XXI. Подметное письмо с паеквилем на Феофана

В половине 1732 года, кажется в июле месяце, явилось подметное письмо с пасквилем на Феофана. Оно состояло из двух частей: 1) из пасквиля, написанного на нескольких листах и 2) вложенного в него письма от папы к новгородскому архиепископу Феофану. Письмо мы имеем; а пасквиля нет. Но так как ему суждено играть большую роль в нашей истории, то мы с разных заметок Феофанова разбора, опишем его приметы, соберем разбросанные в разных местах, в допросах и обличениях, черты, показывающие его состав и содержание.

Пасквиль начинается призванием всей России к плачу: «о многобедная Россия, плачися, рыдай горько». Потом в разных местах, сочинитель или, по выраженю Феофана, «пасквильник нарекает жалобы на отложение постов; говорит, будто ныне российская церковь, ради наших грехов, утесняется от западных ересей; пишет обличительные речи на нерадивых пастырей; нарекает на употребление табаку (о чем упоминается с самого начала в заглавных стишках); клевещет, будто российских архиереев к некоему недоброму последованию принуждают прещением извержения, изгнания, других же страхом смертного наказания; пространно, хотя, по выражению Феофана, весьма глупо и бессовестно, плетет лаи и укоризны на браки православных с иноземными; нестерпимым бесстудием клевещет, будто бы все приготовлено к раззорению веры, и потом говорит: «тогда уже с великим воплем восплачемся и возрыдаем горько, поюще песнь святых трех отроков: «благословен еси Господи, яко вся сия навел еси на нас грех ради наших». «За законы отечеств оные храбрые Маккавеи подвизахуся, Антиохову гордыню низложиша и венцом мученичества украсишася». На смущение народа пасквильник вымыслом показует, будто крайнее от сборов народа разорение. Притворяет плут словеса прелестныя, которыми разных чинов служители будто ласкательно тешат и веселят Государыню, сказуя, что все в государстве счастьем ея величества исправно и легко. На помянутых ея величества служителей лаи и укоризны налагая, пасквильник говорит, будто они поставили лучше души своея – пищу и тела одежду и не в Бога богатеют, – речь сию занимая от притчи онаго чревоугоднаго и о Бозе не помышляющаго человека, ему-же угобзися нива. Грозит плут Государыне, если по умыслу их не сделает, гневом Божиим: «вскоре, рече, отимет Бог благословение свое от тебе и прольет праведный гнев свой на тя». Пребезстудно клевещет пасквильщик, оглагольствуя Государыню, будто некии служители Божии за благочестие неправедно озлоблены суть, и в них сам Бог обидим есть, и абие восклидает: «Бог – отмщений Господь, Бог отмщений не обинуяся есть». Автор пасквиля к сочинению виршиков, хотя весьма неправильных, охотник, понеже лаи своя и начал и окончил виршиками, и на странице 4-й много блазней виршиками изобразил. Надменныя и высокия прибирает речи. Любит часто много прикладов из писания и истории, також из разных писателей свидетельства употребляет. На странице 9-й изявляет бедность крестьянскую: «не знают праздника, ни дня воскреснаго, ниже прибегнуть к церкви Божией».

В пасквиль вложено письмо, присланное будто бы из Рима от папы к Феофану. Мы имеем его в полном виде: «Наимилшому сыну нашему Ф. П., писал Бенедикт, зу ласки Божией, папа стараго Рима, апостольскаго престола и нашей можности благословенство! Дзенкую за твое написание, полученное в Риме 22 августа сего року, по которому известихомся, аще и от союзников наших, что ты в России день от дня в ласку царскую успеваешь, и уже на месте кардинала заседаешь. Притом прошу, милый сыну мой, не запомни обещания своего, како входя в школы наши, святому Петру и нам клянулся за отеческую свою веру поборать, на восточную же ратовать. Разсмотри, коханый мой, лучше не обещатися, нежели обещавшу не исправлятися. Ныне время благоприятно, ныне день надежды нашея: ибо царь московский отеческие свои законы поломал и весьма преклонен в немецкие законы. Сие содеяся чрез прилежное трудолюбие добраго нашего союзника и всей западной церкви благодетеля, господина Лефорта, который, за молитвами святаго костела, в великой тогда милости у государя московскаго был. И хотя едино противно костелу учинено, но из того всему западу потребность и доброе поспешение произыде: егда законную свою царицу нуждою послал до кляштора, а в тоя место поял другую от исповедания лютерскаго; и за просьбу тоя патриарху уже в России быть не велел; сына своего, от свободныя рожденнаго, в греческом исповедании обученнаго, убил до смерти... Который три главизны в настоящем деле нашем великие были помешатели: патриарх сильный в догматах, царица – едино тело, сын – естество любительное. Ныне же к тому никто противу говорить не смеет, ибо ясно слышим, что оный государь вернаго своего служителя, нашего благодетеля, господина Лефорта, вписал в вечнодостойную себе жалость и прошение его содержит в неусыпной памяти, паче же другой жены своей, чрез которую отеческие ему уставы тако омерзели, что ни слышати про тех хощет. А понеже улюбил лютеранскую веру, того ради и жестокаго греческаго правила, на посредстве нашего исповедания легко удержать возможно. Гнусно бо нам еще едино, как слышим, что злейшие наши неприятели, патриархи восточные, в России из диптиков церковных еще не выключены. Ты же пребывай успевай, в нем же научен еси: потщися известно твое звание сотворити, да будет твое слово солью растворено, Здраствуйте. Писано в Риме, ноября в 25 день 1718 року».

Откуда вышло это письмо? Какой был повод к нему и кто его тайный автор? Поводом к нему, кажется, было одно обстоятельство, на которое, указывает сам Феофан в одном своём доношении в Кабинет или Императрице, ещё до появления подметного письма, в 1731 году. «В прошлом 1730 году, в осени – писал он – (когда уже ея императоское величество, из измайловскаго перешла в новопостроенный в Кремле дом) князь Кантакузин просил меня о ходатайстве к ея величеству, чтоб его заступить благоизволила от некиих нападков бывшаго тогда посланника гишпанскаго Дуки Делириа. И тогда он, князь Кантакузин, сказывал своё бывшее бедство, каковое претерпел он с материю своею и с другим братом в Цареграде, где родитель его казнен смертию, и в побеге их из Царяграда в Италии. Приложил же и сие, что бывши они в Риме, просили папы Климента одиннатцатаго рекомендации к цесарю римскому Карлу шестому о милостивом к ним призрении. И показал два письма папы онаго, посланныя к ним в Виенну, 1717 года, в феврале месяце (ныне тому прошло уже четырнадцать лет), в которых письмах папа им извествует, что за ними у цесаря вкладается он, только бы они приняли римскую его веру. Се же князь Камтакузин предлагал для того, чтоб сим ея величество преклонилась на милосердие к нему. И я ему советовал, дабы просил о ходатайстве отца архимандрита троицкаго и тыя-ж бы письма ему показал: что он и учинил. А потом, неделю спустя, пришед ко мне помянутый посланник гишпанский прощаться на путь свой, сказал: в дому-де ея императорскаго величества говорят, будто от папы римскаго, чрез его посланниковы руки, подано письмо к Феофану архиерею, о прельщении Руси на унию: и то-де произошло от князя Кантакузина. Узнал я, каковым то погрешением, с вышеномянутой повести на новую ложную ведомость переделалось и помыслив, не отец ли архимадрит троицкий так ошибся, обявил я о том архиерею нижегородскому, прося его, дабы отцу архимандриту троицкому дело оное обяснил, оберегая его от вящшаго погрешения, буде он ошибся. Но архиерей оный, возвратясь ко мне, сказал, чего и разуметь нельзя».³⁹²

Стало быть ещё в бытность в Москве Дюка Лирийского, в 1731 году, уже ходила молва о письме папы к Феофану. Феофан обяснял эту молву тем, что ему приписали письмо, писанное папою к Кантакузину, в котором он принимал участие. Замечательно, что и год подметного письма 1718-й очень близок к тому же письму папы. Весьма вероятно, что этою молвою и воспользовался сочинитель подметного письма. Но для нас, кроме того, важно то положение, которое принял в нем Варлаам. Когда Питирим, по поручению Феофана, приходил к нему за обяснением, то Варлаам «сказал, чего и разуметь нельзя». Вероятно, Варлаам был уже на стороне молвы о письме от папы к Феофану.

Содержание пасквиля было так обширно, что обхватывало почти всю петровскую реформу открытым порицанием или косвенными намеками; но особенно рельефно выражалось сожаление о патриаршестве, с уничхожением которого, по мнению неизвестного автора, пошатнулось самое русское православие.

Кто-б были эти любители старины и поклонники схороненного патриаршества и, в силу этих принципов или по личным отношениям, недоброжелатели и порицатели новгородского архиепископа? Феофан пустил в ход всю изобретательность своего ума, всю изворотливость своего полицейского таланта, чтобы напасть на следы этого заговора. Он всматривался во все – в содержание пасквиля, то есть в те предметы, о которых в нем говорилось, смотрел на идиотизмы или особые поговорки, употребленные в письме, всматривался в почерк письма; перебирал в мыслях разных лиц, кто в каких обстоятельствах находился. Первою мыслью его было, что этим письмом подарила его таже партия, которая подарила Житием, – которая находилась в связи с Варлаамом, уже заявившим себя на стороне письма от папы к Феофану, и которая, наконец, показала сочувствие к Рибейре. Но кто из этой партии сочинял письмо – Родышевский или Аврамов, или кто другой?

Так как Варлаам огражден был покровительством Императрицы, то минуя его, Феофан обратился к сообщникам Ионы – автора пасквильного жития и к сообщникам Рибейры. Из первой партии подозрение его упало прежде всего на Аврамова, который фанатически относился к петровской, особенно церковной реформе. Ктому-ж до Феофана дошли слухи, что он содержится не очень строго, пересылает письма к разным лицам (в руках у Феофана было письмо его к Волкову) и ищет себе милостивцев между знатью. Если он сам не был сочинителем письма, то принимал в этом деле какое-нибудь участие, возбуждая подозрение к действиям правительства. Как бы то ни было, он решился походить около Аврамова и поискать, не оттуда ли упало письмецо. Все это он выставил на вид, Кабинету; а Кабинет отправил в Иверский монастырь капитана гвардии, Юрьева, снабдив его следующей инструкцией: 1) ехать ему в Иверский монастырь; 2) исследовать там, каким образом Аврамов содержан был, кто к нему хаживал, были ли у него какие приезжие, или хотя в монастырь, во время содержания его, и кто именно; 3) обо всем том допросить всех старцев порознь, каждого особливо и чтоб под смертною казнью подписали; 4) всем старцам и самому архимандриту велел писать полууставом и прочее; 5) которые к нему Аврамову хаживали, тех держать особливо; 6) его, Аврамова, допросить, гд'е он известное письмо писал, чтоб обявил правду, и ежелиб сказал, что на генеральном дворе, то обличить его тем, что Волкова тогда и на Москве не было и писать было к нему невозможно; 7) кто ему чернила и бумагу дал и чрез кого хотел послать письмо; 8) а потом привезть его Аврамова самого в Петербург, такожде и тех, на которых какое подозрение явится, – Юрьев прибыл в Иверский монастырь 1 октября 1732 года и начал следствие допросом архимандрита, братии и караульных солдат.

Иверским архимандритом в ту пору, как послан был туда Аврамов, был Филарет; но сам ли собою, или по внушеню сверху из-за открывшейся слабости, он просился и уволен был на покой. На его место назначен из новгородского Духова монастыря архимаидрит Серафим. В прежней службе его для нас важно то обстоятельство, что он был в Юрьевском монастыре наместником при Родышевском и, конечно, был на виду у Феофана. При отезде его в Иверский монастырь, секретарь Феофана, Бухвостов, предостерегал его «генерально общим лицом», чтобы он в том монастыре имел опасность и осторожность, понеже-де Иверский монастырь стал быть знатный и содержатся в том монастыре арестанты, то чтобы он с ними в оберегательстве, поступал.

