Глава первая. Жизнь души во сне.

Наука редко отваживалась вторгаться в таинственную область сновидений. Принято думать, что вполне здоровый сон никогда сновидениями не сопровождается. Когда же мы видим сны, то это, согласно общепринятому мнению, служит симптомом какого-нибудь физического расстройства. Печень наша, когда она удаляется от своей нормальной функции, вторгаясь в область сновидений, ей законно не подлежащую, делается и поэтом, и оратором, и любовником, даже государственным человеком. Недоваренные овощи, слишком поздний ужин, несвежий кусок мяса могут выпустить на волю этот орган, что и обусловит фантасмагории сновидений.

Но есть ещё другой взгляд на данный предмет, которому наука не доверяет, даже не берётся его анализировать. Никакое органическое расстройство не могло дать Кондорсе во время его сна ключа к решению трудной задачи, не дававшейся ему в часы бодрствованья. Затруднённое пищеварение могло бы, пожалуй, породить в воображении Тартини звуки «Devils sonat’ы», но ни в каком случае не внушило бы математику чего-либо нового в дифференциальном счислении. Если даже неправильное пищеварение и владеет неограниченными поэтическими возможностями для спящего ума, то оно презирает, во всяком случае, область точного мышления и не способно в ней действовать.

Сэр Бенжамен Броди, Психологические исследования которого представляют очень интересный и полезный вклад в науку, с принятой им на сновидения точки зрения считает слишком опрометчивым отвергать а priori всякую возможность иной функции сна, кроме общеизвестной, т. е. оживление нашей мысли во время бодрствования. Сам лорд Бэкон признавал, что, хотя толкование снов и сопряжено с многочисленными нелепостями, но нельзя отвергать возможности со временем найти в них доказательства существования природного закона, о точном действии которого мы в настоящую минуту не имеем никакого понятия.

Размышления эти внушены мне одним странным сновидением, известным мне из первых рук, сновидением, никак не подходящим, насколько я их знаю, ни под одно из объяснений ни Карпентера, ни Броди.

1867 год был особенно весёлым годом в Европе, годом Парижской выставки. Политические волны, взбаламученные краткой, но важной по своим последствиям Австро-Прусской кампанией, улеглись; чёрные тучи другой убийственной войны – Франко-Германской ещё не надвигались. Европа пользовалась глубоким миром и праздновала его необычным оживлением всех своих водяных местечек и морских купаний. Я никогда дотоле и после не видал в один сезон такого множества американских туристов, к числу которых принадлежало и наше небольшое общество, состоявшее, кроме меня, из двух джентльменов и их жён. В отеле Бауэр, на Цюрихском озере, мы познакомились с одной англичанкой, женой банкира в Лемингтоне, сопровождаемой двумя дочерями. Молодые девушки были очень хорошо воспитаны, отличались умственным развитием и практическим здравым смыслом. Мы очень быстро сблизились и решились продолжать наше путешествие вместе. Проехав по берегам Рейна, мы завернули в Эмс, чтобы пробыть там неделю.

Эмс стоит на небольшой речке Ланн, притоке Рейна. Публичный сад растянулся по её берегу, беседочки и живописные тенистые уголки, скрывающие вас от всех глаз, наполняют его. В одном из этих уголков, пользуясь прелестным августовским утром, сидела одна из наших молодых лемингтонских спутниц с романом в руках и крепко вздремнула. Ей приснился сон, который по своим странным последствиям и служит предметом настоящей статьи. Привиделась ей одна из её подруг, находившаяся в то время в северной Италии. Они с детства знали друг друга, были вместе в школе большими приятельницами. Выехав вместе из Англии, они расстались в Кёльне: с тех пор не встречались и даже, переезжая постоянно с места на место, не переписывались. Во сне отсутствующая подруга села возле дремавшей на её лавочку и, по обычаю молодых девушек, начала тотчас же рассказ обо всем с ней случившемся со времени их разлуки. Приключения эти были очень интересны и произвели сильное впечатление на спавшую. Характерная подробность сна та, что видевшая его девушка со своей стороны ничего о себе подруге не рассказывала. Я встретил её в саду тотчас же после её пробуждения; под впечатлением своего сна, она подробно рассказала мне его.

Недели через две-три, наше маленькое общество рассеялось в разные стороны. Большинство вернулось в Англию, я же с одним из моих друзей и его женой отправился в Милан. И вот, раз, возвращаясь с прогулки, я застал на террасе жену моего приятеля в живой беседе с незнакомой мне молодой особой, которой она поспешила представить меня. Названная фамилия тотчас же напомнила мне личность, которую наша эмская спутница видела во сне. Когда вечером мы разговорились в общем салоне с мисс Р., она, действительно, оказалась её школьной подругой и очень обрадовалась вестям, которые я мог сообщить ей о её друге. Открытие это тотчас же настолько сблизило нас, что я решился немедленно рассказать ей о странном сне, действующим лицом которого была она. Прежде чем я кончил свой рассказ, лицо её выразило живейшее удивление. «Как это странно», воскликнула она и, извинившись передо мной, поспешно вышла из комнаты. Вернулась она минут через пять с небольшим портфелем в руках и, открыв его, показала мне несколько десятков исписанных почтовых листков, служивших ей некоторого рода дневником. При этом она объяснила, что рассказанный мной сон вполне соответствует её собственному. В тот же день и час, когда подруга её задремала в саду на берегах Ланна, она тоже заснула и видела сон. И что в высшей степени замечательно, оба сна буквально подтверждают друг друга. Ей снилось, что она сидит рядом с подругой и рассказывает ей о своём путешествии, рассказывает всё, что та слышала во сне и сообщала мне в Эмсе, причём мисс Р. верно описала беседку, в которой сидела её подруга с книгой в руках, костюм её, даже бывшую на ней шляпку, и затем, отыскав в портфеле запись того дня, показала мне её с малейшими подробностями слов и обстановки, мной слышанными в Эмсе.

Впоследствии мне удалось убедиться, что подруги, действительно, не переписывались и не имели никаких сообщений между собой со времени этого сна и до моей встречи с мисс Р. в Милане. В странном случае этом не было и не могло быть никакой подделки; стало быть, единственный из него вывод, это – возможность для двух человеческих существ иметь во сне сообщение друг с другом, несмотря ни на какое расстояние, их разделяющее. («Light», № 307, сн. «Ребус», 1887 г., № 46).

Гипногогическими называются те галлюцинации, которые являются в промежуток времени, предшествующий глубокому сну или полному пробуждению. Всем знакомо промежуточное состояние между сном и бодрствованием, когда мы сознаём ещё своё бытие, но чувства приносят нам только смутные впечатления из окружающего мира, воля не действует, всякое движение становится почти невозможным. Это – так сказать, среда гипногогической галлюцинации, момент, наиболее благоприятствующий её появлению. В ней принимают участие почти все чувства.

Зрение. «Однажды, – говорит д-р Симон, – после обеда у друга, где я сидел рядом с дамой, наружность которой произвела на меня сильное впечатление, я увидел вечером фигуру этой дамы в гипногогической галлюцинации. Образ был очень отчётлив. Скоро, однако же, нижняя часть лица стушевалась, я видел только верхнюю его половину, потом и она побледнела и исчезла.

Иногда галлюцинаторный образ исчезает путём метаморфозы. Части фигуры меняются в цвете, в отдельных местах её очерчиваются новые формы, и прежний образ уступает место новому видению.

