Церковь и мир (очерки)

Немного более двухсот лет прошло со дня рождения Григория Саввича Сковороды, замечательнейшего российского философа, поэта и странника. На Украине до сих пор поются в народе его песни, а русская словесность чтит в нем выдающегося литератора 18-го века.

«Это была необыкновенная личность, – пишет один из его биографов¹, – необыкновенны были его жизнь и проповедь... Пробуждению людей от нравственной спячки, воспитанию в них нравственного самосознания, и духовному облагораживанию их, он посвятил всю свою жизнь».

«Еще в детстве полюбил он «пастушеську свирель». Сын полтавского бедного казака, он вырос в рощах, на полях, на солнце. И к этому солнцу привязался на всю жизнь, ощутив в нем To, символом Чего оно есть.

Среди рощ и полей, он возлюбил книгу – тайный мир Слова. Шести лет он обнаружил влечение к наукам и музыке. Первый его учитель – дьяк сроднил его с Церковью. Потом будут у него большие столкновения с недостойными служителями Церкви, но сама Церковь пребудет немеркнущим образом Христовым в его сердце.

С 16-ти лет он – студент Киевской знаменитой Академии, преобразовывавшейся Феофаном Прокоповичем. В 1741 году его забирают, за прекрасный голос, в Петербург, ко двору Императрицы Елизаветы.

Через 3 года он возвращается в Академию, изучает языки – латинский, греческий, еврейский, и все высшие тогдашние науки: логику, этику, физику, красноречие, философию, метафизику, натуральную историю и богословие. Изучает светских классиков и классиков церковных: блаж. Августина, Афанасия Великаго, Василия Великаго, Кирилла Александрийскаго. Здесь же открывается его поэтический дар.

В 1750 г. он уезжает заграницу; у философа Вольфа знакомится с тогдашней немецкой философией и богословием. В этот период его философской зрелости Библия делается настольной, точнее сказать – нагрудной его книгой. Он ее всегда носит с собою и изучает все глубже и всестороннее.

Противник схоластической системы в поэзии, он, после составленного им руководства по поэтическому искусству, навлекает на себя неодобрение начальства, и начавшаяся было его педагогическая деятельность прекращается. Через 15 лет он снова призывается к ней, в Харьковский Коллегиум, профессором благонравия, но первые его лекции опять пугают школьное начальство: «Весь мир спит, – говорил с кафедры Сковорода,– спит глубоко протянувшись, будто ушиблен, и наставники пасущие Израиля не только не пробуждают, но еще поглаживают, глаголюще: «спи, не бойся: место хорошее, чего опасаться»...

Дорогой жизни, указанной Сковороде Промыслом, стало его удивительное учительство. Он сделался народным учителем в самом чистом и глубоком смысле этого слова. Сковорода проповедует на ярмарках, в селах, поет на полях, играет на флейте у озер, делается дорогим гостем помещиков, любит подолгу бывать в украинских монастырях, чтит своих друзей – архимандритов, и среди них имеет своих почитателей. Так же среди белого духовенства у него много приверженцев и учеников.

He постригаясь в монашеский образ, он являет в своем лице все лучшие качества древнего русского учительного монашества. Он живет «как птица небесная». Совершенная нищета и бездомность, сопряженные с высокою нравственною чистотой, постничество (он не вкушал мяса), совершенная любовь к людям, жажда чистоты церковной, ревность по Богу, – всецелая жизнь во Христе,– вот образ этого философа воли.

Любовь к Богу – основа существования Сковороды и всего его философского миросозерцания.

«О, Боже, живий глагол. Кто есть

Без Тебя весел?

Ты Един всем жизнь и радость,

Ты Един всем рай и сладость.

Взбудь святую волю в нас,

Да Твой владеет глас,

Даждь пренужный дар нам сей,

Молим Тя, Царя царей!»...

Самопознание – начало познания. Человек – малый мир; по своей великой любви к Человеку, Бог даровал ему все необходимое, причем все потребное сделал легким, а все трудное – непотребным, даже вредным для души. «Тот ближае всех до неба, кому в жизни меньше треба», изречение Сковороды. Что же потребно для человека? Самое потребное и необходимое для человека есть счастье, или «мир душевный». Ищи чего хочешь, только не губи того мира душевного – необходимейшую необходимость. Это счастье, этот мир душевный есть – Царство Божие. Бог не замкнул счастья в одной какой-нибудь эпохе, или в одном каком-либо социальном состоянии. Мудрый Господь дал счастье, доступное для всех, как дал солнце, воду, воздух. He нужно ехать за счастьем куда то на Канарские острова, не нужно пролазить в паны, не нужно иметь деньги, – счастье близко всем, оно – в каждом человеке. Оно заключается в том, чтобы человек познал себя, свою вечную сущность, свой образ Божий.

«О любий мий друже, Иакове, – пишет Сковорода к о. Якову Правицкому, – изблюймо старий квас мирский. Здобудимо нове сердце. Зодягнимся в одиж нетлиннои надии, в утробу братолюбства»...

Сковорода был делателем ночной молитвы. В полунощное время он вставал на молитву, боролся со своим ветхим человеком, и блаженно переживал в себе рождение нового Христова человека.

Опытом духовной жизни, Сковорода достиг большой остроты чувства жизни мира и человеческой жизни. Он угадывает людей, он чувствует надвигающиеся бедствия (эпидемию в Киеве).

Помещики, священники, селяне считали за честь принять его у себя и подольше задержать его. Но он путешествует с места на место. Высокий, худой, и величавый, с одной сумкой через плечо, с Библией и свирелью он странствует по деревням и поместьям, с острым словом на устах. Гуляя, он пишет свои трактаты, ведет широкую переписку с друзьями. Места его уединений делаются памятными для народа и получают названия «сковородинских» пасек, урочищ, криниц, полей. Его беседы, изречения и «крылатые» слова записывались, переписывались, распространялись. Его стихи, сказания, басни шли в народ, распевались кобзарями. О нем, еще при его жизни, слагались легенды, как о украинском Сократе. Учителем всего народа он был, в полном значении этого слова, – из среды его поклонников образовалась главная группа, во главе с В. Н. Каразиным, основателем Харьковского университета.

Облик Сковороды был бы не полон, если бы мы не упомянули о его пламенном гневе, и обличениях зла жизни. Его обличения мира вытекали из его любви к делу Христову, которому он сыновне посвятил себя. Он бушует при виде слепого обрядничества в духовенстве, он обличает сластолюбие недостойных монахов, рутину церковной схоластики, продажность чиновничества, грубую чувственность помещиков, вольтерьянствующих дворян называет «французскими попугаями»... С этих сторон общества, Сковорода был гоним всю свою жизнь.

Особое место в жизни Сковороды занимает Библия. С нею он никогда не разлучался. Он называл ее самыми нежными именами: «своею возлюбленною», «Голубицею», – из Библии вырастала философская система Сковороды. Странствующий мудрец призывает всех ищущих истину углубляться в постижение сокровенной тайны Библии, находить ее, и переживать не только в уме, но и во всем существе своем. Для постижения истинного, внутреннего духа Библии, Сковорода считает необходимым иметь руководителей, в лице восточных и западных Отцов Церкви.

В Библии Сковорода осязал Самого Христа. Его гимны Христу – образцы глубокой поэзии: «О, часть моя всесладчайшая, – Ты Един явил мне двое: сень и беззвестную тайну. Ты есть тайна моя; вся же плоть – сень и закров Твой. Всяка плоть есть риза Твоя, сень и пепел; Ты же зерно, фимиам, стакты и кассия – пречистый, нетленный и вечный. Все Тебе подобно, и Ты всему, но ничто же есть Тобою, и Ты ничем же»... «Воздохнем ко Христу» – призыв Сковороды к людям.

Умер Сковорода так же чисто и человечно, как жил. В августе 1794 года, семидесятидвухлетним стариком, он путешествует в Орловскую губернию, откуда возвращается на Украину, в родную Слобожанщину, и останавливается в с. Пан-Ивановке, у своего друга Ковалевскаго. Сковорода чувствует приближение своей кончины, и говорит о ней. У местного священника он исповедуется и причащается Св. Таин.

