом, и над Императором. Дозволение было отобрано назад. Но ариане не считали себя побежденными, и, действительно, несмотря на то, что Гаинаса не стало, они имели еще при дворе прочную опору. За неимением церкви в городе они придумали собираться толпами под многочисленные портики площадей и улиц вечером по субботам и по воскресеньям, при восходе солнца, и оттуда отправляться с крестным ходом к своим храмам в предместьях города. На пути они оглашали кварталы столицы пением поочередно псалмов и гимнов, «приспособленных» к их вероисповеданию. Это они называли своими литаниями. Дело происходило довольно тихо до отъезда Златоуста в Асию, но во время его отсутствия Севериан, льстец и угодник высокопоставленных лиц, ослабил строгость постановления. Процессии умножались, литании наполнились вызовами православным и оскорблениями их веры. «Где те, – пели ариане, – которые не верят, что три не более как один»?

По возвращении Златоуст в негодовании просил у властей обуздания этих оскорблений, а так как префект города не принимал никаких действительных мер, то он сам устроил противолитании – православные крестные ходы также начали проходить по улицам и площадям по субботам и воскресеньям, противопоставляя арианским гимнам свои гимны и исповедание православной веры богохульствам еретиков. В этих процессиях, происходивших по вечерам и продолжавшихся допоздна, православные носили для освещения большие серебряные кресты, уставленные свечами, которые, по словам современников, распространяли среди ночи свет, подобный дню. Евдоксия, оставшаяся верной Православию, несмотря на арианские стремления двора, пожелала принять издержки этого освещения на свой счет и посылала придворных участвовать в антилитаниях. Случилось то, чего и следовало ожидать: при встречах участвовавшие в крестных ходах вступали в драку, пускали в ход камни и палки, и на месте оставались убитые и раненые. Среди них оказался и Бризон, главный евнух императрицы, получивший удар камнем в голову. Аркадий кончил тем, с чего следовало бы начать: императорским декретом, который можно прочесть в Феодосиевом кодексе, он запретил эти сборища, угрожая префекту города пеней в сто ливров золотом, если литании возобновятся. Однако же многие отвечали, со своей стороны, обвинениями в сторону архиепископа с целью сложить ответственность в беспорядках на Златоуста, который, как они говорили, всегда приносит с собой раздор.

Между тем, с каждым днем все более разжигались взаимные пререкания Златоуста с его бывшим заместителем, ставшим теперь его соперником. Подстрекаемый надеждами и притязаниями, тот добивался в Церкви, где был чужим, положения законного архиепископа. Решительный поворот дел был неизбежен. К нему привел неприличный поступок одного из тех «опасных» друзей, которые окружали Златоуста. Однажды, когда Севериан, высоко подняв голову, проходил с обычной пышностью и высокомерием по церкви или по месту, к ней примыкавшему, Серапион, сидевший на его пути, не поднялся, как бы следовало поступить дьякону перед епископом, но остался на своем стуле, окидывая его презрительным взглядом. Севериан оскорбился этим и, приблизившись к дьякону, сказал ему так, что слышала часть присутствовавших: «Если Серапион умрет христианином, то Христос не воплощался», – и пошел далее.

Серапион немедленно обратился к некоторым из свидетелей этой сцены, по всей вероятности принадлежавшим к этой церкви, и отправился с ними к архиепископу, где и обвинил Севериана в богохульстве, так как тот сказал, что «Христос не воплощался». Приведенные им свидетели подтвердили его показания, быть может, с намерением опустив начало фразы, определяющее ее смысл, а быть может, и, не слышав этого начала. Каков бы ни был смысл обращения Гавальского епископа к Серапиону, Златоуст признал его во всяком случае преступным. Если Севериан и не имел намерения произнести хулу, в которой его обвиняли, т.е. прямо заявить, что воплощение Бога – ложь, все же он принял имя Господа Бога всуе и унизил пустым применением важную формулу одной из Божественных тайн. Со стороны священного лица второе преступление почти равнялось первому – так рассуждал Златоуст. Призвав Севериана, он отлучил его от причастия, запретил ему вход во все свои церкви и, по свидетельству историков, приговорил его к удалению из Константинополя. Между тем, когда прошел слух об этом суде, некоторые простолюдины, исполнявшие различные церковные поручения, преимущественно десятники (decani), обязанные погребать бедных, распространили в той части города молву, что Севериан оскорбляет архиепископа. Этого было достаточно, чтобы в несколько минут возбужденная толпа сбежалась к архиепископскому дому, как будто сама жизнь Златоуста была в опасности. При таких обстоятельствах Севериан рассудил за благо удалиться из города: он бросился к пристани, взял лодку и отправился в Халкидон.

