XXII. Продолжение розысков по делу пасквильного письма. – Новые подозрения Феофана. – Решилов. – Арест и допросы тверского apxиепископа Феофилакта Лопатинского

Не добившись ничего от Яковлева, Феофан перенес свое подозрение на другое лицо, еще в первый раз встречающееся в нашей истории. Эго был иеромонах Иосиф Решилов, вместе с которым привлечено к делу множество других лиц.

Жизнь и судьба этого человека богаты разнообразными приключениями. В 1726 г. тверской архиепископ Феофилакт Лопатинский, отправляясь из С.-Петербурга в епархию, взял с собою одного иеромонаха, по имени Иосифа, прозванием Решилова, проживавшего в ту пору в С.-Петербурге без всякого дела. Прежде он был раскольником, по потом присоединился к церкви и употребляем был св. Синодом по разным поручениям в раскольнических делах. Эта специальность сблизила его с Феофилактом, который заведывал в Синоде раскольническими делами⁴⁰⁵ и, по известному делу о выгорецких раскольниках, имел от Синода поручение составить ответы на раскольницкие вопросы, предложенные выговцами Неофиту. Феофилакт думал, что может быть ему самому придется отправиться на Олонец и лично говорить с раскольниками,⁴⁰⁶ и надеялся, что Иосиф будет ему полезен своею начитанностью и знанием разных раскольнических толков; а до той поры может быть употребляем для обращения раскольников его епархии. И во всем этом горько обманулся.

Решилов был человек пустой и продажный, грубый и наглый проходимец, у которого в душе не осталось по-видимому ни одного чистого понятия, ни одного честного движения. Он в грош не ставил монашество, хотя был иеромонахом; развратничал с крайним безстыдством; но гдe нужно было, ползал и пресмыкался с таким же крайним самоуничижением. В монастырях (тверской епархии), которыми он управлял с званием игумена, он не возбуждал ничего, кроме ненависти, своими притеснениями монахов и монастырских крестьян, хищничеством и поборами. Даже снисходительный к нему Феофилакт должен был делать ему иногда строгие внушения и подвергать его строгим взысканиям. «Послан ты – писал ему преосвященный Феофилакт – во святую обитель (клобуковскую) настоятелем в таком надеянии, чтоб ты в начале сам исправлен был, также и врученное вам, как братия, так и епархиальныя дела духовныя, по данной инструкции, исправлял: а ныне слышно нам не только от тамошних жителей, но и от многих посторонних людей, что житие и поступки имеешь ты весьма не добрые и правилам св. апостол и св. отец противные, а именно: приехав ты в клобуков монастырь и вшед в св. церковь, из алтаря в царския двери в мантии вход и выход имел, чего во всей России и притом никому не дано, кроме высших степеней архимандритов, а не всем архимандритам, о чем и в настольной грамоте сего дерзать не велено. Также в церковь не ходишь, только в воскресные дни, и для того своего выхода приказываешь, чтобы звон был и без звону не ходишь; а в полиелейные дни праздновать не велишь и звон по церковному уставу воспрещаешь; а когда служишь – и в том служении диаконов не токмо руками бьешь, но и служебником в них бросаешь. А издревле в оной обители читали на повечерии по три канона с акафистом: ты оставил. О святой обители никакого радения не имеешь, только по своим прихотям все старое переламываешь; отчего, за вашими бездельными и излишними прихотями и расходами, святая обитель во всеконечное пришла разорение, а паче и в барышничества твоем клобуковских казенных и собственных твоих лошадей, чего настоятелям дерзать не надлежит. И не токмо что сам ты и кум твой Суворов всякими вымыслами, для своих бездельных корыстей, священников и церковнослужителей тирански мучите; но еще по сердцу своему избрали, для бездельнаго своего сродства, введенскаго попа Тимофея, и без выбора того города священников самовольно определили в старосты поповские, который, подозрительный с тобою в свойстве, по уезду ездил, а для чего и по какому указу, того не объявляет. И не токмо священникам с причетники чинить он, поп Тимофей, беды и разорения, но в монастырь приезжая власти ругает. Паче же, что ты церковным вещам касаешься, а именно: две чаши серебряныя, которыя для соединения божественныя службы построены, взял ты себе в келью, а вместо тех поставил оловянный; да и другия церковныя вещи забираешь себе в келью». Архиепископ прощал ему эти вины, если он исправится. «Если же опять на тебя будет какое доношение, то на теле твоем будет положение немалых ран и извержение из игуменскаго сана. Да ты-ж, разверзши свое адское горло, при многих знатных особах кричишь, что в Кашине и в уезде всех попов разорю, и что взятки беру для того, что у меня у всех глаза залеплены и никого-де не боюсь». Письмо оканчивалось собственноручною припискою Феофилакта: «о сем тебя остерегает Феофилакт, архиепископ тверской и кашинсий. Марта 19, 1729 года». И такого-то человека Феофилакт принял в доверенность и держал подле себя, когда видел на каждом шагу измену.

Решилов сблизился с другим лицом, которое также пользовалось доверием Феофилакта; это был уж несколько раз упомянутый нами калязинский архимандрит Иоасаф Маевский. Он был из ученых: в киевских школах дошел до риторики, слушал Феофана, знал по латыне, но до философии и богословия не дошел. По выходе из школ пострижен в монашество в Польше, в марковом монастыре, при игумене Мелетие Чайковском; в 1714 или 1715 г. вызван был митрополитом Дороефеем Кроткевичем в Смоленск, для обучения детей, и оставался там до смерти Дорофея; после того выбыл за рубеж в китычевский монастырь, оттуда опять в марков, а из Маркова снова вызван был в Смоленск к преосвященному Сильвестру «для казания предики», и жил при нем крестовым иеромонахом. В 1718 году мы встречаем его уже иеромонахом невского монастыря, куда, по указу Петра Великого, велено было из малороссийских монастырей присылать лучших монахов в надежду архиерейства. Из невского монастыря новгородский архиепископ Феодосий Яновский взял его к себе и определил архимандритом Антониева монастыря. После Феодосия Феофан отпустил его в Тверь, где он определен (в июне 1726 г.) архимандритом Калязина монастыря и судьею архиерейского дома. По тогдашнему – это довольно почётная должность. В бытность судьею он познакомился с Решиловым, то есть иногда показывал к нему благосклонность; потому что между ними было большое расстояние. «Он знатная персона – говаривал Решилов – а я червяк, котораго всякий растопчет».

В интимной беседе с ними Феофилакт говорил много такого, что было не под силу их соображение и впоследствии навлекло на него много бед. С другой стороны, и эти лица, пользуясь расположением и слабостью архиепископа, позволяли себе много не только неприличного, но прямо незаконного.

Обоим вскружило голову будущее патриаршество Феофилакта. Мечты их основывались на том, что в первое время после Петра Великого любители старины ожидали восстановления патриаршества. Особенно слухи и толки увеличились ко времени коронации Петра II. В народной молве в числе кандидатов на патриаршество был и Феофилакт, сторону которого держали будто-бы князь Д. М. Голицын и граф И. А. Мусин-Пушкин. Феофилакт, по-видимому, был безразличен к этой молве: но окружающее его в сладких мечтах делили уж почести от будущего патриарха. Решилов мечтал о епископстве; но Иоасаф обнаруживал меньше честолюбия: он желал только печерской архимандрии после дяди своего Иоанникия Сенютовича. «Дай Бог тебе быть епископом», – говорил Решилов Иоасафу. «Благодарю Бога – отвечал Иоасаф – хотя по милости св. Синода в числе добрых людей считаюсь; ибо между прочими, как слышал, и в кандидатах был написан: но того, как не желал и не искал, так и не желаю». «Каковы к тебе синодальные члены» – спрашивал Решилов. «Все отцы и благодетели». Каков преосвященный новгородский? – Маевский отвечал, что он «учитель его, потому что он под дирекцией его преосвященства слушал логику». Тут Решилову далеко было гнаться за Иоасафом. «Ну так быть тебе архиереем – проговорил он скрепя сердце; – надеюсь, что и мою старость не оставишь» «Потерпи старик – отвечал Иоасаф – будем оба люди».

