Письма и заявления Деллингера о ватиканских декретах

От переводчика.

Дёллингер скончался в Мюнхене 10 января 1890 г. н. с. Его «письма и заявления о ватиканских декретах» изданы уже после его смерти Рейшем, известным профессором богословия в боннском университете, старым другом, а в последние годы жизни Дёллингера и сотрудником по изданию «автобиографии Беллярмина»² и «истории споров о нравственности в римско-католической церкви с XVI в.»³.

Предисловие Рейша к «письмам и заявлениям Дёллингера» и точное указание года, месяца и числа, когда каждое из них написано, не делают излишними несколько предварительных пояснений к ним со стороны переводчика, особенно для тех из русских читателей, которые мало знакомы с внутреннею стороною истории ватиканского собора и зарождения в Европе старокатолицизма.

В книге Рейша «заявления» Дёллингера, числом три, напечатаны впереди «писем». Первое из них написано и обнародовано незадолго пред открытием ватиканского собора – в конце 1869 года; остальные два – во время заседаний его в 1870 году. Все они имели цель повлиять на общественное мнение и помочь известному меньшинству этого собора, состоявшему из наиболее просвещенных епископов римско-католического мира, в их борьбе с папою и иезуитами, заранее сплотившим благоприятное своим целям большинство и предрешившими догмат о всевластии и непогрешимости пап. Первое из «заявлений Дёллингера трактует о папской непогрешимости и прямо адресовано епископам – членам ватиканского собора; второе – об адресе, которым упомянутое большинство собора просит папу сделать первый шаг, необходимый для начатия рассуждений об его непогрешимости и для возведения мнения о ней в достоинство богооткровенной истины и члена веры, необходимого для спасения, – шаг, желаемый будто бы и ожидаемый всем римско-католическим миром⁴; третье рассуждает о порядке делопроизводства на соборе, навязанном ему комиссией из пяти кардиналов папских, и о богословском значении этого, предписанного собору к исполнению, порядка.

В этих заявлениях можно видеть не лично только мнение Дёллингера, но и выражение мнений целой римско-католической богословской школы в Германии, виднейшим представителем которой с конца прошлого и во все текущее столетие был мюнхенский богословский факультет (Баадер, Зейлер, Гиршер, Дёллингер, Фридрих, Губер); этой школе до ватиканского собора сочувствовали и под ее влиянием воспитывались почти все германские и австро-венгерские римско-католические епископы; к ней примыкали, ради оппозиции ватиканскому собору, и все наиболее выдающиеся немецкие и римско-католические богословы и канонисты: Дирингер, Гильгерс, Рейш, Лянген, Кноодт (философ) в Бонне; Кун, Гефеле в Тюбингене; Бальцер, Рейнкенс, Вебер в Бреславле; Менцель, Михелис в Браунсберге; Маассен в Вене; Шульте в Праге, а после ватиканского собора в Бонне; Лютербекк в Гиссене и т. д. Из заявлений Дёллингера с особенным, поэтому, интересом православный читатель может видеть, как серьезные немецкие ученые – богословы определяют вселенскость соборов и православие догматов вообще и в частности как смотрят на права епископов, значение богословской науки и порядок делопроизводства на соборах, – на лионский, флорентийский, тридентинский и ватиканский соборы и их определения, на учение о главенстве и непогрешимости в церкви, на обычные в папистической литературе доказательства главенства и непогрешимости пап и т. п.

Какое господство в настоящее время приобрело в римском духовенстве иезуитское направление, какую непроходимую бездну создал ватиканский собор между богословскою и церковно-историческою наукою с одной стороны и ватиканскими вероопределениями с другой, и какими высокими мотивами руководились ученые, отвергшие вновь измышленные догматы и давшие первый толчок старокатолическому движению, все это, отчасти видимое уже в «заявлениях» Дёллингера, с гораздо большею наглядностью раскрывается в тех «письмах», которые проф. Рейш напечатал вслед за «заявлениями»⁵. Эти письма, числом 26, за исключением одного, все писаны после ватиканского собора. Из них: 1) одиннадцать принадлежать четырем иерархам и одной высокопоставленной особе женского пола, которые в разное время пытались склонить Дёллингера к подчинению определениям ватиканского собора; это были два, следовавшие один за другим на мюнхенской кафедре, архиепископа фон Шерр и фон Штейхеле, один папский нунций в Баварии Руффо Сцилла и один из бывших великих почитателей и друзей Дёллингера, известный тюбингенский профессор богословия, в начале заседаний ватиканского собора посвященный во епископа Ротенбургского в Вюртембергском королевстве, – Гефеле, автор известной и у нас «истории соборов»; имя упомянутой высокопоставленной особы женского пола Рейш не признал пока возможным напечатать. 2) Четыре письма не следовало бы и называть письмами, – это официальные церковные документы: одно архипастырское послание к своей пастве архиепископа фон Шерра по поводу отлучения Дёллингера от римской церкви и три отношения мюнхенского епархиального ординариата – учреждения, имеющего некоторую аналогию с вашими консисториями – два к Дёллингеру по тому же делу отлучения его от церкви, и одно – к настоятелю той приходской церкви в Мюнхене, в которой долженствовало совершиться провозглашение этого отлучения. Самому Дёллингеру из всех писем принадлежат только одиннадцать. Из них пять адресованы к разным ученым или просто знакомым ему духовным лицам в ответ на их вопросы, напр., о том, справедливы ли распространяемые печатные известия, будто Дёллингер подчинился декретам собора, или о том, как он думает о задачах старокатолицизма и т. п. Наиболее живой интерес для православного читателя имеют те шесть писем Дёллингера, в которых он предлагает обстоятельный ответ вышеупомянутым иерархам и высокопоставленной даме на их приглашение подчиниться ватиканскому собору. В этих письмах Дёллингер с полным спокойствием, с терпением, но и с достоинством убежденного ученого объясняет своим корреспондентам важнейшие, научные и нравственные, мотивы своего поведения относительно собора и настойчиво просить их, если они сами убеждены в истинности ватиканских декретов, помочь ему – Дёллингеру сознать ту истинность и изменить свои убеждения, которые он так долго считал основательными и которые он более 47 лет излагал своим университетским слушателям с университетской кафедры и читающей публике в своих сочинениях, причем он указывает и на наилучшее средство к такому переубеждению его…

Но не будем заглядывать вперед. Нельзя здесь не обратить внимание читателя на ту лишь особенность в издании писем Рейшем, что одно из них, именно весьма любезное и почтительное письмо к Дёллингеру его бывшего друга, ученого ротенбургского епископа Гефеле, совсем оставлено без ответа. Что это значит? Проф. Рейш в своем предисловии замечает только, что письмо Гефеле напечатано не без его согласия. Но почему оно оставлено Дёллингером без ответа?

Читатель сам поймет это, если даст себе труд прочитать нижеследующие замечания о поведении Гефеле на ватиканском соборе и извлечения из писем, которые он писал к Дёллингеру и другим ученым друзьям из Рима и по возвращении оттуда до своего подчинения ватиканским декретам. Эти замечания и извлечения тем менее излишни здесь, что поведение Гефеле на соборе и после него и его переписка отчасти проливают некоторый свет и на всю вообще внутреннюю сторону историю ватиканского собора н на характер и направление его главнейших деятелей – римской иерархии...

На соборе Гефеле принадлежал к самим ученым и деятельным членам меньшинства, боровшегося против затей папы и иезуитов, участвовал во всем, что это меньшинство предпринимало для устранения созданных в Риме препятствий к свободе соборных рассуждений и решений, и подписывал представления, направленные против папской непогрешимости. В апреле 1870 года он роздал членам собора собственное небольшое сочинение о папе Гонории: Causa Honorii рарае. Scripsit Carolus Iosephus de Hefele Episcopus Rothenburgensis. Neapoli typis fratrum de Angelis in via Pellegrini 4. 1870. По свидетельству Шульте, – из сочинения которого: Altkatholicismus⁶ мы заимствуем как эти сведена о Гефеле, так и извлечения из писем его, – сущность трактата Гефеле о Гонории состоят в следующих положениях: 1) папа Гонорий отверг специально-техническое православное выражение: δύο ἐνέργειαι (две воли или два действия), объявил напротив, что истинное выражение есть специально еретическое: ἐν θέλημα (одно хотение или воля) и повелел веровать этому двойному заблуждению. 2) Шестой вселенский собор считал себя вправе судить учащего ex cathedra папу, осудить обнародованное им ex cathedra вероопределение и его самого подвергнуть анафеме за то, что он утвердил еретическое учение. 3) Каждый затем папа, до одиннадцатого столетия, при вступлении в должность, должен был клятвенно подтверждать, что: а) вселенский собор может судить папу по меньшей мере за ересь; б) Гонорий был подвергнут анафеме шестым вселенским собором справедливо, потому что своим вероопределением он – папа одобрил лжеучение.

Членам ватиканского собора были в свое время раздаваемы проекты ватиканских декретов, для того, чтобы она могли сделать к ним свои примечания. В примечаниях к той дополнительной главе проекта, которая трактует о личной непогрешимости папы, Гефеле излагает и историческими фактами подтверждает ту мысль, что «учение о непогрешимости римского папы не представляется ему основанием ни в священном писании, ни в церковном предании, и что христианская древность твердо содержала, если он не ошибается, противоположное учение».

2-го апреля 1870 г. Гефеле пишет Дёллингеру из Рима:

«Высокопреподобнейший господин, почтеннейший друг!

…Раздражение большинства против вас дошло уже до того, что свобода слова становится очень необеспеченною... Как страстно сам папа жаждет добиться непогрешимости и публично бранит оппозицию, это вам известно из газет. Это производит на многих епископов убийственное действие, и группа (протестующих), которая собирается у Раушера⁷, и без того небольшая, постоянно уменьшается. Что будет, если петля наконец обовьет все шеи? Никто, т. е. только немногие позволяют себе говорить о том, что следует делать в конце концов. Большинство так любезно, что уже теперь говорит нам: «мы не будем вас майоризировать; подадим голоса свои и предоставим папе свои мнения. Утвердит он ваше мнение – мы подчинимся; утвердит наше – вы должны подчиниться; а кто не захочет, тот пусть уходит из церкви». Вот как хотят действовать! Об основаниях и речи нет; доказывать что-либо – совсем не требуется; дело ведь уже совсем решено. Не смотря на такое безнадежное положение наше, я все-таки сочинил книжку о Гонории, прежде всего для ориентирования только наших друзей по этому вопросу; а так как она возбудила к себе сочувствие, то теперь печатается в Неаполе и уже готова... Убедить кого-нибудь из большинства – чистая невозможность; я считаю своею задачею: «укреплять братьев» и потому всегда являюсь и говорю в немецком и венгерском собрании и в интернациональных собраниях немцев, французов, англичан, американцев и т. д. Но и укрепление братьев в мужестве не всегда удается. Очень заслуживают похвалы оба кардинала: Шварценберг⁸ и Раушер; они стоят твердо.

«Примите, высокочтимый друг, эти строки благосклонно и поверьте, что я более желал бы возвратиться к моей академической кафедре, чем могли желать израильтяне возвращения к мясным египетским горшкам. Никогда не чувствовал я себя так несчастным, как именно теперь.

От сердца вам преданный Гефеле».

13 июля собор подвергал голосованию вопрос о непогрешимости папы: Гефеле вместе с меньшинством подал голос против нового догмата. Накануне провозглашения его подписал опять вместе со всем меньшинством известное заявление папе, и, не приняв участия в последнем заседании собора 18 июля 1870 г., возвратился в свою епархию. Об истории этого заявления, сделанного накануне провозглашения догмата, т. е. 17 июля, вот что написал он Дёллингеру, от 10 августа 1870:

«Высокопреподобнейший господин настоятель⁹! Высокопочтеннейший друг и покровитель!

Только что получил я Ваше почтеннейшее письмо от 8 текущего месяца и спешу отвечать на него, тем более, что я неоднократно уже намеревался писать Вам. Позвольте говорить несколько подробнее.

После того как мы, в числе 88, сказали: Non placet (т. е. при вышеупомянутом голосовали 13 июля), я надеялся, что и в публичном заседании по крайней мере столько же голосов торжественно повторят: нет. Но, к сожалению, многие тотчас же, оставив поле сражения, уехали, другие оказались запуганными, и надежда, что в конце концов к нам присоединятся и подавшие голоса juxta moduга¹⁰, оказалась тщетною...

Но вот мы узнаем, что в последнем публичном заседании, по провозглашению нового догмата, от каждого потребуют двух вещей:

а) торжественного признания нового учения и б) столь же торжественного заявления, что собор был свободным и канонически правильным. Последний пункт, впрочем, президенты (т. е. комиссий, между которыми разделены были дела собора) отделили от первого, потребовав 16 июля врасплох, чтобы епископы признали и подписали протест против газетных статей и т. п., на самом же деле чтобы в тоже время признали свободу и каноническую правильность собора. Многие из меньшинства не устояли и уступили фанатическому рычанию (Gebrüll). Требовалось действительно немало энергии, чтобы отвязаться от нахалов и оставаться на месте, не дав подписи. Когда последняя попытка повлиять на папу чрез комиссию незадолго пред сим оказалась напрасною¹¹ и когда схема, вместо смягчения ее, была напротив обострена¹², тогда, и именно 17 июля, в воскресенье, пред нами возник вопрос: quid faciendum – как поступить относительно публичного заседания? Самое лучшее для нас было бы, как я и объяснял это, явиться в собрание, повторить свое: Non placet и, если бы потребовали подчинения, отвечать отрицательно. В последнем – главное дело. Но тут многие заявили, что они не пойдут так далеко, что они в конце концов покорятся. Оставалось поступить так, как мы и поступили действительно¹³, К сожалению, вышло – слабо, потому что это не было именно формальным протестом. Но на протест не соглашались те, которые решились во всяком случае покориться. Наше письменное заявление только отодвигало несколько вперед окончательное решение. Это решение необходимо должно последовать, коль скоро к нам поступит требование признать и обнародовать догмат. На этот случай мы в Риме условились, чтобы никто отдельно не спешил действовать, но, чтобы епископы отдельных наций наперед делали свои собрания, и каждая нация сносилась бы с другою. Но вот я слышу, что французы уже подчинились, чему едва могу верить, и что кельнский архиепископ уже обнародовал догмат и совсем стряхнул с себя кожу меньшинства (Minoritätshaut). О других говорят тоже,

Что предстоит мне делать, это для меня ясно; я нахожусь в согласии с моим соборным капитулом и с факультетом (т. е. тюбингенским). Прежде всего я не буду спешить ответом и сделаю все, чтобы созвать собрание немецких друзей. А дальше – я никогда не признаю нового догмата без тех ограничений, которых мы требовали, и буду отрицать законность и свободу собора. Пусть римляне лишают меня права отправлять мою должность, пусть отлучают и назначают администратора епархии. Быть может, Бог будет столь милостив, что отзовет с театра действий этого Возмутителя церкви (Perturbator ecclesiae) ... В настоящее время нужно: 1) чтобы как можно больше епископов немецких, австрийских, венгерских отказались подчиниться, 2) чтобы ученые в тоже время опровергли обязательность определений собора по той причине, что ему не доставало ни свободы, ни единодушия» ...

В этом письме епископ Гефеле, как видно, прямо поощряет ученых к отвержению ватиканского собора с его новыми вероопределениями. Когда некоторые из немецких епископов собрались в Фульде и согласились между собою на счет того, чтобы подчиниться декретам и обнародовать их, Гефеле строго осуждал их за то, что они забыли уговор свой в Риме. «Они, кажется, забыли», писал он Дёллингеру от 14 сентября из Фридрихсгафена, «что они сами делали и что говорили в Риме... Я не могу говорить да, где нужно говорить нет, и наоборот... Пусть кто может считает божественным откровением то, что не есть истинно, – я этого не могу, non possum».

