23/VI. 1971 г.
Вижу, что о Руке мы с Вами пока не договорились. Я совершенно определенно вижу, что никто еще (ни из поэтов, ни из живописцев) не изобразил руки человека. Вы видите Руку нравственно-эстетически, гуманистически; Дюрер, может быть, проникает дальше, в своем видении Руки... Но все это не то, не главное, не самое глубокое. Вот отчего я и говорю, что никто, никто еще в искусстве не изобразил Руку, и я, может быть, менее всего, так как я и не пытался изображать руку. Я только сказал, что рука человека в этом мире неизобразима... Руку распинают – и «в холодный гроб кладут потом». И Вы, полагая, что как то изобразили Руку человека, тоже ее положили «в холодный гроб» психо-физической реальности мира сего. Она еще у Вас «в гробу» лежит, Рука. У Дюрера она, может быть, еле-еле шевелится в гробу, а у Микель Анжело даже не думаю, чтобы шевелилась», а так пышно цветет в саду прекрасностей этого временного мира... Мы о разном говорим, но Ваша поэтическая речь более «удобна», более звучна и гладка. И я не отрицаю законности этого красивого, гладкого и звонкого. Я только убежден, что Руку Вы еще не увидели, а я ее чуть только подсматриваю верой, а не видением. Но изобразить в словах ее не могу. Это вроде как апофатическое богословие – о Руке...
Вы зря смущаетесь (и даже несколько возмущаетесь) вечером, устроенным И. Ч-у. Пусть поэтам устраивают вечера и чтения и разбор их творчества и в похвалу им говорят речи. Ведь поэзия этим все же чтится. А вкусы разные у людей... Пусть подумают люди, задумаются о Поэзии, потормошатся ею. Это не плохо, это хорошо. Это и честь языку... Ведь мы скудны поэтами, лириками, юродивыми лирическими (не всем быть благовоспитанными, как Вы). Я рад всякому уважению к Поэзии; а в истории всё подлинное, рано или поздно, отсеется, а все не такое ветром развеется, улетит. Оставьте это времени. И не желайте бесславия какому нибудь поэту, чья поэзия «ничего Вам не говорит» (или даже коробит Вас)... Вы, может быть, скажете, что мои взгляды слишком «пастырские» (к области Поэзии мало относящиеся)... Я не думаю, чтобы у меня и какое то великодушие христианское (или «гуманистическое», литературное) здесь было. Нет, просто хорошо, что еще устраивают «вечера поэтов», с чтением стихов и похвальными словами критиков. Пусть поэты к поэтам будут добры – слишком много в среде артистов и литераторов, и поэтов – бывает ревности, зависти, пристрастия, нетерпимости. Не последишь, в душе нашей легко зарождается, может быть, совсем тонкое и мало заметное, но ненужное чувство.
Буде воля Божия, в середине июля должен я отправиться в Европу на некоторое время с церковным поручением.
Рассмешили Вы меня предположением, что я сказал некую новость для «приятелей» наших, открыв им «инкогнито». Сделал же я это ради Вас, – чтобы слушатели мои там не сочли бы Вас «чужаком» (каким-нибудь голландцем или бельгийцем)... Для меня совершенно несомненно, что к «своим» там больше доверия, и будь я, например, Смитом или Шульцем, менее бы слушали меня и верили бы мне. А тут сами большевики раззвонили о том, кто я и усилили интерес к архиерею. Это все я знаю наверное и потому сказал о Вас то, что сказал. А раз Вы с опасным человеком общаетесь, терпите мужественно всю невыгоду этого.
Обнимаю Вас, привет и мир Осинкиной, балкону, цветам, небу Траунштейна – города русской поэзии.
Ваш † А. Иоанн.