Феофилакт был слишком прост и до слабости доверчив к людям и входил в короткость со всеми лицами, с которыми сталкивала его судьба, не разбирая – хороши они или дурны, преданы они ему или пользуются его откровеннстью для своих целей. Переходит к нему архимандрит из другой епархии судьею и казначеем архиерейского дома – и он вступает с ним в самые откровенные и по-тогдашнему опасные разговоры и, вдоволь наговорившись, спрашивает потом, как будто спохватившись: да ты не предашь ли меня? В июле 1726 года получен был в Твери указ из Верховного Тайного Совета, чтобы синодальным членам из архиереев не давать никакого жалованья, сверх архиерейского. Указ прислан на имя судьи архиерейского дома. Судья доложил о нем архиепископу. Феофилакт обиделся этим указом и вечером того-ж дня, «быв в печальном образе, говорил ему архимандриту: вот-де, судья, здесь жить: всего бойся». «Чего вашему преосвященству бояться» – спросил Иоасаф. Вместо ответа на это Феофилакт проговорил: «когда-б можно где укрыться или хоть в Польшу уехать, еслиб то можно было. Я бы рад был и этому». Иоасаф заметил на это: «ваше преосвященство человек присяжный и куда-б ни уехали, так сыщут». – Заметим, что Иоасаф только месяц назад определен к нему судьею из Феофановой епархии. – В тех же числах, перед отъездом в С.-Петербург, он рассуждал с Иоасафом о своём содержании в Петербурге и сказал к разговору, что у него есть тысяча рублей своих денег – лежат у купца Корыхалова.

Иоасаф предложил ему, чтоб он и употреблял на свои нужды эти деньги до сбора казенных денег. Феофилакт, осердясь на это, сказал ему: «вам дела нет до тех денег. У меня они положены на свою нужду. Не дай Бог какой на меня беды или сошлют в ссылку: то у меня есть добрый Корыхалов – не оставит». – Перед отъездом из Твери в С.-Петербург, в августе 1726 г., Феофилакт получил указ из Синода о высылке Решилова. Для последнего в этом не было находки, потому что тут он пригрелся к тепленькому местечку, а там Бог знает, что еще будет. Он пришел к Феофилакту и расплакался перед ним: «я желал бы и умереть при вашем преосвященстве, чтоб ваши архиерейские руки меня погребли». Феофилакт сдался на эту мольбу. «Ну, ничего. Ведь указы мои же братья архиереи пишут, а я и сам к ним еду». Феофилакт взял с собою до Торжка Иоасафа. Дорогой разговорились о рязанской кафедре, которая в ту пору была праздною. Феофилакт сказал, что он не желает быть туда определен и, если предложат ему, то будет отпрашиваться. «От чего же ваше преосвященство не желаете» – спросил Иоасаф. «Когда-б сперва на место батюшки моего, преосвященного Стефана митрополита рязанского, был определен – отвечал Феофилакт – то рад бы быть в той епархии; а теперь гоняться за преосвященным Сильвестром (Холмским) не хочу». И потом, вспомянувши Стефана в самых похвальных словах, прибавил, что он «много претерпел от Федоса, и когда-б та змия больше на своем престоле посидела, то-б больше скорпий высидела. И новгородский архиерей Феофан, хотя мне и друг, их же лютеранскую сторону держит». После того спохватясь, спросил архимандрита: «и ты, судья мой, не их ли духа»? На это архимандрит отвечал, что «никак бы и думать того о нем не изволит». По кончине императрицы Екатерины в Твери пронесся слух, что будет поставление патриарха. Иоасаф с Решиловым встрепенулись при этом слухе. «А что выше – спросил Решилов у Иоасафа – патриаршество или св. Синод»? Иоасаф отвечал: «все равно». «Для чего-ж патриаршество отставлено, а св. Синод учрежден»? Иоасаф отвечал: «при прежних патриархах были в народе смущения, и раскольническая ересь от них же патриархов началась, а именно при Иосифе патриархе; потому Феофан, будучи у его величества в респекте, о том советовал и регламент сочинить». К речи о регламенте Иоасаф заметил, что в нем все хорошо, за исключением одного, что заключили монахов; да и власти, ежели поступать по регламенту, не у чего быть, потому что напечатано, что кроме квасу в келье ничего не держать, а велено ходить по вся дни за общую трапезу. Лучше быть патриарху и дай Боже быть патриархом нашему преосвященному».

Бывши в Твери из Калязина монастыря в 1727 году, Иоасаф рассуждал с Решиловым о лютеранской вере, а именно о не содержании постов, о непочитании икон и о исповедании православной церкви. В том разговоре они называли Феофана «лютеранским защитником и церемонитом». Иоасаф говорил так о нем потому, что еще будучи в Невском монастыре, в 1726 году, имел компанию с бывшим невским наместником Варлаамом Голенковским, да с справщиком иеромонахом Варнавою, и слыхал от них в разговоре, что Феофан содержит лютеранскую веру. В тоже время он бывал у жившего в доме Феофана, иеромонаха Симона Кохановского, и Кохановский в разговорах с ним рассуждал сходно с лютеранским исповеданием: и оттого ему показалось, что Феофан такой-же веры, как оный Кохановский. – В 1728 году, когда юный император Петр II ехал в Москву для коронации, Феофилакт, отправляясь также в Москву, был в Твери, и в разговоре с Иоасафом упоминал о книгах Стефана Яворского, доставшихся ему после смерти Стефана. Иоасаф вспомнил о Камне Веры и просил у Феофилакта прочитать ее. Феофилакт отвечал, что она скоро будет напечатана. «Друг мой И. А. Мусин-Пушкин старается о том неусыпно, а по нем князь Д. М. Голицын и прочие». Вследствие этого разговора у Иоасафа с Решиловым опять пробудились надежды на патриаршество Феофилакта.

В эту же бытность Феофилакта в Твери, Решилов переведен из Ракова⁴⁰⁷ в Клобуков монастырь игуменом. После того, ввечеру, в первых числах января, при имевшейся в келлиях его архиерейских музыка и при пении, Феофилакт за чашею вина поздравлял Решилова с клобуковским игуменством и называл «коханным прелатом»; а Решилов сперва поблагодарил Феофилакта, потом, держа стакан в руках, стал на колени и сказал: «да здравствует святейший патриарх всероссийский». Феофилакт оглянулся на него прогневанным образом и, окинув взором присутствующих, сказал: «что ты бредишь»? Решилов заговорил другое. Тем та речь и кончилась. – В 1729 году, в осеннее время, когда Решилов, по челобитной братии клобуковского монастыря и вотчинных крестьян, позван был в Тверь для допроса: тогда молва была всенародная, будто ростовский архиерей Георгий у князей Долгоруковых, которые тогда были в знати, чрез прислугу дарением лошадей ищет себе патриаршества и они к нему добры. И с той молвы разговаривал он, Иоасаф, с Решиловым, что быть ему патриархом. Иоасаф говорил Решилову по этому поводу: «увидим-де, как он, Георгий, на патриаршество на лошадях въедет»; и рассуждал что он – не ученый, и когда патриархом будет, то все малороссийские ученые люди в изгнании от него будут. При том рассуждении сожалея о Феофилакте, что против их чаяния пошла молва о Геогрие, Иоасаф говорил, что верно вышеупомянутые покровители Феофилакта не в таком респекте у Государя, как Долгорукие, и потому видится, что нашему архиерею патриархом не быть. – В том же году, в Рождество, Иоасаф приехал в Москву к Феофилакту и привез с собою дело Решилова, по жалобе клобуковской братии и монастырских крестьян. В святки он бывал у преосвященного. Один раз речь зашла о Государе. Феофилакт с сожалением говорил, что Петр II еще в молодых летах, а наставления доброго, как монархам принадлежит, дать некому; и вспомянув некоторого своего друга Зейкона, хвалил его благочестие и учение, и говорил, что он весьма бы надобен был в нынешнее время к наставлению государя в добрых нравах и благочестии. «А ныне-де имеется учитель Остерман, да и того Долгорукие – чтоб не часто ему с его величеством видеться – устранили: под видом возвышения чести дали ему место в Сенате. А хотя-б-де он, Остерман, и всегда был при Государе, однако в наставлении благочестия нечего добраго надеяться, потому что он лютеранской веры. Надобно бы его величеству о том советовать, да некому. Я-б и рад, да не смею. А св. Синоду согласиться невозможно, за тем, что преосвященный новгородский и сам лютеранский защитник, и с ними-ж только знается». При этом вспомянул о живущем в доме Феофана, иеродиаконе Адаме, что-де «и Адам его по лютеранским домам всегда бегает, и у генерала Якова Брюса чуть не живет». На это слово о Брюсе он, архимандрит, сказал, что «говорят, будто Брюс не лютеранин, но атеист»? «Они и с такими знаются» – отвечал Феофилакт.

