389. Слово в великий пяток

Изыде же вон Иисус, нося терновен венец и багряну ризу. И глагола им: се человек! (Иоан. XIX. 5).

Евангелие и Церковь провождают ныне нас, христиане, по всему последнему поприщу Великого Страдальца Гефсиманского и Голгофского. Где станем мы, чтобы рассмотреть хотя некую часть таин и чудес, которые целую вечность наполнят удивлением и славою? Если еще непроницаемы для нас глубокие тайны Гефсимании, куда допускаются немногие токмо избранные таинники, уже знающие тайну Фавора, Петр, Иаков и Иоанн, но и их бодрственный дух воспящается немощною плотию, и воздвигаемые к молитвенному созерцанию очи тяготеют невольным сном; если еще неприступны для нас высокие чудеса Голгофы, где также возлюбленный токмо ученик и Божественная Матерь, с немногими подражательницами ее примера, могут стоять непоколебимо на колеблющейся земле, и причащаться в одно время любви и страдания, жизни и смерти страждущего и умирающего Жизнодавца, и где Иисус, простертый между небом, землею и адом, приступен токмо для тех, которых не привлекает земля, не страшит ад и не отражает небо: – станем в средине между оными великими пределами, там, где страждущий Иисус является и указуется всем желающим видеть его: «изыде вон Иисус, нося терновен венец и багряну ризу, и глагола» Пилат народу: «се человек!» Воззрим со вниманием на то, что в сем непостижимом Страдальце может рассматривать каждый, кто не смежит упорно своих очей, – на человека страждущего в Богочеловеке: «се человек!» Воззрим для того, что сей человек должен быть явлен и в каждом из нас: «сие... да мудрствуется в вас, еже и во Христе Иисусе» (Фил. II. 5). Воззрим на Него с верою, да не будем принуждены воззреть на Него с отчаянием: ибо «се грядет со облаки, и узрит Его всяко око, и иже Его прободоша, и плач сотворят о Нем вся колена земная» (Откр. I. 7).

Но, прежде нежели последуем далее за оным знаменательным указанием на «человека» в Иисусе, остановим несколько внимание наше на том, кто, и как находит и дает сие указание.

Лице Иисуса высокое и святое не только по Божеству, но и по человечеству, закрыто было мрачнейшими клеветами, когда Он предстал Пилату. Клеветники хотели указать Пилату в Иисусе, возмутителя общественного покоя, противника власти, похитителя имени Сына Божия, – того, кого ни небо, ни земля не могли бы терпеть между человеками. Но и Пилат не в таком был расположении, которое благоприятствовало бы открытию чистой истины. По-видимому, он ищет ея; ибо вопрошает о ней: «что есть истина» (Иоан. XVIII. 38)? Но или нетерпеливость, или легкомыслие представляют ему вопрос о истине праздным в суде над Истиною, и не позволяют дождаться на оный ответа. Скоро молчание вопрошаемого раздражит гордость судии: «мне ли не глаголеши» (Иоан. XIX. 10)? а угроза доносителей: «аще сего пустиши, неси друг Кесарев» (Иоан. 19:12), отнимет мужество у защитника невинности. Сам Иисус, провидя сие расположение, и не желая расточать сокровищ истины, не удовлетворяет изысканиям Пилата, то пребывая пред ним в молчании, то произнося некие глаголы на том языке таин, которого внешние и слыша не слышат. Однако истинное и существенное во Иисусе с такою силою просиявало сквозь все многоразличные покровы, наипаче во время Его страдания, что и полуомраченное страстями око еще способно было собрать некоторые лучи света: и судия, не имеющий в его пользу ни одного свидетеля, не удовлетворяемый ответами его самого, преклоняемый своими страстями на сторону его врагов, при всем том ощущает присутствие истины, и, объятый ея силою, спешит из дома к народу провозгласить невинность Иисуса. – О, несчастная коловратность! Пилат оставляет Иисуса, дабы открыть самообретшуюся истину другим, и теряет ее даже и для себя; заражается и сам духом злобы и ожесточения, возгосподствовавшим в народе, и возвращается мучить того, которого только теперь объявил ни в чем невиновным: «тогда убо Пилат поят Иисуса, и би Его» (Иоан. XIX. 1). Но конечно умножавшиеся страдания более и более открывали в сем Страдальце чистое и святое; конечно, каждая рана, Ему налагаемая, была новым отверстием света, в нем скрывавшегося: ибо вскоре мучитель его паки делается его защитником; и дабы заградить уста клеветникам, вразумить обманутых клеветниками, переменить мнение почти целого народа, не ищет средств убеждения нигде, кроме самого лица Иисусова. Вновь провозглашает Его невинность, и, когда ожидают доказательства сея невинности, судия только указует на обвиняемого: «се человек!» Се тот, которого ваши лжесвидетели представляют недостойным жить между человеками! Вернейшее о нем свидетельство находится в нем самом. Смотрите и судите! Смотрите, в каком Он состоянии, как взирает Он на врагов своих, как приемлет свои страдания. «Се человек!» Помыслим здесь, христиане, один ли Пилат, язычник и обладаемый страстями судия, мог видеть столько света в лице Иисусовом? – Нет! Нет! Коликократно больший свет, уже просвещенному оку христианскому, должен сиять из человечества Того, «Иже есть сияние славы Бога Отца и образ Ипостаси Его» (Евр. I. 3). Итак, если кто из нас не познает сего света, не последует сему свету, не восприемлет в себя сего света: то сколько бы мы ни уничижали виновных в страдании и смерти Распятого, будет ли нам отраднее в день судный, нежели Пилату и подобным ему?

