Беседа 6. Толкование на Песн. 3, 1–8

Песн.3:1. На ложи моем в нощех исках егоже возлюби душа моя, исках Его, и не обретох Его, воззвах Его, и не послуша мене.

Песн.3:2. Востану убо, и обыду во граде, и на торжищах, и на стогнах, и поищу, егоже возлюби душа моя: поисках Его, и не обретох Его, звах Его, и не послуша мене.

Песн.3:3. Обретоша мя стрегущии, обходящии во граде: видесте ли, егоже возлюби душа моя?

Песн.3:4. Яко мало егда преидох от них, Дóндеже обретох, егоже возлюби душа моя: удержах Его, и не оставих Его, Дóндеже введох Его в дом матере моея и в чертог заченшия мя.

Песн.3:5. Заклях вас, дщери иерусалимския, в силах, и в крепостех сельных: аще подвижете и воздвижете любовь, Дóндеже аще восхощет.

Песн.3:6. Кто сия, восходящая от пустыни, яко стебло дыма, кадящее смирну и ливан, от всех благовоний мироварца?

Песн.3:7. Се одр Соломонь, шестьдесят сильных окрест его от сильных Исраилевых:

Песн.3:8. вси имуще оружия, научени на брань, муж, оружие его на бедре его, от ужаса в нощех.

В настоящем чтении из Песни песней снова научаемся великим и возвышенным догматам, потому что повествование невесты есть любомудрие, тем, что повествует она о себе, обучающее, какими пред Божеством надлежит быть любителям премирной Лепоты. А что дознаем из предложенных словес, то подобно следующему – ибо, думаю, наперед надлежит изложить смысл, заключающийся в речениях, а потом уже привести богодухновенные сии изречения в связь с обозренным прежде – итак (если сказать, выразившись кратко), в сказанном открывается некое следующему подобное учение: естество существ, по самому высшему разделу, состоит из двух частей: одна часть – существа чувственные и вещественные, а другая – существа духовные и невещественные. Чувственным называем все, что постигаем чувствами, а духовным, – что не подлежит чувственному наблюдению. И естество духовное не имеет пределов и неопределимо; а чувственное, без сомнения, объемлется некиими пределами. Ибо кроме того, что всякое вещество различается по количеству и качеству, усматриваемые в нем объем, наружный вид, поверхность и очертание делаются пределом составляемого о нем понятия, так что исследывающий вещество ничего сверх этого не может заимствовать из своего представления. А духовное и невещественное, будучи свободно от подобного ограждения, ничем не ограничиваемое, не знает предела. Но и естество духовное делится также двояко: как есть несозданное Естество, творящее существа, всегда сущее тем, что Оно есть, всегда Само Себе тождественное, не приемлющее никакого приращения и не допускающее умаления благ; так и естество, приведенное в бытие сотворением, всегда обращает взор к первой Причине существ, и причастием Сей вечно преизбыточествующей Причины соблюдается в добре, и некоторым образом непрестанно созидается, в следствие приращения благ изменяемое в нечто большее, так что и в нем не усматривается какого-либо предела, и возрастанию его в наилучшем не полагается никакой границы, а, напротив того, настоящее благо, хотя бы казалось оно особенно великим и совершенным, всегда и непрестанно служит началом высшего и большего. Посему и в этом оправдывается апостольское слово, когда естество, простираясь «в предняя», в забвение приходит о достигнутом прежде (Флп. 3, 13). Ибо всегда нечто большее, в преизбытке находимое добрым, к себе привлекая расположение причащающихся, не позволяет обращать взор к прошедшему, чрез наслаждение тем, что предпочтительнее, устраняя памятование о том, что ниже по достоинству. Посему, как думаем, такова мысль, которой научает нас невеста любомудрием своего повествования. Но время уже сперва припомнить самую букву богодухновенных словес, а потом заключающийся в речениях смысл привести в связь с обозренным прежде.

