Заветы первохристианства
Они издавались в Париже с 1928 по 1939 годы. Издатели ставили задачу «освещения истин Православной веры и приноровленные к течению церковного года объяснения православного богослужения, ознакомление с житиями Святых и сказаниями о чудотворных иконах, знакомство с творчеством Святых отцов и Учителей церкви и современных проповедников и т. д.». Журнал существовал только за счет средств подписчиков, но несмотря на постоянные финансовые затруднения, бесплатно рассылался для бедных и больных. Редакция журнала, идя навстречу нуждам православных людей, открыла в 1930 году справочный отдел, который давал разъяснения по всем церковным и религиозно-нравственным вопросам. К 1928 году издатели «Сергиевских листков» имели своих представителей более чем 15 странах: во Франции, Америке, Германии, Латвии, Польше, Югославии. С 1935 по 1936 годы журнал не издавался.
В 1935 году в № 1–2 «Сергиевских листков» (87–88) была опубликована статья Г. П. Федотова «Святой Филипп, митрополит Московский», в № 9–10 (95–96) за этот же год «Дмитровская суббота», а в 1936 году в № 1–2 (99– 100) – «О стиле в проповеди». В последнем, 60 номере журнала «Путь» была опубликована рецензия Г. П. Федотова «Сергиевские листки. Новая серия».
См. собр. соч. Г. П. Федотова, т. II. М., 1998.
Четвертого января Церковь празднует память семидесяти апостолов. Позднее предание называет имена этих семидесяти учеников Господа. В числе их вошли почти все лица, упоминаемые в Новом Завете среди учеников апостольских и основателей первых христианских общин-Церквей. Многие из них по точному смыслу Слова Божия не были учениками Спасителя при Его земной жизни. Но именуя их в числе семидесяти, церковное предание почтило первое поколение строителей Церкви. День четвертого января может быть назван днем памяти всего первохристианства.
В этот день стоит задуматься над тем, чем может быть для нас, для нашей духовной и социальной жизни этот героический век ранней послеапостольской Церкви, что есть вечного в его религиозном и историческом опыте.
Наше время бывает несправедливо к первохристианству. Мы слишком легко забываем о богатстве его духовных даров, слишком легко уступаем его сектантам. Эта ранняя Церковь так непохожа еще на пышное цветение православия в Византии и в древней Руси. Нет еще ни великолепных храмов, ни икон. Верные собираются для молитвы и таинств в залах частных домов или на кладбищах, в подземных часовнях (криптах). Литургическая молитва во многом еще импровизируется священнослужителем. Нет монашества, как особой формы аскетического служения Церкви, замкнутой от мира. Само богословие ранней Церкви еще несовершенно, далеко от точности догматических формул Вселенских Соборов. И вот, гордые своей поздней мудростью и опытом двух тысячелетий, мы часто впадаем в искушение, смотря на первые «до-константиновские» столетия Церкви как на время прекрасного, но наивного детства. Мы почитаем их чистоту, их верность, но учиться хотим не у них, а у других, более зрелых и мудрых – которые все сказали лучше и точнее.
Бесспорно, Церковь Христова растет, как все живое. Рост Церкви есть Ее обогащение. Но этот рост нельзя представлять себе в виде прямолинейного прогресса. Полнота жизни недоступна ни для одного христианского поколения. Превосходя кое в чем своих отцов, оно кое в чем им уступает. «Исполнение Церкви» дано лишь в совокупности всех родов и народов. Если можно верить в особое совершенство и духовность позднего рода, грядущего навстречу Спасителю, то другим веком полноты и силы даров Святого Духа навсегда остается в Церкви ее первый – ранний век – ее благословенное «детство».
