Лекция одиннадцатая. Воскресение Господа нашего Иисуса Христа

Когда именно и каким образом последовало преславное Воскресение Господа нашего, – известно только Воскресшему и Тому, Кто воскресил Его Духом Своим. – Мы, подобно оным старцам израилевым, можем только поклоняться следам славы Божией, явившейся над гробом начальника и совершителя спасения нашего.

Солнце мира духовного взошло из Своего гроба прежде солнца мира вещественного, ибо жены, шедшие ко гробу, «утру глубоку» как уже не нашли при нем стражей. Восход сего Солнца равно как прежде захождение Его на Крест, сопровождалось, по сказанию святого Матфея, сотрясением земли. Это были необходимые болезни великого рождения, ибо из утробы земли восходил первенец из мертвых, – выходил не по обыкновенным законам рождения в жизнь вечную, как некогда восстанут все почивающие во гробах, а по ускоренному действию всемогущества, разрушившему узы ада и смерти.

Землетрясение сие, при всей важности его, чувствуемо было во всей силе своей, однако же, по-видимому, только в вертограде и его окрестностях, ибо жены спокойно совершали путь свой, не думая о страшных явлениях природы.

Кроме трепетной работы земных стихий великому чуду Воскресения Господа удостоились послужить и силы горние. И, во-первых, один из Ангелов, «сошед с неба» (Мф. 28:2), выражение, употребляемое в описании при самых важных случаях, – отвалил камень, заграждавший вход в пещеру. Действие сие, совершенно не нужное для Воскресшего, Которого пречистое тело, как увидим, проходило сквозь заключенные двери, нужно было для последователей Его, дабы они, пришед на гроб, скорее могли узнать, что в нем нет уже Погребенного. Притом явление Ангела и отваление камня могло послужить для стражи вместо объявления о Воскресении Иисуса, ибо Воскресший кажется не благоволил явить стражам (может быть, дабы не потребить их от земли живых) собственного лица Своего.

Вид Ангела, отвалившего камень, был, по словам святого Матфея, как молния, а одеяние его было, как снег. Обыкновенная форма явлений в нашем мире существ мира горнего, которую более или менее принимают на себя и тела человеческие в минуту их приближения к миру невидимому, как то последовало со Спасителем на Фаворе, с Моисеем на Синае.

При виде молниеносного Ангела, стражи «стали как мертвые» (Мф. 28:4). Вся неустрашимость римского воина обратилась в ничто от одного присутствия силы высшей, ибо нисколько не видно, чтобы небесный вестник говорил что-либо стражам. Самое явление его уже достаточно показывало, что чего боялись с одной стороны приставлявшие их, то самое сбылось на самом деле; совсем другое, противное, – что Иисус не похищен кем-либо, а как Сам предсказывал, со славою воскрес из гроба.

Посему воины, сколько позволяли возвращающееся сознание и силы, немедленно удалились от гроба с вестью, самой ужасной для врагов Иисуса.

Воскресший Спаситель первые минуты по Своем восстании провел, кажется, на земле, и притом близ места Своего погребения, как то показывают два первые явления Его, из коих одно (второе) последовало в самом погребальном вертограде; а другое (первое) по крайней мере невдалеке от оного.

Ряд самых явлений его начался таким образом.

Некоторые из благочестивых жен, присутствовавших при погребении тела Иисусова, возымели, как мы видели, желание по прошествии субботы прийти снова на гроб и помазать тело мастями с соблюдением всех обычаев погребальных, коих в навечерии субботы (когда совершено погребение) невозможно было выполнить по краткости времени. Вследствие такого намерения, запасшись благовониями и мастями, жены сии, именно Мария Магдалина и другая Мария, мать Иаковлева, и Саломия (Мф. 28:1. Мк. 16:1. Лк. 24:1. Ин. 20:1), и некоторые другие, в первый день недели «зело заутра» (Мк. 16:2), когда еще было темно, отправились ко гробу. Безмолвие утра, кроме усердия отдать как можно скорее последний долг возлюбленному Учителю, избрано и потому, чтобы среди сего святого дела быть свободнее от свидетелей и безопаснее от врагов Иисусовых, кои на все знаки уважения к Нему взирали, как на презрение к себе и своей власти. О печати, положенной на гроб и страже при нем женам вовсе не было известно. Одна мысль, по замечанию Иоанна, смущала их на пути: «кто отвалит им камень", который, по словам евангелиста Марка (Мк. 16:3, 4), «бе велий зело»? Прежде того пламенному усердию казалось все возможным; или, точнее сказать, прежде они вовсе не думали о препятствиях, помышляя единственно о Иисусе.

Каково же было сердцу, и без того теряющемуся в смешении разных чувствований, когда, подходя к пещере, в коей положено было тело Иисусово, жены увидели, что камень – предмет смущения их – отвален от гроба! По нашим обычаям это составило бы неважное обстоятельство, но у Иудеев, как мы имели случай заметить, гробовой камень почитался неприкосновенным и отваление его происходило только в чрезвычайных каких-либо обстоятельствах. Видя его отваленным, надлежало посему предположить, что с телом Иисусовым произошло что-либо особенное. Что именно? Отрадной мысли о Воскресении Иисуса всего скорее надлежало бы при сем наполнить сердца скорбные. Но сия мысль по разным причинам была далека от последователей Иисусовых. Надлежало невольно предаться другой, печальнейшей мысли, что тело Иисусово взято кем-либо и положено в другом месте. Кем? – Другом или врагом? Для чего? И где положено? – Каждый из этих вопросов приходил сам собою и умножал недоумение.

В этих мыслях жены (кроме Магдалины, которая обратилась назад) приблизились к пещере и, войдя в нее, не нашли тела Иисусова. Опять мысль за мыслью пробуждались в душе, чувство за чувством возникало в сердце. Ангела, сидевшего на камени, уже не было. Явились другие вразумители... «се, мужа два стаста пред ними в ризах блещащихся» (Лк. 24:4).

Вид сих вторых провозвестников Воскресения, по-видимому, более подходил к обыкновенному человеческому (посему они и названы «мужами», и у Марка (Мк. 16:5) один из них – юношею; но внезапность, время и место появления их, самое свойство их неземного существа, само собой вселяли благоговение и трепет. С потупленными от страха глазами благочестивые Мироносицы ожидали услышать свой собственный приговор. О, как он был радостен для сердец, отягченных печалью и недоумением!

«Не ужасайтеся! – сказал один из Ангелов. – Вы ищете Иисуса Назарянина распятаго? Напрасно. Зачем искать живого с мертвыми? Его нет здесь. Вспомните, как Он говорил вам, еще будучи в Галилее, сказывая, что Сыну Человеческому надлежит быть предану в руки человеков грешных, и быть распяту и в третий день воскреснуть» (Лк. 24:5–7). Итак, Он воскрес, как сказал, вот место, где Он положен был. Смотрите. Идите же, – продолжал Ангел, – и скажите ученикам Его и Петру (хотя он отрекся от Учителя), что Он, Иисус, встретит их в Галилее. Там Его увидите, как Он сказал вам прежде» (Мк. 16:6–7).

Скоро шли жены отдать последний долг любви Умершему; еще скорее текли объявить весть о Воскресшем. На пути своем, однако же, от чрезвычайной полноты и смешения чувств они никому о сем не могли сказать ни слова (Мф. 28:8). По замечанию евангелистов, их обнимал ужас и радость великая. Радовались от всего сердца воскресению Возлюбленного, -тому, что Его унижение, их печаль так внезапно и так славно пременены на славу и радость. Ужасались и трепетали от силы внезапности и величия чуда, удостоившись видеть существа небесные, чувствовали, что перед ними разверзся мир Божественный, среди явлений мира горнего, как бы они ни были кротки и благотворны; по самой необходимости бывает то, что заповедовал некогда Давид: «радуйтеся... со трепетом» (Пс. 2:11).