В своем ответе от 11-го ноября 1870 г. на письмо от имени комитета, составившегося в Бонне с целью побудить германских епископов, принадлежавших в Риме к меньшинству и еще не подчинившихся, стать во главе движения против новых догматов, Гефеле все еще продолжает держаться своих антиватиканских убеждений. «Как в Риме, так и в Ротенбурге я не могу от себя скрыть, что новому догмату недостает истинного, правдивого, библейского и традиционного основания; оно приносит неисчислимый вред церкви, так что она никогда не подвергалась более жестокому и убийственному удару, чем 18-го июля сего года... Почти весь немецкий епископат изменил свои убеждения, так сказать, в одну ночь и часть его перешла к инфаллибилизму, дышащему преследованиями... Я не буду в моей епархии публиковать новый догмат; в ней только немногие духовные учат инфаллибилистически. Огромное большинство игнорирует новый догмат, и народ, за исключением немногих, особенно из дворян, совсем не думает о нем и очень доволен, что епископ молчит об этом»,

Кельнский архиепископ Мельхерс начал уже чинить расправу со священниками, отказывавшимися подчиниться ватиканским декретам. Ободряя одного из таких, знакомых Гефеле священников, он, между прочим, пишет ему от 3-го декабря 1870 г.:

«Поистине у иерархии нет недостатка в желании увидеть в 19-м веке опять инквизиционные костры. У вас по крайней мере подобные истязания уже в избытке. Что разразилось над вами, тоже и мне предстоит... Будем взаимно молиться о spiritus fortitudinis» ...

Но этот дух мужества скоро начал ослабевать в Гефеле. От 17 декабря 1870 г. он пишет Дёллингеру о том, что почти все немецкие и австро-венгерские епископы покорились и что его ожидает увольнение от занимаемой им должности. От 25 января 1871 г., по поводу появившегося нового сочинения Шульте: «Власть римских епископов» (die Macht der römischen Päpste), Гефеле описывает Дёллингеру стеснения, каким Рим подвергает его паству по поводу браков в известных степенях родства, но все еще находит в себе довольно мужества, чтобы выражаться так: «Я должен, к сожалению, сказать вместе с Шульте: «много лет я жил в тяжком обмане». Я думал, что служу вселенской церкви, а на самом деле служил искаженному ее образу, какой из нее сделали романизм и иезуитизм. Только в Риме мне ясно стало, что все, что там делают и в чем упражняются, есть один призрак христианства, одна скорлупа; зерно исчезло: все всецело обращено в одну наружность».

Кто бы мог думать, чтобы такой ученый, такой убежденный епископ римской церкви, как этот пресловутый Гефеле, был способен против своей совести подчиниться ватиканским декретам? Увы, и он подчинился им и притом прямо против своей совести... Чрез несколько недель после последнего из вышеуказанных писем он пастырским посланием возвестил своей пастве о новых декретах, как о богооткровенной истине... а чрез несколько лет пробовал уже и Дёллингера покорить ватиканской церкви и имел столько смелости, что написал ему с этою целью особое письмо¹⁴...

Это и есть то письмо, которое напечатал Рейш и которое оставлено Дёллингером без всякого ответа. И разве можно было отвечать на него?!

П.И.Янышев

20 окт. 1810 г.¹⁶

Высокопочтенный богословский факультет!

Если я обращаюсь с настоящим письмом к богословскому факультету университета Людвига Максимилиана, чтобы устранить, сколько от меня зависит, тревожные сомнения и тягостное беспокойство, в отдаленнейших сферах господствующие относительно положения, которое названный богословский факультет намеревается принять по отношению к вселенскому ватиканскому Собору и его доселешним определениям, то я только исполняю требование моего епископского служебного долга.

Разбирать, от чего возникли эти сомнения и это беспокойство, с одной стороны не необходимо, так как относящиеся сюда события всем известны и потому, конечно, не скрыты и от самого богословского факультета, а с другой стороны было бы слишком больно для меня, который с начала моего епископского служения и до сих пор был с особенным почтением, признательностью и любовью предан этой достопочтенной корпорации.

Охотно забывая таким образом прошлое, я отныне не могу более допускать, чтобы существовало основательное сомнение относительно догматических убеждений хотя бы только одного из ваших сочленов.

Так как вы поистине не нуждаетесь в моем догматическом поучении, то я замечу здесь только следующее. Доселешние определения вселенского ватиканского собора составлены с соблюдением всех тех формальностей, которые необходимы для их обязательности. Об этом свидетельствуют епископы так называемого меньшинства, равно как я все прочие. Против правомерности составленных определений не восставал до сих пор публично ни один католический епископ. Напротив, далеко большая часть их тем или другим способом недвусмысленно заявили подчинение им.

Я сам, во время совещаний, со всею решительностью высказал свое, по зрелом обсуждении, составившееся убеждение; но при этом я никогда не имел в мысли – твердо держаться этого убеждения и в том случае, когда состоится другое определение. Исполнив таким образом мою первую обязанность, я ни на одну минуту не замедлил безусловно подчиниться правомерно составленным определениям. От вас, высокопочтенные господа, я, конечно, не опасаюсь получить бессмысленный упрек в измене своим убеждениям, как скоро дело идет о принципе католической веры.

После того, как положение вещей сделалось, таким образом, бесспорно ясным, я не могу оставаться равнодушным, как к нему относятся достопочтенный богословский факультет и его отдельные члены.

Если я всякому другому охотно даю время пережить тяжелую внутреннюю борьбу, какой ему может быть стоит разобраться между его доселешним воззрением и торжественными изречениями учащей церкви, то это невозможно долее относительно публичных учителей богословия, которые на этих днях взойдут на свои кафедры. Я никак не могу, молча, допустить, чтобы в моей архиепископии кто-либо преподавал священную науку, в ком я не уверен, что он без всяких изъятий учит тому, чему верить ясно предлагает католическая церковь. Я никак ее могу допустить, чтобы мои кандидаты священства находились в опасности не так быть наученными, как хочет этого католическая церковь. Чтобы вам сказать всю правду, я не могу наконец перенести, чтобы достопочтенный богословский факультет, этот перл моей архиепископии, свою славную историю и решительные, великие заслуги многих из его настоящих сочленов запятнал ничем неоправдываемым и бесплодным исключительным положением в церкви.

Поэтому я, исполненный отеческой любви, прошу вас, высокопочтенные господа, призвав божественную помощь взвесить в общем собрании ваши обязанности относительно изречений вселенского ватиканского собора и единодушно, ясно и точно высказаться предо мною, как вы думаете исполнить их.

В заключение я должен предложить вашему соображению еще нижеследующее.

Вам хорошо известно, что до сих пор я всегда был вам вернопредан и щитом моего архипастырского влияния защищал моих профессоров богословия против разного рода нападений, при чем относительно вас не следовал примеру других епископов. Быть может, вам меньше известно, что прошлым летом в беседе с самим святым отцом я ревностно и стойко заступался за вас и защищали вас. При совершенно изменявшихся отношениях я был бы, может быть, не в состоянии опять также поступать. Поэтому предохраните меня от страдания, какое было бы безусловно наитягчайшим в течение доселешнего епископского служения моего – именно от необходимости применить к вам строгость моего архипастырского служебного долга.

С отеческою любовью, искренним высокоуважением и сердечною преданностью

Григорий, архиепископ мюнхенский и фрейзингенский.

Мюнхен, 20 октября 1870.

4 января 1871 г.

Высокопреподобный господин Stiftsprobst!

Между сочленами здешнего богословского факультета, которые на мое вашему высокопреподобию хорошо известное письмо от 20 октября прошлого года дала удовлетворительный ответ, я не нашел, к величайшей скорби моей, имени достоуважаемого старейшины этого факультета.

С тех пор прошло довольно времени, в течение которого я напрасно ожидал должного мне, как кажется, и от вас ответа и объяснения о вашем отношении к вселенскому ватиканскому собору и к его доселешним решениям.

Итак, после долгого медления, значение которого ваше высокопреподобие сами умеете оценить, я теперь вижу себя наконец вынужденным побудить вас к открытому на этот счет объяснению, формально требовать его.

Я могу, конечно, догадываться, почему вам так трудно прямо высказаться о вашем отношении к занимающему нас делу.

Ваше славное прошлое, полное великих заслуг для католической науки, для духовного юношества, для защиты католической церкви в общественной жизни, сильно удерживает от разрыва с церковью, которой принадлежала вся ваша доселешняя жизнь.

С другой стороны, вы сделали, кажется, такие уступки направлению, возбудившему в Германии против собора, прежде и во время его совещаний, известные агитационные сцены и при этом всегда, справедливо или нет, опиравшемуся на ваше имя, что вам теперь стоит большой борьбы отказаться от этих уступок.

И не смотра на это, от чего не думать, что вам легче расстаться с вашими союзниками позднейшего времени, чем с длинным, давшим заслуженную славу вашему имени, периодом вашей жизни и в то же время порвать связь с католическою церковью?

Взгляните, прошу вас, на ежедневные литературные издания того направления, которое хитро пользуется догматом непогрешимости высшей церковной учительной должности, чтобы в общественном мнении унизить католическую церковь, и которое непрестанно, конечно без права на то, ссылается на ваш авторитет и потом спросите сами себя: в какое общество я попал?

Сделайте потом обозрение всей великой области церковной истории: найдете ли хотя одного кого-либо, кто бы, оторвавшись от святого римского престола, от cathedra Petri, в то же время не отпал бы от единства католической церкви?

Размыслите серьезно далее об окончательном исходе всех тех, которые до конца оставались в противлении святой церкви.

Примите, наконец, к сердцу тяжкую ответственность пред Престолом Божиим за всех тех, которые, ободряемые вашим примером, еще дольше останутся в своей обособленности.

Если я также прошу вас снять с отеческого сердца вашего архипастыря всю ту скорбь, которая уже теперь из-за вас мучит его и должна теперь или кончиться, или усилиться до нестерпимости, то вы не можете не приписать этого воззвания к вашему католическому сердцу моей любви к вам.

Издавна питаемое мною почтение к вам обратилось в сердечную привязанность со времени вступления моего в архипастырскую должность, которая дала мне вас, как особенно драгоценное сокровище. Я могу это утверждать поистине; вы имеете доказательства на это; я считал вас не сыном моим, а другом и братом.

Прошу, поэтому, и заклинаю вас: перестаньте оказывать содействие к тому, чтобы еще продолжали страдать единство и единодушие между членами единой церкви, и с геройскою решимостью, открытым церковным исповеданием, разрешите проклятие, которым до сих еще пор связаны многие честные католики.

Я еще не могу верить, чтобы вы, вместо того, чтобы доставить радость моему архипастырскому сердцу, вызвали архипастырскую власть, которая, всеконечно, должна привести и приведет в действие свои неотъемлемые права, если полное надежды терпение вынуждено будет видеть себя обманутым.

С искренним высокоуважением и почтением вашего высокопреподобия преданнейший

Григорий, архиепископ мюнхенский и фрейзингенский.

Мюнхен, 4 января 1871.

29 января 1871.

Ваше Превосходительство¹⁷.

Обращенное ко мне вашим превосходительством требование, чтобы я заявил мое подчинение объявленным 18 июля в Риме декретам веры, не могло поразить меня неожиданностью. Я должен был готовиться к этому после решения, которое ваше превосходительство приняли в Фульде вместе с другими епископами.

Но мне нельзя было бы теперь сделать простое, ничем не мотивированное объявление моего согласия или подчинения уже потому, что с самого начала ватиканского собора я публично и неоднократно утверждал и многими основаниями доказывал противоположное учение.

Таким образом я должен был бы в тоже время – и это был бы единственный мне открытый путь – опровергать себя самого и публично доказывать, что, то учение, которое я в прежнее, особенно же в позднейшее время преподавал, есть ложное и превратное учение. Если я этого не сделаю, то ни один человек, никто по крайней мере из тех, которые что-нибудь знают о моих сочинениях и публичных заявлениях, не поверит искренности моего подчинения. Все ближние и дальние, исключая разве нескольких монахинь, заклеймят меня, как злого, бессовестного лицемера, который из страха и из-за сословного интереса отрекся от своего убеждения.

В сознании мучительного положения, в которое я поставлен, и тяжкой, гнетущей меня ответственности, я начал, вот уже несколько недель тому назад, делать этот великий вопрос о природе и объеме папского авторитета и их отношении к церкви предметом нового изучения и наивозможно тщательного и подробного исследования. Я читаю и испытываю все, что в последнее время явилось с римской стороны и в защиту декретов и содержащегося в них учения частью в Италии, частью во Франции, Англии и Германии, насколько это мне доступно. Если мне удастся прийти к убеждению, что это учение есть истинное, писанием и преданием удостоверенное, и что я, доселе с великим большинством немецких богословов веровавший противоположному, находился в заблуждении, то я не задумаюсь сознаться в этом пред светом, не обинуясь и не пытаясь извинять себя; тогда я, поскольку мне Бог даст еще жизни и силы духа, пойду еще дальше: я постараюсь вред, который я мог причинить церкви в течение 47 лет своими в противоположном смысле написанными книгами и предложенными чтениями, до некоторой степени загладить тем, что буду сам себя опровергать и раскрывать свои ошибки и свои неправильные воззрения. Я хорошо знаю, что священник должен быть готов принести церкви и эту высшую н тягчайшую жертву, пожертвовать своим добрым именем и честью пред своими ближними. Но под одним только условием, именно: чтобы он был действительно убежден в истинности того, что он должен вновь исповедать, и в ложности того, чему он до сих пор учил. Ибо без такого убеждения подобное подчинение было бы тяжким грехом, грубою ложью; что ваше превосходительство своим требованием не желаете меня доводить до этого, в том я уверен. Ваше требование может иметь только такой смысл: «постарайся и сделай все, что ты можешь, чтобы у тебя было то же убеждение, что и у меня». Это я теперь и делаю по крайнему разумению. Я молю Бога о просвещении меня, я исследываю и испытываю, как только умею. Но при величии предмета и подлежащего исследованию материала это есть такая задача, которая требует более продолжительного времени, и потому я прошу продолжить мне срок и иметь еще пока терпение с старым человеком.

Мне остается еще выразить мою благодарность за дружественный и гуманный тон, в каком написана большая часть письма. Заключение, правда, жестко и грозно; но – я знаю личности и влияния в этом деле и иного не ожидал.

С величайшим почтением пребываю вашего превосходительства покорнейший

И. фон Дёллингер.

Мюнхен, 29 января 1871.

14 февраля 1871 г.

Высокопреподобный господин Stiftsprobst!

В вашем почтенном письме от 23 числа прошлого месяца мне не сделано, к величайшему моему сожалею, того удовлетворительного объяснения о вашем отношении к вселенскому ватиканскому собору и к его доселешним определениям, какого я с уверенностью ожидал и по моему архипастырскому долгу обязан требовать. Поэтому нахожусь вынужденным объявить вам, что я буду ожидать окончательных объяснений до 15 марта этого года и с этого числа я окончательно решился сделать предписываемые мне архипастырскою моею должностью дальнейшие шаги.

Все еще ожидая, что я буду избавлен от необходимости предпринять какую-либо нелюбезную меру, пребываю с совершеннейшим высокопочитанием вашего высокопреподобия преданнейший

Григорий, архиепископ мюнхенский и фрейзингенский.

Мюнхен, 14 февр., 1871.

14 марта 1871 г.

Ваше превосходительство.

Завтра оканчивается срок, который ваше превосходительство назначили мне относительно заявления о ватиканских декретах. Между тем я нахожусь вынужденным просить, не можете ли ваше превосходительство продолжить мне этот срок приблизительно на двенадцать или на четырнадцать дней. В эти последние недели ко мне поступило от дальних и ближних так много писем, так много советов, предостережений, настойчивых представлений, – высокопоставленные и простые люди говорили мне в столь противоположном смысле, что я действительно нуждаюсь в некотором спокойствии и в собранности, чтобы с полною ясностью и соображением всех последствий сделать то, что ваше превосходительство требуете от меня.

Сообщенное на этих днях так называемыми католическими листками известие, будто бы я в деле священника von Mering подал свое мнение, которого от меня просили, есть чистая выдумка. Никто не желал от меня такого мнения, и я не имел никакого повода высказать его по этому делу в подлежащем учреждении. Ваше превосходительство легко могли бы услышать подтверждение этого от подлежащего докладчика в министерстве.

С величайшим почтением пребываю вашего превосходительства покорнейший

И. фон Дёллингер.

Мюнхен, 14 марта 1871.

17 марта 1871 г.

Высокопреподобный господин Stiftsprobst!

