Глава четырнадцатая. Духовидение

В царствование императрицы Екатерины II было несколько таинственных случаев, записанных современниками. Сама государыня со своим ясным, здравым и практическим умом, конечно, не придавала значения таким повествованиям и относилась к ним крайне скептически. Так, во время пребывания двора в Царском Селе в 1767 году много разговоров возбудило приключение, случившееся с фрейлиной императрицы, графиней Штакельберг, впоследствии вышедшей замуж за графа В. Г. Орлова.

Штакельберг, утром, во время своего туалета, в присутствии нескольких молодых подруг, вдруг увидела в окне лицо своего отца, который находился в Риге. И вот, молодая графиня с радостью бежит в саде и кричит: – батюшка приехал, он подходил к окну! – Вместе с Штакельберг побежали в сад и её подруги, но, как ни искали графа, не нашли его нигде. Молодая Штакельберг так ясно видела отца, что ничуть не сомневалась в его приезде, и как ни старались разуверять её подруги, что видение было следствием её думы и игры воображения, но она всё-таки уверяла, что ясно видела отца, – и стала тосковать. За обеденным столом у императрицы, фрейлины перешёптывались между собой по поводу видения. Императрица пожелала узнать подробности об этом, и князь И. С. Барятинский рассказал всё государыне. – Успокойся, – сказала Екатерина, – отца твоего нет в Петербурге; он не мог бы приехать сюда без моего позволения. Тебе так показалось; советую, однако же, для любопытства, записать это видение. Через несколько дней получено было известие из Риги о кончине графа Штакельберга в тот самый день и час, когда он явился дочери.

В екатерининское время в высшем обществе, с лёгкой руки масонов, сильно интересовались сношениями с духовном миром. Сочинения Сведенборга были любимым чтением некоторых из наших вельмож. Особенно много рассказывал про Сведенборга граф Мусин-Пушкин, наш посланник при шведском дворе. Рассказ его о том, как Сведенборг узнал о пожаре Стокгольма в бытность свою в Англии, произвёл большую сенсацию в обществе.

Другой его рассказ о том, как шведская королева Луиза-Ульрика, желая убедиться в его духовидении, спросила Сведенборга, может ли он поговорить с недавно умершим её братом, принцем Вильгельмом, и спросить его, о чём у них был разговор в последнем с ним свидании перед его отъездом из Стокгольма. Сведенборг ответил, что через несколько дней он ей принесёт ответ и, действительно, в назначенный день он передал ей разговор её с принцем со всеми подробностями места, времени и обстоятельств, при котором они происходил. Изумлённая королева так была поражена ответом Сведенборга, что в первый момент чуть не упала в обморок и только через несколько минут пришла в себя. («Труде» 1893 г. № 12; сн. «Ребус» 1894 года №№ 26–27).

В Плиниевых письмах, переведённых м-ром Люйсом, встречается следующее место.

Плиний Суру (Sura).

Мне очень желательно знать ваше мнение о том, существуют ли в действительности так называемые призраки, имеющие особенный, им свойственный, образ и некоторую сверхъестественную силу, или они суть не что иное, как порождение нашей фантазии, разыгравшейся в минуты страха. Я, впрочем, расположен верить в их действительное существование.

В Афинах был очень обширный и удобный дом, имевший дурную славу и вредный для здоровья. Посреди ночи там слышался странный шум, напоминавший отзвук железа; если же к нему внимательно прислушивались, то он обращался в очень ясный звук цепей, сначала доходивший как бы издалека, а потом всё более и более приближавшийся. Вскоре затем обыкновенно появлялся призрак изнурённого старика, c длинной бородой и щетинистыми волосами. На руках и ногах у него были оковы и цепи, и он сильно потрясал ими. Понятно, что жильцы от страха проводили все ночи без сна, так что, наконец, дом опустел, никто не соглашался в нём жить.

Однако хозяин решился вывесить объявление, в надежде, что кто-нибудь, не слыхавший о репутации дома, согласится купить его или нанять. В это время философ Афенорус приехал в Афины и прочёл объявление, Узнав об условиях найма, показавшихся ему подозрительными по своей дешевизне, он навёл самые тщательные справки, которые, впрочем, не только не помешали ему, а скорее побудили его нанять дом. Как только наступил вечер, он приказал перенести для себя диван в переднюю часть дома, и приготовил на столе свои письменные принадлежности, светильник и свои записки. Прислуге они приказал оставаться во внутренних покоях, а сам погрузился всей душой в своё сочинение, чтобы ум, оставаясь праздным, не натолкнул воображение на фантастические образы, о которых он так много слышал. Сначала царствовала обычная ночная тишина, но вскоре послышался звук железа и бряцание цепей, но Афенорус ни разу не оторвался от своего дела, устремил в него всё своё внимание, мешая ушам своим слышать. Но звуки усиливались и приближались; теперь они слышались уже у самой двери, а вскоре и в той комнате, где он сидел. Тогда он осмотрелся, увидал и узнал фигуру, о которой ему рассказывали. Она стояла возле и делала рукой знак, как бы приглашая его идти за собой. Он же показал ей рукой, чтобы она подождала, и опять погрузился в свои занятия. После этого фигура начала потрясать цепями над его головой, а он всё писал. Посмотрев на неё снова, он увидал её делающей всё тот же знак. Тогда, не медля более, он взял светильник и последовал за нею. Фигура двигалась медленно, точно изнемогая под тяжестью цепей, и, повернув во двор, прилегавший к дому, внезапно исчезла. Оставшись один, философ заметил травой и прутьями то место, где фигура исчезла. На следующее утро он обратился к городскому начальству и потребовал, чтобы указанное им место было разрыто. Желание его было исполнено, и там нашлись человеческие кости, обвитые приросшими к ним цепями. Кости эти были собраны и похоронены на общественный счёт, и с той минуты дух, успокоенный подобающими ему погребением своих земных останков, перестал появляться.

Убедительно прошу вас приложить вашу глубокую учёность к данному вопросу. По своему серьёзному значению, он достоин обратить ваше внимание; я же считаю себя не недостойным воспользоваться относительно его плодами вашей мудрости... («Ребус» 1885 г., № 36).

В «Русском Архиве» печатался очень интересный дневник В. А. Муханова, в котором рассказывается о явлении призрака. Случай этот произошёл в одной из западных губерний, в имении, некогда принадлежавшем князю Зубову, с графом Сухтелен, женатым на графине Зубовой, племяннице владельца имения.

Однажды гр. Сухтелен стоял со своей бригадой недалеко от этого поместья, куда должен был съездить по делам службы. На второй или третий день его приезда он пожелал, чтобы ему устроили в близком расстоянии от дома беседку или павильон, где он мог бы находить убежище от дневного зноя. Начали работать, и на другой день управляющий пришёл сказать графу Сухтелену, что рано поутру на том месте, где строится павильон, нашли скелет рыцаря, покрытого боевыми доспехами и бронёй. Сняв со скелета все металлические принадлежности, Сухтелен велел положить его в гроб и в присутствии священника с молитвой опустить в землю на кладбище. Вечером граф рассматривал доспехи, рылся в книгах и желал определить, к какому веку принадлежал воин-мертвец. Настало время сна. Оставив доспехи и книги, он лёг в постель, отпустил человека и погасил свечу. При тихом мерцании месяца, лучи которого проникали в комнату, граф вскоре увидел приближающегося к нему рыцаря. Он вздрогнул и позвонил; вошёл человек со свечой, и рыцарь исчез, Через несколько минут огонь были опять погашен. Призрак снова явился, наклонился к Сухтелену и, прикоснувшись ледяными устами к губам его, снова исчез (вероятно, приходил благодарить за молитву). Граф рассказывал об этом событии, присовокупляя, что никогда ранее чувство страха не обладало им в такой степени, как в эту ужасную ночь.

Муханов передаёт этот рассказ со слов гр. Николая Дмитриевича Зубова, которому сам Сухтелен рассказывал про этот случай. («Русский Архив», сн. «Ребус» 1897 г.. № 29).

