Глава четвёртая. Способность души к бессознательной разумной деятельности

Приходилось ли вам, читатель, задумываться над тем, в какой мере участвует сознание в нашей повседневной деятельности? – Большинству этот вопрос, конечно, никогда не приходил в голову, а между тем решение его приводит ко многим любопытным, если не поучительным, заключениям. Оказывается, что значительная доля нашей деятельности не только физической, но и интеллектуальной, как например, на артистическом, поэтическом, и даже научном поприщах происходит совершенно автоматически, т. е. без участия сознания. У Карпентера приведены многочисленные примеры такого рода бессознательной мозговой работы, но из них мы позволим себе привести здесь только один.

«Игра на фортепиано, – говорит этот учёный, – представляет самое замечательное проявление бессознательной мозговой работы. Мы должны одновременно разбирать две отдельные строки иероглифов, правая рука следит за одной строкой, левая – за другой. Все десять пальцев работают с такой скоростью, на какую они только способны. Ум переносит на клавиши десятки А-диезов», В-бемолей и С-бекаров, четвертные, восьмые, тридцать вторые, паузы и все другие музыкальные тайны. Ноги тоже не остаются в бездействии, они работают педалями. И во всё это время исполнитель или исполнительница – сознательная исполнительница – находится на седьмом небе артистического восторга от результата всего этого страшного труда, или, может быть, всецело занята приятным разговором с господином, переворачивающим ноты и вполне основательно уверенным, что она отдаёт ему всю свою душу».

Говоря об автоматических актах («Mental automatism» Джексона), которые только тем и отличаются от обыкновенных действий, что в момент исполнения акта субъект ничего об этом не знает, – Дессуар приводит один пример, в котором во время интересного рассказа навестившего его приятеля он занимался туалетом; потом, положив ключ в карман, оделся и вышел из дому. Но на улице у него внезапно возникает мысль, что ключ остался дома. Он поспешно возвращается, ищет и, наконец, убеждается, что ключ в кармане. Когда он объяснил свою отлучку домой ожидавшему его на улице приятелю, то тот заметил:

– Нужно бы было сказать мне об этом раньше; ведь я видел, как ты вынул связку ключей из ящика, отделил один ключ и спрятал в карман.

Таких примеров каждый из нас знает сотни и тысячи, так как они повторяются на каждом шагу.

Все они доказывают, что при совершении даже весьма сложных действий вовсе не обязательно участие сознания. Как часто, читая какую-нибудь книгу, безразлично – вслух или про себя, – мы думаем совершенно о другом и не имеем решительно никакого понятия о прочитанных страницах. Делая корректуру, рисуя и составляя тона красок, мы ведём одновременно всецело поглощающий наше внимание разговор, и т. д. Несомненно, что все подобного рода действия, требующие до известной степени напряжения ума, не могут совершаться без участия нашего Я, которое, однако, уже занято другого рода работой. Это ещё более очевидно, когда мы вспомним всем известную способность Наполеона, Цезаря и др., которые могли одновременно диктовать нескольким лицам целые письма, сложные и остроумные диспозиции, решавшие судьбу сражений, и т. п. Ещё более поразительный пример одновременной интеллектуальной работы в двух различных направлениях представляет один из членов лондонского общества психических исследований Беркуорт, который во время самого оживлённого разговора, нисколько не ошибаясь и не прерывая последнего, может делать сложение огромных колонн цифр⁵⁶. Для успеха подобного рода опытов, кроме соображения, необходима ещё и память, т. е., другими словами, участие нашего Я здесь, безусловно, необходимо. Но ведь не может же оно, так сказать, находиться в двух местах одновременно?! Стало быть, приходится допустить, что наша душа способна к бессознательной разумной деятельности; у нас, говоря не точно, как бы два сознания. Одно из них, при обыкновенных условиях заведующее более сложными духовными процессами, Дессуар называет «надсознанием» (Oberbewusstsein), другое, управляющее простейшими процессами, -"подсознанием» (Unterbewusstsein).

Но если подобного рода деление нашей личности на основании наблюдений, взятых из повседневной жизни, способно ещё возбуждать большие сомнения, то, при анализе патологических состояний нашего духа, эти сомнения понемногу уступают место уверенности в теоретической возможности сложного характера личности.

Бывает, как например, в случае доктора Азама, что субъект, находившийся под влиянием подсознательной личности, знает всё, что совершалось в нормальный период, между тем как в обыкновенном состоянии он не имеет решительно никакого понятия о происходившем во время господства его второго Я. Фелида X... в нормальном состоянии или, по терминологии Азама, в condition prime, мало того, что ничего не знает из совершающегося в condition seconde, как Азам называет состояние естественного сомнамбулизма, в который по временам впадала его пациентка, – но даже самый характер последней во время обоих периодов резко различался. Тем не менее, как мы уже сказали, память второго Я у Федилы X. обнимала всю жизнь; первое же касалось одного только нормального состояния, т. е. здесь наблюдалось то же, что обыкновенно замечается у гипнотиков. Аналогичный случай имел место у Дюфе, причём его пациентка Я. L., находясь под влиянием подсознательной личности, выражалась относительно своего нормального состояния крайне неуважительно: «état bête» – характеризовала она его.

Иногда сознательная и подсознательная личности находятся в такой тесной взаимной связи, и притом без подчинения их друг другу, что положение субъекта достигает высшей степени драматизма. Жаффе приводит в пример некоего Д., который потерял способность различать добро от зла по отношению к собственным стремлениям и делил себя на доброго Д. и злого Д., вследствие чего он пытался убить последнего посредством самоубийства⁵⁷.

Лейбниц в одном месте своих «Nouveaux Essais» говорит: «если б мы могли предположить, что два различных и раздельных сознания действуют попеременно в одном и том же теле, одно днём, другое ночью, то я спрашиваю, не представляли бы человек дня и человек ночи такие же две различные личности, как Сократ и Платон?» В настоящее время этот вопрос решён» в положительном смысле, – между человеком сна и человеком бодрствования установлено различие, которое в некоторых случаях достигает необычайной яркости. По большей части оба сознания чередуются, по крайней мере, случаи одновременного ощущения в себе двух личностей довольно редки. В некоторых же патологических состояниях удалось наблюдать совершенное расщепление личности. Такой случай приводится французским психиатром Баллем. Больной S. услышав однажды после продолжительного обморока голос: «лучше ли вам сегодня?» Думая, что это спрашивает кто-нибудь, спрятавшийся поблизости, больной отвечает коротко. На другой день, услышав тот же голос и никого не видя, S. спросил: «кто вы такой?» – Господин Габбадж, – отвечал голос, и между ними начался разговор, в котором выразился весь тот разлад, который существовал между двумя сознаниями. Несколько дней спустя S., наконец, совершенно ясно увидел таинственного незнакомца, различая в нём мельчайшие подробности черт лица, складки костюма и т. д. Этот случай представляет высшую степень расщепления личности, дошедшего до её галлюцинаторной персонификации.

Интересный пример последовательной смены двух Я приводит Мекнайш⁵⁸. Одна молодая американка, проснувшись однажды после ненатурально долгого сна, оказалась в состоянии столь совершенного преображения личности, что не имела понятия ни о чём, что ей было прежде, т. е. в нормальном состоянии, известно; она должна была учиться говорить, читать, даже ходить и т. д. Это был субъект, душа которого представляла совершенную tabula rasa. Спустя несколько месяцев, опять же после продолжительного сна, наступило прежнее нормальное состояние, которое потом снова сменялось вторичным периодом. Так продолжалось в течение 4 лет, и каждый раз переход от одной личности к другой обусловливался сном.

Профессор Баррет рассказывает о сыне одного лондонского священника, перенёсшем серьёзную болезнь, после чего молодой человек вдруг словно перестал быть одним лицом, и в его особе стали, чередуясь, проявляться две личности. В одном состоянии он был самим собой, признавал друзей и родителей и вообще вёл, так сказать, нормальное существование. В другом – он выдавал себя за совсем другую личность, носящую другое имя, не помнил своего прежнего прошлого, не признавал родителей и знакомых и обладал музыкальным талантом, о котором не было и помину в его обычном состоянии. Оба существования, заметим, казались нормальными.