Продолжая вам, вследствие вашего почтенного писька от 14-то, истекшей 15-го сего месяца срок, впредь до 31 сего марта, я должен присовокупить, что по истечении этого срока я не в состоянии буду разрешить вам дальнейшую отсрочку.

Между тем я продолжаю неотступно молить Господа Бога, да руководит Он вашими решениями, и пребываю с совершеннейшим высокопочитанием

Вашего высокопреподобия преданнейший

Григорий, архиепископ мюнхенский и фрейзингенский.

Мюнхен, 17 марта 1871.

28 марта 1871 t. ¹⁸

Ваше превосходительство двумя письмами потребовали от меня объяснения о моем отношении к возвещенным вами римским определениям от 18 июля 1870 г.

Из соборного капитула вашего доходит слух, что вы задумали применить ко мне те же средства наказания и насилия, какие обыкновенно применяются только к священникам, провинившимся в грубых нравственных преступлениях, но и к ним лишь в очень редких случаях. Это должно последовать, если я в назначенный срок не объявлю моего подчинения обоим новым членам веры: о всевластии и о непогрешимости папы.

В тоже время уверяют, что скоро опять имеет быть собрание и совещание немецких епископов в Фульде.

Во время собрания всех немецких епископов в Вюрцбурге, в 1848 году, я имел честь быть приглашенным туда и принимал участие в происходивших там рассуждениях. Быть может, ваше превосходительство могли бы теперь так поставить дело, чтобы мне и на этом предстоящем собрании было даровано не право участия в совещаниях, а только благосклонное внимание на несколько часов.

Я готов именно пред высоким собранием доказать следующие положения, имеющие решающее значение для современного состояния немецкой церкви и для моего личного положения.

Во-первых, новые определения веры опираются на основания, заимствованные из священного Писания, из Ев. Матф.16:18 (ты еси Петр...), из Ев. Иоан.21:17 (паси овцы Моя...) и, что касается непогрешимости, из Ев. Луки 22:32 (Я молился о тебе, чтобы не оскудела вера твоя и ты некогда обращся утверди братию твою) – место, с которым непогрешимость, с библейской точки зрения, стоит и падает. Торжественная присяга, которую я дважды давал, обязывает нас «принимать и объяснять священное Писание не иначе, как по единодушному согласию отцов». Но святые отцы, все без изъятия, объясняют указанные места в смысле, совершенно противоположном новым декретам и в тексте из Ев. Луки 22:32 менее всего нашли дарованную всем папам непогрешимость. Поэтому я совершил бы клятвопреступление, если бы захотел вместе с декретами принять толкование, без которого они не имеют никакого основания в Библии. Как я сказал, я готов доказать это пред собранием епископов.

Во-вторых, во многих епископских пастырских посланиях и заявлениях последнего времени раскрывается положение или делается попытка доказать, что новое, в Риме провозглашенное учение о папском всевластии над каждым отдельным христианином и о папской непогрешимости в определениях веры составляло предмет веры и учения всегда и для всех или почти для всех в церкви, с самого ее начала и чрез все века. Я готов доказать, что это положение основывается на совершенном незнании церковного предания первого тысячелетия церкви и на извращении ее истории; оно противоречит яснейшим фактам и свидетельствам.

В-третьих, я готов далее доказать, что епископы романских стран – Испании, Италии, Южной Америки, Франции – составлявшие в Риме огромное большинство, введены были, вместе с своим клиром, в заблуждение относительно папской власти уже теми учебными книгами, из которых они почерпали свои познания во время их семинарского образования, так как приведенные в этих книгах свидетельства по большей части ложны, выдуманы или испорчены. Это я желаю доказать, во- первых, относительно обоих главных и любимых в современных богословских школах книг: нравственного богословия св. Альфонса Лигуори, в частности находящегося в нем трактата о папе, и богословия иезуита Перроне, а потом и относительно раздававшихся в Риме во время собора сочинения архиепископа Кардони и епископа Хилярди, равно как наконец и относительно богословия венского богослова Швеца.

В-четвертых, я ссылаюсь на факт и готов его публично доказать, что вопрос о границах власти папы и об его непогрешимости решен уже в 15-м столетии двумя всеобщими соборами и многими папами в торжественных, соборами провозглашенных и папами неоднократно подтвержденных декретах, и что декреты 18 июля 1870 года резко противоречат этим решениям, следовательно, никак не могут быть обязательными.

Наконец, в-пятых, я полагаю также доказать, что новые декреты отнюдь не согласимы с устройством европейских государств, особенно с баварским государственным устройством, и что одною уже тою присягою, которую я недавно, при моем вступлении в палату государственного совета, снова дал, я поставлен в невозможность принять новые декреты и, как необходимое их следствие, буллы: Unam Sanctam и Cum ex apostolatus officio, Силлабус Пия IX и многие другие папские законы и изречения, которые теперь должны иметь значение непогрешимых решений и находятся в неразрешимом противоречии с государственными законами. В этом отношении я ссылаюсь на мнение юридического факультета в Мюнхене и готов в тоже время подвергнуть его приговору любого немецкого юридического факультета, какой только вашему превосходительству угодно будет указать мне.

Для этой, мною предлагаемой или скорее испрашиваемой конференции, я ставлю только два условия: первое, чтобы мои показания с могущими быть возражениями на них были внесены в протокол, и чтобы впоследствии дозволено было их опубликование; второе, чтобы одному, мною выбранному научно образованному лицу дозволено было присутствовать на этой конференции.

Если бы это оказалось недостижимым в Фульде и в присутствии немецких епископов, то я позволяю себе другую почтительнейшую просьбу. Благоволите ваше превосходительство из членов вашего соборного капитула образовать комиссию, пред которою я вышеуказанным образом мог бы повести мое дело. Многие из этих высокопреподобных господ имеют степень доктора и были прежде профессорами богословия, а раньше того и моими учениками. Смею надеяться, что для них вступить со мною в спокойное собеседование и, если можно, опровергать меня доказательствами и фактами, будет все же приятнее, чем с высоты судейского кресла проектировать против меня духовно-уголовные приговоры и затем представлять их, как слышно, вашему превосходительству для разгрома меня (Fulminirung). Если бы вашему превосходительству угодно было самим принять председательство на этой конференции и снизойти до того, чтобы дать мне наставление относительно возможных моих заблуждений в приведении и объяснений свидетельств и фактов, то я счел бы это для себя высокою честью, и дело истины при этом только выиграло бы. И если вы поставляете мне на вид применение ко мне вашей архипастырской власти, то я конечно могу надеяться, что вы предпочтете применить ко мне прежде всего тот прекраснейший, благороднейший и самый благотворный атрибут этой власти, который наиболее уподобляет его Христу, – именно – учительство. Если я буду изобличен свидетельствами и фактами, то сим обязуюсь сделать публичное отречение, взять назад все, что я написал об этом предмете, и опровергнуть себя самого. Для церкви и для успокоения умов такие последствия могли бы быть только желательными. Ибо дело идет не о моем только лице. Тысячи из клира, сотни тысяч из мирян думают, как я и не считают возможным принять новые члены веры. Ни один даже из тех, которые сделали заявление о своем подчинении, до сего дня не сказала мне, что он действительно убежден в истине этих положений. Все мои друзья и знакомые подтверждают мне, что они тоже замечают! «Никто этому не верует», слышу я ежедневно от всякого. Поэтому конференция, в роде той, какую я предлагаю, и опубликование протокола, во всяком случае, придали бы делу высшую ясность, которой жаждет бесчисленное множество.

Быть может, ваше превосходительство укажете мне на недавно под вашим именем появившееся пастырское послание, как на источник, из которого я мог бы почерпнуть поучение и исправление моего мнения. Но я должен сознаться, что оно произвело на меня, как раз противоположное действие; я обязываюсь представить доказательство того, что в нем предложен длинный ряд ложно понятых, искаженных, изуродованных или вымышленных свидетельств, – ряд, при умолчании о важных противоположных фактах и свидетельствах, дающий представление о предании, нисколько не похожее на действительное. Тот, кому ваше превосходительство поручили эту задачу, без сомнения, не сам выдумал эту фальшь, а доверчиво заимствовал ее от других (Кардони и др.); если бы, впрочем, он решился защищать свою работу в предложенной конференции, то он найдет меня готовым или в течение нескольких часов подтвердить то, что я говорю; или, если бы это не удалось мне, публично удовлетворить его за оскорбление чести. По важности дела я считал бы нужным поставить одно условие, – просить королевское правительство, чтобы для присутствия в конференции в качестве свидетеля командирован был чиновник, опытный в исторических и церковноправовых материях. Так как дело имеет высокое значение для всех правительств, то можно предполагать, что со стороны государства в этом не будет отказано.

В прошлых временах не мало церковных фактов, показывающих, что мое предложение согласно и с началами церкви и с ее практикою. Так в 411 году состоялась конференция 286-ти кафолических и 279 донатистских епископов, в трех заседаниях, под председательством императорского сановника Марцеллина; спорное в церкви учение было рассмотрено и решено в пользу кафолических епископов. На базельский собор в 1433 году явились чешские каликстинцы; 18 лет ранее, на констанцком соборе, изданный декрет о причащении под одним видом был подвергнут новому обсуждению и исследованию, и следствием этого были признанные и папским престолом компактаты, которыми сделана чехам уступка очень важная, глубоко захватывающая и изменяющая прежний декрет. Еще большее сходство с предлагаемым мною обсуждением имеет знаменитая во французской истории конференция епископа Du Perron (Evreux) и протестантского государственного человека и ученого Du Plessis-Mornay, состоявшаяся в Фонтенбло, по распоряжению короля Генриха IV. Требовалось доказать, что Морней, в своей книге об евхаристии, фальшиво или неправильно привел значительное число мест. Чрез несколько дней и после того, как было рассмотрено известное число приведенных Морнеем мест, конференция, из-за болезни последнего, была прервана, произвела однако же в возбужденных в то время умах чрезвычайно благоприятное действие в пользу католического дела.

Высокопреподобнейший архиепископ! Я предоставляю совершенно на ваше усмотрение, какую форму дать желаемой мною и для бесчисленного множества немецких католиков, без сомнения, приятной конференции, и кого еще привлечь или противопоставить мне; в вашей епархии нет недостатка в богословах по призванию, которые, конечно, с величайшею охотою последуют вашему приглашению. Практика церкви показывает, равно признано папами и богословами, что вопросы веры близки сердцу как духовных, так и мирян, и что и эти последние могут принимать участие в научном исследовании и констатировании предания.

Мою книгу о первом, об апостольском церковном веке ваше превосходительство почтили вашим одобрением и вообще католики в Германии в ней видели верное изображение времени основания церкви; даже с иезуитско-ультрамонтанской стороны не сделано ни одного значительного порицания. Если же теперь новые декреты заключают в себе истину, то я подвергаюсь упреку в том, что я извратил апостольскую историю. Весь отдел моей книги об устройстве древнейшей церкви, мое изложение отношения, в каком Павел и прочие апостолы стояли к Петру, все это в таком случае ложно в основании, и я должен был бы осудить мою собственную книгу и сознаться, что я не понял ни деяний апостольских Луки, ни апостольских посланий.

Новая ватиканская доктрина приписывает папе всю полноту власти (totam plenitudinem potestatis) над всею церковью, равно как и над каждым отдельным мирянином, священником, епископом, – такую власть, которая включает в себе все, сколько-нибудь касающееся веры, нравов, житейских обязанностей, дисциплины, которая может всякого, монарха, как и поденщика, непосредственно схватить, наказать, повелевать ему и запрещать. Слова этой доктрины так тщательно подобраны, что епископам не оставлено никакого другого положения и авторитета, кроме того, какой приличен папским комиссарам или уполномоченным. Всякий знаток истории и отцов согласится, что этим разрушен древне-церковный епископат в его внутреннейшем существе, и апостольское учреждение, которому, по суждению отцов церкви, принадлежит, высшее значение в авторитете, обращено в одну тень, лишенную всякой сущности. Ибо никто не сочтет мыслимым, чтобы в одной и той же епархии было два епископа, один, который в тоже время есть и папа, и другой, который есть просто епископ; папский викарий или епархиальный комиссар отнюдь, не есть епископ, не есть апостольский преемник; в силу данных ему .полномочий и пока это угодно уполномочивающему, он может быть очень влиятельным подобно тому, как снабженный папскими привилегиями иезуит или нищенствующий монах обладает большою властью, и я хорошо знаю, что в Риме указывали епископам на увеличение их власти; им часто говорили: чем непреоборимее папа, тем сильнее будете и вы; потому что от полноты его силы и на вас низольются богатые лучи. Епископы меньшинства хорошо угадали призрачность этих обещаний; как показывает «Analytische Synopsis», они поняли, что с учреждением универсального епископства папы, они, конечно, сделаются церковными сановниками, но отнюдь не останутся более истинными епископами. Вы сами, высокопреподобнейший господин, участвовали в депутации 15-го июля¹⁹, делавшей папе самые настойчивые представления против его намерений, причем г. фон Кеттелер, чтобы усилить эти представления, падал на колена пред папою. Эти представления, как известно, остались бесплодными. Все утешение печалившихся об утрате своего древнецерковного достоинства прелатов ограничилось тем, что в декрете было сказано: епископская власть есть ординарная (именно potestas ordinaria subdelegata, как обыкновенно выражаются римские канонисты), и папа считает своею задачею подкреплять ее; это подтверждено урезанным изречением Григория Великого – таким местом, которое, если бы приведено было вполне вместе с другими, показало бы свету, что этот папа седьмого столетия с глубочайшим отвращением, как богохульственную узурпацию отверг бы от себя такой универсальный епископат, какой теперь воздвигли в Риме.

Вообще, пред собором и во время его не было недостатка в прошениях, представлениях, предостережениях. Вы сами, высокопреподобнейший господин, приняли в том участие своею подписью. В просьбе, 12 января адресованной папе и вами подписанной, епископы меньшинства заявили, что «изречения и деяния отцов церкви, подлинные исторические документы и самое католическое учение представляют серьезные затруднения, препятствующие провозглашению учения о непогрешимости»; пред исследованием этих затруднений они, как сами говорят, испугались и просили папу не налагать на них необходимости такого совещания, то есть, отказаться от догмата его непогрешимости. Когда же папа настоял, чтобы собор занялся этим, немецкие епископы 11-го марта потребовали обстоятельных конференций по вопросу о непогрешимости, которые должны были вестись избранными от обеих сторон депутациями. Конференции не были дозволены; оставались одни речи в таком однако же помещении (aula), в котором невозможно было никакое упорядоченное рассуждение. А как были бы необходимы и крайне полезны такие исследования в конференциях, это видно из следующего одного примера. В одной печатной записке значительная часть итальянских епископов выразила желание, чтобы непогрешимость папы возведена была в учение веры, потому что так учили два мужа, оба итальянцы и гордость нации, Фома Аквинат и Альфонс Лигуори – эти два сияющие светила церкви²⁰. Между тем стало известным, да и я, так же, как и Гратри, напомнили, что Фома был обманут целым рядом вымышленных свидетельств, так как в подтверждение своего учения он всегда и исключительно ссылается на такие фальсификации и никогда – на подлинные места отцов и соборов. Что же касается Лигуори, то один беглый взгляд на его сочинение показывает опытному богослову, что он еще хуже, чем Фома, злоупотребляет ложными свидетельствами. Мое указание на этот обман, которому подпал Фома, обратило на себя большое внимание в Риме; автор проектированного тогда в Риме и против меня направленного сочинения²¹ говорит: «об этом поднялся кругом его крик». Было бы, следовательно, безусловно необходимо подвергнуть это дело исследованию. Это исследование, если бы оно было поведено в достаточном объеме и основательно, завело бы, конечно, очень далеко; оно привело бы к тому результату, что теория папской непогрешимости введена в церковь только благодаря намеренным измышлениям и фальсификациям и потом распространена и утверждена насилием, подавлением древнего учения и разнообразными, в распоряжении власти находящимися средствами и хитростями.