Теперь оставим языческий суд и мятеж Иудейский и потщимся христианским оком рассмотреть то, что указует язычник, и чего не хотят видеть Иудеи.

«Се человек!» Пилат сказал в сих словах более, нежели сколько сам разумел. Не удивляйтесь. Если и «Саул» некогда был «во пророцех» (1Цар. XIX. 24) и Каиафа, думая сообщить своим соумышленникам тайну нечестия, открыл тайну благочестия, «яко уне есть, да един... умрет... за люди» (Иоан. XVIII. 14), и гибельнейшее дело Иудейского народа было служением святейшему делу спасения человеческого: то Владыка судеб также властен был соделать и то, чтобы судия и осудитель Иисуса был Его проповедником, хотя сам не все уразумел, что проповедал, и что разумел, тому не последовал. Судьбы поставили страждущего Иисуса пред Архиереями, старейшинами и народом, пред Иудеями и язычниками не для того, чтобы умножить преступления, хулы и грехи соблазна; но чтобы показать Иудеям их спасение, и язычникам их чаяние, сколько их взоры то снести могли. Должно было кому-нибудь и проповедать о сем намерении судеб. Но не было тогда ни Иоанна, который бы указал Иисуса, крещаемого кровию, как некогда указал Его, крестившегося водою: «се агнец Божий, вземляй грехи мира» (Иоан. I. 29); ни Петра, который бы исповедал «Христа Сына Бога живого» (Мф. XVI. 16). Итак, слово Божие, не удержимое никакими преградами, или недостатком орудий, как молния сквозь облако, проторглось сквозь омраченную душу и устами человека неправды проповедало человека святыни: «се человек!» Дабы почерпнуть из сего изречения, по-видимому, только земного, скрывающийся в нем свет чистого небесного познания, поучимся, слушатели, ведению человека от мужа, которого в сем наставил сам «человек Христос Иисус» (1Тим. II. 5), показав ему свое Божественное человечество с небеси и собственным словом удостоверив его в истине сего откровения: «Аз есмь Иисус» (Деян. IX. 5). Апостол Павел в целом мире считает только два человека, из коих одного называет первым, а другого вторым и последним. Он говорит: «первый человек от земли перстен; вторый человек Господь с небесе» (1Кор. XV. 47); «бысть первый человек Адам в душу живу, последний Адам в дух животворящ» (1Кор. XV. 45). Все прочие человеки принадлежат к сим двум, как ветви к древу и корню, или, по точному изречению самого второго человека Иисуса Христа, как рождие к виноградной лозе: «Аз есмь лоза, вы же рождие» (Иоан. XV. 5).

Где ныне первый человек? – быв отторгнут от Бога преслушанием заповеди, он исторжен из святыя земли райския, повержен на сию землю пораженную проклятием, где сие славное некогда древо тщетно до бесчисленности умножает листвие и ветви, непрестанно увядающие, и не может произвести никакого плода в жизнь вечную. Все те, которые по происхождению от первого Адама называются «сынами человеческими» (Псал. IV. 3), по истинному достоинству их деяний и самого естества, в Слове Божием именуются «семенем змия» (Быт. III. 15) древнего, прельстившего человеков, «древом злым» (Мф. VII. 17), «при корени коего лежит секира» (Мф. III. 10) осуждения вечного, «плотию», в которой «не... пребывает Дух Божий» (Быт. VI. 3) и «уподобляются скотом несмысленным» (Псал. XLVIII. 13). И где же человек? Веки и тысячелетия произвели ли его? Общества сложили ли его в один состав? Законы начертали ли образ Его? Мудрецы вдунули ли ему душу живу? – Если бы род Адамов мог ощутить себя единым общим ощущением, – оно было бы ощущением беспомощного Иерусалимского расслабленного, и весьма естественно изобразилось бы его же словами: «человека неимам» (Иоан. V. 7)!

Но се пришел, наконец, столь долгое время ожиданный, человек, долженствующий исцелить расслабленного или, лучше сказать, от смерти, которая по тому только могла называться жизнию, что была ощущаема, воздвигнуть к истинной жизни, превышающей чаяния и желания расслабленного. Явился второй человек, Господь с небесе, дабы первого человека, перстного, возвращаемого «в землю, от нея же взят бысть» (Быт. III. 19), возвести на «новый и живый путь» (Деян. II. 28) возвращения к Богу, «вдунувшему в лице его дыхание жизни» (Быт. II. 7). Произрасла Лоза истинная, долженствующая отпадшее рождие соединить с собою, увядшее прозеленить, дивие удобрить, да будет в ней, и «сотворит плод мног» (Иоан. XV. 5). Бысть последний Адам, который един животворящим духом своим силен проникнуть и, проникнув, разрушить царство смерти, основанное на разрушении первого Адама, «возглавить себе всяческая» (Еф. I. 10) и сочетать конец с началом.