Между тем ещё оставался в Иверском монастыре и прежний архимандрит Филарет; а потому с него и начались допросы. Филарет показал: караульный того Аврамова, капрал Козляков, доносил ему архимандриту, что Аврамов весьма болен и требует отца духовного. Архимаидрит велел для исповеди идти иеромонаху Исаии, который у него Аврамова и был, и потом, пришед к нему архимандриту, сказывал, что Аврамов требует причастия, токмо он без докладу новгородского архиерея причастия дать ему не смеет, потому что Аврамов с оным архиереем имеет ссору. Архимандрит спрашивал иеромонаха: не говорил ли Аврамов, каких непристойных слов, о чем духовникам при исповеди в чиновной книжке повелело спрашивать? Иеромонах сказал, что не говорил.

Исаия показал, что как он, по архимандричьему приказу, пришёл для исповеди Аврамова, в то время Аврамов был худ, а о болезни сказал, что никакой в нем нет, токмо по закону христианскому хочет он исповедаться; и он того Аврамова исповедывал, и после исповеди говорил он Аврамов, что «архиерей новгородский Феофан написал книжку не по нашему благочестию, о чем мы с архамандритом Маркеллом Родышевским в той книжке ему спорили, и чрез троицкаго архимандрита ея императорскому величеству подали доношение, что-де он архиерей оную книжку сочинил неправильно». Исаия сказал: лучше-де было вам в оныя дела не вступаться и молчать. Аврамов отвечал: как же за правду не вступаться? Потом просил, чтоб его приобщить Святых Тайн. Исаия сказал, что «ты на преосвященнаго новгородскаго архиерея писал, и в том от него прощения и благословенья неполучил, и затем де тебе причастия святаго дать я не смею». Аврамов отвечал, что он тому архиерею зла не хочет и завсегда за него Бога молит.

Капрал Беляев и солдаты, которые стояли у Аврамова на карауле, показали, что к Аврамову допущен был служитель иверского монастыря Тит, которого Аврамов просил, как он будет в Москве, сходить к жене его, Аврамова, и сказать, что он жив, и чтоб прислали к нему денег. Караульные солдаты признались, что Аврамов говорил, чтоб помянутый Тит жене его сказал, чтоб она об нем била челом. В августе-ж де месяце 1732 года просил он Аврамов каменщика Щапа, чтоб он нринёс к нему чернил и бумаги. Щап, по просьбе его, того-ж дня принес ему лист бумаги и чернил. Аврамов написал письмо к Алексею Волкову о заступлении его, в котором письме назначил, двух сенаторов и просил Щапа, чтоб он сыскал – с кем, то письмо к Алексею Волкову послать. Аврамов просил его, чтоб он проведал об Алексее Волкове, где он обретается ? Щап, спустя после его просьбы несколько дней, сказал ему Аврамову, что Волков взят по прежнему в С.-Петербург, – по которым его словам он Аврамова, вышеупомянутое письмо к нему Волкову и писал. В апреле или мае того-ж года просил он, Аврамов, Щапа, чтоб сыскать, с кем ему послать в Москву письмо к жене. Щап сказал, ему, что едет в Москву иеромонах иверского монастыря Авраамий. Аврамов написал письмо к жене своей, в котором просил, чтоб она послала в С.-Петербург человека и велела просить о заступлении его, Аврамова, у своих благодетелей. С ним же Авраамием послал два письма к Алексею Макарову и третье к Алексею Волкову о заступлении его Аврамова. Да прошедшей зимой сказывали ему монастырские караульщики, что приезжала в иверский монастырь дочь его, Аврамова, Александра, жена гардемарина Никиты Кожина; токмо её к Аврамову не допустили, и он её не видал.

К помянутому отцу своему духовному, иеромонаху Исайи, и к другим иеромонахам, кто литургию служивал, посылывал караульных, чтоб за здоровье её императорского величества и за фамилно на проскомидии вынимать из просфор части; а оное чинил, Аврамов, по христианской своей должности, желая её императорскому величеству и фамилии здравия, и чтоб тем умилостивить Бога, дабы её императорское величество сотворила над ним, Аврамовым, милость. Летом он, Аврамов, с капралом Козляковым, со Щапом и другими караульными, в разные времена, раза три или четыре, ходил в баню, которая вне монастыря на монастырском острову саженях в тридцати от монастырских ворот.

Иверское следствие пока ни к чему ни привело.

В начале 1732 года случилось обстоятельство, по-видимому, совершенно случайное, между тем оно имело влияние на дальнейший ход рассматриваемых событий, потому что открывало ещё новых противников Феофана в другом лагере.

В 1638 году в Женеве издан был Новый Завет на народном греческом языке, с предисловием константинопольского патриарха Кирилла Лукариса (лишенного, потом, патриаршества по подозрению в наклонности к лютеранству). Но так как все экземпляры этого издания сгорели на корабле, на котором везены были в Константинополь, то заботу о новом издании взял на себя греческий священник Серафим Арион, который в 1703 году издал Новый Завет в Лондоне, при пособии тамошнего правительства. В предисловие к этому изданию внесено было много такого, что не понравилось константинопольскому патриарху; а потому издание подвергнуто было церковному запрещению и почтя все экземпляры его сожжены на патриаршем дворе. Наконец, в 1710 году, прусская королева София-Луиза приняла на свои издержки третье издание Нового Завета на народном греческом языке, которое и сделано было в Галле известным богословом Франкием, при содействии Иос. Нейманна и Ливерия Коллети. Множество экземпляров этого издания отправлено на Восток, где они раздавались безденежно грекам³⁹³

Греческой иерархии не нравились эти издания. В защиту её выступил один молодой грек, получивший высшее образование в Англии, по имени Александр Гелладий. В 1714 году он издал сочинение, под заглавием: Status praesens Ecclesiae Graecae, in quo etiam causae exponuntur, cur Gracci moderni Novi Testamenti editiones in graeco barbara lingua factas acceptare recusent.³⁹⁴ Гелладий очень близко знал Серафима и описал его жизнь со всею подробностью, тень, а вместе с тем заподозрить и его издание и оправдать образ действий константинопольской иерархии, запретившей это издание. Ливерия, принимавшего участие в издании 1710 года, он знал, по-видимому, не так близко, однако ж сообщает и о нем несколько важных сведений. Для нас, в настоящем деле, весь интерес сосредочивается на лице Евфимия (Ливерия) Коллети. В связи с описываемыми делами, на судьбу его имела влияние история вышепомянутого грека Серафима, окончившаяся весьма печально в 1732 году.

В январе этого года, при высочайшем именном указе, прислан был к Феофану «некоторый греченин Серафим», прибывший в С.-Петербург из Стокгольма. Феофану приказано было допросить его и рассмотреть найденные у него письма. Феофан составил, для этого следствия, комиссию под своим председательством, из синодальных членов Евфимия Коллети и Платона Малиновского. Комиссия составила вопросные пункты и потребовала на них ответа у Серафима. Вопросные пункты показываюсь, с первого взгляда, что Серафим был уже известен членам комиссии. Серафим принужден был дать очень подробные показания, по которым мы и можем проследить за ним с начала и до конца его жизни. Кроме того, перед нами находится сочинение Гелладия, с подробною биографией Серафима. Независимо от других сведений, бывших поводом к его аресту, комиссия также руководствовалась этим сочинением в допросах греческого священника.

Серафим показал, что он родом грек с острова Митилены, в мире назывался Степан Иванов Погонат; первое образование получил на родине; потом, для дальнейшего учения, отправлен был в Константинополь, где был у него влиятельный родственник, патриарший архидиакон. Здесь посвятили его в диаконы и оставили в патриаршей школе. Но он оставался там недолго. В конце 1695 года константинопольский патриарх Каллиник отправил от себя посольство в Москву к Государю с поздравлением по случаю взятия Азова. Серафим назначен был в это посольство в качестве секретаря. Впрочем, Гелладий передает это несколько иначе. Он говорит, что Серафим украл патриаршую печать и, сделавши с неё снимок, при помощи её написал себе несколько фальшивых рекомендаций и отправился с ними в Москву. С помощью той же печати он выдал себя за священника, тогда как не имели никакого церковного сана; но владея этой печатью, он мог выдать себя не только за священника, но даже за митрополита.

В Москве он представлялся Государю и патриарху. Но как Государь отправлялся вслед за тем за границу, то, по рекомендации патриаршей, взял и его с собою. В Нарве Серафим заболел и отстал от государевой свиты; но, выздоровевши, настиг её в Амстердаме. Из Амстердама, вместе с государевой свитой, прибыли в Англию, где и продолжал своё образование. Года через полтора он вернулся в Константинополь. Но бродячая жизнь уже вошла в его кровь. Через полгода он отправился в Венецию «видеть тамошния академии», из Венеции во Францию, Лузитанию и наконец опять в Англии, где пробыли около пяти лети. В эту-то бытность в, Англии он и издал Новый Завет. «А то издание – показывал он – не я своею волею зачинали, но по совету архиепископа Филиппополитанского Неофита, бывшего тогда в Англии. В 1702 году, когда Неофит привели меня к архиепископу кентерберийскому, чтобы я увидел короля Вильгельма, на престоле сидящего (которое его заседание было уже последнее), в то время там же, в парламенте в верхней палате, ожидая королевского прибытия, говорил мне архиепископ кентерберийский, что много должны англичане грекам, потому что от них и науку и веру приняли; того ради в сем времени в бедности, в которой греки обретаются, должны взаимно мы ими дать хотя Слово Божие, которое от них мы взяли, на собственном их языке. И так мы его благодарили; а Неофит сказал мне, что за тобою теперь дела никакого нет, можешь оное исправить и переменить турецкие и итальянские речи, чтоб всем грекам внятно было. Несколько дней спустя договорился я с типографщиком, купил бумаги на свои деньги и довел до половины Евангелия Луки. Но в это время случилась смерть короля английского и тогда архиепископ, кентерберийский прислал ко мне своего секретаря и сказал, что он не может обещание свое подтвердить, потому что король умер. Но вспоможение учинили добрые друзья и до конца оный Завет привели, особливо же к сему помогли доктор Микен, капеллан принца Георгия, брата короля датского, да Людольф юнейший франко-фуртский».

«В ту же бытность в Лондоне он получил нарочно посланного с письмами от Присяжной Компании (которая состояла в призывании европейских государей к освобождению греков от турков) к королеве тогдашней английской Анне, у которой с тем посланным и был на секретной аудиенции и получил обнадеживание в помощи». Но Гелладий говорит, что ни этой компании, ни поручений Серафиму от кого бы то ни было о ходатайстве перед европейскими правительствами, вовсе не было, а что он, Серафим, пользуясь тою же печатью, составлял разные бумаги для корыстных целей. – Потом он прибыл в Голландии – это показание Серафима. Но по разсказу Гелладия, в Лондоне он позван был в суд заодно очень дурное дело и ночью, обривши себе бороду, бежал из Лондона. (Accusatus enim criminis violentiae virginis, nondum decem annorum intentatae). Серафим в комиссии должен был сознаться в преступлении, которое сделалось печатно-гласным. – Но мы будем следовать порядку его показаны.

«В Голландии, по рекомендации российскаго посла графа Матвеева, он был у тамошняго министра, с таким же ходатайством, как и в Англии, и получил такое же обнадежение. Матвеев отправил его с вице-адмиралом Крюзом в Россию. 6 августа он прибыл в Нарву, где сделал то же представление вице-канцлеру графу Головину и получил государев ответ: «что учинят прочия потенции, я более учинить обязуюсь». Из Нарвы, на коште его величества, прибыл в Москву, где и дожидался прибытия Государя. В то же время прибыл туда Meфодий, митрополит фессалоникский, с такими же предложениями, которыя сделал на публичной аудиенции в доме графа Головина, в присутствии Головкина, Зотова, Мусина-Пушкина и митрополита Стефана и получил тот же ответ».

В эту бытность в Москве Государь спрашивал у него чрез Стефана: надобно ли перекрещивать лютеро-кальвинов или нет? «Мое мнение о сем не сильно – отвечал Серафим – но есть в канонах вселенского собора 3-го ефесскаго: которых надобно окрещивать и которых не надобно» («не ефесскаго – заметил Феофан – и не 3-го, но 2-го вселенскаго, который был в Константинополе»). В другой раз он предлагал о способе обращения идолопоклонников под державою его величества и получил ответа: «надо поговорить с Рязанским». Наконец – третий случай – вручать его величеству апологию эфипского императора Давида, напечатанную в Париже; на латинском и ефиопском языках: Государь отдал ее Рязанскому для перевода.

Серафим нажил себе в Москве хорошее состояние. «Hi enim homines (Moscovitae) – пишет Гелладий – «nimiam ob amorem, quo Graecos prosequuntur, largiosa eleymosina hujusmodi homines onetare solent». Он просил себе у Государя греческий монастырь в Москве, но за военными походами Государю некогда было войти в его дело.

