О Филарете, митрополите Московском, моя память

Предисловие

Преосвященнейший Епископ Никодим родился в 1803 г., 5 Сентября, в селе Комлеве, Русского Уезда, Московской Губернии, от Дьячка Ивана Ивановича Казанцева. Во святом крещении наречен, был Никита. О своем детстве он, 23 Августа, 1872 года, писал вот что:

«Я был грудной младенец. На господском дворе нашего села была иллюминация. Мать мои (Евдокия), тогда молодая женщина, упросила своего мужа, а моего родителя, дозволить ей сходить посмотреть иллюминацию, прося его остаться дома и ухаживать за мною. Батюшка укачал меня в люльке: я заснул. Тогда и у него открылось желание посмотреть иллюминацию. Он потихоньку собрался и ушел из дома.

«Батюшка не имел осторожности – сперва отыскать матушку, чтоб послать ее домой, и потом уже любоваться иллюминацией: они сошлись случайно. Матушка спросила его обо мне. Батюшка сказал: «Я укачал его; он уснул.» Матушка побежала домой, и нашла меня едва дышащим; я выплакал уже слезы и голос, стонал хрипя и почернел.

«Отселе начались страдания и мои и матери моей: я стонал дни и ночи. У матушки от лишения сна при уходе за мною стало меркнуть зрение.

«Так проведена осень, зима и часть весны 1803–1804 года.

«В мае оба родители мои дали обет сходить пешком в Можайск (25 верст) со мною, и помолиться там пред иконой Святителя Николая, находящеюся в Соборе, обо мне и о себе¹.

По исполнении сего обета я скоро выздоровел, и у матери моей омрачение зрения прошло.

«Вместе с родителями моими верю и исповедую, что cиe чудесное милосердие Божие совершилось над нами молитвами угодника Божия, Николая Чудотворца, по молитвам родителей моих пред святой иконою его, сущею в Можайском Соборе.

«Родитель мой, отпуская меня в школу, когда мне было только семь лет, благословил меня иконой Святителя Николая, хотя не во образ Можайского. Святая икона сия сопутствует мне оттоле и доселе, и я многократно видел и чувствовал покровительство и защиту угодника Божия Николая Чудотворца, что также исповедую крепко и благодарно».

Преосвященный воспитывался сперва в Звенигородском Духовном Училище, потом (с 1818) в Вифанской Семинарии, находящейся в трех с половиною верстах к юго-востоку от Троицкой Сергиевой Лавры. В Московскую Академию² поступил в 1826-м и окончил курс (седьмой) в 1830 году, 5-м Магистром. В 1829 г., 31 Марта, будучи уже старшим Студентом, пострижен был в монашество; 5 июля посвящен в иеродиакона; чрез год рукоположен был Владыкой Филаретом, Митрополитом Московским, во иеромонаха. По окончании курса, в 1830 году, определен был Инспектором в Тульскую Семинарию, вторым Профессором Богословия и обучающим Еврейскому языку. В 1832 г. переведен в Новгородскую Семинарию Инспектором же и Профессором Философии, в Октябре 1833-го возвращен в Тульскую Семинарию, по прежнему. В 1835 году, 17 Апреля, посвящен был во Архимандрита, определен Ректором Вятской Семинарии и Настоятелем Вятского Успенского Трифонова монастыря.

В 1837 году, по предложению Синодального Обер-Прокурора, Графа Н. А. Пратасова, Комиссия Духовных Училищ предписала всем Ректорам (Семинарий) написать свободно, по разумению каждого, Богословский Конспект.