Весьма важные аргументы в пользу дуализма⁵⁹ личности представляют исследования Бине и Фере над истеричными. Приведём здесь некоторые из этих интересных опытов, дающих основания для весьма широких обобщений.

Завязав глаза субъекту, страдающему анестезией правой руки, помещаем карандаш между большим и указательным пальцами последней. Оказывается, что, несмотря на нечувствительность руки, оба пальца обхватывают карандаш, а другие соответственно сгибаются, как для писания. Между тем субъект ничего об этом не знает; движения были совершены без ведома его сознания. Из этого следует, что истеричная особа, несмотря на анестезию, может реагировать на раздражение её нечувствительного члена, но всё это происходит под влиянием подсознательной личности, другими словами, анестезия данного члена распространяется только на нормальное Я.

Мало того, если рукой, держащей карандаш, начать выводить какие-нибудь буквы, цифры и т. п., то после того, как мы её оставим, она сама продолжает писать те или иные цифры, буквы, выводить фигуры и опять-таки совершенно бессознательно для субъекта. Стало быть, независимо от подсознательной перцепции, тут видно ещё и подсознательное мышление.

Но хотя подсознательные процессы и остаются совершенно неизвестными сознательному Я, тем не менее, как доказал Вине своими опытами («Revue philosophique»), эти процессы не остаются без влияния на последнее⁶⁰.

Из нормальной психо-физиологии известно, что осязательные впечатления могут возбуждать соответственные зрительные представления⁶¹. Если нас, положим, коснётся что-нибудь холодное, скользкое, то, хотя бы мы его вовсе не видели, или держали глаза закрытыми, в нас тотчас же возникает представление о лягушке, жабе, и т. п.; прикосновение ножа вызывает зрительное представление о его форме, цвете и т. д.

Но, понятно, если мы дотронемся до анестезированной поверхности, то такого рода представление, по-видимому, не должно бы возникнуть. Однако оказывается, что, хотя сознательного представления в подобных случаях и не бывает, тем не менее, влияние воспринятого подсознательной личностью впечатления сказывается на нашем Я в соответственной форме. Например, если экспериментируемой особе, внимание которой сосредоточивают на буквах газеты, начать колоть анестезированную часть тела или чертить по ней линии, то субъект видит на газете точки или линии, заслоняющие ему буквы, затрудняя чтение. Вместе с тем Бине подметил ещё один очень важный факт. Если экспериментатор, начертив на анестезированной руке истерика, положим, квадрат, предложит ему подумать о какой-нибудь вещи, то перед глазами субъекта является фигура квадрата. Только разница между представлением, возникающим совершенно свободно, и под влиянием осязательного впечатления, испытываемого подсознательной личностью, заключается в скорости возникновения; в первом случае она мгновенна, во втором равняется 2–5 секундам. Иногда же субъект даже говорит: «я не знаю, я должен ещё мгновение подумать».

Следующий опыт даёт нам основание для суждения о степени зависимости одного сознания от другого. Если экспериментатор, взяв анестезированную руку пациента, напишет ею какую-нибудь цифру, потом под нею другую и затем проведёт под ними черту, то иногда бывает, что испытуемый субъект сам от себя прибавляет под этими числами сумму их. На вопрос о том, какие были первые цифры, пациент ответить не может, но общий результат, т. е. сумма, ему известна. Из этого следует, говорит Дессуар⁶², что «во втором сознании впечатления не только отмечаются, но и сознательно друг с другом связываются, что без ведома индивидуума ведётся сложение, один только последний член которого, результат, переходит в первичное сознание».

Резюмируя вышеприведённые факты, приходим к заключению, что сознание спящего, пьяного, сомнамбула, эпилептика, во время припадка отличается от нормального сознания; что это второе сознание или подсознание имеет свою память, свою интеллигенцию. Но эта намять не всегда резко отделена от жизни нормального Я.

Переходя теперь к экспериментальным исследованиям, заметим, что одновременно с доказательством двойственности личности они бросают свет и на природу гипноза.

Буррю и Бюро имели одну страдавшую большой истерией пациентку, которая, после сильного душевного потрясения, совершенно потеряла память прошлого; в ней сохранилось воспоминание только об одном периоде её жизни, ограниченном двухлетним промежутком времени. Когда же больную гипнотизировали, то к ней возвращалась память всего её существования от рождения до вступления в госпиталь, не исключая и упомянутых двух лет. В то же время изменялось и её физическое состояние. Тогда как во время бодрствования она страдала частью анестезией, частью гиперестезией (повышенной чувствительностью), в гипнозе её чувствительность была нормальна. В последнем состоянии изменялся также и психический склад пациентки, выражавшийся во взгляде, движениях, письме и речи. Дессуар объясняет этот случай тем, что «сильное потрясение нарушило равновесие психической жизни, и часть её погрузило в глубину, которая остаётся недостижимой для сознания индивидуума; в гипнозе же возникает состояние, которое включает эту глубину. Таким образом, гипноз можно сравнивать с подсознанием⁶³.

Итак, применение к исследованию личности гипнотизма дало в руки психологов возможность непосредственного экспериментирования над нашим подсознательным Я.

Из опытов, прежде всего, выяснилось, что лицо, бывшее в глубоком гипнозе, ничего не помнит из происходившего во сне, и только во время вторичного гипноза в субъекте воскресает память о событиях, происходивших во время предыдущих усыплений. Вольфарт рассказывает случай, в котором одна дама вспомнила в гипнозе происходившее с нею во время гипнотического сна, в который она была погружена тринадцать лет тому назад⁶⁴.

Говоря о воспоминаниях проснувшегося, мы нарочно не употребляем слова «забывает» так как «забыть можно только что-нибудь, бывшее прежде известным», а первое, или нормальное Я, – говорит Дессуар, – ничего ведь не знает из того, что пережило второе, или сомнамбулическое⁶⁵.

Случается иногда, что мы не можем припомнить какое-нибудь впечатление, а на другой день, после сна, мы его вспоминаем: это нам подсказала бессознательная личность в то время, когда она вышла из обычного своего подчинённого положения. Но последняя совсем освобождается из-под деспотизма сознательного Я только во время сомнамбулизма. Однако и здесь робкое и привыкшее к подчинённости подсознательное Я не сохраняет самостоятельности и немедленно подпадает под влияние посторонней, бодрствующей, сознательной личности – гипнотизёра. Жане приводит любопытный пример такой двойственности Я. Девятнадцатилетняя нормальная девушка, по имени Люси, при гипнотизации, называла себя Адриеной. Адриена имела полное представление о Люси, знала такие подробности её жизни, начиная с раннего детства, о которых Люси утратила всякое воспоминание. Напротив, нормальная Люси не имела никакого понятия об Адриене; гипнотизёр также не добился от неё сведений о последней. Имя Адриены Люси выбрала, очевидно, с одной стороны, ввиду сознания отличности обоих я, с другой – по субъективному предпочтению этого имени и ввиду удобства разговора с гипнотизёром. Люси поддавалась внушениям, в точности их исполняла, находясь в каком-то смешанном, не то бодрственном, не то гипнотическом, состоянии. Так, например, ей приказывают встать, ходить, и она это делала, вовсе не сознавая: из разговора её можно было заключить, что ей представлялось, будто она сидит; ей приказывали плакать, – и она заливалась слезами, опять-таки не сознавая этого и продолжая вести весёлую и беззаботную болтовню.

Тем не менее, хотя второе Я послушно и некритично, но оно, как мы уже видели, не лишено способности мышления. Вот ещё один пример из опытов, произведённых д-ром Дессуаром в заседании Общества Экспериментальной Психологии. Г. Д. подвергается пост-гипнотическому внушению, которое он должен исполнить, когда услышит, как г. Дессуар ударит 17-й раз в ладоши. По пробуждению Д. д-р Молль заводит с ним разговор, во время которого Дессуар 15 раз хлопает руками. Когда Д. спросили, слышал ли он хлопанье, он отвечал, что нет, и к тому же не имеет понятия о том, что должно произойти после 17 ударов. Но едва только последние два удара огласили воздух, как Д. совершенно автоматически исполнил внушение. Этот опыт доказывает, что подсознание не только обладает памятью, но способно и к интеллектуальной работе. Следующий опыт убеждает нас в том же. Внушают гипнотику, что по пробуждению он исполнит известное действие после того, как две цифры, сказанные одна после другой во время разговора, дадут в сумме 7, и внушение, действительно, исполняется⁶⁶.