Этим не кончились сношения его с Россией. «В 1714 году – продолжает он – посланы мы были в Европу и Эфиопию, больше сорока человек, ко всем потентатам европейским и эфиопским, о союзной единодушной компании греков, а я чрез Средиземное море в острова Циклады и Спорады, в чине экзарха, для расположения дани и распоряжения союзников, как им надо поступать, чтобы не впасть в подозрение у турков; оттуда в Пелоппонес, из Пелоппонеса в 1715 году в Венецию. И предлагал я в Сенате, чрез канцлера венецианского, о клятве патриарха константинопольского на греков, которые вступают в венецианскую службу, что он то учинил не от собственнаго произволения, но принужден был то писать по приказу визирскому, под страхом смерти. Предлагал также о корабельщиках островов, которые охотно желают служить республике; но они, откладывая мои предложения со дня на день, говорили, чтобы предложил, когда коллегия переменится; и, хотя переменялась неоднократно коллегия, однако ответа не получил и отправился в Вену, где услышал о взятии турками Мореи. (Следователи спросили Серафима: «не было-ль в это время на него каких подозрений»? Серафим отвечал, что «во время взятья от турков Мореи (в 1715 году) какой-то архимандрит Серафим пойман был от венециан в измене их республике к туркам и повешен в Неаполе, и пронеслось, что это он Серафим, а он был в Вене»). «В 1720 году прибыл я из Вены в Польшу, где десять лет жил под именем переводчика восточных языков». («Правда ли – спрашивали следователи – что ты имел свой дом и жену в Варшаве»? «По законному браку жены не имел, но токмо, поскольку человек мирской, имел при себе домостроительниц или служанок»). «И писал из Варшавы много раз к вице-канцлеру Головину, но ответа не получал. Потом в прошлом 1731 г. чрезвычайный посол Ягужинский и посланник Бестужев приказали мне ехать в Москву и я поехал из Варшавы 1-го мая 1731 года в Стокгольм, для коммерции с компаниею Балтическою, а оттуда в С.-Петербург для тех же предложений, о которых писал из Варшавы, именно о признании Иоанна Антония Ласкаря Комнина Палеолога, по признанию двора папскаго, по порядку времени и линии, и двора цесарскаго за законнаго наследника римской имперш, как явствует из книги его, недавно изданной под заглавием: анакефалеосис и из привиллегий его автентических, которыя при себе имеет о вечном союзе с ним и о помощи грекам на море».

Но в показаниях Серафима о его похождениях был значительный пропуск, именно о занятиях его по отбытии из России в 1705 году до 1714 года Комиссия потребовала обстоятельных показаний об отношении его к шведам, с которыми Россия в ту пору была в войне. «После полтавской победы –показал Серафим – когда Карл ХII был в Бендерах, то был от него в Константинополь посланник Мар-тин Небуер (Нейгебауер, бывший в России учителем царевича Алексея Петровича) и просил визиря, чтоб его (Серафима) от английскаго посла в Константинополе, у котораго был Серафим, отрешить и определить к нему Небуеру; и был при нем, а потом, после него, при шведском же после, полковнике Функе; а когда король возвращался в Швецию, то Функ умер, а он (Серафим) при посланнике Грот Глурене посылан был от шведскаго двора в Константинополь попрощаться от лица короля с султаном, а потом был в Демотике и откланялся шведскому королю. Король звал его с собою, но он отвечал: имели вы Гуго Гроция, который толь многия показал благодеяния как в Швеции, так и во Франции; потом, в старости его, не имела нация частицы хлеба к пропитанию его, хотя он был и веры вашей, так что должен был ходить к швейцарцам искать своего пропитания (намек на неблагодарность шведов). (Феофан заметил, что Серафим показал неведение о Гуго Гроцие, с которым не то делалось, что он говорил). Это было самым важным из всех показаний Серафима. Оно-то и было поводом к его аресту. «Когда он в С.-Петербург явился – писала комиссия – тогда от разных людей слух произшел, что он в прошедшее шведской войны время российскому государству зложелательствовал; ибо быв не одиножды в России и от блаженной памяти Государя императора Петра I немалыя благодеяния получив, потом у короля шведскаго в турецком государстве секретарем служил и о том его императорское величество Петр I-й был известен и печально на плута сего нарекал. И о сем ныне ея императорское величество слыша указать изволила как о состоянии его, так и о причине его приезда в С.-Петербург изследовать, наипаче и для того, что он и в сие время из Стокгольма пришел сюды».

Положение Серафима и образ действий его довольно обозначились из его показаний ясно, что это был шпион, продававший себя всякому правительству: – венецианскому, турецкому, шведскому. К этому присоединилось несколько побочных обстоятельств о царском происхождении, какое он себе усвоял и о его церковном звании и служении. Серафим выдавал себя за потомка греческой императорской фамилии. «Объявляет себя – писала комиссия – аки бы фамильным прозвашем Погоната, т. е. брадатый, какое имел Константин, император греческий, правнук Ираклиев, умерший 685 года, и причитает себя к царскому роду; но это прозвание было собственное одного императора, который пошел на войну в Сицилию без бороды, а возвратился с бородою, за что народ и прозвал его бородатый, а к потомкам то прозвание не перешло: да и сам он так не писался, понеже и вина прозвания не важная была, как и сын его Юститан Ринотмет (безносый) не писался Рпнотметом; как род Михаила Бальбы (прозваннаго так за речь его несвободную) не писался Бальбою». По этому же праву происхождения он назывался и писался экзархом спорадских и цикладских островов на Эгейском море и всего Средиземного моря. – Наконец также странно обозначалось его церковное звание и служение. Гелладий пишет, что, не имея никакого церковного чина, он совершал литургию в Париже, в униатской греческой церкви. Комисся спрашивала: где он совершал литургию и в каких ризах и на каких сосудах? Серафим отвечал, что он служил в греческом храме, где служат греки православные, греки схизматики и греки униаты. Феофан нашёл странным показание о храме, имеющем подобное назначение, и эту классификацию Греков на православных, схизматиков и униатов и не знал чему приписать её. «Где он брал ризы и сосуды»? «Потир и дискос нашел там, а звезду имел с собою. Вместо фелоня употреблял римский плювиал, а подризник и епитрахиль имел с собою». «Вранье чудное. Если не имел потира и дискоса, то зачем возить с собою звезду? Если имел подризник свой и епитрахиль, то для чего не имел и фелони, будто бы на фелонь, потир и дискос нужно особыя подводы нанимать». Patibulo dingus – говорит Гелладий – non sancto habitu fuit hiс homo.

По окончании следствия, комиссия представила мнение о Серафиме, как человеке весьма подозрительном к шпионству. «Мы спрашивали о нем – прибавила она в своем донесении – графа Боциса и доктора Минията, которые оба греческой нации, и его превосходительства Саввы Владиславлевича и все они сказали тоже, припоминая воровства его. А что будто он – полномощный делегат всей греческой нации и собирает по Европе охотников в союзническое ополчение на турка для освобождения греков из-под турецкаго ига, и то все сущее плутовство». 7 июля 1732 года, по докладу Тайной канцелярии, состоялся высочайший указ: «онаго Серафима за то, что он по следствию признан ныне к шпионству и к немалому плутовству, послать в Сибирь в охотский острог».

Серафим, для нашего исследования, лицо стороннее и случайное. Но процесс его открыл глаза Феофану на его ближайших недоброжелателей, обнаружил побуждения, которыми руководствовался Евфимий Коллети, вступая в связь с Рибейрой. Виновником этого открытия был Гелладий. Оправдывая греков в том, что они не принимают изданий Нового Завета на народном языке, Гелладий рассматривает все три издания – женевское, лондонское и галльское и, перечисляя различные недостатки их, говорит, что женевский издатель (Максим Каллиполитанский) не знал греческого языка; лондонский (Серафим) предпослала тексту предисловие, оскорбительное для константинопольского патриарха и греческих епископов; наконец галльский (Франкий) присоединил к тексту и примечания или комментарий дона Ливерия Коллети, при недостаточном знании греческого языка, направленный в пользу католичества.

Кто такой дон Ливерий Коллети? Откуда это – дон – у грека? Откуда эта Фамюпя не греческая? Ливерш и не видывал Грецш, совершенно не знает греческого языка, не умеет даже своего имени подписать правильно. En tibi Graecum scilicet, qui ne quidem nomen suum soribere novit. Constat igitur, Colletum nostrum non solum in Italia et natum et educatum fuisse, verum nec limites quidem Graeciae, nedum Athenas vidisse. Ясно, что наш Коллети не только родился и воспитывался в Италии, но никогда не видал берегов Греции и Афин. У него все обычаи католические. Он наполнил домовую церковь графа Платона Мусина-Пушкина разными образами, так что князь вынужден был заметить ему, что это римский обычай, противный Церкви православной. Этот же князь говорил ему, чтобы он, входя в церковь, не становился на колени пред престолом, сложивши руки на груди по католически, и грозил удалить из своего дома, если он не оставить этого обычая. Но Коллети не мог скоро отстать от старого обычая и постоянно возвращался к нему.

Nonnulli nebulones non aliam ob causam Graecum induunt nomen, quam ut majorem benevolentiam atque honorem exterorum adipiscantur.

Гелладий посвятил целую 19 главу своей книги комментариям Коллети на Новый Завет. По словам его они направлены в пользу католичества. Между прочим, он приводит один перефраз, прямо искажающий смысл священного текста в пользу католического догмата об исхождении Св. Духа и от Сына; именно в 1-м послании к Кор. глав. 2 стих. 16. «Мы же имеем Духа Святаго, который есть Христов». – «Какой язык – заключает Гелладий – может выразить всю крайнюю горесть, которою я был убит, когда увидел, что всемилостивейшая государыня София Луиза, наша госпожа и покровительница, погубила столько издержек без всякой пользы для моего народа. Вина этого самою значительною долею должна упасть на дона Ливерия Коллети, который, из-за гнусной корысти, обманул надежды и доверие почтеннешаго Франкия, так что он жаловался мне на него с величайшею скорбию, но было уже поздо».

Меньше, чем через месяц после ссылки Серафима, именно 10 августа (1732 г.) арестовали Евфимия; а вслед за ним, 12 августа Платона. Из Москвы, кроме того, взяли в Тайную канцелярию заиконоспасского архимандрита Софрония Мигалевича, ученика богословия Красильникова, иеродиакона Скрыпицына и Евфимиева келейника – Якова Вязьмина. По связи лиц ясно, что дело пошло о Рибейре.

Книга его издана была на латинском языке, под заглавием: Responsum antapologeticum. На заглавном листе показано, что она напечатана в Вене в 1730 году. В Москве первый экземпляр её оказался у Евфимия. Где он взял его, осталось неразъяснёнными. Сам он показывал, что получил из испанского посольства. Но любопытны подробности о её путешествии по рукам русских учёных. Евфимий дал ее для прочтения сперва архимандриту Платону Малиновскому, потом вологодскому епископу греку Афанасий Кондоиди. Когда Евфимий потребовал книгу назад, то Афанасий не возвратили её, а сказал, что к нему приехал иеродиакон новгородского архиепископа Феофана Адам и ту книгу силой у него Афанасия отнял». Это было первое показание Афанасия. После он сознался, что сам передал книгу Феофану.

Евфимий принимал участие в переводе книги на русский язык; но Феофан полагал, что самое (будто-бы венское) издание было русского происхождения. Он догадывался, что книга издана в России и притом после отъезда Рибейры из России, т. е. после 1730 года.