На пути ожидала благочестивых жен еще большая радость. «Егда же идясте возвестити учеником Его, и се, Иисус срете я, глаголя: радуйтеся!» (Мф. 28:9). Большего блаженства на земле не могло быть для сердец любящих. В забвении всего земного и самих себя, жены пали к ногам Иисуса и ухватились за них (стих 9). Казалось, их любовь хотела или Его удержать при себе на земле, или с Ним вознестись на небо.

Но чувство трепета все еще слишком заметно было среди святой радости. «Не бойтеся, – сказал Иисус, – идите, возвестите братии моей, да идут в Галилею, и ту Мя видят» (Мф. 28:10).

Более ничего не последовало при явлении Господа. Казалось, все горние силы и Он Сам заняты теперь единственно тем, чтобы как можно скорее приобщить всех учеников живоносной радости Воскресения.

И действительно, каждый лишний час в сем отношении дорого стоил и для учеников, кои все время смерти и погребения Учителя проводили в слезах и рыдании (Мк. 16:10), и для воскресшего Господа, Который, по Своей любви к ученикам, не мог переносить их слез тогда, когда Сам сиял славою новой жизни и блаженства.

Некоторые из учеников, однако же, слышали уже неопределенную, и потому не произведшую плода весть о чрезвычайном событии с телом Иисуса.

Первой вестницей о сем была Магдалина. При виде отваленного камня, когда прочие жены продолжали идти ко гробу, она, на которую, по особенному состоянию ее телесного состава, все впечатления действовали гораздо сильнее, устремилась назад, к Петру и другому ученику, «которого любил Иисус», с вестью о сем неожиданном событии. «Взяли Господа моего, – говорила растерзанная скорбью жена, – и не знаю, где положили Его» (Ин. 20:2).

Но Петр и Иоанн – ибо они как в других местах, так и здесь сокрывается под именем любимого ученика – столь же мало знали о событии с телом Учителя, как и Магдалина. Время их, несмотря на светлость праздничных дней, проходило в одних слезах и рыданиях. Вместо ответа и догадок оба ученика немедленно устремились ко гробу, дабы видеть самим, что там произошло необыкновенного.

Тот и другой «бежали» (Ин. 20:4) от одной думы и любви к Учителю. Но Иоанн, по замечанию его самого, весьма нужному для последующих обстоятельств, «бежал скорее Петра» (Ин. 20:4) и потому пришел прежде его ко гробу. Но в гроб не осмелился войти, – из страха или по другой какой-либо причине. Когда он наклонился посмотреть в пещеру, то увидел там одни погребальные пелены, а тела не было. Ангелов, виденных женами, также не было, или они не были видимы для Иоанна, равно как после и для Петра. Последнее вероятнее, потому что Магдалина увидит их в том же самом положении, в каком видели прочие жены. Видение или невидение существ небесных зависит от свойств видящих, и условие сие, как показывает между прочим и настоящий случай, может состоять не в одних свойствах духа, но и тела.

Вскоре пришел и Петр, и как бы в замену своей медленности – вошел уже в самый гроб и нашел там гораздо более того, что видел Иоанн. Кроме погребальных пелен, лежащих в своем месте, лежал и сударь, который был на главе Погребенного, но не с пеленами, а особо, на другом месте, и притом свитый надлежащим образом. Особенность сия в настоящем случае была весьма важна, ибо показывала решительно, что тело Иисусово не было похищено кем-либо, потому что похитившим не было бы ни нужды, ни времени разоблачать мертвое тело. Разоблачение сие с одной стороны не нужное для всякого, кто хотел только перенести тело в другое место, а с другой крайне трудное, потому что пелены погребальные, намащенные редкими благовониями, сильно приставали к телу, невольно вело к мысли, что все сие совершилось не человеческой силой, а посредством чуда – всего ближе чуда Воскресения.

Петр, вероятно, не замедлил сообщить о найденной им особенности Иоанну, продолжавшему стоять вне пещеры. Вследствие сего и последний вошел во гроб, и, как сам говорит о себе, «увидел и уверовал» (Ин. 20:8).

Чему? Не только словам Магдалины, говорившей, что тела Иисусова нет во гробе, – как изъяснили сию веру некоторые, ибо этому Он не мог не верить и прежде, без входа в пещеру – видя, что тела нет в ней, – а самому Воскресению Учителя, то есть особенное положение одежд погребальных на него так сильно подействовало, что пробудило сильную мысль о Воскресении. Говорим «мысль», ибо твердой веры еще не было: потому впоследствии и будет сказано не раз Евангелистами о всех учениках, что они сомневались о Воскресении, доколе не были убеждены явлениями Воскресшего.

В Петре, хотя он первый увидел особенность погребальных одежд и привел через это Иоанна к вере (начинательной), – сия причина не произвела, по-видимому, подобного действия. Он, по свидетельству евангелиста Луки, «отъиде, в себе дивяся бывшему» (Лк. 24:12).

Каждый шел своим путем убеждения, медленнее, скорее, тверже, зыбче, – смотря по качествам своего духа и своего предназначения.

Не видя более ничего ни во гробе, ни вокруг его и надеясь, может быть, услышать что-либо более от жен, кои прежде их были у гроба, ученики возвратились домой.

Но чувствительная, глубоко признательная Магдалина (пришедшая после учеников) осталась у гроба. Всякое другое место было теперь не по сердцу ее. Несколько лучей надежды, озарившей вполне Иоанна, могло упасть и на ее душу, но слабый свет, побеждаемый мраком сомнений, располагал еще к большей печали. Среди слез – обыкновенной отрады душ нежных в печали – Магдалина наклонилась еще раз взглянуть в пещеру, – и вот два юноши (слова Иоанна), «в белом одеянии, сидят один в головах, а другой в ногах, где лежало тело Иисусово» (Ин. 20:12). Неожиданное появление двух существ тотчас долженствовало бы возбудить мысль о их ангельском достоинстве; но Марии, коей душа вся занята была драгоценной потерей, все казалось естественным, и вид двух Ангелов не произвел в ней даже обыкновенного страха. На вопрос их: «что плачешися», кого ищешь? – отвечала то же самое, что говорила апостолам: «унесли Господа моего, и не знаю, где положили Его» (Ин. 20:13–14).

Сказав сие, Мария, возбужденная благоговейным движением Ангелов, или Самого Иисуса, обратилась назад и увидела стоящего Иисуса: но не узнала, что это Иисус. Беглый взгляд, брошенный сквозь слезы, в состоянии волнения душевного, не мог вдруг открыть возлюбленного Учителя, находящегося среди сеней древесных. Думая, что это вертоградарь, Мария продолжала смотреть в пещеру, где присутствие двух лиц обещало более удовлетворения ее сердечной потребности. Даже когда Сам Иисус спросил ее: что она плачет? – Мария, не обращаясь к Нему, сказала только: «Господин! если ты взял Его (занятый чем-либо сильно – думает, что и все равно заняты тем же, и знают то без названия), то скажи мне, где положил Его, и я возьму Его» (Ин. 20:15).

«Марие», – сказал Иисус тем гласом, от коего некогда вышли семь злых духов, обитавших в бедной Магдалине.

«Раввуни» (Ин. 20:16), – отвечала Магдалина, обратившись на знакомый глас, и хотела броситься на землю и обнять ноги Иисусовы. Но Господь удержал ее. «Не прикасайся Мне, – сказал Он, и в изъяснение сего, присовокупил: – не у бо взыдох ко Отцу Моему: иди же ко братии Моей и рцы им: восхожду ко Отцу Моему и Отцу вашему, и Богу Моему и Богу вашему» (Ин. 20:17).

Обрадованная Магдалина спешила к апостолам возвестить о виденном и слышанном. Но сия весть столь же мало нашла себе веры, как и весть прочих жен, предваривших ее в благовестии. Евангелист Лука говорит не обинуясь, что «явишася пред ними яко лжа глаголы их, и не вероваху им» (Лк. 24:11).