В октябре 1693 года сэр Тристам и леди Бересфорд поехали погостить к сестре её, леди Максим в Гилль-Голле. Однажды утром сэр Тристам встал рано, пока жена его спала, и пошёл гулять до завтрака. Когда леди Бересфорд вышла к столу, было уже очень поздно, и все обратили внимание на её измученный и растерянный вид, особенно же муж её, который заботливо стал расспрашивать её о здоровье, и позже, оставшись с нею наедине, осведомился, отчего рука её перевязана чёрной лентой? Леди Бересфорд серьёзно просила мужа никогда не спрашивать её об этом, «потому что, – прибавила она, – вы никогда не увидите меня без этой повязки». – «Если вы так серьёзно об этом просите, то я обещаю никогда не спрашивать вас больше об этом», – отвечал сэр Тристам. Поспешно окончив свой завтрак, леди Бересфорд с беспокойством стала спрашивать: пришла ли почта? но почта ещё не приходила, и сэр Тристам спросил: «отчего вы с такими интересом ждёте писем именно сегодня?» – «Оттого, что я должна получить письмо с извещением о смерти лорда Тайрона, который скончался во вторник». – «Ну, – заметил сэр Тристам, – вы никогда не были суеверны, вероятно, вас напугал какой-нибудь страшный сон».

Вскоре после того прислуга принесла письма; одно из них было с чёрной печатью. «Я отгадала, – воскликнула леди Бересфорд, – он умер!» Письмо было от управляющего лорда Тайрона, уведомлявшего их, что хозяин его скончался в Дублине, во вторник 14 октября, в 4 часа пополудни. Сэр Тристам утешал жену свою и просил её не слишком огорчаться, но она уверила его, что теперь, получивши подтверждение случившегося, ей гораздо легче, и затем прибавила: «теперь я могу сообщить вам приятную новость: – я беременна, и ребёнок будет мальчик». Действительно, в июне месяце у них родился сын, а через шесть лет после этого сэр Тристам умер. После его смерти леди Бересфорд продолжала жить со своим семейством в его поместье в графстве Дерри и очень редко выезжала. Она не виделась почти ни с кем, кроме мистера и мистрис Джаксон в Колерайне. Наступил день рождения леди Бересфорд; она захотела пригласить к себе гостей; послала за своими старшими сыном, сэром Маркусом Бересфорд, которому было уже 20 лет, и за своей замужней дочерью леди Риверстон; пригласила также доктора Кинга, архиепископа Дублинского (своего старого друга) и ещё старичка священника, который крестил её и в продолжение всей её жизни оставался близким её человеком. Всё это общество собиралось отпраздновать день её рождения. В это утро леди Бересфорд, разговаривая со священником, сказала: «знаете, ведь мне сегодня исполнилось 48 лет». – «Нет, вы ошибаетесь, – возразил он, – вам только 47 лет; я помню, как однажды у меня с вашей матерью был спор по этому поводу; я послал тогда за метрической книгой и теперь могу смело уверить вас, что вам сегодня исполнилось не 48, а 47 лет». – «Вы, значит, подписали мой смертный приговор, – воскликнула она; – оставьте меня, пожалуйста, мне недолго осталось жить, а многое ещё нужно привести в порядок. Пришлите мне немедленно дочь мою и сына». Священник исполнил её желание; он сейчас же послал сэра Маркуса и сестру его к их матери и велел передать архиепископу и некоторым другим знакомым, что праздник отложен. Когда дети леди Бересфорд пришли к ней, она встретила их следующими словами: «милые дети, имею сообщить вам перед смертью нечто очень важное. Вам известно, какая сердечная дружба существовала с ранней молодости между мной и лордом Тайроном. В тяжёлом состоянии сомнения мы дали друге другу обещание, что, кто первый из нас умрёт, должен, если возможно, явиться другому и объявить, которая религия угодна Всевышнему. Однажды ночью, много лет спустя после этой обмены обещаний, я спала в Гилль-Голле, как вдруг проснулась и увидала лорда Тайрона, сидящим на краю кровати. Я закричала и старалась разбудить мужа, сэра Тристам, но тщетно! «Лорд Тайрон, – сказала я, – скажите, зачем вы здесь и как попали сюда ночью?» «Разве вы забыли наше обещание, данное друг другу в ранней молодости? Я умер во вторник в четыре часа. Мне позволено было явиться вам, чтобы уверить вас, что существующая христианская религия истинна и ведёт нас ко спасению. Мне также разрешено объявить вам, что вы беременны и родите сына, что сэр Тристам проживёт недолго, вы вторично выйдете замуж и умрёте от последствий родов 47 лет от роду». Я просила его дать мне какое-нибудь доказательство своего посещения, чтобы, когда настанет утро, я не сочла бы это сном. Они раздвинул занавески моей кровати и зацепил их за железный крюк каким-то совсем необыкновенным образом. Мне этого было мало; тогда они написал своё имя в моем портфеле, но и этого мне было недостаточно; тогда он взял меня за руку повыше кисти; рука его была холодна, как мрамор, и от её прикосновения жилы и нервы моей руки омертвели и засохли в этом месте. «Пусть, пока вы живы, никто не увидит этого места на руке вашей», – сказал он и исчез. Пока я говорила с ним, я была спокойна, но, когда он исчез, мной овладело сильное волнение и страх; на лбу выступил холодный пот. И я опять старалась разбудить мужа, но напрасно. Я расплакалась; слёзы облегчили меня, и я крепко уснула. Утром отец ваш встал, не разбудивши меня; он не заметил странного положения занавесок кровати. Начавши одеваться, я поспешила достать из коридора метлу, с помощью которой, с великим трудом, отцепила занавески, боясь, что необыкновенное их положение возбудит удивление и расспросы домашних. Руку свою я повязала чёрной лентой и спустилась к завтраку. Волнение моё было, однако же, всеми замечено...

Когда я умру, милые дети, то я хочу, чтобы вы одни развязали чёрную ленту и увидали, в каком виде моя рука». Затем леди Бересфорд попросила, чтобы её оставили одну и дали бы ей собраться с мыслями. Дети её удалились, оставив при ней сиделку, которой было приказано тотчас уведомить их, если в положении больной явится какая-нибудь перемена. Через час прозвонил колокольчик, и дети поспешили в спальню матери; всё уже было кончено. Сын и дочь опустились на колени у кровати, и леди Риверстоне развязала ленту на руке матери; действительно, как и говорила леди Бересфорд, и жилы и нервы в этом месте совершенно высохли.

Архиепископ дублинский похоронил её в соборе св. Патрика в Дублине, где прах её и покоится доныне. («Public Opinion», 1897 г., 15 октября; см. «Ребус» 1898 г.,№ 6).

В один ненастный осенний день 1858 года, рассказывает один инженер, выехав ранним утром из одного небольшого местечка в Галиции, я после утомительного путешествия прибыл вечером в городок Освенцим. Служил я в это время инженером в областном городе Львове. Тот, кто путешествовал в этих краях тридцать лет тому назад, согласится со мной, что в те времена подобный переезд был тяжёл во многих отношениях и сопряжён с большими неудобствами, а потому понятно, что я приехал в упомянутое местечко сильно усталый, тем более что целый день не имел горячей пищи.

Хозяин гостиницы, в которой я остановился, г. Лове, был известен за лучшего трактирщика во всём городе, и, кроме того, содержал в вокзале буфет, с достоинствами которого я имел возможность ознакомиться во время своих частых странствий по этому краю. Поужинав в общей столовой и напившись по польскому обыкновению чаю, я спросил себе комнату для ночлега. Молодой слуга свёл меня в первый этаж древнего монастыря, превращённого, благодаря меркантильному духу нашего времени, в гостиницу. Пройдя обширную залу, вероятно, служившую некогда трапезной для монахов, а в настоящее время играющую роль танцевального зала для освенцимской золотой молодёжи, мы вышли в длинный монастырский коридор, по сторонам которого были расположены некогда кельи монахов, ныне спальные комнаты для путешественников. Мне отвели комнату в самом конце длинного коридора, и, за исключением меня, в это время не случилось в гостинице ни одного проезжающего. Заперев дверь на ключ и на защёлку, я лёг в постель и потушил свечку. Прошло, вероятно, не более получаса, когда при свете яркой луны, освещавшей комнату, я совершенно ясно увидел, как дверь, которую перед этим я запер на ключ и на защёлку, и которая приходилась прямо напротив моей кровати, медленно открылась, и в дверях показалась фигура высокого вооружённого мужчины, который, не входя в комнату, остановился на пороге, подозрительно осматривая комнату, как бы с целью обокрасть её. Поражённый не столько страхом, сколько удивлением и негодованием, я не мог произнести ни слова, и прежде чем я собрался спросить его о причине столь неожиданного посещения, он исчез за дверью. Вскочив с постели в величайшей досаде на подобный визит, я подошёл к двери, чтобы снова запереть её, но тут, к крайнему своему изумлению, заметил, что она по-прежнему заперта на ключ и на защёлку.