Таким образом напрасны были все труды, представленья, просьбы; ни на что не было дано согласия, – и однако же имели пред глазами образец так часто в других случаях припоминаемого флорентийского собора, где замечание греков, что им предлагают испорченные тексты отцов, привело к исследованиям и рассуждениям, продолжавшимся целые месяцы и производившимся с величайшею тщательностью. Вашему превосходительству без сомнения известно, что от истинного вселенского собора, если он должен был издать догматические определения, искони требовалось, как условие их значения, самое точное и зрелое исследование преданья. Как в этом отношении и поведении тридентинского собора не согласно с тем, что совершилось в Риме в 1870 году? Конечно, сочинение архиепископа Кардони, уже принятое в приготовительных комиссиях и теперь долженствовавшее служить собравшимся епископам в качестве доказательств (нового учения), не выдержало бы испытания в течение и одного часу.

. Во всей истории церкви, из всех, под именем вселенских созванных соборов, мне известен только один, в котором, как и в ватиканском, имеющие власть не дозволяли никакого основательного исследования предания; это есть (второй) эфесский собор 449 года: там, на так называемом разбойничьем соборе, это делалось с употреблением насилия и с буйною тиранией; на ватиканском соборе до упорядоченного и подробного исследования не допустили: навязанный собранию порядок делопроизводства, папская комиссия и воля большинства. Такое исследование, конечно, вывело бы на свет затруднительные и неприятные вещи, но оно предохранило бы церковь от смуты, которая и вам представляется достойною сожаления. Если вы, не смотря на то, утверждаете, что ватиканское собрание было вполне свободно, то слово: свободно – вы принимаете, конечно, не в том смысле, какой с ним соединяют в среде богословов. Собор свободен, по учению богословия, только тогда, когда на нем имело место свободное исследование и разбирательство всех недоумений и затруднений, когда допускались возражения и были исследуемы по правилам, которых требует изыскание предания. Что к этому не было положено даже самого скромного начала, что огромному большинству епископов из римских стран в самом деле не доставало желания или уменья надлежащим образом отличать истину от лжи и правду от фальши, это доказывают явившиеся в Италии и раздававшиеся в Риме сочинения, напр. доминиканца и епископа мондовского Хилярди; это доказываешь далее тот факт, что сотни этих епископов могли, не краснея, ссылаться на неприкосновенный якобы авторитет Альфонса Лигуори.

Когда иезуиты составили план – возвести в догмат веры папский абсолютизм в церкви и государстве, в учении и управлении, то они придумали, как известно, так называемое sacrificio dell intellecto (пожертвование разумом) и уверили своих приверженцев и учеников, – многих и между ними даже епископов действительно убедили, что наилучшее жертвоприношение Богу и благороднейший христианский героизм состоит в том, чтобы человек, отказавшись от света собственного разума, от приобретенных познаний и благоразумия, с слепою верою предался непогрешимому папскому учительству, как единственному надежному источнику религиозного познания. Этому ордену в широких размерах и в глазах бесчисленного множества удалось придать умственной лености достоинство богоугодной жертвы и убедить иногда даже таких мужей, которые, благодаря своему образованию, были бы способны предпринять исторические исследования, отказаться от них. Но немецкие епископы, насколько можно судить по их пастырским посланиям, еще не унизились до такой степени ослепления. Человеческой науке, человеческой любознательности и исследованиям они предоставляют еще право и сферу действия. Они сами ссылаются на историю, как это сделало и подписанное вашим именем пастырское послание.

В дошедшем до меня пастырском послании фрейбургского епископа Лотаря фон Кюбель на странице 9-й говорится: «получает ли папа новые откровения? Может ли он делать новые члены веры? Конечно, нет. Он только может объявить, что известное учение содержится в священном Писании и Предании; следовательно, оно есть богооткровенное, и потому все должны ему веровать». Я не сомневаюсь, что ваше превосходительство и прочие немецкие епископы согласны с этими словами. Но в таком случае все дело, при настоящем смутном положении церкви, состоит в чисто историческом вопросе, с которым нужно обращаться и который нужно решать единственно теми средствами, которые для этого находятся на лицо, и по тем правилам, которые имеют силу для всякого исторического исследования, для всякого дознания прошедших, следовательно, принадлежащих истории фактов. Папа и епископы необходимо должны в настоящем случае подчинить себя, так сказать, общему правилу; то есть, если их определения должны быть состоятельны, то они должны употребить то делопроизводство, то выслушивание свидетелей с надлежащим рассмотрением и критической оценкой показаний, которое одно, по общему согласию всех, в вопросах истории компетентных судей всех времен и народов, может привести к истине и несомненности. Следовательно, необходимо было, да и до сих пор остается необходимым, согласно с таким делопроизводством дать ответ на следующие два вопроса. Во-первых, правда ли, что три изречения Христа о Петре, во всей церкви с самого ее начала и чрез все века, понимаемы были в том смысле, какой им теперь придан, именно в смысле дарованных всем папам непогрешимости и неограниченного вселенского господства? Во-вторых, правда ли, что церковное предание всех времен, в писаниях отцов и в фактах истории, свидетельствует о всеобщем признании этого двойного папского права?

Если на эти вопросы необходимо ответить: нет, то едва ли позволительно ссылаться, как это делают г. фон Кюбель и другие, на помощь Святого Духа, будто бы обеспеченную для папы, и на должное ему будто бы поэтому послушание веры; ибо это-то именно прежде всего и требуется доказать: точно ли за ним обеспечена эта божественная помощь? Где же это до сих пор доказано? Не на соборе же, – где не побоялись даже фальсификаций, как это доказывает главное сочинение Кардони, и дали совершенно ложное представление о предании, с умолчанием о самых убедительных фактах и о противоположных свидетельствах; вот это-то и есть то, что я готов доказать.

Теперь прошу ваше превосходительство благоволить принять во внимание, что, то учение, которое мы теперь должны исповедовать, есть, по существу дела, по собственному заявлению папы и по признанию всех приверженцев непогрешимости, не просто член веры, а основной член веры, что здесь дело идет прямо о regula fidei – о правиле веры, о норме, по которой решается все, чему должно и чему не должно веровать. На вопрос: почему католик верует тому или другому? На будущее время он может и должен только так отвечать: я этому верую или это отвергаю потому, что непогрешимый папа повелел верить или отвергать. Такое верховное начало веры никогда не должно было затемняться в церкви; оно яснее солнца должно было необходимо сиять в священном Писании! Оно должно было, как ярко блистающая звезда, освещать всю церковь во всякое время и во всяком народе; должно было быть поставлено во главе всякого обучения. Все мы ждем еще разъяснения: что это значит, что церковь лишь после 1830 лет пришла к мысли возвести в член веры учение, которое папа в письме на имя вашего превосходительства от 28 октября называет ipsum fundamentale principium catholicae fidei ас doctrinae (самым фундаментальным началом католической веры и учения)! Как это было возможно, что папы целые столетия снисходительно смотрели на отрицание этого фундаментального учения веры целыми странами, целыми богословскими школами! И разве могло оставаться единство церкви там, где в основании веры существовало разделение? И смею ли еще прибавить? Как это случилось, что ваше превосходительство сами так долго и так настойчиво противились провозглашению этого догмата? Потому что это было не благовременно (inopportun) говорите вы. Но разве может когда-нибудь быть неблаговременным дать верующим ключ ко всему зданию веры, возвестить основной член веры, от которого зависят все прочие? Здесь мы все с головокружением стоим пред бездною, которая раскрылась пред нами 18 июля!..

Желающему измерить огромную важность новейших определений должно настоятельно порекомендовать сопоставить третью главу соборного декрета с четвертою и выяснить себе, что за система самого законченного вселенского господства и духовной диктатуры дана нам здесь. Это есть вся полнота власти над всею церковью и над каждым отдельным человеком, как на нее притязали папы, начиная с Григория VII, как она высказана в многочисленных буллах, начиная с буллы Unam sanctam, которым всем теперь каждый католик должен верить и которые все должен признавать и в жизни. Эта власть безгранична, неизмерима, она везде может заявить себя, где, как говорит Иннокентий III, есть грех, может всякого наказывать, не допускает никакой апелляции, и есть верховный произвол, потому что папа, по выражению Бонифация VIII, все права носить в груди своей. Так как он теперь сделался непогрешимым, то может в один момент, одним словечком: orbi (миру), т. е., что он обращается ко всей церкви, сделать всякое положение, любое учение, любое требование непреложным и непререкаемым учением веры. Перед ним или по отношению к нему не может устоять никакое право, никакая личная или корпоративная свобода, или, как говорят канонисты: суд Божий и суд папы есть один и тот же. Эта система явно носит на себе клеймо романского происхождения и никогда не проникнет в германские страны.

Как христианин, как богослов, как историк, как гражданин я не могу принять это учение. Не могу, как христианин, потому что оно не совместимо с духом евангелия и с ясными изречениями Христа и апостолов; оно прямо хочет воздвигнуть царство мира сего, которое Христос отклонил, хочет господства над паствою, которое Петр запретил другим и себе самому. Не могу, как богослов, потому что все подлинное предание непримиримо противоречит. Не могу принять его, как историк, потому что как историк я знаю, что настойчивое стремление осуществить эту теорию всемирного господства стоило Европе потоков крови, расстроило и привело в упадок целые страны, расшатало прекрасное органическое устройство древней церкви, произвело, воспитало и укрепило самые гнусные злоупотребления в церкви. Наконец я должен отклонить его от себя как гражданин, потому что притязаниями на подчинение папской власти государств и монархов и всего политического порядка, и исключительным положением, которого это учение домогается для клира, оно полагает основание для нескончаемого пагубного раздора между государством и церковью, между духовными и мирянами. Я не могу скрыть от себя, что это учение, от последствий которого погибла древняя германская империя, в случае, если бы оно сделалось господствующим у католиков немецкой нации, тотчас пересадило бы зародыш неизлечимой болезненности и в только что созданную новую империю²².

С высоким почтением пребываю вашего превосходительства покорнейший

И. фон Дёллингер.

2 апреля 1871.

Григорий, милосердием Божиим и милостью святого апостольского престола архиепископ мюнхенский и фрейзингенский, домовый прелат и трон-ассистент его папской святости и прочая, и прочая, всему достопочтенному клиру и всем верующим архиепископии приветствие и благословение о Господе!

Stiftsprobst и профессор богословия доктор фон Дёллингер 29-го марта сего года адресовал нам заявление об его отношении к всеобщему ватиканскому собору и к его доселешним определениям, которое он одновременно предоставил также в распоряжение всеобщей аугсбургской газеты (Augsburger Allgemeine Zeitung). Здесь оно уже и обнародовано (экстраординарное прибавление к № 90 от 31 марта сего года).

Это обнародование вынуждает нас обратить внимание достопочтенного клира и верующих нашей архиепископии на главные заблуждения, заключающиеся в этом, достойном высшей степени сожаления, акте и его автора, если он упорно будет держаться их, отделить от католической церкви.

Автор желает, чтобы ему было позволено в собрании епископов или богословов представить доказательство того, что вероопределения четвертого заседания ватиканского собора не заключаются ни в священном писании, как его разумели отцы церкви, ни в предании, по его подлинной истории, что последняя напротив подделана посредством выдуманных или испорченных документов и что те декреты противоречат древнейшим церковным определениям.

Но здесь дело не в вопросе, который бы требовалось решать и для этого наперед исследовать. Дело уже решено, вселенский, правильно созванный, свободно собравшийся, главою церкви руководимый собор, по тщательном исследовании, изъяснил, формулировал н определил католическое учение о первенстве римского папы. Всякий католический христианин теперь знает, чему церковь предлагает ему веровать. Церковь, которой Иисус Христос обещал Свою помощь до скончания века, не может требовать от нас веры во что-либо иное, кроме того, что открыто самим Богом. Кто, поэтому, противится определению церкви, тот противится Богу. «Если и церкви не послушает, то да будет он тебе, как язычник и мытарь». Матф.18:17.

2. Автор утверждает, что здесь «дело идет о чисто историческом вопросе, с которым обращаться и который решать необходимо при помощи тех средств, которые для сего находятся на лицо, и по тем правилам, которые имеют силу для всякого исторического исследования, для всякого дознанья прошедших, следовательно, принадлежащих истории фактов».

Но этим историческое исследование ставится выше церкви, последним и решающим суждениям историографов приносятся в жертву церковные определения, устраняется Богоучрежденное учительство в церкви, и вся католическая истина подвергается сомнению. Пусть наука подходит, сколько и когда хочет, к католическим вероучениям и исследует их всеми человеческими средствами: они устоят в какой бы то ни было огненной пробе. Но наука неверия, сколько бы ни восставала против Бога н Его откровения, против церкви я ее вероопределений, – никогда и ни в каком случае не будет в силах поколебать камень, на котором Господь создал Свою церковь (Матф.16:18).

3. Автор заявляет, что декреты 18 июля прошлого года «отнюдь не согласимы с устройством европейских государств, особенно с баварским государственным устройством» – даже «что это учение, от последствий которого погибла древняя германская империя, – если бы оно сделалось господствующим в католической части немецкой нации, тотчас пересадило бы зародыш неизлечимой болезненности и в только что созданную новую империю».

Мы протестуем самым громким голосом против этого совершенно ложного предположения, весьма злостного обвинения и объявляем, что это есть лишенное всякого основания заподозревание католической церкви, ее главы, ее епископов и всех ее членов, которые никогда не престанут «воздавать кесарево кесарю, а Божие Богу». Матф.22:21.

Возлюбленные диоцезане²³. Воззрения, основные положения и суждения, высказанные в этом акте, из которых мы указали вам только на самые известные, были, со времени оповещения о ватиканском соборе, распространяемы во многих книгах, повременных изданиях и газетах с нехристианскою страстностью и желчностью. О чем с давних пор со скорбью предугадывали, то, чрез этот акт, теперь становится в высшей степени вероятным, именно, что автор этого заявления был умственным главою всего, созданного против ватиканского собора движения, которое произвело такую большую смуту в умах и тревогу в совестях.

Столь же многочисленные письменные возражения и опровержения оставлены, к сожалению, в этих, враждебных церкви, сферах без всякого внимания.

Теперь же, с публичным выступлением мужа, до сих пор в высшей степени заслуженного и как в церкви, так и в государстве поставленного высоко, дело принимает характер формального возмущения против католической церкви.

Возлюбленные диоцезане! Мы сознаем наш архипастырский долг и потому не замедлили обратиться к вам с этими серьезными и предостерегающими пастырскими словами, равно как сделать и другие, в эту минуту оказавшиеся необходимыми распоряжения. Дальнейшие меры, которые мы обязаны принять, будут иметь в виду столько же опасность, грозящую церкви в Германии, сколько любовь к заблуждающему собрату. Мы «трости надломленной не переломим и льна курящегося не угасим». Матф.12:20. Но мы сумеем также защитить и нашу дорогую паству от заблуждения и соблазна.

К нашим высокопреподобным епархиальным священникам мы взываем вместе с Павлом: «О, Тимофей! храни преданное тебе, отвращаясь негодного пустословия и прекословий лжеименного знания, которому предавшись, некоторые уклонились от веры». 1Тим.6:20–21.

Все же вы, возлюбленные диоцезане, молитесь за находящееся в тяжкой опасности душевное спасение автора того веропротивного заявления, молитесь за святую церковь, особенно в нашем дорогом германском и баварском отечестве, молитесь за вашего глубоко огорченного архипастыря, который благословляет вас во имя Отца, и Сына, Святого Духа. Аминь.

Настоящее пастырское послание сообщить верующим, по мере надобности, с церковной кафедры.

Дано в Мюнхене, в вербное воскресение 1871 г.

Григорий, архиепископ мюнхенский и фрейзингенский.

3 апреля 1871 г.

Ординариат архиепископии мюнхенской и фрейзингенской. Его превосходительство (Excellenz), наш высокопреподобный господин архиепископ поручил нам переслать вашему высокопреподобию изданное сегодня, находящееся в прилагаемом при сем 14-м № нашего пастырского листка (Pastoralblattes) пастырское послание.

Вместе с сим мы имеем далее сообщить, что наш высокопреподобнейший архипастырь сегодня же велел запретить всем кандидатам богословия архиепископии мюнхенской и фрейзингенской дальнейшее посещение ваших лекций.

При этом мы обязаны заметить, что, хотя его архиепископское превосходительство и не может запретить вашему высокопреподобию продолжать ваши лекции, но что вы впредь можете это делать только в явную противность вашему архипастырю – законному стражу всякого обучения в католической религии в его архиепископии.