Пойдём, однако, дальше. Наверно вам, читатель, не раз случалось, о чём-нибудь задумавшись, автоматически чертить по бумаге, что попало. То вы нарисуете какую-нибудь рожицу, то ставите цифры, то без конца выписываете какое-нибудь имя, то изобразите треугольник, квадрат, домик и т. д. Подобного рода бессмысленного марания может быть три степени. Первая из них характеризуется тем, что субъект знает, что пишет, но делает это непроизвольно, автоматически, и думая о чём-нибудь постороннем. Вторая, – проявляющаяся тогда, «если подсознание развивает большую свободу», и в движениях карандаша является значительная стремительность, так что «оператор теряет знание содержания своего собственного писания и с явным удивлением замечает, как иногда самые сокровенные мысли и чувства являются на свет Божий». Когда же духовная двойственность достигает своего апогея, то субъект уже вовсе не замечает того, что делает его рука, и часто занимается совершенно иным делом, ведёт оживлённый разговор и т. д. Тен, между прочим, наблюдал одну особу, которая могла разговаривать и петь и в то же время писать, не смотря на бумагу, последовательные фразы и даже целые страницы, не сознавая написанного. На мой взгляд, – говорит автор, – её нельзя было заподозрить в искренности; между тем она объясняет, что, оканчивая страницу, не имеет никакого представления о написанном; когда она переписывает, то изумляется, иногда боится написанного. Почерк у неё при этом иной, нежели обыкновенно. Движение пальцев и карандаша быстрое и кажется автоматическим⁶⁷.

Здесь нам не место говорить о так называемом спиритическом «непосредственном» письме, но мы не можем удержаться от невольного сравнения автоматического, т. е. под влиянием второго Я писания, с аналогичными явлениями, замечаемыми во время спиритических сеансов.

Во время вышеприведённого опыта над г. Д., когда последний заявил, что он ничего не знает относительно хлопанья в ладоши, ему дали в руку карандаш, заметив, что рука сама будет записывать, сколько раз г. Дессуар ударит в ладоши. Д. недоверчиво засмеялся, после чего продолжал разговор и вовсе не заметил, как карандаш медленно записал «15 раз». Когда через некоторое время внимание Д. было обращено на написанные им слова, то он вовсе не хотел верить, что это писала его рука. Таким путём можно гипнотизированного заставить написать вещи, которые он вовсе не желал бы раскрывать. Тут невольно вспоминаются слова Гёте: «zwei Seelen wohnen, ach! in seiner Brust»⁶⁸.

Применение автоматического письма к психологическим исследованиям дало, между прочим, возможность выяснить психологическую подкладку так называемого рапорта между гипнотизёром и усыплённым. Когда последнему было внушено никого не слышать, кроме экспериментатора, то на все вопросы посторонних он ничего не отвечал. Между тем, когда гипнотизёр дал ему карандаш, сказав, чтобы он записывал имена спрашивающих и обращённые к нему вопросы, то во время самого оживлённого разговора рука автоматически записывала содержание вопросов и фамилии спрашивавших. Из этого Дессуар заключает, что «рапорт представляет собой в данном случае не что иное, как нормальное восприятие известных впечатлений высшими сферами сонного сознания»⁶⁹.

Тот же опыт, произведённый по отношению к отрицательным галлюцинациям, даёт аналогичные результаты и, стало быть, допускает близкое к рапорту объяснение. Когда из четырёх карт посредством внушения сделали одну из них невидимой, то субъект называл только три остальные. Ему вложили в руку карандаш, объяснив, что рука должна записать все карты, и, действительно, все они были написаны автоматически, между тем как субъект продолжал всё-таки и после того не видеть четвёртой карты. (Извлечение в сокращении из книги В. Битнера; «Верить или не верить?» СПб. 1899 г., стр. 108–120).

Однажды у д-ра Дессуара собрался кружок приятелей. В то время, когда остальное общество было занято громким разговором, г. W. зачитался какой-то книжкой. Вдруг один из гостей произнёс фамилию г. X., который очень интересовал г-на W. Последний не имел ни малейшего понятия о том, что было говорено, но слышал только одну фамилию интересовавшего его лица, а потому обратился к обществу с вопросом относительно судьбы г. X. Тогда, с согласия г. W., Дессуар усыпил его и потребовал, чтобы он повторил всё, о чём было говорено, когда он читал. Каково же было удивление общества, когда загипнотизированный точно передал весь разговор. Очевидно, стало быть, что, несмотря на занятие чтением, всецело поглощавшее внимание г. W., слуховые впечатления были им воспринимаемы, но они не доходили до того сознания, которое господствует в бодрственном состоянии, а до другого, играющего в нормальном состоянии пассивную роль и вызванного на свет Божий, если будет позволено так выразиться, во время гипноза. (В. Битнер: «Верить или не верить»? СПб. 1899 г., стр. 122).

Как рассказывает Фехнер (Elemente der Psychophysik II, стр. 432, по 1 изданию), он однажды утром в постели был поражён тем, что ему представилось белое изображение печной трубы, когда он закрыл глаза. Перед тем, лёжа с открытыми глазами и размышляя, он видел перед собой, не сознавая этого, чёрную печную трубу на белом фоне стены, и то, что показалось ему теперь, было только следом от этого образа⁷⁰. Значит, физическое раздражение происходило таким образом, что ощущение видения могло возникнуть; но, за недостатком внимания, в сознании явилось не самое ощущение, а только более живой след от него. Точно также, если мы рассеянно слушали нашего собеседника, то лишь долгое время спустя мы можем сознать, что он говорил. Только благодаря нарочитому усилению внимания, бессознательно воспринятые впечатления здесь подымаются над «порогом сознания», и если внимание пробуждается, то это происходит от того, что полученное раздражение производит в нас представления, хотя само оно не перешагнуло порога сознания. Поэтому, если мы в состоянии вспомнить что-нибудь, то это вовсе ещё не доказательство того, что мы в своё время действительно усвоили его вполне сознательно. В воспоминаний может быть вновь вызвано и бессознательное впечатление, благодаря его связи с воспринятым сознательно. В некоторых случаях истерии процессы, протекающие независимо от одновременного им сознания, действуют так связно и разумно, что допускалось существование «низшего сознания» (См. у проф. Г. Гефдинга: «Очерки психологии», СПб. 1898 г., стр. 62–63).

Привычки и склонности, которые усвоили мы сами, или которым мы потворствовали, или, наконец, которые завещаны нам прежними поколениями, ещё долго живут после исчезновения их причин. Представления, чувства и действия, к которым приводят нас эти склонности, не имеют полного объяснения в самой жизни сознания. Всегда есть промежуточные члены, которые обыкновенно пропускаются и которые можно открыть только путём физиологических и социологических исследований. Сознательные мотивы исчезли, но их последствия ещё живут. Поэтому, инстинкт мы определяем, как целесообразное действие, не сопровождаемое сознанием. Сознательное действие отчасти определяется бессознательными мотивами и оставляет также несознаваемые последствия. Как у отдельных индивидуумов, так и у целых народов едва ли много значат внезапные перевороты; обыкновенно держатся подпольные склонности, с которыми можно совладать далеко не сразу. Геродот (IV, 3–4) рассказывает, что рабы скифов, во время продолжительных и отдалённых походов их господ, поженились на их жёнах и овладели властью; когда же господа возвратились, то силой оружия не могли сладить с молодым поколением, родившимся от этих браков, но усмирили его только тем, что стали хлопать бичами, которыми обыкновенно наказывали рабов. Этот рассказ может служить, во всяком случае, поэтическим подтверждением мысли о силе унаследованных привычек. – Жизнь выдающихся и пролагавших новые пути людей часто показывает нам, как много приходилось им бороться с тем, что вкоренилось, благодаря впечатлениям юности и практики (См. у проф. Г. Гефдинга: «Очерки психологии», СПб. 1898 г., стр. 61⁷¹).