Видения, входящие в состав гипногогических галлюцинаций, большей частью состоят из человеческих фигур различной величины, воспроизводимых памятью или создаваемых воображением. Но довольно часто в гипногогических галлюцинациях представляются и неодушевлённые предметы. Мори рассказывает, что в Барцелоне гипногогическая галлюцинация была только частичным воспроизведением виденного им в тот день ландшафта – ему представился дом в квартале Барцелонета. Тот же автор передаёт, что в Эдинбурге, Мюнхене, Бресте гипногогические галлюцинации воспроизводили перед ним пейзажи окрестностей этих городов.

Я, – говорит д-р Симон, – помню одну гипногогическую галлюцинацию такого рода. Вечером на меня произвёл сильное впечатление вид зеркальной, сверкающей поверхности Роны, на которую косвенно падали солнечные лучи. В следующую же ночь, незадолго до пробуждения я увидел чудный дворец, все колонны, стены, кровля которого сверкали блеском, доставившим мне такое наслаждение накануне. Здесь на целый образ была перенесена особенность, ему не свойственная.

Чаще всего гипногогическая галлюцинация бывает только зрительная. Мы видим образ, позирующий перед нашими глазами более или менее продолжительное время, и затем исчезающий.

Слух. Слуховая гипногогическая галлюцинация, являясь сравнительно со зрительной галлюцинацией гораздо реже, встречается, тем не менее, довольно часто. В одних случаях она состоит из простых шумов, в других – из членораздельных звуков. В последнем случае это обыкновенно – краткие слова. Лицо, у которого является галлюцинация этого рода, слышит, что кто-то его зовёт. В других случаях слышатся смутные голоса, произносимых ими слов нет возможности разобрать, но слуховое впечатление вполне отчётливо.

Что касается до шумов, то они, понятно, могут быть крайне разнообразны. В одних случаях это будут пистолетные выстрелы, в других – крики, звук колокольчика. Один студент, подверженный гипногогическим галлюцинациям, рассказывал, что несколько раз он слышал, засыпая, звонок колокольчика. Ощущение было настолько отчётливо и сильно, что он не раз полагал, что кто-то, действительно, звонит, и вставал отпереть дверь.

Иногда звуки представляются более связными. Раздаются мелодии, воспроизводятся музыкальные фразы, слышанные в состоянии бодрствования. Мори рассказывает, что после вечера, проведённого им у Поля Делароша, на котором один из величайших французских композиторов, Амбруаз Тома, сыграл несколько пьес на фортепиано, он вечером, засыпая, слышал некоторые из этих пьес. В другом случае тот же автор услышал мелодию, которую днём наигрывал слепой на дудке. Оба эти факта показывают, что впросонках ряды слуховых образов могут быть вполне связаны и последовательны. Но такие, несколько сложные, галлюцинаторные восприятия редки.

Зрительные гипногогические галлюцинации, подобно образам сновидения, часто возникают под влиянием чувственных впечатлений или возбуждений органического характера. Едва ли не излишне упоминать, что вывод, оказавшийся верным для зрительных образов, остаётся верным и для слуховых фантастических образов. Не предполагая входить в обстоятельное рассмотрение вопроса, ограничимся одним примером такого происхождения слуховых гипногогических галлюцинаций.

Однажды вечером, прежде чем лечь спать, я случайно вдохнул аммиачные пары, дыхательные пути были раздражены, но кашля не было. Засыпая с чувством некоторого стеснения дыхания, я скоро услышал в гипногогической галлюцинаций частый кашель. Сознание моё было ещё настолько ясно, что я мог признать раздавшиеся в моих ушах звуки за явление галлюцинаторное.

Вкус. Гипногогические галлюцинаций вкуса и обоняния довольно редки. Вкусовая галлюцинация состоит в воспроизведении вкусового впечатления, воспринятого большей частью незадолго до появления галлюцинаторного образа. Часто она бывает связана с особым состоянием пищеварительных путей. В некоторых же случаях она, по-видимому, зависит исключительно от сосредоточения мысли на известном предмете. Так, Мори передаёт, что, путешествуя по Испании, он однажды вечером перед сном почувствовал во рту вкус прогорклого масла, хотя ему не случалось есть приготовленных на нём блюд. Легендарная, в настоящее время может быть ни на чём не основанная, репутация испанской кухни вызвала, очевидно, у путешественника это мнимо-ощущение.

Всё, сказанное о происхождении вкусовых галлюцинаций, относится и к галлюцинациям обонятельным. Эти галлюцинации часто стоят в очевидной связи с различными органическими состояниями, точно также они могут возникать или от сосредоточения мысли на известном предмете, или под влиянием недавнего восприятия. Я знал одну особу, часто ощущавшую в гипногогической галлюцинации запах дыма в своей спальне. Частое появление у неё этого мнимо-ощущения очень просто объясняется тем, что она чрезвычайно боялась пожара. Макарио сообщает, что одна дама, страдавшая жестокой коликой, ощущала в гипногогической галлюцинации запах чеснока – здесь мнимо-ощущение тесно связано с органическим страданием.

Заметим, что вкусовые и обонятельные галлюцинации, ввиду недостаточной определённости вкусовых и обонятельных образов вообще, трудно поддаются анализу.

Осязание. Мори утверждает, что гипногогических осязательных галлюцинаций не существует. Я (д-р Симон) не могу присоединиться к этому мнению. Неоднократно мне приходилось наблюдать галлюцинации этого рода у самого себя. Не подлежит сомнению, что сравнительно со зрительными галлюцинациями они встречаются гораздо реже, но они не уступают в частоте появления галлюцинациям других чувств. Было бы даже странно, если бы чувство осязания сравнительно с другими чувствами реже давало повод к возникновению тех регрессивных восприятий, которые и составляют сущность галлюцинации. Напротив того, есть основания думать, что осязательные гипногогические галлюцинации признаются редкими только потому, что многие факты, отнесённые к явлениям иной категории, не были достаточно внимательно и серьёзно анализированы.

Брилья-Саварен⁴⁵² описал одно приятное ощущение, испытанное им во время сна, в котором, однако же, легко признать гипногогическую галлюцинацию. «Несколько месяцев тому назад, – говорит этот автор, – я во время сна испытал ощущение, доставившее мне необычайное наслаждение. Оно состояло в нежном и удивительно приятном сотрясении всего моего существа. Что-то, как будто щекотание кожи всего моего тела с головы и до ног, проникало до мозга моих костей. Вокруг головы у меня было как бы фиолетовое пламя.

Состояние это, которое я отчётливо сознавал, продолжалось, по крайней мере, полминуты, и я проснулся изумлённый, слегка испуганный».

Привожу это наблюдение, чтобы показать, как часто галлюцинации общего чувства могут быть неверно истолкованы. Я имел, однако же, в виду другие факты, говоря, что есть явления, оказывающиеся при тщательном исследовании несомненными гипногогическими галлюцинациями, хотя обыкновенно их относят к явлениям иной категории. Это – те в высшей степени любопытные ощущения, частью патологического свойства, но являющиеся и в нормальном состоянии, совокупность которых получила наименование нервного головокружения.