Самый день его смерти описан И. И. Срезневским. В семье Ковалевских предоставлена была Сковороде небольшая комната, с окнами в сад, отдельная, уютная, – она стала его последним жилищем. Бывал он в ней не часто; обыкновенно, или беседовал с Ковалевским, также со стариком добрым, и преданным Богу, или ходил по саду и полям. Был чудный день. К Ковалевскому прибыло много соседей, погостить, а также и послушать Сковороду. За обедом Сковорода был необычайно весел и разговорчив, рассказывал про прошлое, про свои путешествия, про трудные моменты жизни. После обеда, все встали очарованные его красноречием. Сковорода незаметно вышел из дому. Долго ходил по неровным дорогам. Минул день; под вечер, Ковалевский пошел искать Сковороду и нашел его под большою липою. Солнце заходило, последний луч пробивался между листьями. Сковорода, с заступом в руке, копал могилу. На вопрос Ковалевскаго, Сковорода ответил: «час, друже, кинчати блукання, бо й так усе волосся злетило з биднои голови. Час дати спокий»²... И пошли к дому. Сковорода удалился в свою комнату, переменил белье, помолился Богу, и положивши под голову Библию, тетради своих творений и серую свитку, лег сложивши накрест руки. Долго его ждали на ужин. Сковорода не пришел. На другой день он не пришел ни к чаю, ни к обеду. Это всех удивило. Когда Ковалевский пришел в его комнату, разбудить, нашел его уже мертвым, холодным, закостенелым.

Его похоронили на высоком берегу, около рощи, на любимом его месте, где он, при восходе солнца, играл на своей флейте. На его могильном камне высечены слова, которые он сам приготовил: «мир ловил меня, но не поймал».

Можно создать такой образ: наш мир – большой корабль, который плывет по океану вселенной. И вот, мы знаем, что не вечно он будет плыть, что должен он погибнуть, что нету пристани для него. А, кроме того, мы знаем – совершенно точно – что условия плавания, на корабле мира нашего, таковы: всякий странник выбрасывается в океан, когда пройдет срок его плавания. Временные, совершенно особые, мы путники на корабле мира: каждого из нас ждет великий и непостижимый океан смерти, никто не избежит его! И мы плывем; и вот мы какое имеем знание: всякий, кто привяжется ко Кресту, не погибнет, но выплывет из волн, на берег новой настоящей земли, и нового истинного неба. Приготовлено на нашем корабле множество Крестов, бери какой хочешь, но непременно бери какой-нибудь, иначе – погибнешь; бери заранее, чем раньше, тем лучше, ибо лишь капитан знает срок твоего пути, и когда он исполнится, ты уже не успеешь взять Крест и привязать себя к нему.

Взят, волею, Крест, и привязать себя к нему, – вот цель и смысл жизни человека. Всех людей ожидает распятие, – либо на одре старости, либо на одре болезни, либо на нежданном одре стихий мира. Все мы распнемся, и, в неизбежный страшный час разлуки с миром, будет блаженным лишь тот, кто поверил Христу, в устах Которого никогда не было лжи, и захотел, в своей жизни, привязать себя ко Кресту. Всякий человеческий Крест, после смерти человека, сделается Божьим Крестом человеческого спасения.

Трудно сейчас говорить о Кресте, – все против него. Явно, тайно, умышленно, неумышленно, громко, тихо, – все, теперь вооружается и говорит против Креста. Замалчивать этого нельзя, слишком дорого придется платить за замалчиванье. Оглянемся вокруг беспристрастно: всюду развитие в человечестве больной индивидуальности. He здоровой, святой личности, но больной греховной индивидуальности. Прежде всего, это сказывается в идеале национальности современных наций; культурное лицо нации, лицо великой национальной семьи превращается в безликую эгоистическую единицу мирового торгового интернационала, общество единомышленников – игроков внешнего отвлеченного величия. Прекрасная, чистая, здоровая резвость спорта, заменяется культом самолюбивых состязаний и все более и более бессмысленных рекордов. Быть первым, быть лучшим, – вот укореняющееся грубое языческое начало на искореняемом месте любви. Добиться, чтобы люди (!) сочли «лучшим»!– вот чем подменивается бескорыстная радость человеческой игры на лоне природы. Далее: культ прав и требований... Кажется, что вся социальная жизнь начинает вращаться, теперь, силою одних только прав и требований. Жертвенный долг и жертвенная обязанность – семена христианской общественности исчезают с поля жизни человечества. Умирание живой христианской личности, (этой носительницы смысла мировой истории), рост в мире дурной языческой индивидуальности, целиком отражается и в появившихся, за последние десятилетия, гибельных вероучениях, так называемых «оккультных», весь внутренний смысл которых, чрез отрицание Божьего Воплощения (в проповеди перевоплощения) утвердить в людях, сознание их флюидов, их «эманации», их силы.

Оккультная проповедь легкого, безкрестного, непритрудного совершенствования есть то, чего хочет человечество, освобождающееся от Креста.

Да, мир освобождается от Креста, все более и более скидывает его со своих плеч, готовя себе распятие – без Воскресения. Бедные люди не знают, что сбрасывают с себя свое же спасение, ибо понести Крест нам надо бесконечно малый промежуток времени, а он нас будет нести вечно.

Страшная борьба против Креста, против мироощущения проповеданного апостолами, велась всегда. Но раньше, в прежние исторические эпохи, не было внутренней сознательности в походе против Креста. Мир боролся с Крестом, Крест был «соблазном» для иудеев, и «безумием» для эллинов, но мир не понимал сущности спасения Крестного.

Ныне, Крест, для современной христианской культуры, столь же ясен, сколь ясен был взор Христа, Его палестинским очевидцам. Но, как книжники иерусалимские сознательно отвергли Учителя и Чудотворца, Господа, бывшего, по всем пророческим признакам, ожидаемым Мессией, так теперь, современные люди падающей христианской культуры сознательно отвергают Крест, как благодатное средоточие мирового и личного спасения, от вечной гибели.

Воздвижение Креста, есть, в наши дни, страшный праздник, – труба, созывающая верных христиан к вниманию и молитве.

Несмотря на очень большую литературу о последнем периоде творчества Льва Толстого, его литературные произведения этого времени, имеющие своей темой – жизнь в Боге, не нашли себе общей справедливой литературной оценки. Слишком велика литературная заколдованность их автора.

Подвергая, сейчас, краткому, религиозно-литературному анализу одно из наиболее известных широкому кругу читателей, и, может быть, наиболее характерное для последнего Толстого произведение «Отец Сергий», ставим себе основной литературно-критический вопрос: исполнил ли Толстой свою задачу, как писатель-психолог, прозорливец душ человеческих? Вник ли он художническим глазом в глубину жизни, скрытую от других глаз?

На этот вопрос, отвечаем не только отрицательно, но, даже, недоумевающе: каким образом, Толстой – знаток внутренней человеческой жизни, мог так всесторонне, так художнически ошибиться, как он ошибся на «Отце Сергие»?

Разгадка этому кроется, несомненно, в словах апостола Павла: «Душевный человек не принимает того, что от Духа Божия, потому что он считает это безумием; и не может разуметь, потому что о сем надобно судить духовно. Но духовный судит о всем, а о нем судить никто не может». – Эти слова хранят в себе ключ разумения того, почему умные и ученые нехристиане духовно-органически не воспринимают тайн Слова Божия – открытых христианам всякого ума и всякой учености.

В рассказе «Отец Сергий», прежде вcero, не может утаиться, что Толстой писал свой рассказ не бескорыстно. Корысть, конечно, разумеем не материальную, но духовную.

Молодой, легкомысленный Пушкин безкорыстно писал Бориса Годунова, сцену в Чудовом монастыре. Властью Божьего литературного дара, 25 летний Пушкин дает аскетически верное переживание духовного опыта Пимена, по-человечески конечно, чуждого ему самому, но который он восхитил художническим прозрением.

Но великое толстовское художническое бескорыстие терпит крушение в последние годы толстовского творчества. Толстой уже не свободный, бескорыстный писатель, творец. В каждом произведении, он уже затрагивает свои раны, бередит их, ищет выхода для себя, и, в порыве какой-то безнадежности, хочет ранить всех, кто не имеет еще этих ран, не тревожится глубокою тревогою его.