В 1730 году Феофилакт был в Москве на коронации императрицы Анны. По удалении из Синода, в августе этого года, прибыл в Тверь и занялся сочинением против Буддея. Иоасаф ездил по поручению его в Ригу за покупкою библиотеки Ярмирковского.⁴⁰⁸ Но у опального Феофилакта сердце чуяло недоброе. В январе 1731 года Иоасаф был у Феофилакта. Архиепископ не мог скрыть от него своего беспокойства. «Спать не могу, во сне пугаюсь и на яву всегда боюсь». «Чего боитесь ваше преосвященство» – спросил Иоасаф. «Боюсь, чтоб кто заочно не обнес Императрице». Иоасаф старался успокоить его. Феофилакт отвечал: «знаю, что Императрица милостива; только женское сердце пуще мужескаго». – Весной 1731 года Феофилакт посылал Иоасафа в Москву хлопотать об издании книги против Буддея и просил его не сделаться перекидчиком. Иоасаф обещал, но потом предал своего архиерея. В разговоре с ним, Феофилакт указал еще на другую книгу своего сочинения, также против лютеран. «Преосвященный-де Феофан блаженной памяти Государю Петру I-му поднес с лютеранской стороны своих трудов некоторую книжицу. Граф И. А. Мусин-Пушкин прислал экземпляр этой книжицы ему, Феофилакту, и велел ему писать на нее: так вот он и написал».⁴⁰⁹

В 1731 году Феофилакт послал Решилова, за его противозаконные поступки, под начал к Иоасафу в Калязин монастырь; а Иоасаф, обманувшись в патриаршестве Феофилакта, представил Феофану копию с Феофилактовых тетрадей и, жалуясь на худое житье у Феофилакта, просил Феофана принять его в свою милость. Феофан помог ему перейти в Бизюков монастырь. Вслед за ним туда-ж ушел и Решилов, выпросившись у нового калязинского архимандрита будто на богомолье к преподобному Сергию.

Старая приязнь и здесь сблизила их. В разговоре Решилов говорил Иоасафу, что когда он был в расколе, ему хотелось видеть архиерея; а по обращении своем желал видеть патриарха. Маевский отвечал на это: «если ты при жизни блаженной памяти Государя Петра II не видал патриарха: то уж не увидишь». После того Решилов спросил: «отчего не сбылось патриаршество Феофилакта»? На это Маевский отвечал: «быть бы ему давно патриархом, только скрипочки ему, да дудочки, помешали». И прибавил, что эти слова – об охоте Феофилакта до музыки – он слышал от князя Д. М. Голицына в бытность в Москве по делу архиепископа. Иоасаф защищал его пред Голициным; но набожный вельможа отвечал: «полно, полно, я знаю, каков ваш архиерей. Не так он живет как отец его, преосвященный Стефан митрополит».

Феофан, покровительствуя Иоасафу, сначала не подозревал его тактики. Но когда явился пасквиль и подозрительность Феофана перебирала и тех и других лиц, его мысль, видимо, не раз останавливалась на Иоасафе. Феофан догадывался, что у него с Феофилактом отношения были не совсем такие, какими представил их Иоасаф. Зачем же он бежит от Феофилакта и бежит в Бизюков монастырь?

Но вот и еще повод к подозрению. Собирая сведения о Решилове, Феофан узнал, что и его в Твери уже неть, что он переходил из монастыря в монастырь и очутился тоже в Бизюкове монастыре. Здесь что-нибудь да не так. Кто-нибудь из двух виноват; но кто? Малая и почти ничтожная сама по себе вещь навела мысль Феофана на Решилова. В пасквильном письме часто упоминалось слово: динкую. «Пришло же нам, хотя и нескоро, на мысль – писал потом Феофан – что перед нами, аки бы пошучуя (шутя), таковаго претворения русских речей на польския употреблял Решилов, а наипаче сего слова «динкую». И то так живо прибралось нам на память, что на него о сочинении известнаго пасквиля подозрение стало и, по многом размышлении, весьма утвердилось, что нас и подвинуло требовать, дабы его сыскали к делу».

Теперь и действия Решилова,становились ясными. Зачем он бежал в Бизюков монастырь, «который стоит на рубеже государства»? «А в том подозревав – писал Феофан – не для того ли он туды улетел, для чего и прежде Сильвестр Медведев туды же прибежал и покушался, за подобное злодейство, казни избежать? По многим обстоятельствам видеть можно, что Решилов на рубеж прибежал, дабы, уведомлен о происходящих на него в деле пасквильном поговорках, возмог себя скоро спасти переездом одной небольшой реки».

Утвердившись в этом подозрении, Феофан придумал предлог, чтобы вытребовать Решилова в Москву, а тут наделся собрать под рукой нужные справки. Синодальный секретарь Дудин, по поручению Феофана, взвел на него денежный начет, рублей на 60. Этого было довольно, чтобы затянуть его в дело. Решилова привезли в Москву и посадили под караул. Но следующее обстоятельство еще более усилило подозрение Феофана на Решилова. Из-под ареста он написал два слезных письма: одно к Феофану, дабы он своим предстательством у Синода освободил его от платежа похищенных денег; другое – к александро-невскому архимандриту Петру Смеличу, чтобы он попросил Феофана, премилостивого отца, об оказании ему этой милости. «И сие его к Феофану прошение и ласкательство – соображал Феофан – не без подозрения. Феофан не был ему враг, да не был же и знатный благодетель. Еще же чрез полныя шесть лет не писал он к Феофану и, быв между тем в Москве, бывал у Дашкова-ростовскаго, а Феофану не являлся; и как о бытности его, Решилова, в Москве, так и где он Решилов обращался, Феофан отнюдь не ведал. Знатно же от сего Решилова к Феофану ласкательства, что он размышлял с собою: не приидет ли кому, чтущему письмо пасквильное, на мысль, подумать и об нем, яко пасквильном авторе? И понеже Феофана в письме пасквильном не легко трактует, того ради таковым, чрез письма внушаемым своим к Феофану якобы доброжелательством, отводить хотел от себя подозрительный вышеупомянутый догад».