На первых допросах у Евфимия спрашивали: с кем из чужестранных министров и других чужестранцев он имел обхождение и дружбу и по какому побуждению переводил книгу доминиканца Рибейры? Евфимий отвечал уклончиво, что у него бывал только гишпанский министр Дук Делирий дважды, а с ним были из чужестранцев три или четыре человека, а кто они были – не знает; но слуга его сказал прямо, что с Дуком были секретарь его и патер Рибейра, которые, кроме того, и одни прихаживали к нему много раз. «О переводе оной книги была ему просьба как от Рибейры, так и от чудовскаго архимандрита Феофила Кролика. Евфимий в ту пору спрашивал у Кролика о Рибейре: что это за человек? Кролик отвечал, что он и сам не знает, но что он принес показать книгу Буддея против Камня Веры, напечатанную в Иене на латинском языке. При этом он спрашивал у Евфимия: знает ли он в Иене профессора Буддея? Евфимий отвечал, что видал его в саксонском городе Але, только знаком с ним не был. После того Рибейра спросил: знает ли Буддей русский язык? Евфимий отвечал, что не знает. В свою очередь он спросил у Рибейры: где он взял Буддееву книгу? Рибейра сказал, что купил в Москве в Немецкой слободе и, оставивши Евфимию свой экземпляр для прочтения, просил возвратить поскорее, потому что он сочиняет в ответ этому Буддею пункты. После того, пришедши к нему, принес с собою две тетради, написанные на латинском языке против Буддея и просил его Евфимия, чтобы приказал перевесть на русский язык. Евфимий отдал их для перевода священнику церкви сорока мучеников, а тот приискал к себе в товарищи ученика Красильникова и иеродиакона Скрыпицына, с которыми они обще и переводили Рибейрины тетради. Рибейра говорил, что он хочет издать свою латинскую книгу с русским переводом и потому спешить этим делом, чтобы успеть напечатать до отъезда из Москвы». Впоследствии, уличенный слугою, Евфимий сознался, что с Рибейровых тетрадей и сам он переводил и поправлял перевод вышепомянутых переводчиков, но дедал это без всякого умысла, токмо по одной ревности к св. восточной церкви, потому что Буддей в книге своей сочинил многое ругательство церкви святой, а Рибейра, хотя не греческого исповедания, на ту книгу много написал к защищению восточной церкви. – «Видел ли он, что Рибейра называет претендента Иакова истинным английским королем»? Евфимий отвечал, что не помнит и что это не его дело. – «Видел ли, что в сочиненной Рибейрою книге написано, будто российское духовенство склонно к папежскому исповеданию»? Евфимий отвечал, что видел, токмо он и сам ведает, что папежская вера склонность имеет с благочестивою верою греческого исповедания, а именно в таинствах, в иконах, в постах и в прочем. – Кроме того, найдена была переписка Евфимия с испанским посольством уже по отбытии последнего из Москвы. – С другой стороны явились обстоятельства, сближавшие Евфимия с некоторыми из членов партии, распространившей пасквильное житие Феофана и подбросившей безименное письмо. Феофану довольно было этого, чтобы не только привязать Евфимия с его сообщниками к этой лиге, но в тоже время выставить его шпионом, подкупленным врагами России, представить вождем партии, которая в связи с внешними недоброжелателями России, старается взволновать государство и совратить русскую церковь в латинство.

После допросов Евфимия, Феофан донёс Государыне: «Что я о проявившемся ныне мятежесловии примечаю, о том всепокорнейше доношу вашему императорскому величеству в следующих пунктах. Которой компании был бывший иеродиакон, что ныне разстрига Иона, нельзя помыслить, что не из той же компании или факции были и доселе происходящее подметы; понеже и материя их и намерение одно, еще же и в речах согласие. И потому еще того гнезда сверщки седят в щелях и посвистуют; а дал бы Бог изыскать их и прогнать. Вчера в известном собрании грек чудовский так мялся и шатался и сам себе прекословил, говоря и отговаривая, что я не надеюсь, чтоб мощно сыскать подобное сему безстудие: о чем донесут вашему величеству высокопочтенные министры. А я разсуждаю, что он и внутренней факции член и внешней – шпион, лишь бы еще и ненанятый недешевою ценою. Пишет к нему иностранный секретарь в словах весьма скрытных, из чего знать, что пишет о деле, которое света боится: а он нам подавал толки о таковых делах, о которых скрытно говорить нет никакой нужды. Да и толки оные, стоя при нас, как видно было, придумывал, да так как бы в огневице. Сказал же и о Рибейровой книге, что его старанием переведена на русский язык; а то делано весьма тайно, а не знать, для чего бы тайно. Обретается во оной книге нарекание на Россию в том самом, в чем нарекает и подметная нынешняя тетрадка. А от сего видеть мощно, что внешняя некиих иностранных факция с внутреннею злодеев наших компаниею имеет согласие. В той же книге английский претендент правильным королем нарицается, к поношению настоящаго будто бы не законнаго. И понеже хотели книгу оную и на русском языке вашему величеству дедиковать: то кажется явно, что искали они сугубой себе оттуду пользы, чтоб так и англичан именем русских застращать, и народ бы российский с оною нашею привести в междуусобное подозрение и недоброхотство. И сия причина была оную книгу переводить, а коварство требовало, чтоб перевод тот тайно делался. Кратко сказать, ищут враги России и внутренней болезни и внешняго бедства, а тому происку служат и с нашей стороны лица духовные и присяжные».

Придавши делу такое огромное значение, Феофан этим самым взял в свои руки и Тайную канцелярию с Ушаковым и Кабинет с высокосиятельными господами министрами. Он сам вел все дело этой интриги, без устали, до конца своей жизни. Можно сказать, что он истощился в этой интриге, истратился в этих судейских мелочах, разменял свой огромный талант на мелкую монету и пускал его за безценок в игре с Ушаковым и его от гвардии сержантами и унтер-офицерами. Жалкая трата великого дара!

Чудовского архимандрита приказано отвесть в крепость, а Феофану от Кабинета поручено написать объяснение: «в книге против апологии Буддеевой на книгу Камень Веры не имеется ль противностей церкви православной веры греческаго закона и иных неприличных речей к лицу ея императорскаго величества и к поношению и укоризне российской империи и тому подобных». Ответ Феофана, поданый кабинетным министрам, есть чрезвычайно хитрая вещь, рассчитанная на подозрительность Государыни и нелюбимых русскими иностранцев. «Иностранных в России мужей – писал Феофан – ругательна нарицает человечками или людишками и придает, что русское государство их питает, а церковный закон оными гнушается. Видно на кого он за пропитание иностранных в российском государстве нарекает! Презеса петербургской академии злодейством опорочив придает сию речь: «и то-де не дивно; понеже вси лютераны суть, что таковая их правда и вера в делах гражданских». Всех сплошь протестантов, – из которых многое число честные особы и при дворе, и в воинском и гражданском чинах рангами высокими почтены служат –неправдою и неверностью помарал, из чего великопочтенным особам немалое учинил огорчение. Феофана, архиепископа новгородского, почтив титлою премудрейшего, коварно порицает склонностью к протестантам за то, что он в некоем слове своем назвал Буддея зело ученым человеком. Как сильно ученый был Буддей, всему ученому свету известно; и таковым его славят и самые ученые католики. Да Рибейра клеветник ставит в вину – несогласных в исповедании учеными называть. Мы многих и католицкого собрания мужей, разными учении просиявших, называем учеными, кроме таковых, каков Рибейра мудрец. А Феофилакту, тверскому архиепископу, сочинил похвалы следующие: «Феофилакт Лопатинский, тверский архиепископ, премудрейший в школах и, по моему известию, преострейший богослов, в епархии пребодрейший пастырь, в Синоде правдивейший судия, во всей России из духовных властей прелюбезнейший». Необычайная похвала, да еще тому, с которым Рибейра, сколько мы ведаем, редко когда и видался. Во утверждение того, что будто восточнаго исповедания люди благосклонны к исповеданию римскому, пишет следующее: «не исповем – рече – что в России случалось мне и с премудрейшими не малое число иметь беседы, между которыми едва одного мог бы я познать, что католикам он весьма противен. Мудрии греки не гнушаются латинами, но еще священнослужения их почитают; яко же когда и самую я отправлял святую литургию в великом монастыре троицком: тогда тамо благоговейнейше предстоял архимандрит со многими; о чем тысящекратно свидетельствовать буду». Не сумневаемся, что Рибейра как сие, так и сего больше, по народам трубить хощет, понеже то таковым мотам обычно и свойственно; только же и то нам не сумнительно, что у благоразсудных людей лживец сей нигде себе вероятия не получит. Кто бо толь безстыдных врак не поплюет? Подлинно се не рядовое вранье». В заключение своего разбора Феофан пишет: «и тако по моему известию является, что Рибейра своим или чужим намерением, под видом доброхотной к исповеданию нашему защиты, насеял многое число вредных плевел, к раздражению иностранных народов на российский народ и к междоусобной внутренней в народе российском смуте. Приходит же мне на мысль, что в прежние многие годы, начиная с 1700, в Италии и в других иноземных странах, иезуиты и прочее католические духовные учители, разсеевали непрестанно ведомости, будто бы блаженным памяти государь император Петр I-й принимает или принял с римскою церковию соедииение; и ложным тем слухом как греческим, так и русским восточнаго исповедания, людям не малое чинили в вере сумнительство. Сие же воспоминая, не могу не иметь подозрения, что не к тому же ли намерению и рибейровы в сей книжице лжесоставныя объявления устроены»?³⁹⁵

До 1734 года оба архимандрита, Евфимий и Платон, считались еще синодальными членами и, по указу Верховного Тайного Совета (1726) о членах неприсутствующих, получая половину своего штатного жалования, были кое-как обеспечены в необходимых нуждах. Но в 1734 году Синод назначил в мопастыри, на их места, других архимандритов, а Государыня – в Синод других членов. Выдача жалованья им прекратилась. В мае 1735 года оба архимандрита прислали в Синод доношения, которыми просили выдать им что-нибудь в счет имеющихся у них по монастырям пожитков, чтобы им «не умереть с голоду и стужи». Синод выдал им, на крайнюю нужду, понемногу. В июне Тайная канцелярия предложила Синоду, что кабинетные министры и генерал Ушаков приказали: содержащиеся в Тайной канцелярии бывшего Чудова монастыря архимандрита Евфимия Коллети, по касающемуся до него в Тайной канцелярии некоему важному делу, священства и монашества лишить, и просила прислать для этого дела надлежащую духовную персону. Синод командировал для этого, бывшего при доме преосвященного Леонида, иеромонаха Герасима. После расстрижения, Евфимию приказано зваться по мирскому – Елевферием Колетием.

Лишение сана было только приготовлением к допросам и истязаниям. К делу о переводе тетрадей присоединилось подозрение Феофана в том, что самая латинская книга Рибейры издана Евфимием. Для розыска этого дела еще в 1732 году, Тайная канцелярия взяла из Москвы в С.-Петербург директора московской синодальной типографии Барсова. Независимо от его собственной вины по делу пасквильных тетрадей, в нем была нужда при следовании о Евфимие. 1 ноября 1735 года сделали ему допрос в присутствии Ушакова и синодальных членов – Питирима и архимандритов чудовского Аарона и симоновского Амвросия. Вопросы следователей вертятся, главным образом, около рибейриной книги. Им казалось, что книга напечатана в Москве или Ревеле, а не за границей, и что Евфимий подкуплен исианским послом. Но первое он решительно отрицал, а о последнем сказал, что даров за печатание книги ни от кого не получал; только при отъезде герцог лирийский дал ему две или три сткляницы деревянного масла.

В расспросах и очных ставках с Барсовым открылось, однакож, что Ливерий приказывал Барсову именем св. Синода доставить к нему из типографии латинские литеры, но потом вскоре возвратил их, объявивши, что они не нужны, что для печатания книжицы приискано другое место. По этому поводу он рассуждал с Барсовым, что в ревельской типографии по латыне чисто печатают. Ливерий отстранял это показание тем, что, спрашивая о литерах, он разумел печатание синодского букваря; но Барсов показал прямо, что речь была о рибейриной книге. Платон Малиновский на допросе и очной ставке с Ливерием также показал, что как будто слышал от Колетия, что эта книга напечатана в С.-Петербурге.