Из сего неверия (которое могло иметь разные степени и вообще было неверие ума, а не сердца) должно исключить, как мы видели, Иоанна, имевшего уже веру, по крайней мере начинательную.

Прежде нежели последуем за прочими явлениями воскресшего Господа, обратимся в благовестии к Его собственному лицу.

Из слов Его к Магдалине видно, что Ему предстояло теперь какое-то восхождение к Отцу Его, и нашему. Какое?

Обыкновенно разумеют под сим имевшее последовать спустя четыредесять дней восхождения Его на небо. Но отдаленность сего события делает такое толкование отдаленным от первого. Первая мысль, представляющаяся при чтении их сама собою, та, что сие восхождение долженствовало последовать теперь же, немедленно по явлении Магдалине. «Какой же это восход, – спросят, – куда и для чего?» – «К Отцу... и Богу», – отвечает Сам Спаситель. Победителю ада и смерти прилично было с воскресшим телом явиться на небе, – среди мира ангельского, – для отдания отчета в великом деле, Им совершенном, для показания небесным духам славы. И апостол Павел в одном месте замечает, что Иисус «показася Ангелом» (1Тим. 3:16). Сие славное показание, поскольку Он упоминает о нем до Вознесения, всего приличнее относить к настоящему восхождению на небо. Почему оно последовало не прямо из гроба? На это вполне нельзя отвечать, не зная состояния, какое должно было проходить тело воскресшего Иисуса. Можем сказать только, что первыми явлениями Его ускорена весть о Его восстании.

К концу первого дня Господь опять является на земле и, сообразно обещанию Своему, является ученикам в Галилее – является на пути в Галилею. Чудное по многим отношениям явление сие так просто и сердечно описано евангелистом Лукою, что для выразумления духа его, а вместе с тем и чтобы иметь в виду образец сказаний Евангельских о жизни и деяниях Богочеловека, полезно будет выслушать его из уст самого евангелиста...

Когда горе совершалось Божественное восхождение ко Отцу истины и блаженства, – долу продолжалось нисхождение ко отцу лжи и смерти. Радостная для всего мира весть о Воскресении Иисуса долженствовала быть громовым ударом для врагов Его. Но и сей удар не мог пробудить сердец, одержимых духом нечувствия. Неизвестно, каким образом они изъясняли себе сие чудесное событие: естественным ли похищением тела учениками Иисусовыми, или сверхъестественным содействием темных сил, как изъясняли прежние чудеса Иисусовы (некоторые могли расположиться даже к вере в Иисуса воскресшего). Но первое, на что они решились, получив донесение стражи, было несчастное покушение затмить истину Воскресения ложью. «Рцыте, яко ученицы Его, нощию пришедше, украдоша Его, нам спящим» (Мф. 28:13). Ложь сия со всех сторон обличала сама себя. Римский воин слишком хорошо знал строгость своих законов воинских, чтобы позволить себе сон во время стражи. Притом, если спали, то как могли знать, что тело похищено, а не воскресло? Всего же страннее было воину ссылаться в извинение своей неисправности на сон. Но лучшей лжи сплести было невозможно, ухватились за то, что находилось под руками. Разборчивостью и судом о сем деле народа, «иже не весть закона» (Ин. 7:49), не много дорожили. Страшнее для выдумщиков лжи, особенно для воинов, был Пилат, которому событие с телом Иисусовым могло дать случай наделать множество неприятностей первосвященникам в отмщение за их прежнюю настойчивость. Однако же последние в успокоение воинов взялись преклонить и его на милость: «аще... услышано будет у игемона, мы утолим его и вас беспечалъны сотворим» (Мф. 28:14). А между тем, большая часть печали отнята была уже тем, что каждый из воинов получил значительное число сребреников – искушение, коему в Риме в сие время могли противиться уже весьма не многие. Остаток, если какой был после сего, страха наказания от игемона, мог уменьшаться мыслию, что в случае крайности обнаружение перед Пилатом полной истины может служить вместо извинения в своем проступке.

Таким образом, божественная истина при первом появлении своем сокрыта уже в неправде теми самыми, кои первые были ее зрителями или слышателями.

Ужасный пример нравственного ожесточения, который, однако же, к сожалению, не единственный в истории бедного рода человеческого!

К концу дня воскресший Господь опять является на земле.

Первый из апостолов, удостоившийся Его лицезрения, был Симон. Но о явлении сем, кроме времени и места (в Иерусалиме), ничего не известно. Петр сам вовсе не упоминает о нем. Марк, спутник его, также. Едва ли оно не состояло в одном кратком видении Спасителя. По крайней мере, беседа его с Петром при одном из последующих Его явлений не заставляет предполагать долгого собеседования при настоящем.

Совершенно противоположно в сем отношении – явление Иисуса двум ученикам, шедшим в Еммаус. Описание его, сделанное святым евангелистом Лукой, так полно и отличается таким неподражаемым сочетанием естественного со сверхъестественным, что всего лучше будет выслушать его, как оно вышло из-под пера Богодухновенного писателя...

В дополнение к сему сказанию заметим, что, во-первых, ученики, шедшие в Еммаус, по всей вероятности, принадлежали к числу семидесяти учеников Иисусовых, но таких, кои менее других обращались с Ним. Клеопа, здесь упоминаемый, должен быть отличен от другого Клеопы (Ин. 19:25), или Алфея, сродника Иисусова по матери, отца Иакова и Иосии. Во-вторых, неузнание Иисуса собственными Его учениками, изъясняемое уже отчасти их крайне печальным положением, не позволявшим быть любопытными, и положением идущего Спутника (Он мог идти сзади их), совершенно делается ясным от замечания евангелиста Марка, который говорит, что Иисус явился иным образом – в другом виде. Выражение, заставляющее предполагать не только другую, что много уже значило в настоящем случае, – одежду на Явившемся (прежняя была разделена распинателями), но и некоторым образом другой вид. В таком случае и не Клеопа мог гореть сердцем и, однако же, не узнать Иисуса. Преображение сие было преображением любви, хотевшей доставить ученикам еммаусским драгоценный опыт упражнения внутреннего чувства и возвести их постепенно к познанию себя. В-третьих, познание в преломлении хлеба долженствовало произойти по многим причинам. За трапезой гораздо ближе могли видеть друг друга. Благословение, соединенное с преломлением, которое у Иисуса, без сомнения, было духом и жизнью, также обличало странника. Но всего более изменяли небесному Гостю собственные Его пречистые руки, на коих оставались глубокие следы язв.

Исполненные радости ученики еммаусские немедленно поспешили обратно в Иерусалим, дабы разделить сию радость с прочими учениками, коих предполагали в состоянии духа не лучшем того, в каком до явлении Иисусова были сами. Но облако печали, носившееся над малым стадом, уже рассеялось. Радость встречалась с радостью. «Воистинну воста Господь и явися Симону» (Лк. 24:34), – были первые слова, коими приветствовали их апостолы, собранные воедино радостной вестью. Путники, со своей стороны, не замедлили увеличить общую радость повествованием о чудесном явлении им Господа, со всеми его подробностями. Среди этих собеседований, когда никто не ожидал нового явления, и двери были заключены, страха ради иудейска, вдруг Сам Иисус стал посреди их, с обыкновенным приветствием Своим: «мир вам» (Лк. 24:36).

Но мир этот, при всей любви учеников к Учителю, не мог вдруг вместиться в их сердце. Не приготовленное к подобным явлениям воображение тотчас устремилось в область привидения, для изъяснения того, что было перед очами. «Убоявшеся же и пристрашни бывше, мняху дух видети» (Лк. 24:37), то есть сообразно народному понятию, что души умерших принимают иногда телесный вид, -думали, что дух Иисусов явился теперь таким же образом из другого мира. Но подобные явления всегда были (и будут) предметом страха человеческого.