Поражённый этой неожиданностью, я некоторое время не знал, что и думать; наконец, рассмеялся над самими собой, догадавшись, что всё это было, конечно, галлюцинацией или кошмаром, вызванным слишком обильным ужином. Я улёгся снова, стараясь как можно скорее заснуть. И на этот раз я пролежал не более получаса, как снова увидел, что в комнату вошла высокая и бледная фигура и, войдя в комнату крадущимся шагом, остановилась близ двери, оглядывая меня маленькими и пронзительными глазами. Даже теперь, после тридцати лет, протёкших с того времени, я как живую вижу перед собой эту странную фигуру, имевшую вид каторжника, только что порвавшего свои цепи и собирающегося на новое преступление. Обезумев от страха, я машинально схватился за револьвер, лежавший на моём ночном столике. В то же самое время вошедший человек двинулся от двери, сделав, точно кошка, несколько крадущихся шагов, внезапными прыжком бросился на меня с поднятым кинжалом. Рука с кинжалом опустилась на меня, и одновременно с этим грянул выстрел моего револьвера. Я вскрикнул и вскочил с постели, и в то же время убийца скрылся, сильно хлопнув дверью, так что гул пошёл по коридору. Некоторое время я ясно слышал удалявшиеся от моей двери шаги, затем на минуту всё затихло.

Ещё через минуту хозяин с прислугой стучались мне в дверь со словами:

– Что такое случилось? Кто это выстрелил?

– Разве вы его не видели? – сказал я – «Кого?» – спросил хозяин». – «Человека, по которому я сейчас стрелял». – «Кто же это такой?» – опять спросил хозяин. – «Не знаю», – ответил я.

Когда я рассказал, что со мной случилось, г. Лове спросил, зачем я не запер дверь. – «Помилуйте, отвечал я, разве можно запереть её крепче, чем я её запер? – «Но каким образом, несмотря на это, дверь всё-таки открылась?» – «Пусть объяснит мне это кто может, я же решительно этого понять не могу», – отвечал я.

Хозяин и прислуга обменялись значительным взглядом. «Пойдёмте, милостивый государь, я вам дам другую комнату, вам нельзя здесь оставаться». Слуга взял мои вещи, и мы оставили эту комнату, в стене которой нашли пулю моего револьвера.

Я был слишком взволнован, чтобы заснуть, и мы отправились в столовую, теперь пустую, так как было уже за полночь. По моей просьбе хозяин приказал подать мне чаю, и за стаканом пуншу рассказал мне следующее: «Видите ли, сказал он, – данная вам по моему личному приказанию комната находится в особенных условиях. С тех пор как я приобрёл эту гостиницу, ни один путешественник, ночевавший в этой комнате, не выходил из неё, не будучи испуган. Последний человек, ночевавший здесь перед вами, был турист из Гарца, которого утром нашли на полу мёртвым, поражённым апоплексическим ударом. С тех пор прошло два года, в продолжение которых никто не ночевал в этой комнате. Когда вы приехали сюда, я подумал, что вы человек смелый и решительный, который способен снять очарование с этой комнаты, но то, что случилось сегодня, заставляет меня навсегда закрыть эту комнату». («Annales des sc. Psych». 1891 г., № 1, сн. «Ребус» 1892 г., № 24).

В одной спиритической газете, издаваемой во Франции, рассказывалось, что одному молодому английскому офицеру, стоявшему на карауле в «Windzor Castle», явился дух королевы Елизаветы. Сказка эта была передана по телеграфу, и пресса объявила её нелепой. Но одна лондонская солидная газета, исходя из того мнения, что дыма без огня не бывает, стала расследовать обстоятельства дела и дозналась, что стоявший в карауле офицер, которому было видение, – поручик Глин, племянник епископа Петерборо. Молодой офицер в настоящее время находится с гарнизоном в Аргайльшайре, а епископ, распространивший эту историю, живёт на континенте, так что непосредственного расследования произвести было нельзя. Наконец, удалось разыскать мать офицера, почтенную г-жу Сидней-Глин. Несмотря на изумление её при появлении репортёра, она с самым невозмутимым спокойствием, в ответ на его вопрос о приключении с её сыном, объяснила ему, что тут есть своя доля правды. «Совершенно верно, что с моим сыном случилось нечто ненормальное. Он рассказывал мне, что сидел в библиотеке Виндзорского замка и был занят ничуть не волнующим чтением дорсетмайрской истории. Вдруг он заметил, что кто-то вошёл во внутренние помещения библиотеки. Он поднял глаза и увидел женскую фигуру в чёрном и с чёрными кружевами на голове, спускавшимися ей на плечи. Фигура прошла поперёк, через библиотеку, к одному углу, которого сыне не мог видеть со своего места. Он не обратил на это явление особого внимания, полагая, что это был кто-нибудь, кто читает во внутренних покоях. Было четыре часа пополудни. Вскоре явился чиновник для закрытия библиотеки. Сын мой спросил, кто такая дама, которая работает во внутренних комнатах, но чиновник ответил, что, кроме него, в библиотеке никого нет. Сын мой стал уверять, что только что перед тем какая-то дама прошла во внутренние комнаты библиотеки.

– Кто же это мог быть? – спросил чиновник, удостоверившись, что в соседних комнатах никого не было.

– Она прошла там, в углу через дверь, – сказал сын мой, указывая на угол, в который на его глазах исчезла дама.

– Да ведь там нет никакой двери, – возразил чиновник.

«Глин ни слова не сказал о своём инциденте, да и сам не задумался над ним, пока его не спросил о том библиотекарь, мистер Гольмс, извещённый чиновником о случившемся. Когда, по просьбе мистера Гольмса, он описал подробнее явившуюся ему женщину, библиотекарь заявил, что ему являлась королева Елизавета. Мистер Гольм присовокупил, что, по имеющимся сведениям, королеву видели в прежние времена несколько раз в этом месте, но что он, мистер Глин, первый современник, которому она явилась. Виндзорский декан, равно как и члены королевской фамилии расспрашивали моего сына об этом случае. Говорят, что мистер Гольмс после того дневал и ночевал долгое время в библиотеке, но появлением королевы удостоен не был».

В конце вышеприведённой беседы мистрис Сидней-Глин с репортёром «Daily Mail», в комнату вошёл отец молодого офицера, достопочтенный Сидней Карр Глин, ветеран крымской кампании. Он заявил: «если сын мой говорит, что он что-то видел, вы можете быть уверены, что он, действительно, что-то видел. Это честный молодой англичанин, который ни на волос никогда не преувеличит». Затем родители поручика, с его согласия, разрешили напечатать об этом случае.

Представитель «Daily Mail» обратился затем к библиотекарю замка Гольмсу, который показал ему самое место, где проходило «привидение». «Он указал мне, – говорит репортёр, – стул, на котором сидел поручик Глин, стоявший на восточной стороне комнаты, и на который я сам сел. Прямо передо мной был большой глобус. Глядя мимо него, можно было видеть несколько ступенек, ведущих в галерею, с книгами по стенам. На левой стороне – окна, на правой – ряд книг и окон, из которых видна терраса и большая водная поверхность, вследствие поднятия уровня воды, окружающая в настоящее время Виндзор. В конце галереи находится башня с двумя окнами на запад, сквозь которые проходит масса света, так что особа, проходящая через галерею, должна ярко выделяться своим силуэтом. На южной стороне галереи, построенной королевой Елизаветой и обращённой ею в картинную галерею, где она прохаживалась и обдумывала шедевры государственной политики, которую она довела до теперешнего её положения, помещается прекрасный камин с бюстом королевы, с известной строгостью во взоре. Здесь, на этом месте и увидел мистер Глин призрак, как он от него прошёл вдоль галереи, затем круто повернул вправо и скрылся во мгле, из которой в былые времена вела лестница на террасу, где королева любила прогуливаться.

По словам Гольмса, за галереей этой с незапамятных времён сохраняется легенда, что она посещается королевой. («Новое Время», сн. «Ребус» 1897 г., № 11).

Доктор Стефенсон живший в Лондоне, (улица Беккер, № 17), рассказывает историю о явившемся ему призраке конгрегационистского пастора Оллэна.

«Всего за несколько дней до вышеупомянутого случая», – говорит доктор Стефенсон, – «пастор Оллэн был у нас в гостях н, покуривая свою обычную коротенькую трубочку, просидел у нас весь вечер.

Через два дня после своего визита к нам он захворал, и я отправился навестить его. Убедившись, что нет никакой опасности, я просидел у него с полчаса, а потом спокойно отправился домой.

В ту же ночь произошло необычайное явление, которое и составляет предмет моего рассказа. Я проснулся рано утром и вдруг вижу: в ногах моей кровати стоит пастор Оллэн, в шляпе, надвинутой на самые глаза. Я тотчас же разбудил жену и говорю ей:

– Смотри-ка, пастор Оллэн! Что это значит?