Беглец не имел времени уведомить двор о своем приключении и отдаться под защиту Евдоксии, но, извещенная обо всем его сторонниками, императрица обратилась к архиепископу с настоятельными жалобами, приказав притом, чтобы Севериан безо всякого отлагательства возвратился в Константинополь. Тот не заставил себя ждать повторения приказания и торжественно переплыл Босфор обратно.

Но это было не полное удовлетворение, потому что церковное отлучение все же сохраняло свою силу и могло быть снято лишь самим архиепископом. Евдоксия несколько раз возобновляла свои горячие ходатайствования о том, сам Император требовал прощения для Севериана, но без успеха. Златоуст отказался не только общаться с изменником и нечестивцем, но даже и говорить с ним, и видеть его. Оскорбленная сопротивлением архипастыря и не менее его настойчивая, императрица приняла одно из сильных решений, свойственных горячности ее нрава, и воспользовалась большим торжеством в церкви Св. Апостолов для того, чтобы учинить публично решительную сцену своему противнику. Внезапно войдя в церковь перед началом литургии в сопровождении только юного Феодосия, которого несли за ней на руках, Евдоксия быстрыми шагами прошла неф, взошла на клирос и, явившись перед лицом архиепископа, сидевшего на своем месте в глубине абсида, она опустила ребенка на его колена и заклинала головой сына, этого потомка великого Феодосия, простить Севериана. Много раз повторила она свои заклятия громким голосом, простирая руку над головой ребенка. Изумленный Златоуст колебался, вероятно, вид этого ребенка, уже «августейшего», которому некогда предстояло миловать самому, тронул его – и он простил.

Но недостаточно было прощения Златоуста, нужно было еще прощение народа, который принимал участие в деле архиепископа, быть может, более живое, нежели он сам. И в самом деле, после возвращения Севериана не проходило дня без того, чтобы распри, порой кровавые, не показывали твердого народного решения заставить уважать, вопреки предателю и похитителю власти, честь и права своего духовного главы. Одна из этих распрей превратилась даже в мятеж, и Севериан не осмеливался, опасаясь за свою жизнь, входить силой в церкви, куда вход ему был воспрещен, и охрану которых принял на себя сам народ. Эта безусловная, почти фанатическая преданность ставила Златоуста в затруднительное положение. Он понимал, что не мог изменить чувствам, составлявшим его гордость и опору, и, давая прощение по настояниям Государя и Августы, он должен был подумать о собственном оправдании перед своими защитниками и друзьями. Люди суровые и пылкие, поставившие себя в предосудительное положение за него, должны были знать, почему он примирялся, и в деле, ставшем их общим делом, они сохраняли за собой право одобрять или порицать его поведение, они могли осудить или оправдать – так думал Златоуст. Потому он желал примирения с Северианом самого народа, взгляд которого он не отделял от своего собственного. Тогда-то в его епископской церкви произошло одно из тех великих зрелищ христианского форума, которые вносят столько оживления и блеска в церковную историю первых веков христианства. С высоты своей кафедры, перед слушателями, теснившимися вокруг нее, Златоуст предстал подобно посланнику, предлагающему мир и желающему его утверждения. По неисповедимой счастливой случайности его речь, не вошедшая в то собрание его трудов, которое мы теперь имеем, была отыскана в старинном латинском переводе. Отыскалась и та речь, в которой Севериан, со своей стороны, перед теми же слушателями испрашивал себе помилования. По осторожности и робости выражений, печать которых носят слова Златоуста, можно видеть, до какой степени этот пламенный народ щадился самими владыками, им избранными, и насколько в этой своего рода религиозной демократии, основанной Златоустом в Константинополе, церковная кафедра должна была считаться со своим форумом.

