Слово при погребении председателя Харьковского уголовного суда, коллежского советника и кавалера, Григория Федоровича Квитки, сказанное в Благовещенской церкви 10 августа 1843 г.

«Блажен путь, в онь же идеши днесь, душе, яко уготовася тебе место упокоения!»

Так возглашает при гробе каждого христианина Святая Церковь; возглашает для того, дабы напоминанием о блаженном упокоении, уготованном для представльшихся, преподать утешение тем, кои остаются еще после них на странствование по земной юдоли.

А мы страшимся сего блаженного пути, как величайшего несчастья! А мы плачем и рыдаем о тех, которые отходят на это место упокоения! Что значит это? Неверие гласу и свидетельству Святой Церкви? Благодарение Господу, в нас нет сего неверия! Опасение за вступающих на путь сей, что они не приготовлены еще к этому месту успокоения? Если бы в самом деле нас тревожило у гроба это святое опасение, и ничего более! Но и тогда потребны были бы не вопли и рыдания, а тихая и пламенная молитва за усопших. Увы, мы и при гробе ближних наших платим дань не вечному, а временному, не духу, а плоти! Мрачный вид гроба и тления, столь противоположный светлому кругу радостей житейских; разлука – вечная, как обыкновенно называют ее, хотя на самом деле она так же временна, как и все прочие разлуки, – с теми, которые составляли как бы некую часть нашей собственной жизни; неизвестность, окружающая новый образ бытия умерших и невозможность следить за ними не только взорами и слухом, но самым воображением; лишение того, что они в продолжение жизни составляли для нас, и прекращение того, чем мы служили для них, – вот главные причины нашего смущения и воплей при гробе! Будем ли винить безусловно эту слабость нашей природы? – Нет, такой суд был бы слишком строг и несправедлив. Мрак гроба ни для кого не может быть радостен уже потому, что он есть следствие нашего падения и наказание за грех; производимая смертью разлука на всю остальную жизнь с ближними нашими не может не исторгать слез уже потому, что нередко превращает¹²⁰ собою весь порядок нашей жизни, уносит с собою источник чистых радостей душевных.

Но, уступив слабости природы должное, не забудем, братие мои, что смерть, однако же, не есть какое-либо зло для христианина и бедствие невознаградимое, что, напротив, она есть переход от низшего образа бытия к высшему и лучшему, и вместе с тем причина и условие многих новых и великих благ для человека. Вникнем в эту утешительную истину при сем гробе собрата нашего, который, как ведаете, сам любил углубляться в тайны жизни человеческой.

В чем состоит смерть человека? В разлучении души от тела и в переходе первой из нашего видимого, чувственного мира в другой, сверхчувственный, невидимый. Взяв сие понятие смерти в основание, вопросим теперь, что оставляет душа отшедшая? Оставляет, во-первых, бренное тело, которое в самом лучшем своем состоянии всегда, более или менее, тяготит, связует, омрачает и «земленит» собою дух бессмертный, а в состоянии ослабения и дряхлости становится постоянным седалищем недугов и страданий. Об этом ли теле жалеть и сокрушаться?

Что покидает душа отшедшая? Покидает мир наш, который, по выражению Писания, весь во зле лежит, где на малую долю чистых радостей приходится едва не целое море скорбей и печалей, – мир, исполненный соблазнами, о кои претыкались и падали самые праведники, где нельзя поручиться и на один час не только за благоденствие, за самую добродетель нашу. Об оставлении этого ли мира плакать и вопиять?

Куда преходит от нас душа, умершая в вере и покаянии истинном? В мир высший, духовный, в котором с гораздо большей свободой должно раскрываться все, что в душе нашей есть высокого, вечного и божественного, где, как выражается Церковь, несть ни печали, ни воздыхания, но жизнь бесконечная, где посему истина без покрова, добродетель без борьбы, венцы без тернов. В такой ли мир не желать вступить скорее?

К Кому идет от нас душа, умершая в вере и покаянии? К своему Творцу, Который есть весь могущество и благость, к своему Искупителю, Который для того и отошел на Небо, чтобы уготовать место верным последователям своим; идет к сонмам Ангелов и душ прежде отшедших собратий своих, которые стократ способнее нас оказать ей помощь, разделить с нею и свои совершенства и свои радости. Как же после сего не назвать вместе с Церковью сего пути блаженным?