Поданный Конспект от покойного Преосвященного Владыкой Филаретом, Митрополитом Московским³, был одобрен и об составителе его дано было мнение в тогдашнюю Комиссию Духовных училищ, столь для него выгодное и интересное, что он поставлен был выше и бойчее прочих Ректоров того времени. Это было причиною вызова, по Высочайшему повелению, Преосвященного Никодима в Петербург, в распоряжение Г. Обер-Прокурора, для занятия по преобразованию духовного учения и управления. В распоряжениях Г. Обер-Прокурора находился с 15 июня, 1838, по 1-е июля, 1839 года. Оставаясь частью в распоряжениях Г. Обер-Прокурора, Святейшим Синодом определен на чреду священно-служения и проповеди слова Божия, каковую службу продолжал два года. За тем определен был Ректором в Херсонскую Семинарию, что в г. Одессе, и Настоятелем Одесского Успенского монастыря, куда прибыл 5 октября, 1841 г. В 1845 г. перемещен был в Курскую Семинарию, что в Белгороде, Ректором же и Настоятелем Рыльского Николаевского монастыря. В 1850 году переведен также Ректором в Ярославскую Семинарию, с назначением в управление Ростовского Богоявленского Авраамиева монастыря. В конце 1853 г., Указом Свят. Синода, был вторично вызван в С.-Петербург для исправления чреды священно-служения и проповеди слова Божия; в следующем году, 29 января, Св. Синодом избран, и 30-го Высочайше утвержден, во Епископа Чебоксарского, Викария Казанской Епархии. Во Епископа посвящен 14 февраля, того же 1851 года, С.-Петербургским Митрополитом Никанором в со-участии 5-ти Архиереев. В Казань прибыл 21 Марта и водворился в Спасо-Преображенском монастыре, где и прожил почти 7 лет, до 1861 года, при двух Архиепископах Казанских Григории и Афанасии⁴. В 1859 году, по распоряжению Св. Синода, в течении 10-ти месяцев управлял Вятской Епархией, по случаю отбытия в Синод Елпидифора, Епископа Вятского.⁵ Наконец в 1861 году, по Высочайшему повелению на докладe Св. Синода, назначен в новооткрытую Енисейскую Епархию Епископом, с помещением Архиерейской кафедры в г. Красноярск, куда покойный Преосвященный прибыл 5 января, 1862 года. В это жестокое морозами время, ехавши почти всегда день и ночь, Преосвященный получил страшный ревматизм, который мучил его во все остальное время жизни. В 1870 г., согласно прошению, по расстроенному здоровью, Высочайше уволен от управления Епархией, с дозволением поместиться в одном из монастырей Московской Епархии по соглашению с Митрополитом Московским. Таковым монастырем избран Перервинский Николаевский монастырь в окрестностях Москвы, куда Преосвященный прибыл в первых числах Августа, 1870 года, и где жил на покое до самой почти кончины, никуда, кроме Москвы, и то изредка, не выезжая. 19 мая, 1874 года, Преосвященный совершенно неожиданно, по крайней мере без всякого предупреждения, приехал в город Дмитров и хотел было на свободном воздухе, в кругу родных, полечиться⁶. Но водянка, развившаяся до последних пределов, в соединении с болезнью ноги, до того изнурили слабые силы его, что не было никакой возможности поддержать здоровье его. Преосвященный скончался 11-го числа июня, того же года, на глазах и почти на руках родной сестры своей. Отпевание совершено было Епископом Дмитровским, Преосвященным Леонидом, Викарием Московским, 14 числа, в Дмитровском Успенском Соборе, где тело почившего Святителя и погребено, в приделе Св. Митрофана Воронежского⁷.