Нервное головокружение является в крайне разнообразных видах, как в болезненном, так и в физиологическом состоянии. Я займусь здесь исключительно той его формой, которая представляет, по моему мнению, истинную гипногогическую галлюцинацию общего чувства. Мой отец, страдавший этой формой нервного головокружения, описал её, сам я подвержен ей и считаю себя потому достаточно компетентным в этом вопросе. Состоит она в следующем. Когда вы ляжете – ощущение это является только при горизонтальном положении – и закроете глаза, то, спустя несколько минут, чувствуете, что вы вовлечены в какое-то более или менее быстрое движение. В известных случаях движение совершается всё в одном и том же направлении, вначале ускоряясь, а потом замедляясь; в других случаях оно совершается в двух противоположных направлениях. Наконец, иногда это движение вращательное: кровать, на которой вы лежите, вращается вокруг своей оси. Любопытно, что воля оказывает влияние на направление движения – часто можно заставить его совершаться в желательном направлении, однако, это удаётся не всегда. Вот в общих чертах ощущение, о котором я хотел сказать несколько слов.

Какова природа этого явления? Для меня несомненно, что это галлюцинация. В самом деле, чувственное впечатление, воспринимаемое помимо всякого вызывающего его внешнего объекта, не может быть ничем, кроме галлюцинации. А момент возникновения этого мнимо-ощущения заставляет нас отнести его к разряду гипногогических галлюцинаций, изучение которых мы этим и заканчиваем. (См. книгу д-ра Симона: «Мир грёз», СПб. 1890 г., стр. 127–144).

а) Кондильяк рассказывает, что в то время, когда он приготовлял к изданию свой Gours d’étude, если ему случалось лечь спать, прежде чем известный отдел был вполне обработан, он находил по пробуждению, что во время сна в уме его сложилась окончательная редакция отдела.

б) Вольтер передаёт, что однажды во сне он сложил целую песнь Генриады, носившую совершенно иной характер, чем написанная им песнь. Он замечает по этому поводу: «я говорил во сне вещи, которые едва ли мог бы сказать в состоянии бодрствования. Таким образом, у меня были мысли, сложившиеся помимо моей воли и без всякого участия с моей стороны. Я был лишён и воли и свободы, и в комбинации идей проявлялся талант, даже известный гений». В этом случае резко проявилась бессознательная деятельность мысли, которая представляет только результат деятельности, первоначально направлявшейся волей, результат того течения мысли, которое совершалось в состоянии бодрствования. Вольтер, конечно, много раз обдумывал «Генриаду», и план, задуманный в состоянии бодрствования, но носивший тогда несовершенный и отрывочный характер, вылился во время сна в окончательную форму, достиг полного совершенства.

в) Бурдах сообщает, что много раз во время сна у него являлись идеи по разным вопросам науки, составлявшей предмет его изысканий, – идеи, которые едва ли явились бы у него в состоянии бодрствования. «Часто, – говорит Бурдах, – у меня во сне возникали идеи, казавшиеся мне настолько важными, что я просыпался. Во многих случаях они относились к вопросам, которыми я в ту пору занимался, но содержание их было для меня совершенно ново. Так, когда я писал своё большое сочинение о мозге,⁴⁵³ у меня явилась во сне мысль, что искривление, образуемое спинным мозгом в месте перехода его в головной, указывает на антагонизм этих двух органов, так как оси их перекрещиваются и их токи встречаются под углом, в более значительной степени приближающимся к прямому у человека, чем у животных. А это в достаточной степени объясняет существование у человека способности стоять. 17 мая 1818 года мне снилось, что в головном мозгу существует сплетение для пятой пары головно-мозговых нервов, соответствующее поясничному и плечевому сплетениям. 11 октября того же года у меня явилась во сне мысль, что форма свода с тремя ножками зависит от формы лучистого венца (corona radiata). В некоторых случаях, однако же, эти идеи касались вопросов, над которыми я до той поры не размышлял, и тогда они были ещё смелее. Так, например, в 1811 году, когда я ещё держался общепринятых взглядов на кровообращение и занимался вопросами из совершенно иной области, у меня явилась во сне мысль, что кровь течёт под влиянием присущей ей силы, что она вызывает сердечные сокращения, так что считать сердце причиной кровообращения так же нелепо, как приписывать течение ручья мельнице, которую он приводит в движение. Из этих идей наполовину верных, которые доставляли мне столько наслаждения во время сна, приведу ещё одну, так как она представляет в зародыше взгляды, впоследствии мной развитые: 17 июня 1822 года во время после обеденного сна у меня явилась мысль, что сон, как и расслабленное состояние мышц, представляет возвращение к естественному состоянию и зависит от подавления антагонистической деятельности. Полный радости от яркого света, который этот взгляд, казалось мне, проливал на целый ряд жизненных явлений, я проснулся, но вскоре всё сделалось опять столь же неясным, как прежде, до такой степени этот взгляд шёл вразрез со всеми моими тогдашними представлениями»⁴⁵⁴.

г) В сочинениях Бернарда-де Палисси мы находим поразительный пример тех особенностей, которые представляют сновидения, возникающие под влиянием привычного и действующего в данный момент направления мысли. Одно из произведений Палисси имеет своим предметом, как известно, земледелие и, по преимуществу, садоводство. Ему доставляет бесконечное наслаждение перечислять всё, что он считает полезным соединить в хорошо устроенном саду. Острова, ручейки, гроты, беседки и т. д. составляют в его книге предмет описаний наивных, гениальных и в то же время удивительно законченных; эти представления в такой сильной степени занимали ум художника, что являлись ему во сне в ярких и живых образах. «Часто мне случалось видеть во сне, – пишет он, – будто я нахожусь в саду. Так, на прошлой неделе, мне снилось, будто мой сад уже готов в том виде, в каком я тебе его раньше описал, будто я ем уже фрукты из этого сада и отдыхаю в нём⁴⁵⁵». Затем следует описание различных растений, кустарников, овощей и плодов, которыми он любуется в этом саду, и которые он описывает в выражениях, обрисовывающих как бы физиономию предмета, специально ему свойственные черты, как он воспроизводил их в своём гениальном труде, который мы и теперь ещё перечитываем с наслаждением.

д) К этой же категории относятся сновидения, где другое лицо излагает спящему соображения, по которым он должен поступить так или иначе, совершить какой-либо поступок или отказаться от него, одобряет и успокаивает его. Видную роль в этих сновидениях играет нравственный элемент: провозглашаемый действующим в сновидении лицом истины принадлежат к числу самых возвышенных, и речь его гармонирует с величием высказываемых идей. Несомненно, что эти идеи, эти доводы неоднократно являлись уму спящего во время бодрствования, и что во сне они являются только более могущественными, более убедительными. Следующий сон, виденный знаменитым итальянским скульптором, Бенвенуто Челлини, кажется мне типическим в этом отношении.

Брошенный врагами в отвратительную темницу, Бенвенуто, лишённый самого необходимого, изнурённый болезнью, проводил всё своё время за чтением Библии, и это доставляло ему столько наслаждения, что, как он говорил, он ничего другого, если бы мог, не делал. Библия была его единственным утешением. «Я впадал, – продолжает он, – в такое отчаяние, когда сумерки лишали меня возможности читать, что лишил бы себя жизни, если бы у меня было под рукой оружие». Эта мысль покончить с собой становилась с каждым днём все упорнее и навязчивее, так что Челлини совершил раз попытку самоубийства, к счастью окончившуюся неудачей. В следующую ночь он увидел во сне прекрасного юношу, который сказал ему с упрёком: «ты знаешь, Кто даровал тебе жизнь, и ты хочешь преждевременно расстаться с нею?» Я ответил ему, кажется, продолжает Бенвенуто, что с благодарностью признаю все благодеяния Господа. «Почему же ты хочешь, – возразил он, – разрушить их? Отдайся Его руководству, не теряй веры в Его божественную благость». Я убедился, говорит Челлини, что ангел был прав, и, увидев кусочки кирпича, заострил их трением одного о другой и при помощи ржавчины, снятой зубами с замка, из которой приготовил нечто вроде чернил, написал на рассвете на полях моей библии следующий диалог между моей душой и телом:

Тело.