Толстой, конечно, переставал быть писателем, при своей жизни. Многие упрекают Толстого, что он ушел в морализированье, перестал интересоваться художеством, и что в этом главная его ошибка жизни. Но трудно сказать, что последовало раньше: отречение Толстого от литературы, или отречение литературы от него. Видно только, что творцом нового «Войны и Мира» Толстой уже быть не мог. He мог, вследствие утерявшегося бескорыстного отношения к своему литературному предмету.

Благодать творчества отходит от Толстого, дабы привлечь его к смирению. Но, чувствующий ускользание благодати (уход которой он болезненно переживал на семье своей, и во всем существе своем), Толстой, под высоким предлогом морального проповедничества миру, продолжает развивать в себе горделивый дух учительства «во имя свое».

Повествование об Отце Сергие, написанное в этот период Толстого, поражает своим духовным, и чисто-литературным (ибо психологическим) легкомыслием.

Повествование идет о монашестве, о христианстве, о высотах духовной, во Христе, жизни, т. е. области, которая широко раскрывается в огромном христианском опыте девятнадцати веков. И т. к. область эта запечатлена, в великой христианской литературе, и в живых жизненных примерах, по всему лицу мира, то говорить о ней можно вполне математически, всякому, даже враждебному христианству, но беспристрастному исследователю-психологу.

Но сосредоточивающийся все более и более на себе самом, Толстой теряет ощущение чужого духовного опыта, – даже того, который, в сущности, интересен его душе.

Легкомыслен рассказ «Отец Сергий», прежде всего, потому, что во всей его внутренней фабуле отсутствует то, что должно было бы быть самым главным: Христос.

Христа нет в рассказе. Это поражает, – как Толстой мог описать жизнь искреннего и подчеркнуто-правдивого человека, – его монашество, его монастырскую девятилетнюю жизнь, его тринадцатилетний затвор, его старчество, – коснуться глѵбин его внутренней жизни, и все – так, будто бы Христа, Живого Спасителя, Живого Слова Божия – не было вовсе.

Рассказ «Отец Сергий», если его охарактеризовать двумя словами, есть какой-то монашеский кошмар: без Христа.

Восклицание Блоковской поэмы: «эх, эх, без Креста», было предварено Толстым, давшим, в лице Отца Сергия, священномонаха, старца и чудотворца, образ человека ни в единый миг своей жизни не имеющего в себе, ни даже рядом с собою, Живого Христа – Альфу и Омегу христианской жизни.

Подобие духовной жизни во Христе дается Толстым в разных мелких, внешних штрихах монашеского couleur locale, с которым литературно познакомиться легко всякому. О. Сергий «творит Иисусову молитву», «кладет поклоны», умиляется (чему?), смиряется, ведет борьбу с помыслами... почти всем духовным арсеналом инока пользуется как-будто о. Сергий. Но что это за пользование! Оно описывается Толстым только с двумя целями: во-первых, литературно соблюсти внешний чин монашеской жизни, а, во вторых, показать всем, что он основан на обмане, и ни к чему искреннему и духовному привести не может. Сквозь внешне еще толстовское, эпически-художественное повествование, уже грубо врывается насмешка над глубоким и высочайшим сердечным трудом отшельников и святых монахов (творя умную молитву, о. Сергий смотрит на кончик своего носа…).

Старец все твердит о послушании... И, во имя послушания, делает духовно немыслимую вещь: отправляет не смирившего своей гордости о. Сергия в пещеру. Это такая несообразность, которую не знаешь, как объяснить в толстовском творчестве. Затворничество не наказание, оно есть высший образ монашеской жизни, к которому допускают только монахов, прошедших весь искус общежительного монастыря, т. е. духовно зрелых.

Все моменты церковной и келейной молитвы о. Сергия представлены в виде скучного и нудного бессодержательного иогического самопринуждения. Но, можно сказать достоверно, что без опытного молитвенного познания благодати Божьей (утешения духовного, – Духа Утешителя, освобождающаго монаха от власти всех земных радостей), такой искренний человек как о. Сергий не мог бы прожить и года в монастырской обстановке, рассчитанной на постоянное живое молитвенное пребывание человека с Богом.

Толстой сообщает, что известие о смерти матери и о выходе замуж невесты, о. Сергий принял, в монастыре, равнодушно. «Все внимание, все интересы его были сосредоточены на своей внутренней жизни»... Чрез пол страницы, Толстой пишет о стоянии о. Сергия в церкви, в котором раскрывается вся его внутренняя жизнь: «Отец Сергий находился в том состоянии борьбы, в котором он всегда находился во время служб... Борьба состояла в том, что его раздражали посетители, господа, особенно дамы... Он старался, выдвинув как бы шоры своему вниманию, не видеть ничего, кроме блеска свечей... и не испытывать никакого другого чувства, кроме того самозабвения в сознании исполнения должного, которое он испытывал всегда, слушая и повторяя вперед столько раз слышанные молитвы». – Невозможно понять, как при такой «внутренней жизни» о. Сергий забыл свою мать. Ради чего?

Сколь мало Толстой знал даже внешнюю жизнь Церкви, и как мало он счел нужным ознакомиться с ней, хотя бы для своего монашеского рассказа, это видно из того, что он смешивает два совершенно разных понятия: монашеский постриг, и священническое рукоположение. Одно от другого нисколько не зависит, и в монастыре бывает на расстоянии большого промежутка времени; но совершать литургию, как известно, может только священник. Толстой же пишет об о. Сергие: «В конце третьего года, он был пострижен в иеромонахи (?) с именем Сергия. Пострижение было важным внутренним событием для Сергия. Он и прежде испытывал великое утешение и подъем духовный, когда причащался; теперь же, когда ему случилось служить самому, совершение проскомидии приводило его в восторженное, умиленное состояние»... Особо восторженное состояние о. Сергия при совершении, именно, проскомидии, нам представляется плодом непонимания Толстым описываемого им предмета.

Внутренне, плохо скрываемое раздражение против всего церковного уклада (главного мучителя и поработителя о. Сергия), у Толстого переходит уже в открытое кощунство, когда он начинает описывать опыт старчества у лица духовно-несуществующего, каким является его старец отец Сергий. Кощунство, конечно, в том, что от о. Сергия начинают изливаться на людей чудеса. О. Сергий упитывает свое чрево, изощряет свое тщеславие, а прикасающиеся к нему слепые прозревают, хромые ходят... Толстой глубоко презирает тех убогих и блаженных странников, которые ходят пo монастырям, ищут исцеления и святости... Но в идеалах этих странников скрыта святыня души народной.

«Странницы, всегда ходящия от святого места к святому месту, от старца к старцу, и всегда умиляющияся пред всякой святыней, и всяким старцем» – что может быть отраднее этих обликов, вечно умиленных, вечно благословляющих, никому не вредящих; однако, Толстой характеризует их, сейчас же, словами беспредметной злобы: «Отец Сергий знал этот обычный, самый нерелигиозный, холодный, условный тип». Все тянущиеся к старчеству, у Толстого: «отставные солдаты, отбившиеся от оседлой жизни, бедствующие, и по большей части запивающие старики, шляющиеся из монастыря в монастырь...» Бедный Толстой, думал ли он, когда писал эти строки, что и он очутится около этой толпы, под стенами кельи оптинского старца, в одну из самых страшных минут своей жизни!

О. Сергий, конечно, был не монахом, не священником, не старцем, – он был, во все свои ответственные минуты, Львом Николаевичем Толстым, не имеющим общения с Живым Богом, изнемогающим в бесплодной борьбе с самим собою, и предпринимающим все свои религиозные решения на основании либо человеческой страсти, либо отвлеченных размышлений.

Конец рассказа до конца изобличает иночество о. Сергия. Как Толстой мог только каяться пред собою, и пред людьми, так поступает и о. Сергий, никогда и ни в чем не каявшийся Богу, хотя и одевшийся в одежду иноческого покаянного подвига.

Завершивши свой страшный духовный грех – грех внутреннего безбожия, и непрестанной многолетней хулы на Духа Святого (в обмане верующих) – плотским грехом, – о. Сергий сбрасывает с себя иноческую одежду, убегает из скита в поле, где, в первый раз, является ему, во сне, вестник (несуществующего для него мира) – ангел, и велит идти к одной дальней родственнице, пред которой бывший о. Сергий кается в своих грехах и смиряется ниже пепла. О покаянии пред Христом – ни слова. Воскресение происходит без Христа, как без Heгo шла и вся жизнь. Но, как жизнь без Христа была у отца Сергия ложью, то и его воскресенье без Христа есть неправда.