Некоторые счастливые организации обладают способностью читать по произволу за десятки и сотни вёрст невысказанные, иногда даже бессознательные мысли своих друзей, родственников. В особенности обладал этой замечательной способностью Стед, небезызвестный издатель «The Review of Reviews». Из его рассказов сотруднику «The Christian Commonwealth’a» мы приведём лишь более интересные. Для ясности заметим, что в своих мысленных сообщениях с отсутствующими Стед пользуется автоматическим письмом. Для этого, задав мысленно какой-нибудь вопрос интересующей его личности, он берёт в руку перо, и рука автоматически пишет ответ.

«Несколько месяцев тому назад, – рассказывает этот замечательный журналист, – я был в Рэдкаре, на севере Англии. Одна иностранка, сотрудница «Review of Reviews», должна была встретиться там со мной около 3 часов дня. Я был в гостях у брата, живущего в расстоянии десяти минут от станции. Когда уже было без двадцати минут три, мне пришло в голову, что фраза её в письме «около трёх» может означать и время до трёх, поэтому, не имея под рукой расписания поездов, я попросил её мысленно сообщить мне время прихода поезда. Это сделалось без всякого предварительного сообщения с нею. Она немедленно написала своё имя и отвечала, что поезд приходит на станцию без десяти минут в три. Мне нужно было отправляться; но, уходя, я спросил её: где она в эту минуту находится? Моя рука написала: «я на станции Мидлсбро, на дороге из Хортяпуля в Рэдкар». Я пошёл на станцию; там я увидел в расписании, что поезд приходит в два часа пятьдесят две минуты. Но поезд опоздал. Было уже три часа, а его ещё не было. В пять минут четвёртого, беспокоясь, а вынул клочок бумаги из кармана и, взяв карандаш, спросил её, где она находится. В ту же минуту она написала своё имя⁷² и отвечала: «я в поезде огибаю кривую перед Рэдкаром; приеду через минуту». – Почему вы опоздали? – задал я мысленно вопрос. – «Нас задержали в Мидлсбро, – написала рука, – не знаю почему». – Я положил бумажку в карман и пошёл по платформе. Поезд уже подходил. Едва он остановился, я подошёл к своей знакомой и спросил её: «вы опоздали, почему это?» – «Не знаю, поезд так долго стоял в Мидлсбро, что я думала, он никогда не пойдёт». Тогда я показал ей бумажку, и она была крайне удивлена, узнав, что это она писала моею рукой. Ранее того я только раз в жизни видел её».

Однажды Стеду нужно было ехать в Престон для испытания печатной машины, которую он предполагал купить. Однако он не поехал, так как рука его написала, что машина испортилась. Желая убедиться, Стед телеграфирует её владельцу в отель, где тот жил, хотя, согласно условию, он должен был уже быть в Престоне, и владелец через некоторое время явился к Стеду подтвердить уже известную последнему неприятную новость.

Другой раз сын Стеда, уехавший на Рейн, где он снимал фотографии, написал отцу письмо, прося прислать ему пластинок, запас которых у него истощился. Пластинки были высланы, тем не менее, рука всё-таки несколько раз писала просьбу прислать их. Стед на этот раз усомнился в правильности сообщений руки, но, по возвращении сына, оказалось, что он не получил посылки.

«Некоторые мои приятели, – говорит Стед – писали мне таким образом на расстоянии трёхсот миль подробности своих путешествий, время прихода и отхода поездов, стоимость жизни в отелях, массу таких мелочей, которых я ни в каком случае угадать бы не мог».

Из этих интересных рассказов, которые, кстати заметим, были тщательно проверяемы, читатель видит, что наше второе Я обладает способностью телепатического восприятия, доходящего у некоторых субъектов до высшей степени своего развития, граничащей с одним из видов ясновидения. Но приведённые рассказы вместе с тем показывают, что наше второе Я обладает не только способностью телепатического восприятия, но и бессознательного воздействия. Как то, так и другое в большинстве случаев происходят между родственниками и знакомыми, но, очевидно, нет оснований предполагать, чтобы оба они, т. е. телепатическое воздействие и восприятие, не могли проявляться и между людьми, вовсе не знающими друг друга, и притом совершенно без участия их сознаний.

Таким образом, достаточно, чтобы данный факт был, вообще, известен кому-нибудь на свете, и он может при благоприятных, но нам пока неизвестных условиях проявиться в форме ли автоматического письма, или быть произнесённым медиумом в состоянии так называемого транса, или ещё какими другими способами. (Изложенные факты мы извлекли в сокращении из книги В. Битнера; «Верить или не верить?» СПб. 1899 г., стр. 132–134).

Нам иногда кажется, что мы были уже в известном месте, видели уже известных лиц, слышали уже известное слово. На самом же деле ничего подобного не было. Это называется ложной памятью или парамнезией⁷³.

Известные учёные Моудсли и Виган объясняют парамнезию тем, что при ней оба полушария мозга, работающие обыкновенно попеременно, действуют одновременно, от чего получается ощущение, как будто мы имеем дело с предметом уже знакомым. По мнению Анджеля, это явление обусловливается бессознательным восприятием, ощущение которого, т. е. достижение до сознания, наступает несколько позже; мы восприняли нечто, но оно не перешло в область сознания, представляющего собой, по меткому определению Спинозы, внимание к тому, что происходит в нашем уме. Когда же мы обратим это внимание на воспринятое, сознаем его, то оно нам кажется уже знакомым. Но иногда бывают случаи, когда ещё не воспринятое известно нам уже наперёд.

По прибытии в какую-нибудь местность, в которой мы никогда ещё не бывали, она нам не только кажется знакомой, но мы даже в состоянии описать все предстоящие нам подробности пути: разные повороты, мостики, перекрёстки, овраги, некоторые замечательные приметы и т. д. Бывают субъекты, которые обладают такой «ложной» памятью в высшей степени.

С одним, например, французским военным врачом Ж. ежедневно происходят по два и по три раза случаи пробуждения в памяти вещей, которых он, очевидно, никогда не мог видеть. Так, однажды в театре, когда играли совершенно новую пьесу, он вдруг почувствовал, что она ему знакома. Сообщив об этом бывшему с ним в ложе приятелю, он тотчас же доказал справедливость своих слов, совершенно безошибочно досказав монолог, только что начатый актёром.

Таких случаев в литературе приводится немало. Они были известны и в древности. Платон рассказывает, что один воин, умирая на поле сражения при Платее, почувствовал в это время необыкновенное прояснение памяти. Его духовный взор обратился назад за пятьдесят лет, когда он был убит в сражении с персами. При воспоминании тогдашней жизни, в его памяти воскресла бывшая незадолго до этого сражения стычка с неприятелем, которая счастливо окончилась для греков. В ней ему удалось убить неприятельского вождя, щит которого, украшенный соответственной надписью, был им повешен в соседнем храме. Когда слова умирающего проверили, то оказалось, что, действительно, в указанном им месте, на одной из колонн храма, висел щит, на задней сторон которого была упомянутая воином надпись...

Читая этот странный рассказ, приводимый одним из правдивейших писателей древности, и сопоставляя его с кое-какими фактами из современной жизни, становится очевидным, что наши взгляды на душевную деятельность нуждаются в больших дополнениях. Допускать, подобно некоторым спиритам и восточным религиям, возможность переселения душ, на что намекает приведённый рассказ Платона, является, с рациональной точки зрения, нелепостью; ссылаться же на случайное совпадение было бы бесполезно и ни для кого не убедительно.