Я видел его так ясно, что ни на одну секунду не счёл его за привидение.

– Да что ты, Бог с тобой! – возразила жена. – Где ты его видишь? Наверное, он тебе приснился!

– Господи, да вот он стоит, в ногах кровати! Неужели ты его не видишь?

– Нет, – ответила мне жена.

– Ну, значит, пастор Оллэн умер. В этом ты можешь быть уверена.

– Скажите Джулии»... – слабо проговорил призрак и исчез, не договорив своей фразы.

«Джулия» – имя старшей дочери пастора. Страннее всего в этом явлении было то обстоятельство, что позади фигуры пастора виден был всё время большой шкаф-библиотека, набитый книгами, который исчез одновременно с самим призраком.

Я записал час и минуту явления призрака.

Тотчас же после первого завтрака, жена моя не вытерпела и, браня саму себя «за глупое суеверие и любопытство», отправилась к пастору Оллэну. Подходя к дому, она увидела, что все ставни закрыты, а навстречу ей выбежала плачущая служанка и сказала, что пастор Оллэн скончался рано утром и при этом назвала то самое время, когда призрак покойного явился мне, стоя в ногах моей кровати. («Ребус» 1892 г. № 49).

«30 сентября 1891 года», – пишет г-ну Стэду священник маленького прихода N, в окрестностях Лондона, – меня пригласил к себе один из моих прихожан, лежавший на смертном одре. Он уже несколько лет страдал грудной болезнью. Я исповедал его и, посидев у него несколько времени, ушёл, обещав причастить его на следующее утро.

До моего дома было мили две расстояния, и я прошёл их совершенно незаметно. Когда я вернулся домой, сумерки ещё не наступали. Велев служанке приготовить мне чай, я сел читать газету. Не успел я развернуть её, как вдруг совершилось нечто удивительное: стена, против которой я сидел, как будто совершенно исчезла, и я совершенно отчётливо и ясно увидел бедняка Джона, – того самого больного, которого я только что исповедал, – лежавшего на своей убогой постели. Джон вдруг сел на постели и устремил на меня пристальный, молящий взгляд. Я видел его так же ясно, как газету, которую только что держал перед собой. Я был изумлён и поражён до крайности, но не испугался нисколько. Я сидел и смотрел на видение, по крайней мере, пять секунд; потом оно стало постепенно исчезать, как будто таять в воздухе, и, наконец, передо мной снова появилась стена, а видение пропало совершенно.

На следующее утро, когда я вошёл в церковь для совершения богослужения, ко мне бросилась жена Джона и с громким плачем воскликнула:

– О, отец мой! Сердце моё разбито, разбито! О, отец мой! Джон умер! Умер так неожиданно! Полчаса после вашего ухода он сел на постели и говорит мне:

– Молли, отец ушёл?

– Господи, Джон, да ведь ты же сам простился с ним!

– Да, да! Но мне так худо! Ах, как я хочу его видеть! Я умираю! Пусть он отслужит по мне мессу. Не забудь, Молли, скажи это отцу... И, с вашим именем на устах, он откинулся назад и умер.

Джон умер от разрыва сердца».

«Прошу верить моему рассказу», – прибавляет почтенный пастор, – «даю вам моё слово, что я написал одну только чистую правду, и что, в качестве служителя церкви, я никогда не позволил бы себе забыться до такой степени, чтобы распространять ложные сведения». («Ребус» 1892 г. № 45).

«У меня есть знакомая ирландка», – пишет В. Стэд, – бывшая замужем за одним видным почтовым чиновником в Дублине.

Овдовев, она через несколько времени снова вступила в брак, оказавшийся крайне неудачным. Второй муж её, инженер, был необыкновенно талантливый человек, отличавшийся блестящим умом. К несчастью, честность не находилась в числе его блестящих качеств. В один далеко не прекрасный для неё день, моя приятельница узнает, что её муж уже женат и, – мало этого, – что первая жена его жива и здорова. Моя приятельница – женщина с сильным характером. Узнав роковую для неё весть, она тотчас же оставила мужа и уехала в Лондон.

Ирвинг Ф., её муж, узнав только через два года, что она живёт в Лондоне, бросил свою семью, с которой он находился в Италии, и приехал к своей второй, страстно любимой жене. Сцены, происходившие в это время между ними, были крайне тяжелы и даже грозили окончиться трагически. К счастью, обманутая им женщина, хотя тоже безумно любила его, но обладала настолько твёрдым характером, что, несмотря на целый ряд бурных сцен, наотрез отказалась сойтись с ним снова. Отвергнутый снова уехал в Италию, осыпая её горькими упрёками.

Несколько месяцев спустя после его отъезда, моя приятельница пришла ко мне и сказала, что она боится, что с её «мужем» случилось что-нибудь дурное, потому что накануне, вечером, его голос громко позвал её из-за окна, а ночью она ясно видела его самого у себя в комнате. Бедная женщина была сильно опечалена этим событием. Я посмеялся над её впечатлительностью и приписал всё это галлюцинации, вызванной пережитыми бурными сценами при расставании с любимым человеком. Но не прошло и недели, как она получила из Италии письмо, извещавшее её, что Ирвинг Ф. скончался скоропостижно в такой-то день и час.

Потом я узнал, что несчастный человек был в страшном отчаянии от разлуки со второй женой и всё время по возвращении из Лондона в Италию пил мёртвую. В пьяном же виде он вышел как-то из дому и был найден мёртвым в тот самый вечер, когда его голос звал из-за окна любимую жену. Никто не знает, умер ли он естественной смертью, или же лишил себя жизни сам.

На днях я написал леди Д. Ф., прося её письменно изложить мне, насколько она может подробнее, всё, что она видела и слышала во время этого оригинального события».

Вот письмо леди Д. Ф.

«В конце лета 1886 года», – так начинает своё письмо леди Джорджина Ф., – мы с Ирвингом находились в Италии, на берегу Неаполитанского залива. Жили мы в гостинице «Вашингтон», в комнате № 46.

В это счастливое для меня время я ещё считала себя законной женой Ирвинга, и мы крепко любили друг друга. Семья его была против нашего брака, и вот, как-то утром, разговорившись о наших семейных делах, мы давали друг другу клятвы в том, что никогда и ничто не разлучит нас; ни бедность, ни клевета, ни преследования его родных, словом, ничто земное. Оба мы говорили, что согласимся скорее умереть, чем расстаться друг с другом.

От жизни земной разговор наш перешёл на загробную, и мы долго беседовали о будущей жизни душ умерших людей. Я недоумевала, могут ли души умерших сообщать о своём переходе в лучший мир пережившим их друзьям. В конце концов, мы дали друг другу торжественную клятву, в случае возможности возвращения душ на землю, что тот из нас, кто умрёт первым, явится к пережившему его.

Вскоре после этого я узнала, что он женат, и, как вам известно, мы расстались. Я оставила его, а в 1888 году он приехал за мной в Лондон. Во время его пребывания в Лондоне, я как-то спросила его, помнит ли он данное обещание явиться мне после смерти?

– О, Джорджи! Тебе нечего напоминать мне об этом! – воскликнул он, – ведь моя душа – частица твоей, и никогда и ничто, даже в самой вечности, не может разъединить их. Никогда, даже и теперь, когда ты относишься ко мне с такой жестокостью. Если даже ты будешь женой другого, души наши всё-таки останутся слитыми в одно. Когда я умру, моя душа явится к тебе.

В начале августа 1888 года Ирвинг уехал из Лондона в Неаполь.

Последние слова его ко мне были, что я никогда больше не увижу его; увижу, но уже не живым, так как он не может жить с разбитым сердцем, и сам положит конец своей разбитой жизни.

После своего отъезда он не писал мне ни разу, но я никогда не верила, что он лишит себя жизни.

В ноябре я писала ему письмо в Сарно, но ответа не получила. Думая, что он или уехал из Сарно, или болен, или же путешествует, и поэтому не заходил в почтамт, я успокоилась на этом и даже не подумала о возможности его смерти.

Время шло, и до 28 ноября со мной не случилось ничего особенного.

В эту ночь я сидела за столом около камина и усердно просматривала классные тетради. Было около половины первого. Оторвав случайно глаза от рукописи, я взглянула на дверь и вдруг, на пороге увидела Ирвинга. Одет он был так, как я его видела в последний раз: в пальто и цилиндре; руки были опущены, по свойственной ему привычке. Он держался очень прямо, как всегда, голова его была поднята кверху; на лице – выражение серьёзное и полное достоинства. Лицо его было обращено ко мне и вдруг приняло странное, скорбное выражение и сделалось бледно, как у мертвеца. Казалось, он страдал от невозможности заговорить или шевельнуться.