Нечто простое и целое раскрывается в самом кратком из Павловых посланий. С первого взгляда, это лишь ходатайство апостола за филимонова раба Онисима, который убежал от хозяина своего; находясь же в бегах, сделался христианином, и теперь должен возвратиться к хозяину. Чтоб облегчить бежавшему рабу спокойное возвращение, апостол пишет это сопроводительное письмо.

Историческая основа послания, действительно, – такова. Нравственно, в нем преподается учение о равенстве, во Христе, рабов и свободных, о жизненной любви к людям, о «деятельном общении веры» (стих 6).

Духовно же, послание апостола Павла к Филимону есть апостольская притча о блудном сыне. Апостол – властию своего священства – творит новую притчу о блудном сыне. Эта притча рассказана самою жизнию, но подлежит точно такому же духовному толкованию, каким Церковь толкует все евангельские притчи.

Всмотримся в эту апостольскую притчу. Она выражает целостное христианское мироощущение. Образ Хозяина, есть Образ Бога; бежавший раб – Человек. Апостол – священство Божье – возвращает бежавшего.

Христова евангельская притча, возносящая блудного человека на совершенную высоту Божьего сыновства, раскрывается апостолом-человеком, в том образе – образе неключимого раба, который в дальнейшие века христианства привлечет к себе все смиренное человечество. Ведь сами люди не могут дерзать говорить о своем сыновстве небесном. В оценке себя, что такое человек, как не бежавший Божий раб?

Бежавший раб Божий, – вот полное определение каждого человека, полное именование ветхого Адама, т. е. состояние нынешнего человечества. Мы – бежавший от Бога, раб Его – Адам, которого апостол, в своей притче жизни, называет Онисимом.

Онисим-раб представляет собою какую то ценность у Хозяина Небеснаго. Самое его название означает «полезный». Он должен быть возвращен к Филимону, этого требует даже самый смысл имени Филимона; – «Филимон», ведь – «любимый, целуемый».

Совершилось грехопадение, – раб убежал от Владыки, ушел в свою волю. И вот раб ходит по грязным рынкам жизни, побирается, как нищий, без пристанища. Как рыба ходит по морю, так раб бежавший ходит по жизни, и – попадает в сеть апостолов-человеколовов, посланных на уловление бежавших рабов Божьих.

Сетью любви небесной привлекается и уловляется полезный, пред Божьей любовью, Онисим. Он привязывается к тому, кто стал орудием его привлечения. А этот, апостол Христов, с каким уже сыновним дерзновением о Христе, говорит «Возлюбленному Сотруднику» своему – Отцу Небесному: «Имея великое во Христе дерзновение, приказывать Тебе (заклинать Тебя) что должно, по любви, лучше, прошу не иной кто, как я, Павел, старец, а теперь узник Иисуса Христа. Прошу Тебя о сыне моем (рабе Твоем) Онисиме, которого родил я в узах моих: он был некогда неугоден для Тебя, а теперь годен Тебе и мне, я возвращаю его, Ты же прими его, как мое сердце»…– Каким голосом дерзновения, ибо – великой любви, говорит апостол! Где слышалось такое дерзновенное слово?... Священный голос Иова – посредника меж Богом и сыновьями своими – говорил так.

Истинное толкование притч – не символическое. Мир символики шаткое основание для человеческого рационализирующего ума. Евангельское объяснение притч – духовное, при нем подробности остаются свободными. Убедительность духовного толкования по церковному методу лежит в основной линии, в сердцевине каждого евангельского события, или притчи. Это происходит само собою, потому что в Евангелии притча есть такое же жизненное событие, как и всякое другое, и всякое жизненно совершившееся событие Христова Евангелия есть немая вечная притча.

Полезный раб Онисим возвращается к Владыке. Смущенным, смиренным, покаянным возвращается Блудный Раб к дому своего Господина. Блудный Сын – сам пришел к Отцу; Блудному Рабу может указать путь правды только свободный.

Свободный о Христе, старец Павел, воин и чудотворец свободы, привлекает Онисима и снимает внутреннюю цепь рабства с несчастного, ни в чем внешнем не находящего свободы, человека.

Может быть, какой-нибудь «раб тления»³ обещал страдающему в рабстве Онисиму «свободу», и указал для этого путь: бегство из Дома. И Онисим, Полезный Раб, убежал из Дома, думая найти свободу за-морем. Но не за-морем свобода, а в сердце. И это – за морем – узнал Онисим.

Сердце Блудного Раба было освобождено апостолом. Свобода блужданий не дала Онисиму свободы, – ее дал ему «узник Иисуса Христа» (стих 1), благовестник человеческого освобождения во Христе. Онисим освободился тогда, когда согласился ехать обратно, в рабство к Филимону. Здесь освободился раб человеческий, и стал свободным рабом Божьим (1, Кор. 7:22).

Как ясно разрешается, в этой жизненной притче, смысл апостольского, священнического дела.

Божье дело – выйти навстречу Блудному Сыну; апостольское дело – найти Блудного Раба, и возвратить его в Дом Владыки. Как ревнует священник – посредник пред Первосвященником, за Блудного Раба, чтобы искупил его Первосвященник: «если Ты имеешь общение со мною, то прими его, как меня. Если же он чем обидел Тебя, или должен, считай это на мне»... Вот участие священника в Искуплении (более подробно, об этом же, см. Дневник русского Кронштадтского Пастыря).

«Надеясь на послушание Твое – пишет апостол Богу – я написал к Тебе, зная, что Ты сделаешь и более, нежели говорю»... (далее – какая простота!). «Тя убо молю, Единого, Благого и Благопослушливого! (священническая молитва херувимской песни).

Блудный Раб Онисим, уже не как раб, но «выше раба», уже, как «брат возлюбленный» возвращается к законному Владыке в новое рабство. Как глубок, торжественен, и совершенен в мире подвиг этого дела. Вот подвиг Церкви, соборный подвиг Церкви, в котором Сам Господь благоволит подвизаться рядом с человеками.

«Послание к Филимону» – целостное жизненное разрешение одного из основных томлений человеческого духа. Послание – как это видно всякому – напоминает Христову притчу, не только особо-малым размером своим, но и единственностью своего внутреннего духовного строения.

И сама сохранность этого частного апостольского письма свидетельствует, что оно написано апостолом не только возлюбленному Филимону, и не только для брата Онисима, но и Господу Богу,– для всего заблудившегося в своей свободе человечества.

1-ый Православный: – Скажите, пожалуйста: верите ли вы в «Сионские Протоколы»?

2-ой Православный: – То есть как: «верю ли я в них»?.. Я верю в св. Евангелие; двум господам не служу. В «Сионские Протоколы», признаться, не верю.

1-ый Правосл. – Вы отвечаете не по существу, я вас спрашиваю, верите ли вы в реальную опасность международного заговора еврейства против христиан, а вы отвечаете, будто я вас приглашаю поклониться Сионским Протоколам, как Евангелию.

2-ой Правосл. – Да вы, почти, это делаете.

1-ый Правосл. – Что с вами, – где же я это делаю?

2-ой Правосл. – Знаете, вы не сердитесь на меня, что я вам ответил немного резко, – мне уже не в первый раз задают такой вопрос, и, право, каждый раз приходится отвечать в повышенном тоне: так обидно, так тяжело делается на сердце от нашего откровенно-нецерковного восприятия жизни. Где Церковь, где Ее особенность. Извольте открыть Евангелие, – хотя бы, вот Послание к Титу, главу вторую... смотрите, что пишет апостол: .. Явилась благодать Божия, спасительная для всех человеков, научающая нас, чтобы мы, отвергнувши нечестие и мирския похоти, целомудренно, праведно и благочестиво жили в нынешнем веке, ожидая блаженного упования и явления славы великого Бога и Спасителя нашего Иисуса Христа, Который дал Себя за нас, чтобы избавить нас от всякого беззакония и очистить Себе народ особенный, ревностный к дοбрым делам. Сие говори, увещевай и обличай со всякою властъю, чтобы никто не пренебрегал Тебя». Какия драгоценнейшие слова, и как мы, христиане, упорно, не желаем понимать их, размениваясь на геройство мира сего, и сокрушаясь о всяких ветряных мельницах, расставленных сатаною по этому миру.