Сведения из жизни покойного Преосвященного заимствованы мною из его послужного списка и частью из записок, оставшихся после покойного, который начал он в Красноярске, 30 Мая, 1868 года, и окончил в том же году, 6 Октября. Они озаглавлены так: «О Филарете, Митрополите Московском, моя память. Сочинитель передает об нем, по большей части, свои личные воспоминания, а по тому неизбежно касается и своей службы и многообразных отношений своих к другим лицам. Из того, что сообщает он о знаменитом иерархе, иное было записано своевременно, вскоре, т. е., после свиданий со Владыкой, а все остальное писано по памяти, которая не всегда верно передавала вверенное ей в давнопрошедшее время, особливо изустные речи, в свое время не записанным. Не смотря на преданность Филарету, благодетелю своему, он позволяет себе изредка неосторожные отзывы об нем, под предлогом, конечно, беспристрастия и свободы в суждениях. Резко и с нескрываемою досадой пишет он о некоторых других лицах, но исключая высоко стоявших в церковной иерархии, не исключая и бывших товарищей по Академии, что производить прискорбное впечатление. В объяснение этого заметим, что и ему самому другие делали кое-что поперек, и вообще служба Преосвященного была не слишком завидная: дважды он был Инспектором Тульской Семинарии, 20 почти лет служил Ректором в других городах, с 1861 г. управлять отдаленною Енисейской Епархией... Причины не блестящего положения его заключались, надо полагать, в нем самом, в том именно, что, при кажущейся простоте и Ангельской доброте своей, он как-то не сходился, не уживался с людьми, в следствие, должно быть, неосторожности, неподатливости и неустойчивости характера, каковые недостатки и сам Преосвященный признает за собой. Отсюда недовольство собой, особенно при мучительном ревматизме; а избыток собственного неудовольствия разливался на других: этим как бы вымещалось на других чувство скорби и досады на себя. Безотносительно к этому, Записки Преосвященного, написанные мастерским пером, не лишены достоинства и занимательны в высшей степени; наиболее важным мне кажется эпизод с XVII до XXIII главы включительно; а для биографии Митрополита Филарета он заключают, драгоценный и обильный материал, за который нельзя не поблагодарить почтенного сочинителя с пожеланием мира душе его.

Архимандрит Григорий

О Филарете, Митрополите Московском, моя память

I. Прежде нежели поступил Филарет на Московскую кафедру⁸, я, будучи еще отроком, слышал от моего дедушки, Священника в городе Рузе, при Покровской церкви, Бориса Гавриловича, о Филарете следующую речь: «Говорят, будто этот Филарет насквозь видит человека». Я понял тогда это буквально, т. е., подумал, что Филарет видит внутренность человека как в хрустальном стакане воду.

II. Впервые я увидел Филарета в Вифанской Семинарии, в Декабре 1821 года, т. е., в первый год поступления его на Московскую кафедру.

Он был на экзаменах в Академии (в Лавре) и в Вифании (у нас).

Тогда приписывали это неблаговременное посещение Лавры и Вифании его нетерпеливости выказать свою блестящую ученость пред Академией и Семинарией. Ныне я рассуждаю иначе: Филарета влекли в Лавру чувствия благочестия и сладкие воспоминания проведенной здесь всей его юности и первого цвета мужества. Ученое обозрение было только благовидный предлог.

Филарет был истинно благочестивый человек.

Тогда была погода дурная: растаял снег; ездили на колесах. Филарет пренебрег и такой погодою.

Тогда я был в Низшем Отделении Семинарии.

С другими я послушал, приложа ухо, а более насмотрелся в щель сквозь дверь на Филарета, когда он присутствовал на экзамене по Философии в Среднем Отделении.

Профессор, Павел Николаевич Наумов, он же и Инспектор, был ученик Филарета, 1-го курса С.-Петербургской Академии (1809–1814), Кандидат, человек гордый, но мелкого ума, хотя весьма прилежный. Филарет сердился на него⁹.

С Филаретом сидел Дамаскин, Епископ Тульский, проезжавший в это время из Новгорода в Тулу, куда был назначен; он молчал¹⁰.

Я с благоговением рассматривал и, может быть, прикоснулся к теплой рясе Митрополита, лежавшей в передней комнате: покрышка темно-коричневая, а мех либо куний, либо соболий.

Зашел и в Низшее Отделение Филарет. Он дал нам только вопрос:

«Наименуйте из Христианской Истории Государя, которого язычники хвалят, а Христиане бранят».

Разумел – Иулиана Отступника. Кажется, ему ответили.

У него в это время была в руках трость с золотым круглым наглавием. Оно блеснуло мне в глаза: я умилялся.

На память сего я имею похожее наглавие на моей черной трости, сделанное еще в Одессе.

Филарет мне тогда показался столь тощим и истонченным, что я подумал: «Он завтра умрет», и пожалел.

Принимая его благословение, и лобызая его десницу, я находил его руку и тогда меньше моей.

* * *

Преосвященный Евгений Ярославский¹¹ сказал мне Филаретово признание: «Когда я в первый раз вошел в комнаты Митрополита в Лавре Преп. Серия, у меня покатились слезы, горькие, сладкие. За 12 лет пред сим я входил сюда с трепетом, как один из малых подчиненных Митрополиту Платону¹². Мог ли я вообразить, что сам буду на его месте?»