В самом деле, разве можно говорить о случайном совпадении, когда оно повторяется по нескольку раз в день? Между тем явление парамнезии, имеющее столь близкое отношение к вопросу о пророческих видениях и вместе с тем служащее источником многих выводов в крайне мистическом направлении, не должно оставаться необъяснённым. Было бы, поэтому благоразумнее вместо того, чтобы игнорировать многие общеизвестные факты, за неумением их объяснить, предложить, конечно, в виде гипотезы, объяснение, основанное на ещё не вполне общепризнанных явлениях.

В виду таких и подобных соображений, если мы взглянем на случаи, подобные приведённому рассказу Платона, врача Ж., и другие, как на примеры не ложной, а действительной памяти, то дело предстанет в несколько ином виде. Я уже вижу, читатель, на вашем лице недоумение, а потому спешу выразиться яснее.

Дело в том, что если известное явление не встречает с точки зрения своей логической возможности никаких препятствий, то нет разумных оснований его игнорировать. В этом отношении всякий существующий предмет и даже уже совершившееся явление не представляют ничего невозможного для восприятия их. – Как? – Это другой вопрос; но нам важно пока согласиться лишь в том, что существующее или существовавшее в действительности, стало быть, произведшее известное действие, может оказать то или иное влияние и на нашу психику. Другими словами, это настолько же возможно с точки зрения логики, как невозможно восприятие ещё несуществующего.

Условившись относительно этого важного пункта, взглянем на вопрос конкретнее. Возьмём для примера случай с упомянутым французским врачом Ж., которому новая пьеса оказалась знакомой. Оставляя в стороне соображение о вероятности некоторого родственного склада ума двух личностей, позволяющего им независимо друг от друга создавать в области ли науки или искусства аналогичные вещи, а также случайное совпадение, вспомним о существовании весьма редкой способности некоторых лиц мысленно сообщаться с другими без ведома последних. Известный журналист Стэд обладает этой способностью в довольно сильной степени. Читатели уже знают, что с ним бывали случаи, когда, сосредоточив мысль на известной личности, находящейся где-нибудь далеко, даже за сотни вёрст, и задав ей мысленно касающийся её вопрос, он получает ответ, который автоматически пишется его рукой. Во время спиритических сеансов подобное автоматическое писание составляет обычное явление. Такое телепатическое сообщение нашей подсознательной личности с психикой, быть может, вовсе нам незнакомых лиц, вероятно, чаще всего случается во время активной деятельности нашего второго Я, т. е. в гипнозе и сходных с ним формах естественного сна.

Представим себе, что врач Ж. находился довольно часто в подобном сне, благоприятном для телепатического восприятия невесть откуда приходящих мыслей, представлений и целых законченных картин. Тогда возможно, что автор пьесы, показавшейся Ж. настолько знакомой, оказался в бессознательном телепатическом общении с последним как раз в то время, когда, с одной стороны, эта пьеса писалась или обдумывалась, с другой – Ж. был в благоприятном состоянии для восприятия чужих мыслей.

Со мной лично был один довольно замечательный случай, который, кажется, может быть отнесён к той же категории явлений. Когда, по окончании гимназии, я находился в одном специальном учебном заведении, то в первом же году заболел тифом. Идя в лазарет, я был очень занят мыслью о том, что, пожалуй, расхворавшись, не успею представить к сроку сочинение, которое у меня было окончено и даже переписано, за исключением конца, который я был намерен переделать. Тетрадь я взял с собой в лазарет. Первые два дня у меня был сильный жар, и я бредил. На третий день жар уменьшился, и я спал ночью спокойно. Под утро я встал, надел халат и туфли, взял из-под подушки тетрадь и прошёл в комнату, где врачи прописывали рецепты, назначали порции и т. д. Там я уселся за стол и стал писать. Нужно заметить, что всё это я делал бессознательно и впоследствии не сохранил никаких воспоминаний, а о своих действиях я сужу по результатам. Сколько времени я писал, сказать не могу, но пришедший истопник рассказывал потом, что он меня спрашивал, зачем я так рано встал и как я могу писать почти в темноте (дело было зимой часов около пяти утра, а в лампе огонь был уменьшен до последней степени). Я ему ничего не отвечал и продолжал скоро писать. Он затопил печь и потом стал убирать мелкие щепки и сор. Пламя разгорелось, и его отблеск осветил меня. Тогда только истопник увидел, что я писал с закрытыми глазами и по временам улыбался.

– Барин! барин! что вы делаете?

Я молчал и писал. Бедняга испугался, бросил свою работу и побежал к фельдшеру. Через некоторое время они пришли, оба и стали молча наблюдать за мной. Очевидно, я уже кончал свою работу. Говорят, я отклонялся назад, что-то бормотал, потом опять писал; наконец, как-то странно засмеявшись, я сделал большой росчерк, подобный тем, какие делают в официальных бумагах на конце каждой страницы (чтобы нельзя было дописать чего-нибудь).

Потом фельдшер рассказывал, что, считая меня «лунатиком» он боялся окликнуть меня.

Дописав прямо набело конец сочинения, как потом оказалось, я помахал тетрадью, чтобы засохли чернила (хотя пресс-бювар лежал тут же), и, сложив тетрадь, встал со стула. Мимо уступившего мне дорогу фельдшера я прошёл спокойной, уверенной походкой, хота глаза были всё время закрыты.

На другой день, когда старший врач узнал об этом происшествии, от меня отняли не замеченную раньше тетрадь и вменили в обязанность палатной прислуге более внимательно следить за мной. Утром я чувствовал себя хорошо, и температура была почти нормальная. О своём ночном приключении я не имел ни малейшего понятия. Когда же мне о нём рассказали, то я до тех пор не отстал от врача, пока мне не прочитали написанного мною ночью. Я едва верил тому, что сам написал окончание своего сочинения в подобном духе, но был доволен им, так что просил сдать его преподавателю.

Последний, заинтересовавшись этим случаем, хотел сообщить о нём в одном из педагогических журналов, где он сотрудничал (не знаю, выполнил ли он своё намерение). Более всего его поразило, то, что, месяца два спустя, он получил от своего брата, тоже литератора, оттиск написанной последним статьи. Оказалось, что в ней была одна страница, представлявшая почти слово в слово повторение одного места из написанного мною ночью окончания своей работы. По расчёту времени выходило, что я, вероятно, писал в одно и то же время с автором упомянутой статьи. Никогда более со мной не повторялось ничего подобного. Дня три спустя после этого ночного приключения, болезнь моя настолько ухудшилась, что я долгое время не выходил из бессознательного состояния.

Приводя этот случай, представляющий, надо полагать, пример телепатического воздействия одного мозга на другой, конечно, нельзя придавать ему большого значения, в виду отсутствия точных данных, подтверждающих одновременность писания обеих работ; тем не менее, естественность вытекающего из него объяснения некоторых случаев парамнезии, являющейся, таким образом примером предшествовавшего телепатического воздействия, не позволяет нам игнорировать подобного рода случаи.

Но, как легко видеть, не всегда парамнезия может быть объяснена таким образом. В тех случаях, когда объектом её являются не создания человеческого духа, а предметы неодушевлённые, как, например, в упомянутом рассказе Платона, приходится прибегнуть к другому объяснению.

Сопоставляя этот случай с теми примерами парамнезии, когда в первый раз видимая нами местность оказывается уже знакомой, – является необходимым, для избегания малоубедительного допущения случайных совпадений, предположить в человеке способность восприятия предметов, лежащих вне сферы наших внешних чувств. Такой способностью сверхчувственного восприятия, называемого ясновидением в пространстве, по-видимому, обладают некоторые, весьма, впрочем, редкие субъекты. Во время гипноза эта способность усиливается и делается менее исключительной. Возможно, стало быть, что во сне, который, как известно, иногда переходит в некоторые формы гипноза, мы приобретаем дар такого рода ясновидения.

Многие учёные и даже целые общества экспериментальной психологии трудятся над изучением таких явлений, постепенно приходя к убеждению в реальности этого рода ясновидения. Если же, следуя их примеру, мы допустим возможность существования подобного сверхчувственного восприятия, в пользу чего говорят многие данные, то второй вид ложной памяти, проявляющейся по отношению к неодушевлённым предметам, становится легко объяснимым.