Решилова привезли в Петербург в канцелярию св. Синода составили справку о нерешенных делах, в которых он был запутан. Это были такие грязные и в тоже время важные дела, из которых одного было бы достаточно, чтобы этого бесчестного человека, нарушителя всех иноческих обетов, правил и приличий, предать всей строгости законов. Но не по этим делам привезли его в Петербург. – Следование поручено произвесть кабинетным министрам вместе с новгородским архиепископом.

В 1733 году октября 26 Феофан объявил св. Синоду высочайшее повеление: «иеромонаха Иосифа Решилова, до котораго касается некое особое дело, ныне от рождения его и как от раскола обратился, тако-ж и по делам в св. Синоде имеющимся, допрашивать обстоятельно без замедления». – После приличного увещания к откровенности, с угрозою «за ложь жестокаго телеснаго наказания, то есть в надлежащем месте пытки, а потом и смертной казни», допрос открыт довольно любопытным вопросом: «рождение твое где, и отец твой не стрелец ли был, и буде стрелец, котораго полку и жив ли, и где начальство имеети в каком чине ныне звании; или из родственников и свойственников твоих кто в стрельцах не были-ль, и буде были, кто именно, и как близко в родстве или свойстве тебе считались; или и сам ты в таковом стрелецком чину не был ли же, а буде был, каковым образом от того чина отлучился и давно-ль и куда сперва, и не для явнаго-ль подозрения и какого именно»? «Рождение его – отвечал Решилов о себе в 3-м лице – в граде Белеве. Отец у него был свенскаго монастыря крестьянин и жил в Белеве на монастырском подворье дворником и производил мелочную торговлю; в стрельцах не был; а были в стрельцах дяди его по матери в давних годах: один из них помер, а о другом ничего неизвестно». – «В бытность в расколе не имел ли на себе такого звания и правления, которое приличествовало к духовному чину, и буде имел – каковое именно и в какой силе исправление чинил, и когда и как обратился к православной церкви»? Решилов отвечал, что «в расколе отправлял священническую должность, именно обоего пола людей, крещенных в православное исповедание по раскольническому мудрованию перекрещивал и младенцев крестил и исповедывал и причащал полученными яко бы божественными дарами от раскольническаго учителя игумена Иова, который напредь сего был тверской епархии в Ракове монастыре и умре в прошлых годах; и в монахи и в монахини постригал, и мертвых погребал, и родительницам молитвы давал, а литургии по раскольницкому мудрованию и никак не служивал; а из раскольническаго заблуждения он обратился в 1719 году таковым образом: когда был в Керженце присланный от нижегородскаго вице-губернатора майор для переписки раскольников в двойной оклад; то он, Иосиф, пришел к нему сам-третей с учениками своими – монахом Дионисием и монахиней Аполлинарией, и объявил, что в двойной оклад они записываться не хотят; а пусть-де нас отправят к преосвященному Питириму для разговоров из писания. Майор отправил их. Изъяснения и увещания Питирима так на них подействовали, что они все трое оставили раскольническую прелесть». В таком же роде и таким же порядком допросы Решилову длились в октябре и ноябре 1733 года. Феофан сам составлял вопросы, читал показания, сличал их между собою и требовал объяснений и дополнений.⁴¹⁰

Все действия Решилова и каждое новое показание утверждали его в подозрении на счет виновника папина письма. «По привозе Решилова в С.-Петербург – писал Феофан – когда его синодальный член первое о том спросил просто: для чего он в бизюков монастырь пошел, он на то ответствовал: я-де не думал за рубеж из царства православна отлучиться. Из чего ему на мысль пришло так отвечать»? «Когда ему при министрах велено письмо пасквильное дать посмотреть, тогда он первее головою стал качать и очки с носа моргая скинул; а после, и одной строки не прочет, начал бранить того, кто оное письмо сочинил, называя его проклятым, еретиком, диаволом».

Из Москвы привезен был собственный скарб Решилова – сундук или ящик, обернутый в клеенку. Феофан, по соглашению с кабинетным министром Черкасским, вскрыл, осмотрел и разобрал этот ящик. Найденные в нем письма, «состоявшия в разных материях», перенумерованы цифирными литерами от первого до пятнадцатого. Феофан взял их к себе для рассмотрения и по сличении их с подметным письмом представил в Кабинет при письменном доношении, которое состоит из двух статей: в первой изложено доказательство ясное, что папино письмо – от некоего плута вымышленное, и каковое не только не было, но и весьма быть не могло; во второй – примечания, которым подают подозрение в сочинент подметного письма на иеромонаха Иосифа Решилова. Несколько позже Феофан подал в Кабинет дополнительные примечания из разных дел и обстоятельств, что известного пасквиля подметного автор или сочинитель есть бывший монах, что ныне расстрига Иван Решилов, с оговоркою однакож: кроме некиих немногих частей, которые кажутся выше ума его. (Все три статьи напечатаны вполне в Решиловском деле, 1861 г. Спб. Придож. стр. 5–16).⁴¹¹

Так как в ответах Решилова сделаны указания на многих лиц, то последовало распоряжение: вытребовать в Синод бизюковского архимандрита Иоасафа(Маевского) «якобы с копиями с жалованных грамот, данных оному монастырю; привесть в С.-Петербург под крепким караулом несколько лиц из тверскаго архиерейскаго дома, именно: домовых дел стряпчаго Ивана Богданова, кашинскаго по духовным делам подьячаго Ивана Ильина, сторожа Илариона Еремеева, да жившаго в клобуковском монастыре, при келье Решилова, иеродаакона Тихона. «Взяв их – наказано было солдатам – сковать тех людей в ножные кандалы и, разсадя порознь, ехать из Твери денно и ночно со всяким поспешением». Калязинскому, воскресенскому, савинскому и бизюковскому архимандритам, у которых он жил по нескольку времени, учинить допросные пункты, а вместо сергиевского архимандрита, царского духовника Варлаама, допросить тамошнего казначея Нектария.⁴¹² Через несколько дней (5 марта 1734 г.) потребовали в С.-Петербург ризничего тверского архиерейского дома, иеродиакона Александра Судакова.

По прибытии в C.-Петербург, Иоасаф позван был (5-го марта) в собрание следственной комиссии, состоявшей из кабинетных министров, Ушакова и Феофана. В том же собрании слушаны были сделанные Решиловым показания о разговорах креснаго, насчет патриаршества и о произнесении Маевским в тех разговорах: «вот-де регламент духовный напечатали, да и сами того не хранят», и о сказке, взятой с тверского архиерея в том, чтоб не писать возражения на лютеран в защиту Камня Веры под лишением живота, и о написанных по латине у Иоасафа двух книжицах, которые он хотел всюду распубликовать друзьям своим и приятелям, «да выдать будут про то в Киеве и в Польше ревнители по благочестию и явлен будет защитник их лютеранский Феофан, архиепископ новгородский, и о поносительстве Феофана, великоновгородскаго и великолуцкаго, и в назывании его преосвященства церемонитом лютерским, а тверскаго – столпом церковным непоколебимым».

Иоасаф допрашиван был по всем пунктам показаний Решилова; но отговаривался почти от всего незнанием, «сожалея» – как впоследствие объяснял – «старость преосвященнаго Феофилакта» и надеясь, что такое сложное и запутанное дело потянется-потянется, да и замолкнет. На счет патриаршества показал, что при государе императоре Петре II была народная молва о посвящении в патриарха бывшему ростовскому, и о том с Решиловым он говорил, а о посвящении Феофилакта не говаривал. «Зачем он принял к себе в бизюкове монастыре Решилова»? «Решилов, пришед ко мне, объявил, что не знает, где главы приклонить и просил, чтоб ему пожить до зимняго пути, а зимой-де пойдет в св. Синод. Хотя он в принятии Решилова, без виду, и имел сомнение, однакож принял его, склонясь на его жалкое положение и в том признает себя виновным. По приходе к нему, Решилов показывал, что был в троицком и воскресенском монастырях и в последнем по Никоне патриархе пел панихиду». Когда ему показали известное подметное письмо, Иоасаф сказал, что рука не Решилова, что он мелким уставом не пишет; а в разговорах «динкую» Решилов употреблял ли, он не слыхивал. Впрочем – прибавил Иоасаф – бывал он (Решилов) в Венгерах, на Подоле и на Волыни». Заседание окончилось тем, что Ушаков предложил допросить Феофилакта по делу о патриаршестве.

