Рассказ черкешенки Наго

Отец мой, – рассказывала Наго, – родился в Черномории и у моего деда был единственным сыном. Лет двадцати он исправлял уже должность урядника черноморского казачества, был молодец собою и хорошо знал русскую грамоту. В одно время (лет 25 тому назад) шапсуги² напали на станицу, в которой жил отец мой и в числе добычи, увлекли с собою и его, тяжело раненого. Потому ли, что он отличался красотою и храбростью (а черкесы особенно уважают эти свойства), или потому, что князь сам лично взял его в плен, только, по прибытии в горы, ему пришлось быть в числе рабов самого князя шапсугского и, во все время пребывания своего у шапсугов, называться псыгот, т. е. добыча его князя.

Чтобы молодого пленника привязать к себе и к чужой стороне, князь, прежде всего, позаботился женить его. В надежде ли, что время изменит понятия пленника, или что сам пленник поддастся влиянию молодой жены и обычаям чужой стороны, только князь, при женитьбе моего отца, не принимал никаких стеснительных мер для обращения его из христианства в магометанство.

Итак, отец мой женился, полюбил свою жену и прижил с нею, кроме меня, еще двух сестер и двух братьев. Не знаю, как отец мой хранил христианство в первые годы супружества и в какой степени был верен религиозным убеждениям своего детства; но, сколько помню, он никогда не ходил в мечеть, хотя открыто не порицал магометанства.

Такое поведение моего отца, естественно, не нравилось нашим соседям. Зато, сколько слышала я от матери и замечала сама, дом наш всегда находился под особым надзором. Несмотря, однако, ни на что, отец наш не упускал случая беседовать с нами наедине о вере христианской. И влияние его на нашу семью в этом отношении было так сильно, что даже и мать наша не только не могла противодействовать ему, но и сама неприметно поддалась его силе. В сакле ³ мы реже молились Богу по-христиански, ибо, сколь ни отважен был мой отец, все же, однако, боялся присмотра и подслушивания соседей. Чаще молились мы вне сакли, вдали от аула. Бывало, батюшка возьмет кого-нибудь из нас за руку или скажет: «пойдем со мною», и мы наперед уже знали, что надобно идти либо в трущобу леса, либо под какую-нибудь скалу, чтобы там помолиться по-русски.

Так текла наша жизнь! Мы росли и подрастали, а одна из моих сестер была выдана уже и замуж. За несколько времени до своей смерти отец наш сделался заметно серьезнее и печальнее. Предчувствовал ли он плачевную свою кончину, недоволен ли был собою, или давила его тоска по родине – не знаю; только, наконец, стал он открыто называть себя христианином и говорить, что магометанство – вероисповедание ложное. Понятно, что подозрение соседей относительно нашего вероисповедания перешло после этого в полную уверенность, а недоброжелательство их – в прямую ненависть ко всему нашему семейству, особенно же к отцу, в котором они видели не только ненавистного христианина, но и готового бежать гяура. «Что ты делаешь? – говаривала, бывало, мать нашему отцу. – Своею откровенностью ты ведь погубишь и себя и нас».

Печальный предчувствия матери сбылись вполне и, к несчастию, гораздо ранее, чем она предполагала.

В одно время (пять лет тому назад), когда отец наш, сидя в сакле, с особенным каким-то увлечением беседовал с нами о христианстве. входит шапсуг и, после обычного приветствия, садится близ него. Шапсуг этот и прежде нередко бывал у нас, а потому отец мой принял его, как хорошего знакомого. Завели они какой-то разговор, и все мы были покойны. Но вдруг... шапсуг схватил отца моего за руки, закричал с каким-то визгом, и на крик его в нашу саклю вломилась целая толпа других шапсугов, которые, как оказалось впоследствии, подслушивали разговор их. Отца моего повалили, били, плевали на него и, после многих смертельных ран, наконец, как бы в посмеяние кресту, отсекли у него правую руку, которою он полагал на себе знамение креста. «Вот тебе, проклятый гяур, награда от Христа», неистово кричали они, выходя из сакли.

Когда, после убийц, мать моя вошла в саклю, из которой была вытолкнута во время кровавого события с отцом, отец мой еще дышал. Тускнувшим взором дал он знак матери, чтобы она осенила его знамением креста. У матери от рыданий надрывалась грудь, но она с любовью исполнила волю умирающего и крестила его до тех пор, пока страдалец не испустил последнего дыхания.

Со смертью отца начались и наши открытые страдания. Злоба наших врагов не удовлетворилась одною жертвой. С корнем хотели они истребить и ветви. Злодеи начали с того, что разрознили нас одного с другим или рассеяли. Так как мать моя в то время имела у себя грудного ребенка, меньшого нашего брата, то ее отдали в кормилицы к одному из шапсугов.

Двух моих сестер и с ними зятя, по подозрению последнего в христианстве, продали в Турцию. Только старшему нашему брату, одному из всех нас, как-то удалось скрыться от преследователей. Но где он теперь, и что с ним делается, – ни я, ни мать моя ничего не знаем. Впрочем, мать однажды сказала мне, что сама дала ему совет – бежать в Русь и там креститься. Меня (тогда было мне лет двенадцать) в течение пятилетия, т. е. со смерти отца моего до времени моего побега, перепродавали несколько раз. Переходя из рук в руки, от хозяина к хозяину, наконец, я привыкла уже смотреть на себя, как на предмет рыночной торговли. Много, много пережила я горя в течение этих пяти лет!