«На ложи моем в нощех исках егоже возлюби душа моя, исках Его, и не обретох Его, воззвах Его, и не послуша мене. Востану убо, и обыду во граде, и на торжищах, и на стогнах, и поищу, егоже возлюби душа моя: поисках Его, и не обретох Его. Обретоша мя стрегущии, обходящии во граде: видесте ли, егоже возлюби душа моя? Яко мало егда преидох от них, Дóндеже обретох, егоже возлюби душа моя: удержах Его, и не оставих Его, Дóндеже введох Его в дом матере моея и в чертог заченшия мя» (Песн.3,1–4). Почему же в сказанном находим мысли, обозренные нами прежде догматически? В предшествующих восхождениях к Слову невеста при каждом совершившемся приращении изменяема была всегда к лучшему, и никогда не останавливалась на приобретенном ею благе. То уподоблена коням, ниспровергшим египетского мучителя; то еще по убранству на шее приравнена монистам и горлицам. Потом, как бы не удовольствовавшись сим, восходить еще к высшему; ибо по сладости нарда познает Божественное благоухание. Но и на сем не останавливается, а напротив того, и Самого еще Возлюбленного, как некий благовонный аромат, примыкает к себе посреди словесных сосцов, из которых источает вошедшие во вместилище сердца Божественные учения. После сего делает плодом своим Самого Делателя, именуя Его гроздом, который в цвете своем благоухает чем-то сладостным и приятным. И, достигнув такого возраста вследствие таковых восхождений, называется доброю, делается искреннею, и красота очей ее уподобляется голубям. Потом поступает еще к большему; потому что, соделавшись более острозрительною, дознает красоту Слова, и дивится, как, подобно доброй сени, нисходит Оно на одр дольней жизни, осененное вещественным естеством человеческого тела. При этом описывает в слове дом добродетели, для крыши которого пригодным веществом служат кедр и кипарис, не принимающие гнилости и тления, чем и объясняется в слове постоянство и непреложность расположения к добру. При этом сравнительно показывается и видоизменение ее в отношении к лучшему; представляется она крином в тернии; а также и ею усматривается различие Жениха с другими; потому что именуется Он яблонию посреди бесплодного леса, которая красуется доброцветностию плодов, и под тень которой пришедши невеста бывает в доме вина, утверждается «в мирех», полагается в плодах яблони, прияв в сердце избранную стрелу, и от сладостного уязвления сама делается опять стрелою в руках Стрельца, потому что левая рука направляет вершину к горней цели, а правая удерживает стрелу при себе. После сего, как достигшая уже совершенства, и прочим изображает в слове свое усердие к Любимому, и их каким-то заклинанием возбуждая к любви.

Посему, кто не скажет, что душа, столько возвысившаяся, находится на самом крайнем пределе совершенства? Однако же, конец достигнутого прежде делается началом руководства к высшему. Ибо все оное признано звуком гласа, посредством слуха, обращающего душу к созерцанию таинств; и она начинает видеть Любимого, являющегося очам в ином виде; потому что походит Он на серну и уподобляется молодому оленю. И сие явление не стоит неподвижным для нашего взора на месте своем, а напротив того, скачет по горам, с окраин перескакивая на вершины холмов. И снова невеста приводится в высшее состояние: когда пришел к ней другой глас, которым побуждается оставить тень стены, стать под открытым небом, и упокоиться «в покрове каменне, близ предстения» (Песн. 2, 14), и насладиться весеннею красотою, собирая и цветы этого времени года зрелые, красивые и годные к «обрезанию» (Песн. 2, 12), и все, что только наслаждающимся дарит весна для наслаждения, при мусикийском пении птиц. И невеста, став от сего еще совершеннее, признает себя достойною явно увидеть лице Вещающего, и от Него принять слово, не чрез других уже произносимое. При сем справедливо снова ублажить душу, сим высоким восхождением пришедшую на самую вершину вожделеваемого. Ибо кто примыслит для блаженства что-либо большее сего – видеть Бога? Но и это, как составляет конец достигнутого прежде, так делается началом надежды высших благ. Ибо невеста снова слышит глас, повелевающий ловцам, для спасения словесных виноградов, изловить портящих плоды зверей – оных малых лисиц. И когда сие сделано, начинается взаимное перехождение одного в другого, и Бог бывает в душе, и душа также переселяется в Бога. Ибо говорить невеста: «Брат мой мне, и аз» (Песн. 2, 16) в Нем, пасущем в кринах, и человеческую жизнь из подобных тени представлений преложившем в действительность существ. Видишь ли, на какую высоту вступила невеста, по пророческому слову, приходя «от силы в силу» (Псал. 83, 8)? Она достигла, кажется, самого верха в надежде благ; ибо что выше сего – пребывать в Самом Любимом, и в себя восприять Любимого? Однако же, и сего достигши, снова сетует, как имеющая нужду во благе, и как не получившая еще предмета своего вожделения, затрудняется, огорчается, и такое затруднение души объявляет, пересказывая о том всем, описывая в слове, как находила искомое.