В первую минуту я подумала, что он живой, и, смертельно испуганная, с громко бьющимся сердцем, дрожащим голосом вскрикнула: о! Но звук моего голоса ещё не замер в воздухе, как фигура его начала таять и страшно сказать, как таять: он сам скрылся сперва, а довольно долгое время спустя исчезли его пальто и шляпа. Я побелела и похолодела от ужаса и была до того напугана, что не могла ни встать, ни позвать на помощь. Страх до такой степени овладел мной, что я просидела всю ночь, не смея тронуться с места, не смея ни на секунду оторвать глаз от двери, у которой мне показался призрак Ирвинга.

С невыразимым облегчением увидела я проблески рассвета и услышала рядом движение других жильцов.

Несмотря, однако, на всё случившееся, я ни на минуту не подумала, что он умер и что это исполнение его обещания. Я старалась стряхнуть с себя овладевшее мною нервное состояние и объясняла себе это явление галлюцинацией зрения, так как перед этой ночью я несколько ночей подряд провела за работой.

«А, всё-таки, это странно», – думалось мне иногда, – очень уж всё это было реально».

Прошло три дня.

Как-то вечером, я снова сидела одна и занималась, как вдруг голос Ирвинга, громкий и ясный, позвал меня из-за окна.

«Джорджи! Ты здесь, Джорджи?» – спрашивал этот голос.

Убеждённая в том, что Ирвинг вернулся в Англию, – я не могла ошибиться, я слишком хорошо знала его голос, встревоженная и смущённая, я выбежала на улицу.

Никого.

Страшно разочарованная вернулась я в свою комнату. Я тревожилась за его судьбу в последнее время и, действительно, была бы рада, если бы на этот раз он сам приехал бы ко мне.

– Нет, это он, – думала я. – Это должен быть Ирвинг. Ведь я же своими ушами слышала, как он позвал меня. Наверное, он спрятался в одном из соседних подъездов, чтобы посмотреть, выйду ли я к нему навстречу, вообще, что я буду делать. Я надела шляпку и прошла до конца улицы, заглядывая в каждый подъезд, где бы он мог спрятаться.

Никого.

Позднее, ночью я поразительно ясно слышала, как Ирвинг кашлял под моим окном, и кашлял нарочно, как это делают, желая привлечь чьё-нибудь внимание.

И вот, начиная с этой ночи, в течение девяти недель, я постоянно слышала голос Ирвинга: иногда ежедневно, в течение целой недели, потом три раза в неделю, потом через две ночи, потом через три или четыре ночи; Начиная с полуночи, а иногда и позже, голос его говорил со мной в течение целой ночи:

«Джорджи! Это я!», – говорил он иногда. Или же:

«Джорджи! Ты дома? Поговори с Ирвингом».

Потом наступала длинная пауза, после которой раздавался глубокий, странный, нечеловеческий вздох.

Иногда он не говорил ничего, кроме: «Ах, Джорджи, Джорджи!».

И это целую ночь.

Однажды ночью, во время страшного тумана, Ирвинг позвал меня так громко и ясно, что я моментально встала с постели, уверенная, что это не галлюцинация.

– Он должен быть здесь, – говорила я самой себе. – Он живёт здесь, где-нибудь поблизости, это ясно, как Божий день. А если его здесь нет, то это только значит, что я схожу с ума.

Я вышла на улицу. Густейший, чёрный туман стоял вокруг меня непроницаемой стеной.

Нигде ни огонька.

Я громко крикнула:

– Ирвинг! Ирвинг! Или сюда ко мне! Ведь я знаю, что ты прячешься, чтобы испугать меня! Ведь я же сама видела тебя! Или сюда и перестань дурачиться!

И вот, клянусь вам моей честью, в нескольких шагах от меня, из тумана, его голос крикнул мне:

– Это только я, Ирвинг!

Потом глубокий, страшный вздох замер в отдалении.

Каждую ночь я продолжала слышать кашель, вздохи и стоны.

В конце девятой недели я получила обратно моё письмо, с пометкой на нём неаполитанского консула: «Signor O’Neille’e morto».

Ирвинг О’Нейлль умер 28 ноября 1888 г., в тот день, когда он мне явился.

Странным во всей этой истории является то обстоятельство, что как только я узнала чисто земным способом о смерти Ирвинга, его страждущий дух, казалось, успокоился; по крайней мере, с этого дня я больше никогда не слышала его голоса. Точно он знал, что никто не извещал меня о его смерти, и сам он всеми силами стремился уведомить меня о ней. Я была так поражена его появлением 28 ноября 1888 года, что нарочно записала это число, с намерением написать ему об этом. Я и написала, но моё письмо пришло в Сарно уже после его смерти. Что голос был его, в этом для меня нет никаких сомнений, потому что у него был совсем особенный голос, какого я никогда и ни у кого не слышала. И при жизни, раньше, чем постучать в дверь и войти, он всегда прежде звал меня в окно.

Когда его голос говорил: «ах, Джорджи!», – это звучало так ужасно, так безнадёжно грустно, вздох его говорил о таком безграничном отчаянии, что сердце обливалось кровью от невозможности облегчить его, чувствуя при том его близость.

Но, как я уже сказала, с получением материального извещения о его смерти, все явления прекратились.

Вот всё, что я могу вам сообщить о бывшем со мной сверхъестественном случае». Джорджина Ф. («Ребус» 1892 г. № 42).

В воскресенье, 12 января 1891 года, около шести часов пополудни, наш маленький сын Эрнест, сидя на коленях у отца перед кухонной печью, вдруг начал волноваться и с криком: «наверх пошла дама», соскочил с коленей и побежал на лестницу, куда за ним последовали и мы, взяв в руки свечу. Он прямо направился к кровати, на которой за три с половиной месяца перед тем скончалась его бабушка. Не найдя её на кровати, он стал искать по всей комнате и, наконец, увидав её около окна, бросился туда с радостным криком: «бабушка, моя прелестная бабушка!», протягивая к окну свои маленькие ручонки, но видение перешло в другой угол комнаты; ребёнок, преследуя его с места на место, опять вернулся к окну, где оно исчезло, пока мальчик посылал ему воздушные поцелуи, говоря: «прощай, прелестная бабушка! ушла, я ничего не вижу. Пойдёмте вниз!»

На следующий день ребёнок несколько раз ходил наверх в бабушкину комнату, но ничего не видел. На третий день мать понесла его туда на руках. Осмотрев кругом комнату, мальчик опять что-то увидал и с восторгом вскрикнул: «моя милая, моя прелестная бабушка!» После этого в продолжение недель двух он постоянно ходил наверх, но ничего уже не видал.

Эрнесту было немногим больше двух лет, когда умерла его бабушка; он очень любил её, но никогда не видал иначе, как в постели, где она пролежала около года, сильно страдая.

Эрнест не развитее и не нервнее детей своего возраста. Когда его спрашивают, где бабушка, он отвечает, что она ушла в рай, явно не понимая значения этого слова. В продолжение нескольких дней до этого события, при ребёнке о покойнице ничего не говорили.

Священник Сент-Обеновской церкви прибавляет к этому рассказу: – «Свидетельствую, что выше помещённое сообщение получено непосредственно от родителей ребёнка и ими подписано; удостоверяю при этом моей совестью, что, зная их хорошо, считаю не способными даже слегка изменить то, что, по их убеждению, истинно.

Отец ребёнка – сельский рабочий, мать содержит мелочную лавочку; все трое пользуются полным здоровьем, ни родители, ни ребёнок никогда не страдали нервами.

Отец рассказывал мне, что когда он ходил с ребёнком наверх, то чувствовал особенный запах той кислоты, какая постоянно употреблялась во время болезни бабушки, жена же его ничего не чувствовала.

В этом году и отец и мать оба говорили мне, что от времени до времени в разных частях дома слышится тиканье часов, причину которого они никак не могут угадать; впрочем, они не придают этому обстоятельству никакого особенного значения». («Annales des Sciences Psychiques» 1894 г. № 1).

Г-жа С. И. Раевская в своих воспоминаниях, помещённых в «Русском Архиве» за 1896 год, приводит следующий случай, происшедший в Туле в 1859 г.:

«Сестра моего зятя, молодая баронесса М. М. Менгден, была замужем за графом Дмитрием Януарьевичем Толстым. Граф был добрейшей души человек; муж мой и мы все его очень любили. У них было два сына, старшему два года, меньшому несколько месяцев, когда отец их заболел унаследованной от матери чахоткой. Врачи отправили его на Иерские острова, на юг Франции. Осенью 1858 г. молодая графиня проводила мужа до границы и принуждена была возвратиться в своё имение к малюткам детям, которых немыслимо было подвергнуть такому дальнему путешествию.