«Отчего ты хочешь покинуть меня, душа моя? разве небо, соединив нас, дало тебе право покидать меня, когда тебе вздумается? Не уходи, гнев неба прошёл».

Душа.

«Небо требует этого, и я буду ещё некоторое время твоей спутницей. Придут счастливые дни; я вижу, как занимается их заря...⁴⁵⁶».

Я привёл вместе со сновидением Челлини этот диалог, чтобы показать, каково было его душевное состояние. Мысль о самоубийстве возникала у него, наверное, много раз, и он искал доводов, которые могли бы отслонить его от неё. Слова ангела были, конечно, только результатом его дум, выражением его верований. Написанный им диалог между душой и телом передаёт те же думы, те же верования в иной форме.

Мы переходим к сновидениям, не имеющим ничего общего с художественными или нравственными представлениями, занимающими ум спящего, но приближающимся к рассмотренным нами сновидениям по сходству или даже тождеству способа их возникновения. Я имею здесь в виду сны, относящиеся к событиям, представляющим большую важность для спящего, и возникающим тогда, когда это событие долго и в сильной степени поглощало его внимание. Эти сновидения состоят обыкновенно из рядов образов, составляющих сцены, в которых спящий находит решение загадки, тщетно отыскиваемое им во время бодрствования. И здесь, очевидно, мы имеем дело с автоматической деятельностью мозга, совершающеюся под влиянием предшествовавшей деятельности воли. Движение здесь продолжается и достигает окончательного результата, когда воля – первая возбудительница этого движения – давно уже перестала действовать.

е) «Один из моих друзей, – рассказывает Аберкромби, служивший кассиром в одном из главнейших глазговских банков, находился в конторе, когда к нему обратилось одно лицо, требуя уплаты шести фунтов. В конторе находилось несколько лиц, явившихся раньше и дожидавшихся очереди, то этот господин был так назойлив, так шумел, в особенности же так надоел всем своим заиканием, что один из присутствующих попросил кассира удовлетворить его, чтобы поскорее от него избавиться. Кассир исполнил просьбу с нетерпеливым жестом и не сделал у себя отметки об уплате. К концу года – спустя восемь или девять месяцев – оказалась трудность в подведении счетов: недоставало шести фунтов. Мой приятель в продолжение нескольких дней и ночей старался открыть причину дефицита, но безуспешно. Усталый он вернулся домой, лёг спать и увидел во сне, что находится в конторе, что к нему является заика, и все обстоятельства этого случая всплыли перед ним с замечательной ясностью. Он просыпается с мыслью об этом сновидении и в надежде, что ему удастся открыть то, что он так долго и безуспешно старался выяснить. Порывшись в книгах, он, действительно, нашёл, что выданная заике сумма не была внесена в счётную книгу, и что она в точности соответствовала дефициту⁴⁵⁷.

В приведённом случае то, что спящий открыл, благодаря сновидению, было, в сущности говоря, ему известно, но воля его долгое время была не в силах пробудить воспоминание, погребённое в тайниках памяти. (См. книгу д-ра Симона: «Мир грёз», СПб. 1890 г., стр. 41–49).

Следующее происшествие, представляет замечательный пример возвращения затерявшейся идеи после глубокого сна.

1. В одном большом городе, в Йоркшире, директор банка потерял двойной ключ, отпиравший все несгораемые шкафы и столы в конторе. Обыкновенно ключ лежал в каком-нибудь потайном месте, известном только самому директору и его помощнику. Так как помощник был в отпуске, в Валлисе, на время праздников, то первой мыслью директора было, что, вероятно, тот, по ошибке, взял ключ с собой; он написал помощнику и узнал, к своему удивлению и огорчению, что тот не брал ключа и ничего о нём не знает. Разумеется, мысль, что ключ, дававший доступ ко всем банковым ценностям, был в руках злонамеренных людей, взявших его с целью воспользоваться им, в высшей степени расстроила директора банка. Он искал повсюду, стараясь припомнить все места, в которых мог бы оказаться ключ, и не находил его. Вызвали помощника директора, спрашивали опять и его, и всех служащих в банке, но никто из них не знал и не мог придумать, где мог быть ключ. Хотя до сих пор не произошло ещё никакой кражи, однако было опасение, что кража будет сделана, как только утихнет суматоха, и ослабленная бдительность представит для этого более удобный случай. Из Лондона выписали первоклассного сыщика и дали ему полную возможность расследовать дело; он допросил служащих в банке, употребил все средства расследования, известные искусным людям этого класса и, наконец, пришёл к директору и сказал: «я уверен, что в банке никто ничего не знает о пропавшем ключе. Наверное, вы сами заложили его куда-нибудь, но вас так утомила мысль об этом ключе, что вы забыли, куда положили его. Пока вы будете так тревожиться, вы ни за что этого не вспомните, постарайтесь сегодня заснуть с уверенностью, что завтра ключ найдётся, выспитесь хорошенько, и весьма вероятно, что завтра вы вспомните, куда положили его». Всё произошло точь-в-точь так, как было предсказано. На следующее утро ключ нашёлся в каком-то необыкновенно безопасном месте, о котором директор совершенно забыл, но куда, как он уверен в этом теперь, он сам положил его.

2. Есть сильное основание думать, что лучшими своими суждениями ум наш часто, особенно в трудных случаях, бывает обязан бессознательным выводам, разрешающим все затруднения в то время, когда (после предварительного внимательного рассмотрения) вопрос бывал предоставлен самому себе. Следующее извлечение из лекции, недавно читанной автором, обнаружит не только его личные наблюдения, но и всё, собранное им из чужих наблюдений:

«Много раз мне бывало нужно решить какую-нибудь важную перемену или в моих планах, или в жизни членов моего семейства, – перемену, по поводу которой многое можно было сказать и за, и против.

Я слыхал, как один натуралист выразился, говоря о классификации: «очень легко иметь дело с белым и чёрным, но с серым очень трудно». Так и в жизни. С чёрным и белым иметь дело очень легко, есть вещи, очевидно справедливые и очевидно несправедливые, очевидно благоразумные и очевидно неблагоразумные; но представляется много случаев, в которых даже справедливое и несправедливое оказывается спорным, или противоположные мотивы, верные сами по себе, уравновешиваются таким образом, что трудно бывает определить, в чём состоит наша обязанность, так же, как в других случаях трудно бывает сказать, что благоразумнее, и я думаю, что во всех подобных случаях, если нам незачем торопиться решением, лучше всего предоставить решение вопроса бессознательной мозговой деятельности, вызвав предварительно в нашем уме, как можно полнее, всё, что может быть высказано с обеих сторон. Мы обсуждаем вопрос в семейном кругу, затем идём к друзьям, которые высказывают соображения, быть может, не приходившие нам раньше в голову, но силу которых мы чувствуем лучше, чем они, и после этого самое лучшее отложить вопрос в сторону на месяц или на два (если позволяют обстоятельства) и направить течение мыслей и чувств на другой путь. Удивительно иногда бывает, как, возвратившись к обсуждаемому вопросу после такого промежутка времени, ум, не колеблясь больше, тяготеет к тому или другому решению. Я убеждён, что в хорошо дисциплинированной натуре этот бессознательный мозговой процесс, уравновешивающий различные соображения, приводящий, так сказать, в порядок материалы и вырабатывающий результаты, гораздо вернее приведёт нас к правильному решению, нежели продолжительное обсуждение и аргументация. Потому что, если нам кажется, что с одной стороны аргументы слишком сильны, то мы заставляем себя выставить что-нибудь и с другой стороны. Таким образом, начинается внутренняя борьба, и равновесие не может быть восстановлено до тех пор, пока не уляжется возбуждение. А когда оно уляжется, то наклон весов определится всем предшествующим воспитанием и дисциплиной нашего ума, которая приведёт нас к более или менее верному решению, соразмерно с тем, насколько мы привыкли постоянно и настойчиво сообразовать ход нашей сознательной деятельности с высшими целями».