Сей небесный и Божественный человек, в высоком имени Единородного Сына Божия и в таинственном имени Богочеловека, представляемый Евангелием нашему верованию и созерцанию, указуется также и в простом имени человека нашему подражанию: «се человек!» и хотя таким образом во всяком состоянии, во всяком действии, во всяком мгновении святейшия жизни Иисусовы мы можем видеть чистейшие образы истинного совершенства человеческого, впрочем судьбы особенно указуют Его в то мгновение, когда Он «изшел» из дома судии к народу, «нося терновен венец и багряну ризу» (Ин. 19:5). Мгновение великое и подлинно требующее особенного указания, дабы оно в сокращенном своем величии не укрылось от нашей непроницательности! Иисус в таком состоянии, в которое приведен волею других; в чуждей одежде; не видно никакого действия Его; не слышно никакого слова Его; Его как бы нет. Что же здесь нам указуется в Нем? – то самое, что Иисус является без воли, без действия, без слова. Сие молчание, которое Он сохраняет между восклицаниями защитника, и между воплями клеветников и хулителей, сей глубокий взор, сквозь смятения человеческие погруженный в судьбы Божии, сии неподвижные члены, так сказать, почивающие в страданиях, – все сие представляет нам образ человека высочайше терпеливого, мужественного, кроткого, смиренного, никакою всеобщею враждою непобедимого в любви, непоколебимого в мире со всеми, человека бесстрастного, чистого, святого, и – чтобы соединить сии черты в одну их объемлющую, – человека всесовершенно преданного Богу.

Сею самою чертою описуется образ «красного добротою паче сынов человеческих» (Псал. XLIV. 3) и во всех Его состояниях. Он сам описует ею и дела свои: «якоже заповеда Мне Отец, тако творю» (Иоан. XIV. 31); и свои глаголы: «яже убо аз глаголю, якоже рече Мне Отец, тако глаголю» (Иоан. XII. 50); и свою волю: «не ищу воли Моея, но воли пославшаго Мя Отца» (Иоан. V. 30). Сею неограниченною преданностью Богу Отцу Иисус подобен сам себе и тогда, когда кровавый пот скрывает большую часть образа Его: «Отче, ...не Моя воля, но Твоя да будет» (Лук. XXII. 42). Она есть последняя живая черта в лице умирающего на кресте Иисуса: «Отче, в руце Твои предаю дух Мой» (Лук. XXIII. 46). И, наконец, сия же черта воссияет и на славном лице Иисуса воскресшего, ибо и тогда, как Ему «дастся... всякая власть на небеси и на земли» (Мф. XXVIII. 18), воспросят ли Его о «временах и летах»? – Он не коснется их, как «положенных во власти Отца» (Деян. I. 7); будет ли Он обещать Святого Духа? – Он повелит ожидать Его как «обетования Отча». (Деян. I. 4).

Се едино из человеческих свойств Иисуса Христа, хотя, впрочем, оно есть и едино из Божественных Его свойств, указуемое ныне нам для подражания: «се человек! сие... да мудрствуется и в нас» (Фил. 2:5). Христиане! Быв ныне призваны Церковью воззреть и мысленным, и вместе чувственным оком на образ Иисуса Христа, в жизни и смерти преданного Богу Отцу своему любовью и послушанием, – воспомянем, что когда и сам Он в сем образе предстал Иудеям, ожесточенные чада гнева не пленились добротою красного паче сынов человеческих, но удаляли от себя образ Его и желали потребить Его. Да внемлем прилежно и нашему, в безобразии первого Адама рожденному, сердцу, каким гласом отзывается оно к образу второго Адама, в который мы должны преобразиться. Но говорит ли оно, что в сем образе есть слишком печальные и страшные черты; что оно желало бы носить токмо приятные и радостные, а распятие воли предоставить Распятому за нас плотию; что из детской преданности Богу должно исключить Богом утвержденные права разума и свободы? – Ведайте, что сии, или подобныя сим, чувствования и желания суть хотя тихие и отдаленные отголоски оного вопля Иерусалимского против Иисуса: «возми, возми, распни Его» (Иоан. XIX. 15), – между подражателями и врагами распятого Иисуса нет среднего состояния: «иже несть со мною», говорит Он, «на мя есть» (Мф. XII. 30). Должно взять один из двух жребиев непременно: или жребий Распятого, или жребий распинателей. Сам Распятый, нашего ради спасения, благодатию своею да дарует всем нам верою «разумети Его, и силу воскресения Его и сообщение страстей Его», подражанием, «сообразуяся смерти Его» (Фил. III. 10), во умерщвлении воли своея и самопредании в волю Божию, да тако и мы «достигнем в воскресение мертвых» (Фил. 3:11). Аминь.