Оксфорд

Может ли христианство дать ответ на грозные вопросы современности – политические и социальные вопросы, от которых зависит, не в фигуральном лишь смысле, жизнь и смерть современной цивилизации? Не общий и вечный ответ – о грехе, покаянии и спасении, – а конкретный и частный ответ: как приложить веления христианской этики к данной исторической ситуации, к поведению христианина в современном обществе и государстве? У нас многие отрицают возможность и необходимость конкретно-социальных проекций христианства. Последовательное отрицание их, абсолютный социальный нигилизм оказывается невозможным: на практике он означает принятие языческих или безнадежно обветшалых социальных норм. На Западе необходимость социального  христианства, или социальной проекции христианства, принимается более или менее всеми. Римские энциклики свидетельствуют о социальной жизненности католичества. Протестантские церкви и общины не уступают Риму в социальной активности. Но существует движение, ставящее своею целью объединить и направлять социальную работу и социальные доктрины всех христианских церквей. Это движение, называемое «Стокгольмским», по имени его первого  конгресса (1925), или официально, «Дело и жизнь» (Life and work). 12 лет тому назад, в юбилейный год Никейского  вселенского  собора, впервые, со времени тысячелетнего разъединения, собрались представители почти всех христианских церквей и общин. Лишь римско-католическая церковь отказалась принципиально участвовать во всех экуменических объединениях. По мысли инициаторов конгресса (упсальский арх. Седерблом), он должен был явиться первым шагом к чаемому соединению церквей. Его темой были выбраны вопросы социального  христианства, потому что на них легче всего было достигнуть единодушия. С тех пор «экуменическое» (объединительное) движение приняло разные формы. За Стокгольмом следовала Лозанна (1927) с ее догматической темой. Существуют всемирные объединения посвященные миссионерской работе, делу, примирения народов, юношеские христианские организации и проч. Но социальная тема Стокгольма приобрела самостоятельное значение. Из средства для объединения церквей она сделалась формой социального  служения Церкви. Со времени Стокгольма политическое и экономическое положение все обострялось. Глубокий хозяйственный кризис, тоталитарная революция в Германии, возрастающая угроза войны – поставили Европу на край гибели. В ряде стран демократические политики делали и делают судорожные усилия предотвратить катастрофу. Не редко эти политики (Рузвельта, ван-Зеланд) вдохновляются христианскими идеалами. Часто повторяют, что в основе всех современных кризисов лежит кризис сознания, кризис религиозный. Европа и мир гибнуть жертвой дезинтеграции, в результате распада христианской культуры. Но знают ли сами христиане, как спасти эту культуру, чем заклясть надвигающийся хаос?

Опасность, подстерегавшая Стокгольм, как и все подобные съезды – универсальные и стремящиеся к единогласию – заключалась в бессодержательности и формальности. Казалось бы, как иначе, чем условной формулой, покрыть реально существующий противоречия взглядов? Но можно с уверенностью сказать, что в Стокгольме эта опасность была отведена. С одной стороны, конгресс быль тщательно подготовлен. Многолет в Женеве работало «исследовательское бюро» при движении «Дело и жизнь», издавшее целый ряд подготовительных трудов, собиравшее из года в год небольшие конференции христианских ученых по социальным вопросам. Стокгольм получил достаточно материалов для своей работы. Но что, пожалуй, еще важнее: всемирная история последних десяти лет дала слишком хорошую социально-политическую школу, в которой постепенно выкристаллизовалось общественное мнение христианского  мира – по крайней мере, западного, имеющего общий опыт и, до известной степени, общую традицию. В итоге, Оксфорд представлял, действительно, большой шаг вперед сравнительно с Стокгольмом. Он не дал и не мог дать общей программы действий, но в определении общего пути достиг такой конкретности, которая вчера еще казалась недостижимой.

Так, экономическая секция конгресса· не только осудила капитализм с точки зрения морального  духа этой системы иего влияния на человеческую личность (это не ново), но пыталась установить основные черты искомого  социального  строя. Этот строй определяется, как «общество, старающееся преодолеть барьерыклассов». Это преодоление предполагает равенство «возможностей образования, отдыха, гигиены, обстановки, обеспеченности труда». Самое существование классов признано основным злом современного  общества. В этом отличие оксфордских тенденций от традиционного  (напр., томистского) идеала гармонии классов. Вместе с тем это признание того, что составляет самую душу социализма, – это именно, а, разумеется, не «обобществление средств производства». Критерий приемлемого  для христианина общественного  строя – социально-персоналистический: возможность свободного  общения между всеми личностями, входящими в состав данного  общества (предпосылка братства).

Проблема государства составляла главную ось конгресса, официальная тема которого  была формулирована, как «Церковь, народ и государство». Разумеется, эта тема встала во весь рост перед христианским миром с момента возникновения новых тоталитарных государств в Европе. Призрак Германии все время реял над конгрессом, хотя немецкие делегаты отсутствовали: в последний момент правительство отказало им в паспортах. Это обстоятельство, конечно, сгладило остроту дискуссии. Теоретически, вопрос о границах государства решается легко. В оксфордских тезисах ударение одинаково ставится на богоустановленности государства и на границах его власти. Так как не государство, а воля Божия является для христианина высшим критерием справедливости, а государство – лишь «гарант и служитель» справедливости, то оно не является истинным носителем суверенитета. Обязанность христиан по отношению к государству состоит столько же в повиновении законным его требованиям, сколько в критике и сопротивлении его несправедливым притязаниям. Положение Церкви в современном государстве требует, прежде всего, обеспечения ее свободы. Эта свобода не предполагает непременно традиционной демократической формулы: отделения Церкви от государства. Самые формы государственного  строя религиозно не предопределены. Но в понимании свободы Церкви Оксфорд тщательно ограждает от своекорыстного  и слишком исключительного  понимания этой свободы. Свобода – не для одной господствующей церкви, а и для всех религиозных меньшинств. И эта свобода не может ограничиваться чисто религиозной сферой: она предполагает «свободу для всех граждан тех возможностей, которые обеспечивают осуществление» свободы исповедания. Слово «демократия» не произнесено здесь, как раньше не произнесено слово «социализм». Но дано то понимание религиозной свободы, из которой· некогда на Западе впервые выросла христианская демократия.