3. Автор получил от одного известного прелата следующий отчёт об его часто повторявшемся наблюдении другого вида того же рода деятельности.

«В течение многих лет я привык действовать по вашему принципу «бессознательной мозговой деятельности» и всегда с удовлетворительным результатом. Мне часто приходится, как вам должно быть известно, говорить проповеди на тот или другой случай. Когда мне предстоит такая задача, я обыкновенно сажусь и обдумываю имеющийся материал, не приводя его сначала в связную схему. Затем я откладываю на время свой умственный набросок и направляю свой ум на что-нибудь другое. И когда, через неделю или две, я принимаюсь писать проповедь, я всегда нахожу, что отложенные в сторону материалы пришли в порядок сами собой, так что я тотчас же начинаю развивать их по тому новому плану, в котором они мне представляются».

4. Следующий пример, приводимый Венделль Гольмсом, интересен тем, что индивидуум всё время сознавал ход скрытой умственной работы, хотя работа эта не достигла уровня отчётливого идейного состояния.

«С неделю назад мне рассказывали об одном деловом человеке в Бостоне, которому пришлось на некоторое время отложить обсуждение одного очень важного вопроса, потому что вопрос этот сильно утомил его. Но он продолжал чувствовать, что в его мозгу идёт какая-то работа. И это ощущение было для него так непривычно и так тягостно, что возбудило в нём опасение, не угрожает ли ему паралич, или что-нибудь в этом роде. После нескольких часов такого тревожного состояния, все его затруднения и сомнения сразу окончились естественным разрешением мучившего его вопроса, явившегося, как результат этой тёмной, тревожившей его умственной работы».

5. Та же бессознательная работа ума в широкой мере участвует в процессе изобретения, артистического или поэтического, научного или механического. Все изобретатели (артисты, поэты и механики) непременно испытывали, что когда в их работе их останавливала какая-нибудь трудность, то путаница мыслей вернее распутывалась, если внимание их было отвлечено в другую сторону, чем при помощи самых продолжительных усилий. Автор пользовался каждым представлявшимся ему случаем расспрашивать творцов в различных отраслях искусства и науки об их личном опыте по отношению к встречаемым и преодолеваемым ими трудностям, и ответ их почти всегда оказывался один и тот же. Прежде всего, они сосредоточивали внимание на результате, который хотели получить, так точно, как делаем мы, когда стремимся припомнить что-нибудь забытое, думая о том, что вернее всего может напомнить нам это; но если им не удавалось сразу, они откладывали вопрос в сторону на время, или старались дать своему уму полный отдых, или освежали его переменой занятия, и всегда оказывалось, что после этого искомая идея «приходила им в голову сама собой».

Так, о покойном м-ре Аппольде, изобретателе центробежной помпы, привлекавшей столько внимания на международной выставке 1851 г. (так же, как о многих других остроумных применениях научных принципов к практическим целям), рассказывают следующее.

Он имел привычку, когда перед ним вставало затруднение, внимательно обсуждать точный результат, которого он добивался, и, удовлетворив себя на этот счёт, он направлял своё внимание на простейшие способы, посредством которых он мог его достигнуть. С этой целью он вызывал в своём уме в продолжение дня все факты и принципы, относящиеся к данному случаю, и обыкновенно разрешение задачи приходило к нему рано поутру, тотчас после сна. Если вопрос был трудный, он спал беспокойно, но после отдыха, со свежей головой и в тишине раннего утра, когда внешние влияния не отвлекали его внимания, результат всех известных ему принципов, относящихся к данному вопросу, ясно представлялся его уму».

6. Следующее описание способа, посредством которого было сделано одно важное открытие, было сообщено автору самим изобретателем, м-ром Венгамом, оптиком любителем, с большими сведениями, посвятившим много времени и внимания на сооружение микроскопа и придумавшим много полезных улучшений, как в самом инструменте, так и в соединённых с ним аппаратах.

Первая форма двойного микроскопа, основанного на принципе стереоскопической комбинации двух разнородных перспектив, открытой Ветстоном, была придумана Наше по плану, который легко мог прийти в голову всякому, знающему оптику, если бы он только обратил внимание на требования данного случая, а именно: он разделил конус лучей, идущий от объектива, на правую и левую половины, вставив в него равноугольную призму и подвергнув затем каждую половину второму преломлению, дававшему ей требуемое направление. Это сооружение было прекрасно в теории, но имело два практических недостатка; первый тот, что оба полуконуса были подвержены двум преломлениям и передаче через четыре поверхности; каждая из этих перемен вела за собой известную потерю света и возможность ошибки; второй – тот, что инструмент мог употребляться только как двойной микроскоп.

М-ру Вегнаму пришло в голову, что, может быть, можно разделить конус лучей так, чтобы одна половина его шла прямо, не прерываясь, и только другая отклонялась бы одной призмой, проходя только две поверхности, посредством чего достигалась бы бо́льшая отчётливость прямого изображения; с удалением же призмы, инструмент мог бы употребляться обыкновенным способом для целей, для которых не годился двойной микроскоп. Он долго думал об этом, но не мог придумать нужной ему формы призмы. Как-то ему пришлось заняться своим инженерным делом, и он отложил недели на две свои исследования устройства микроскопа. Однажды вечером, по окончании дневной работы, когда он читал какой-то глупый роман, совсем не думая о своём микроскопе, форма призмы, вполне отвечавшая его цели, ясно представилась его уму. Он достал свои математические инструменты, вынул диаграмму и начертил требуемые углы; на другое утро он сделал призму и нашёл, что она вполне отвечает своей цели. С тех пор по этому плану у нас делаются все двойные микроскопы для обыкновенного употребления.