«Что смущены есте? И почто (такие) помышления входят в сердца ваша? – сказал Господь в успокоение учеников; – видите руце Мои и нозе Мои, яко Сам Аз есмь: осяжите Мя и видите, яко дух плоти и кости не имат, якоже Мене видите имуща» (Лк. 24:38–39).

Сказав сие, Иисус показал ученикам руки и ноги Свои, – с их язвами.

Такое доказательство было превыше всех сомнений. Но сердце человеческое следует другим законам, нежели рассудок, часто предупреждает его, но нередко и отстает от него, волнуясь подобно морю и тогда, когда уже нет ветра сомнений. Так было и с учениками. Прежде от печали, а теперь от радости, – они «дивились и еще не верили» (Лк. 24:41). Состояние души их подобно было состоянию человека, осужденного на смерть, коему в минуту казни даровано прощение.

«Имате ли что снедно зде?» – спросил Господь, желая подать новый признак, что тело Его есть не воздушное, а то самое, какое они видели прежде и с коим Он был на Кресте и во гробе. Некоторые из учеников подали Ему часть печеной рыбы и сотового меда.

Господь вкусил того и другого.

Между тем, ученики успели собрать рассеянные мысли свои, дабы более рассмотреть своего возлюбленного Учителя, отогнать от себя страх привидений, и таким образом всецело предаться радости.

За трапезой чувственной, устроенной сомнением, началась трапеза духовная – для веры и любви.

Господь напомнил ученикам, что настоящее событие (Воскресение), столько приводящее их в недоумение, не долженствовало быть для них чем-либо новым и неожидаенным, ибо совершилось не более того, как и что именно не раз предсказано им было прежде: «подобает скончатися (прийти в исполнение) всем написанным в законе Моисееве и пророцех и псалмех о Мне» (Лк. 24:44).

Но ученики еще мало способны были понимать Писание: одна ссылка на него не могла произвести в уме ясных понятий и точного убеждения. Надлежало разверсть перед ними не Писание только, но самый ум их для разумения Писания.

Господь знал сию потребность, и повторил опыт изъяснения пророков, сделанный Им на пути в Еммаус для двух путников. Всякий чувствует, как ясны и поучительны долженствовали быть теперь пророчества, после своего недавнего исполнения, – выходя из уст Того, к Кому они все непосредственно относились. Такая беседа одна вводила более в дух всего Ветхого Завета, нежели долголетние занятия буквою оного. С отверстым умом ученики сами увидели теперь, что так – именно так – «надлежало пострадать Христу и воскреснуть из мертвых в третий день и проповедану быть во имя Его покаянию и прощению грехов во всех народах, начиная от Иерусалима» (Лк. 24:46, 47).

«Вы должны быть, – сказал Господь в заключение беседы, – свидетелями всех сих событий, ибо как Меня послал Отец, так Я посылаю вас» (Ин. 20:21).

Прощаясь с учениками, Господь к Своему Божественному: Мир вам, – присовокупил новое таинственное действие: «дуну и глагола им: приимите Дух Свят: имже отпустите грехи, отпустятся им: и имже держите, держатся» (Ин. 20, 22, 23). Через Божественное дуновение преподана та самая духовная власть, которая некогда в лице Петра обещана была апостолам за исповедание Иисуса Сыном Божиим.

В апостолах и прежде пребывал уже Дух Святый, и после сойдет на них торжественно в день Пятидесятницы. Тем не менее нужно было и сие Божественное дуновение. Это была новая, средняя степень восхождения на высоту апостольства, начинательное Крещение Духом Святым. Подобный образ сообщения Духа Святаго (самый приличнейший, по-видимому, природе человеческой) находим и в истории святых мужей.

Слова и действия, коими заключалось настоящее явление Господа, были таковы, что сие можно почитать за последнее свидание с учениками. Должность указана, даже и силы приняты: оставалось, по-видимому, только действовать. Между тем, еще предстояли явления, еще ожидали учеников беседы о Царствии Божием, еще имело последовать облечение силою свыше. Такая неопределенность, кажется, допущена с особенным намерением, чтобы общая жизнь учеников в духе Учителя развилась как можно скорее в частный образ жизни, смотря по характеру каждого, и у всех образовался дух личной твердости и самостоятельности, необходимой для вселенских учителей. При Учителе своем – даже при одной мысли о Его присутствии, они целые века оставались бы как младенцы на персях матери.

Когда ученикам от радости о Воскресении Учителя самая ночь казалась ясной как день, для одного из них, Фомы самые дни последующие обратились в темную ночь. Причиной сего несчастия (ибо неуверенность и сомнения, в кои он впал, составляют величайшее несчастие) было то, что он во время описанного нами явления Иисусова не был вместе с прочими. Неизвестно, от чего зависело сие отсутствие, в такое время и в таких обстоятельствах, когда все соединяло снова рассеянных учеников Иисусовых. Недостаток усердия всего менее может быть предполагаем: но могла быть неосмотрительность любви, пропустившая драгоценный случай, а потому претерпевшая осмидневное наказание лишения. Впрочем, поскольку поступок, или проступок, Фомы во всяком случае обратился к славе Воскресшего и к торжеству веры христианской, то Церковь издавна и весьма справедливо учит видеть в сем событии действие Промысла, благоволившего через сомнение святого Фомы показать всем будущим родам непререкаемую подлинность Воскресения Христова.

На другого человека, со спокойным и тихим сердцем, – неприсутствие с прочими соучастниками при явлении Господа, не произвело бы особенного действия, тем менее чувство сомнения и упорства. Но Фома был противного свойства. Два случая (кроме настоящего), при коих он является действующим в истории евангельской, – и в обоих мы видим человека с чувством стремительным, с рассудком взыскательным. Когда Иисус, уведомив учеников о смерти Лазаря, предлагал им идти в Иудею, и ученики изъявляли опасение: тогда Фома в порыве дружеского самоотвержения – решительно отвечал за всех: «идем и мы, да умрем с Ним» (Ин. 11:16), явный голос сердца, способного ко всем жертвам любви!

В другой раз, когда Учитель спрашивал учеников, знают ли они путь, в который Он идет и о коем Он говорил им: Фома, несмотря на предшествующие слова Учителя о сем самом пути, отвечает – опять за всех – «не вемы, камо идеши: и како можем путь ведети» (Ин. 14:5), – явный голос рассудка взыскательного, который не удовлетворяется знанием дела неясным, не терпит никакой неполноты, считает себя ничего не видевшим, доколе не увидел всего. Присоединив к сим двум, весьма характеристическим чертам, настоящий образ действований Фомы, без труда можно видеть, что характер его состоял в пламенной стремительности чувства, соединенной со взыскательностью рассудка. Такие люди не удовлетворяются малым, даже многим, все готовы отдать, но и всего могут потребовать. Не видев еще Иисуса, они смело будут говорить (язык у них дерзновеннее сердца): «аще не вижу на руку Его язвы гвоздинныя, и вложу перста моего в язвы гвоздинныя, и вложу руку мою в ребра Его, не иму веры» (Ин. 20:25), и увидев, – без осязания воскликнут: «Господь мой и Бог мой!» (Ин. 20:28) – Сие самое увидим в Фоме.

Судя по стремительности чувства и силе первых впечатлений, уже то самое, что он не успел быть с апостолами, – насладиться радостью Воскресения, слышать мир Божественный, приять дуновение небесное и власть вязать и решить, – отстал, так сказать, от прочих – уже сие самое располагало его тотчас к недовольству на себя, к тайному желанию, чтобы бывшего, если возможно, не было. На такой почве всего скорее могло возникнуть сомнение, – и семя для него содержалось в самом рассказе учеников. Они сами подумали сначала, что это призрак, – Фома думает, точно Он, по крайней мере не известно заподлинно, что не Он. Учитель, – сказывают, – предлагал нам осязать Себя, показывал язвы на руках, ногах и в боку. Это, – отвечает Фома, – и надобно было непременно сделать, поскольку же вы не сделали, то и истина останется под сомнением. У меня другое правило действия: я доколе не увижу...