7 марта Иоасаф допрашиван был в св. Синоде. На вопрос – «когда и как он познакомился с Решиловым» – Иоасаф отвечал, что познакомился с ним еще в бытность его антоновским архимандритом; потом он прислан был к Иоасафу в калязин в число братства и определен в конюшие. Разговоров у них не бывало, разве про народную молву, что скоро будут посвящать в патриархи архиерея ростовского. «В бытность Решилова в бизюкове монастыре он имел с ним уединенные разговоры, а именно о состоянии разных кривотолков раскольнических – о христовщине, поповщине, безпоповщине и о его иосифовщине, которые он, архимандрит, слушал ради единой курьезности. Решилов говорил об этом, прилагая себе похвалу, сколько в обращении тех раскольников потрудился и сколько учинил св. Синоду прибыли; и потом заключил свою речь, будто бы его за то обращение весь свет ненавидит, а больше всех имеет гнев на него архиепископ Леонид, который яко бы чинил знатным раскольникам понаровку и закрывательство. Решилов говорил, что он доносил об этом св. Синоду и что у Леонида потребовали сказку, но он заперся во всем – так то дело и кончилось». В письменном изложении этих показаний, 9 марта, Иоасаф присовокупил, что Решилов, бывши в Польше еще раскольником, жил под протекциею польского князя Любомирского, и что в бизюков монастырь он прибыл с паспортом от калязинского архимандрита Иосифа, выданным ему на богомолье в Москву и к преподобному Сергию. Преемник Иоасафа в калязинском монастыре архимандрит Иосиф, по требованию св. Синода, прислал объяснение, что он отпустил Решилова на богомолье к преподобному Сергию, и с простоты забыл написать, чтобы он опять возвратился в калязин монастырь.

Пока эти розыски продолжались, Феофан объявил в Синоде словесно, что 16 марта её императорское величество, присутствуя в зимнем своем доме, именным указом повелела: содержащегося при Синоде, по некоторым важным делам, иеромонаха Иосифа Решилова, за его важные по оным делам разноречия и склонные к нему важные ж подозрения, иеромонашества и монашества лишить и, по лишении, отослать для следования в Тайную канцелярию в немедленном времени.

Иеродиакон Судаков при допросе 22 марта показал, что о взятии Решилова из бизюкова монастыря преосв. Феофилакт и он слышали, но что до этого он был там, не знали. Архиерей говорил только в разговорах: «не ушел бы он опять в леса». На вопрос: – «не говорил ли чего Решилов о церковных чинах и делах» – отвечал, что «может быть и говорил, да он того не знает. Много он врал, да не все у него слушать; а что он врал, того он, Судаков, вспамятовать не может».

29 марта преосвященный Феофан предложил Синоду, что калязинский архимандрит Иосиф дал Решилову паспорт подозрительный, не прописавши о возвращении его опять в тот монастырь. «Да он же архимандрит является в неслужении торжеств и панихид, из чего показуется некое к фамилии е. и. в. недоброжелательство. Да он же архимандрит и пострижение в монашество чинил в противность указам, и потому подозрителен». Савинский архим. Антоний, у которого проездом был Решилов, на посланные ему пункты первоначальные и дополнительные, отвечал также неудовлетворительно и неосновательно. На этом основании положено было вызвать их в С.-Петербург для личных объяснений. Апреля 1-го велено также вытребовать в С.-Петербург из Твери секретаря архиерейского дома Алексея Давыдова, с обыкновенными предосторожностями; а 26 апреля – сына его, бывшего подъячего тверского архиерейского дома, а в ту пору бизюковского иеродиакона, Алимпия Давыдова.

История этого последнего довольно любопытна. В 1731 г. после троицына дня, перед десятой пятницей, преосвящ. Феофилакт приехал в калязинский монастырь и привез с собою несколько человек певчих. Калязинским архимандритом был в то время Иоасаф. Из Калязина архиерей ездил в Кашин для служения и брал Иоасафа с собой. После того ездил на освящение церквей в Кашин и Рябов монастыри без него, архимандрита. Иоасаф с Решиловым ездили тем временем в монастырское сельцо Сергиевское, версты с три от монастыря и, под хмельком, нарядивши в свое монашеское платье певчего Давыдова, любовались им, как статным чернецом. А как Давыдов был не прочь от этого платья, то на другой же день, перед ранней обедней, и постригли его, чтобы сделать сюрприз Феофилакту. Архиерей, возвратившись с освящения церквей, изумился, увидев пред собой так неожиданно и такого юнаго монаха. (Ему было только 16 лет). «На что ты, сударь мой, постригался – говорил преосвященный; «ты еще молод и совершенно монашескаго чина понести не можешь». Но дело уж было сделано. – От Алимпия надеялись узнать многое, потому что он был молод и потому что на него падало подозрение в переписке решиловского письма. С ним потребовали все его бумаги и книги всякого звания, все что писано его рукою, не исключая и церковных поминаний. А братию и начальствующих в бизюкове монастыре велено допросить: нет ли у него, Алимпия, где-нибудь книг и писем в положении и все, без остатку, не рассматривая никому, прислать в Синод (1 мая).

Политика следователей состояла в том, чтобы собрать все лица, прикосновенные к делу Решилова и, не давая заметить ни одному, что они здесь собраны все вместе, поверять показания их друг другом. Содержать их приказано было друг от друга порознь, и никого к ним ни для чего не допускать, чернил и бумаги не давать, с крепким наблюдением, чтобы утечки и здравию своему повреждения учинить они не могли. Потом объявлено всем, что сокрытие чего-нибудь из действий Решилова или из разговоров с ним будет вменено им в преступление. Каково было подсудимым когда сидя за караулом, они должны были терзать свою память, чтобы припомнить свои разговоры с Решиловым за год, за два, а иные – и за семь и за восемь лет перед этим, – когда не только скрыть, но и не вспомнить, вменяемо было в преступление. А в собрании при допросах являются улики, говорят и обличают языки, которых не видишь и присутствия не подозреваешь! Легко представить, в какое мучительное состояние приводило это подсудимых.⁴¹³

Кроме архимандритов все подсудимые содержались в железных оковах. Страдания их душевные и телесные были ужасны. Иеродиакон Судаков в конце апреля так занемог, что судьи послали к нему доктора. Штабс-лекарь Флейпс, по осмотре, пустил из левой руки кровь и объявил в собрании, что та левая рука от умножения крови распухла, и что ее надо натирать. У Давыдова на ногах сделались раны. Верхнего платья не давали и белья не переменяли. Решилов жаловался, что он «пребывает едва не наг». Допросы то одному, то другому продолжались почти каждый день. И с какими увещаниями! «Верил бы он, что за показание истины не был бы лишен милости; напротив же того ведал бы, что имеет то показать чрез кровопролитие, о котором ему ныне объявляется, что той крови пролития состоять будет виною он»... «Под страхом за лживый ответ, по изобличении, не токмо лишения монашескаго чина и священнаго сана, но и жесточайшаго в надлежащем месте телеснаго истязания». Хорошее увещание! Феофан сам читал все показания, сличал, писал новые вопросы, сводил обличенных на очные ставки, не щадя увещаний.⁴¹⁴