Наконец, вследствие вашего публичного заявления от 29-го прошлого месяца, высокопреподобнейший архипастырь велел предложить вашему высокопреподобию подумать о том, что изданное в четвертом заседании ватиканского собора Constitutio prima de ecclesia Christi имеет догматический характер, что противоречие определенным там положениям подходит под понятие ереси, что формальная ересь ipso facto имеет своим последствием большее, предоставленное папе отлучение, что поэтому ваше высокопреподобие имеете испытать вашу совесть, не подверглись ли уже вы этому церковному осуждению?

Если ваше высокопреподобие будет оставаться, чего Боже избави, на принятой вами в указанном публичном заявлении точке зрения, то в публичном и торжественном приговоре будет неизбежно объявлено, что вы заслужили исключение из католической церкви, которой некогда вы оказали столь великие услуги.

Мюнхен, 3 апреля 1871. г.

Д-р Иосиф фон Пранд, кафедральный протоиерей и генеральный викарий.

К. Остерауэр, секретарь.

17 апреля 1871 г.

Ординариат архиепископии мюнхенской в фрейзингенской.

Его превосходительство, наш высокопреподобнейший господин архиепископ Григорий мюнхенский в фрейзингенский сегодня поручил нам объявить вашему высокопреподобию, от имени сего архипастыря, что сим и исполняется, что вы подверглись большему отлучению со всеми с ним связанными каноническими последствиями.

Принятые вселенским ватиканским собором 18 июля прошлого года и папою Пием IX утверждения и торжественно провозглашенные определения были вашему высокопреподобию достаточно известны.

Положение, публично занятое вашим высокопреподобием относительно названного собора, вынудило архипастыря потребовать от вас по этому делу определенное заявление и увещевать вас к должному подчинению.

Это с отеческою любовью и исполнено 20-го октября прошлого и 4-го января текущего года.

Ваше высокопреподобие долго медлили дать определенный ответ. Вашим письмам от 29 января и 14 марта сего года, которыми вы отсрочивали (определенный ответ), архипастырь противопоставлял самое снисходительное терпение.

Наконец, последовало ваше, в тоже время, преданное гласности, заявление от 29 прошлого месяца, в котором вы не только отказываетесь признать названные соборные определения, но еще выставляете и защищаете совершенно еретический принцип веры и в то же время бросаете самые ненавистные обвинения против церкви.

В объявленном, после сего вашему высокопреподобию, решении от 3-го сего месяца ясно и убедительно было обращено ваше внимание на неизбежные последствия этого шага.

При всем том доселе нет никакого намека на то, что ваше высокопреподобие не желает оставаться в противлении церковным определениям.

После того, как ваше высокопреподобие таким образом противопоставили и продолжаете противопоставлять ясным и твердым вероопределениям католической церкви сознательное и упорное отрицание; после того, как вы – далее – оставили без всякого внимания много раз повторенные отеческие увещания и предостережения вашего архипастыря; после того, как вы, напротив стали публично защищать вашу оппозицию и приобрели приверженцев; после того, как возникшая от этого великая опасность для верующих, наконец, пересилила долго питавшееся уважение к вашему высокому положению в церкви и в государстве, равно как и к вашим бесспорным заслугам в учительстве, в науке и в общественной жизни, сделалось необходимым для спасения вашей души и для предостережения других специальным приговором объявить узаконенное церковью за crimen haereseos externae et formalis и вселенским ватиканским собором вновь установленное относительно его декретов 18 июля прошлого года большее отлучение (excommunicatio major), которому вы названным церковным проступком ipso facto подверглись, и этому церковному судебному приговору дать соответствующую гласность, что сим я имеется в виду.

Мюнхен, 17 апреля 1871 г.

Д-р Иосиф фон Пранд, кафедральный протоиерей и генеральный викарий.

18 апреля 1871 г.

Ординариат архиепископии мюнхенской и фрейзингенской сие поручает здешнему городскому приходскому св. Людвига управлению приказать, при богослужении в будущий воскресный день

23 сего месяца с церковной кафедры объявить, «что ваш высокопреподобнейший господин архиепископ велел объявить Stiftsprobst’y и профессору д-ру фон Дёллингеру, равно как и придворному бенефициату и профессору д-р Иоанну Фридриху, что они за их сознательное, упорное и публичное отрицание ясных и твердых церковных вероопределений подпали большему отлучению со всеми с этим связанными каноническими последствиями».

Уведомление об исполнении ожидается.

Мюнхен, 18 апреля 1871 г.

Д-р Иосиф фон Пранд, кафедральный протоиерей и генеральный викарий.

К. Остерауэр, секретарь.

18 октября 1874²⁴

Высокопочтенный господин! Охотно отвечаю на предложенные мне вопросы, конечно с необходимою краткостью, как очень занятый старый человек.

1. Что касается меня, то по убеждению причисляю себя к старокатолической общине; я думаю, что она имеет исполнить высшее, данное ей посольство, и притом троякое:

a) Свидетельствовать о древнецерковной истине и против новых лжеучений о папской универсальной власти и непогрешимости, особенно же служить неумолкающим и пребывающим протестом против пагубного, впервые этим папою придуманного произвола в изготовлении новых членов веры.

b) Второе призвание старокатолической общины, по моему мнению, состоит в том, чтобы представить собою церковь, постепенно, в последовательном прогрессе очищенную от заблуждений и суеверий, более сообразную с древнею, еще неразделенною церковью.

с) С этим стоит в связи ее третье призвание, именно – служить орудием и посредствующим членом будущего великого воссоединения разделенных христиан и церквей. Начало этого, хотя и малое еще, сделано несколько недель пред сим в Бонне. Я верю в продолжение этого дела мира.

2. Я не имею решительно никакой надежды, чтобы при следующем, или при одном из ближайших пап, сделано было что-либо доброго в великом и существенном и, сколько я замечаю, все, знающие состояние римской курии и римского клира, не имеют с этой стороны никакой надежды также, как и я. Во всей этой папской общине, внутри и вне Италии, есть только одна, единственная движущая сила, к которой все прочее: епископы, кардиналы, духовные ордена, школы и пр., относится пассивно, это иезуитский орден. Он есть душа, владыка всего римского церковного бытия. Так будет конечно и при новом папе, потому что этот орден необходим и в тоже время он не может существовать, не господствуя или не стремясь к господству.

Раньше, до 1773 года, в церкви существовали разнообразные противовесия; другие ордена были еще сильны и полны жизни; теперь эти другие ордена ничто иное, как или бессильные тени, или частью вольные, частью невольные спутники одной руководящей, иезуитской звезды; и римская курия, чтобы ей оставаться курией и сохранять за собою ее церковную монополию, ее денежные средства и пр., необходимо должна опираться на иезуитов, т. е. служить им и их стремлениям. Но иезуиты – это воплощенное суеверие, соединенное с деспотизмом. Господствовать над людьми посредством папы, сделавшегося их слугою, это их задача, их цель, их мастерски усвоенное искусство. Отсюда стремление механизировать религию, sacrificio dell inteletto – принесение ума в жертву, которое они так прославляют; дрессура душ в безусловном, слепом повиновении и пр.

А как обстоит дело в римской общине теперь, после 18 июля 1870 г., в чего следует ожидать в ближайшем будущем это вы можете видеть из того, что могло осуществиться нечто самое чудовищное, что когда-либо происходило в области богословского учения, не вызвав против себя ни одного голоса, я разумею торжественное провозглашение учителем церкви (Doctor ecclesiao) Альфонса Лигуори – рядом, следовательно, с Августином, Амвросием и пр., человека, сочинения которого, благодаря его южной морали, извращенному почитанию Марии, непрестанному употреблению самых грубых подлогов и басней, представляют собою магазин заблуждений и всякой лжи. Во всей церковной истории я не знаю ни одного примера столь ужасной, столь пагубной путаницы.

И об этом молчит все! И подрастающее поколение клира во всех семинариях будет отравляться этими книгами Лигуори!

Такое состояние не может, конечно, долго продолжаться; раньше или позже, так или иначе, должна же наступить реакция к лучшему, но где и как – это-то и скрыто от нашего взора.

На ваш третий вопрос, что я советую вам делать, отвечаю: следуйте вашему убеждению и не давайте себя обмануть под предлогом сохранения единства и безусловного повиновения, которым прикрашивается всякая ложь и всякое, даже самое грубое искажение религии. В этом бедственном состоянии мы можем и должны быть свидетелями пред Богом и людьми, познанной нами истине мы можем и должны отдать подобающую ей честь. Всеобщее равнодушие, тупоумное поведение клира, думавшего единственно о собственных удобствах, вот что навлекло на нас это бедствие Ватикана. Чем больше будет число исповедников и отказавшихся от ложного учения и повиновения, тем выше поднимется надежда выздоровления.

Это – второпях!

Со всем высокопочитанием преданнейший вам

И. фон Дёллингер.

23 июня 1878 ²⁵.

Почтеннейший господин! Известия в пересланном листе, касающиеся как меня, так и профессора Фридриха – злонамеренная ложь. Это уже в четырнадцатый раз ультрамонтанские газеты извещают о моем подчинении, что будет еще неоднократно случаться. Я не обесчещу моей старости ложью пред Богом и людьми, в этом вы можете быть уверены.

С дружеским приветствием вам преданный

И. фон Дёллингер.

1 мая 1879 г.²⁶

... Что от Льва XIII нельзя ожидать ничего, сколько-нибудь значительного в смысле улучшения церковного положения, это стало для меня несомненным с тех пор, как он объявил кардиналам, без изъятия креатурам его предшественника, что он ничего не будет предпринимать без их совета и согласия. Что он сделал кардиналом Ньюмана (Newman), умом и знанием так возвышающегося над римским vulgus praelaticum, это объясняется только тем, что в Риме неизвестны действительные воззрения этого человека. Если бы Ньюман писал по-французски, по-итальянски или по-латыни, то многие из его книг стояли бы на индексе.

Несколько лет подряд я следил за влияниями папства чрез все века и во всех направлениях и особенно изучал также историю отдельных государств и национальных церквей, как она организовались под воздействием Рима. Результат таков: влияние Рима гораздо вреднее и разрушительнее, нежели как я думал приблизительно до 1860 года. Относительно Германии – это можно почти руками осязать, если следить за причинами погибели нашей старой империи. В романских странах еще хуже...

4 мая 1879 г.

Мой любезный Невин!

Предполагаю, что вы имеете влияние, достаточное для того, чтобы в одной из либеральных газет поместить небольшую статейку или заметку, в которой бы опровергнуто было распространенное по всей Европе лживое известие о преднамеренном будто бы мною или о совершившемся уже моем подчинении ватиканским декретам.

Я ничего такого ни писал, ни делал, что бы могло дать основание к подобному слуху. Приведенным в некоторых газетах обстоятельства – чистый вымысел.

Только три неделя тому назад я напечатал (в Allgemeine Zeitung 6, 7 и 8 апреля) речь, в которой ясно заявляю, что из тех, у кого ум научно образован, никто и никогда не примет декретов ватиканского собора.

В течение последних девяти лет я посвящал мое время главным образом новому исследованию всех тех вопросов, которые относятся к истории пап и соборов; я снова прошел, так сказать, всю область церковной истории; результат тот, что основания неправды ватиканских декретов неопровержимы. Когда от меня требуют, чтобы я поклялся, что эти определения истинны, то я испытываю такое же ощущение, как если бы меня заставляли поклясться, что дважды два составляюсь пять, а не четыре.

Прошу у вас, любезный Невин, дальнейших сообщений о том, что делается в Риме.

Вы устроите, быть может, так, что подобная заметка будет помещена и в одной из американских газет.

Totus tuus (весь ваш)

И. Дёллингер,

Мюнхен 4 мая 1879.

15 и 28 февраля 1880 г.

15 февраля 1880.

Почтенный господин доктор!

Вот уже несколько лет из глубины сердца я прошу Бога, да ниспошлет Он в ваше сердце луч Своей божественной любви, чтобы в этом небесном свете вы могли увидать бездну, у которой вы стоите, и чтобы Он таким образом сохранил вас от этой погибели; и так как мысль о вашем высокопреподобии не дает мне более никакого покоя, я решаюсь теперь, как бы дерзким это ни могло вам показаться, умолять вас самих о содействии этой божественной благодати. Острый ум вашего высокопреподобия слишком глубоко проник в учения нашей святой религии, чтобы не знал, что если столь обильно облагодатствованный, столь высокоодаренный и светло просвещенный священник восстает против авторитета церкви и умирает в противлении ей, то его ожидает гораздо более страшное наказание, чем других, имевших меньше познаний, меньше благодати и потому меньше ответственности. Меня охватывает истинный ужас и совершенно невыразимое сострадание, когда я думаю о страшной будущности, которая неизбежно вас ожидает, если вы еще и теперь, в одиннадцатый час, не обратитесь. О, ваше высокопреподобие, на коленах хотела бы я умолять вас: пожалейте же вы вашу несчастную душу, спасите ее от этого ужаснейшего из всех бедствий! Вы это знаете, вы веруете в это: так что же может удерживать вас от обращения? Мысль о том, что скажут некоторые люди? Гордость, не желающая признаться ни в каком заблуждении? Ах, что все это значит! Как можно колебаться и медлить, когда на одной чаше весов – с ничтожною долею мишуры кратковременной человеческой чести – вечность, полная неописуемой муки, а на другой, – как награда за героическую решимость, – вечное, беспредельное блаженство, созерцание Бога, обладание Им!

Те немногие, которые, быть может, позволят себе порицать ваш шаг, не могут никогда взять на себя вашу вину пред Богом и понести за вас наказание; напротив, многие католики и еще больше ангелы и святые на небе будут с блаженнейшею радостью и ликованием приветствовать ваше обращение, удивляться вашему героическому самоотвержению и смирению, все они будут напутствовать вашу душу своими молитвами и помогать вам в тот час, которого никто не минует. Некогда ваше высокопреподобие с захватывающем красноречием изобразили смерть святого Франциска, заключив ее изображение словами: «дай Бог нам всем такую кончину!» Этот святой будет при вас в последний час, будет вас укреплять и утешать, если вы теперь будете иметь мужество сделаться опять смиренным сыном церкви.

О, ваше высокопреподобие, откройте еще ваше сердце божественной благодати, не ждите, пока будет слишком поздно! Призывайте (в молитве) святого Франциска!

С самыми верноблагонамеренными, с самыми горячими желаниями блага вашему высокопреподобию подписывается * * *

28 февраля 1880.

Высокопреподобнейший господин! В нынешний день не могу не повторить вашему высокопреподобию, как много я, как усердно все добрые католики молимся за вас Богу, чтобы Он в преизобилии излил на вас непреоборимый ток света и благодати, и чтобы вы, им побежденные и вынужденные божественною любовью, поверглись к стопам Спасителя, – нет, чтобы бросились в Его всегда вам открытые объятия, погрузились бы в Его божественное сердце и там нашли бы покой, там – мир и блаженство, которыми иначе вы нигде и никогда, да, – во всю вечность, не будете наслаждаться. Ох, ваше высокопреподобие, что значат девяносто, сто лет пред вечностью! Что значит какая бы то ни была честь пред людьми, коль скоро требуется отказаться от этой чести, чтобы избежать правосудия Божия и, что еще больше, Его кары! Стоит ли чего-либо прошлое, с которым необходимо порвать, коль скоро этим мы можем достигнуть блаженного созерцания Бога! Не позволяйте этим человеческим побуждениям мешать вам сделать то, чем вы возбудите к себе радостное удивление всего католического мира и приобретете вечное блаженство и безмерные награды по ту сторону гроба. О, обдумайте это теперь, пока еще есть время! Смотрите, как любвеобильно Спаситель ожидает вас, как Он, не смотря на замедление вашего обращения, прилагает вам лета на лета, снова и снова Своею благодатью стучит у вашего сердца! Не заставляйте Его ожидать больше; на Его столь великую любовь ответьте, наконец, любовью, истинным покаянным возвращением домой и таким образом спасите себя от вечной смерти!