В видах разъяснения этого дела, Феофан предложил Синоду собрать нужные справки. «В московской, киевской и черниговской типографиях справясь, каковыя имеются в них азбуки латинских литер, которыми печатались и печатаются латинския книги, тех азбук всех, не упуская ни одной (под смертною казнию), литеры набрав порядочно с достодолжным искусством, дабы ясно было всякому человеку ко чтению и смотрению, також сколько ни есть по великороссийскому названию заставиц, а по малороссийскому называнию празалок, которыя печатаются для украшения в почине книги, – оными литерами каждой азбуки напечатать молитву Господню: Отче наш (латинским, а не русским языком: pater noster) и прочая до окончания, и по напечатании прислать св. Синоду для разсмотрения в самой скорости, понеже в том обстоит некоторая не малая нужда. Архимандритам обретающихся в Москве монастырей – андрониевскому Киприану и спасскаго училищнаго Стефану – допросить служителей московской типографии, которые печатание книг отправляют, и других, бывших в нижеозначенных годах, всех без всякаго изъятия, не оставляя ни одного человека, под присягою, секретным образом, порознь, с крепким подтверждением, под опасением за лживое показание или утайку не токмо каковаго жестокаго наказания, но и лишения живота, в надлежащем месте, о нижеследующем: в 1728, 1729, 1730, 1731 и 1732 годах в той московской типографии или в каком либо ни есть в Москве месте, по просьбе чьей или по приказу бывших в тех годах командиров московской типографии, или кого из синодальных членов, или других, какого бы ни было звания; как духовных, так и мирских лиц, – не печатаемо ли было, тайно или явно, каковой ни есть книги латинским диалектом, обретающимся в типографии или данным особливо от оных упоминаемых персон, или и кроме их – сторонними, кто бы они ни были? – И буде было таковое нечатание книги, то в какой силе и от кого именно о печатании той книги тем мастеровым людям говорено было и приказывано, и просто-ль без запрещения, или с каковым ни есть запрещением, и для какой или каковых причин? 3) Допросить и о том: в означенных годах таковыя книги на латинском дгалекте, каковая сочинена (против написанной апологии знатнаго (иностраннаго) богословца Буддея о погрешностях, обретающихся в книге: Камень Веры) плутцом монахом доминиканом Рибейрою, бывшим в Москве при испанском после дуке Делирии, печатайте тайно или явно было ли? А именно, в московской типографии, в доме бывшаго директора оной типографии Барсова, или на обретающемся в Москве подворье ипатскаго, что на Костроме, монастыря, или в чудове монастыре, или же в другом каком месте? И ежели то печатание подлинно было: когда то именнно началось и окончилось, и где из оных мест, и чьим то старанием собственным произвожено было, а именно – Барсова ли, или бывших архимандритов – чудовскаго Коллети и ипатскаго – Малиновскаго? И каковыя сначала и от кого из оных персон о напечатаны той книги речи говорены были – с похвалением ли оной книги, и буде с похвалением – каковым образом и за что? И не говорено-ль было от кого из тех, когда приступ был к печатанию ея, чтоб никто о печатании той книги, нигде, никому и ни для чего не разглашал, под опасением не малаго истязания (по примеру таковому, как печатаемы были секретно, в некотором месте, по указу ея императорскаго величества в 1731 году, настоящая о наследнике российскаго престола присяги), и яко бы ту книгу тайно велено напечатать по указу ея императорскаго величества? И буде тако оное происходило и от кого из тех именно, и не было ль тем мастеровым людям давано за печатание той книги какого награждения, и буде было – чем и сколько и кто давал. И при тех допросах объявить им, мастеровым людям, с крепким обнадеживанием, чтоб они подлинно знали и были б весьма надежны, понеже им за напечатание оной книги, хотя они каковое за то награждение получили, по высоко-монаршему и милосердому ея императорскаго величества разсуждению, в вину не причтется. А то все действие производить в оной московской типографии, или спасском училищном монастыре, в особливом месте, и при том произвождении того действия быть московской типографии секретарю Дурасову». На конце приписано рукою Феофана: «при том же и обыскать в киприановых домех, нет ли каких латинских сочинений письменных, тако-ж и печатных, полныя ли будут, или каковые ни есть лоскутки. И оные собрав в один пакет и запечатав прислать в С.-Петербург в св. Синод, ничего и малаго не пророня и не утаевая».

Не известно, какие донесения сделаны были по этому требованию; но Феофану довольно было показаний Барсова и особенно Малиновского, чтобы утвердиться в своем подозрении на счет русского происхождения рибейровой книги.

В этом смысле Феофан донес Кабинету о результате своих поисков. «Было следование – чьим тщанием так вредная книжица произведена на свет типографским тиснением, и где она была напечатана. Хотя же и найдены такового отравного состава продавцы, однако же доселе не было известно, где состав той и в которой типографии, нашей ли или в иностранной какой, напечатан. А ныне показуется, что оная Рибейрова книга имела быть напечатана в московской типографии; но намерением известных того промышленников, с опасного на безопасное, как они помышляли, переменным, напечатана она, по близкому догаду нашему, в типографии С.-Петербургской Академии Наук, которой нашей кониектуры (догадки) имеем мы и явно произнесем нелегкие аргументы».

Пока шло иверское следствие и переборка сообщников Рибейры, Феофан попробовал искать автора подметного письма другим путем. Он предложил Тайной канцелярии допросить расстригу Осипа – кого он знает из партии Родышевского и Аврамова, которым розданы были тетради жития Феофанова и не может ли указать сочинителя подметного полууставного письма? Осипу показали подметное письмо, обещая милость, если откроет сочинителя его или переписчика.

Смотря на письмо Осип сказал, «что нужно освидетельствовать своеручныя письма дьячка Софрона, Барсова и певчаго Ивана Михайлова. Нужно бы посмотреть – прибавил он – в Москве в монастырях и приходских церквах поминанья и в торговых рядах записи полууставнаго письма». Осип просил, чтобы его послали в Москву для этих розысков.

Но вслед за тем, увлеченный обещаниями, а может быть вынужденный угрозами, Осип разлился широким потоком подозрений и оговорил множество лиц. «Сыскать Родышевскаго келейника Андрея и спросить его: кто к Родышевскому из Москвы в симонов монастырь с милостынею или просто для посещения прихаживал и, сидя в кельи его, книги или письма какия читали, и не писали-ль и не говорили-ль чего тайно, высылая его Андрея вон, или при нем Андрее? Другой келейник Родышевскаго, Василий, не так был услужен и верен; однако вместе с Андреем харчь и книги к Родышевскому приносили: кто отправляли харчь и книги – нет ли у тех каких черных писем? С ним же Андреем Родышевский посылал к Аврамову челобитныя к лицу ея императорскаго величества, который тот вручал к поданию троицкому архимадриту. Когда был Аврамов в Москве на свободе, тогда на троицком подворье секретно говаривал много в келье архимандрита Варлаама с бригадиром Дмитрием Порецким, а наедине с строителем софрониевой пустыни Сергием, который ея императорскому величеству подносил яблоки и груши, в патоке, стоя на троицком подворье; да говаривал же с иеромонахом Иаковом, который ныне здесь в С.-Петербурге, а о чем – незнаю; да в доме ея императорскаго величества с секретарем Александром Яковлевым говорил про новгородскаго архиерея при мне, а о чем не знаю. А у него, секретаря, писанных тетрадей – поучении ростовскаго архиерея есть до трехсот. С тем же Иаковом прихаживал ко мне в келью торговый человек Иван Щелягин и тетрадь сочиненную мною читал. Он же к Родышевскому на генеральный двор много раз с милостынею прихаживал и подолгу у него сиживал. – Гребневский поп Степан Ананьев сказывал мне: «я де о новгородском все ведаю:» нет ли у него каких писем или известия после рязанского архиерея Стефана, потому что он его писцом был? На Покровке диакон успенской, что в Котельниках, церкви Алексей Ананьев – брат его родной: у него брал я на список книгу поучений ростовского архиерея Дмитрия и много других. – У троицкого казначея Нектария Титова есть книга о монашестве. –Трехсвятительской церкви поп Иван Федоров большую ревность имеет по св. церкви и книг у него много. – Подъячий Чудова монастыря Николай Васильев, что пристает у фиваидского архиерея, искусен в распознании полууставных писем. – Нет ли писем Алексея Барсова у брата его, попа Степана Кириллова. – У кого пристает жена стряпчего новгородского архиерейского дома, Ивана Носова, который ныне содержится в Москве в Тайной канцелярии, нет ли там каких писцов? – В Москве на троицком подворье жил келарь Вениамин Ершов и Аврамов часто к нему хаживал; туда же хаживал справщик монах Феолог и с ним Аврамовым часто видались и секретно говаривали: нет ли тут чего-нибудь? – Когда зимою в Москве был смоленский архиерей Гедеон, то Родышевский приезжал ко мне ночью на подворье, чтоб представить его архимандриту Варлааму и я доложа представил и бил челом ему словесно о своем заступлении. И в то время был он у архиерея Вишневского и у архимандрита Малиновского и у Аврамова. С киево-печерскими старцами, которые били челом о новом архимаидрите, с Исаием, также с невским наместником Вениамином и с архимандритом Малиновским, и Свенского монастыря с наместником, Аврамов наедине говаривал о Феофане не в одно время. – О письмах папиных ведают в Москве, как и на Украине. Не взято ли ведения от киевских старцев»? По показаниям Осипа Ушаков отправил в Москву к Салтыкову (8 окт.) приказы «послать из Конторы тайной канцелярии секретно на дворы помянутых лиц и обыскать у них писем и тетрадей и книг, и при обыске взять сказки-ж под страхом за необъяление смертной казни, не имеется-ли где еще каких иных писем или тетрадей и книг? II что будет у кого взято, прислать в Тайную канцелярию немедленно. Церкви Варлаама хутынскаго, что в Москве, попа Иоакима, – курскаго уезда дворянина Владимира Перфильева, курскаго знаменскаго монастыря архимандрита Михаила, того-ж монастыря слугу Ивана Стряпченка, – софрониевой пустыни строителя Сергия – взять в Москву в Контору тайной канцелярии, и против показания разстриги Осипа распросить их в чем надлежит. Также келейников Родышевскаго, Андрея, да Василья, да Михаила Аврамова человека Николая сыскать всяким способом и наведываться об оных келейниках в Москве в Симонове монастыре, а как сысканы будут, прислать их в Тайную канцелярию немедленно».

В числе лиц, оговоренных Осипом, был секретарь придворной конторы Алексаидр Яковлев. Одно несчастное обстоятельство выдвинуло его вперед всех других лиц, оговоренных по тому-ж делу.

Яковлев получил воспитание в доме Аврама Федоровича Лопухина, как и отец его был «вскормник» Федора Лопухина. Это сблизило его с двором покойного царевича, у которого он был подъячим. По переписке его с кабинет-секретарем Макаровым в 1714 году, можно заключить, что он был при дворе не последним человеком. В 1717 году он был в Копенгагене при царице Екатерине Алексеевне в качестве секретаря и имел при её дворе большое значение. «Здесь он велик ныне» писал из Копенгагена Гаврило Лопухин к Авраму Лопухину. Несчастная судьба втянула его в суздальский розыск 1718 года. При аресте Аврама Лопухина захвачена была переписка его с братом Гаврилом Лопухиным. В одном письме³⁹⁶ упомииалось о Яковлеве, что ои действовал в интересах Лопухиных. Это было поводом к розыску, который обнаружил за Яковлевым какие-то важные упущения по расходу денежной суммы, которой у него было до 600 т. рублей. В 1718 году ноября 27 Государь, слушав докладную выписку из розыскных дел, под пунктом о Яковлеве подписал своеручно: «в Сибирь». А в указе велено было сослать его в Сибирь без наказания и не отнимая у него ничего. В 1725 году Екатерина приказала возвратить его из ссылки, и по которым делам из Тайной канцелярии он был сослан – простить и тем его, Александра, впредь никому не порицать и признавать его в числе добрых людей, и для того учинить ему публичное прощение. 11 ноября он отпущен из Тобольска, 2 марта 1726 года явился в Тайную канцелярию, из которой отослан при доношении в Сенат.

Ему дали прежнюю должность секретаря придворной конторы. Но Сибирь положила на него свою печать. Здоровье его было надломлено. Он стал искать утешения в религии, в чтении библии, проповедей и духовно-нравственных книг, списывал их для себя, а из иных делал выписки. – Эти выписки погубили его.

Мы сказали, что на него показал расстрига Осип, как на любителя духовных сочинений. Впоследствии он прибавил к своим показаниям еще новые доносы, обрушившиеся грозою на бедного Яковлева. «Приномнил я – показывал Осип – как был иеродиаконом при троицком архимандрите Варлаам, в Москве в зимнем дворце, в исходе 1730 или в начале 1731 году в церкви случился я быть при том архимандрите, для служения. И в то-де время в оной церкви перед обеднею МихайлоАврамов с означенным Яковлевым при нём говорили про новгородского архиерея Феофана о противностях церковных, как показано в пунктах от Родышевскаго, и при том, Аврамов и Яковлев поносили онаго архиерея, а как именно, того не упомню. И в означенной же церкви в разговорах о вышеписанном, в один случай, Михайло Аврамов, указав на меня, говорил помянутому Яковлеву: вот у него есть о новгородском apxиерее тетрадь, и ты ее видел ли? Яковлев сказал, что не видал. Потом оный Яковлев той тетради просил у меня почитать, токмо тое тетрадь тому Яковлеву я отдал ли, того не упомню». Яковлева арестовали 30 сентября 1732 года.