Нужно заметить, что таким способом совершается не только интеллектуальная работа; ибо выяснено, что эмоциональные состояния, или, вернее, состояния, образующие эмоцию, с той минуты, как мы начинаем сознавать их, развиваются по тому же способу, так что наши чувства к людям или предметам могут претерпевать важные перемены, о которых мы можем ничего не подозревать до тех пор, пока внимание наше не направится на них. Характерный пример этого рода деятельности представляет явление в высшей степени обыкновенное в обыденной жизни и постоянно воспроизводимое в поэзии, а именно, рост могущественного чувства привязанности между индивидуумами разных полов, о котором ни один из них не подозревает, и сила которого открывается их сознанию только тогда, когда обстоятельства угрожают разлукой, или оба они подвергаются общей опасности. Тогда наступает взаимное просветление; любовь, которую до тех пор оба бессознательно питали друг к другу, подобно тлеющему огню, вырывается наружу полным пламенем. Часто существование взаимной склонности между двумя лицами становится очевидным для лица третьего (в особенности, если наблюдательность его изощряется ревностью, которая способствует интуитивному объяснению многих мельчайших обстоятельств, остающихся без всякого значения для обыкновенного наблюдателя) прежде, чем кто-нибудь из действующих лиц сделал это открытие, как относительно себя, так и относительно любимого предмета; тут мозговое состояние проявляется в действиях, хотя и не достигло отчётливой сознательности, – не достигло главным образом потому, что, так как всё внимание занято настоящим ощущением счастья, то нет места для внутреннего анализа. (См. «Основы физиологии ума», Карпентера, т. II).

Находясь в бодрственном состоянии, мы обладаем скрытой памятью, обнаруживающей пред нами своё содержание во время нахождения нашего во сне; обнаружение это часто сопровождается вспоминанием, часто же нет. Важно доказать, что, тогда как во время нашего бодрствования память наша всегда отдаёт предпочтение имеющим для нас наибольший интерес нашим представлениям, во время нашего сна она относится ко всем нашим представлениям безразлично.

Часто во сне воспроизводятся нами такие представления, которые во время нашего бодрствования, вследствие незначительности их интереса для нас, погружаются в недра нашего бессознательного, нами забываются тотчас после их в нас возникновения. Даже предметы, хотя и воспринимаемые нашим телесным оком, но не удостаивающиеся нашего внимания, а потому и не вызывающие в нас ясных представлений во время нашего бодрствования, во время нашего сновидения являются пред нами с осязательной наглядностью. Часто этот процесс совершается в беспорядочной форме: в сознании спящего являются клочки сцен из прошлой его жизни и сейчас из него исчезают. Но безразличное отношение скрытой нашей памяти к нашим представлениям обнаруживается ещё больше в том случае, когда их в нас возникновение не сопровождается их нами вспоминанием, или когда первое не только не следует непосредственно за вторым, но, как это часто бывает, является уже после нашего пробуждения.

1. Гервей видел во сне толпу проходивших пред ним людей, возвращавшихся, по-видимому, с праздника. Он смотрел на них с большим вниманием и удержал в памяти своей одно из лиц даже по своему пробуждению. Только пробудившись, он начал вспоминать, что – как это подтвердилось впоследствии – это лицо было точным воспроизведением лица, виденного им на картине, в одном модном журнале, перелистываемым им за несколько дней до этого сна. Таким образом, здесь к воспроизведению сновидцем созерцаемого им во время его бодрствования образа присоединилась творческая деятельность его фантазии, ибо неподвижный образ человека, находившийся в журнале, превратился в его сновидении в живое и деятельное существо.

2. В другой раз Гервей увидел во сне одну молодую блондинку в обществе с его сестрой. Во сне ему показалось, что он узнаёт в ней одну особу, с которой он часто встречался прежде, но вслед за этим он на минуту проснулся, причём виденный им во сне и оставшийся в его памяти и по его пробуждению образ был совершенно ему не знаком. Когда он уснул опять, пред ним опять предстала та же особа и показалась ему опять знакомой; но теперь у него осталось в сознании то обстоятельство, что, проснувшись несколько мгновений тому назад, он не мог её вспомнить. Удивлённый вторичным исчезновением у него во сне такой его забывчивости, он подходит к даме и спрашивает её: не имеет ли он удовольствия быть с нею знакомым? Она даёт утвердительный ответ и напоминает ему о порникских купаньях. Поражённый этими словами, он окончательно просыпается и вспоминает мельчайшие обстоятельства, которыми сопровождалось знакомство его с особой, виденной им во сне. При первом пробуждении Гервея имевшее у него место во сне кратковременное усиление памяти пошло на убыль, но не исчезло, т. е. у него прекратился процесс вспоминания, но в нём уцелел продукт воспроизведения. С продолжением сновидения Гервея продолжается и его вспоминание, в сознании его является вдруг представление места купания, но так как это представление упало в его сознание из области его бессознательного, то его сновидение принимает драматическую форму: внезапное падение в его сознание представления выражается в соответственных словах дамы. Сила этого падения произвела то, что и после вторичного пробуждения Гервея вспоминание его не только не начало ослабевать, но продолжало усиливаться, пока, наконец, в памяти его не восстановились мельчайшие подробности им вспоминавшегося. Заметим здесь, что в настоящем случае вторичное пробуждение сновидца было только следствием внезапного падения в его сознание представления, следствием удара по клавиши его памяти, в силу ассоциации вызвавшего в его сознании целый ряд представлений, в свою очередь вызвавший в нём, в силу опять-таки ассоциации между представлениями и психическими состояниями, состояние бодрствования.

3. Сюда же относится и случай, бывший с одним из друзей Гервея, отличным музыкантом, услышавшим во сне замечательную, пропетую странствующим хором певцов музыкальную пьесу. По пробуждению своему, он всё ещё держал в памяти своей приснившуюся ему мелодию и, находясь под влиянием музыкального вдохновения своего, положил её на ноты. Хотя через много лет после этого ему попалась в руки тетрадь со старинными музыкальными пьесами, между которыми он, к удивлению своему, нашёл и ему приснившуюся, но он никак не мог вспомнить, слышал ли он её, или только прочитывал⁴⁵⁸. Как бы то ни было, а одна уже драматическая форма, в которой он слышал во сне пьесу, доказывает, что здесь мы имеем дело с воспроизведением.

Ещё легче объяснить себе воспроизведение нами во сне представлений, хотя нами и позабытых, но имевших для нас большое значение. Рейхенбах говорит: «наяву я, несмотря на все старания мои, не могу восстановить ясно в памяти моей черты лица моей жены, умершей около двадцати лет назад. Но когда она является мне во сне, образ её приобретает такую отчётливость, что я вижу малейшие подробности её выразительного лица во всей их пленительности»⁴⁵⁹.

5. Пфафф начал писать масляными красками портрет своего отца, но должен был оставить его неоконченным, так как отец его умер, а нарисованного им для окончания его работы было недостаточно. По прошествии многих лет, он увидел во сне отца своего с такой ясностью, что, проснувшись, вскочил с постели и окончил им начатое⁴⁶⁰.

6. Фихте говорит, что один любитель музыки, с успехом занимавшийся и композиторством, принуждён был однажды прекратить писание носившейся в его уме пьесы на такой продолжительный срок, что она была им забыта совершенно. В конце концов, она приснилась ему с такой отчётливостью и так полно инструментованной, что он удержал её в памяти и по своему пробуждению⁴⁶¹.

7. Большею лёгкостью воспроизведения нами представлений во время нахождения нашего во сне и независимостью такого нашего воспроизведения представлений от их для нас интереса объясняются многие случаи, которые, если не держаться такого воззрения, легко могут привести к суеверию. Одна семилетняя девочка, скотница, помещалась в каморке, отделявшейся только тонкой стеной от комнаты скрипача, часто предававшегося далеко за полночь своей страсти к музыке, Через несколько месяцев девочка поступила на другое место.