Таким образом, оба вида парамнезии, рассматриваемой с этой точки зрения, являются примером не ложной, а действительной, но бессознательной памяти⁷⁴. (Извлечение в сокращении из книги В. Битнера: «Верить или не верить?» СПб. 1899 г., стр. 165–172).

В наше время психологи вообще допускают, как учение по меньшей мере правдоподобное, что всякая мысль (идея), раз промелькнувшая в нашем уме, может быть воспроизведена через какой угодно длинный промежуток времени, посредством связанного с нею представления. Такое воспроизведение нередко бывает у людей, когда им приходится снова посещать места, виденные ими в детстве: возобновление впечатлений, вызываемых данной местностью, живо напоминает им связанные с нею события, – события, которые они не только сами забыли, но которых и не припомнили бы, если бы услышали рассказ о них от других людей⁷⁵. Не лишено значения и то обстоятельство, что основание подобных воспоминаний может, по-видимому, быть заложено в самый ранний период жизни, как видно из двух следующих примеров, из которых первый рассказан д-ром Эберкромби, а второй сообщён автору самим действующим лицом.

Одна дама в последнем градусе хронической болезни была увезена из Лондона в деревню; сюда к ней привозили её дочь младенца и, после краткого свидания с матерью, увезли в город. Через несколько дней дама умерла, а дочь выросла, совершенно не помня матери. Уже взрослой женщиной ей случилось, не зная этого, быть в той деревне и в той комнате, где умерла её мать. Войдя в комнату, она остановилась, видимо чем-то поражённая, и на вопрос подруги о причине её волнения она отвечала: «я ясно помню, что была раньше в этой комнате; в том углу лежала дама, очень больная, и плакала, наклонившись надо мной».

Несколько лет тому назад С. Гансард, ныне ректор в Бетналь-Грине, некоторое время был священником в Герстмонсо, в Суссексе. Он отправился однажды с друзьям В Певенсейский замок; он не помнил, чтобы когда-либо раньше случалось бывать в этом замке. Когда он подошёл к воротам, ему живо представилось, что он уже видел их раньше; ему казалось, что он видит ослов под аркой и людей над воротами. Его уверенность в том, что он был как-нибудь раньше в этом замке, – хотя у него не осталось ни малейшего воспоминания об этом посещении (он даже не помнил, чтобы до своего приезда в Герстмонсо ему случалось бывать в его окрестностях), – побудила его спросить свою мать: не может ли она объяснить ему этого обстоятельства. Тогда она сообщила ему, что, когда ему было около полутора лет, она жила в тех местах, ездила в замок с большим обществом и брала его с собой в корзине на осле; что взрослые закусывали над воротами, откуда их было видно снизу, его же оставили внизу со слугами и ослами. Этот случай замечателен по степени живости впечатления и по воспроизведению подробностей, о которых вряд ли рассказывали припомнившему их, если бы даже ему случалось слышать о самом посещении, как о событии его детства; но он не помнит, чтобы ему случалось слышать о чём-либо подобном.

Одна писательница, мисс Г. Мартино, упоминает о следующем замечательном случае: природный идиот, лишившийся матери когда ему не было ещё двух лет, и которого после её смерти ни разу не могли навести на воспоминание о чём-либо, относящемся к ней, умирая тридцати лет от роду, вдруг повернул голову, посмотрел светлым, сознательным взглядом и воскликнул тоном, какого никто не знал за ним раньше: «матушка! Как хорошо!» и упал мёртвый⁷⁶.

Достоверно известно, что самое живое воспроизведение ощущений часто следует за повторением идейных состояний, с которыми они были первоначально связаны.

Так один католик, отправляясь в первый раз на исповедь, ощущал во рту вкус сладкого пирога, который он только что перед тем съел и плохо переварил от волнения. С тех пор многие годы, идя на исповедь, он всякий раз ощущает во рту тот же вкус и запах. Людям, страдающим морской болезнью, наверное, приходилось испытывать тошноту при одном взгляде на волнующееся море, а тем более при виде качающегося на волнах судна. Одна дама уверяла автора, что с ней сделался припадок морской болезни только от того, что она присутствовала при отплытии одного из своих знакомых в бурную погоду. Все подобные факты так обыкновенны, что вошли в пословицу, ибо известное выражение «мне тошно подумать об этом» есть не что иное, как выражение сенсорного ощущения, возбуждённого идейным состоянием.

Такое сенсорное ощущение бывает иногда столь сильно, что влечёт за собой то явление, которое сопровождало первое возбуждение этого ощущения. Так, Ван-Сватен рассказывает о себе следующее: однажды его вырвало от вони, распространяемой разлагающимся трупом собаки, валявшейся на том месте, по которому он проходил. Через несколько лет ему случилось проходить по тому же самому месту, и воспоминание об этом происшествии так сильно подействовало на него, что его опять вырвало. Наверное, каждый из нас знает по опыту, что при нежном или тягостном воспоминании навёртываются слезы; что воспроизведением в памяти обстоятельств, вызвавших у нас когда-то румянец стыда или оскорблённого самолюбия, возбуждается не только то же самое ощущение, но и то же выражение этого ощущения, и что смех так же часто вызывается воспоминанием о смешном происшествии, как и самым происшествием. Эти факты так обыкновенны, что могут показаться не заслуживающими внимания; но они имеют одинаковое значение с тем также общеизвестным фактом, что кашель может быть вызван как раздражением горла, так и усилием воли, мозговым решением. Все эти факты показывают, что непосредственное действие нашего чувственного (sensational) сознания всегда то же, будет ли его отдалённой физической причиной действие на органы внешних чувств, проводимое к сенсориуму посредством периферических нервов или изменения коркового мозгового вещества, т. е. действие внутренних чувств, передаваемое сенсориуму сверху вниз центральными нервными волокнами, образующими его мозговую субстанцию.

Один судья недавно сообщил о себе следующую вещь:

С ним нередко бывало, что, когда ему случалось вновь разбирать дело, которое он уже разбирал несколько лет назад и о котором с тех пор не вспоминал, – вдруг оказывалось, что всё первое разбирательство совершенно им забылось, и он даже не мог припомнить, что когда-либо слышал, это дело. Однако во время хода дела, благодаря какому-нибудь слову, фразе или случаю, всё оно ярко вставало в его памяти; отдёргивалась как бы завеса, и вся картина разом представлялась его глазам. Полнота прежнего забвения в приведённом примере, вероятно, зависит от привычки, приобретаемой всеми юристами вследствие огромного количества дел, проходящих через их руки, – сдавши дело, тотчас забывать о нём.

Нередко бывало замечено восстановление в памяти во время горячечного бреда когда-то хорошо знакомого, но давно забытого языка.

Несколько лет тому назад, один врач сообщил следующий случай, который ему пришлось наблюдать самому:

Старый слуга-валлиец, уехавший из Валлиса в очень раннем возрасте и пятьдесят лет, проживший в семействе этого господина, до такой степени забыл свой родной язык, что, когда его валлийские родственники приезжали к нему и начинали говорить с ним по-валлийски, он совершенно не понимал их; но семидесяти с лишком лет от роду он заболел горячкой и в бреду бойко говорил по-валлийски.

Следующий случай, упоминаемый Кольриджем, особенно замечателен: отличительная его черта та, что пациентка никоим образом не могла понимать смысла изречений, произносимых ею в бреду.

В одном католическом городе, в Германии, молодая женщина, не умевшая ни читать, ни писать, захворала горячкой; священники объявили, что она одержима злым духом, потому что слышали, как она в бреду говорила по-латыни, по-гречески и по-еврейски. Бред её был записан, и оказалось, что он состоял из различных изречений, понятных в отдельности, но не имевших между собой никакой связи. Из еврейских фраз только немногие были заимствованы из Библии, большая же часть оказалась на раввинском наречии. Случай был совершенно необъяснимый; долго не могли найти другого объяснения, кроме бесовского наваждения. Наконец, тайна была разоблачена одним доктором, который решился проследить всю историю молодой женщины и, после многих хлопот, открыл, что, когда ей было девять лет от роду, её приютил у себя старик, протестантский пастор, учёный словесник древних языков, и она жила у него в доме до самой его смерти. По дальнейшим справкам выяснилось, что старик имел привычку расхаживать по коридору, в который выходила кухня, и читать громко свои книги. Книги были разысканы, и между ними оказалось несколько томов греческих и латинских отцов церкви и собрание писаний раввинов. Многие места в этих сочинениях оказались тождественными с изречениями, записанными у постели молодой женщины, так что не оставалось никакого сомнения относительно их источника⁷⁷. (См. книгу Карпентера: «Основания физиологии ума», изд. 2, 1887 г., стр. 5–8; 11–13).