Все же сие дознаем из обозрения предложенных нами речений, из которых ясно научаемся, что и величие естества Божия не ограничивается никаким пределом, и никакая мера ведения не служить таким пределом в уразумении искомого, за которым надлежало бы любителю высокого остановиться в стремлении «в предняя»; а напротив того, ум, высшим разумением восходящий к горнему, находится в таком состоянии, что всякое совершенство ведения, достижимое естеству человеческому, делается началом пожеланию высших ведений.

С точностию вникни в предлагаемое обозрению слово, выразумев наперед то, что чувственное изображение в слове есть брачный чертог, и что брачное некое учреждение представляет обозрению такие предметы, любомудрие о которых, значения сих понятий перелагая в нечто чистое и невещественное, посредством представляемого ими, излагает догматы, загадочным смыслом того, что делается при сем, воспользовавшись также к уяснению раскрываемого учения. Посему, так как слово душу представило невестою, от всего же сердца, от всей души и всею силою любимый ею Бог именуется Женихом; то в следствие сего душа, пришедши, как думала, на самую вершину уповаемого, и помыслив о себе, что уже в самом тесном единении с Возлюбленным, совершенное приобщение блага именует «ложем», и «нощию» называет время тьмы, именем же ночи указывает на созерцание невидимого, подобно тому, как созерцал Моисей, быв во мраке, «идеже бяше Бог» (Исх. 20, 21), как говорить Пророк, «положивый тму закров Свой, окрест Его» (Псал. 17, 12). В сию-то тьму поставленная душа научается тогда, что от достижения совершенства она столько же далека, как и не приступавшие еще к началу; ибо говорит: как сподобившаяся совершенства, уже как бы на ложе каком упокоеваясь в постижении познанного, когда, оставив чувствилища, пребывала я внутри невидимого, когда объята была Божественною нощию, ища Сокровенного во мраке, тогда, хотя имела я любовь к Возлюбленному, но это Любимое мною улетало из объятия помыслов. Искала я Его «на ложи моем в нощех», чтобы познать, какая Его сущность, откуда ведет начало, чем оканчивает, в чем Его бытие, но «не обретох Его» (Песн. 3, 1), звала Его по имени, какое только можно мне было изобрести имя для Неименуемого, но не было имени, значение которого касалось бы Искомого. Ибо как званием по имени мог быть обретен, Кто «паче всякого имене» (Флп. 2, 9)? Посему-то говорить невеста: «воззвах Его, и не послуша мене» (Песн. 3, 1). Тогда познала я, что великолепию, славе и святыне Его нет конца. Посему-то снова восстает и озирает мыслию духовное и премирное естество, которое именует «градом». Вот, – говорит, – Начала, Господства и поставленные для Властей Престолы (это «торжество» небесных, (Евр. 12, 23), которое именует она «торжищем», это необъятное числом множество, которое означает именем «стогн»), не найдется ли между ними Любимое? Посему невеста, разыскивая, обошла весь ангельский чин, и когда в обретенных благах не увидела Искомого, так стала рассуждать сама с собою: не постижимо ли хотя для Ангелов Любимое мною? и говорить им: не «видесте ли» хотя вы, «Егоже возлюби душа моя?» (Песн. 3, 3) Пoелику же молчали на такой вопрос, и молчанием показали, что и для них непостижимо Искомое ею, то, когда пытливым умом обошла весь оный премирный град, и от духовных и бесплотных существ не узнала Желанного, тогда, оставив все обретаемое, таким образом, признала Искомое по одной непостижимости того, что Оно такое; потому что в сем Познаваемом всякий постижимый признак служит для ищущих препятствием к обретению. Посему говорит: «мало егда преидох от них» (Песн. 3, 4), оставив всю тварь, и прошедши все умопредставляемое в твари, миновав всякий доступный путь, верою «обретох» Любимое, и уже не выпущу из объятия веры Обретенного, держась Его, пока не будет внутри «чертога» моего. А чертог, без сомнения есть сердце, которое тогда делается вместительным для Божественного вселения, когда возвращается в состояние, в каком было первоначально при образовании своем «заченшею». И, конечно, кто под именем «матери» будет разуметь первую причину нашего устроения, тот не погрешить. Но время Божественные вещания снова предложить в буквальном их чтении, чтобы речения сии применить к обозренному. «На ложи моем в нощех исках егоже возлюби душа моя, исках Его, и не обретох Его, воззвах Его, и не послуша мене. Востану убо, и обыду во граде, и на торжищах, и на стогнах, и поищу, егоже возлюби душа моя: поисках Его, и не обретох Его. Обретоша мя стрегущии, обходящии во граде: видесте ли, егоже возлюби душа моя? Яко мало егда преидох от них, Дóндеже обретох, егоже возлюби душа моя: удержах Его, и не оставих Его, Дóндеже введох Его в дом матере моея и в чертог заченшия мя» (Песн.3,1–4). После этого невеста снова по человеколюбию беседует со дщерями иерусалимскими (которых прежде сравнительно по красоте с невестою, уподобленною крину, Слово наименовало тернием) и, заклиная силами мира, возбуждает к равномерной любви, чтобы изволение Жениха и на них оказалось действенным. Но в предшествовавших беседах говорено было, какой это мир, в котором сии крепости и силы, и какое это изволение Любимого от всего сердца и от всей души, и потому нет потребности снова длить слово о том же, когда обозрен уже нами смысл сих речений, достаточно объясняющий разумеемое в сем месте. Напротив того, поступим к продолжению слова, если только возможно будет и нам взойти с этою совершенною голубицею, воспаряющею в высоту, и услышать голос друзей Жениховых, в чудо вменяющих восхождение ее от пустыни, которое тем паче увеличивает изумление в зрителях, что пустыня производить подобную, так что уподобляется она красоте дерев, возращенных в пустыне испарениями благоуханий; а благоуханиями были смирна и ливан. Вместе с испарением их восставала и восходила вверх какая-то пыль утонченных ароматов, так что вместо сей пыли, растворенной в воздух, было разлияние тонких ароматных частиц, от чего пыль подымалась прямо ввыспрь. Читается же сие так: «кто сия восходящая от пустыни, яко стебло дыма кадящее смирну и ливан, от всех благовоний мироварца?» (Песн. 3, 6).