Еще так мало лет протекло со времени величайших духовных событий, которые потрясли человечество. Никогда еще небо не приникало так близко к земле, как в годы земной жизни воплотившегося Господа. Земля еще не успела остыть от огня духовного извержения, расплавившего столько сердец: сто, двести лет допускает живое родовое предание о чудесных событиях: все это было как бы вчера. Вознесшийся Господь обещал вернуться вскоре, во славе, для окончательной победы над злом и смертью. Жизнь первых христиан есть прежде всего ожидание Господа, устремленность навстречу Ему: «Ей, гряди, Господи Иисусе». Никогда после жизнь Церкви не была в такой мере эсхатологична, т. е. направлена ко Христу грядущему: мудрые девы ожидают жениха, не смыкая глаз, и светильники их не оскудеют елеем.
Но земля не пуста в отсутствии Господа. Он послал ей Утешителя, как обещал Своим ученикам, и явление Духа Святого в силе было явным, как бы осязательным со дня Пятидесятницы. Вступая в Церковь, крестились водою во имя смерти и воскресения Христа, но в то же время воистину крестились Духом Святым и огнем. Дух посылал на проповедь и исповедничество, Дух учил пророчествовать, Дух посылал дар языков. Разнообразны Его дары, «харизмы», но во всем проявляется мощь Духа, которая дает силу малому стаду, кучке людей, скрывающихся в культурном подполье, которая противостоит Риму и миру, – всей великой империи, объединившей в себя политическую мощь и блестящую цивилизацию древнего человечества. Bepa, в которой живет ранняя Церковь, исполнена трепетной тайны. Она окружена преградой недоступности для «внешних», непосвященных. Это диктует прежде всего, конечно, опасность исповедания. Христианство – запрещенная религия. Но не одна внешняя опасность заставляет окружить тайной живое предание веры. Язычники тоже имели свои «мистерии». Дело в том, что самое содержание веры и священнодействий, ее выражающих, настолько таинственно и превышает «здравый» человеческий смысл, что ощущается потребность оградить его от профанации, от насмешек, от вульгарного искажения. Здесь форма («тайна») вполне соответствует содержанию («таинству»). Таинства суть мистерии: «Не бо врагом Твоим тайну повем». Христианский «катехизис» (оглашение) ранних столетий есть еще духовное тайноводство, возводящее от тайны к тайне, поднимающее перед изумленным взором один за другим покровы, окутывающие священную истину, которая в полноте и в глубине своей остается до конца непостижимой.
«Будь верен до смерти, и я дам тебе венец жизни». Эти слова откровения имели еще прямой, буквальный смысл. Каждый день мог поставить эту верность на испытание. Года, десятилетия проходили в мире, но мир этот был ненадежен. Новый указ императора, снова вспыхнувшая нелепая легенда о ритуальных убийствах – и христиан тащат на допрос, на пытку, в тюрьму. Перед каждым стоит последний выбор: отречение от Христа или смерть. «Блаженны, кого избрал и приял Господь». Пусть гонения непостоянны, но они образуют тот основной фон, на котором выделяется рисунок повседневной жизни. Факт гонений, нелегальность самого существования подчеркивает «странность», иноприродность христиан в этом мире. Им нельзя здесь устраиваться прочно и надолго. Имущие должны быть как неимущие – с готовностью завтра от всего отказаться: позорная смерть уравняет патриция и раба.
И христиане умеют не только умирать за Христа, но и жить для него. Не верой одной, а всей своей жизнью они отличаются от языческого мира. Не избранное меньшинство, как монашество в поздние века, но все должны жить по Евангелию, как учит Христос. Эта жизненная установка не результат морального ригоризма, не «пуританство», построенное на соблюдении закона, но естественный плод жизни во Христе и в Духе Святом. Верные – все «святые». Так именует их апостол. Святые, т. е. искупленные, освящающиеся, живущие во Христе, хотя и не безгрешные. Часто и общая Евхаристия соединяет их. Вечери любви или «агапы», следуют за причащением Святой Чаше, как выражение не символического только, а реального братского общения. Идеал совершенной общности имуществ, который пыталась осуществить первоначальная Иерусалимская Церковь, оказался недостижимым. Церковь берет на себя попечение о всех бедных и нуждающихся в помощи. Богатые считают себя не собственниками, а лишь экономами доверенного им имущества. Таково учение Церкви, которое в эти века соответствует общему моральному сознанию.