Мы не видим своей особенности. He желая вести – по обету нашего крещения – особенную христианскую жизнь, мы не видим нужды, в особенности для себя, христианской психологии. Мы, одно из двух, или мы – выгнанные, Христом из храма Церкви, люди, или же мы сами не пускаем в наш христианский храм ни Христа, ни апостолов, ни мучеников, ни преподобных, – снисходительно оставляя им место только на небе, да на иконах. Вероятно, мы и то и другое, сперва первое, потом второе, – или же, в обратном порядке.

1-ый Правосл. – Что вы сразу так стали волноваться Я задал вам самый обыкновенный вопрос, а вы...

2-ой Правосл. – Простите, дорогой, когда дело касается Церкви, я не могу не волноваться. Я волнуюсь потому, что, воочию, убеждаюсь в том, что мы, христиане, культивируем в себе, и в других, ту теплоту, которая будет изблевана из Божьих Уст. Вот вы мне сейчас задали вопрос... И, как будто бы ничего особенного тут нет; но, как заглянешь поглубже, да по святоотечественнее, то из вашего зауряднаго вопроса выглянет настоящее лицо духа зла.

1-ый Правосл. – Из моего вопроса? – Вы меня, кажется, отвергаете более сурово, чем Сионские Протоколы!

2-ой Правосл. – Конечно. He вас, а вашу сейчас болезненно распространенную психологию. Сионские мудрецы (которые, несомненно, глупцы, a не мудрецы, ибо готовят себе вечную погибель), они – за оградою. Вы же знаете, что слово «Церковь» значит: Ограда? А вы – в ограде. За серость наших риз мы, христиане, ответим пред Богом, строже, чем «иудеи и эллины» за черноту своих.

1-ый Правосл. – Знаете, вы как-то слишком смело говорите. Вы не епископ, не клирик… Кто вам дал право так говорить?

2-ой Правосл. – А кто мне дал право так не говорить? Если я говорю неправду, покажите мне, что я говорю неправду. Удивительно устроено положение христианина в мире: проявляй он какое угодно дерзновение на войне, в политике, в донжуанстве, в модах, – все ему зачтется во славу, а начни он проявлять хоть какую-нибудь волевую силу для благовестия Распятого Христа, по Священному Писанию и Священному Преданию Св. Церкви,– как все словно ополчается против него: безразличное к Богу и к спасению общество считает его социально вредным и психически-ненормальным человеком: близкие, родные ему христиане начинают опасаться за него и за себя: не сектант ли он. Церкви не знают, не ощущают Ее жизни... Вы православный?

1-ый Правосл. – Православный.

2-ой Правосл. – Обязательно ли для вас Учение Церкви?

1-ый Правосл. – Ну да, обязательно.

2-ой Правосл. – А Учение Церкви очень ясное, по вопросу отношения христианина к силам мирового зла. Вспомните слова апостола Петра к христианам: «Но вы – род избранный, царственное священство, народ святый, люди, взятые в удел, дабы возвещать совершенства призвавшаго вас из тьмы в чудный свой свет»⁴. А апостол Павел говорит апостолу Тимофею: «Дал нам Бог Духа не боязни, но силы и любви и целомудрия».⁵ Мы, действительно, христиане, особенны. В нас есть дух силы, которого нигде в мире, кроме как в нас, нет, силы, конечно, не человеческой, а благодатной. В нас, во всех, крещенных во Имя Отца и Сына и Святого Духа, горит огонь Божий. Сила наша, и жизнь наша, только в нем, в этом огне Божием. He пушка, не сабля – оружие наше, а слово Божие, и чистота сердца, в которой обитает Дух Святой – Царь всякой силы. В нас не может быть темной боязливости, раз мы христиане; в особенности, если мы называем себя чистыми христианами, т. е. православными. Отчего я волнуюсь, когда затрагиваю все это: – я вижу, как многие мои знакомые христиане каждое воскресенье бывают у обедни, каждый год приобщаются Тела Самого Христа, и испытывают такой рабский страх перед масонами, и всепоглощающей силой «сионских мудрецов», что для меня делается очевидным: они не верят во Христа. Это ужасно то, что я говорю, но как сказать иначе: они не верят. Если бы хоть немного верили, выбросили бы все эти протоколы в корзину.

1-ый Правосл. – Послушайте, но ведь масоны действительно же мощная и антихристианская организация.

2-ой Правосл. – Конечно. Конечно она – антихристианская организация, – но мощная ли? В чем же ее мощь?

1-ый Правосл. – Во всем.

2-ой Правосл. – Скорее добавляйте еще одно слово: во всем человеческом. Ведь согласитесь, что масоны совершенно безблагодатная организация.

Она пустая внутри; она может обнять и победить только пустоту; другую пустую организацию, или пустое человеческое, не отданное Богу сердце. Разве что-нибудь изменилось бы в мире, если бы масонов, как организации, не было?

1-ый Правосл. – Очень многое в истории последнего столетия изменилось бы.

2-ой Правосл. – Вот вы, православный христианин, а психология у вас социалистическая: вы религиозно переоцениваете плотскую и душевную силу, по отношению к духовной. Ничего не переменится в мире, если вдруг, умрут все масоны, до единого, а через минуту все сионские мудрецы. Останемся мы все со своими страстями, гордостью, сребролюбием, блудом... Право не изменимся мы. Ту злобу, которую мы тратим сейчас на евреев, станем тратить на своих братьев-христиан, как, впрочем, уже тратим. Мы бы могли измениться, если бы обратили свое духовное внимание внутрь себя, на свои грязные дела, и очистились бы от них. Тогда бы мы изменились. И изменилось бы наше отношение к пониманию зла. Преподобный Серафим, или святитель Златоуст, или страстотерпец Георгий, совсем ведь не так понимают зло, как мы. Мы все сейчас лицеприятны ко злу, нам кажется, что масоны – это христианское абсолютное зло, а добрый наш знакомый, Иван Петрович, видный член Н-ской монархической организации, всюду разыскивающий масонов, и открыто, в то же самое время, попирающий все заповеди блаженства, он – мерило всяческой духовной благонадежности. Ой, оглянитесь, православные, не ищите врага в таинственных салонах и мировых кабинетах, ваш враг глаза вам отводит, – ищите духа злобы прежде всего в сердце своем, как заповедует Христос, и Его Святая Церковь, а потом – среди друзей своих по партии, по вину, по картам... не для осуждения друзей, а для выявления зла.

1-ый Правосл. – Что же это выходит? Масоны империи разваливают, по всему миру гонения на Христианство устраивают, из душ детей Бога вытравливают в школах всех государств, a вы говорите: «Не ищите врага в салонах»...

2-ой Правосл. – Милый друг, ведь все равно, вы не боретесь с масонами, вы только их ищете, да боитесь их. Боязнь масонов – гибельна для веры нашего общественного полухристианства. He говоря о том, что страх перед масонами есть лучшая пропаганда их дела, все святые отцы велят бояться одного Бога, а мы одного только Бога не боимся. Всего боимся, темных и тайных сил в особенности, Бога – ничуть. Скажите, по совести своей христианской, есть ли в нашем обществе Богобоязненностъ... Ведь это же очевидная истина, что ее нет. И вот мы, масонобоязненные христиане, за личное и общественное нечестие свое, лишены христова ума и христова зрения, без которых никто не поймет и не увидит Царства Божия. Что делать? Продолжать коснеть? Лицемерить? Получать благодать крещения и не пользоваться ее защитой от диавола? Говорить «Отче Наш», и не веровать, что Всесилъный Господь есть наш Отец? Изъявлять болезненную подозрительность к неизвестным, незнакомым масонам, и дружески совещаться, и даже выпивать со своими приятелями по· партии или по полку, ни жизнию ни словом не исповедующими Божество Христа, и не желая знать, что... всякий Дух, который не исповедует Иисуса Христа, пришедшаго во плоти, не есть от Бога, но это дух антихраста, о котором вы слышали, что он придет и теперь уже есть в мире?⁶ Вот оно где самое отвратительное лицемерие. Разве не обнаженная действительность то, что я говорю сейчас. Христианин не может быть лицеприятен ко злу, воевать против одного зла и закрывать глаза на другое. В полной нелицеприятности ко злу – полная нелицемерность Христовой веры. Единственный меч, который принес Христос в мир мечей человеческих – это меч отделения истинного последования Христу от лживого. Здесь не может быть никакого компромисса, здесь немыслима никакая спекуляция. Если ты не веришь в Божество Христа, и не хочешь верить, то ты вне ограды Святой Церкви, и твоя помощь Ей – будь ты сам император вселенной, только осквернит Ее. Церковь не национальная надстройка, не историческое общество, во главе которой стоят люди с длинными волосами, а святая воиствующая, в Святом Дух, Церковь Христова – Тело Христа – единственная ценность земли, ковчег, с единою Дверью, спасающий всех входящих в него... Масоны. He масоны страшны, а мы, мы, христиане, страшны; мы страшны для зла в нашей святости, мы воистину страшны для себя в своем падении.