Если кто с точностию вникнет умом в сказанное, то найдет истину учения, какое мы предуразумели. Как в зрелищных представлениях, хотя одни и те же показывают в действии данную им историю, однако же зрители об изменяющих разными личинами на себе вид думают, что являются совершенно другие, и в являющемся теперь рабом и частным человеком вскоре потом видят витязя и воина, и он опять, оставив наружность подчиненного, принимает на себя вид военачальника, или даже облекается в образ царя: так и преспевая в добродетели, не всегда с теми же отличительными чертами остаются, по причине вожделения высших благ, преобразующиеся «от славы в славу» (2Кор. 3, 18); а напротив того, непрестанно, по мере преспевающего в каждом совершенства сих благ, просиявает особая некая свойственная жизни черта, из одной изменяемая в другую, по причине приращения благ. Посему, кажется мне, удивляются видимому друзья Жениховы, которые еще прежде знали невесту доброю, да и «доброю в женах»; а после того убрали красоту ее «подобием злата с пестротами сребра» (Песн. 1, 10). Теперь же, не усматривая в ней ни одного из прежних признаков, но отличая по высшим приметам, дивятся не только восхождению, но и тому, откуда могла придти. Ибо сие служит к усилению изумления, что видят восходящею одну, и видимое уподобляется роще дерев. Им представляется, что видят выбегающие и вырастающие в высоту «стебла». Питает же стебла сии не тучная какая-либо и орошенная, но сухая, жаждущая, пустынная земля. Посему, в чем же укореняются стебла сии, и из чего растут? Корнем для них служит ароматная пыль, а поливкою – испарение благоуханий, орошающее рощу сию благовонием. Сколько слово сие заключает в себе похвал той, о которой засвидетельствовано подобное сему? Ибо то, что друзья Жениховы спрашивают друг друга о представшей их взорам, как об являющейся в ином виде, а не в прежнем образе, служит совершеннейшею похвалою преспеяния в добродетели, свидетельствуя о великом изменении и превращении в невесте к лучшему. Ибо вот слова удивляющихся, вменяющих в чудо этот, вопреки обычному виду цветущий образ: «сия восходящая от пустыни» (Песн. 3, 6), как прежде мы видели, была черна, как же сложила с себя очерненный образ? От чего белоснежным блистает у нее лице? Пустыня, как видно, причиною сего; она сделала то, что невеста, подобно некоему отпрыску, дала побеги в высоту; пустыня претворила ее в такую красоту. Ибо не по случайному какому стечению обстоятельств, и не по безрассудному какому жребию произошло восхождение ее на высоту; напротив того, собственными трудами, воздержанием и попечительностию приобрела красоту. Так некогда и душа Пророка соделалась жаждущею Божественного источника, потому что «плоть» его, став «пустою, непроходною и безводною», ощутила в себе Божественную жажду (Псал. 62, 2). Посему и невеста тем самым, что восходит от пустыни, представляет о себе свидетельство, что внимательностию и воздержанием вошла на великую и значительную высоту, и чрез это соделалась чудом для друзей Жениховых, которые красоту ее объясняют многими подобиями, потому что одним и объять всего не возможно. И сперва уподобляют изящество ее «стеблу», и стеблу не одному, но делается уподобление примечаемых в ней чудес множеству дерев, чтобы изображением рощи указывалось на многовидность и разнообразие добродетелей. Потом в образ красоты берется кадильный дым, и притом не простой, но срастворенный из «смирны» и «ливана», чтобы в одно сливалась приятность их испарений, которыми изображается красота невесты. Новою для нее похвалою служит соединение сих ароматов. Смирна употребляется при погребении тел, а ливан по некоей причине освящается в честь Богу. Посему намеревающийся посвятить себя на служение Богу не иначе будет ливаном, воскуряемым Богу, как разве соделается прежде смирною, то есть, умертвит «уды свои, яже на земли» (Кол. 3, 5), спогребшись Приявшему за нас смерть, и умерщвлением удов на собственную свою плоть восприяв ту смирну, которая употреблена при погребении Господа (Иоан. 19, 39). А по совершении сего всякий вид благоуханий добродетели, раздробленных, как бы в ступе какой, в колесе жизни, производит из себя ту сладостную пыль, которую прияв с дыханием, благоуханным делается тот, кто исполнен умащенного миром духа.