Это сознание «святости» всех освящаемых в Церкви, конечно, нарушается фактом греха. Не мелкого, повседневного греха, который не отнимает веры в спасение. Но бывают случаи тяжкого греха – отступничества в гонениях, прелюбодеяния, а то и убийства – которые вносят глубокое смущение в Церковь, еще не привыкшую ко греху. Как может грешить человек, искупленный и освященный Христом? И как может Церковь простить его? Долгое время считают невозможным прощение тяжких грехов, т. е. возвращение в Церковь кающихся грешников: конечно, не от избытка суровости, а от неспособности примирить в сознании святость Церкви с фактом личного тяжкого греха. Лишь постепенно Церковь научается прощать: вырабатывает практику покаянной дисциплины для всех самых тяжких грехов.
Те, кто живут в мире с Богом и Церковью, не мучают себя угрызениями. Ранней Церкви чужда моральная мнительность, атмосфера страха греха и осуждения, в котором жило средневековое христианство. Светлое упование на спасение не покидало верных; надежда была подлинной – впоследствии как-то забытой – христианской добродетелью. Усопшие в Господе почитались блаженными. Живые обращались к ним с просьбою о молитвах – ко всем близким, а не только к мученикам – с верой в особую действенность молитвы душ, предстоящих Господу. Общение живых дополнялось твердым сознанием общения живых и усопших, Церкви земной и небесной, – того, что называется в раннем, «апостольском» символе веры, «общением святых».
Говорят часто о том, что высокое нравственное состояние первохристианства, как результат обособленности его от языческого мира, уравновешивалось отрицательно культурной бедностью. Это будто бы Церковь простых и нищих духом, далекая от культурного богатства константиновского века. Так ли это? Если обратиться к древнейшим отцам, то мы не найдем ни у апологетов (Юстин Мученик и др.), ни у великих Александрийцев (Климент, Ориген) и тени враждебности к философской культуре древнего мира... Напротив, христианское богословие у них вливается в формы древней мысли, ищет для себя выражения на языке Платона. Все их ошибки проистекают от трудности найти синтез откровения и эллинизма, а никак не из гнушения эллинизмом. Читая их, ясно чувствуешь этот духовный воздух римской империи, полный исканий, влечения к тайнам, борьбы множества религий и гностических систем. В Александрии, в Риме христианские учителя слушают лекции философов, спорят с гностиками, говорят на общем языке с искателями «неведомого Бога».
То же мы видим в сохранившихся остатках религиозной живописи – в катакомбах Рима. Христианская вера берет не только формы греческого искусства, но и его религиозную символику: не боится изображать Христа в виде Орфея или Гермеса, несущего овцу. При всем религиозном и моральном отталкивании от язычества христиане охотно берут его мудрость, его красоту, даже его религиозные предчувствия.
Единственно, что оставалось чуждым первохристианам в культуре Рима – это сам Рим, это империя, с ее социально- политическим строем – и в этом было его счастье. Будущее показало, что государство несравненно труднее поддается христианизации, чем философия или искусство языческого мира. Церковь не брала еще в свои руки меча, и не благословляла еще меча кесаря. Бремя власти и грех власти не отягощали еще легкой и чистой духовности первохристианских поколений.
Ныне, через столько веков тяжкого исторического опыта, кажется, что Церковь возвращается к дням своей юности. Снова гонения, извергнутость христиан из государства; снова оживают эсхатологические ожидания, снова вырастает стремление к христианскому устроению жизни, к реальному общению и братству. Конечно, повторений в истории не бывает. Новое грядущих эпох Церкви не будет простым возвращением к древности. Пережитый исторический опыт останется. Но столько героических добродетелей далекого прошлого становятся требованием настоящего дня, так явственно поворачивается ось всей христианской жизни к «доконстантиновским» временам, что образ первохристианства перестает быть для нас далекой легендой: он ближе нам, чем вчерашний, привычный исторический день.