Как ни велики были, впрочем, мои и материны страдания, мы имели, по крайней мере, то утешение, что по временам могли видеть друг друга, так как находились с нею в одном ауле. Правда, нас редко оставляли наедине; но и эти редкие и краткие минуты уединения, – кроме того, что давали нам возможность сколько-нибудь свободно излить свою скорбь, – не проходили для меня без пользы. Наедине добрая мать моя больше всего занята была будущею моею судьбой и обыкновенно твердила мне: «Беги, Наго, в Русь и крестись там». В одну из таких минут (недели за две до моего побега) она с какою-то особенною грустью сказала мне: «Что будем делать, Наго? Ты – невеста уже. Тебя хотят продать в марушки. Если это сбудется, – все пропало: и ты и память отца твоего!» Потом, подумав немного, с решительностью прибавила: «Беги скорее, беги непременно. Если представится тебе удобный случай к побегу, а нельзя будет прийти ко мне, чтобы проститься, – беги так. Сердиться за это не буду».

Аул, где жила я с матерью, отстоит от Абина, как мне было известно, менее чем на день верховой езды; но дороги к Абину я решительно не знала. Впрочем, неизвестность эта мало беспокоила меня. По той мер, как возобновлялась и оживлялась в душе моей картина Страшного суда, не обещающего ничего, кроме отвержения, магометанству, – о чем особенно любил говорить нам отец, – и как возрастало во мне опасение быть проданною в марушки какому-нибудь шапсугу, – во мне с каждым днем крепла решимость бежать, и прояснялась надежда, что Бог русский укажет мне путь. Указывает же Он путь птицам небесным! Летят они без проводника, сами по себе, где им тепло и куда нужно! Вот, наконец, настал роковой вечер. Когда хозяин мой и его семья улеглись, я потихоньку вышла со двора. Небо было звездное. Взглянула я на него и невольно стала молиться.

«Бог русский, – сказала я, – отец мой умер за Тебя. Проведи меня, куда посылает мать». Взглянула я и на то место, где жила несчастная моя мать поклонилась ему издали до самой земли и в горьких слезах пошла перед, но не по дороге, а прямо лесом. Шла, или, лучше, бежала я целую ночь без отдыха. На ногах у меня были только одни, и то избитые уже чевячки. От пней, валежника и кустарника изодрала я ноги свои до крови по самые колени.

Стало светать. Почувствовав утомление, я присела отдохнуть у большой свалившейся груши. Сколько прошло времени моего отдыха, – определенно сказать не могу. Только совсем уже рассвело, и я готовилась, было, опять в путь. Вдруг... слышу позади себя шум и крик. Замерло мое сердце от ужаса. Погоня? Погибла я! Ах, тяжела была эта минута! Свернувшись подле груши, лежала я ни живая, ни мертвая. Вот когда особенно нужно мне было Божие заступление! И оно явилось. Шум становился все сильнее и слышнее, погоня – ближе. Стала я уже различать и голоса. В числе их был голос хозяина моего и его знакомых. Погоня разделена была, как заметила я по долетавшим до меня голосам, на две партии. В каждой были и пешие и конные. Обе партии проехали вблизи дерева, у которого я лежала; но проехали и прошли так, что одна была по правую, а другая по левую сторону, а я находилась посредине их. Никто не обратил внимания на лежавшее дерево, даже не вякнула ни одна собака.

«Наго, Наго! Если ты здесь, выдь, не бойся, мы не тронем тебя послышались голоса уже впереди меня людей. Кто, думаете вы, так звал меня? В числе прочих и моя мать! Заметившие мой побег, вероятно, бросились к матери. Не нашедши же меня у неё, наверное, увлекли и ее в погоню. Ясно слышала я голос своей матери, звуки его болезненно отозвались в моем сердце. Но во мне, как молнии блеснула мысль, что мать моя потому только зовет меня, что ее заставляют звать. Между тем, погоня ушла уже далеко вперед, так что не слышно было ни шума, ни голосов; но я пролежала у дерева неподвижно почти до вечера. Затем встала, перекрестилась и со словами: «Велик Бог отца моего», пошла вперед.

Недолго шла я, и еще не смеркалось, как предо мною открылась поляна, на которой несколько шапсугов занимались уборкой сена. Невдалеке от них пришлось мне идти, но никто из них не окликнул меня, никто не остановил. А быть не могло, чтобы утренняя погоня за мною не встретилась с этими уборщиками сена и не рассказала им о своем деле.

Дивилась я и дивлюсь тому, что совершилось со мною, благодарила и благодарю Бога отца моего. Шла я без отдыха и другую ночь и к обеду достигла до Абина. Двое суток, кроме плодов и кореньев, не ела я ничего. Силы мои истощились. Слабый ветерок колебал меня. С трудом перешла я перед Абином реку и явилась к начальнику крепости. Когда я рассказала, в чем дело, русские обмыли теплою водой опухшие и окровавленные ноги мои, напоили меня чаем и накормили.

Да воздаст Господь Бог начальнику крепости за привет его! Через два дня после того я с колонною отправлена была в Адагум, а 17 октября 1862 года крещена была пред литургией в Иоанно-Мариинском ставропольском девичьем монастыре и наречена Любовью.

(Из «Странника» 1863 г.).