После свидетельства о красоте невесты, друзья Жениховы, уготовители чистого брачного чертога, невестоводители непорочной невесты, показывают ей красоту царского одра, чтобы тем паче привести невесту в вожделение Божественного и пречистого сожительства с Царем. Вот описание царского одра, на который указывая невесте, представляют ее взору изображаемое в слове; ибо говорят: «се одр Соломонь, шестьдесят сильных окрест его от сильных Израилевых, вси имуще оружия, научены на брань: муж, оружие его на бедре его, от ужаса в нощех» (Песн. 3, 7–8). Что сего сказания об одре нет в истории, ясно будет всякому из повествуемого о Соломоне в смысле плотском. Слово со всею точностию описало его дворец, трапезу и прочий образ жизни в продолжение царствования, но об одре не сказало ничего нового и особенного; почему по всей необходимости должно не останавливаться в толковании на букве, но при тщательнейшем некоем наблюдении, отступив мыслию от вещественного значения выражений, обратить речь к духовному обзору. Ибо какое украшение для брачного одра составят шестьдесят оруженосцев, у которых все сведения – военные страхи, а наряд – примкнутое при теле оружие и окружающий их ночной ужас? Писание словом «ужас», какой, как говорит оно, бывает при сих оруженосцах, указывает на исступленную боязнь, происходящую от каких-то ночных страхований. Посему всячески должно отыскать в сих речениях какой-либо смысл, сообразный с обозренным прежде. Какой же это смысл? Кажется, что Божественная красота имееть в страшном достолюбезное, делающееся видимым по противоположности красоте телесной: ибо в телесной красоте влечет к вожделению, что приятно и усладительно на взгляд и далеко от всякого страшного и раздраженного расположения, а оная пречистая красота есть страшное и изумляющее мужество. Пoелику страстное и нечистое вожделение телесное, имеющее себе место в плотских членах, как разбойничье какое скопище, строит козни уму, и, уловив его в свою волю, нередко отводит в плен, а это враждебно Богу, потому что, как говорит Апостол, «мудрование плотское вражда на Бога» (Рим. 8, 7), то следует любви Божественной происходить от противоположного телесному вожделению, так что, если последним правят во всем вольность, изнеженность и прихотливая роскошь, то устрашающее и изумляющее там мужество делается пищею Божественной любви. Ибо когда мужественное раздражение приведет в ужас и обратит в бегство засаду сластолюбия, тогда откроется чистая красота души, неоскверняемая никакою страстию телесного вожделения. Посему-то брачный одр Царя по необходимости окружается оруженосцами, которых опытность в военном деле и готовый при бедре меч производят ужас и изумление в омраченных помыслах, подстерегающих ночью и «во мраце состреляющих правыя сердцем» (Псал. 10, 2).