Совершенно подобные же, хотя и менее выраженные, случаи засвидетельствованы и в гипнотической практике различными авторами. Эти свидетельства приведены у Льебо, Le Sommeil etc. pp. 84–85. Из «одержимых» следует упомянуть об Оксонских монахинях (1652), поражавших во время своего экстаза необыкновенным знанием латинского языка, впрочем, им несколько известного из церковной практики. По удостоверению Шалонского епископа, «все эти девицы как светские, так и духовные, числом восемнадцать, обладали даром языков и отвечали заклинателям по латыни, произнося порой целые речи на этом языке»⁷⁸.

Фантазия может действовать почти бессознательно и непроизвольно, приближаясь, таким образом, к сознанию во время сна. Сплочение элементов, из которых состоит фантастический образ, происходит, большей частью, под порогом сознания, так что образ, готовый в главных чертах, вдруг всплывает в сознании, как сознательный результат бессознательного процесса. Гёте рассказывает, что его «творческий талант несколько лет не покидал его ни на минуту», – следовательно, он был в нём постоянно, не вызывая сознательных усилий с его стороны. Вот что рассказывает он по поводу «Страданий Вертера»: «так как я написал эту книжку почти бессознательно, точно лунатик, то я сам удивился, прочтя её». Во введении к одной из своих поэм известный датский поэт Грундтвиг говорит: «я пел, чего никогда не сознавал!» Деятельность, при помощи которой фантазия завершает труд, удовлетворяющий требованиям идеала, хотя он и не был поставлен сознательной целью, носит на себе характер инстинкта⁷⁹. (Проф. Г. Гефдинг: «Очерки психологии», СПб. 1898 г., стр. 151).

(по блаж. Августину).

Человек есть микрокосмос. Своей внешней стороной он уподобляется животным и растениям. Он имеет тело, имеет некую жизнь, которая одушевляет и преобразует тело; но есть, в нём нечто третье, как бы глава или глаз нашей души, т. е. разум, которого не имеют животные⁸⁰. Итак, разумом Бог превознёс нас над животными, хотя в других отношениях животные нередко превосходят нас. Но что значат их преимущества в сравнении с нашими? Некоторые из животных сильнее нас, но, несмотря на то, мы ими управляем. Некоторые отличаются искусством, но не понимают своего искусства, и потому постоянно находятся на одной ступени развития. Они поступают так, как мы, когда произносим слова. Мы не думаем тогда, как надобно открыть рот, повернуть язык, но говорим инстинктивно; и поэтому их знание есть только подобие знания⁸¹.

По внешности мы не разнимся от животных, разве только фигурой тела, не наклонённой, но прямой. И потому создавший нас заповедует нам, чтобы мы не уподоблялись скотам лучшей частью нашей, т. е. духом, чтобы мы не прилепляли духа к тому, что есть превосходного в телах. Ибо искать в таковых покоя воли, значит унижать дух⁸².

Так рассуждает блаж. Августин о способности души к разумной жизни. Но он не ограничивается этим, а ищет доказательств участия нашего разума в разуме божественном, нашего богоподобия в идеях или понятиях метафизических.

«Нам без всякого рассуждения известно, – говорит он, – что вечное должно быть выше временного, что добродетельный достоин награды, а порочный наказания. Это такие истины, против которых не может быть возражения; это истины высшие, независимый от Мира материального и чувственного, потому что чувства говорят нам о том, что преходит, а не о том, что не преходит⁸³. Когда я утверждаю, что линия может быть делима в бесконечность, то высказываю истину ясную, неизменную, потому что говорю о линиях идеальных, а не реальных, не о тех линиях, о коих даёт мне знать телесное око, но о тех, которые знает каждый без всяких опытов, единственно по внутреннему представлению⁸⁴. Возьмите тело, какое вам угодно, вы всегда можете различить в нём сторону прямую и кривую, верхнюю и нижнюю, словом, множественность. Следовательно, тела не могут дать вам идеи о единице; а для того, чтобы узнать, осуществляется ли в чувственном мире эта идея, надобно чтобы она уже была в нас. Где же вы приобрели её, если не в вашем разуме⁸⁵?

Если же эти идеи не суть произведения опыта, то откуда они? Ответ на этот вопрос был у Платона, который смотрел на идеи как на понятия, врождённые нам, и называл их «истинно сущим, вечно пребывающим, сущностью вещей, первообразами»⁸⁶ и т. п.

Притом надобно различать понятия от идей. Понятия частны, а идеи всеобщи. Когда я утверждаю, что все люди желают быть мудрыми и счастливыми, что надобно наблюдать справедливость и воздавать каждому своё; то неужели эти истины только я имею, а вы не могли бы и знать, если бы я не сказал вам? Нет, вы их видите, вы их можете знать и без меня; они общи всем людям⁸⁷. Закон нравственный известен всем, и нет народа, который не знал бы его. Кто не знает, например, что надобно делать правду, что совершеннейший должен быть предпочитаем менее совершенному, что преступление достойно наказания? Это истины ясные для всех без изъятия, потому что разум открывает их всем. И нечестивые судят, и часто очень хорошо, о действиях человеческих. По каким же правилам судят они, если не по тем, по которым должен жить каждый? Где написаны эти правила, если не в книге того света, который называется истиной?.. Вот откуда всякий закон списывается, и переносится в сердце человека, заботящегося о правде, не бесследно, но напечатлевается в нём, подобно тому, как образ кольца напечатлевается на воске, не оставляя кольца⁸⁸.

Понятия составляются нами и часто изменяются, а идеи выше нашего духа и вечны. Иначе и быть не может. Если бы истина была ниже нашего духа, то мы не судили бы по ней, а судили бы о ней, как мы судим о телах, а нередко и самих душах. Истина не может быть и равна нашему духу; потому что один из нас видит более, а другой менее, и, следовательно, не одинаково; но истина неизменна, она всегда одна и та же, она будет существовать, хотя бы мир погиб⁸⁹.

Всё это показывает, что разум есть истинный учитель жизни человеческой, что он по отношению к жизни то же, что глаз по отношению к предмету, если никакая болезнь, никакая рана не изменила его⁹⁰. Разум есть то, чем познаём или можем познавать Бога, которым видим небесное и вечное, знаем неизменные правила справедливости, уважаемой даже нечестивыми⁹¹.

Когда проникли эти идеи в наш разум? Не существует ли истина в нашей душе, как глухое сознание предметов, которые некогда были известны нам, как припоминание вещей, виденных душой во время до-мирного существования? «Если душа, – говорит Платон, – будучи бессмертна и часто рождаясь, всё видела, и если нет вещи, которой бы она не знала, то неудивительно, что в ней есть возможность припоминать то, что ей известно было прежде... Да и в самом деле, исследование и изучение, – не есть ли совершенное воспоминание? У человека, который не знает того, чего может не знать, есть верные понятия о том, чего он не знает. Если кто-нибудь начнёт часто и различным образом спрашивать его о том, чего он не знает, то, наконец, этот незнающий будет знать не хуже вопрошающего. Т. е. этот человек почерпает знание в себе самом; а почерпать знание в себе самом, не значит ли припоминать?»⁹² Бл. Августин начал было допускать эту поэтическую гипотезу Платона, и называл её величественным открытием⁹³. Но в «Трактате» и своих «Поправках» он решительно отверг эту гипотезу, убедившись, что её трудно согласить с христианским догматом. «Гораздо лучше будет, – говорит он, – если мы существование в душе некоторых знаний объясним таинственным участием её в вечной истине, озарением Слова, постоянно присутствующего в наших душах»⁹⁴. Если мы хотим научиться, то не должны слушать людей, которые называют себя нашими учителями; но должны слушать слово Божие, которое живёт в глубине нашей души и которое произносит верховный суд обо всём, что люди могут нам сказать. Люди открывают нам только мысли, находящиеся в их духе; но для того, чтобы знать, истинны ли они или ложны, мы обязаны вопросить этого внутреннего учителя, который всегда в нас, и которого ответы не обманчивы⁹⁵.