Чтобы ваше высокопреподобие в искреннейшем раскаянии любви нашли свет и силу к этому обращению и таким образом обеспечили бы себе, после долгой жизни на земле, и обладание Богом на всю вечность, – это составляет мое искреннейшее желание в нынешний день, мою молитву за вас к Матери Благодати и к тому серафимскому святому, которого ваше высокопреподобие раньше так высоко чтили и славу которого так красноречиво возвещали.

С этим желанием, с этою молитвою остаюсь вашего высокопреподобия преданная * * *

(1880).

...Прежде всего приношу мою искреннюю и глубоко прочувствованную благодарность за попечение о спасении моей души, выразившееся в благосклонном письме ко мне.

Что касается самого дела, то пред мужчиною я просто сослался бы на те факты и основания, которые я опубликовал в 1871 году, когда от меня требовали подчинения ватиканским декретам, и из которых ни один факт и ни одно основание, по-моему, более чем когда-либо твердому убеждению, до сих пор, не опровергнуты и не могут быть когда-либо опровергнуты. Но Ваше... вероятно никогда не видали того сочинения или, и увидав, не удостоили внимания, Вам, конечно, сказали, что все то, что я утверждаю, неправда, и вы этим успокоились, что я нахожу совершенно натуральным. При всем том позволяю себе обратить ваше внимание на некоторые обстоятельства, которые, может быть, несколько смягчат ваше суждение о моем положении и моем поведении.

Мне теперь 81-й год; 47 лет я был публичным учителем богословия и во весь этот длинный период времени никогда и ни от какого церковного, ближайшего или отдаленного, начальства не доходило до меня никакого-либо обвинения, ни даже только какого-либо приглашения к ответу или к лучшему объяснению чего-либо. Новым членам веры, установленным Пием IX с его собором, я никогда не учил. Во время моей юности, когда я учился в Бамберге и Вюрцбурге, они имели значение богословских мнений, и многие прибавляли: плохо обоснованных богословских мнений. Во мне, полстолетия изо дня в день занимавшемся этими материями и всеми, относящимися сюда вопросами, более и более укреплялось убеждение, что эти учения и притязания не только ложны, не имеют основания в библии, предании и истории, но и имели самые вредные действия для церкви, государства и общества прежде, чем возведены были в достоинство и получили обязательную силу членов веры. Но вот настал роковой 1870 год. Если бы я оказал послушание требованию присягнуть новым догматам, то я тем самым объявил бы себя самого лжеучителем, и не себя только, но и моих почивших учителей и множество друзей и товарищей, находившихся в одинаковом со мною положении. Напрасно просил я, чтобы меня оставили при той вере и том исповедании, которым я до сих пор оставался верным без упрека и противоречия. Быв еще вчера правоверным, сегодня я оказался достойным отлучения еретиком не потому, что я изменил мое учение, а потому, что другие нашли хорошим затеять перемену и мнения переделать в члены веры.

Я должен, как гласит любимое иезуитское выражение, привести в жертву мой разум (sacrificio dell’ intelletto). Того же и Ваше ... желание от меня. Но если бы я это сделал в вопросе, для исторического глаза вполне ясном и несомненном, то для меня не существовало бы более вообще никакой исторической истины и уверенности; я должен был бы тогда думать, что во всю свою жизнь я находился в мире грез и шарлатанства и всецело неспособен в исторических вопросах отличить истину от басни и лжи. Таким образом у меня прямо исчезла бы почва из-под ног, равно как и для моих религиозных воззрений; потому что и основанием нашей религии служат ведь все же исторические факты. Прежде всего я должен быть убежден, что главные события евангельской и апостольской истории в существенном истинны и неприкосновенны, и это убеждение у меня, в моем звании учителя и по занятиям всей моей жизни, должно быть научным, то есть приобретенным моею собственною умственною работою и закрепленным чрез тщательное исследование, так как все, что утверждается о церкви и ее авторитете, предполагает эти исторические факты.

Чтобы Ваше... сказали, если бы вам от имени папы приказали веровать и исповедовать, что существование и вся история Наполеона первого Бонапарта есть миф, выдумка? И вот с такою же самою искреннею и никаким авторитетом в мире непоколебимою уверенностью, с какою вы убеждены в существовании Наполеона и в главных фактах его жизни, я знаю, что ватиканские декреты неистинны. Это значит: я знаю, и притом, не из вторых или третьих рук, а чрез тщательное в течение жизни изучение всех источников. Знаю, что оба положения об абсолютном всевластии и непогрешимости папы, которые в христианском мире будто бы всегда были предметом веры и практики, неверны. Только длинною цепью хитрости и насилия, подкупом, обманом и фикцией мало-помалу удалось отодвинуть на задний план древнее учение, не смотря на тысячекратное его обоснование, и доставить окончательную победу новому, измышленному в интересах монашества. Для этого потребовалось, конечно, несколько столетий.

Меня уверяют, что Ваше... обладаете отличным умственным образованием, следовательно, знаете, без сомнения, французскую классическую литературу, знаете таких мужей, как Боссюэт и Фенелон, и знаете также, что эти мужи и с ними все епископы и богословы, вообще весь французский клир до революции веровали и учили по-галликански. Это значит, они отвергали именно эти два новые члена веры ватиканского собора. При всем том они всегда были утверждаемы папами в их сане, чем папы постоянно свидетельствовали об их совершенном правоверии. Если бы мой епископ захотел мне объявить: я разрешаю тебя от отлучения под условием, чтобы ты веровал и исповедовал относительно папы так, как учили Боссюэт, Фенелон и с ними сотни самих благочестивых и самых ученых епископов, – то, кто охотнее меня подчинился бы этому? Вместо этого от меня требуют, чтобы я клятвою подтвердил ватиканские определения, следовательно требуют того, что было бы для меня явным клятвопреступлением и притом двойным: ибо этим я должен был бы, во-первых, нарушить присягу, которую требовала от меня церковь при вступлении моем в отправление моей должности, именно присягу в том, что я буду изъяснять священное писание всегда согласно с толкованиями святых отцов, и во-вторых, в потребованной от меня присяге я должен был бы совершить над собою нравственное самоуничтожение. Потому что этою присягою я засвидетельствовал бы, что во всю мою жизнь я учил ложно, что я ложно понимал и толковал церковную историю, отцов, Библию. И чего бы я достиг этим? Во-первых, того, что в остальной моей жизни я не имел бы ни одного часу покоя, и затем – того, что я перешел бы в другую жизнь, как лжец и притом обремененный страшною тяжестью клятвопреступления.

10 июня 1886 г.

Высокопреподобнейший господин Stiftsprobst!

Только немногим даруется столь глубокая крепкая старость с такою свежестью ума, как вам, высокопреподобнейший господин Stiftsprobst! Хотя я на десять лет моложе, сильно однако же чувствую уже старческую немощь и потому сделал уже шаг к назначению коадъютора. Но прежде чем покончу мою жизнь, я желал бы позволить себе еще одно слово к вашему высокопреподобию и к вашей милости, – слово, внушенное мне столько же неиссякаемым почтением к великому ученому, сколько благодарною памятью обо всем том благоволении, какое вы мне прежде оказывали. И это слово есть сердечная просьба: забудьте, высокочтимый господин, все оскорбления, причиненные вам временными врагами и, к радости ангелов и людей, помиритесь с церковью, которую вы так долго и так достославно защищали. Не бросайте без дальних рассуждений в сторону мою просьбу, как посланную без всякого права, она исходит от искреннего и благодарного сердца, и я знаю, да и сами вы знаете, что тысячи и тысячи внутренне присоединяются к этой просьбе. Этим миром увенчайте славное поприще вашей так изобильно благословенной жизни!

С отличным высокопочитанием остается вашего высокопреподобия и вашей милости преданнейший

Д-р Гефеле, Е. Р.

1878, 1879 и 1886 г.

Мюнхен, 12-го декабря 1878 г.

Высокопреподобнейший, высокочтимый господин Stiftsprobst! Недавно я сделал для раздачи друзьям в знак памяти новое издание увещательного послания, которое я, при вступлении в мою архипастырскую должность, адресовал клиру и народу мюнхенской и фрейзингенской архиепископии. Мне сильно хочется, высокопреподобнейший господин Stiftsprobst, видеть этот подарок, как знак памяти и в руках ваших – незабвенного учителя моей юности, к которому я всегда хранил в сердце старое почтение и благодарность. Благоволите благосклонно принять эти мои первые слова к моей пастве и при этом дозволить мне искреннее уверение, что я с участием и самым дружественным расположением останусь, высокочтимый господин Stiftsprobst, вам преданным

Антоний, архиепископ мюнхенский и фрейзингенский.

Мюнхен, 27 февраля 1879.

Высокопреподобнейший, высокочтимый господин Stiftsprobst! Завтра вы празднуете ваш восьмидесятый день рождения. С искренним участием приветствую я этот день; с благодарностью школьника к своему маститому учителю, с почтением ученика к высокопрославленному носителю самой богатой науки, с любовью озабоченного архипастыря к собрату, еще не соединившемуся с ним в том, что есть высшего и важнейшего, буду я завтра духом находиться около вас. В таком настроении желаю я вам, высокочтимый господин Stiftsprobst, преизобильного небесного благословения на завтрашний день и на все дальнейшие дни вашей жизни, которых еще длинный, длинный ряд да дарует вам благость Божия; с таким расположением я молюсь за вас. И вы чувствуете это, прежде чем я выговорю о каком даре Божием мог бы я искреннее и теплее молиться для вас, как не о той милости, чтобы Его свет и Его жезл возвратили вас к единству с тою церковью, которой верховный глава, также скорбящий о вас, как и ваш епископ, желал бы так охотно протянуть вам руку мира. Благость Божия да дарует еще этот момент, прежде чем день еще более склонится к вечеру н настанет полная тьма, к радости тысяч, подобно мне с нетерпением ожидающих этого момента, и к утешению святой церкви, в отделении от которой душа конечно не может найти покой и мир.

Со всею тою любовью и заботою, свидетелем которых недавно сделался для нас вечер 21-го января, есмь и пребуду, высокочтимейший господин Stiftsprobst, вам совершенно преданный

Антоний, архиепископ мюнхенский и фрейзингенский.

Мюнхен, 30 июля 1886.

Высокопреподобнейший, высокопочтеннейший господин Stiftsprobst! Не много бывает дней, в которые я с старою любовью и участием не думаю об вас, в которые забота и молитва о вашем благе и спасении не трогают души моей. Случай засвидетельствовать это представляет мне нынешний день – канун ваших именин, которые вы будете завтра праздновать. И я с вами праздную, но, к сожалению, не могу это делать с чистою радостью; она омрачается мыслью, что я не могу протянуть вам братскую руку для одинакового стремления и для одинаковой борьбы за Христа и Его царство; что чтимый учитель стоит здесь, а благодарный ученик – там; что епископ вынужден видеть вдали от себя как раз того из вверенных ему, кого он со всею любовью и горячностью сердца желал бы видеть ближе всех к себе. Вот это-то духовное настроение побуждает и влечет вашего епископа сказать благожелательное слово дорогому собрату, пригласить его и просить, да примирится он со святою римско-католическою церковью, за которую он некогда горел ревностью и так благоуспешно ратовал и словом, и писанием, и делом; да вступит он опять в то общение с нею, в котором он некогда чувствовал себя счастливым.

Как раз в последнее время, при внешних встречах, неоднократно вы, высокопочтенный господин Stiftsprobst, обнаруживали такую дружественную взаимность и такое благожелательное расположение, что я смело и с уверенностью обращаю к вам этот призыв. Господь почти необыкновенно продлил дни вашей жизни и чудесно одарил вас духовными и телесными силами. Но кто знает, как долго еще будет вам открыт срок к возвращению в церковь? И мои года уже далеко подвигаются вперед. Да даруется времени моего епископского управления тот счастливый день, в который я мог бы привести вас опять к церкви Божией и к ее верховному Пастырю! Это было бы торжеством для миллионов верующих, радостью для ликов блаженных, ручательством за ваше собственное вечное спасение!

Умоляя милосердие Божие об этом счастливом дне, со всею любовью и участием остаюсь вам верно преданный

Антоний, архиепископ мюнхенский и фрейзингенский.

1 марта 1887.

Ваше превосходительство! Долго – вы скажете: слишком долго – медлил я исполнить мое в прежнем письме³⁰ данное обещание. Несколько недель я носился с мыслью в пространном изложении сообщить вашему превосходительству важнейшие основания моего пребывания в доселешнем положении. Многое, относящееся к этой цели, я уже и написал. Между тем я постепенно приходил к убеждению, что материал, по его важности и полноте, возрастет в целую книгу или тетрадь и что я не могу отнимать у вашего превосходительства драгоценное время для чтения такого рода. Поэтому довольствуюсь упоминанием некоторых фактов, чтобы только предложить вашему превосходительству отчет о настоящей моей точке зрения и настоящем моем духовном состоянии.

Во-первых, в анафеме, которую здешний соборный капитул от имени вашего предшественника велел провозгласить против меня со всех кафедр, я и теперь могу видеть только насилие и несправедливость. Ведь я вызывался на то, чтобы меня поучили, чтобы публично опровергли меня. Если я в тоже время просил, чтобы и мне при этом дозволено было говорить, и чтобы были выслушаны и мои недоумения, – то это само собою разумелось и соответствовало бы вполне церковной практике. Советники архиепископа были ведь уверены в победе; ложность всех моих утверждений в их глазах была ясна как солнце; следовательно, они были убеждены, что рассмотрение дела могло привести только к моему публичному поражению и посрамлению, и мне тогда естественно ничего более не оставалось бы, как только с благодарностью и со смирением принять данное поучение и покориться. Pertinacia (упорства), следовательно, с моей стороны, очевидно, не было, и ваше превосходительство знаете, что где этого нет, там отлучение из-за разности в учении напрасно и недействительно. Тому, как со мною поступили в самом деле, в истории нет примера. Еще никогда не случалось, чтобы старца, который в течение 45-ти-летнего учительства никогда не навлекал на себя хотя бы только замечание или неодобрение со стороны епископа, – которого православие до тех пор никогда не подвергалось хотя бы только констатированному подозрению, – чтобы такого старца, не выслушав его и недолго думая, излюбленною формулою предали сатане. Более того: в доставленных мне от духовного начальства документах мне объявляется также, что я подвергаюсь всем последствиям, которые каноническое право соединило с отлучением. Каноническое же право смотрит на отлучение, не как на смертный приговор произнесенный над душевною только жизнью; оно и тело отлученного подставляет убийственной стали любого ревнителя. Ибо декрет папы Урбана II, принятый в общий церковный учебник и книгу законов, гласит так: «убийцам отлученных вмени, как вы научились из чина римской церкви, в обязанность соответствующее их намерению удовлетворение. Ибо мы не считаем убийцами тех, которые, горя ревностью католической матери против отлученных, убили некоторых из них. Но чтобы не была оставлена дисциплина той же матери церкви, возложи на них, как мы сказали, соответствующее покаяние, которым они возмогут умилостивить обращенные против них очи божественной чистоты, если бы они при сказанном проступке, по человеческой слабости, впали во что-либо нечистое»³¹. Так и кардинал Туррекремата (Turrecremata), главный, как известно, основатель ученья о папской непогрешимости, последовательно объявляет относительно этого, у Грициана Causa 23 quaest. 5, с. 47 Excommunicatorum находящегося решенья: «если кто по истинной ревности убил отлученного, то nullam meretur poenitentiam».

Такие вещи проделаны надо мною лицами, руководившими совершенно несамостоятельным господином фон Шерром, и эти лица раньше были моими учениками.

Какое преступление совершила я, что меня наказали тягчайшим из всех наказаний, таким наказанием, которое по церковному суду тяжелее смертной казни?