Филарет с Евгением, яко товарищи, были во всегдашнем братстве.

III. Почти каждый год Филарет приезжал в Лавру в половине июня, на экзамены в Академию.

Публичный экзамен был в один день. В это время дозволялось быть в зале экзамена и посторонним.

Я был всегдашний слушатель их с 9 часов утра до 2 и 3, даже иногда до 4 часов пополудни; я стоял в толпе мещан, у печки и дверей, слушая благоговейно происходящее: вопросы Профессоров, ответы Студентов; вопросы Филарета, ответы Студентов и Профессоров.

Вопросы Филарета всегда степенные, интересные, должные, прямо относящиеся к делу.

Довольно было терпения у Владыки выслушивать ответы даже слабые, легкие, боковые; обличения и опровержения его большей частью бесстрастны, всегда основательны, неопровержимы.

После нескольких попыток разрешить вопрос умами Студентов и Профессоров, причем Филарет прибавлениями к возражению увеличивает важность ответа, – наконец покрывает дело сам Владыка, давая на свой вопрос ответ полный, ясный, светлый, ограничительный.

В это время и мой маленький ум видел в Филарете солнце ума, озаряющее всю окрестность. Блестящие ответы Студентов и основательные речи Профессоров при этом светиле кажутся легким мерцанием истины.

Я всегда выстаивал такие экзамены до конца, и иногда едва держусь на ногах от усталости и изнурения, душа же трепещет сладостно, будучи наполнена высокими помышлениями.

* * *

После Академических экзаменов Филарет бывал на экзамене у нас, в Вифании, дня через три, или даже через неделю после Академических.

Экзамен публичный один день и одно заседание.

Из трех часов заседания более двух часов употреблялось на Богословие и вообще на предметы Высшего Отделения; остальной час – для Среднего и Низшего Отделений, по главным предметам.

И здесь Филарет – был Филарет: светило ума; тонкое рассуждение, ясное, блестящее изложение мыслей, огненный взор, чистота: благожелание, добродетель, как будто обоняешь святость Божию в присутствии Филарета.

Не могу похвалить, и всегда жалел я о трусости и переполохе профессии и властей Академических и Семинарских пред лицом великого Филарета.

Они были робки, мизирны, унижительны, едва выговаривали слова, в то время, когда Владыка, как Ангел Божий, хотел мира, сиял благожеланием, любовью, сочувствием, желал радоваться нам и с нами, хотел ободрить и поощрить посильные труды и годные успехи.

Правда, Филарет не любил ни Ректора нашего Вифанского, Никанора¹³, ни Инспектора – Феодотия¹⁴, ни Ректора Академического – Поликарпа¹⁵.

Никанор был почти товарищ Филарета, администратор примерный, житием безукоризненный, служитель ревностный и добросовестный, но наставник слабый. Кажется, Филарет в Никаноре презирал только его слабость ученую, а он думал, что Филарет презирает всего его и всю службу его.

(Никанор сам впоследствии был Митрополитом С.-Петербургским).

Феодотий был умен, но строптив, заносчив и неровен в характере, особенно имел слабость – осмеивать другого. Филарет в нем это ненавидел.

(Феодотий скончался Архиепископом Симбирским).

Поликарп имел слабость нетрезвости. Филарет за это презирал его.

(Поликарп скончался в отставке Архимандритом Новоспасского монастыря в Москве).

Но Филарет не любил слабостей их, а их самих щадил и терпел.

* * *

Расскажу несколько приключений.

Первое. Филарет приехал в Лавру, для Лавры или для Академии, но в средине учебного времени, а не на экзамены.

Побыв дня три в Лавре, он дал знать, что намерен сегодня быть в Вифании, и приказал каждому быть на своем месте и делать свое дело.

Было около 11 часов дня. Приехал Филарет. Прямо в Семинарию. Прямо на класс Высшего Отделения. В это время Церковная История. Преподаватель – Инспектор, Магистр, Иеромонах Иероним.¹⁶

Филарет вошел в залу. Иероним подбежал к нему на благословение, и тотчас, отвернувшись от него, сел в кресла Профессорские.