Для чего идет усопшая душа в новый мир? Для того, чтобы приять успокоение после многотрудного странствования земного, чтобы вновь облечься тем богоподобием, которое было потеряно нами в раю и возвращено паки Крестом Христовым, дабы начать жить и действовать той жизнью и тем действием, которых наш бедный мир и вместить не может. И после всего этого можно скорбеть безутешно и рыдать у гроба христианина? Не бесчестие ли это будет божественной вере нашей, самое главное преимущество которой в том и состоит, что она среди скорбей и искушений земных питает и подкрепляет нас упованием жизни вечной? Не укоризна ли это будет нашему Спасителю, Который для того именно Сам прошел путем смерти и Гроба, дабы отнять у них весь страх, а у нас всю печаль и горесть?

Что же значит, что мы, несмотря на все это, предаемся иногда при гробе ближних наших печали безутешной? То, что мы смотрим в эти минуты токмо на гроб, и не возводим очей горе – к лицу Отца Небесного, от Которого сияет жизнь и радость. То, что мы помним только притом о наших привременных лишениях, производимых смертью, и забываем те блага, которые уготованы в вознаграждение их на Небе Спасителем нашим. То, что мы всецело предаемся влечению своих возмущенных мыслей и чувств, тогда как в это время надобно было бы всем остатком мыслей и чувств яться за Крест Христов и Евангелие. То, наконец, что мы до того погрузились в чувственное, до того возобладаны¹²¹ временным, до того попустили ослабеть, затмиться, умолкнуть в нас внутреннему зову и влечению к жизни высшей, бессмертной, что и влекомые к Вечному Отечеству нашему неотразимой рукой смерти, все еще, подобно жене Лотовой, обращаем очи и сердца вспять, к этому суетному и бренному миру, который и сам со всем разнообразием вещей, его составляющих, предназначен к смерти и разрушению.

Можно гадать после сего, как в сем состоянии взирают на нас отшедшие от нас братия наши. Чем должны казаться им наши слезы и рыдания по них? – Тем же, чем кажутся для нас вопли младенцев, которые слезят и вопиют, когда мать или отец оставляют их на несколько минут одних. Но чем бы ни казались они им, всего менее могут служить к их успокоению. Ибо какое же может быть кому успокоение от слез и рыданий? Мы удерживаемся от всякого шума и воплей у одра болящих, дабы не возмутить их покоя душевного; та же самая причина должна удерживать нас от скорби и рыдания при их гробе. Оставленное духом тело, конечно, не потревожится от наших воплей; но душа, привитающая до времени в мире дольнем, не может не смущаться ими, – тем более, чем после сложении тяжести с себя телесной она становится чувствительнее.

Итак, желая засвидетельствовать любовь и усердие к отшедшим от нас путем смерти, покажем оные не слезами малодушия, или, что еще хуже, ропота и отчаяния, а теплыми молитвами за них. И прося успокоения душ их от Господа, постараемся для сего именно успокоить как можно скорее свой дух и свое сердце. Мы уверены, почивший в Бозе собрат наш, что при настоящем размышлении нашем не сказано нами о смерти христианской ничего, чего бы ты не мог одобрить и подтвердить теперь собственным опытом твоим. Если мы у гроба твоего от сердец, сетующих по тебе, потребовали, во имя Евангелия и Креста Христова, высшего взгляда на смерть, и большего, нежели обыкновенно, мужества и твердости душевной, то потому, что ты сам любил в подобных случаях возноситься над всем видимым и привитать мыслью там, где нет ни печали, ни воздыхания. Теперь ты видишь уже лицом к лицу то, что, находясь среди нас, подобно нам, созерцал яко зерцалом – в одном гадании. Довольно труждался ты в этом мире слез и воздыханий; много пришельствовала в нем душа твоя; много страдало любвеобильное сердце твое. Благодарение Господу, что ты не сокрыл талантов, тебе данных, и, несмотря на всю превратность обстоятельств, умел приумножить их и употребить во благо ближних! Сугубое благодарение Тому же Господу, что земное счастье не преследовало тебя, хотя и могло, – что тебе от юности дано было идти не столько по цветам, сколько по тернам. Поскольку ты шел сим узким путем с верою, смирением и любовью, то мы веруем, что он привел туда, где все вознаграждается сторицей. Да насладится убо душа твоя покоем, коего не мог ты обрести на земле!

Нас, братие мои, у гроба сего паче всего должна поразить мысль о бренности человеческой жизни и неизвестности часа нашей кончины. Давно ли видели мы среди нас усопшего исполненным жизни, обещавшим еще не краткую и многообразную деятельность? И се, он во гробе! Кто поручится после сего, что между нами, стоящими теперь у гроба этого, нет таких, кои предназначены уже к могиле? Препровождая посему бренные останки его в недра общей матери земли, помыслим о том, как и нам должно будет идти тем же самым путем, и нет ли чего такого, что бы надобно было нам совершить или оставить – прежде, нежели возгласят и над нашим гробом вечную память? Аминь.