Чтобы понять, что ниже следует, я должна сделать небольшое отступление и описать кабинет моего зятя в Туле. К нему вела дверь из передней; направо от этой двери, вдоль стены, стоял длинный, широкий, обитый тёмно-зелёным сафьяном покойный диван, на котором сестра и я всегда помещались после обеда, пока мужское общество тут же курило, разговаривало, иногда расхаживая по просторной комнате или сидя на расставленных в ней покойных креслах. Против окна стоял большой письменный стол барона, длиной поперёк комнаты, а налево небольшая, огороженная перилами лестница вела вниз в просторную же комнату, уборную барона, где ночевал муж мой (эта комната нижнего этажа находилась под самым кабинетом).

8 ноября 1858 г. барон Менгден и муж мой провели вечер у князя В. А. Черкасского. Много они там вместе шутили, смеялись и возвратились домой в двенадцатом часу в приятном и весёлом расположении духа. Муж мой сошёл к себе вниз, но ещё не раздевался, а барон Владимир Михайлович, напевая какую-то песню, подошёл к письменному столу, где горели две свечи, и стал заводить свои карманные часы. Вдруг, по какому-то непреодолимому чувству, он поднял глаза и посмотрел на сафьянный диван, стоявший у стены напротив стола. Что ж он видит! Зять его, граф Толстой, бледный и худой лежит на диване и полными грусти глазами на него смотрит...

– Jean! – вскрикнул барон таким тревожным голосом, что муж мой, на зов его, стремглав бросился к нему вверх по лестнице...

Но образ графа, мгновенно бледнея, уже испарялся и, когда муж мой вбежал в кабинет, от него оставалось лишь лёгкое, прозрачное облако, которое исчезало, поднимаясь к потолку...

Муж мой любил Толстого. Проплакав всю ночь, он рано утром пришёл наверх, где я с детьми помещалась.

– Толстого уже нет более в живых! – сказал он мне со слезами и рассказал мне про видение.

– Ни слова сестре! – воскликнула я. – Вы знаете, до чего она нервна! У неё у самой были видения, и она их ужасно боится. А в теперешнем её положении всякое потрясение опасно. К тому же мы с ней каждый день отдыхаем на этом самом диване, который для неё самый покойный в доме. Что же будет с ней, если она узнает, что на этом самом месте...

– Правда, – отвечал муж, – мы с Менгденом уже об этом говорили...

На этом и порешили. Сестре не сказали ни слова.

Только три месяца спустя получена была с Иерских островов телеграмма, извещающая о внезапной кончине графа Д. Я. Толстого. Итак, он был ещё жив, когда зять мой видел в Туле его печальный облик...

Однажды Пушкин сидел и беседовал с гр. Ланским, причём оба подвергали религию самым едким и колким насмешкам. Вдруг к ним в комнату вошёл молодой человек, которого Пушкин принял за знакомого Ланского, а Ланской за знакомого Пушкина. Подсев к ним, он начал с ними разговаривать, причём мгновенно обезоружил их своими доводами в пользу религии. Они не знали даже, что сказать, и, как пристыженные дети, молчали, и, наконец, объявили гостю, что совершенно изменили свои мнения. Тогда он встал и, простившись с ними, вышел. Некоторое время собеседники не могли опомниться и молчали; когда же заговорили, то выяснилось, что ни тот, ни другой незнакомца не знает. Тогда позвали многочисленную прислугу, и те заявили, что никто в комнату не входил. Пушкин и Ланской не могли не признать в приходе своего гостя чего-то сверхъестественного, тем более что он при первом же появлении внушил к себе какой-то страх, обезоруживший их возражения. С этого времени оба они были гораздо осторожнее в своих суждениях относительно религии.

В Гарце, близ небольшого городка Бланкенберга, приютившегося у подошвы Бланкенштейна, расположен старинный замок, принадлежащий герцогам Брауншвейгским. Трудно представить себе местность более очаровательную и романическую. От самих стен замка террасами спускается старинный вековой парк. Глубоко внизу чернеет серенький, скученный городок. Прямо перед окнами замка, среди холмов, тянется ряд скал, носящих название Чёртовой стены. Справа и слева замок окружён глухим лесом, убежищем красного оленя и вепря. С фронта перед замком расстилается одна из тех обширных равнин, с белеющими там и сям уединёнными деревушками и чернеющими дикими глыбами скал, которые столь свойственны этой местности.

Вилльям Уоттс, один из пионеров спиритуализма в Англии, много лет тому назад посетил этот замок и видел в нём, между прочим, портрет знаменитой «Белой женщины» призрак которой появляется время от времени в этом и во многих других замках Германии, и появление которого предвещает обыкновенно смерть владетельной особы или кого-либо из придворных.

В 5 томе «Театра Европы» Мериан рассказывает, что в 1652 и 1653 годах она часто являлась в берлинском замке; нередко видели её и в карлсруском. Что касается последнего, то существуют два достоверных рассказа, именно, как одна придворная дама, прогуливаясь в сумерки по саду карлсруского замка со своим мужем и нисколько не думая о белой женщине, – вдруг увидала её на дорожке возле себя и так ясно, что могла вполне разглядеть её лицо. Сильно испугавшись, она перебежала на другую сторону, а привидение исчезло. Муж её привидения не видал, но заметил смертельную бледность жены, равно как и то, что пульс её бился лихорадочно. Вскоре после того умер один из членов семьи этой дамы.

Затем видел её в галерее карлсруского же дворца, идущую к нему навстречу, один из придворных. В первую минуту он принял видение за желавшую подшутить над ним придворную даму, и попробовал схватить его, но оно мгновенно исчезло.

Прошло уже почти триста пятьдесят лет с тех пор, как она явилась в первый раз в нейгауском замке, и первое время показывалась там очень часто. Не раз видели, и притом в самый полдень, как она выглядывала из окна верхней, необитаемой башни. Появлялась она обыкновенно в белой одежде, имея на голове вдовье покрывало с большими бантами, была высокого роста и с добрым выражением красивого лица.

Известны только два её явления, во время которых она говорила.

Одна из придворных дам вошла в свою уборную для примерки платья и спросила у горничной: который час? В это время из-за ширм вышла «Белая женщина» и отвечала: «десять часов, милостивая государыня». Дама, конечно, очень испугалась, а через несколько недель занемогла и вскоре умерла.

Слова, сказанные привидением в другой раз, имели более глубокое значение. Это было в Берлине, в декабре 1628 года. Явившись, белая женщина произнесла по латыни: «veni, judica vivos et mortuos; iudicium mihi adhue superest», то есть: приди, суди живых и мёртвых – мне ещё предстоит суд.

Из многочисленных явлений «Белой женщины» есть ещё одно, особенно замечательное. В нейгауском замке существует очень старинный обычай угощать в великий четверг всех приходящих бедных сладкой кашей, приготовляемой из овощей и мёда, и ещё давать им пива и каждому по семи кренделей. Когда в тридцатилетнюю войну шведы, завладев городом и замком, этого обычая не исполнили, то в замке началась такая суматоха, шум, гвалт по ночам, что не было никакой возможности там оставаться. Часовым являлись разные страшные привидения, невидимая сила повергала их на землю, стаскивала офицеров с их кроватей. Несмотря ни на какие розыски, явления продолжались, пока шведский комендант, по совету одного из нейгауских жителей, не исполнил древнего обычая, и не накормил бедных сладкой кашей; тогда только всё успокоилось.

Долго напрасно трудились над разгадкой, кто это таинственное существо, пока иезуит Болдуин не извлёк из многих старинных бумаг и актов следующую весьма вероятную историю Белой женщины.

Между портретами древнейшего и славного рода Розенбергов нашли один, очень сходный с белой женщиной. Это портрет Перхты или Берты фон-Розенберг. Она изображена на нём одетой по моде того времени, вся в белом. Родилась между 1420 и 1430 годами. Отец её, Ульрих II фон-Розенберг, был обер-бург-графом Богемии и, по соизволению папы, главным предводителем католических войск против гусситов, а мать – Катерина Бартенберг, умершая в 1436 году. Берта в 1449 году вступила в брак с Иоанном фон-Лихтенштейн, богатым и знатным бароном Штейерморкским. Но была с ним очень несчастлива, так что вынуждена была искать у своих родственников защиты от различных оскорблений и притеснений развратного мужа, после смерти которого она жила вместе с братом своим Генрихом IV Розенбергом, вступившим в управление Богемией в 1451 году и умершим без наследников в 1457 г. Берта до самой смерти своей не могла примириться с памятью мужа и перешла в тот мир не примирённой.