Ученики стоят за партами. Иероним махнул им рукою и сказал: «Садитесь!» Ученики не смеют. Иероним повторяет: «Садитесь!» Не робейте: это жатель». (Указывая на Филарета, который стоит посреди залы, смотря на сцену). Ученики, однако же, не смеют сесть. Филарет с нежною и мягкою улыбкой, легким наклонением головы, дал понять, что соглашается, чтоб ученики сели. Сели.

Между тем Филарет, не имея места, где бы присесть, отошел к стороне и сел на пустую скамью за пустою партою, молча, ожидая, что будет.

Иероним, сидя важно в креслах, и имея пред собою маленький столик, на коем лежала закрытая книга, заговорил возгласно (не дождавшись приказания):

«Церковная История есть, основанное на твердых свидетельствах, от частных повествований к общим соображениям возведенное и к деятельному наставлению направленное, изложение происхождения на земли Церкви Божией, и перемен в ее внешнем и внутреннем состоянии последовавших, и непрерывная ее под особенным промыслом сохранения, от начала мира до ныне».

Это есть начало введения в Церковную историю, соч. Филарета, книга классическая.¹⁷ Закрытая книга на столике была эта самая История.

Иероним прочитал за тем все сие введение, очень не малое буквально и торжественно. Окончив чтение, он важно встал, помолился Богу и подбежал к Филарету для благословения.

Филарет с улыбкой, смешанною с удовольствием (ибо то была его История) и пренебрежением (ибо это рабство, бессмыслие, лесть и лицедейство), благословил Иеронима, и после прислал ему книжицу с надписью: «3а неробкое преподавание лекции».

(Иеронпм скончался, в сане Архимандрита, в С.-Петербурге, на чреде, в Декабре 1834 года, почти окончив ее).

Второе. Филарет, окончив экзамен в Академии, на известный день дал приказание, чтобы в этот день был экзамен в Вифанской Семинарии, и послал сюда, в роде председателя, Ректора Академии, сказав: «Начинайте экзамен в 9 часов, а я приеду, когда удосужусь».

Экзамен у нас начат был точно в это время (в Высшем Отделении, по Богословии). В 11 часов вестовые дали знать, что Филарет едет.

Наши Власти прекратили экзамен и поспешили на встречу Филарета.

Они прошли довольно далеко, на пр., сажень 30 от залы собрания.

Подъехал Филарет. Служитель отворил дверцы кареты: Власти кланяются, но Филарет сидит в карете, не выходит.

Вышел наконец Филарет. Власти спешат принять благословение. Владыка идет мимо их.

Вошел в залу. Сел. Потом обращается к Властям с такою речью: «3ачем вы выбежали ко мне? Разве я не знаю, что вы заняты делом? Грабить меня хотели, или думали от меня защищаться, как грабителя?

Власти поникли. Владыка гневен и тревожен.

Начал экзамен опять снова. В это время примечательны два приключения, из коих одно близкое ко мне:

1) На кануне этого дня Ректор призывал меня (я тогда был первый), и умолял готовиться к хорошим ответам, и cиe он внушал мне с такою робостью и малодушием, что я уничижил его в душе своей. Между тем зная, что мои товарищи затвердили уроки Богослова очень хорошо, я осмелился о. Ректору выразиться так: «He смущайтесь, о. Ректор: зададим пыли», т. е., будем отвечать отлично.

Что же? Точно ученики отвечали бойко, кроме меня. Я совершенно стал молча. И вот в чем беда. Как первого, меня Филарет и спросил первым. Между тем первый вопрос нами не учен; а отвечать надобно по Латыни. Я стал в тупик.

На этот вопрос надлежало исчислить шесть дней творения мира. (Ректор справедливо выпустил сей вопрос, сказав: «Это вы знаете из Библейской Истории). Мне предстояло две работы: припоминать, что сотворил Бог в каждый день, и переводить это по Латыни.

Я сказал: «Deus creavit bunc mundum sex dierum spatio», и остановился, работая и памятью и умом на дальнейшее.