13 мая сделан новый допрос Саввинскому архимандриту в доме Феофана. «Какая речь была о вицепрезиденте св. Синода и не говорено-ль было, чтоб быть иному, а не преосвященному Феофану»? «Эта речь была года с два, когда Георгий Дашков, что ныне простой схимонах Гедеон, да Игнатий, присутствовали в Синоде. Говорено было и прежде, к разговору о патриаршестве. Решилов назначал патриархом то Георгия, то Питирима. А он архимандрит на это сказал: что были-де патриархами троицкие архимандриты». Потом увещание – значит приступ к важнейшим допросам. Угадывая это Антоний сказал: «и на Бога-де хульная речь приходить; а на Государыню, если бы что мог припомнить, сказал бы. А про патриарха-де и отцу духовному не исповедался». За тем возобновили прежний допрос о словах про кончину Петра. «И то говорено было с сожалением или не сожалея? Про дела, про жизнь Петра не говорено-ль чего? О титле императорской? Любил ли Решилов Петра»? На это архимандрит отвечал: «где ему любить? А о поступках его говорено разве о славленье, что оно не хорошо». В тот же день, после допросов, Феофан с Черкасским приказали свозить архимандрита в Тайную канцелярию к Решилову и спросить: знают ли они друг друга? Когда показали их друг другу, спросили сперва Решилова про архимандрита, кто он таков? Смотря на него Решилов отвечал: «в персону кажется ему, что савинский архимандрит; а подлинно он ли, не утверждается». Потом спросили архимандрита о Решилове: не знает ли он, кто этой такой? Архимандрит отвечал, что не может признать (и неудивительно; потому что, верно, разстрига Решилов не много походил на игумена Решилова). И когда ему сказали, что это Решилов, то архимандрит поклонясь сказал: «ой благодарен, отче святый»! С тем и разошлись.

Затем, почти безостановочно, пошли допросы и очные ставки Решилову, калязинскому, саввинскому и бизюковскому архимандритам, Давыдову с сыном, подъячим и всем лицам, прикосновенным к делу. Решилов, с своей изворотливой совестью, утешался тем, что страдает за добрыя дела. «Вот-де и выслужил св. Синоду, ездячи за раскольниками и в сборе денег, которыя и отданы: нажил себе тюрьму и бедность, а раскольникам радость. Кто-де нас не погонит, то все пропадают – слыхал-де он от них. Вот-де и ему пришло тож. Кабы за ними не ездил, то бы и в тюрьме не сидел и всякия нужды не видал». Решилов был человек в одно и то же время и дурной и болтливый. Ничего не понимая, обо всем рассуждал и со всеми толковал: о солдатах, что они не бодры и очень не надежны, и если б в народе стала смута или замешательство, то от них не много помощи надеяться, об отягощении народа, о недородах хлебных, о иноземцах, находившихся в службе русской, о распоряжениях св. Синода, обо всем. «Вот-де – разсуждал он с симоновским экономом Серафимом – по указам св. Синода, которые были указы напредь сего, о привесах на св. иконах и резных иконах, о свечах в церквах и о голбцах, что над умершими, о малых монастырях и пустынях в приписку к болыпим монастырям: за все токмо Феодосий пропал, а их святейшества как живут, так живут». Правду сказал о нем саввинский архимандрит Антоний: «Решилов как мельница на весь свет мелет». То мечтал он о епископстве, то о схимонашестве в бизюкове монастыре. «Схимонашеский образ он, Решилов, в бизюкове монастыре восприять хотел ли, о том я нижайший (Иоасаф Маевский) не знаю, и у трезваго его о сем не слыхал. А напившись пьян он, Решилов, говаривал, что желал бы он в бизюкове монастыре схимонахом быть и келью себе построить. И я нижайший оныя его Решилова пьяныя речи вменял в смех, а не в правду».

Лиц, прикосновенных к делу Решилова допрашивали об образе его жизни и действиях, что и когда он писал, с кем когда виделся, кому что говорил о знатных лицах. Например, саввинского архимандрита допрашивали 11 июня (1735 года): «не говорил ли он с Решиловым о покойном генерал-фельдцейхмейстере Брюсе и о генерале Лефорте, что они тщатся русских людей склонить и привесть на унию? Не рассуждали ль, яко бы Государыня имела намерение выдать дочь Черкасскаго, княжну Варвару, за обер-гофмаршала графа Левенвольда»? Решилов говорил о Черкасском с архимандритом Маевским и, как водится, сделал свое замечание: «как-де тому статься? понеже Левенвольд не славен, нововыезжий из Курляндии, а князь Черкасский из первых». Решилов спрашивал у Маевского об учителе Зейконе, что был у Нарышкиных, а потому государя императора Петра II, и преосвященному Феофилакту был великий друг и обсылывал табаком, и банкетовали почасту; а ныне-де отправлен в свою землю, и на его место к Государю определен Остерман. Саввинский архимандрит, которого спрашивали обо всем на свете и «о древних кесарях римских и о том, что такое атеисты, и о новопосвященных и посвящаемых архиереях», объявил наконец, что у него от постоянных допросов и от многого под арестом пребывания, нет ни ума, ни памяти. Архимандрита Маевского спрашивали, по содержанию пасквильного письма, «о прежде бывших еврейских и греко-римских царях, добрых и злых, о Давиде, Соломоне, Иосии, Иоасафе, Езекии, Юлиане, Константине, Валенте, – о духовных детях Феофилакта из высших, средних и меньших лиц, умерших и живых».

После Решилова и Маевского важнейшим колодником был Алимптй. 4 июня 1735 года члены следственной комиссии собрались у Феофана, чтобы в его присутствии сделать допрос подозрительному монаху. Алимпий упорно отказывался незнанием. «Ни укоризненных слов о высочайших особах, ни о том, что с еретиками или с иноверными в брак вступили и вход в церковь допустили, и что пост разрушили, в монашеский чин постригать запретили, также монахам юным ожениться, а монахиням молодым в замужество посягать велели, церкви не по старому обычаю, но шпицом строить и во образ органов на колокольнях играть, а иконы на холстах писать приказали, ни что все или кого нибудь из России на унию приклонились, ни о письме папине – никогда ничего не слыхивал». Чего не сделали увещания и угрозы, того надеялись от пытки. По явившимся на Алимпия подозрениям, архиепископ Феофан «за краткость времени; продолжения не терпящую», тут же именем св. Синода лишил Алимпия иеродиаконства и монашества; а гг. министры и генерал-кавалер Ушаков приговорили отдать его в истязание в Тайную канцелярию. Протокол канцелярии об этом подписан Феофаном, Остерманом, Ягужинским, Черкасским и Ушаковым.

Все вопросы клонились к тому, чтобы убедиться, что Решилов есть автор пасквильного письма и что он принадлежит к одной партии с Родышевским, с распространителями латинской пропаганды в России, с сторонниками патриаршества, с противниками существующего правительства, которое склоняется, по их словам, к лютеранству и, одним словом, с бесчисленными заговорщиками и бунтовщиками, которых такое множество собрано было в Синод и в Тайную канцелярию – с Родышевским и Аврамовым, с Рибейрой, с Ливерием Коллети, с Платоном и проч. И наконец к этой же партии, по мнению Феофана пристал, в надежде достигнуть патриаршества, тверской архиепископ Феофилакт Лопатинский.