Бедное сердце, страдающее от опущения драгоценного случая, думало такой самостоятельностью вознаградить сию потерю, поставить себя выше соучеников, а между тем неприметно упадало еще ниже, лишало себя и части той радости, которую могло занять от других. Так почти всегда бывает с неверием: оно носит наказание лишения в самом себе. Думают быть выше других, вернее рассудку, истине: и добровольно ниспадают из состояния мира и благословенной уверенности, в коей блаженствуют души верующие.

Последующие дни долженствовали быть для Фомы днями ужасного душевного волнения и мучений. Сомнение боролось с любовью к Учителю, вливаясь глубже и глубже в душу от самого противоборства, вид радующихся собратий еще более усиливал расположение и без того мрачное. Протекал уже восьмой день, а Иисуса не было.

Казалось, само время начинало оправдывать сомневающегося, хотя сие оправдание было для него тяжелее самой неправды. Божественный Учитель знал о состоянии ученика и намеренно медлил явлением, давая время сомнению обнаружить всю свою мучительную силу.

По прошествии восьми дней, когда все ученики опять были вместе, явился Иисус, «Дверем затворенным», и стал посреди с обыкновенным Своим приветствием: «мир вам!» (Ин. 20:26) Уже самое явление сие долженствовало вывесть Фому вне себя. Сомнение дерзновенно на словах, и всего слабее на деле. Явившийся тотчас дал знать, что Ему, как сердцевидцу, совершенно известно состояние души Фомы, и что Он, хотя и не явился доселе для его уверения, но тем не менее имел его в виду. «Принеси перст твой семо, – сказал Он Фоме, не обращая внимания на прочих учеников, – и виждь руце Мои, и принеси руку твою и вложи в ребра Моя (Господь с намерением употребляет те же самые слова, коими выражал свое сомнение Фома), и не буди неверен, но верен» (Ин. 20:27). Любвеобильнее сего приглашения, хотя оно отзывалось Божественным достоинством Приглашающего, не могло быть.

Но приглашаемый не имел уже нужды ни в каком осязании. Огнь веры, на время скрывшийся в пепле размышлений, от взора Иисусова мгновенно обратился паки в пламень. Ему казалось, что пред ним стоит не Иисус воскресший, а само вечное Слово, ставшее плотью. Он мог сказать только: «Господь мой и Бог мой!»

Восклицание сие полнотою исповедания, в нем заключающегося, вознаграждало прежний недостаток, и совершенно показало, что свойство души сомневающегося, как мы заметили, было – как требовать всего, так и отдавать все. Доселе Фома не верил, во что другие веровали, – в воскресение Учителя; теперь исповедует то, чего другие еще не разумели совершенно, – Божество Воскресшего.

Но, Господь всегда судит о лицах не по словам, а по делам. Личное уважение к Нему и признание Его высокого достоинства имели цену в очах Его не более того, как сколько служило к подтверждению веры и спасению душ человеческих. Поступок Фомы оценен без отношения к его исповеданию: «яко видев Мя веровал еси, – сказал Господь Фоме, – блажени (блаженнее) не видевшии и веровавший» (Ин. 20:29).

Не удивительно, как бы так сказал Господь, что ты предаешься теперь такой полноте веры, даешь много, ибо получил все, чего желал: «видев Мя, веровал еси». Не отнимаю цены у твоего исповедания, не осуждаю взыскательности твоего рассудка; у Меня доказательств всегда более, нежели сколько ты и все сомневающиеся могут представить требований; не огорчаюсь испытанием, но приемля низший образ уверенности посредством чувств – видения, не могу не указать (для желающего) на высший, посредством одного ума и сердца: «блажени не видевшии и веровавший».

Почему блаженнее? Потому, что у верующего после и вследствие видения, вера основывается на чувствах – основа, хотя терпимая, но не совсем достойная веры, которая происходит от духа, живет в невидимом. Напротив, кто верует без свидетельства внешних чувств, у того вера основывается на внутренней потребности ума и сердца – природном ее основании. В последнем случае предполагается расширение внутреннего чувства веры, полное действие ума и сердца, требующих предметов веры, а такое состояние души есть само уже состояние блаженства, которого такой человек не променяет ни на какие земные блага.

Кроме изложенной нами беседы Иисуса с Фомою, святой Иоанн ничего не сообщает из настоящего явления Господа, потому, без сомнения, что если и было что говорено или делано при сем случае, то все убеждение Фомы составляет, так сказать, сущность сего явления. И действительно, событие с этим апостолом по своему духу стоило того, чтобы занять особое место в ряду событий Евангельских. Поучительное само по себе (в судьбе неверующего Фомы предызображена судьба всякого незлонамеренного сомнения о вере), оно имеет важное отношение к вере христианской вообще, служа торжественным подтверждением ее истинности.

Что касается поступка святого Фомы, то в отношении к нему должно избегать двух крайностей: преумаления и преувеличения. Несообразное с историей преумаление было бы думать, что апостол, имея в виду прочнейшее утверждение веры христианской, намеренно принял на себя вид сомневающегося в воскресении Спасителя. Все показывает, что святой близнец сомневался за самого себя, а не за других. Преумалением отзывается и то мнение, по коему сомнение Фомы представляется стоющим не только извинения, но и похвалы, даже подражания, как справедливое требование рассудка. Спаситель Сам указал, чему в сем отношении подражать должно: «блажени не видевшии и веровавшие». Святому Фоме по причине отсутствия его при первом явлении Господа ученикам, предоставлялось именно сие блаженство, – преимущество верить, не видя. Он пожелал идти другим путем, променял произвольно сие преимущество на другое (отзывающееся недостатком братской любви и доверия) преимущество – сомневаться тогда, когда все другие верят и приглашают к вере, – посему и ниспал ниже других, хотя продолжал оставаться в том же круге святой любви к Учителю.

С другой стороны, тот преувеличивает неверие Фомы, кто представляет его подобным неверию какого-либо скептика времен новейших. Фома готов был отдать душу (как отдал потом жизнь) за воскресение своего Учителя и Господа: между тем как многие из неверующих пожалели бы для приобретения уверенности лишиться какой-либо малости. У них недостаток веры происходит главным образом от недостатка любви: у него, можно сказать, он произошел от избытка любви. Чего сильно желают и что кажется трудным, тому не вдруг верят: также как долго остаются в неверии те, кои не желают, внутренно, чтобы веруемое было истинно. Любовь и кощунность в сем случае выражаются одинаково. Преувеличил бы сомнение святого Фомы и тот, кто подумал, что он не верил явлению Господа прочим апостолам. У святого Фомы не было и не могло быть столько предубеждения к себе, чтобы не верить свидетельству десяти собратов, коих истинность не подлежала никакому сомнению. Нет, Фома продолжал держаться той же мысли, какая сначала явилась было в уме апостолов, то есть что явившийся был не тот самый Иисус, который жил с ними прежде, с телом совершенно человеческим, а какой-либо его призрак, или дух бесплотный. Святой Фома, конечно верил воскресению Учителя, засвидетельствованному столькими свидетелями, но думал, сообразно всеобщему образу мыслей, что Он теперь совершенно с другим духовным телом, у коего нет ни плоти, ни костей. Посему, когда все утверждали противное, он для убеждения в чувственной истине требует чувственного доказательства: «аще не вложу перста моего».

Не надобно притом забывать, что уста в подобных случаях бывают взыскательнее ума и сердца: требуют (на словах) более, нежели сколько в самом деле желают иметь.