«Подобно тому, как тело согласуется с головой, – сказал он в начале своей речи, – так и Церковь согласуется со священнослужителем, и народ с Государем. Как куст не может отделиться от своего корня и река от своих истоков, так и дети неразлучны с отцами своими, а ученики со своими учителями. То, что я говорю вам, – не суетное желание вызвать вас на выражение привязанности к личности моей, но так как я намереваюсь говорить с вами о делах важных, то необходимо, чтобы никто здесь не был смущен и не смущал других, и чтобы не последовало никакого перерыва слов моих. Повиновение учеников учителю, сыновнюю привязанность к отцу – вот что должны вы оказать во всей силе. О, сыновья мои, увенчайте меня вашими добродетелями, возложите на голову мою венец вашего послушания, сделайте так, чтобы все считали счастливым меня, имеющего такое послушное стадо и прославьте мое пастырское учение вашей покорностью, по словам Апостола: «Покоряйтесь главам вашим, потому что они бодрствуют за вас и некогда отдадут отчет в душах ваших...»

Я должен был сделать это предуведомление, страшась, чтобы кто-нибудь из вас не возмутился против укора, который я обращу к вам. Я отец, я обязан советовать детям своим: это долг, который естество влагает в сердце отца природного. Благодать Святого Духа вложила его в мое сердце! Да! Я отец, и отец, столь трепещущий за сыновей своих, что готов пролить здесь кровь мою за вас, но вы – не то же ли сделали бы и вы ради меня? Наши узы общие, наши обязанности одинаковы, и я мог бы написать о вас то же, что сказал Святой Апостол Павел о своих любезных учениках: «Приветствуйте от меня Прискиллу и Акилу, сотрудников моих во Христе Иисусе, которые голову свою полагали за мою душу...»

Да не будет же разномыслия между братьями, тогда град крепок, и крепость неприступна. Хищный волк, дьявол, не нападет на сердца единодушные, и ограда милосердия защитит нас лучше ограды адамантовой. Я упоминаю наперед эти истины, как введение в речь мою, дабы вы не были ни поражены, ни возмущены тем, что я скажу вам, а я буду говорить вам о деле, достойном церковного слова, достойном, чтобы вы его выслушали. О мире буду говорить я вам. Нет ничего более приличного словам проповедника, как слово о мире, обращенное к слушателям, и чем священнее предмет послания, тем более посланный нуждается в уверенности, что его выслушают.

Мир! Дабы его принести людям, сошел Сын Божий в сей мир и умиротворил кровью своей дела не только этого мира, но и мира вышнего, чтобы не было более отныне брани между землей и небом, Ради мира Сын Божий пострадал, был распят и погребен, и он оставил нам его в наследие, как ограду Церкви, щит против ада, меч против нечистых духов, тихую пристань сердцам верным, жертву умилостивления Господа за души наши и прощение грехов наших. Да, ради этого святого мира, этого дара, я послан к вам. Не отвергните меня, молю вас, не сделайте того, чтобы я вышел отсюда как посол прогнанный, с печалью в сердце и краской стыда на челе.

О, без сомнения, – свидетельствуюсь Богом, – с давних пор в нашей Церкви совершаются печальные дела, но это не может быть достаточной причиной, чтобы я стал одобрять беспорядок и мятежные действия. Отложим лучше все это в сторону, забудем это, – а вы прекратите шум, успокойтесь, овладейте собой. Этого хочет Господь, и это составляет желание благочестивейшего Государя нашего. Следует повиноваться государям, особенно когда они повинуются церковным постановлениям. Апостол сказал: «Властям предержащим повинуйтесь». Кольми паче это подобает, когда Государь покровительствует вере и служит опорой Церкви! Если моим вступлением я приготовил души ваши выслушать благосклонно то, с чем я послан к вам, то... приимите брата нашего Севериана».

Эта искусная речь, это имя Севериана, отодвинутое на конец ее, как имя, которое оратор произнести опасался и которое должно было или увлечь, или оттолкнуть слушателей, все это произвело действие, какого ожидал Златоуст. Все собрание поднялось, оглушая воздух рукоплесканиями, и эти много раз возобновлявшиеся общие рукоплескания засвидетельствовали миротворцу, что примирение принято.