Показания Иоасафа Маевского утверждали его в этом подозрении. Иоасаф показал, что Решилов, по приезде в Бизюков монастырь, спрашивал его архимандрита: «где ныне Маркелл Родышевский обретается»? Иоасаф отвечал, что «чай давно в ссылке». Решилов спросил: «что его дела»? Иоасаф отвечал: «протестовал он на преосв. Феофана, и за то был в С.-Петербурге под караулом и в киевском монастыре под началом; потом в Москве явился и жил под началом в Симонове монастыре и в том Симонове монастыре, согласясь с неким бригадиром, составили подметное письмо, про которое ведал поп никакой, и оный поп Феофана о том письме известил заблаговременно; и знатно оное письмо было дурное». После того Решилов спросил его: «как же дело то кончилось»? Иоасаф отвечал: «дело то захвачено и пропало». «А бригадиру тому что было?» «Чай, что и он пропал».⁴¹⁵ В ту же бытность в Бизюкове монастыре ИоасаФ, вспомнив о кончине Петра I, говорил Решилову, что «такого Государя, всему свету славнаго и врагам страшнаго, в России не было. Одно только, не был ли он склонен к лютеранской вере»? Говорили о духовном Регламенте: «вот-де Регламент напечатали, да и сами того не хранят. По Регламенту велено в домах архиерейских иметь школы, а тех школ, кроме преосв. Феофана, никто не содержит. По Регламенту-ж определено архиереям каждый год посещать свою епархию: а того им учинить за присутствием в Синоде невозможно; благочинные-ж хотя и ездят по епархиям, только себе собирают деньги».⁴¹⁶

Дело Решилова не могло не беспокоить Феофилакта. Его должно было крайне тревожить, когда приезжавшие из Тайной канцелярии солдаты таскали одного за другим разных лиц архиерейского дома и его епархии. Наконец, дошла очередь до него самого. В 1735 году апреля 10 прискакал к нему курьер из С.-Петербурга с пакетом. Курьеру приказано было вручить Феофилакту пакет и объявить ему, чтоб он ответ свой своеручно подписал на той же бумаге, на которой вопрос написан, и что на рассуждение ему дается 3 часа. Во все это время курьер должен был наблюдать архиерея с глазу на глаз, чтобы он в те часы никуда не отлучался, никого к себе не допускал и тайно ни с кем не говорил. В вопросе, скрепленном подписью кабинетных министров – Остермана, Ягужинского и Черкасского, написано было: «выдаете ли вы какого человека, который бы таковых речей: наимилший, коханый, благословенство, динкую и прочих, якобы на образец польскаго языка устроенных, употреблять приобыкл?» Феофилакт отвечал: «отнюдь не ведаю.» Чрез нисколько дней, 22 го апреля, прискакал другой курьер с новым вопросом: «не так ли иногда с вами говаривал бывший иеромонах, что ныне разстрига Иосиф Решилов? И в своих к вам письмах таковых, будто бы польских, наречий не употреблял ли? Такожде и вы, в ваших к нему поговорках и письмах, таковых же на стать такую слов, хотя и насмешкою, не произносили ль? На сие вам ответствовать как и прежде, при вручителе сего в три часа». Феофилакт отвечал, «что может быть и говорил, но не помнит этого, потому что Решилов жил не при нем, а в дальнем от него расстоянии».

Но как его ответы показались неполными и неудовлетворительными, то Кабинет потребовал его в С.-Петербург. Св. Синод с своей стороны объявил, что до него касаются разные дела по духовному суду; а по прибытии Феофилакта, взял с него расписку, что без соизволения св. Синода он не уедет из С.-Петербурга, хотя бы от Кабинета был уволен. Феофилакт заарестован был на тверском подворье, на Васильевском острове.

Синодский секретарь Муринов,объявлявший Феофилакту указ св. Синода, представил подробное донесение о своем разговоре с преосвященным, то есть о том, что говорил преосвященный при слушании указа. «Когда преосвященный подписался, то постояв немного у стола, выговорил таковыя речи, в присутствии приставленных к нему Кабинетом курьеров: «воть-де я думал, что лекарь пришел, ан-де беды принес. Дойдет и до вас». Потом сел на постель и спросил у Муринова: «может ли преосвященный крутицкий?» «Может». «Кто здесь из архиереев?» Синодальные члены вашему преосвященству известны. «Кто еще?» «Чередной». «Кто ныне рязанский? Да, Алексей». (27 1юня).

30 мая, 26 и 29-го июня следовали допросы Феофилакту. Но как его ответы опять показались неудовлетворительными и не согласными с показаниями Решилова, то комиссия положила привесть его к присяге. Указ об этом, за подписанием членов св. Синода и кабинетных министров, объявлен был Феофилакту 7 июля 1735 года.⁴¹⁷ Вместе с указом сообщена ему и форма присяги, особливо на этот случай сочиненная Феофаном.⁴¹⁸

Можно было предугадать ответ Феофилакта. Посланные с указом симоновский и чудовский архимандриты с обер-секретарем Дудиным и секретарем канцелярии тайных розыскных дел Хрущовым донесли Синоду, что Феофилакт «прочет все, мало помедли, говорил: как он не знал – не ведал, и ни языка-де, ни доносителя нет, ан-де велено ему ответствовать. И того ответствия (говоря сердито и грубо) посланные требовали у него весьма торопко и понудительно, и так о требованных у него речах, – каковых-де, яко недостойных памяти, и что-де силы в них никакой нет, вспомнить тогда не мог, и на ум ему не пришло, – и не показал. А что ныне ему ея императорскаго величества указом повелевается присягу учинить, то исполнить готов, да и сам он желал того; понеже совесть его в том не зазрит и никто в том на него показать и доказать не может».

Как совершилась присяга, приводим подлинный акт, подписанный синодальними членами и генерал-адьютантом Ушаковым.

«В назначенный день, 10 июля, к члену святейшаго правительсттующаго Синода преосвященному Питириму, архиепископу нижегородскому и алаторскому, по полуночи в седьмом часу, в присутствие прибыли: св. Синода член, преосвященный Леонид, архиепископ сарский и подонский, генерал и кавалер лейб-гвардии семеновскаго полка подполковник, и ея императорскаго величества генерал-адьютант Андрей Иванович Ушаков, да синодальные ж члены Аарон, архимандрит чудовский, Иларион, архимандрит новоспасский, Амвросий, архимандрит симоновский. И от означенных присутствующих персон синодальный секретарь Иван Муринов посылан дважды к имеющимся при Феофилакте архиерее тверском кабинета ея и. в. курьерам с таковыми объявлении: впервые, чтоб оный архиерей тверской был к выходу в церковь для исполнения повеленнаго ему в готовности; а вторично, дабы с оным архиереем те курьеры шли в церковь Успениа пресвятыя Богородицы, что в Никольской, близ тверскаго архиерейскаго подворья (где оный тверской архиерей содержится) обретающуюся. А сами оные присутствующие поехали в церковь и, по прибытии их присутствующих во оную церковь и по приведении архиерея тверскаго, по полуночи в начале осьмаго часа, вытребована у него архиерея, данная ему архиерею, форма известной присяги, которая им и объявлена, и потом сказано ему архиерею: если совесть его не зазрит, приступив бы ко учиненной ему присяге; на сие сказал архиерей Феофилакт: «готов и совесть его не зазрит; разве впредь не покажется-ль, да не думает того; но надобно-де объявить, что на него показано». На сие сказано ему: «онаго, что в присяге заключается, требуется у него не о будущем, но о прошедшем». И потом пришед он, архиерей, к налою, где Евангелие и Крест в обычном месте поставлены были, говорив он, архиерей, такое слово: «как-де и ответа у меня требовано, поступлено не право – имея в руках у себя мои письма, а прежде вопроса мне их не объявили и не показали, а объявили после; а присяга сия не так ли мне делается, как ответов требовано и хорошо-ль это так делать?» На оныя ему речи сказано тому архиерею Феофилакту, что оную присягу ему повелено учинить по всемилостивейшему ея и. в. указу и обойтись кроме присяги не можно, понеже по разсмотрении высокосиятельных господ министров и св. Синода членов показалися о нем не малыя важныя сомнительства, и требуется тая присяга по самому делу, и если совесть его в том не зазрит, сомневаться не о чем; а буде в чем зазрит, разсудил бы». И выслушав оное, быв в немалом смятении, как видно было, на оныя речи сказал: «совесть его не зазрит и готов исполнить». И приступа к самому налою, положа присягу на Евангелие, читал ее вслух присутствующим. И как стал ее оканчивать чтением, дважды плакал. И окончив тое присягу, поцеловал слова и крест Спасителя нашего, отступил от налоя и подписался под присягою своеручно. И по подписке оная присяга у него взята. И притом вышеозначенным присутствующим генералом и кавалером, лейб-гвардии семеновского полка подполковником и ея и. в. генерал-адьютантом А. И. Ушаковым объявлено, дабы он, архиерей, данный ему о учинении означенной присяги, за руками высокосиятельных господ министров и св. Синода членов и его превосходительства, указ имел при себе в секрете и как обретающимся при нем караульным, так и никому иному отнюдь не объявляя и словесно о том ничего не произнося. Что выслушав, сказал: «извольте указ у меня принять». На сие ему его ж превосходительством объявлено: «его-де превосходительство того принять собою не может, а имел бы оный указ он архиерей, так как ему объявляется, до указу, при себе». На что он архиерей сказал: чинить потому так буду. Тем оное действие и заключилось».