А что вооружение остеняющих собою одр истребительно для нечистых удовольствий, это сделается явным из описания, в котором слово говорит: «вси научени на брань: муж, оружие его на бедре его» (Песн. 3, 8). Ибо действительно, имея при бедре привешенный меч, знающим можно, как надлежит, вести брань с плотию и кровию. Да и не несведущий в понятиях и загадочных речениях Писания по упоминанию о бедре понимает, конечно, означаемое, а именно, что меч есть Слово. Посему, кто препоясан сим страшным оружием (разумею меч целомудрия), тот достолюбезен для нетленного одра, есть один от «сильных Израилевых», и достоин быть включенным в список шестидесяти.

Не сомневаемся же, что и число сие имеет некое таинственное значение; но это явно тем одним, кому благодать Духа открывает сокровенные тайны. А мы утверждаем, что хорошо довольствоваться с первого взгляда усматриваемыми понятиями в слове, как узаконяет Моисей о Пасхе, чтобы употребившие в снедь снаружи видимые мяса не касались с пытливостью скрытого в костях неясности (Исх. 12, 10). Если же кто вожделевает сокровенных мозгов слова; то пусть просит у Открывающего сокровенное достойным. Впрочем, чтобы не показалось, будто бы обходим слово без упражнения в нем, и не радим о Божией заповеди, повелевающей «испытывать Божественные Писания» (Иоан. 5, 39), сказанное о шестидесяти рассмотрим так. Двенадцать жезлов, по числу колен Израилевых, берутся Моисеем по повелению Божию; но всем предпочтен один – как один из всех прозябший. Еще Иисусом Навином берутся из Иордана камни в равном числе с коленами Израильскими, и ни один из них не отринут; потому что все равночестно приняты во свидетельство таинства на Иордане. В сих повествованиях большая есть последовательность; ибо слово показывает некоторое преспеяние народа в усовершенствовании себя, так что в начале законодательства нашелся один живой и прозябший жезл, прочие же отринуты, как сухие и бесплодные; но по прошествии долгого времени, когда Израильтяне достигли точнейшего уразумения законных им предписаний, так что поняли и приняли вторично совершенное над ними Иисусом обрезание, и когда каменный нож отъял у них все нечистое (конечно же, разумный слушатель понимает означаемое камнем и ножом): тогда, по утверждении в них законной и добродетельной жизни, как и естественно было ни один из камней, взятых во имя колен Израильских, не оказался отринутым. Пoелику же всегда надлежит домогаться приращения благ, то, когда прошло время, и сил у Израиля стало больше, ибо в предлагаемых нам изречениях Слово говорит о «сильных Израилевых», тогда берется уже не по одному камню, или по одному жезлу, от колена, но, вместо жезлов или камней, от каждого колена по пяти мужей воителей, «наученых на брань от сильных Израилевых», вооруженных мечем, остеняющих собою Божественный одр, из которых посему ни один не бывает отринут, потому что пять делаются начатком каждого колена, а это число, двенадцать раз само с собою сложенное, дает полное число шестидесяти. Посему надобно, чтобы от каждого колена пять страшных оружеборцев стали хранителями царского одра, так что если бы не доставало до пяти, то не полное число не было бы и принято. Но нельзя ли, наконец, отважиться на рассуждение о том, почему от каждого колена вооружаются пять воинов, чтоб стать стражами царского одра, и почему каждый из сих пяти по вооружении, привесив к бедру меч, делается страшным для