1) Все описанные нами явления воскресшего Господа произошли в Иерусалиме и его окрестностях. Между тем, мы видели, что намерение Господа как перед страданием, так и по воскресении было сделать Галилею главным местом явления Своего ученикам и окончательного наставления последних в тайных Царствия Божия. Намерение сие не переменилось и теперь: несмотря на иерусалимские явления, в Евангелии Иоанна находим большую часть апостолов вскоре удалившимися в Галилею, в места своей родины, без сомнения не произвольно, а по повелению Учителя. Настоящее положение их было самое неопределенное извне и внутри. Они уже назначены апостолами воскресшего Мессии, преемниками Его в великом деле всемирного учительства, уже прияли залог Духа и власть вязать и решать все, что на земле, но им недоставало одного того, что составляло все: они не были облечены силою свыше, крещены Духом Святым. Это были орлы, смотрящие на небо, готовые лететь к облакам, но у коих еще не распустились крылья. И внешнее состояние их имело свою нерешительность. В обществе Иисуса они жили общим подаянием; теперь надлежало обратиться к домашним средствам, у кого они были, или даже к труду собственных рук. Труд телесный долженствовал навсегда оставаться спутником их трудов духовных, и Промысл хотел, чтобы они с сей стороны представили в себе образ того, как учитель веры может, а нередко и должен, соединять великое дело спасения своего и других с малыми делами нужд житейских.

При таком положении дела не удивительно, что некоторые из учеников в ожидании дальнейшего развития своей судьбы свыше, – обращались по временам к прежним своим занятиям, особенно к ловле рыб, которая по местоположению их родины составляет главный промысел. Занятие сие и после того, как Учитель указал на чувственную ловлю, как на образец будущего духовного уловления людей к вере, могло доставлять пищу не только телесную, но и духовную, напоминая о правилах благоразумия, осторожности и искусства, необходимых при том и другом ловлении. Среди одной из таковых, простых по внешнему составу, но богатых по духу ловли, последовало явление Иисуса, последовало так же просто, каково было место явления. Чтобы не повредить сей трогательной простоте, послушаем самого евангелиста.

«Бяху вкупе Симон Петр, и Фома порицаемый Близнец, и Нафанаил, иже (бе) от Каны Галилейския и сыны Зеведеовы (Иоанн и Иаков), и ины от ученик Его (двенадцати или 70, неизвестно) два. Глагола им Симон Петр: иду рыбы ловити. Глаголаша ему: идем и мы с тобою. Изыдоша и вседоша абие в корабль (большую лодку), и в ту нощь неяша ничесоже. Утру же бывшу, ста Иисус при брезе: не познаша же ученицы (за отдалением и темнотою), яко Иисус есть. Глагола же Иисус: дети, еда что снедно имате? Отвещаша Ему: ни. Он же рече им: вверзитемрежу одесную страну корабля и обрящете» (Ин. 21:2–6).

Ученики, вероятно, думали при сем, что это совет человека опытного в подобных делах и знающего все места в озере. Посему: «Ввергоша (мрежи) и ктому не можаху привлещи ея от множества рыб» (Ин. 21:6).

Такой внезапный, чрезвычайный успех напоминал подобную ловлю Иисусову. В сердце чувствительного Иоанна тотчас отозвались сии напоминания.

«Глагола же ученик той, егоже любляше Иисус, Петрови (чувствительный – пламенному): Господь есть! Симон же Петр, слышав, яко Господь есть, епендитом (верхняя одежда) препоясася, бе бо наг, ввержеся в море» (Ин. 21– так мало занимал его успех ловли, и самая ловля, и так много – Иисус!). «А друзии ученицы кораблецем приидоша, не беша бо далече от земли, но яко две сте локтей, влекуще мрежу рыб. Егда убо излезоша на землю, видеша огнь лежащь, и рыбу на нем лежащу и хлеб» (Ин. 21:8–9 – любовь Учителя приготовила им подкрепление после всенощных трудов, Иисус любил соединять духовное с чувственным). «Глагола им Иисус: принесите от рыб, яже ясте ныне (в добавок к рыбе лежащей, – и чтобы видеть необыкновенную доброту чудесно пойманных рыб). Влез (же) Симон Петр (везде первый и в духовном и в чувственном) и извлече мрежу на землю, полну великих рыб, сто (и) пятдесят (и) три: и толико сущым, не проторжеся мрежа (малые подробности чуда иногда действуют на воображение сильнее самого чуда). Глагола им Иисус: приидите, обедуйте (завтракайте). Ни един же от ученик (замечает евангелист) смеяше истязати Его, Ты кто еси; ведяще, яко Господь есть. Прииде же Иисус, и прият хлеб и даде им, и рыбу такожде» (Ин. 21:10–13).

С такой внезапностью устроенная трапеза долженствовала быть для учеников истинной вечерию любви, обедом в Царствии Божием. Евангелист не сказывает, разделял ли Иисус сию трапезу с учениками; но ничто не препятствует думать, что разделял.

После чувственной пищи, по обыкновению, началось духовное питание, для преподания коего последовало самое явление. Личным предметом его были два ученика, но по духу оно служило для всех.

«Егда же обедоваше, глагола Симону Петру Иисус: Симоне Ионин (так назван был Петр и тогда, когда в знамение твердости своего исповедания получил от Него название Кифы, или Петра), любиши ли Мя паче сих!» (Ин. 21:15).

Происхождение и цель сего вопроса сама собою представлялась совести Петра, еще страдавшей от сознания своего отречения.

«Ей, Господи – отвечал он, не смея уже положиться на твердость своего сердца, – Ты веси, яко люблю Тя (Ин. 21:15). Глагола ему: паси агнцы Моя (последователей Моих). Глагола ему паки второе: Симоне Ионин, любиши ли Мя (хотя не паче сих)? (Ин. 21:16). Повторение вопроса еще более долженствовало ввести вопрошаемого в себя самого, во глубину смирения. Ей, Господи, – отвечал он опять с тем же чувством преданности, – Ты веси, яко люблю Тя (хотя по слабости плоти и не мог доказать сей любви на деле). Глагола ему: паси овцы Моя (последователей Моих). Глагола ему третие: Симоне Ионин, любиши ли Мя? Троекратное повторение одного и того же вопроса уже явно показывало Свое отношение к троекратному отречению. Душа Симона и без того страдала от воспоминания о сем, как от язвы. Новое прикосновение огня – невольно заставило ее вздрогнуть. Оскорбе (же) Петр, яко рече ему третие: любиши ли Мя; и глагола Ему: Господи, Ты вся веси: Ты веси, яко люблю Тя (знаешь, от чего последовало мое падение, что я не переставал Тебя любить и не перестану). Глагола ему Иисус: паси овцы Моя» (Ин. 21:17). «Аминь, аминь глаголю тебе, – продолжал Господь, – егда был еси юн, поясался... сам и ходил... аможе хотел еси: егда же состареешися, воздеже-ши руце твои, и ин тя пояшет, и ведет, аможе не хощеши» (Ин. 21:18). «Сие же рече, – замечает Иоанн, – назнаменуя, коею смертию прославит Бога» (Ин. 21:19).

Таким образом, после восстановления в достоинство апостола, Петру тотчас предсказаны узы и смерть. Господь восхотел сей же час доказать ему и всем, что Он не напрасно сказал: «Ты вся веси», что пред Ним открыто и будущее, как настоящее. Образ предсказаний не совсем ясный для нас, по неупотребительности выражения, его составляющего, в том смысле, в каком они употреблялись на востоке. Пояс там служил символом уз и заключения. Символ сей в соединении с выражениями «ин тя пояшет и ведет, аможе не хощеши», явно указывал на страдания. Какие? Петр умер на кресте; будучи распят стремглав. И выражение: «воздежеши руце» весьма идет ко кресту. Но сего намека мало было для Петра, чтобы составить полное понятие о роде своей смерти. Спаситель с намерением показал только, так сказать, тень казни. Любовь ученика сама уже должна была довершить себе образ, который, среди трудов апостольских представляясь постоянно воображению, долженствовал составлять цель жизни первого из апостолов.