Как чудно говорят об этой истине святые отцы, мученики, святители, преподобные! Как презирают они земное могущество гонителей Церкви, как посмеиваются усилиям царей воевать со Святым Духом. – Вся их бдительность – как и огненных херувимов – у врат Церкви, чтобы не допустить войти в Нее ничему нечистому. Мы же – не то, не то. Полнейший индиферентизм к подлинной духовной жизни, к защите чистоты риз церковных, и тягостнейшая боязнь внешних врагов. Вы говорите: «масоны борются с Церковью». А мы не боремся, разве, с Нею, ежедневно, ежечасно греша сердцем, и каясь умом раз в год. Вот это действительно борьба с Церковью; более того: разрушение Церкви. А масоны... вся их сила в нашем полу христианстве, в нашем кощунственном неверии в Силу Господа Иисуса Христа, Живого, Живущего среди нас, Бога. Господи, прости нам наши грехи.

О Православии (2-ой диалог)

1-ый Павославный: – Я хочу с вами поговорить о Православии. В прошлый раз, вы мне высказали некоторые мысли, над которыми я думал это время. Мне, вдруг, показалось, что ваша точка зрения последовательнее моей; впрочем, я чувствую у вас какую-то крайность. Мне необходимо еще поговорить с вами.

2-ой Православный: – Знаете, отчего вы пришли ко мне? – Потому что вы любите Бога так, как Он хочет, чтобы Его любили Его дети – люди, – больше каких бы то ни было земных, даже самых высоких привязанностей. Вы любите Россию, вы любите семью свою, близких людей, но ничему вы не отдаете святое святых вашего сердца, – только одному Христу, по Его заповеди. У вас не языческое, но христианское сердце. Вот наша с вами «крайность», ибо и мое греховное сердце божескую почесть может воздавать только Богу. Мы видим Христа действительно и реально, всюду на первом месте. От этого наша любовь, любовь трепетная к Телу Христову – Церкви. И здесь нерасторжимое наше единение. Мы не можем забыть слов Христа: «Огонь пришел Я низвесть на землю, и как желал бы, чтобы он уже возгорелся»⁷.

1-ый Правосл. – Я расскажу вам процесс моих мыслей за это время. Я расстался с вами, несколько досадуя на вас. Даже порядочно. Я обвинял вас в пагубном прекраснодушии, и в полном практическом неразумии. Я чувствовал в вас какой-то соблазн, и, придя домой, даже сел писать статью против ваших мыслей, но – ничего не вышло. Я стал вспоминать ваши слова, и, вдруг, понял, – Что вернее сказать, – Кто стоит за всею вашею ревностью... И здесь, как то объяснилось, почему у меня внутренне горело сердце, когда вы говорили о Церкви. Я, прежде всего, увидел, что вы любите Христа, и Церковь не отделяете от Hero.

2-ой Правосл. – Нет, я мало люблю Церковь; надо Ее больше любить. – Она Невеста Божия, и спасение мира. Ее нельзя любить достаточно.

1-ый Правосл. – И вот мне пришла мысль, что вы любите Церковь, любите Христа. Я записал сейчас же ваши мысли, и стал подробно обдумывать их, и сопоставлять с ними мое восприятие Евангелия. И я тут увидел, что будучи сердечно согласен с вами, не имея, собственно, никакой внутренней возможности возражать вам, я, разговаривая с вами, противился вам, вернее не я, a, что то во мне противилось, и это, противящееся, само – было темно, страшливо и бесплодно. Я почувствовал, что возражая вам, я говорил чужими словами, и понял, что – эти слова и чувства, «чужие» не только мне, но и каждому христианину, который их произносит. А сколь часто их произносят сейчас!

2-ой Правосл. – Сейчас мы страшное время переживаем. Злоба ангелов сатаны сходит на мир, и накладывает свои печати на лица христиан. Печать эта: безразличие к словам Христовым. Сколько единиц, из тысяч христиан, любят читать Евангелие, любят стоять на молитве, переживают благоговение и радость слыша о Христе, думая о Нем, или, хотя бы – каются пред Богом, не имея этого? А ведь какое благоговение переживали христиане, раньше, пред земными царями, теперь, переживают пред денежными властителями великой пустыни земного шара! Заражены христиане безумием мира. Большинство из нас крещено в вере, но не воспитано в ней. Крестные отцы выбирались нам познатнее да побогаче, о людях имеющих сокровище молитвы не думали, – вот мы и выросли соответственно. А сейчас люди страдают и не вразумляются. Сбывается Апокалипсис: язвы должны убедить мир в его ничтожности – вне Христа; люди же, поражаемые язвами, хулят имя Божье, считая Господа – Виновником своих страданий; «хулят Бога, имеющего власть над этими язвами, и не вразумляются, чтобы воздать Ему славу»⁸. Надо великим славословием славословить Бога, за все Его вразумления, а люди хулят имя Божье: кто не хулит словом, тот хулит своими жизненными поступками.

1-ый Правосл. – Когда я понял то, что вы мне говорили в прошлый раз, я осознал свой нехристианский, а потому тягостный образ мышления, и, как бы полным подтверждением открывшейся мне истины, счел я, вспомнившиеся мне слова Христовы: «Не бойся малое стадо». Боязливых и неверных, Апокалипсис соединяет в одной участи, в озере горящем⁹. Церковь – лодка Божья! пусть обуревают Ее волны. Рядом, даже со спящим, Спасителем, нельзя быть маловерным и боязливым... Мне кажется, я понял даже причину этой боязливости, о которой вы говорили.

2-ой Правосл. – В чем же вы ее видите?

1-ый Правосл. – В общей боязливости нашей духовной жизни. Я совершенно ясно почувствовал на себе, что главная наша боязнь, это боязнь, как раз, именно того, чего хочет от нас Христос.

2-ой Правосл. – Да, это верно.

1-ый Правосл. – Бог хочет, и Учителя Церкви об этом говорят, чтобы верующий, прежде всего, прежде всех ценностей мира, любил Его, Творца и Отца всех, а мы искренно хотящие быть «верующими, вместе с этим, тоже совершенно искренне, боимся первого условия веры, поставленного Самим Богом. Святость семьи, святость земной родины, имеющую смысл только в Боге (Единственном Подателе и Источнике всех освящений), мы, в нашей практической жизни, применяем вне Христа, и святые во Христе вещи делаются нашими идолами, и нашими высшими соблазнами. Бога – Причину и Смысл всего – забываем, и, оторванной от Heгo святости, святости близкого человека – мужа, жены, матери, сына, святости семьи нашей общей – России поклоняемся честию любви, принадлежащей одному Христу. А потом не понимаем: почему отнялась от нас Россия, почему умер сын, заболел отец, или забыли нас наши дети... А второй наш грех жизни, это – не сознаваться в первом своем грехе.