Синодальные члены в тот же день донесли Феофану, в его приморскую мызу за Петергофом, что «известная ему персона присягу учинила, а каким образом, донесем вашему преосвященству впредь; а ныне, за нижеупомянутым случаем нечаянным, времени не достало». По странному стечению обстоятельств, в тот же самый день, случилось происшествие, которое заметно обеспокоило многих. Вечером, один из синодальных членов, новоспасский архимандрит Иларион, возвращаясь от преосвященного Питирима на свое подворье, на пути внезапно скончался. «Сказывают, что в то время, не доехав до дому, противу гостиннаго двора из коляски выпал, но не усмотри того служители без него несколько и отъехали. И увидя то караульные солдаты, стоящие у гостиннаго двора, покойнаго архимандрита служителей вскликали и подняли его на дороге, где он из коляски выпал, уже умерша. И тако разсуждается, что оный смертный час прилучался тогда от убою, как из коляски выпал, понеже на левом виске имеется багрово». Бывший при освидетельствовании доктор объявил, что убила его конечно внезапная апоплексия. Между другими, Феофан заметно был обеспокоен этим событием; но и событие и беспокойство скоро забылись. Архимандрита Иларюна похоронили в невском монастыре, в котором он прежде был наместником.

Июля 11 синодальные члены послали к Феофану подробное известие (акт) о совершении присяги; а на другой день получили от него собственноручный ответ следующего содержания: «сего 11 дня получил я исправно писание святыни вашея, которым изволите мне повестить о событии известнаго дела: за что я всепокорно преосвященству вашему благодарствую и при сем благопочтенно предлагаю, что таковую же действия онаго повесть, по моему мнению, надлежит копиею, с подписанием рук святыни вашея (а хорошо бы, и с подписанием руки его сиятельства генерала Андрея Ивановича Ушакова, если мощно) написать к лицу ея императорскаго величества и прислать сюда, для вручения ея величеству».

Август, сентябрь и большая половина октября прошли в допросах разных лиц. Ключ ко всем домашним тайнам Феофилакта, ко всем его действиям и разговорам, дан был Решиловым в его показаниях. За ним, обнадеженный милостью, ступил Маевский и подтвердил все показания Решилова, описал всю жизнь Феофилакта, сколько она была видна им, все его разговоры с ними, все поступки, которых они были свидетелями или участниками.

По всем показаниям Решилова и Маевского Феофилакту сделаны были новые допросы и между прочим секретный, касавшийся государственных дел. Повод к разговорам об этих делах подавали сперва неопределенность относительно порядка русского престолонаследия, потом издававшаеся по этому предмету постановления с тайными статьями. Например у Маевского, а потом и у Феофилакта спрашивали: «говорили-ль они, что Государыне цесаревне Елисавете Петровне наследницею российскаго престола уже не быть, того ради, что, по преставлении государя императора Петра II-го, о принятии императорскаго российскаго престола от гг. министров было ея высочеству предлагаемо и ея высочество, как слышно было, яко бы того отрещись изволила; – что принцесса Анна Леопольдовна крещена в лютеранский закон; – что при сочетании княжны Екатерины Иоанновны с мекленбургским герцогом договор такой состоялся, дабы будущия от них как мужеска так и женска пола дети крещены были по герцоге в лютеранскую веру («судить Бог П. И. Ягушинскому: все то он делал», прибавлял будто бы Маевский) и что для того и ея высочество, прицесса Анна (Леопольдовна) крещена в лютеранскую веру, которою и по ныне содержит; – что оставшийся после цесаревны Анны Петровны (1728 г.) от голштинскаго герцога сын Карл Петр Ульрик (впоследствии император Петр III) наследником российской империи быть не может; потому что отец его герцог, имея наследственное право на шведский престол, уступил это право в пользу своего сына, и что он содержит веру лютерскую; что кроме прицессы Анны наследником российскаго престола быть некому; и если кто достойный из высоких европейских герцогов сыщется к вступление с нею в супружество: то может и тот по самодержавной ея величества власти и изволению быть наследником российскаго престола, и хотя бы он был инаго исповедания, то можно в договорах утвердить, чтоб ему быть нашей православной веры; – наконец, о покойной императрице Екатерине что когда к ней придешь, так дожидаешься – стоишь много, а ея не увидишь».

За тем пошли опять разные вопросы Феофилакту по показаниям Решилова, Маевсоаго, Давыдова и прочих прикосновенных лиц. На вопрос: зачем он взял с собою Решилова, которому без указу св. Синода, не велено выезжать из С.-Петербурга, Феофилакт дал ответ, сообразный с тем, что мы сказали выше о Решилове. Св. Синод нашел этот ответ неудовлетворительным. В одном заседании синодальный секретарь словесно предложил, что когда перед этим он был, но порученит св. Синода, у преосвященного Феофилакта, то Феофилакт спросил: «где живет теперь преосвященный Феофан, велел отдать ему поклон от себя и просил, не можно-ль его преосвященству обослать его от рыбы»? «На что разсуждаемо, что «к пропитанию даются ему деньги, из которых можно ему и рыбу покупать». «Как он произвел Решилова в игумена, когда он не его епархии»? Феофилакт отвечал, что «по обращении из раскола Иосиф не приписан был ни к какой епархии и пришел к нему, как овца, не имущая пастыря; хотя он и обманулся в нем, но в то время полагал приличным наградить его, располагая этим примером других к обращений из раскола». И этот ответ найден неудовлетворительным.

В избежание проволочки, решено было допрашивать Феофилакта словесно в присутствии Синода. На 45 вопросов подсудимый дал показания по архиерейству.

Между прочими ему сделан вопрос: что, по его мнению, кроме непреложно веруемых в христианстве догматов, також и заповедей, непременного исполения требующих, признается за среднее, за нужду некую могущее быть отмененным»? Феофилакт отвечал, что «по его мнению к безразличным или средним вещам относятся: крестохождение, водоосвящение, погребение мертвому учинить без церемонии церковной, крестить больнаго за немощь без молитв единою формою: во имя Отца и Сына и Святаго Духа, и материею, – в нужде болезни приобщать св. Таин ядшаго, маслосвятие, кое можно учинить и единому священнику, и прочая сим подобная, которая если бы подробно исчислять – могут найтись довольно».

Дело его оставалось в одном положении до смерти Феофана. Между приближенными Феофилакта ходила молва, будто духовник Феофанов советовал ему перед смертью помириться с Феофилактом. Но Феофан отвечал с неистовым гневом: «о дух проклятый Лопатинский!» (Записки Евдокимова).