Филарет, видя, что я замялся, говорит мне: «Quare?» – Он, конечно, хотел освободить меня от конфуза; но вопрос был так тяжел, что я и теперь не скоро бы собрался на него что либо ответить сносное.

Ректор же, стоя около меня, совершенно растерянный и трясущийся, твердит мне на ухо: «Quare? Quare?» – Это меня только смущало и приводило в досаду.

Я сказал что-то, приближаясь к мнению Филарета в его Библейской Истории, а именно, что Бог чрез сие хотел показать свою свободу и всемогущество, а тварям давал испытывать свои силы и совершенство.

Филарет меня посадил, видя, что я смущен, и не могу отвечать далее.

(Прекрасное, тонкое и верное благоразумие!) За тем прочие ученики отвечали уже ученое, и, следовательно, отвечали отлично.

Таким образом, сконфузился только я: так смиряет Бог самонадеянных!

Однако же, для восстановления моей чести, я стал внимательно выслушивать вопросы Филарета, с тем, чтобы дать хоть на один порядочный ответ.

Мне это отчасти удалось.

Филарет спросил: «Были ли рай и ад до пришествия Христова? По притче Христовой о Богатом и Лазаре, которую при том иные толкователи почитают за историю, надобно подумать, что и до Христа были рай и ад, в разделении. Между тем Ветхозаветные праведники, умирая, обыкновенно приговаривали: «Иду во ад»; да и раю быть до искупления, кажется, не можно».

Много было разных речей и ответов. Филарет поддерживал вопрос, обессиливая даваемые ответы, которые давали и сами Власти.

Я, выждав удобное мгновение, встал и сказал: «Может быть, Иисус Христос сказал притчу, или рассказал историю, о Богатом, и Лазаре, по предварению, зная, что, по совершении им искупления, с Богатым и Лазарем будет то, что излагается в притче!»

Филарет сказал: «Ты хорошо отвечаешь». Потом стал искриться своею блестящею, светлою как солнце речью, придерживаясь в сущности того, что я сказал, но взявши дело шире и сжав речь свою на твердейших основаниях.

Я позабыл свой конфуз и свое горе: так и в малом велик Господь!

2) Вифанский монастырь состоит под начальством Наместника Лавры. Тогда был Архимандрит Афанасий Наместником, вовсе неученый человек, но хороший живописец, жизни строго-монашеской¹⁸.

Он стоял было в облачении и со крестом во вратах монастыря, на всякий случай, если бы, на пример, Филарет вздумал, едучи в Семинарию, сперва побывать в монастыре.

Так как Филарет пошел прямо в Семинарию, то о. Наместник, снявши ризы, пошел в Семинарию, и вошел в залу, где уже начался экзамен. Мы тотчас все встали. Встали и Власти. Наместник, сделав шага два от двери, отвесил Филарету глубокий поклон: Филарет молча, левою рукою чрез свое плечо указывал Наместнику место, где сесть.

Наместник либо не разглядел, либо не скоро понял, еще сделал шага два, или три, и опять глубоко поклонился. Филарет опять молча делает движение левою рукою. Догадался Наместник; пошел к месту, и сел, и все сели, и мы сели.

Тогда Филарет начал такую строгую и гневную речь:

«3а чем вы вскочили? Пришел Наместник Лавры: и для него надобно бросить дело, и всем вскочить? – Велик человек Наместник Троицкой Лавры! Мы занимаемся делом: Наместник пусть, если хочет, послушает, взявши себе тихонько место».

«Вот вы хорошо научили учеников своих льстить; а дело делать учите не так усердно».

Наместник, по простоте и полнейшей преданности Филарету до исчезновения, кажется, не оскорбился некрасивой для него речью; но Властям было стыдно, хотя, правду сказать, виноваты только мы, по тому что мы первые встали и заставили собою встать и Властей.

Замечание же Филарета совершенно справедливое и благоразумное. Оно мне служило всегда уроком в жизни и служит. Если я в обществе не первый, то всегда встаю тогда, когда встанет первый. Иначе я приказывал бы первому делать то, что я делаю, и может быть еще не верно.