Итак, вот где источник идей, обитающих в нас! Часть души⁹⁶, называемая разумом, озаряется высшим светом. Этот высший свет, озаряющий человеческий разум, есть Бог. Если же душа озаряется светом Божиим, и при этом свете познаёт все предметы, то она не только выше всех земных существ, но есть образ и подобие Бога⁹⁷. (Проф. К. Скворцов: «Блаж. Августин как психолог», Киев, 1870 г., стр. 62–64; 66–67; 70–72).

«Что такое душа, которая должна бредить при лихорадке, которую веселит стакан вина, а два стакана одуряют, которую усыпляют и лишают сознания несколько центиграммов опиума или гашиша, которую ведёт часто к превратным суждениям малейшее расстройство в организме? Что же такое эти столь прославляемые свобода, произвольность, самосознание, высокая способность мыслить? Не есть ли скорее эта душа только мозг с его свойствами?»

Таковы аргумент и окончательное заключение, торжественно провозглашаемые материалистической школой в подтверждение своего учения. Легко показать, что это далеко не серьёзный и, в сущности, ребяческий аргумент.

Мы говорим, что анимический элемент (т. е. духовный) не может обойтись без специального орудия, органа как для того, чтобы вступить в сношения с внешним миром, так и для того, чтобы проявляться в этом последнем. Отсюда, очевидно, вытекает, что, если, по какой-нибудь причине, это орудие будет или плохо устроено, или временно повреждено или расстроено, то сношения анимического элемента с внешним миром, а также его внешние проявления и отношения его к самому себе будут извращены. Если, например, по той или другой причине, пребывающей внутри особи, чувства слуха, зрения, осязания, органы памяти бывают расстроены или раздражены точно так же, как если бы они получили раздражение от какого-нибудь внешнего, реального явления, то ясно, что они будут вызывать в вас иллюзорно ощущения и образы, соответствующие этому явлению. Все наши умственные отправления, все суждения, даже все наши чувства будут искажаться фиктивными или обманчивыми показаниями наших органов: посторонний свидетель, не знающий, что происходит в нас, будет видеть только наше помешательство, бред, опьянение... Но есть ли во всём этом какой-нибудь повод к отрицанию свободы, произвольности и даже самого существования единого мыслящего начала? Спрашивается, не столь же ли ложно в этом случае относительное суждение постороннего свидетеля, как и все абсолютные суждения этой мыслящей единицы, вводимой в обман тем аппаратом, при помощи которого она исследует и обрабатывает внешние явления? Не находится ли это начало в точно таком же положении, как и каждый из наблюдателей и учёных, когда его телескопы, весы, термометры бывают дурно сделаны или испорчены? Несколько центиграммов сантонина, принятых внутрь, окрашивают для нас все предметы в жёлтый цвет; если бы мы не знали этого свойства сантонина, и если бы возле нас не было никого, кто мог бы сказать нам, что цвет предметов не изменился, то мы стали бы утверждать, что всё в природе пожелтело. Следует ли из этого, что сантонин действует на душу и вводит её в заблуждение при восприятии цветов? И следует ли в особенности из этого, что душа не существует, и что видит глаз, а не душа с помощью глаза?

Алкоголь, опиум, гашиш, белладонна... различные яды, одним словом, действуют каждый особым образом на органы чувств или на орган мысли, вызывают в нём особые расстройства, искажают его функции на более или менее долгое время или даже навсегда. Те же самые или, по крайней мере, подобные же расстройства могут происходить сами собой, т. е. от неизвестной нам причины. Индивидуальное анимическое начало, теряя возможность поверять свои собственные действия, если его чувственный аппарат плохо служит ему или обманывает его, начинает судить ложно, теряет здравый рассудок, бредит как во сне. Всё это, конечно, печально; из этого вытекает в некоторых случаях суровый и поздний нравственный урок; но это нисколько не говорит в пользу аргумента материализма. Этот аргумент остаётся при всякой гипотезе ребяческим, и это самое меньшее, что можно сказать о нём. (См. Густава Гирна: «Анализ вселенной», М. 1898 г., стр. 404–406).

Роберт Майер (Robert Mayer)⁹⁸, в речи своей, обращённой к натуралистам, собравшимся в Инсбруке в 1869 году, между прочим, сказал нижеследующее:

«В течение довольно долгого времени допускалось вообще, что спинной мозг и в особенности головной мозг (le cerveau) содержит в себе свободный фосфор, и воображение приписывало этому свободному фосфору большую роль в действованиях ума. Но новейшие и самые тщательнейшие исследования, делавшиеся в области органической химии, показали, что никакой живой организм, а, следовательно, и головной мозг, не содержит в себе живого фосфора. Но, хотя подобные заблуждения и должны исчезнуть перед результатами точной науки, тем не менее, установлено, что в головном мозге постоянно производятся материальные модификации, видоизменения, которые обозначают выражением «молекулярные деятельности», и что действования ума всякого индивидуума тесно связаны с упомянутым мозговым материальным действием.

«Но отожествлять эти две деятельности, происходящие или идущие параллельно, было бы грубым заблуждением. Следующий пример вполне выяснит вопрос. Мы знаем, что никакая телеграфическая депеша не может осуществиться без происходящего совместно с нею химического действия. Но то, что говорится в депеше, т. е. содержание депеши, не может, никаким образом, быть рассматриваемо, как функция электро-химического действия. То же самое и ещё с большим основанием следует сказать относительно головного мозга и мысли. Головной мозг, это – не сам ум, а есть не что иное, как орган»⁹⁹ (И. Панаев: «Свет жизни», СПб. 1893 г., стр. 82–83).

Физиология как наука недостаточна для объяснения нашей психики, а для этого должна существовать другая наука. Эта другая наука и есть психология. Приведём мнения двух знаменитейших физиологов нашего века об этом предмете. Вот что говорит Клод-Бернар о жизненном начале: «Жизненные механизмы, как механизмы, не отличаются от мёртвых механизмов. Если в электрических часах отнимать кислоту из батареи, то механизм перестаёт действовать; но если возвратить кислоту, то снова будет действовать. Из этого нельзя заключить, что причина разделения времени на часы, минуты, секунды, указываемые часами, заключается в свойстве кислоты или той меди и тех веществ, из которых составлены стрелки и колеса. Точно также, если мы видим, что разумность возвращается в мозг и лицо, когда им возвращена насыщенная кислородом кровь, без которой они не могли бы совершить своих отправлений, – было бы несправедливо видеть в этом доказательство, что сознание и разумность заключаются в кислороде крови или мозговом веществе. Жизненные механизмы пассивны, как мёртвые механизмы, и те и другие выражают или обнаруживают идею, их задумавшую и создавшую». Тот же физиолог часто повторял выражение; «вещество обнаруживает явления, которых оно не производит».

Другой физиолог, Дюбуа-Реймон, в своей знаменитой речи на конгрессе немецких естествоиспытателей в Лейпциге, сказал о сознании человека, между прочим, следующее: «Никоим образом не видно, как из совокупности действия атомов может возникнуть сознание. Если б я захотел придать самим атомам сознание, то всё-таки и сознание вообще не было бы объяснено, и ничего не выигралось бы для понимания единичного сознания в неделимом».

Цитированные только что мнения двух светил науки рельефно обнаруживают полную несостоятельность физиологии в деле объяснения сознания и вообще психических феноменов в человеке (См. соч. проф. д-ра А. Шилтова: «О бессмертии души», Москва, изд. 2, 1898 г., стр. 8–9).