В расспросе, по показаниям Осипа, он показал, что «с означенным Аврамовым о делах, касающихся до веры и церкви, он говаривал; но о противностях церковных Аврамов с ним ни про кого не говаривал. Только тот Аврамов говорил с ним, что Маркелл Родышевский на новгородскаго архиерея Феофана в Верховном Тайном Совете подал доношение, а о чем – о том ему не сказывал. Он же Аврамов того архиерея Феофана поносил, а как – того он не упомнит; а он, Яковлев, никого ничем не поносил. С разстригою Осипом бывали у него разговоры про иовгородскаго архиерея, что-де Родышевский подал на него в Верховном Тайном Совете доношение; да о тетрадке сочиненной о житии – и о поношении онаго архиерея; и оная тетрадка в прошлом 1731 году была у него, Яковлева: только оный ли разстрига, или Аврамов, ту тетрадь ему отдал, того не упомнит – которую он прочтя изодрав бросил; а об оной тетради, видя в ней написанныя противныя речи, не донес, и тое тетрадь изодрал простотою своею».

«Как он познакомился с Аврамовым и Родышевским и с разстригою Осипом»? «С Аврамовым познакомился потому, что Аврамов зять Макарова; а он, Яковлев, жилв доме Макарова. У Родышевскаго в Симонове монастыре был он для посещения его по тому случаю, что в прошлом 1730 году означенный Аврамов сказывал ему, Яковлеву, про Родышевскаго, что он человеж умный и ученый и он, Яковлев, желал его видеть, какого он состояния. С Ионою знаком потому, что Иона до монашества женат был на дочери отца его духовнаго, голутвинскаго попа Егора Алексеева».

У Яковлева отобрали все книги, тетради и письма. Роковое значение для Яковлева имело «правило к божественному причащению», с выписками на белых листах и на полях из Библии и из других книг. 3 октября в Кабинете, в присутствии Феофана, сделали ему допрос об этих выписках: к чему и на чьи лица и с каковым наерением он собирал эти выписки, «понеже многия таковыя здесь написаны, которыя ниже мало годятся к его званию; да и обличения наносят на неких знатных особ»? Яковлев отвечал, что выписывал из книг и из проповедей простотою своею для памяти. Кабинет поручил Феофану сделать подробный и обстоятельный разбор этих выписок.

Феофан не замедлил разбором. Это была самая недобросовестная натяжка на то, чтобы обвинить Яковлева в составлении подметного письма. Разбор состоит из двух частей. В первой показывается сходство и согласие «алексашковых выписок» с речами подметного письма. Во второй приводятся «алексашковы выписки, которыя, и без вышепоминаемаго сходства с подметным письмом, сами собою являются на превысочайшую власть хулительныя и народ к мятежу клонящия».³⁹⁷ Надо иметь слишком много воображения, чтобы найти в выписках Яковлева хотя тень того, в чем его заподозривает Феофан. Но разбор Феофанов убедил следователей в том, что Яковлев один из первых члеиов заговора и автор подметного письма. В этом убеждении Кабинет 12 окт. 1732 г. решил: Александром Яковлевым в сходстве речей в имеющейся у него книге с подметным письмом, также в переправке речей, выписанных из Библии, разыскивать и спрашивать о сообщниках.

По приводе в застенок у него потребовали положительного ответа на следующее вопросы: 1) в какой силе вышеобъявленное он выписывал, и с своей руки или собою, или с кем о том советовал? 2) об оном рассуждение какое и с кем имел и намерение у него с другим и с кем какое в том было? 3) кто другие оное вышеписанное у него читали и какое в том намерение имели? После того он поднят на дыбу и висел с полчаса и просил, чтоб его спустить и он скажет правду. Ему сказали, что если объявит сущую правду, то и спущен будет. После того Яковлев обмер и весь посинел и стал храпеть, почему и снят был с дыбы, и дано ему время, чтобы пришел в память. В беспамятствe он попросил бумаги и чернил и звал отца духовного. Но написать ничего не написал, а при отце духовном утверждался, что делал выписки простотою без умысла. При пытке его присутствовали Остерман, Черкасский и Ушаков.

При допросах Яковлева открылось, что у него жил греческий учитель Иван Яковлев. Тайная канцелярия приказала Салтыкову арестовать его и взять в С.-Петербург, а книги, тетради и письма обыскать и, что окажется, прислать туда же. Ноября 29 он прислан в С.-Петербург и на допросах показал, что он сын подъячаго из печатного приказа, учился в греческой школе, где познакомился с Барсовым; а теперь, по рекомендации Барсова, живет в доме секретаря придворной конторы Александра Яковлева и учит его детей.

В показаниях его не было ничего двусмысленного; но с ним захвачены были бумаги, тетради и письма, разнообразного содержания: на них то и набросилась подозрительность следователей. Феофан рассмотрел все эти письма и бумаги и разделил их на три разряда. К первому отнес бумаги, не представлявшие ничего особенного; ко второму – тетради и письма, «неповинныя, но некоторое сумнительство наводящия» и потому требующие ближайшего рассмотрения. Сюда отнесены: 1) тетрадь, в которой на трех листах написаны родословная и пророчества Исайи и некоторые исторические отрывочные сведения; а на четвертом листе написано, что «Люциферовых учеников и училища его Фамилии св. Августин изобразует глаголя: сицеви суть надымающий брови, напыщени сердцем, возвышенныя имуще перси, непреклоннии выею, иже земли убо стопами ножными касаются, всем же мещутся телом и тщеславятся, впредь поступают, вспять же выю обращающе; вверх смотрят, на землю же ни воззрети могут, аки болезни некоей, выю их остержевающей и непреклонну творящей». А под тем написано о тучнейшем стомахе и роскошном человеческом житии. «Что весьма достохвальное есть наставление – замечает Феофан – только куды оно намерено – не к одному ли концу с Александром Яковлевым?

Но самые важные бумаги отнесены к третьему разряду, именно: «повесть о юноше, называемом премудром, который заграждаше уста препирательными словесы и никто же смеяше с ним спиратися. И как оный юноша пришед к блаженному Епифанию и нача препиратися, и потом-де тот юноша нача трепетати и скрежетати зубы и пеняся и потом-де рече, что он в Оригене глаголавый». «А в известном подметном письме – Феофана, архиепископа новгородскаго, клеветник нарицает Оригеновымвелеречием». У Яковлева спросили: где слышал эту повесть? Не помнит. – «Повесть о спасительной иконе, бывшей у царя Мануила и что оный царь за наказание злодеявшаго иерея зело от Бога наказан был, с выговором, дабы он духовных судить не дерзал». «А сия фабула свойственную над всеми царскую власть разрушает и клонит к народной смуте». У Яковлева спросили: где взял повесть о спасительной иконе? Списал у Барсова. Допросили Барсова: для чего держал у себя и потом дал Яковлеву эту повесть? Барсов показал, что держал у себя для любопытства; а когда и для чего отдал Яковлеву – не помнит. – «Тетрадь о деянии, бывшем в Константинополе, от четырех патриархов и иных многих архиереев о поставлении в Москву патриарха». «Деяние показует, будто Москве нельзя быть без патриарха. И кажется сие напряжено, яко угодное орудие к народному смущению и с нареканием письма подметнаго сходно. И должен же учитель сей показать, буде не сам он деяние сие вымыслил, где оное взял; а в кормчей, где о поставлении в Москве патриаршескаго сана пространно пишется, сего деяния не имеем». У Яковлева спрашивали: где, взял тетрадь о деянии? Не помнит. – Несколько писем, повидимому к Александру Яковлеву с известиями, какой оборот принимает дело его в Синоде, благодаря заступлению Барсова и Дудина. «Сказать должен греческий сей учитель: по ведению или по мнению его кому в Синоде зело дружен Александр и в ком он имеет силу, в некотором ли из членов или из приказных служителей?» Яковлев показал, что письма писаны Александром Яковлевым по просьбе Барсова, бывшего под арестом в Преображенской канцелярии, к архимандритам Платону Малиновскому и Евфимию Коллеги, к архиепископу Питириму и к Дудину. – Предики Симона Кохановского, говоренные в С.-Петербурге, в соборной троицкой церкви, первая в день Благовещения «о звании Божии общем, как Бог от начала миpa звал всякаго человека к познанию своему и к покаянию»; вторая в третью неделю по Пятидесятнице «о звании Божии собственном», – которые предики сказываны были в 1720 году, с припискою по полям на оных предиках ругательных речей Родышевского, в которых помянутый Кохановский написан еретиком и лжеучителем. Следователи заключили из этой приписки, что Родышевский был той же известной компании.

Предики Кохановского получили весьма важную роль в деле Яковлева. Иеромонах Симон Кохановский с сентября 1721 г. был официальным с.-петербургским проповедником и жил в доме Феофана Прокоповича; но недолго пользовался его расположением. В феврале 1722 г., в бытность Синода в Москве, Феофан подал на Кохановского жалобу в Синод и просил защиты от обид этого враждебного брата. «Отец Симон Кохановский – писал он – котораго я призвал было мне на помощь, все противное надежде моей показал: вместо чаянной помощи, нечаянными мне злыми поступками так опечалил, что можно было всякому, тое ведущему, долговременному моему терпению довольно удивлятися. А когда я прошлаго 1721 года еще в мае месяце (если помню), укротити хотя нестерпимое его свирепство, наказал онаго словесно, то хотя и скоро просил меня о прощении, и я, простосердечием прошению его веруя и доброй в нем перемены надеяся, любовь к нему непритворно возобновил: однакож он везде меня обносить не переставал и всячески тщался всем меня омерзить. Но понеже и тогда, слышав от меня жалостныя клевете его выговорки, очищал себя многими клятвами, призывая на себя Бога отмстителя, аще бы он и забыл мои благодеяния, не то чтоб меня безчестил и поносил: то ради я, уничтожая вся о его на меня лаях повести (хотя и можно было верить им), не переставал его честно по прежнему содержать и обещался ему всякую являти помощь, при мне ли похотел бы быти, или бы и отлучился от мене; что я и делом ему исполнял даже до отъезду моего в Москву. А ныне явил себя, каков есть, в присланном от себя письме к честному отцу Епифанию, архимандриту нежинскому; с котораго письма является и дерзкое его, отца Симона, коварство, а еще в великом деле и к высоким именам приражающееся, и на меня, беднаго, нераскаянная злоба, терпение мое побеждающая, понеже и отъемлет надежду перемены его и меня устрашает, чтобы мне прочее молчанием моим наносимых от него на меня клевет не утвердить за истинныя. Всепокорнейше прошу св. правительствующий Синод оборонить меня от так враждебнаго брата и его смирити по разсуждению». Синод послал указ к оставшимся в С.-Петербурге асессорам, которым предписал Симона Кохановского выслать за караулом в Москву, пожитки опечатать, письма взять и не смотря прислать в Москву в св. Синод. Кохановский, при взятии его, разорвал и бросил-было в печь какие-то письма; но их достали оттуда и передранные послали в Москву.