Филарет, правду сказать, немножко нещадно обращался со Властями, при том публично и в виду нас, мальчиков, но и можно извинить: а) летами его – ему тогда было 44 года (в 1826 году); б) низкою трусостью Властей, ложным подобострастием, хуже рабского; в) слишком грубыми ошибками со стороны их; г) правдою на стороне Филарета; д) его несравненной поверхности над ними умом, знанием и талантами.

* * *

Пребывая около тридцати дней в Лавре, Филарет питал свою душу всем, чем она была занята, а именно: ученостью, святостью, тишиной.

Филарет длил экзамены Академические и томился в них, заседая неподвижно от пяти до семи часов ежедневно, не по тому, что он считал это своим долгом, или же, чтобы похвастаться своим превосходством над ученейшими (как иные укоризненно выговаривали), но по тому, что он наслаждался ученостью, рос с ней, вместе с нами, желал незавидно расточить богатство ума своего и на нас, и от нас получить поощрение к новым расширениям духа и приобретении: таково свойство великих душ. По крайней мере я так думаю.

Сколько велик умом и талантами, столько же предан был Филарет святости. Благоговеинство пред Богом у него было насущной потребностью, господствующею. Преподобного Сергия он величал так искренно, как нежный сын привержен к добрым родителям.

Он чтил его как своего воспитателя, оберегателя, руководителя; он приникал ко всем следам его и учил себя походить на него. И вся святая Лавра, столько храмов, из коих каждый имеет святую историю, даже вся площадь Лавры, ее прах и то, что под ним в пять столетий сокрыто и погребено, его возбуждали к великому благоговению.

В Лавре Филарета я всегда видел восторженно умиленным. Видно было, что он носил рай в душе своей.

Лавра в это время особенно наполнена богомольцами. Это не праздные люди, шатающиеся по бульварам, улицам, площадям, в садах, на рынках, на гульбищах. Самый рассеянный здесь мыслит, самый вольный сжимается, поникает взором, едва смеет дышать.

Благочестивые же свободно изливают свои чувствия благоговеинства, кладут поклоны, обливаются слезами.

Богобоязненному Архипастырю можно ли все сие видеть, и не сочувствовать, или паче не давать высших примеров благочестия своей личностью?

Не смотря на толикие тысячи людей благоговейных, и беспрестанно сменяющихся, Владыка оставался сам при себе, один в изящных палатах Настоятеля: его не тревожил какой-нибудь нахал, пустослов, надменный, неверъ. Здесь их нет. У него бывают здесь только те, кому он cиe дозволит, и тогда, когда назначит. Следовательно, здесь он Царь своего времени.

Утреня протяженная в 4 часа утра, за тем девять литургий в девяти церквах, а там вечерня, и всегда с людьми, наполняющими все храмы до тесноты: вот что видит и слышит Владыка в Лавре.

Стол его здесь бывал удивительно скромный, младенческий: не в постные дни он питался молоком, ягодами, в это время поспевающими, земляникою, черникою, малиною.

Когда и я был в Лавре в это время (с 1826 по 30 годы), или близ нее (1818–26), мне казалось, что во время пребывания здесь Филарета, Лавра была дважды святой, и на самого Филарета смотрел как на святый ум, а не просто на ученого человека.

IV. Во время учения моего в Московской Духовной Академии я два раза был спрошен Филаретом, на экзаменах: а) в 1828 году, при окончании курса в Низшем Отделении; б) в 1830 году, при окончании всего Академического курса.

В оба раза мои ответы были неудачны; но и в оба раза я был пощажен Владыкой, и как-то ускользал от осуждения.

В Низшем Отделении я был спрошен по Философской Истории, о Греческих философах Анаксимандре и Анаксимене, и еще о третьем за ними. Уроки Латинские учены давно, еще в первом году, повторены плохо. К тому я спрошен первый, когда обыкновенно присутствия духа надобно иметь более, нежели в последствии: я вышел пред Филарета, и стал молча. Припоминал, что один философ признавал за начало всех вещей воду, а другой огонь; но который признавал огонь, который воду, и как каждый из них доходил до своего убеждения, я сказать не мог. Произнес только сии первоначальные положения, и замолчал. Бакалавр¹⁹ наводил меня на продолжение речи, но я не в состоянии был продолжать ее.