Государство, связанное справедливостью в своих собственных пределах, остается связанным ею и во вне. Международный порядок должен ограждаться законом. «Безусловный суверенитет нации есть зло». Отсюда необходимость сохранения Лиги наций при всех ее несовершенствах. Огромная роль выпадает на долю воспитания юношества. Здесь именно должно начинаться моральное разоружение народов.

Грозный вопрос о войне, первоначально лишь один из пунктов секции международных отношений, сделался, естественно, самым болевым фокусом конгресса. О войне больше всего спорили, и достигнуть полного  единомыслия не удалось. Отказавшись от механического  подавления меньшинства большинством – в собрании, смысл которого  в организации мнений, а не действий – конгресс тщательно отметил пределы расхождений и отдельных взглядов по вопросу о борьбе с войной. Но и в самом расхождении нельзя не поразиться движению христианской совести, совершенному со времени великой войны.

Прежде всего, полное единодушие в осуждении войны. Никаких оправданий зла, никакой героизации, у нас до сих пор еще популярной. «Война предполагает принудительную вражду, дьявольское надругательство над человеческой личностью и безграничное искажение истины. Война представляет особое выражение власти греха в этом мире, вызов правде Божией, откровенной в Иисусе Христе Распятом. Никакое оправдание войны не смеет скрывать или преуменьшать этого факта». Это было принято единодушно; между консерваторами и революционерами в этом пункте не было разногласий.

Трудности возникают, когда от осуждения войны переходят к конкретной ситуации. Война происходить. Чтоделать христианину, гражданину воюющего  государства? Здесь начинаются расхождения.

Чистые пацифисты отказываются участвовать во всякой войне. Эти «толстовцы», «сектанты», столь презиравшиеся в России за «нечувствие трагизма», в нынешней исторической ситуации оказались в Оксфорде на первом месте – по крайней мере, в теоретическом определении христианского  долга. Другие, «условные», пацифисты участвуют только в «справедливой» войне: войне оборонительной или освободительной. Третьи готовы участвовать в войне всегда, когда государство требует этого от своих граждан. Еще недавно это была позиция едва ли не всех христиан – во всяком случае, церковных. Теперь это лишь одна из возможностей. Замечательно, что и сторонники этого традиционного  поведения признают исключения: для тех случаев, где «существует абсолютная уверенность, что отечество сражается за неправое дело». Некоторые из консерваторов готовы даже признать частичную оправданность подвига непротивленцев, отказывающихся от войны – конечно, ценой личной ответственности: эта жертва может быть «особым призванием от Бота, обращающим внимание на извращенную природу мира,где возможны войны».

Таковы главнейшие из Оксфордских тезисов. Они, бесспорно, свидетельствуют о громадном пути, пройденном христианским сознанием за последние два десятилетия. Окажутся ли эти убеждения действенными в критических испытаниях, это покажет будущее. Хотя церкви и общины, представленный в Оксфорде, не связаны его решениями, но известные морально-религиозные обязательства ложатся на всех его участников. Нам следует особенно взвесить те обязательства, которые падают на нас. Православных делегатов в Оксфорде было всего около 30 человек (из 400). Хотя среди них было несколько первенствующих иерархов поместных церквей, но, конечно, православное представительство было слабым и мало связанным с массой верующего народа. Однако никто из православных делегатов не протестовал против единогласно принимавшихся резолюций. В частности, русская парижская группа активно участвовала в их разработке. Но мы лучше чем кто-либо, знаем, как далеки наши приходы, широкие слои православного  народа от самых проблем Оксфорда и их решений. Социальное начало глубоко укоренено в православии. Но, благодаря несчастной исторической судьбе, православные народы отвыкли от социального  понимания христианства. Религиозный индивидуализм сделался даже традицией последних поколений. Поскольку же социальное насильственно врывается в религиозную жизнь из возмущенного  страстями мира, оно несет с собой непросветленную языческую стихию. Балканские церкви страдают от разъедающего их национализма. Россия, скованная, безмолвствует. Русская же эмиграция, в значительной части своей, пребывает в реакционном ожесточении. Это плохая почва для восприятия социального  Евангелия. Для всех работников его предстоит тяжелая, суровая страда. Некогда в Никеях был провозглашен великий догмат единосущия. Но понадобилось более полувека борьбы, чтобы внедрить его в церковное сознание. Оксфорд не провозглашает новых догматов. Он лишь напоминает о вечных, но делает из них выводы для сегодняшнего дня. Эти выводы для нас непривычны, для многих соблазнительны. Но приятие их является необходимым условием жизненности и силы нашего церковного  возрождения. В сущности, это проверка нашей верности Христу. Все тот же хомяковский вопрос о выборе между двумя образами России: «Востоком Ксеркса иль Христа?».