Она пробыла на нём уже два года, как вдруг, по ночам, в комнате её часто стали раздаваться звуки, совершенно походившие на звуки скрипки, но производившиеся самой спавшей девочкой. Нередко это продолжалось по целым часам подряд, причём, иногда она останавливалась с тем, чтобы произвести звуки, в точности воспроизводившие звуки настраиваемой скрипки, и потом снова принималась за своё пение, начиная его с места, на котором останавливалась. Так продолжалось, с неравными перерывами, два года, по истечении которых больная начала воспроизводить во сне и звуки фортепиано, на котором играли в семействе её хозяина; затем она начала говорить во сне, причём рассуждала с удивительным остроумием о предметах политики и религии, часто обнаруживая замечательный сарказм и таковую же эрудицию, а также спрягала латинские глаголы, или говорила так, как говорит с учениками учитель. Во всём, что делала во сне эта совершенно невежественная девочка, воспроизводилось ею только то, что она слышала в доме своего хозяина.

8. Многие случаи исключают сомнение в предшествовании воспроизведению нами во сне представлений продолжительного периода их забвения и тем заставляют признать факт моментального усиления у нас памяти во время сна. Часто бывает так, что во сне мы говорим на полузабытых нами языках свободнее, чем наяву. Что в основании этого явления не всегда лежит обман, это обнаруживается в тех случаях, когда оно наступает в очень усиленной степени. Сэр Астлей Купер рассказывает, что один матрос вследствие повреждения головы впал в продолжавшееся целый месяц беспамятство и только после произведённой над ним в госпитале операции поправился настолько, что снова получил дар слова, но, когда он заговорил, то его никто не мог понять. Загадка объяснилась только тогда, когда в госпиталь была принята валлисская молочница, объяснившая, что матрос – уроженец Валлиса, из которого он выехал тридцать лет назад, и что он говорит на языке своей родины. Говоря вполне свободно по-валлисски, он не мог припомнить ни одного слова из какого-либо другого языка; когда же он вполне выздоровел, то опять забыл совершенно валлисский язык и снова заговорил по-английски⁴⁶². То же самое рассказывают и об одной валлийской девушке⁴⁶³. Д-р Рёше (Rush) упоминает об одном итальянце, говорившем в начале своей болезни по-английски, затем по-французски, в день же смерти своей только на родном своём языке⁴⁶⁴. (См. книгу Дю-Преля: «Философия мистики», 1895 г.).

а) Босвелль рассказывает в своём жизнеописании Джонсона, что последний вступил с явившимся ему во сне лицом в спор и досадовал, что его собеседник обнаруживает больше, чем он, остроумия⁴⁶⁵ . Здесь нет никакого чуда; спавший Джонсон раздвоился на два лица, одно из которых действовало с бессознательным талантом, а другое – с сознательной рефлексией, почему и имело неуспех.

б) Подобный же пример находится и у Бертрана. Во сне у него спросил некто, знает ли он происхождение слова дама. Он дал отрицательный ответ, но когда вопрошавший пригласил его подумать, то он, по истечении некоторого времени, ответил, что это слово должно происходить от латинского слова domina. Незнакомец не согласился с этим и посмотрел на него так, как если бы радовался его затруднению. Когда, наконец, Бертран отказался от разрешения загадки, то собеседник его сказал ему со смехом; да разве вы не понимаете, что оно происходит от латинского слова damnare (осуждать)? ведь по милости женщины мы все подверглись вечному осуждению⁴⁶⁶.

в) Итак, всякий интеллектуальный процесс, который отличается неожиданностью и при котором сознание является не производящим, а воспринимающим, сопровождается во сне драматическим раздвоением, следовательно, таковым должны сопровождаться и часто совершающиеся внезапно акты вспоминания: здесь процесс нахождения искомого должен также облекаться в драматическую форму. Мори рассказывает, что однажды ему внезапно пришло на ум слово Муссидан. Он знал, что это один из французских городов, но забыл, где именно он находится. Через несколько времени он повстречался во сне с каким-то незнакомым ему человеком, заявившим, что он из Муссидана. На вопрос сновидца, где находится этот город, незнакомец ответил, что это главный город департамента Дордони. Проснувшись, Мори вспомнил о своём сновидении, навёл справки и, к крайнему удивлению своему, нашёл, что лицо, беседовавшее с ним во сне, было более сведуще, чем он, в географии⁴⁶⁷. Мори замечает совершенно правильно, что, очевидно, он только вложил в чужие уста своё собственное вспоминание; но почему именно в таких случаях наступает драматическое раздвоение, – это может объяснить только психофизический порог.

г) Студентам известны сновидения, в которых они, спустя уже много лет по окончании гимназического курса, присутствуют на выпускном экзамене и не могут отвечать на задаваемые им вопросы. Да и самому мне снится иногда и теперь, спустя 25 лет по окончании курса, что мне в ближайшем будущем предстоит держать экзамен, и что я сознаю недостаточность моей к нему подготовки. Часто бывает, что на таком экзамене на вопрос, обращённый к нам, даёт ответ наш по школьной скамье сосед. Ван Гёнс (Van Goens) рассказывает следующее: «мне снилось, что я сижу на уроке латинского языка, что учитель задал перевести латинскую фразу, что я нахожусь в первом разряде и решился, во что бы то ни стало, удержаться на этом месте. Но когда очередь отвечать дошла до меня, то я остался безгласным и над приисканием ответа тщетно ломал себе голову. Между тем я заметил, что сидевший подле меня товарищ обнаруживает нетерпение быть спрошенным и что, следовательно, он может дать ответ. Мысль о необходимости уступить ему занимаемое мной место приводила меня в ярость, но я тщетно рылся в своей голове и никак не мог понять смысла заданной для перевода фразы. Наконец, учителя утомило ожидание ответа от меня, и он сказал моему соседу: теперь очередь за тобой. Спрошенный тотчас же объяснил смысл фразы, и это объяснение было так просто, что я ни за что не мог потом понять, как я не дал ответа»⁴⁶⁸.

д) Гервею приснилось однажды очень явственно, что он повстречал одного молодого человека, показавшегося ему знакомым. Он подходит к нему, жмёт ему руку, оба внимательно смотрят друг на друга, но юноша говорит: «я вовсе вас не знаю» и удаляется. Вслед за тем смущённый Гервей сознаётся, что и он его не знает⁴⁶⁹. Это сновидение очень поучительно: в нём имеет место воспроизведение представления, но сновидец не может узнать этого представления и только в первый миг неясно его вспоминает. Сознание сновидца воспроизводит представление, но свет его сознания ещё не осветил всей глубины его памяти, оставив во мраке некоторую её часть. Вот психологическое объяснение тому, что неудавшееся вспоминание сновидца находит соответственное выражение в словах являющегося ему в его сне постороннего лица, т. е. словесно драматизируется, ибо всякий раз, как драматизируется во время нашего сновидения какой-нибудь внутренний процесс наш, поверхность излома нашего Я совпадает с преградой, отделяющей наше сознательное от нашего бессознательного.