По предсказании о будущей участи Петра, у евангелиста следует рассказ о словах Иисуса, сказанных касательно его самого. Но, по краткости, смысл слов сих не без труда может быть определен теперь. Взирая на дело с простой точки местных обстоятельств, – видим как будто не более простого местного действия. Но те же самые простые слова, как будто растут, наполняются духом пророчества, обращаются в картину, как скоро взираем на них, так сказать, из-за Иисуса.

Не имея возможности решить дела, почитаем за лучшее предложить оба мнения; но прежде выслушаем евангелиста.

"Сия рек (об участи Петра), – продолжает Иоанн, –глагола... иди по Мне» (Ин. 21:19). «Обращъся же Петр виде ученика, егоже любляше Иисус, вслед идуща, иже и возлеже на вечери, на перси Его, и рече: Господи, кто есть предали Тя? Сего видев Петр, глагола Иисусови: Господи, сей же что? Глагола ему Иисус: аще хощу, да той пребывает, дóндеже прииду, что к тебе? Ты по Мне гряди» (Ин. 21:20, 21–22).

За сим евангелист присовокупляет одно обстоятельство, бывшее поводом упомянуть о том, что сказано Иисусом о Иоанне. Это – недоразумение, коему подверглись сии слова Иисусовы, и у некоторых из тогдашних христиан произвело неправильное понятие, что Иоанну предсказано продолжение жизни до самого пришествия Иисусова.

«Изыде же слово сне в братию, яко ученик той не умрет. Но (исправляет Иоанн) не рече ему Иисус, яко неумрет: но (только), ащехощу, да той пребывает, дóндеже прииду, что к тебе?» (Ин. 21:23)

Примечательно, что Иоанн, несмотря на нужду устранить превратное разумение слов Иисуса (а оно скорее и вернее всего устранилось бы изъяснением смысла оных), не изъясняет, что именно под ними разумелось. Не ожидал ли он сам разрешения их от Промысла – посредством самых событий?

Между тем, сия часть сказаний евангельских, будучи изъяснена, разлила бы от себя свет и на предшествующие части, понятно было бы, что значил вопрос Петров о Иоанне: «сей же что?» Теперь же, предоставленные самим себе, при краткости выражений евангельских мы по необходимости должны довольствоваться мнениями, коих, как мы заметили, два – одно изъясняющее вещь просто, из местных обстоятельств.

Господь, оставляя учеников, приглашает Петра следовать за Собою, дабы наедине сообщить ему нечто, касательно будущей судьбы его и Церкви. В то же время Иоанн (незаметно от Петра) получает повеление идти в известное место, и там ждать, доколе возвратится Учитель от собеседования с Петром. Петр, следуя за Иисусом, обратившись, видит идущего Иоанна. Думая, что он произвольно идет и может препятствовать уединенной беседе, но не смея сам остановить его, обращается к Учителю с недоумением: «сей же что?» Ты хочешь быть наедине, а вот еще человек. Иисус, в успокоение Петра, говорит, чтобы он, не заботясь ни о чем, следовал за Ним, что Иоанн не будет препятствием, что он подождет Его в известном месте для подобного собеседования.

За сие изъяснение в глазах тех, кои уже стали на низшую точку зрения, ручается самая простота его и естественность, можно сказать, самая физическая. Притом о Петре говорится, что он увидел Иоанна «вослед идуща»; следовательно, по крайней мере половина слов Иисусовых («гряди по Мне, доколе прииду») должна быть изъяснена о чувственном шествии.

Тем, кои начнут взирать на дело с высшей точки зрения, самая простота предшествующего изъяснения покажется недостойной места в настоящем рассказе Евангельском. Древность ошибалась, изъясняя слова Иисусовы о Иоанне, о мнимом бессмертии последнего, но она справедливо давала им смысл высший, пророческий. Петру, после того, как его будущая судьба предсказана, естественно было спросить Учителя о судьбе Иоанна, как близкого к нему (во многих случаях находим их двух вместе) и Иисусу: «сей же что?» Какая ожидает его судьба?

Вопрос сей и ответ точно последовали между шествием, но тем не менее содержат мысли, вовсе отличные от тех, кои в них вносят. И вопрос Петра содержит в себе какую-то внутреннюю важность. Тем более отзывается возвышенным тоном ответ Господа. Это каждый чувствует без доказательств. Иоанн сам не оставил бы заметить, что дело шло только об ожидании Учителя в известном месте, если бы в самой вещи, в словах Его содержалось не более. Если он не изъясняет слов Иисусовых, то, всего вероятнее, по их таинственности. Из отцов Церкви и древних учителей, кои так знакомы были с духом библейских сказаний, ни один не пришел в смысл о том, что в словах Иисусовых о Иоанне не содержится пророчественного указания на его судьбу.

По всем сим и многим другим признакам, изъясняемому нами сказанию Иоаннову издревле дают такой смысл: Петр, получив предсказание о мучениях, его ожидающих, видя Иоанна, также идущего вслед за Иисусом, и предполагая, может быть, что ему хочется узнать о своей будущей судьбе, – спрашивает Учителя: что будет с ним? Иисус отвечает Петру вразумлением, чтобы он занимался собою, а не другими, но в то же время косвенно, в удовлетворение не столько его любопытства, сколько святой потребности Иоанна, свойственным Себе языком пророческим указывает и на судьбу последнего. Любимый ученик должен иметь ту, в сравнении с другими, особенность, что имел оставаться невредимым дотоле, пока придет за ним Учитель; то есть имел умереть естественной смертью. Ибо Иисус, прощаясь с учениками, говорил: «паки прииду и пойму вы с Собою», что последовало во время смерти каждого.

Под пришествием Иисусовым, которое здесь полагается пределом жизни Иоанновой, можно также разуметь его невидимое пришествие для суда над Иерусалимом, о котором Иисус Христос выразился некогда следующим образом: «суть нецыи от зде стоящих, иже не имут вкусити смерти, дóндеже видят Сына Человеческого, грядущаго во Царствии Своем» (Мф. 16:28). Иоанн пережил сие славное пришествие тринадцатью годами.

Что последний смысл во всяком отношении духовнее и поучительнее первого, это тотчас видно само собою. Только краткость и усеченность выражений подлинника не позволяет принять его за единственно верный.

Из повеления Господа Петру следовать за Ним, явствует, что с последним ведена была особенная беседа. О чем и как? – Неизвестно! – Апостолам, как учителям вселенной, посланникам Божиим к роду человеческому, надлежало знать много таких тайн, коих мы не можем понять.

В заключение описания настоящего явления Иисусова заметим, что оно описано одним Иоанном, и описано, сколько можно судить, после того, как уже было окончено его Евангелие. Причина, побудившая его сделать сие дополнение, явно скрывается в самом смысле рассказываемых событий с Петром и им самим. В отношении к Петру последующим родам и, может быть, современным нужно было знать, что его троекратное отречение вознаграждено троекратным же торжественным возведением в достоинство апостола. В отношении к себе самому Иоанн находил нужным стать против распространявшегося мнения, яко бы ему предсказано бессмертие. Такое мнение, не будучи оговорено, при исполнении своем на самом деле, по необходимости повлекло бы за собой соблазн и обратилось бы в предосуждение святым обетованиям Евангельским.

2). Описанное нами явление в Галилее, при всей важности его, не имело всеобщности действий для прочих апостолов. Сообразно многократным обещаниям явить Себя Своим ученикам и братиям в Галилее, надлежало здесь ожидать нового явления, прямо в духе апостольском. Подобное явление не умедлило последовать. По Матфею, свидетелями его были, по-видимому, только одиннадцать апостолов (Мф. 28:16). Но явление «более нежели пятистам братиям», упоминаемое апостолом Павлом (1Кор. 15:6), решительно падает на сие же время. И только присутствием новых лиц изъясняется выражение самого Матфея; «овии же усумнешася». Ибо одиннадцати ученикам не в чем уже было сомневаться.