2-ой Правосл. – Вы хорошо определили нашу беседу: это именно сейчас, есть беседа «о Православии» – о правой и о славной вере христианской. Потемнение нашего христианского сознания вероятно началось с греха против этого слова. «Православие», значит чистая вера Христова; не голая, словесная, самопрославляющаяся вера, но вера плодоносная, жизненная, прославляемая Богом. Но во что выродилась наша православность! Один стыд. Догматы, не оправданные деятельностью, и деятельность не запечатленная плодами – вот какой характер получило, в жизни большинства православных, «Православие». Но если правая вера без плодов была отвергнута Богом в фарисеях, то сколь же более это относится к нам! Довольные древностью своей веры, мы довольствуемся только этим, как современные евреи. Но Господь нелицеприятен. Осветив Фаворским светом тех из наших православных братьев, которые построили свою жизнь на основах своих чистых догматов, Господ проклял тех, которые удовлетворялись только сознанием своей славности и своей правости. Отдана – буквалько – отдана псам на съедение Византия за религиозную лживость ее законников и беззаконников. Россию не вразумил ее пример: лжеправославие рушится и в России. А мы, ученые и мудрые и лицемерные, умеющие различать лицо неба на наших климатических станциях, и в наших духовных академиях, мы не уразумеваем трубных знамений времен – даже сейчас, после всего, всего... Лукавые и ленивые (о, очень ленивые) мы рабы. И нам будет хуже, чем евангельскому, ибо евангельский закопал один талант, а мы – все десять. Мученики за веру – вечная слава им – выкопали, сейчас, во спасение наше, несколько. Вот они – православны. Православен Пастырь Кронштадтский, светильник мира, утешение страны и ободрение ее – пред бурей; православны все пастыри, подобные ему; православны святители Феофан Вышенский, Иеремия Новгородский, и подобные им деятели слова церковного священноиноки Паисий, Макарий; православен святитель Николай Японский, просветитель язычников, и все апостолы – миссионеры, подобные ему; православен избранник Божий – Тихон, патриарх, и все его духа архипастыри; православны миряне – тысячи и тысячи их – не стыдящиеся Христа нигде: непогодою, с зажженными свечами, крестным ходом ходившие среди богохульников, – те, у которых светились купола, обновлялись иконы, которые за последнюю копейку выкупали у безбожников церкви, могли выстаивать всенощные моления в своей приходской церкви, а, на утро, всею церковью, причащались Животворящих Таин; православны те, которые не имея ничего, посещали больных, утешали немощных, принимали странных, за обиду не обижали, за злословие не злословили, любили врагов своих, и постились за гонителей своих, – отдавали последнюю одежду. Их много сейчас, и они ecть Православие. Иного Православия не существует, поймите, друг мой, эту радость. Господь обнажил раны и исцелил души многих. Слава Господу! Православие есть – узкие врата, ибо оно есть Царствие Христово. Широкими путями никому нельзя идти в Царствие Божие – даже Православию, ибо прав и славен только крестный путь.

1-ый Правосл. – Да, я понимаю вас. Сейчас я понимаю вас всецело. Вот оно единомыслие христианское. «Возлюбим друг друга, да единомыслием исповемы». Вы эмигрант, а вы понимаете, что делается там; вам не страшен отрыв от тех... православных, русских.

«Не говори мне: что сможем сделать мы,

двенадцать человек, вступив в среду такого

множества людей? В том самом и

обнаружится яснее ваша сила, что вы,

вмешанные во множество, не предадитесь

бегству».

(Св. Иоанн Златоуст)

Одному, недавно прославленному, французскому подвижнику 19-го века, Господь дал то, чего тот просил: видение всех глубин его греховности. Видение было столь ужасно, что святой стал взывать к Господу, прося закрыть ему очи, и сделать его опять подобным всем людям, не ощущающим вопиющей смертности своей природы.

Некоторым людям непонятно удивительное смирение святых (говорят: «ведь они же не могут не знать, что они лучше других!»). Но смирение постигается не «душевной» психологией. Святой смирен не на словах, потому он и святой, – он истинно видит испорченность человеческого естества – такѵю великую, такую безмерную, от видения которой – и от ощущения Отцовства Божьего – ему ничего не возможно делать, как только взывать к Богу о помиловании, и самому снижаться ниже пепла. От чистоты совести, малейший грех кажется чудовищным, словно огромное увеличительное стекло накладывается на покаянное сознание человека. И это – реальное ощущение истины.

Бедный мир, в каком страшном мираже он живет.

Жил в мире, в Италии, шесть веков тому назад, один смертный, который на своем знамени написал: «Я герцог Вернер, вождь великой Кампаньи, враг Бога, сострадания и сожаления». Подобная чистота богоборчества может быть только среди людей глубокой веры.

Теперь, открыв газету, читаем: «Эмиль Лубэ и королева халвы». «Бывший президент республики, Эмиль Лубэ, которому исполнилось уже 90 лет, совершенно отошел от политической жизни, но принимает, иногда, участие в делах своего родного города Монтелимара. В праздник Успения, под председательством Лубэ, в Монтелимаре, славящемся своей халвой, происходили выборы из местных красавиц «королевы халвы». Корона, из рук бывшаго президента республики была возложена на местную работницу Розу Лебель».

Несмотря на очень гуманную церемонию старца Лубэ, всякому, не останавливающемуся на поверхности явлений, станет ясно, что торжественный праздник халвы в праздник Успения, и афродитическое богослужение целого города, в день памяти Преставления Богоматери, есть прямое продолжение дела герцога Вернера, врага Бога. Герцог только жил в религиозную эпоху, и свое богопротивление облек, пусть отрицательно, но в религиозно-волевую форму. (Так же облекают теперь свое дело противники Божьи среди верующего русского народа).

Случай в Монтелимаре очень характерен: он, во-первых, наглядно показывает характер того «рая на земле», о котором мечтает звероподобное человечество; а потом, вообще, в нем полностью выражены все высоты мироощущения, все «праздничные ценности» людей тленного века. Вождь великого народа, человекоизбранный образец человечества, на краю могилы встает во весь свой духовный рост... Народный праздник культа Венеры и культа вкусовой сласти, в день Успения Божией Матери... Невольно вспоминаешь (как очевидец) беснование мировой столицы – Парижа, в минуты ньюйорской драки национального боксера Карпантье с его американским противником; – все эти толпы, эти световые аэропланные сигналы на ночном небе...

Где мы живем, кто этот мир, что окружает нас? Кто смеет призывать нас к любви к такому миру? Любить человека, любить образ Божий в нем, это значит всеми силами своей души возненавидеть тот космический мираж, которым окутан отошедший от Бога мир.

Совсем недавнее, незаметное сообщение газеты... на сцене одного австрийского курорта шла какая-то комедия, роль камердинера в этой комедии исполнял «известный комик» Юлиус Твердый. Среди комедии, комик упал; публика, думая, что все входить в игру, встретила это падение взрывом хохота. Когда хохот стих, все увидели, что комик мертв.

Что же это случилось такое? Человек, вероятно, много лет духовно умирал пред людьми, внося соблазн забвения всего Христова; и вот, не доиграл игры – умер при оглушительном хохоте мира. А люди, над кем они смеялись? – над мертвым человеком.

Какой глубокий смысл в этом. Мы почти все умираем при хохоте веселящегося мира; пусть не в нашей комнате хохочут, а в соседней, пусть не над нами, а над каким-нибудь бедным, воистину несчастным Юлиусом...

До каких пор мы, христиане, не порывающие· с названием христиан, будем двуликими (и хорошо еще, если только двуликими) в нашей жизни? Даже если не говорить о делах, но говорить о первом: об ощущении жизни. Наши оценки, наши интересы, наша психология, до такой степени проникнуты, как греховной страстностью, так и греховной бездушностью века, что Благодать Божья не может не уходит от нас. Живя теперь не в языческом, а уже в богоотступническом мире, мы, внешне держась за христианство, отдаем себя во власть всей жизни этого мира, мира уже начинающего колебаться в преддверии страшных катастроф.

Нас связывают теплохладные привычки. Мы привыкли жить в мире как в удобно обставленной комнате, и нам трудно понять, что мир наш есть огненный шар сжигаемого творенья, к которому прикоснулся Бог Отеческим прикосновением.