противоборствующих? Или очевидно, что единый камень заменяют сии пять оруженосцев, служа каждому чувству, имеющему при себе, на поражение сопротивников, приличный ему меч? Меч ока – всегда взирать ко Господу, смотреть прямо и не оскверняться никаким нечистым зрелищем. Оружие также слуха – слышание Божественных учений и то, чтоб не принимать никогда слухом суетного слова. Так можно и вкус, и осязание, и обоняние вооружить мечем воздержания, обороняя, чем следует, каждое из чувств. От сего оцепенение и ужас поражают потемненные помыслы, для которых удобным временем строить козни душам служат ночь и тьма, когда, – сказал Пророк, – дикие звери с лукавством отыскивают себе пищу в стадах Божиих, ибо сказано: «положил еси тму, и бысть нощь, в нейже пройдут вси зверие дубравнии: скимни рыкающии восхитити» (Псал. 103, 20–21). Пoелику же всякий спасаемый делается Израильтянином: «не вси бо сущии от Израиля, сии Израиль» (Рим. 9, 6); напротив того, всякий, кто устремляет взор к Богу, за такой образ действия в собственном смысле называется сим именем; взирающему же на Бога свойственно ни одним из чувствилищ не обращаться ко греху (ибо никто не может взирать на двоих господ, но одному надлежит стать ненавистным, если соделается любимым другой), то посему самому все спасаемое делается единым одром Царя. Ибо, если все, соделавшиеся «чистыми сердцем узрят Бога» (Матф. 5.8), видящие же Бога в собственном смысле бывают и именуются Израилем; а сие имя по какой-то сокровенной причине делится на двенадцать колен: то полнота спасаемых прекрасно слагается из числа шестидесяти, когда от каждой части берется один, и этот один по числу чувств делится на пять оруженосцев. Посему-то один Царев одр окружают все облекшиеся «во вся оружия Божия» (Ефес. 6.11), все соделавшиеся Израилем, и пoелику, при представляемой повсюду в двенадцати коленах доблести, вся полнота доблестных слагается из числа шестидесяти; то все единым чиноначальником, Екклесиастом и Женихом счиняемые в общение единого тела, будут единый полк, единое воинство, единый одр, то есть, одна Церковь, один народ, одна невеста.

А что одр есть упокоение спасаемых, сему научаемся словом Господа, Который без стыда ударяющему в двери ночью говорит: «уже двери затворены суть, и дети со мною на ложи суть» (Лук. 11, 7). Прекрасно же слово тех, которые с оружием правды преуспели в бесстрастии, именует детьми, давая нам знать чрез это, что благо, приобретаемое нашею попечительностию, есть не какое-либо иное с сообщенным естеству в начале. Ибо и препоясавшийся мечем внимательностию к добродетельной жизни устранил от себя страсть; и младенец по возрасту нечувствителен к таковой страсти, потому что незрелость возраста не дает страсти места. Посему вместе можно дознавать, что есть при одре оруженосцы, и что покоющиеся на одре – младенцы; потому что одно бесстрастие в тех и других; одни не принимали в себя страсти, а другие удалили ее от себя; одни еще не познали, а другие, обратившись и став детьми по бесстрастию, восставили себя в первобытное состояние. Посему блаженное дело оказаться в числе их, соделавшись или младенцем, или оруженосцем, или истинным Израильтянином: Израильтянином, как в чистоте сердца взирающим на Бога; оруженосцем, как в бесстрастии и чистоте охраняющим царев одр, то есть, сердце свое, и младенцем, как покоющимся на блаженном ложе о Христе Иисусе Господе нашем. Ему слава во веки веков! Аминь