Когда шум смолк, он продолжил: «Благодарю вас теперь за то, что вы так хорошо приняли слова мои. Вы явили мне плоды вашей покорности, и я могу поздравлять себя с добрым посевом. Не будем же терять времени, соберем безотлагательно снопы жатвы нашей, и да воздаст вам Господь за вашу покорность и за доброту сердец ваших! Вы принесли небу истинную жертву умилостивления, услышав это имя без тревоги, при голосе моем рассеялись тучи гнева, дабы мы увидели в вас одно милосердие. Приимите же его с распростертыми объятиями и с миром сердца, безо всяких горьких воспоминаний. Ни малейшего зерна вражды не должно сохраниться, когда мир заключен, дабы была радость в небе, радость на земле, веселье и восторг в Церкви Божией».

Севериан не был при этом, его присутствие помешало бы успеху, потому что само имя его могло быть произнесено не иначе, как с бесконечными предосторожностями. Но еще следовало ему принять это примирение, которое даровал ему Златоуст и, со своей стороны, огласить всенародно. То было второй частью этого великого зрелища, и оно происходило на второй день в той же самой церкви, при еще большем стечении слушателей, еще более одушевленных, если только могло быть еще большее одушевление. Речь Златоуста была высшим образцом искусства и убедительности, речь Севериана – не более как риторическая амплификация, и дает нам хорошее понятие о том, чем было это сирийское красноречие, столь цветистое, изысканное и натянутое. Среди общих мест, весьма растянутых, о преимуществах согласия, он объясняет разногласие, происшедшее в Константинопольской церкви, вмешательством сатаны. И он был прав! Сатана проник туда, в сообщество покровителя с покровительствуемыми, главы и подчиненного, как некогда он проник между Христом и Иудой на Пасхальной вечере.

«Мир, – сказал он, – это имя самого Христа, ибо Апостол говорит: «Христос наше примирение»; он двоих обращает воедино, между тем как хитростью дьявола два сердца, согласные в вере, разъединяются и вступают в борьбу. Но, подобно тому, как при появлении царя стогны и распутья великолепно украшаются, как целый город увешивается шелком и увенчивается цветами, дабы ничего не предстало недостойного царского лицезрения, так и в эту минуту, когда приходит в нашу среду Христос, царь мира, отбросим всякое печальное воспоминание. Да бежит ложь перед лицом правды, вражда перед единением душ. Подобно тому, как в изображениях наших городов, где представлены фигуры августейших братьев, правящих нами, живописец помещает позади их Согласие в одежде жены, обнимающей их в своих материнских объятьях, обозначая тем, что, если они разделены телесами, то не разобщены ни чувством, ни волей. Так и теперь мир Господа, восседующий среди нас, привлекая нас к своему трепетному лону, побуждает наши две души, в двух телах разделенные, слиться воедино. Вчера наш общий отец в речи, исполненной Евангельского духа, представил нам предварительные статьи мира, сам мир, мирный трактат – приношу сегодня я. Вчера с руками, воздетыми к нему, он принимал нас во имя мира, и вот с божественными его дарами грядем мы навстречу Господу, с руками отверстыми и облегченным сердцем: распря истреблена, мир воцаряется».

Итак, мир был утвержден присягой перед алтарем, перед лицом константинопольского народа, бывшего и судьей, и утвердителем мира: история свидетельствует, что не Златоуст был его нарушителем. Так рассеялась эта первая буря, бывшая предостережением и угрозой для архиепископа, Церкви и государства. Но в то же время собиралась другая – на далеком краю Восточной империи, близ Нильской долины, и дуновения, враждебные Златоусту, надвигали ее из Александрии на Константинополь. Она несла в своих недрах разрушение и гибель.

Отчего происходят такие смятения в церквах? Я думаю, ни от чего иного, как от того, что избрание и назначение предстоятелей совершаются без разбора и как случится. Голова должна быть крепкой... а когда она сама по себе слаба и не может отклонять болезненных влияний, то и сама делается еще слабее и вместе с собой губит все тело.

Иоанн Златоуст