Серость нашего сердца, и нашего ума, мы считаем за серость минут Богом данной нам жизни. Пребывая Вездесущим, Господь далек от наших сердец, ибо быть с Ним нельзя без любви к Нему, а любить его нельзя, не возненавидя, всею душою, «похоть плоти, похоть очей и гордость житейскую», которыми отравлено сердце мира. Да не смущаются люди, читая евангельское слово «ненависти». Это – отвержение вечной смерти, столь же огненное, как и любовь к вечной Христовой жизни. «Мир, которого Иоанн Богослов повелевает не любить – не создания, но мирские похоти», – так говорит Церковь о мире, словами священномученика Петра Дамаскина.

Многие удивляются мудрости и любви Евангельской; но нельзя им удивляться, не удивившись сперва безумности человеческого окамененного сердца, не устрашаясь растленности мира и человека. Христианам потому Господь закрыл доступ к живому чтению Слова Божьего (страшный факт нашего времени), что они не отвергают зла, не отрывают сердца от косной стихии мира, а погружаются в нее все глубже и глубже, под всякими, даже высокими предлогами.

Человечество теряет ощущение греха. Это есть признак утери Бога. Под именем «зла» люди, мнящиеся быть христианами, начинают отвергать не зло, а последствия зла. Это отвержение, эта борьба не с существом зла, а лишь с его последствиями выпукло обнаруживается в сектантском «отрицании» войны, как «зла», и в стол же далеком от Христа утверждении победы над «злом», чрез победу человеческого меча.

Но грех надо ощутить, как грех: отвергнуть его как грех, – пред Богом, не глядя на человеческие лица (будь то лицо человека, или целой страны). В христианском мышлении насущно необходимо очистить понятия «добра» и «зла», как не личных, не коммерческих, не общественных, не государственных категорий, а церковно-абсолютно Божьих.

Только поняв зло, как единый грех, ощутив его так, как повелел его ощущать Господь, христиане смогут противостать, благодатной силой, косным стихиям и сознательно-растлевающей силы мира, берущей, сейчас, над человеком, все более мучительную, и все меньше замечаемую власть.

Великопостные часы начались чтением Пророка Исаии. Первая же великопостная паремия поражает: до того, она, написанная более двух с половиной тысяч лет назад, подходит к нашему времени. Неудивительно, когда бывают как бы для нас написанными притчи Священнаго Писания, или заповеди Божьи: предмет заповедей и притч – человеческая душа, а законы души человеческой одни и те же для всех времен и народов. В великопостных же чтениях Пророка Исаии нас поражает сходство общего, духовного и материального состояния израильского народа, времен пророка, с современным состоянием народа русского. Говоря о своем народе, Пророк открыто говорит о наших язвах и указывает пути нашего восстановления, ибо един и неизменен путь Промысла Божия, в спасении любимых.

Жизнь шла и идет – с удивительной точностью – так, как говорит Пророк Исаия.

Пророческими велениями руководился Святейший Патриарх Тихон, посланием призвавший русский народ к подвигу покаяния. 10 лет тому назад, Святейший Патриарх назначил общий пост, общее говение, общее очищение душ, ибо он знал, что может спасти Божью Россию. He покаялся народ слезами, – Господь его привел к покаянию крови. Но не у всех добровольно было покаяние крови, и потому Господь медлит избавлением.

Вот Господь отнимает, от избранного народа, по слову пророка – «всякое подкрепление хлебом и всякое подкрепление водою, храброго вождя и воина и мудрого художника и искусного в слове, и дает народу отроков в начальники. И будет, говорит Господь, в народе один угнетаем другим, и каждый ближним своим: юноша будет нагло превозноситься над старцем и простолюдин над вельможею. Поникнут гордые взгляды человека, и высокое людское унизится, и один Господь будет высок в тот день. Сильный в народе – будет отрепьем, и дело его – искрою, говорит Господь».

Господь воспитывал и возвышал нас, как сыновей своих, ибо мы носим имя правых последователей Христа. Так Господь и говорит: «Я воспитал и возвысил сыновей, а они возмутились против Меня. Вол знает владетеля своего и осел ясли господина своего, а Израиль не знает Меня, народ Мой не разумеет. Увы, народ грешный, народ обремененный беззакониями... Оставили Господа, презрели Святого Израилева – повернулись назад... И, дальше, горькое и праведное слово говорит нам Господь: во что вас бить еще, продолжающие свое упорство? Вся голова в язвах, и все сердце исчахло... Земля ваша опустошена, города ваши сожжены огнем, поля ваши, на ваших глазах, съедают чужие».

Много духа нам дал Господь, а когда пришел взять плоды, все сокровище наше, Богом данное, оказалось зарытым в землю. Должны были быть благоуханным светильником духа всему миру, а оказались чадящим огарком. Если бы Господь, говорит пророк, не оставил нам небольшого остатка, то мы были бы то же, что Содом, уподобились бы Гоморре. «Слушайте слово Господне, князья Содомские, внимай закону Бога нашего, народ Гоморрский... праздничных собраний – ваших не могу терпеть: беззаконие и празднование! Праздники ваши ненавидит душа Моя, они бремя для Меня, Мне тяжело нести их. И когда простираете руки ваши, Я закрываю от вас очи Мои... омойтесь, очиститесь, удалите злыя деяния ваши от очей Моих, перестаньте делать зло, научитесь делать добро, ищите правды, спасайте угнетенного, защищайте сироту, вступайтесь за вдову. Тогда придите и рассудим, говорит Господь. Если будут грехи ваши как багряное, – как снег убелю, если будут красны, как пурпур, как волну убелю. Если захотите и послушаетесь, то будете вкушать блага земли. Если же отречетесь и будете упорствовать, то меч пожрет вас: ибо уста Господни говорят».

Точно и ясно говорит пророк о растлителях народа: «выражение лица их свидетельствует против них, и о грехе своем они рассказывают открыто, как Содомляне, не скрывают: горе душ их!... Да, все – как тогда.

И начинает петь пророк песнь про наше усыновление Богу, через Христа, и про наше падение. Чудными высокими образами поэзии он рисует нас, нашу землю русскую: «Воспою Возлюбленному Моему песнь Возлюбленнаго Моего о винограднике Его. У Возлюбленнаго Моего был виноградник на вершине утучненной горы. И он обнес его оградою, и очистил его от камней, и насадил в нем отборные виноградные лозы, и построил башню посреди его, и выкопал в нем точило, и ожидал, что он принесет добрые грозды, а он принес дикия ягоды». Поистине, страна наша была виноградником Христовым: и чистота веры христианской, апостольской, и могущество царя христианского, и широта и даровитость народа, и богатство земли... Ожидал, говорит Господь, что добрые грозды принесет виноградник сей; а он принес дикие ягоды.

«И ныне, жители Ирусалима (разумей святых) рассудите Меня с виноградником Моим. Что, еще надлежало бы сделать для виноградника Моего, чего Я не сделал ему? Почему, когда Я ожидал, что он принесет добрые грозды, он принес дикия ягоды? Итак, Я скажу вам, что сделаю с виноградником Моим: отниму у него ограду, и будет он опустошаем, разрушу стены его и будет попираем. И оставлю его в запустении; не будут ни обрезывать, ни вскапывать его; и зарастет он тернами и волчцами, и повелю облакам не проливать на него дождя... Горе вам, прибавляющие поле к полю, так что другим не остается места, как будто вы одни поселены на земле... Горе тем, которые с раннего утра ищут сикеры и до позднего вечера разгорячают себя вином. И утра, и гусли, и тимпан, и свирель, и вино на пирушках их; на дела Господа они не взирают, и о деяниях рук Его не помышляют.

За то народ Мой пойдет в плен непредвиденно, вельможи его будут голодать, и богачи его будут томиться жаждою. За то преисподня расширилась и без меры раскрыла пасть свою; и сойдет туда слава их, и богатство их, и шум их, и все что веселит их. И преклонится человек и смирится муж, и глаза гордых поникнут. А Господь Саваоф превознесется в суд, Бог Святой явит святость Свою в правде, и будут пастись овцы по своей воле, и чужии будут питаться оставленными жирными пажитями богатых... Горе тем, которые зло называют добром, а добро злом, тьму почитают светом, и свет тьмою, горькое почитают сладким, и сладкое горьким! Горе тем, которые мудры в своих глазах и разумны перед самими собою!»

Да, мы мудры в своих глазах, как и весь грешный и прелюбодейный мир, да мы разумны сами пред собою. И оттого, зло греха, многие из нас называют добром, и сладкое Церкви – горьким.