10 августа, 1967 г.

Дорогой и глубокочтимый Владыка!

Получили Ваше письмо от 4 авг. и были оба радостно взволнованы тем, что в хлопотливые предъотъездные дни Вы вспомнили о нас, помогли нам и почтили еще к тому же «грозным» (как Вы выразились) стихотворным посланием!

В Вашем, обращенном ко мне стихотворении весьма оценил Вашу заботу обо мне, как о поэте, но на некоторые образы и мысли должен возразить, ибо в них Вы исходите порой из неверных предпосылок!⁸¹ Если я полагаю, что мне не придется издавать новых сборников моих стихов, то сие вовсе не потому, что мне стало «не до звезд», что с «людей-братьев» хватит того, что я написал («пусть, мол, читают»), что на колени перед «лесом и травкой» я уже больше не встану и т. д. И никак не потому, что я считаю, что я, будто, всего добился, всеми лаврами увенчан и утруждать себя поэтому больше ничем не намерен. Поверьте, дорогой Владыка, что душа моя, ее чаяния, радости и заботы (в «мировом», а не личном, конечно, масштабе) не изменились ничуть, она попрежнему живет и дышет ими. Но, за последний примерно год мой бедный брат осел, мое бренное тело, всё менее и менее слушается моей души и все неохотнее исполняет ее требования. А без осла, без тела, без его согласия служить нашей душе – эта последняя не может осуществить лучших своих намерений. Ну вот, скажем, 10 лет тому назад я слагал стихотворения в 10–12 строф на ходу, не записывая их, храня всё в памяти; а теперь, если я сразу же не запишу одну пришедшую на ум строчку – я ее через полчаса теряю навсегда, а вместе с нею и нить нового стихотворения. Сильнейшее чувство утомления (возможно, спутник моей сахарной болезни) сплошь и рядом не дает развернуться моим мыслям. Не я бегу творческих усилий, но они не поддаются мне. Очевидно, есть какой то жизненный срок, когда писатель физически не может справиться с теми литературными задачами, которые он перед собой ставит, хотя они, эти задачи, не перестают его волновать. Поймите меня правильно: не в венке из лавров, в окружении уже написанного и альбома с хвалебными рецензиями (никогда, кстати, их не вырезывал и не вклеивал!), не в самоудовлетворенности «содеянным», не в уходе, так сказать, на литературный покой с мундиром и пенсией – тут дело; а просто и всего лишь в том, что я стар (в сентябре 75 лет исполнится), болею шестью болезнями, мучаюсь ежедневными болями, невероятно быстро устаю и, в силу всего этого, не только не могу вскочить на Пегаса, но даже трудно подойти к нему и потрепать по шее. Я не закаялся писать (кое что вскоре дам в Новый Журнал), но повидимому, смогу писать лишь очень немного. К тому же, я буду безжалостно уничтожать все то, что найду неудачным и ниже моего прежнего уровня, так как недостаточную критичность к написанному, неумение замолчать, когда «голос изменяет мне», – считаю самым печальным старческим несчастьем.

Не скажу, чтобы я был недоволен тем, что я до сих пор написал и напечатал, но не в разрезе качества написанного, а в разрезе его результатов, в разрезе того, как оно было воспринято читателями. Из многочисленных их писем вижу, что мои стихи, как они по сути ни были еще несовершенны, – принесли многим людям радость и даже помощь. Я всегда писал с тайной заветной мыслью помочь людям; и если этого хоть отчасти достиг – в этом, а не в альбомах с рецензиями мои «лавры».

Итак: Вы (вероятно впервые?) на Крите, острове большой древней культуры, в сущности недавно лишь путем раскопок обнаруженной. Удалось ли Вам с нею познакомиться?

Поручая нас обоих молитвам Вашим, душевно Ваш

Д. Кленовский