е) О таком же сновидении рассказывает и Лейбниц. «Я думаю, – говорит он, – что часто в наших сновидениях воскресают старые мысли наши. После того, как Юлий Скалигер воспел в своих стихах знаменитых веронских мужей, ему явился во сне некто по имени Бругнолус, родившийся в Баварии, а впоследствии поселившийся в Вероне, и жаловался на то, что предан забвению. Хотя Юлий Скалигер и не мог припомнить, чтобы до того времени ему приходилось что-нибудь слышать о Бругнолусе, однако после этого сновидения он не преминул написать в честь Бругнолуса элегию в стихах, Наконец, сын Скалигера, Иосиф, в одно из своих путешествий по Италии узнал случайно, что когда-то в Вероне жил один, много способствовавший возрождению в Италии наук, знаменитый грамматик или учёный критик. Это событие рассказывается в сборнике стихотворений Скалигера-отца, содержащем в себе и вышеупомянутую элегию, и в письмах Скалигера-Сына»⁴⁷⁰. Конечно, Лейбниц прав, когда он делает предположение, кто Скалигер знал раньше о Бругнолусе, во сне же только отчасти о нём вспомнил. (См. «Философии мистики» Дю-Преля, издание 1895 г.).

(По блаженному Августину).

Что такое сновидение? Ответ на этот вопрос был у Аристотеля, но ответ материалистический. Этот философ думал, что сновидение есть игра одного воображения и притом бывает только во время лёгкого сна. В воде мутной не отражается ничего; в воде текущей отражаются предметы, но не совсем правильно, в виде большем или меньшем; только чистая и стоячая вода отражает предметы в их естественной величине и ясно, как в зеркале. То же бывает, – говорит Аристотель, – и во время сна. Когда фантазия возмущена, душа не представляет ничего, не видит снов. Это обыкновенно случается с детьми и теми, кои спят крепко. Но по мере того, как испарения, происходящие от пищи, перевариваемой в желудке, становятся тоньше и легче, душа начинает фантазировать. Это бывает обыкновенно во время лёгкого сна и при пробуждении⁴⁷¹. Бл. Августин очень хорошо понимает, что с допущением этой теории можно встретить сильные возражения против догмата о духовности и бессмертии души. Если разум, – говорят материалисты, – не принимает никакого участия в действиях души во время сна, если душа перестаёт мыслить в то время, когда перестаёт ощущать, то ясно, что идеи суть продукты ощущения, и что если не будет этих ощущений, то не будет и души: somnus est simillima mortis imago (т. е., сон есть точнейший образ смерти).

Имея в виду подобные суждения, бл. Августин доказывает, что сон не есть паралич органов чувств и способности воображения, а есть отдохновение первых и бодрствование последнего⁴⁷². Человек ничего не видит во сне из окружающих предметов, но в его душе ещё остаётся свет, – это необходимое условие для того, чтобы видеть. Пробудившись от сна, мы вспоминаем цвета, запах, звук, вообще то, что получается посредством чувств; следовательно, мы не были совершенно лишены способности чувствовать, когда воображали подобные предметы. Мы различали тогда один предмет от другого, одушевлённое от неодушевлённого, и, следовательно, не были лишены способности понимания⁴⁷³.

«Часто ложные видения убеждают спящего в том, в чём не могут убедить бодрствующего и истинные. Где же бывает тогда разум, который во время бодрствования противостоит обольщению? Неужели и он засыпает вместе с телесными чувствами? Нет, он действует и тогда, потому что во сне мы часто противимся увлечениям и, помня свой решимость противиться обольщениям, не обнаруживаем никакого к ним сочувствия⁴⁷⁴. Со мной самим, – говорит бл. Августин, – часто случалось, что я во время сна сознавал, что вижу грёзы, а не действительные предметы, но только не было во мне ясного сознания о том, что я таким образом рассуждаю во время сна, а не в бодрственном состоянии»⁴⁷⁵.

Этого мало; душа может действовать во время сна ещё свободнее и легче. «Хотя и в теле часто бывает причина сновидений, но не тело производит их, потому что тело не имеет такой силы, чтобы образовать что-либо духовное. Но когда заграждён путь вниманию души, которым обыкновенно управляются движения чувственные, тогда она или в себе самой производит образы, подобные телесным, или созерцает образы духовные. В первом случае бывает фантазия, а во втором видения» (assensiones)⁴⁷⁶.

Предметом видения может быть или то, что совершается в мире высшем, небесном, или то, что имеет совершиться в мире нашем, земном. Каким образом бывают подобные видения, – этого бл. Августин не берётся объяснить из законов естественных.

«Некоторые хотят, чтобы человеческая душа имела в себе самой способность предвидеть будущее. Но если так, то почему она не всегда может пророчествовать, когда хочет? Не потому ли, что не всегда получает пособие? Но если получает пособие, то от кого и каким образом? Не видит ли она в себе чего-либо такого, что невидимо для неё в бодрственном состоянии, подобно тому, как мы не всегда созерцаем заключающееся в памяти? Или, освобождаясь от препятствий, она своей силой открывает то, что должно быть предметом видения?.. Что из этого верно, сказать не могу утвердительно. Не сомневаюсь только в том, что телесные образы, которые созерцаются духом, не всегда бывают знамением иных вещей⁴⁷⁷. Мы видим во время сна бесчисленные образы вещей, непостигаемых телесными чувствами. Но кто может объяснить, каким образом, и какой силой это бывает? Кто осмелится сказать что-либо определённое об этих редких и необыкновенных явлениях? Я не берусь объяснить это, потому что не могу понять даже того что бывает с нами в бодрственном состоянии. Когда я пишу к тебе это письмо, то созерцаю тебя духовно и знаю при этом, что ты не при мне. Но как это происходит в душе, постигнуть не могу. Я только уверен, что необыкновенные видения, действительно, бывают, и потому расскажу тебе следующий случай. Брат наш Геннадий, известный почти всем и любимейший наш медик, нередко задавал себе вопрос: есть ли жизнь по смерти тела? Но так как он творил дела милосердия, которые были угодны Богу, то однажды явился ему во сне прекрасный юноша и сказал: следуй за мной. Когда он последовал за юношей, то достиг некоего града, с правой стороны которого доходили до его слуха звуки приятнейшего пения. На вопрос: что это такое? Геннадий получил ответ: это гимны блаженных святых. Что было на левой стороне града, – этого он не помнил хорошо»⁴⁷⁸.

Не находя возможным объяснить подобные явления из причин естественных, бл. Августин глубоко верил, что есть причины их сверхъестественные; он очень часто говорит о влиянии на нашу душу как добрых, так и злых духов, и даже старается из начал разума доказать возможность такого влияния.

Однажды Невридий обратился к нему с вопросом: «Каким образом высшие силы могут иметь влияние на наши сновидения? Какими действуют машинами, инструментами, медикаментами? Может быть, они наполняют нашу душу своими мыслями, или показывают нам то, что делается в их теле или в их фантазии? Но если допустить первое, то отсюда будет следовать, что мы имеем внутри себя ещё другие глаза телесные, которыми видим то, что делается в их теле. Если же духи не прибегают к помощи тела, а показывают нам то, что в их фантазии, то почему же я своей фантазией не могу подобным образом подействовать на твою фантазию?»⁴⁷⁹. Вл. Августин отвечает Невридию так: всякое движение души оставляет некоторый отпечаток в теле. Хотя нам не всегда заметно, как отпечатлевается мысль в теле, но для существ эфирных, которых чувства несравненно острее наших, легко заметен подобный отпечаток. И если движение наших членов бывает (например, от действия музыкальных инструментов) изумительно, то почему не допустить, что духи своим эфирным телом могут произвести в нашем теле движения, какие им угодно, а посредством этих движений произвести в нас и известные чувства, мысли?⁴⁸⁰. (См. соч. проф. С. Скворцова: «Бл. Августин как психолог», Киев 1870 г., стр. 98–103).