Итак, сие явление, судя по многочисленности свидетелей, на которых с силою мог ссылаться еще апостол Павел в Послании к Коринфянам, было самое торжественное. Местом его была гора, предварительно указанная Самим Спасителем, но какая именно, неизвестно. Ожидаемый Спаситель показался сначала вдали. Явление Его было для большей части явлением как бы Самого Божества: они поклонились Ему. Но некоторые усомнились, в том же, без сомнения, в чем сомневались прежде апостолы: точно ли это Самый Тот Иисус, Коего видели они на Кресте, и с тем же самым телом. Приближение Спасителя и Его беседа долженствовали разогнать сие сомнение.

Первым словом Воскресшего для собора братии Своей была радостная весть, что Ему «дана всякая власть на небе и на земле» (Мф. 28:18). Следствием сего долженствовало быть то, что они должны идти и научить все народы, «крестяще их во имя Отца и Сына и Святаго Духа», и уча соблюдать все, что заповедано Иисусом (Мф. 28:19–20).

Подобное повеление уже было получено апостолами. Повторение его здесь требовалось для прочей братии, которая также имела вся без исключения участвовать в великом деле обращения мира к Богу.

Поприще действий указано здесь с большей ясностью – весь мир, и лица, коим должно проповедовать, означены чертой гораздо раздельнее прежнего – «все языки», вся тварь. Но и эта ясность и раздельность повеления не вдруг уступают место предрассудку, что царство Мессии предназначено одним Иудеям или христианам иудействующим.

Видимым знамением веры должно служить «крещение во имя Отца, и Сына и Святаго Духа». Крещение употреблялось и доселе учениками Иисуса, но более из подражания Иоанну Крестителю, коего некоторые из них были прежде учениками. Теперь оно усвояется Иисусом Себе и Своей религии, возводится в степень Всемирных Таинств для принятия в Церковь Иисусову, становится христианским. Оно должно совершаться «во имя Отца и Сына и Святаго Духа». При всей краткости, слова сии составляют сокращение новой веры – первый ее Символ.

После такого распоряжения сделать спасение известным всему миру, – само собой следовало, что для мира оставалось одно из двух: спасение от принятия крещения, погибель от отвержения. Спаситель прямо указал на сию участь мира верующего и неверующего: «иже веру имет, и крестится, спасен будет: а иже не имет веры, осужден будет» (Мк. 16:16).

Столь важного дела – всемирного спасения – делались теперь свидетелями все – великие и малые ученики Иисусовы.

Для такого дела требовались силы более, нежели человеческие. Богочеловек решительно обещал продолжение чудесных действий силы Божией в помощь их проповеди. Кроме того, что Дух будет во всех нужных случаях давать им уста и премудрость, – верующих будут сопровождать знамения. «Именем Моим (как величественно слово сие в устах Иисуса!) бесы ижденут; языки возглаголют новы: змия возмут (без вреда): аще и что смертно испиют, не вредит их: на недужиыя руки возложат, и здрави будут» (Мк. 16:17–18).

Но важнее всех знамений для провозвестников веры было то, что Господь Сам обещал всегда быть с ними невидимо: «и се Аз с вами... до скончания века» (Мф. 28:20).

Сказать ясно, до смерти каждого ученика, значило бы лишить их вдруг утешительной мысли, что они могут дожить до открытия Царствия Небесного. Посему употреблено общее выражение: «до скончания века», то есть до кончины мира, или, переводя слово на мысль, – всегда.

Таким образом, в сем явлении сделано было все для учеников Иисусовых, чтобы им быть самим учителями. И действительно, для большей части из собранных теперь, оно было последним свиданием с Учителем. Но не последним для апостолов, кои во всех отношениях возвышались перед другими, как столпы будущего великого здания Церкви. Им надлежало еще проводить Своего Учителя на небо.

Между галилейскими явлениями и вознесением на небо апостол Павел упоминает о явлении Иисуса Христа Иакову. О сем явлении, так же как и о явлении Петру, в первый день, история не может сказать ничего. Из соображений обстоятельств видно только, что Иаков, как будущий предстоятель матери Церквей – Церкви Иерусалимской, имел нужду в особенных наставлениях.

Обозревая одним взором все явления Господа по Воскресении, по необходимости соглашаешься со святым Лукою, что он – «по страдании Своем постави Себе жива во мнозех истинных знамениях» (см.: Деян. 1:3). Главная цель этих явлений именно была: уверить всех и каждого из Своих последователей в Своем Воскресении, – в том, что Ему дана всякая власть на небе и на земле. – И сия цель не без препобеждения препятствий, достигнута вполне. Какое твердое убеждение касательно истины Воскресения Иисусова господствует во всех Писаниях апостольских! Довольно указать на апостола Павла. Еще твердейшее убеждение господствовало во всей их жизни. Большая часть смертью засвидетельствовали, что проповедуемый «Христос воста... и ктому не умирает» (Рим. 6:9).

Святой Лука, кроме того, замечает, что Воскресший при Своих явлениях, беседовал о Царствии Божием. Все беседы или, лучше, вся учительность Иисусова сама собою всегда склонялась к Царствию Божию. По Воскресении, которое само уже было откровение многих тайн для учеников, могли быть открыты и некоторые новые тайны. Впрочем, тот поступил бы вопреки истории Евангельской, кто почел бы время сие временем откровения тайн вышнего научения. Сего научения, как прежде Сам Спаситель сказал ясно, надлежало ожидать от Духа Святаго. Он имел наставить их на всякую истину, воспомянуть все прошедшее и ввести – впрочем тоже не вдруг – в разумение тайн Божиих.

В беседах и поступках Своих Воскресший представляется Тот же, что и до страданий: «исполнь благодати и истины» (Ин. 1:14). Как кротко Фома приглашается к осязанию язв! – Как дружелюбно истязуется любовь Петра! – Как милостиво приемлется поклонение жен, емлющихся за нозе! – Особенно трогательна простота явления Тивериадского. Тот, Кому дана всякая власть на небе и на земле, – уготовал огнь и хлеб для Своих возлюбленных.

Но несмотря на прежнюю любвеобильность и близость к ученикам Иисуса непрестанно просвечивает нечто неземное, Божественное. По самому человечеству резкая, непроходимая черта отделяет Его и их. Он «мертв бе и оживе» (Лк. 15:24). Каждое явление Его наводит то страх, то сомнение. За самой трапезой любви никто не смеет вопросить: Ты кто еси? Сердце начинает более гореть при Нем, но уста начинают безмолвствовать. Один только Петр не совершенно забывает прежнего обыкновения, и спрашивает: «сей же что?»

Сколько можно заключить, все явления Господа были непродолжительны. Невидимое скоро брало верх над видимым.

Образ явлений явно определяется потребностью лиц, коим является Иисус. Петру и Иакову нужны были особенные явления: первому по его обстоятельствам, второму по его предназначению, – и они получены.

Можно приметить даже как бы некую перемену в плане явлений, принятую сообразно обстоятельствам. Сначала обещано явление в Галилее – и вечером Иисус на пути в Галилею, – и творит окончание пути. Но в ту же ночь Он опять в Иерусалиме, через восемь дней опять в Иерусалиме, а потом уже в Галилее.

Таковая перемена намерений, – если только можно назвать ее сим именем – не служит ли новым опытом снисхождения Иисусова к слабости учеников? – Надлежало еще в Иерусалиме ускорить оживление их веры, без чего они не могли следовать и в Галилею. Подобное снисхождение и пожертвование Своими видами находим у Иисуса до Его страданий: почему не предположить и после страданий? – Он любил, где можно, поступать не по Своему всеведению, а по правилам нашего ведения, -дабы дать нам в сем образ любвеобильных действований.