Сущность преступления Кохановского составляло письмо его к нежинскому архимандриту Епифанию Тихорскому, в котором он поздравлял Епифания с обещанною ему черниговскою архиепископею и жаловался на недружелюбное обхождение с ним Феофана. «Всечестнейший отец архимандрит нежинский, нареченный – дай Боже счастливе – архиепископ черниговский. Аще бы святыня ваша ведала, для чего на писание ваше доселе не ответствовал, сам изволил бы извинити меня от вины. От 19 мая не имел, времени (як кажут) и носа утерти, пол пята месяца выбрался от премилостивейшаго (слава Богу, що збув) патрона своего – от преосвященнаго архиерея псковскаго на другую квартиру, и то насилу поспел выбраться; ледво не ледво вымотался из труднаго лабиринта. Благодарю Бога, что только с носом да с ушима: тако тверд древний союз любви, что насилу возмог от него разрешитися. А за что и з якой причины, не лет ныне подробну глаголати; завтра вам все скажу, а теперь не досужно; много имам писати, но не все вдруг: будет еще время. Ныне познах и совершенно веровах, что проклят всяк, надейся на человека и полагали плоть мышцу свою. (Иерем. гл. XVII). Благословен да будег Бог, который наказует нас милостью своею и утешает нас в скорбех и в бедах наших. Буди имя его благословенно вовеки веков. Аминь». – К письму приложена цыдулка следующего содержания: «мощно святыне вашей и удобно ныне и киевскую митрополию получите, только б пан гетман за вами до царскаго величества и до св. Синода внес прошение. Если хощете, старайтеся чрез своих малороссийцев, чтоб которые при нем будут, за вами едностатне просили; а я надеюсь, что будет по их прошению. Прочим в том не вверяйтеся, а наипаче псковскому архиерею не открывайте сего своего намерения и ни в чем на него не надейтеся, опасненько с ним поступайте, будто вы того и не знаете, что за вами пан гетман и прочие ваши просить будут. А еще бы и лучше, если бы пан гетман и прочие ваши просили из двух единаго, положивши в начале псковскаго, а другаго – твое преподобие, а больше бы никого не вспоминали. То таковым способом и псковскаго бы уконтентовали, и твоей святыне независтный путь на помянутое местцо уготовили. Потщися сотворите тако, и увидишь, что ладно будет. 6 дек. 1721 г.» Вслед за этим письмом отправлено другое – к тому же Епифанию «архиерейским лицом» с поздравлением его, как бы уже посвященного в епископы».³⁹⁸

Симона допросили 13 апреля. Он показал, что преосвящ. Феофану никакой противности не чинил и был, как в проповеди слова Божия, так и в прочем, по его приказанию во всяком послушании и содержан был в любви и милости; разве только то преосвященный признает за противность, что во время разговоров с ними смелые ответы и глаголы имели; или что в бытность в Ревеле, 25 марта 1720г., сказал проповедь по прошению адмирала Апраксина, не снесшись с преосвященным; или что служителей его наказывал за вины, но и в том он имел от преосвященного гнев и укоризну, что не жестоко наказывал; или, наконец, за то, что его просил к себе преосвященный Феодосий к делами в новгородскую епархию. Об избрании Епифания в черниговские епископы он уведомился от синодальных советников и асессоров, и слышал от самого же преосвященного Феофана. А что он советовал ему проситься в Киев и поставить первым кандидатом преосвященного Феофана, это написал по следующему случаю: в прошлом 1721 г., в зимнее время, когда от пана гетмана был в С.-Петербурге его гетманский судья Жураховский, да гетманский слуга Быковичь и прочие с ними в доме его преосвященства, то Быковичь отвел его Симона в сторону и говорил от лица оного судьи Жураковского, чтобы он наведался у его преосвященства, ежели господин гетман будет о его преосвященстве просить, чтоб вчинен был на юевскую митрополию, не будет ли его преосвященство о том досадовать? Симон, улуча время, говорил о том преосвященному Феофану, на что он отвечали: «хотя он ведает, что ему в Киеве митрополитом не быть, что его императорское величество от Синода его не отпустит, однако же не без досады ему, что выбирали на ту митрополию в кандидаты таких, которым быть за некоторыми делами не можно, а его-де преосвященство и не положили. И хотя б-де то и не учинилось, однако же для чести, понеже как зовет кто кого хлеба кушать, хотя и не пойдет званный, однако бывает благодарный». – Симон содержался в Москве, в златоустовском монастыре, под крепким караулом. 30 апреля он подал в Синод повинную, в которой писал, что преосвященный Феофан его простил, но что он просит прощенья и у св. Синода. «А я о исправлении бывшаго нетерпеливаго житья моего еще не отчаиваюсь и, елико мощно, исправляти оное и порабощати плоть духу, помощиею Божиею обещался, да не како, иным проповедуя, сам исключим буду». 15 мая он подал другое доношение, в котором просил распоряжения о высылке ему собственных его из Петербурга денег на прокормление: «плоть окаянная ясти и пити хощет; а иногда и подкрепился бы от скуки, да не на що, а щи монастырские уже гораздо надокучили. От долгой нужды и печали и бывшая болезнь моя петербургская паки обновляется и конец жития моего, по моему разсуждению, не далече. Помилуйте, меня беднаго, ради Христа небеснаго, и простите мне всякое согрешение, да и сами обрящете милость в день праведнаго суда». 8 июля в св. Синоде состоялось определение, чтоб его от проповеди слова Божия отрешить и, вину его и отпущение ему сказав, отослать на обещание в Киев.³⁹⁹

В тетради, найденной у Яковлева, переписаны были две проповеди Кохановского, с примечаниями на полях Родышевского. «Аще тать – сказано в первой проповеди Кохановскаго (о звании Божием общем) – или хищник, или лихоимец, или какой нибудь неправедный приобретатель возвратит обиженному неправедно взятое: то не надобе о том много и жалети и сокрушатися, не надобе о том долго молитися и поститися, не надобе много теряти ни свечь, ни кадила, не надобе и попов трудити частым водосвятием, понеже то трех зело короткий и весьма скоро можно разрешати: возврати или удовлетвори обиженному, чем еси обидел, и чист стал от греха». «Зри – пишет Родышевский – что отрекает еретик сей кознодея. Только отдати велит лжеучитель, а за похищение и обиду наказания духовнаго никоего не полагает. Не довлеет бо токмо отдати или престати от зла, но должно благотворити весьма, еже есть эпитимиею».

«Покаяния часть наибольшая и наисильнейшая – говорит проповедник – прошение милостиваго прощения у Бога и упование с несомненною верою на Христа, что Бог, ради смерти Христа Сына своего, прощает нам вся наша согрешения». «Упование по лютеранскому кладет – возражает Маркелл; – а чего ж ради не положил еси, всескверный Лютере, плодов достойных покаяния, еже есть поста, милостыни, умерщвления тела, бдения, молитв?».

«Еще же и сие ведати подобает – говорит проповедник – что без благодати Божией не можем не точию жалети и сокрушатися сердцем о своих гресех, и не точию не можем престати и возненавидети любимаго нам греха; но ниже познати, ниже видети его можем тако, яко же знати и видети подобает». «Сие учение – писал Маркелл – прямое лютеранское и кальвинское, паче же бесовское; ибо благодать Божия выну действует с произволением нашим, его же и требует весьма от нас. Того ради не всякому духу верити подобает, но искушати, яко же сего учителя лестча и мерзка еретика». – Против заглавия другаго слова, в котором сказано, что оно проповедано иеромонахом Симоном, Маркелл написал: «еретиком; ибо и сие слово все склонное ко мнению и учению еретическому, и по своему мнению сложенное, а не утвержденное истинными истолкователями св. писания, отцами святыми».⁴⁰⁰

По показаниям греческого учителя Яковлева, Тайная канцелярия приказала взять из Кириллова монастыря, для допросов, Родышевского. Это было в зимнюю пору – в декабре месяце. Ни у него, ни у посланных солдат, не было теплой одежды. Тамошний архимандрит Феофилакт сжалился над ними и дал им четыре шубы. Декабря 8 Родышевский прибыл в С.-Петербург.

На допросе о предиках Кохановского Родышевский показал, что эту книгу видел он в бытность в Симонове монастыре, а от кого и когда он получил ее, того он не помнит; потому что, по риторской их науке, до держания его Родышевского под караулом, бывали у него и другие разные предики, для смотрения в них слогу, каковым образом от кого случаюсь быть на предике говорено, так как и сам он, Родышевский, многие предики сказывал; а отослал ли оныя, бывшие от Кохановского предики, к помянутому Яковлеву, или сам, в бытность того Яковлева с Барсовым у него в Симонове монастыре однажды, отдал – того не упомнить; может быть послал и без прошения Яковлева, слыша от Барсова, что он к чтению предик имеет охоту, и для того, чтоб оный Яковлев видел не правое проповеданное означенным Кохановским учение, а не для какого разглашения; согласия с оными Яковлевым и Барсовым никогда он Родышевский не имел. А на оных предиках рукою своею отмечал и помянутого Кохановского еретиком и лжеучителем написал, ревнуя по благочестию; потому что, при чтении оных предик, усмотрел в них того Кохановского тайное лютеранское мудрование, как в тех приписках его, Родышевского, явствует, и желая на них впредь с изъяснением из священного писания, к обличению оного Кохановского мудрования, написать возражение, которое хотел подать святейшему Синоду на рассуждение, но токмо того не учинил, потому что от упомянутого Яковлева, за взятием его Родышевского под караул, оных предик обратно к себе не получил. И ныне он, Родышевский, утверждается, что в оных Кохановского предиках имеется подлинно-противное церкви святой лютеранское мудрование, но только в означенных приписках его, Родышевского, показано о том кратко, а ежели повелено будет, то он Родышевский изъяснить об оном обстоятельнее.

Родышевский отказывался от всякого согласия и всяких сношений с Яковлевым; а между тем в бумагах А. Яковлева нашлось письмо, писанное к нему от Родышевского. «Препочтеннейший господин, господин секретарь придворный, Алексаидр Андреянович, премилостивый мой патрон! От Бога данною честно вам, моему благонадежнейшему патрону, паче же церкви святой защитнику, поздравляю и за всякую милость и благодения возможная вам, в чем колико мощно будет, всепокорно прошу, да буде нужды вашему благородию нет в книжице, взятой у меня, то оную всепокорно прошу». Письмо это подало повод к новому подозрению: что это за книжица? «И верно не простая – прибавил Феофан – потому что Родышевский величает Яковлева защитником церкви. Допросили Яковлева. Он показал, что Родышевский в означенном письме паписал его защитком церкви чего ради, того он не знает, и защищения церкви от него, Яковлева, никакого не было, понеже он с Родышевским и с другими ни с кем ни о каком защищении церкви совета и сообщения не имел. Верно Родышевский чрез показанное письмо о милости и благодеянии просил его, Яковлева, разумея присылку к нему милостыни, или для того, что в бытноть его, Яковлева, у Родышевского в Симонове монастыре говорил ему Родышевский с просьбою, чтоб о свободе его, где может, постарался: на это он, Яковлев, сказал, что стараться ему о том не у кого; может быть Родышевский и вторично об этом чрез письмо свое его просил, чтоб он старание о свободе его имел, но токмо он о свободе его, Родышевского, ни чрез кого старания не имел и в милостыню к тому Родышевскому ничего не посылал; а о присылке книжки писал Родышевский, чтоб он прислал к нему взятую им у Родышевского книгу – казанье иеромонаха Симона Кохановского на день Благовещения пресвятыя Богородицы, и оную книгу помнится ему он к тому Родышевскому не послал, а удержал у себя для чтения.

Не выведавши ничего у Яковлева, сделали опять допрос Родышевскому. Родышевский показал, что писал к Яковлеву, требуя у него милости, чтоб Яковлев о свободе его, где может, постарался; а защитником святой церкви написал того Яковлева, ласкаясь к нему, чтоб лучше, ежели может где, о свободе его попросил; а защищения святой церкви никакого от онаго Яковлева он не видал, и о свободе его Яковлев у кого просил ли, того он не знает; а о книге того Яковлева просил, чтоб возвратил ему вышепоказанные Кохановского предики.

Тайная канцелярия этим не удовлетворилась и требовала новых показаний. На этот раз Яковлев вспомнил, что когда Родышевский держан был в Симонове монастыре (в 1730 г.), то он получил от него письмо, чрез келейника его, в котором он просил о представлении этого посланца, вместе с прошением Родышевского, покойной царевне Прасковье Иоанновне, чтоб ему Родышевскому из-под караула получить свободу, также и о неоставлении его милостынею. Яковлев, взявши письмо, сказал, что ему до него нет дела и что представлять того келейника к великой княжне с прошением он не может: с тем тот келейник от него и пошел. Родышевский подтвердил показание Яковлева.

Келейник его Максимов подтвердил показания Яковлева и Родышевского. За это вмешательство не в свое дело Кабинет отправил его, 21 марта 1733 г., в Военную коллегию для написания в солдаты и посылки в низовый корпус.