После смерти брата Берта жила в Нейгаузе и построила тамошний замок, стоивший огромных трудов её поданным. Ободряя их труды, она обещала им сверх честной расплаты деньгами, по окончания постройки, угостить работников и их семьи сладкой кашей, что и было ею исполнено. Во время великолепного пира, заданного ею всем окрестным крестьянам, она, желая увековечить память об их усердии, установила ежегодное в этот день угощение бедных. Впоследствии её наследники перенесли его на великий четверг.

В точности неизвестно, когда умерла Берта, но полагают, что в конце пятнадцатого столетия. Портреты её сохранились во многих замках в Богемии, и на всех она изображена в белом вдовьем платье с покрывалом на голове. Изображение это очень напоминает Белую женщину.

Она является во всех замках, где живут её потомки, и всегда её появление предвещает или чью-нибудь смерть, или какое-нибудь несчастье. (См. «Теории науки о духе, Юнга Штиллинга»; сн. «Ребус» 1884 г., № 12).

«Для ума, не омрачённого ходячими предрассудками, будет совершенно непонятно, каким образом факт привидений признавался бы так единодушно во всех странах, если бы их никто никогда не видел». – Джорж Страган.

Один из замечательных видов скептицизма, это – отрицание того, что допускалось во все века, – возможного появления так называемых у нас мертвецов. Фантастические принадлежности ходячих сказок о привидениях, – страшные лица, обнажённые скелеты, звон цепей, запах серы, синеватое пламя, – немало поспособствовали этому новейшему саддукейству. Ложные представления и болезненные чувства, вызываемые явлением смерти, помутили не только наше суждение, но и наши ощущения. Тех, кого мы любили в этом мире, мы приучились бояться тотчас по переходе их в другой. Мы помышляем с ужасом о возможности их появления; пожалуй, лишаемся чувств, когда они внезапно предстанут, потому что страх ослепляет: это – отец суеверия.

В детской, или при домашнем очаге, дети наши слушают страшные рассказы о привидениях и трепещут от ужаса. Это духовный яд, гибельный равно и для душевного спокойствия и для трезвого религиозного чувства. Если уж сообщать что-нибудь детям о духах, то будем лучше говорить им так же спокойно, как говорим о любом естественном явлении, что все мы тоже будем со временем духами. Что только часть нашей жизни протекает здесь, а остальную мы будем проводить в другом мире, которого теперь не видим, но который совершеннее и прекраснее нашего. Надо бы прибавлять, что, может быть, мы будем в состоянии приходить обратно из того мира и являться некоторым своим старым друзьям; что, может быть, и им, нашим детям, выпадет такое счастье, что, прежде своего ухода, они увидят кого-нибудь из отшедших раньше, – увидят то, что люди называют духом или привидением.

Очень вероятно, что нервы их были бы несколько потрясены, если бы это действительно случилось. Точно так гром, когда его слышат в первый раз, может повергать в трепет. Но, если дети хорошо воспитываются, они скоро приобретут способность наблюдать, без напрасного волнения, и то и другое явление. Когда бы люди, в общей их массе, достигли такого духовного строя, и привидения стали бы, вероятно, явлением более обычным. Духи, читая наши мысли, часто, конечно, воздерживаются от проявления себя людям, так как видят, что, проявившись, вызвали бы только ужас.

О привидениях самопроизвольных ограничусь только одним примером. – Рассказ свой могу подкрепить обозначением имени, места и времени. Это один из многочисленных случаев появления близкого лица вскоре после смерти.

В 1862 году, г. Брэдгöрст Шиффлин (Bradhurst Schieffelin), член известной фирмы Шиффлин и Кº в Нью-Йорке, очень любезно, доставил мне этот рассказ, при следующей записке:

«Нью-Йорк. 12 июня 1862 г.

«М. Г. Вменяю себе в удовольствие сообщить вам прилагаемое при сем письмо Фредерика Штэйнса (rev. Frederick Steins), где он говорит о факте явления ему отца, Г. Штейнс, немец и в высшей степени почтенная личность, служит пастором при пресвитерианской церкви на Madison-street, в этом городе, и заведует очень обширной приходской общиной из немцев».

Вот приложение к письму.

«Нью-Йорк. 10 июня 1862 г.

Согласно вашей просьбе, выраженной в письме, я передаю вам обстоятельства, непосредственно связанные с фактом явления моего отца.

13 декабря 1847 года, я гулял с двумя моими старшими сыновьями на Grand-street, в Нью-Йорке. Дело было днём, перед полуднем, и панель была полна народа. Тут мне предстала вдруг фигура моего отца. Он был в своей обычной одежде, со своей, хорошо знакомой мне, шляпой на голове, с всегдашней трубкой в руке, – и смотрел на меня очень серьёзно; затем так же внезапно исчез.

Я был очень испуган и немедленно написал домой о происшедшем. Через несколько времени ко мне пришло письмо от одного из братьев, из Нейкирхена, в прирейнской Пруссии, где жило наше семейство. Брат извещал меня, что утром 13 декабря отец мой там скончался. Ещё за завтраком в этот день он был в своём обычном здоровье, и говорил обо мне, выражая на мой счёт большое беспокойство. После завтрака он уходил из дому и, воротившись назад, упал мёртвым, поражённый вдруг апоплексическим ударом.

Я узнал потом, что в момент смерти на нём была та самая одежда, в которой я его видел, та же шляпа на голове, и трубка, по обыкновению, в руке.

С истинным почтением... Ф. Штэйнс».

Забота об отсутствующем сыне, которую отец выражал непосредственно перед смертью, – черта очень замечательная в этом примере. (Роберт Дэль Оуэн: «Спорная область между двумя мирами», СПб. 1881 г., стр. 191–194).

а) В примечании к одному из своих стихотворений Вальтер Скотт упоминает о привидении, виденном леди Феншау. В недавно изданных записках леди Феншау, упоминая о зиме 1650–51 г., проведённой ею в Ирландии с сэром Ричардом Феншау, она говорит; «мы поехали к леди Онор О’Бриан, младшей дочери графа Томанда, и пробыли у неё три дня. В первую ночь, около часу пополуночи, я была разбужена каким-то голосом. Раздвинув занавесы постели, я при свете луны увидела женщину всю в белом, с рыжими волосами и бледным странным лицом, лежащую на подоконнике и смотрящую к нам в окно. Проговорив три раза таким голосом, какого я никогда не слыхивала в жизни: лошадь! она исчезла со вздохом, более похожим на порыв ветра, нежели на человеческое дыхание, причём вся её фигура показалась мне более похожей на густое облако, нежели на человеческое существо. Я стала толкать и щипать моего мужа, спящего крепким сном; мне удалось, однако, разбудить его, и он чрезвычайно удивился, увидев меня в таком страхе, и был поражён ещё более, когда я ему рассказала о случившемся и показала, что окно было открыто. В остальную часть ночи ни один из нас не сомкнул глаз, и муж рассказал мне, что в Ирландии приходится иметь дело с подобными явлениями чаще, чем в Англии. Около пяти часов нас пришла навестить хозяйка дома, говоря, что она не ложилась во всю ночь, так как двоюродный брат её O’Брайн, предки которого владели когда-то этим домом, просил её не оставлять его до последней минуты его жизни, и умер в два часа ночи. Затем она прибавила: «надеюсь, что вас ничто не обеспокоило, так как здесь обыкновенно так бывает, что перед смертью какого-нибудь члена семейства в окне начинает каждую ночь появляться женщина. Много лет тому назад эта несчастная имела ребёнка от хозяина дома. Этот последний убил её в своём саду и бросил в реку, протекающую под окном. Даю вам слово, что я не подумала об этом, когда отводила вам эту комнату, как самую лучшую в доме». Ничего не ответив ей на это, мы поспешили убраться оттуда». (Lady Fanshaw’s Memoirs).