Я отказался признать собор, которому, помимо числа, не доставало почти ни одного из условий, требуемых богословием для его законности, собор, на котором, как доказано, не было никакой свободы, никакого основательного исследования, никакого изложения действительного предания, собор, одно беспримерное делопроизводство которого уже возвещало епископам об их порабощении. Господин архиепископ фон Шерр на первых же порах по своем возвращении чистосердечно сообщил мне многие факты, которые не оставили во мне никакого сомнения в этом отношении; к этому прибавились еще устные и письменные отзывы других епископов, которые все были в том же смысле. В недавно появившемся произведении господина фон Шульте: «Der Altkatholicismus», находится богатый материал подобного рода епископских писем и свидетельств. Можно ли еще что-нибудь благовидное сказать против этого множества самых полновесных голосов? Ваше превосходительство сами, конечно, далеки от того, чтобы этих достопочтенных, частью находящихся еще в живых, товарищей назвать лжецами и клеветниками церкви. В виду таких известий и показаний, поистине хотелось бы скрыть свою голову в скорби и печали об этом никогда более неизгладимом позоре западной церкви. То, что происходило на ватиканском соборе, хуже того, что было на эфесском 449. Потому что хитрость и обман, духовное принуждение, систематическое давление под видом свободного совещания – все это хуже, чем телесные побои и дикие вопли, как это было в Эфесе.

И самое учение теперь, эти новые члены веры, изготовленные спустя восемнадцать столетий после апостольского времени, и которые хотят навязать миру как древнейшую истину, – эти декреты веры, которыми ниспровергаются торжественные решения трех вселенских соборов (680, 1415, 1431)³², не смотря на то, что эти решения были подтверждены папами! И эти новые положения веры составляют теперь и должны составлять основные и краеугольные камни, на которых в будущем должна держаться твердость и неприкосновенность всего здания католического учения! Древнее всеми отцами так часто внушаемое правило: Nihil innovetur, nisi quod traditum est (пусть не будет вводимо ничего нового, что не было предано) превратилось в противоположное и теперь следовало бы переработать или запретить все более древние учебники богословия, потому что они опираются на предание; а это предание было бы только обманчивым призраком, если бы оно твердо не держалось того положения, что всякое новшество, противопоставляющее себя древнему учению, негодно и ложно.

Признаюсь вам, что и для меня было время – после 1836 года, когда я сам искренно желал иметь возможность принять и доказать так называемую папскую систему. Я видел тогда именно, что иезуитский орден со всею своею, быстро возраставшею, силою стремился дать этой доктрине исключительное значение и находил поддержку в этом и одобрение в Риме и в большей части епископата. В тоже время я видел, что во Франции древнее галликанское учение с особенною силою все более и более вытеснялось и обесславливалось, тогда как там же делало гигантские успехи полное неверие. Во мне зародилось предчувствие, какие события и отношения могут ожидать нас, и я ощущал потребность для моего собственного поучения и уверенности, посвятить атому вопросу основательное и всестороннее изучение и прежде всего изучить сами источники. В тоже время меня занимала мысль, не могу ли я восполнить неоднократно ощущавшийся пробел в литература и написать историю папства, соответствующую современным научным требованиям. И вот многолетним, настойчивым трудом я собрал материал, обширнее и полнее которого не найти ни в каком печатном произведении. Я не думаю, чтобы от меня ускользнуло какое-либо, сколько-нибудь значительное свидетельство. Результатом было – сознание, что этот предмет, в его полуторатысячелетнем движении и развитии, я обозреваю ясно и довел до такой известности, какая вообще возможна в исторической области, – затем убеждение, что я должен отказаться от намерения написать историю папства, потому что книга моя тотчас же, без сомнения, попала бы в индекс и я был бы вынужден, согласно с новою, при господине фон Шерре заведенною практикою, или сделать лживое отречение или бросать мою академическую учебную деятельность, к которой я всею душою был привязан.

Что же касается догматического вопроса, то мне было ясно и несомненно, что все здание папского всемогущества и непогрешимости покоится на хитрости и обмане, на принуждении и насилии в их разнообразных формах, и что камни, из которых выведено это здание, взяты из простирающиеся чрез все века, начиная с пятого, ряда подлогов и фикций и на них основанных заключений и следствий.

Вот моя точка зрения, и ваше превосходительство рассудите сами, с какими чувствами я должен принимать такие внушения, как ваше и как те, которые теперешний папа уже троекратно предлагал мне. Ежедневно я говорю себе, что я немощный, всегда и многообразно ошибающийся человек. Вся моя умственная жизнь в сущности есть постоянное исправление и отложение прежде принятых мнений и образовавшихся взглядов. Во мне живо сознание, что я никогда с упорством не избегал лучших воззрений, по крайней мере не могу припомнить ни одного подобного случая. Я отказывался, хотя сначала и с тяжким сердцем, от самых любимых мнений, как скоро их несостоятельность делалась для меня ясною. Возможно конечно, что у меня наступило расстройство познавательных сил, делающее меня неспособным понимать исторические факты. Примеры подобного состояния, даже у знаменитых людей, у всех пред глазами. В таком случае болезнь эта уже очень старая у меня; потому что относительно спорных пунктов я всегда питал одинаковое убеждение приблизительно с 1857 года, со времени моего возвращения из моего путешествия в Рим. И если бы я в самом деле находился в этом болезненном состоянии, то так желаемое и просимое мною публичное собеседование было бы наилучшим средством к исцелению, если не для меня, то во всяком случае для тех многочисленных лиц, которые в подлежащем деле доверились моему знанию и моей любви к истине, и которые через раскрытие моего действительного состояния, конечно, разочаровались бы и возвратились бы опять к большой общине³³.

Вы, высокопреподобнейший господин, питаете в себе, по-видимому, еще худший взгляд на мое духовное состояние. Вы увещеваете меня подумать о спасении моей души и на это серьезное увещание я отвечаю с благоговейною благодарностью. В форме кроткой, полной пощады для меня, вы хотите этим сказать: «если ты умрешь без отречения (от заблуждения своего), то ты всеконечно отправишься в ад на вечное осуждение. Потому что ты находишься, по меньшей мере с 1871 года, в упорном смертном грехе; твое состояние не есть невольное заблуждение или расстройство силы мышления, но ожесточение и демонское ослепление». Если бы я действительно находился в таком положении, то всего лучше, конечно, было бы совершить надо мною заклинание, нежели пробовать обратить меня поучающим религиозным собеседованием.

Но я прошу вас принять во внимание, что дело идет не обо мне только, но гораздо более, чем о тысячах лиц, для которых раскрытие моих заблуждений и уяснение затемненных церковных учений имело бы те именно последствия, которых ваше превосходительство так горячо желаете.

В вашей власти, ваше превосходительство, находится то, что может совершиться для достижения вашей цели. Выберите из духовенства вашей епархии, которая так богата учеными мужами, одно или нескольких лиц; я готов отвечать каждому и предлагаю только одно, в сущности само собою подразумевающееся условие, чтобы были допущены два стенографа для внесения в протокол речей обеих сторон, и чтобы этот протокол был затем напечатан для публики. Если я буду опровергнут, то торжественно обещаю вам тотчас покориться и отречься (от своих заблуждений). Остаток моей жизни, если он мне еще будет дарован, я употреблю тогда на то, чтобы самому опровергнуть мои собственные сочинения.

Как я замечаю из вашего письма, вы, высокопреподобнейший господин, с полною несомненностью веры убеждены, что вновь сделанные, теперь 17-ти летние члены веры содержат в себе ясную, как солнце, истину и что, следовательно, раскрыть ничтожность многочисленных против нее возражений не составляет большого труда. Тот, кого вы изберете, будет, конечно, также думать и потому с полною уверенностью в победе выступит против хилого, 88-ми летнего старика. Ведь дело идет не о тайнах веры, как Троичность и Воплощение, о которых, конечно, можно без всякого успеха диспутировать до конца мира. Мы стоим здесь на твердой почве истории, свидетельств, фактов. Это такие предметы, которые могут быть так освещены н разъяснены, что всякий благовоспитанный и обученный человек, хотя бы он и не изучал богословия, может составить свое собственное суждение о правде или неправде на той или на другой стороне.

Знаю, что мое предложение встретить самое сильное противоречие со стороны вашего ординариата; потому что он обыкновенно держится правила отказывать всякому, кто просит его выслушать, и немедленно поражать его палицею церковного отлучения. Но я прошу вас подумать, что такое поведение прямо противоположно истинно церковному. Вы сами знаете, что часто епископские синоды учреждаемы были только затем, чтобы кому-либо, обвиненному в лжеучении, доставить случай к объяснению и защите; примеров этого – множество. С простым мирянином, Пелагием, имели дело на многих синодах в течение шести лет, как ни явно было его лжеучение, пока наконец не последовало отлучение его от церковного общения. И как много имен можно было бы еще здесь назвать и из гораздо позднейших времен! Вам известно, когда и как изменено это вполне справедливое обыкновение. В двенадцатом столетии его еще соблюдали по отношению к Абелярду и другим, но в тринадцатом папы воздвигли суд веры с тайным делопроизводством, в качестве средств к обращению предписали пытку, carcer durus, мучительную смертную казнь, повелели, чтобы уже по одному подозрению подвергали истязаниям. Впрочем, Гусу и Иерониму в Констанце было еще дозволено подробно и обстоятельно защищаться, и потом уже их сожгли. Ординариат, я должен согласиться, имеет папскую теорию и практику на своей стороне и без сомнения скажет: теперь, в царстве насилия и папской непогрешимости, его поведение вполне правильно. При всем том было бы, думается мне, лучше поступить со старцем, почти полвека, верно служившим церкви, в духе более древней церкви, чем в духе века инквизиции и декреталий, и по крайней мере выслушать его. Вы, высокопреподобнейший господин, говорите мне, что мое подчинение было бы торжеством для миллионов верующих. Если действительно миллионы принимают некоторое участие в моем лице и в моей судьбе, то они, вероятно, хорошо приняли бы и то, чтобы со много было поступлено несколько менее строго и поспешно. Я знаю еще одну епархию, где со мною, вероятно, также бы поступили, как в Мюнхене, – именно регенсбургскую. Но как иначе все было бы, если бы мне пришлось пережить этот кризис в Вене, или в Праге, или Бамберге, или Ротенбурге!

Друзья и знатоки истории часто говорили мне: я должен. иметь во внимании, что нет церковного учреждения, которое от страшного злоупотребления было бы в большем презрении, чем отлучение. Сосчитано, что в прежние времена, напр., в четырнадцатом столетии, половина всех христиан была отлучена от церкви; тысячи христиан оставались целые года под отлучением из-за нескольких шиллингов; в те времена из-за одного человека нередко подвергали отлучению целые нации; церкви было навязано папское учение, что можно и должно миллионы верующих лишать на целые года дарованных им от Христа благ, если какой-нибудь государь сделает что-либо неугодное папскому престолу, И сам я говорил себе: быть отлученным – это обыкновенное приключение, на которое сами отлученные большею частью не обращают внимания до такой степени, что римская курия сделала особую на этот случай рубрику в формулярах лиц, представляемых к повышению или к другому какому-либо поощрению. В тоже время я знал, что несправедливое отлучение, по учению отцов, служит не к проклятию, а к благословению тому, кого отлучили. Все же я не хочу отрицать, что на меня больно подействовало это осязательное стремление возбудить против меня ненависть народа и вызвать покушения фанатиков. Вынуждена же была дирекция королевской полиции, вследствие обнародованных ординариатом мероприятий, формально предостерегать меня, чтобы я был осторожен, что готовится нападение на меня.

Все это, благодарение Богу, давно прошло! Мною овладело тогда чувство стыда, что немецкой нации и христианам иных исповеданий представлено было зрелище такой до пароксизма доведенной богословской ненависти (odium tbeologicum). С тех пор я молчал, не смотря на сильнейшие искушения к тому, чтобы говорить. Но ваше превосходительство признаете понятным, что теперь одна мысль вступить в какие-либо отношения к виновникам происшедшего представляется мне чем-то устрашающим и мучительным. Впрочем, действие, произведенное их поведением, было противоположно их намерениям. Кругом меня хотели создать врагов, против меня разжечь народную ненависть; ежедневная, вам хорошо известная клерикальная пресса получила против меня carte blanche. Но все было напрасно. Число тех, которые вблизи и издали оказывали мне знаки благожелательности и симпатии, в короткое время более, чем утроилось, и, что для меня еще дороже, ни один из моих друзей не оставил меня. Никто из тех мужей, добрым мнением которых я дорожил, не отвернулся от меня. Напротив, число этих покровителей и друзей непрестанно растет, также и в духовных сферах, и ваше превосходительство очень удивились бы, если бы я вам открыл, сколько из принадлежащих к нашему сословию выразили мне свое согласие или дали понять оное. И как могло быть иначе? Принуждением и насилием введены новые догматы; принуждением же и насилием они должны будут поддерживаться и на будущее время.

В завершение сего моего, изложенного пред вами исповедания, я должен упомянуть еще об одном пункте. Он касается клятвенного обета, который я наравне со всеми священниками должен был по церковному повелению дать под присягою: «равным образом признаю священное писание по смыслу, который святая матерь церковь содержала и содержит ... я никогда иначе не буду его понимать и толковать как сообразно с единодушным согласием отцов»³⁴, – гласит текст. Мне кажется, что те, которые признают ватиканские декреты, совершают тем самым формальное клятвопреступление. Достоверно известно, что толкование, которое в Риме в 1870 году дали местам, приведенным из Библии в доказательство новых догматов, совершенно уклоняется от отеческого и не находится ни у одного из экзегетов патристического века. Я спрашивал многих из нашего сословия, как они могут примирить такое клятвопреступление с своею совестью. Спрашиваемые или уклонялись от прямого ответа или только пожимали плечами. Говорили: «это – подробность, которою отдельный священник или мирянин не имеет нужды заниматься». Или: «в том именно и состоит сущность и заслуга веры, что доверяются живущим теперь иерархам и им предоставляют примирить противоречие, если такое существует». Мне нет нужды говорить вам, какое впечатление производили на меня подобные жалкие отговорки, и вот на пути, на который вы приглашаете меня вступить, уже у самого начала его лежит камень, которого я не в силах ни устранить, ни перескочить. Потому что я ведь должен был бы снова дать эту же присягу, но со вставленными в ее формулу папским престолом прибавлениями ватиканского собора, и, таким образом, одним, так сказать, дыханием призвать Бога в свидетели того, что я хочу веровать и учить известному учению, а вместе и тому, что прямо противоположно этому же учению. Можете ли вы мне это советовать серьезно? Обязан ли я предстать пред вечным Судиею с тяжестью двойного клятвопреступления на совести?

Не могу удержаться от предположения, что ваше превосходительство писали мне вследствие поощрения к тому со стороны товарищей или по дошедшему до вас из далека побуждению. Если бы это было справедливо, то вам, может быть, желательно публичное свидетельство того, что вы исполнили вашу задачу. И совершенно готов предать гласности этот мой ответ и наперед велел бы напечатать, само собою разумеется только с нарочно данного вами позволения, ваше письмо. Тем охотнее я готов к этому, что в деле столь высокой важности и близко или отдаленно касающемся всего человечества, слишком долго, как это я с некоторого времени чувствую, молчал я и оставлял публику в недоумении относительно настоящего состояния моих убеждений.

Ваше превосходительство не имеете, естественно, времени или считаете несогласными с вашим высоким достоинством заняться специально поучением и обличением меня. Но если бы из многочисленного круга находящихся в вашем распоряжении ученых богословов нашелся кто-нибудь, кто взял бы на себя это дело, то я наперед обещаю напечатать вместе и его ответ, разумеется с моими, если это окажется нужным, примечаниями.

Еще очень многое нужно было бы сказать и поставить на вид в интересе церкви, если она серьезно должна быть или сделаться columna veritatis (столпом истины); нечто из этого я тогда прибавил бы еще к сочинению.

С высоким почтением остаюсь вашего превосходительства покорнейший

И. фон Дёллингер.

Р. S. Только что замечаю, что может показаться, не противоречит ли последнее предложение сделанному раньше или не должно ли оно заменить его. Мое горячее желание, моя со всею почтительностью к вашему превосходительству обращенная просьба есть и остается та, чтобы мне дозволено было устное защищение и объяснение моих взглядов. Если бы это дозволено было, то мое письмо есть вместе и мой текст, удобный и пригодный к тому, чтобы мне и моему противнику послужить основанием при разъяснении дела.

19 марта 1887.