Так как дело Родышевского тесно связывалось с делом Аврамова и, кроме того, некоторые показания Осипа и Яковлева прямо относились к Аврамову, то Кабинет опять принялся за него, между прочим и для того, чтобы кончить иверское дело. Сделавши свод всех показаний Осипа, Яковлева, иеромонаха Иакова и прочих на Аврамова, и не зная, как их распутать и какое вывесть из них заключение, Кабинет отправил их к Феофану. Феофан составил из них вопросные пункты Аврамову и при письме отправил в Кабинет. «Известное, сообщенное мне, письмо по важностям, к следствию усмотренным, означил я числами для скораго сношения с учиненными допросами. А в письме оном, в самом начале его, усматриваю знатное в показании годов погрешение, а именно: сказал разстрига (Осип), что с 1731 г., с октября месяца, приходил Аврамов к троицкому архимандриту Варлааму; а то – ложь, ибо тогда уже Аврамов за арестом был, понеже дело сие объявилось 1731. года в феврале месяце, и скоро тогда же Аврамов заарестован, и потому того-ж 1731г. в октябре месяце проезжаться не мог; либо же в годовом числе погрешено и вместо 1730 положен 1731 год; либо Аврамов, выкрадуясь из-за ареста, часто ездил: но в сем не много важности. Другое, по моему мнению, яко преважное и к настоящему следствию весьма нужное, примечаю я в оном же письме при числе 7-м, а именно: сказал разстрига, что Родышевский сочинял книгу О правлении царств, и якобы о сочинении такой книги слышал он, разстрига, от Аврамова. И сие мне кажется к обнажению автора новоподметнаго мятежнаго письма весьма нужное. И если бы книгу оную, Родышевскаго, увидеть нам: то увидели бы, надеюсь, и по материи и по штилю не малое с новоподметным письмом сходство и соличие, и не много-ль из Родышевскаго книги вошло кое-что в письмо подметное. Того ради предлагаю при сем мое мнение, что упомянутой О правлении царств книги надлежит всячески искать и у кого прилично требовать и домогаться. Смиренный Феофан, архиепископ новгородский. Ноября 4 дня, 1732 года».

«Р. S. Прилагаю при сем и вопросы, к следованию подметнаго письма, по мнению моему, потребные. О пунктах, вчера мне ввечеру присланных (по иверскому делу) маленько еще мнения моего подождать прошу».

«Михаилу Аврамову допросные пункты. Допрос предословный, вместо увещания к ответам истинным, на вопросы следующие. Понеже ты, как в деле сем заарестован стал, не однократно покаяннаго исповедания и святаго причастия требовал и тем являл ты благочестие твое; если же оное не притворное и не лицемерное благочестие твое, то должен ты все на следующее допросы показать по сущей правде; а ежели что солжешь, то явится твое благочестие притворное и лукавое, а совесть твоя безбожная, и за то самое – если явится – ты ныне какой казни самаго тебя достойна судишь, покажи письменно наручною сказкою».

«Допросы по делу. 1) В известном сем, от вас затеянном действии (которое в 1731 г. явилось, а ныне и больше), с кем ты входил в общество и беседы о сем, а наипаче не сообщали ли ты о сем особам знатными, и до кого из знатных лиц именно ты прихаживал и об сем имел разговоры, и как часто и что советывали? 2) Об освобождении Родышевскаго ты старался ли и у кого именно, и об том, что ты ходишь к кому и стараешься, другому кому-нибудь ты объявлял ли и кому именно, и как письменно, так и словесно? 3) О книге печатной – Камень Веры – с кем ты имел разговоры и в какой силе, и мог ли ты известно узнать, что в оной книге все совершенно истинное и непогрешительное написано, или нечто ложное и противное обретается; и если мог то познать ты и познал, а противное твоему суждению ясно тебе покажут, и ты за то какого наказания судишь быть тебя достойна? Ежели ты так совершеннаго знания иметь не мог и не можешь, паки должен ты показать: коей казни повинна себе творишь за таковое твое дерзновение, что ты, по некоему твоему мнению или догаду или по злобе, дерзнул книги судить? Тоже внушить бы ему и о суждении человек, кто ему правый и кто неправый учитель. 4) Об ответе на письмо к французским богословам знаешь ли ты и имел ли, или и доселе имеешь ты, оный ответа и где оный ныне, и ведаешь ли ты чьего он сочинения, и где и от кого ответа тот ты получил и каковое твое об нем разсуждение, и не давал ли ты кому оный ответ вновь переделать поплодовитее и пояснее, и если давал, чего тебя за так злое коварство и вымыслы судишь быть достойным? Еще же ты показать должен, кому ты оный ответ для переделки давал именно, и что сделано и для чего, и кто еще другие о переделке онаго ответа ведали и что о том разсуждали, и знаешь ли ты, что оный ответ, а не другой какой, послан к упомянутым богословцам? 5) О известной тетрадке с кем ты именно, чтоб оную объявлять кому или не объявлять, имел разсуждение и с каковым намерением? 6) До благополучной ея императорскаго величества коронации сочинял ты каковое письмо во образ челобитной, требуя, чтобы до того действия не допускать архиерея новгородскаго, и предлагал ты в том письме за резон, что будто бы Петр II умре для полученной от того архиерея коронации; и если ты писал то, и с чего о том печальном случае ты ведал, что он стался от упомянутаго чрез упомянутую персону действия? Да тож самое письмо твое кому из знатных и незнатных особ показывал или вручал, и с каким намерением, и не имел ли ты о том откровения и когда и в каковый образ? NB. Плутовство сие весьма богопротивное – недоведомыя судьбы Божии так толковать, аки бы ему сам. Бог открыл. 7) Ведал ли ты, что Родышевский сочинял книги О монашестве и О правлении царств, и что в оных книгах написано, и где книги оныя? 8) Челобитныя к лицу ея императорскаго величества, тако-ж и советныя письма на малых ерлычках, от Родышевскаго к тебе были-ль присланы, и ты что по тому сделал, и челобитныя оныя, тако-ж и малые ерлычки, где ныне? 9) В бытность в Москве смоленскаго епископа Вишневскаго ты бывал ли у него, и сам ли или с кем другим и с кем именно, тако-ж и у архимандрита Малиновскаго, и что о вышних в сем деле промыслах с оными разговаривал и кто еще у них, как у обоих совокупно, так и у одного и другаго порознь, бывал с тобою вместе и без тебя, и что ты от оных сообщений узнал дельное? 10) Где и когда видался ты с старцами киевопечерскими и с которыми именно и колькрат то было, и о чем разговоры у вас были и что от них получил ты ведения достойное? 11) С Александром Яковлевым давно-ль ты знаешься и в каковых делах ты с ним сообщался, и ведал ли ты о бывшем его в 1718-м году деле важном, тако-ж и о публичном его наказании того-ж года бывшем, и что ты о том разсуждал? А в ныешнем затеенном вашем дествии каковые ты с оным Яковлевым имел разговоры и советы и пересылки, и каковыя ты ведал и видел его сочинения и из разных книг выписки, и сам ты что к тому в помощь произносил словесно и письменно, и как часто с оным Яковлевым сходился ты наедине или при других, и при ком именно, и что впредь делать от вас намерено было?»

Пункты допросные Аврамову к испытанию о новоподметном мятежном письме, по мнению моему потребные. 1) Известно, что ты на некие от иностранных в Россию принятые обычаи, строения, порядки и проч. нарекал, рнясь, что оные и от ея императорскаго величества не отставлены. Должен же ты показать, на какия дела и действия именно нарекал ты и где, и с кем или при ком, и в какой силе и намерении? А если в том ты не повинишься, а ясно тебе о нареканиях твоих докажут, какому осуждению повинна себя ныне, представляешь? (Здесь же помнить надлежит о написанном в большой зале потолоке, о маскараде и о комедиях; тако-ж домогаться, чтоб показал, в какой силе писана известная книжица О правлении царств и где она ныне; а о той книге упоминается в первых допросах в 7-м пункте). 2) О исправлении упомянутых обычаев (которое по вашему мудрованию потребно и нужно есть), что ты разсуждал и каких способов приискивал, и с кем то делал, и что вам лучшее к сему показалось, и каковым словесным или письменным увещанием ея императорское величество от оных обычаев наряжался ты отводить, и с кем и от кого, и где письмо от вас к делу сему сочиненное? 3) Угодно к сему, кажется, выбрать некия речи из трех, четырех или и больше мест новоподметнаго пасквильнаго письма, и ему прочитуя спрашивать, когда он и где и от кого таковыя речи слышал или чёл, да и сам оных не писал ли»?

Это – допросные пункты Аврамову о подметном письме. Но еще неконченным оставалось иверское следствие. Через два дня после тех пунктов, именно 6 ноября, Феофан представил в Кабинет свое мнение по делу иверского следствия и составленных по нему в Кабинете вопросов Аврамову.⁴⁰¹

Аврамова взяли из иверского монастыря в Тайную канцелярию. 6 ноября он сделал показания по всем вопросам Феофана; но не объявил ничего, что могло бы обнаружить участие его в сочинении подметного письма или в каких нибудь сношениях с виновниками, которых, по крайней мере, подозревали в этом. Он сказал, с какого случая начал иметь старание о Родышевском, приносил к нему книги, которые брал у своего тестя Макарова, и знал о сочиняемых им возражениях. С Яковлевым он знаком лет с двадцать, но никаких дел с ним не имел. Все это однакож мало оправдывало подозрения Кабинета. А потому показания Аврамова ускорили только окончание совершенно случайного в его процессе иверского дела. Несчастный начальник и некоторые монахи и караульные служители дорого поплатились за сделанное ему послабление в аресте. Виновней всех оказался иверский архимандрит Серафим.⁴⁰² Мы уже упомянули выше, что Бухвостов предостерегал его насчет арестанта. Однакож он как будто не обращал на это внимания. По приезде его, прежний архимандрит принес к нему указы: первый о присылке арестанта в иверский монастырь, второй о перемене у него караула. Серафим не принял указов, сказав, что уже приехал офицер Юрьев: для чего ему прежде не показали тех указов? А теперь поздно, не нажить бы беды.

Феофан заметил на это показание: «в какой же вине быть за принятие указа? Вина великая указа не принимать. Видимое се плутовство! Нарядился арестанту служить, да мешал тому государев указ. И того ради указа того не хотел принимать». Сержант приходил спросить: как содержать арестанта и пускать ли в баню? Серафим спросил: как прежде? «Прежде пускали». Серафим велел спросить у прежнего архимандрита, для того, что в недолгое время по приезде он еще не осмотрелся, а сам о том арестанте в то время и после аккуратно не исследовал и указов не спрашивал за сущим своим в короткость времени недознанием и простотою. (Феофан заметил: «в вину себе ставит, что указов не спрашивал за краткостью времени и недознанием и простотою; а когда подавали ему указ, не хотел принимать»). Узнает ли он капрала по лицу? Нет («Сие говорит он – писал Феофан – чтоб ложь его обличена не была»). Серафим принадлежал к феофановой епархии и потому, по взятию его в С.-Петербург, содержался в феофановом доме под строгим караулом. После того, как собранные от него показания найдены неудовлетворительными, Феофан без дальних церемоний составил о нем решение: «мая 17-го дня 1733 года, архимандрита Серафима архимандрическаго и иеромонашескаго чина лишаем, для того, что он изрядный арестанту потатчик и угодник показался и потому ея императорскому величеству не верен, как видно по делу сему, в котором и само собою воровство его явно, и еще отговорки его лживыя и безстудныя тож яснее обличают; да и сверх того великое егож государевых указов презорство явилось, понеже он принесенных и себе подаемых ея и. в. указов не принял. Да и не первая се его к природным государям своим неверность. Понеже и прежде сего присланных к нему в бежецкий антонов монастырь солдат, для неисходнаго их тамо содержания по имянному бл. и вечнод. п. государя Петра I-го указу (котораго о получении и исполнении он Серафим и подписался), нарочно распустил с награждением, что все известно из дела в разряде архиерейском имеющагося, 1722 и 1723 годов. По лишении же упомянутых чинов, определяем быть ему в александрове-свирском монастыре в простом братстве. Но прежде – дела сего копию с нашими примечаниями подать при доношении в Тайную канцелярию немедленно. И если туда Серафима не востребуют, то послать его в определенное место».⁴⁰³ Тайная канцелярия 2 августа утвердила приговор Феофанов. И пошел Серафим Степаном Савиновым в свирский монастырь в заточение.⁴⁰⁴

Еще прежде (22-го марта 1733 года) решено дело других участников этого дела. Духовника иеромонаха Исаию приказано бить плетьми и сослать в дальний монастырь; капрала Козлякова и караульщика Щапа бить плетьми и освободить. А что иеромонахи вынимали части, по просьбе Аврамова, за здравие ея величества, следствия не производить, понеже о том известно ея величеству. Аврамов остался в Тайной канцелярии.