б) В Кнебворте, родовом поместье лорда Литтона, есть комната, называемая «комнатой жёлтого мальчика». Рассказывают, что лорд Кастльри (о котором упомянуто у Байрона) был однажды в гостях у отца покойного лорда Литтона. Ему отвели комнату «жёлтого мальчика», ни о чём не предупредив его. На следующее утро лорд Кастльри рассказал м-ру Бульверу, что был разбужен ночью самым неприятным и поразительным образом. – Я чувствовал себя очень усталым, – сказал лорд – и скоро заснул. Не знаю, что разбудило меня, – я посмотрел по направлению камина и увидел, что там сидела, повернувшись ко мне спиной, как будто фигура мальчика с длинными желтоватыми волосами. Когда я на него взглянул, мальчик встал, направился ко мне и, отдёрнув одной рукой занавес в ногах моей постели, пальцами другой руки провёл два или три раза себе по горлу. Я видел его так ясно, как вижу теперь вас, – прибавил лорд. – Вы, должно быть, видели это во сне, – сказал Бульвер. – Нет, я совершенно проснулся в то время. – М-р Бульвер не нашёл нужным сообщить лорду Кастльри, что «жёлтый мальчик» всегда появляется людям, которым было предназначено умереть насильственной смертью, и что при этом он всегда указывал на род этой смерти. (Автобиография и воспоминания Trith’ä Trith Autobiography and Reminiscences, vol. II, p. 309; сн. «Ребус» 1889 г.. № 31).

Яков Штенберг Гурский, кафедральный каноник краковский, бывший восемь раз избираем ректором краковской академии, по желанию короля Стефана Батория выбран был архиепископом Мариинской церкви в Кракове. На второй год своего служения он сидел однажды поздно ночью у себя дома и разговаривал со своим клириком Микульским у стола, нагруженного книгами и бумагами, которые Микульский приводил в порядок. Он ему говорил: – «сегодня я утомился, диктуя, но хотел докончить это дело; меня поддерживало желание борьбы в защиту моего бывшего когда-то ученика, теперь друга Соколовского. Виртембергский профессор Крузнуш, может, ещё не уступит сразу, но...»

Но тут епископ внезапно умолк и вперил взор свой в сторону двери, а рукой перекрестился, а через минуту, как будто отвечая на какую-то речь, промолвил прежде: «итак, в награду», потом: «радостная весть, прими, Господь, мою благодарность»; при этих словах он стал на колени и молился. Клирик смотрел на него удивлёнными глазами, и хотя не знал, что всё это значит, но не мог продолжать своего чтения: какая-то невольная сила, возбуждавшая в нём чувство глубокого уважения и почитания, заставляла его молчать. Только когда старец после краткой молитвы встал и, приблизившись к нему, спросил; «и ты тоже видел и слышал его?» – он ему едва мог отвечать дрожащим голосом; «только вашу с...». «Твой дрожащий голос показывает страх, удали его от себя, а со мной вместе радуйся, что я удостоился такой великой милости Божией.., и то, что Господь иным хорошего только во сне объявляет, я сам наяву, своими глазами видел». Так говорил почтенный старец, а глаза его полны были слёз благодарности и восторга, невыразимым светили блеском, который освещает душу в минуты вдохновения, когда она полна прекрасными мыслями, приближающими её к Богу, и так преобразилось лицо епископа, что передать этого нельзя; Микульский, невольно поражённый до глубины души его видом, пал на колени и целовал его ноги.

– Встань, встань, милый мой, с этим благословением, которое первому тебе даю, в этих последних минутах своей земной жизни ты первый услышишь, что мне приказано объявить людям.

Послушав его приказа, клирик встал, и вот что услышал от епископа гурского: «истину слов моих подтвердит смерть наша, объявленная устами благословенного Леополиты, очи наши его видели и слышали мы следующие слова: – «когда второй раз солнце засветит на небе, Господь позовёт вас на хвалу. Чтобы не думали, что эта смерть предсказана мной, недостойным служителем Матери Божией, объяви людям мои слова». Сказав эти слова, он исчез, оставив во мне невероятно радостное чувство».

Тогда клирик Микульский взял его руку и, орошая её слезами и целуя, воскликнул: – «о, неисповеданные судьбы Божии!» «о, неисповеданные», – повторил за ним епископ и, не дав ему более говорить, удалил его и остался один.

На другой день он объявил о своём видении и, ожидая предсказанной смерти, исповедался и приобщился, чтобы умереть, как жил, добрым христианином. Умер он, как было ему объявлено, при восходе солнца на другой день. («Час», ежемесячное приложение 1857 г., т. VIII, стр. 473. Иосифа Мончинского; сн. «Ребус» 1898 г., № 15).

(Мысли К. Фламмариона).

Конец нашего столетия имеет сходство с концом прошлого. Ум утомился положительными умозаключениями философии, называющей себя позитивной. Явились смутные догадки, что она заблуждается. После Вольтера и школы XVIII столетия увлекались Месмером, Лафатером, Сведенборгом, Сен-Мартеном (неизвестным философом), Дюпон-Немуром и другими мыслителями мистического пошиба: впрочем, все они имели более серьёзное научное значение, нежели вообще думают. Месмер, например, знал гораздо больше всей академии наук о теории волн эфира, т. е. о самой основе современной физики. Но более всего жаждали узнать что-нибудь новое о силах природы; вокруг колыбели животного магнетизма носились разнообразные мечты о будущем и как бы надежды на физическое перерождение человечества. То же самое и в наше время. Казалось, Огюст Конт и Литтре окончательно наметили путь для науки, а именно указали ей направление позитивное. Допускать только то, что мы видим, осязаем, слышим, словом то, что поддаётся непосредственному удостоверению наших чувств, и не стараться познавать неудобопознаваемое – вот правило науки за последние тридцать-сорок лет.

Но вот в чём дело. Анализируя свидетельство наших чувств, мы убеждаемся, что они обманывают нас на каждом шагу. Мы видим, что Солнце, Луна и звёзды вращаются вокруг нас: это неверно. Мы видим, что Земля неподвижна: – опять неверно. Мы видим, что солнце восходит над горизонтом, но оно ещё под ним. Мы прикасаемся к твёрдым телам: их нет. Мы слышим гармоничные звуки, но это не так: воздух передаёт только волнообразные колебания, которые немы сами по себе. Мы любуемся эффектами света и красок, оживляющих в наших глазах великолепное зрелище природы: в сущности же нет ни света, ни красок, а только бесцветные движения эфира, которые, поражая наш зрительный нерв, дают нам впечатление света. Мы обжигаем ноги у огня: но ведь только в мозгу нашем отзывается ощущение ожога. Говорится о жаре и о холоде: во всей вселенной нет ни жара, ни холода, а есть только движения. Итак, наши чувства обманывают нас насчёт действительности. Ощущение и действительность – две вещи разные.

Но это ещё не всё. Кроме того, наши жалкие пять чувств очень недостаточны. Они позволяют нам воспринимать лишь самое ограниченное число движений, составляющих жизнь вселенной. Чтобы дать об этом понятие, я повторяю здесь то, что писал в «Lumen’e» двадцать лет назад: «между последним акустическим ощущением, воспринятым нашим ухом, благодаря 38.850 колебаний в секунду, и первым оптическим впечатлением, воспринятым нашим зрением благодаря 458.000.000.000.000 колебаний в равную единицу времени, мы ничего не можем воспринять. Здесь громадный интервал, с которым никакое чувство не приводит нас в общение. Если б у нас были другие струны на нашей лире – десять, сто, тысяча, то гармония природы передавалась бы полнее, приводя их в колебание. С одной стороны, наши чувства обманывают нас; с другой – они передают нам не всё, что происходит вокруг нас. Следовательно, тут нечем особенно гордиться и возводить в принцип мнимую позитивную философию.

Вот один предмет – явление умирающих людям, находящимся от них в большем или меньшем отдалении. Позитивисты пожимают плечами, когда услышат о подобном; заняться этим хоть на минуту – значит, по их мнению, терять даром время и, вдобавок, вернуться к суевериям давно минувших веков. Невозможно, утверждают они, чтобы одно существо являлось другому в видении, или сообщило ему, каким бы то ни было образом, что оно переходит из жизни в иной мир. Слово «невозможно» уже исчезло из философского лексикона со времени поразительного и неожиданного развития современной физики. После открытия фотографии, пара, телеграфа, телефона, спектрального анализа светил, внушения мыслей и гипнотизма, – всякий, кто захотел бы провести границу возможному, – отстал бы, по крайней мере, на полвека от самого маленького ученика элементарной школы.

На это возразят: как объяснить себе подобные отношения? Мы можем допустить только то, что в состоянии объяснить.

Но это большая ошибка. Можете вы объяснить себе, почему камень падает? Нет, не правда ли? Вы не знаете сущности тяготения. В таком случае, будьте, скромнее и не осуждайте тех, кто хочет знать об этом немного более. Бывают ли видения? Вот в чём вопрос. Если они бывают, то следует их допустить. Объясним их после... если можем²²³.