Почтеннейшей господин Stiftsprobst и государственный советник! В вашем письме ко мне от 1-го сего месяца вы между прочим выражаетесь так: «не могу удержаться от предположения, что ваше превосходительство писали мне вследствие поощрения к тому со стороны товарищей или по дошедшему до вас издалека побуждению». Это место вашего письма требует исправления. Благоволите принять уверение, что к этому шагу ни товарищи меня не поощряли, ни издалека не доходило до меня побуждение. Мысль еще раз обратиться к вам возникла из моего собственного сердца; я исполнил ее по чувству моего долга и из любви к вам. Позвольте мне не входить в рассмотрение других пунктов вашего письма. С тою же любовью вам преданный

Антоний, архиепископ мюнхенский и фрейзингенский.

1 октября 1887³⁵.

Знаменитейший доктор! Это совершенно частная и конфиденциальная записка, о которой никто не знает. Я хочу доставить себе удовольствие писать вам, потому что полагаю вам приятно будет узнать о моих чувствах относительно вашей особы.

Если пресвятая Дева du Rosaire и ваш добрый ангел хранитель внушат вам доставить церкви величайшее утешение по случаю великого семейного праздника, который мы скоро будем праздновать в юбилей нашего святого отца, то я совершенно в вашем распоряжении.

Так как его святости благоугодно было доварить мне его представительство в Баварии, то мне весьма желательно, чтобы самая большая радость дошла до него из королевства Марии, и чтобы состоялся другой торжественный праздник среди бесчисленных ученых и друзей, любящих в вас того, кому они обязаны своим знанием.

Прошу вас, знаменитейший господин доктор, принять уверение в моих наилучших чувствах.

Архиепископ Петры, апостолический Нунций.

12 октября 1887³⁶.

Monseigneur! В моем возрасте на ум приходят мысли прежде всего о смерти и о том, что должно последовать за этою катастрофою. Главная моя забота состоит, как и следует, в том, чтобы успокоить и обезопасить мою совесть. Подверженный отлучению чрез прелата, которого Пий IX осыпал за этот акт похвалами, я вот уже шестнадцать лет чувствовал неотразимую потребность не пренебрегать ничем, что могло бы мне содействовать к уяснению того, как я должен вести себя в этом мучительном положении. Я мог бы совершить множество злодеяний, за которые не получил бы наказания, так как духовная дисциплина в Германии крайне снисходительна; но то преступление, в котором меня обвиняли, было неслыханных размеров: я отказывался переменить мою веру, отказывался веровать и исповедовать такой догмат, которому противоположное учение преподавалось мне в моей юности и в ложности которого я убедился пятидесятишестилетними занятиями и исследованиями. Этого было достаточно, чтобы семидесятидвухлетнего старика, который дотоле не навлекал на себя никакой укоризны и никакого упрека, подвергнуть наказанию, по учению церкви более тяжкому, чем смерть.

Позвольте мне, Monseigneur, привести здесь несколько личных фактов; быть может они послужат к тому, чтобы несколько смягчить строгость вашего суждения.

Моя деятельность в качестве профессора богословия продолжалась 47 лет, с 1823 по 1871 год. В течение этого долгого времени я преподавал противоположное тому, что определено Пием IX в 1870 году. Весь свет знал или мог знать, чему я веровал и учил по этому вопросу; различные апостолические нунции, здесь один за другим следовавшие, не могли этого не знать. Они обращались со мною благосклонно и ни они, никакой либо немецкий или французский, или английский епископ никогда не сказали ни одного слова и не сделали никакого намёка, из которых бы я мог узнать, что они недовольны моим преподаванием. Я учил тому, чему научился от моих учителей, что для меня подтвердилось моими исследованиями и что я находил в исторических и богословских трудах, которые считал наиболее основательными, именно: что непогрешимость папы есть мнение, очень поздно выдуманное, но теперь терпимое в церкви; приписывать же его всему католическому миру было бы, как выразился один очень распространенный английский катехизис, протестантскою клеветою.

Я знаю от множества неопровержимых свидетелей, из признаний, проскользнувших у них, что ватиканский собор не был свободен, что на нем прибегали к угрозам, запугиваниям, обольщениям. Я знаю это от епископов, которых письма сохраняю, или которые мне устно сознавались в этом. Тот же самый мюнхенский архиепископ, который отлучил меня, приходил ко мне на другой день по возвращении из Рима и рассказал мне подробности, не оставившие во мне никакого сомнения. Правда, все эти прелаты покорились, все в свое оправдание говорили: «мы не хотим делать раскол» (схизму). И я не хочу быть членом схизматической общины; я изолирован. Убежденный, что изданный против меня приговор несправедлив и напрасен, я продолжаю считать себя членом великой католической церкви, и сама церковь устами святых отцов говорит мне, что такое отлучение не может вредить моей душе.

Шестнадцать лет прошло с тех пор, как я анафематствован. Это время я употребил на то, чтобы отдаться снова изучению и исследованиям, чтобы черпать из источников, чтобы от одного века до другого проследить предание. Углубленное исследование так называемых свидетельств, набранных в сочинениях, писанных в пользу собора, показало мне, что это есть масса искажений, выдумок, подлогов, из которых большая часть признаны за таковые уже в 17-м столетии.

Теперь чего вы, Monseigneur, желаете от меня? Ужели я должен сказать свету: католики и протестанты, смотрите на меня, как на крайне невежественного человека, который полвека обманывал себя и других и который познал истину только под конец своей долгой жизни? Поверят ли мне люди, способные судить о подобных вопросах? Я знаю, что они сказали бы. Одни сказали бы: вот старик, впавший опять в младенчество (rimbambito); другие сказали бы: это лжец и низший лицемер – он во всю свою жизнь был или же теперь сделался таким. А затем моим первым долгом сделалось бы опровергать себя самого, свои труды, труды, переведенные на многие языки, и доказывать, что они ничто иное, как только сеть заблуждений. Это было бы в самом деле единственным в мире фактом, и вы во всей истории церкви не могли бы указать на подобный духовный поворот.

Здесь я позволяю себе привести вам, Monseigneur, один характерный факт. Когда архиепископ, повинуясь, как он сказал, велениям папы, сообщал мне изданный против меня приговор, то он велел также объявить мне, что я подвергаюсь всем наказаниям, какие каноническое право накопило относительно отлученных. Первое и важнейшее из этих наказаний указано в знаменитой булле папы Урбана II, определяющей, что всякому дозволяется убить отлученного, если он делает это по ревности за церковь. В то же время он велел с кафедр всех мюнхенских церквей проповедовать против меня, – и действие, произведенное этими декламациями, было таково, что президент полиции велел предупредить меня о затевающихся покушениях на мою личность и сказать, что я хорошо сделаю, если не буду выходить без провожатого. Смею ли я, Monseigneur, поставить такой вопрос: был ли бы я обязан, в случае моей покорности, объяснить свету, что это определение непогрешимого папы совершенно согласно с евангельским нравоучением?

Я намекнул только на одну часть оснований, вынуждающих меня отказаться от мысли об отречении или о подчинении; у меня еще много и других. Но написанного, мне кажется, достаточно, чтобы дать вам понять, что с такими убеждениями можно находиться в состоянии внутреннего мира и духовного спокойствия даже на пороге вечности.

Примите, Monseigneur, выражение глубокого почтения, с которым подписываюсь

14 октября 1887.

Знаменитейший профессор! Прошу вас, не обвиняйте меня в суровости! Да избавит меня Бог от такого обращения к моим ближним!

Вы говорите: я изолирован. Вот безотрадное слово, печальное положение, из которого вам выйти все мы желаем. Не я конечно в состоянии буду подвинуть вас на эту мужественную решимость; это может, напротив, наш Господь – царь сердец. Вы прибавляете, что это был бы факт, в виду обстоятельств прошлого, поистине единственный в истории. Тем лучше, дорогой профессор: следовательно, вы можете доставить церкви радость единственную и вашей душе – заслугу безмерную. Что касается до нескольких слабоумных (позвольте мне это слово), которые осмелились бы вас судить, как вы этого опасаетесь, то будьте уверены – им очень скоро укажут их место. Они одни могли бы утверждать, что вы целые года обманывали мир. До 1870 года на вашей стороне были все антиинфаллибилисты, которые внутри и вне собора пользовались своим правом оппозиции с полною свободою, даже с запальчивостью. Между тем ваша столь тягостная изолированность с июля 1870 года доказывает убежденность всего католического мира в том, что вы находитесь в заблуждении. Менее ли значит для вас католический мир, чем эти слабоумные?

Пусть ничто вас, знаменитейшей профессор, не смущает, если вы желаете выйти из вашей изолированности. Доверьтесь прежде всего вполне открыто папе, нашему святому отцу. Вы знаете, что иные знаменитости считали бы себя счастливыми ввериться этому великому первосвященнику. Вы будете гордиться вашею покорностью, и великая католическая семья, празднуя юбилей отца, увидит близ него возлюбленного сына.

В ожидании остаюсь всегда готовым оказать вам услуги и быть вам полезным, прося верить моему особенному расположению.

Л. архиепископ Петры, апостолический Нунций.

Сего 14 октября 1887.

7 февраля 1868 года³⁷.

Высокопреподобный господин! Ваши строки обязывают меня к самой горячей благодарности; потому что в них – не смотря на все, на все – проглядывает такое дружественное настроение, что грешно было бы малейшее сомнение в его чистоте и искренности.

Как охотно поэтому исполнил бы я вашу просьбу, последовал бы вашему совету, если бы только я мог это сделать, не оскорбляя моего убеждения!

Вы желаете, чтобы я публично объяснился на счет злоупотребления, которое господин Шолль проделывает с моим именем. Он назвал меня вместе с Галилеем, Фенелоном, Гиршером и т. д. и т. д., коротко с теми, которые со стороны римской курии подверглись преследованию или цензуре. Со мною не случилось ни того, ни другого; мои сочинения до сих пор еще не попадали на индекс: я не принадлежу, следовательно, к этому обществу. Это я, конечно, мог бы в двух словах напечатать. Но такое объяснение, вероятно, не удовлетворило бы ни вас, ни тем менее других. Эти, напр., писатели и читатели Volksbote, Donauzeitung и других «благонамеренных» газет, сказали бы: если Дёллингер еще не осужден, то это только по недосмотру Рима; а заслужил это он давно. Вы знаете наших «ультрамонтанов чистой воды», как они себя сами в Pastoralblatt называют, и что они думаю о моих сочинениях и их авторе. Вообще же сказали бы: к чему обременять публику объяснением того, что и без того всякий знает? – всякий т. е. интересующийся этими вещами. К тому же я с давних уже лет ощущаю все более возрастающее отвращение ко всякому заявлению о моем лице в газетах. Редко я делал это, но потом всякий раз раскаивался, что сделал. Я совершенно уверен, что если бы я теперь удовлетворил вашему желанию, то чрез несколько дней стал бы уже раскаиваться в этом.

Вы желаете, чтобы я вышел из скрытого уголка, в котором сижу, надувши губы. Этим вы изображаете меня как человека, проводящего жизнь в бесчувственном недеятельном передумывании и о действительно или только в воображении перенесенных оскорблениях. Совсем не таково мое душевное состояние. Я делаю то, что всегда делал: спокойно и внимательно слежу за течением вещей, ежедневно стараюсь восполнять, исправлять мои познания. Что многое, совершающееся теперь во имя католической религии, наполняет мое сердце болью, иногда негодованием, что мне часто кажется, как будто мнимые друзья и покровители церкви гораздо хуже с нею обращаются, чем открытые враги ее, это правда. Но разве это по-вашему называется: дуть губы? В таком случае святой Бернард, Фенелон, – и сколько еще их! – в свое время тоже сидели в углу, надувши губы.

По вашему мнению и желанию я должен далее представить публичное уверение о моей покорности папскому престолу. Я думаю, вы знаете пословицу и уже неоднократно испытали ее верность: qui s’ excuse, s’ accuse. Habemus confitentem reum, ex ore tuo te judico, serve nequam³⁸, воскликнуло бы все общество, представителями и учителями которого служат Volksbote и Donauzeitung, „ультрамонтаны чистой воды», как они в верном самосознании сами себя называют. Думаете ли вы, что эти люди когда-нибудь простят мне мою дерзость, с которою я позволял себе то здесь, то там иметь и выражать мое собственное убеждение, не совсем тождественное с тем, которое как раз теперь в ходу в Риме? Никогда! Я знаю моих молодцов (Pappenheimer). Для меня безвозвратно в этих сферах имеет значение: Hic niger est, hunc tu, Romane, caveto! Вы сами, думаю, изумились бы, если бы узнали, кто и из-за чего сделал на меня донос в Риме. Тут мог бы я рассказать вам историю! О судьбе собрания ученых, которое, конечно, не повторится, вы сами хорошо знаете кое-что. Что мы тогда предприняли, совершилось при полнейшем одобрении и даже участии трех епископов и между ними нашего господина архиепископа. Мы все поистине думали, что действовали в наилучших интересах церкви, и как за это досталось, особенно мне, от Рима! Что я должен был выслушать о моей дерзости и притязательности за приглашение немецких ученых на совещание! И все это обрушилось на меня вследствие немецких доносов и науськиваний!

Что сказали бы мои старые друзья и сотрудники, Молер, Горрес, если бы они пережили подобные вещи! Я знаю, что они сказали бы; я знаю, что они оба, один резче, другой мягче, сказали бы тем, которые теперь называются истинными ультрамонтанами: «прочь от меня! Quid nobis et vobis? Вы такое поколение, с которым нам нечего делать».

Когда занимаешься изучением истории больше пятидесяти лет и вживаешься чрез это в прошлое, тогда наконец немножко научаешься понимать историческую немезиду, связь между причиною и действием. Я изучал историю Испании, как немногие из моих современников, и потому тамошние новейшие события нисколько не удивили меня. Рим в последнее время много и настойчиво занимался Испанией и как? Во-первых, папа, в знак своего особенного благоволения и признания заслуг... королевы Изабеллы … послал ей золотую розу. Во-вторых, недавно в публичном заседании консистории говорил похвальную речь инквизиции и объявил ее превосходным, благодетельным, подлинно церковным учреждением. Вы это прочтете в Pastoralblatt. В-третьих, он провозгласил святым инквизитора и на будущее время велел всем испанцам почитать его, как достоподражаемый пример христианских добродетелей. Вот Испания теперь н дала ответ на эту тройную аллокуцию и вперед будет давать. Да, немезида существует!

Как вы полагаете, почтеннейший господин и покровитель? Если бы я когда-нибудь должен был дать публичное удостоверение в моей, само собою разумеется, безусловной и беспредельной преданности и покорности римскому престолу, то, чтобы не дать места какому-либо в этом сомнению, не должен ли был бы я выразить мое всеподданнейшее согласие (adhäsion) с этою похвалою инквизиции и с канонизацией Дон-Педро Арбуэса? Не должен ли я был бы говорить: «хотя я, со всеми знатоками испанской истории, был доселе того мнения, что инквизиция принесла Испании неисчислимо много зла; но со времени той аллокуции я тотчас уничтожил это мнение и теперь всячески буду утверждать: Roma locuta est, инквизиция – это превосходная вещь и испанцы не могла бы ничего лучшего сделать, как опять ввести ее». Вы знаете, кто говорит А, тот должен также говорить и Б. Мне очень хотелось бы узнать ваше мнение, ваш совет.

В заключение одно слово о д-ре Пихлере. Достаточно вам заметить, что в течение трех месяцев я видел его единственный раз и то только в пять минут, когда он объявил мне о визите одного высокопоставленного иностранного господина, желавшего чрез него предупредить меня о своем посещении. Вот и все мои сношения с этим человеком.

Из этого, сделавшегося длинным, письма вы увидите по крайней мере, что я высоко ценю поддержание вашего дружественного и благожелательного расположения ко мне. Я дал вам возможность глубже видеть мое внутреннее, мои мнения и мотивы, нежели как я обыкновенно позволяю это другим. Опровергните меня, если увидите, что я заблуждаюсь. Вы знаете, что я не замыкаюсь от порицания и исправления моих мнений.

Наконец, я должен еще вас просить, по прочтении этого письма, при случае возвратить мне его. У меня нет копии его, и легко может случиться, что мне понадобятся и другим объяснять мое теперешнее положение и т. д.

Весь ваш (totus tuus)

И. Дёллингер

Р. S. В знак моего искреннего и сердечно дружественного расположения посылаю вам при этом второе издание известной вам книги³⁹. Кое-что по местам прибавлено.