Филарет вперил в меня взор свой, испытующий, но и милостивый, обратился к Бакалавру, и приказал спросить следующего (нас вызвали вдруг трех); другие отвечали хорошо, и говорили много.

Нас отпустили. Я, возвратился на свое место с грустью. В Высшем Отделении, пред окончанием курса, я был уже монах.

Опять я спрошен был из первых трех, и в трех первый (следовательно, опять мне не было времени припомнить ответь, а иногда и взглянуть в тетрадку).

Шла Нравственная Богословия. Профессор ее, Инспектор и Архимандрит Евлампий (в последствии Архиепископ Тобольский)²⁰. Вопрос дан: «О степенях совершенства нравственных действий Христианских».

Параграф, который мне надобно было прочитать в ответ, изложен периодом относительным – чем более, тем более. Протазис имел, по крайней мери, три члена, столько же и апотазис этого длинного периода. Мало того: каждый протазис и каждый апотазис имел свой текст, как бы в подтверждение свое.

У меня не были выписаны тексты сии (я не считал их нужными): потому я прочитал период без текстов. Но меня беспрестанно останавливал о. Евлампий, требуя произнесения текста на каждый член периода. Когда же я молчал, то Евлампий произносил сии тексты сам; даже сделал мне замечание: «Доказывайте изречениями Священного Писаная ваши рассуждения, дабы иначе не подумали, что вы рассуждаете произвольно, без оснований». В это время Филарет нетерпеливо взглядывал то на меня, то на Евлампия; потом, когда я протащил период, Филарет возбужденно заговорил, обращаясь к Евлампию:

«Священным Писанием надобно доказывать полную истину, а не часть ее. Если скажете: «Чем действие чище по намерению», и за тем тотчас придадите изречение Священного Писаная, вы сделаете глупость; по тому, что будете доказывать слова, а не мысль, которая еще не известна. По сему, вы напрасно сбивали с толку монаха (указывая на меня) и навязывали ему вашу бессмыслицу: он не захотел ее предлагать; он умнее вас».

Таким образом, вместо того, чтобы мне получить посрамление за плохое затверживание уроков, получил горькое наставление мой учитель.

Так как речь эта была не коротка, со стороны Филарета: то он и заставил спрашивать уже другого, возле меня стоявшего (Михаила Россова), а не меня.

Здесь и паки явное покровительство Божие надо мной. Если бы заставили меня читать дальше, я не мог бы, по тому, что почти ни чего не припоминал.

Пока читал другой, Филарет, смотря на меня, тихонько говорил: «Не пугайся, монах! Нам должно бояться Бога, а не людей».

Владыка видел, что я был в испуге, дрожал всем телом, и, конечно, был бледен. Но я дрожал от многих смешанных чувствий: а) Стыдился моей глупости и лености; б) жалел, что подвергнул упрекам за себя о. Евлампия; в) жалел, что пред таким светилом, каков Филарет, я оказался так тусклым.

За тем Владыка стал слушать другого читающего. Михаил Россов читал параграф «О единстве Закона Моисеева и Закона Евангельского».

Владыка дал прочитать параграф (Россов читал хорошо, и приводил все тексты Св. Писания), потом начал опровергать прочитанное.

В параграфе доказывалось единство законов Моисеева и Евангельского единством Законодателя, Сына Божия.

Филарет на это сказал: «Императрица Екатерина написала Соляной Устав и Устав о Губерниях. Следовательно, Соляной Устав и Устав о Губерниях суть один и тот же закон».

В параграфе доказывалось единство законов единством цели.

Филарет отвечал: «Петербургская дорога ведет в Москву, и Дмитровская дорога ведет в Москву же. Следовательно, Петербургская и Дмитровская дороги суть одна дорога».

После того Филарет довольно оскорбительно начал упрекать о. Евлампия в незнании Богословии, в тусклости и путанице мышления, в неумении пользоваться Священным Писанием и извлекать из него твердый истины.

О. Евлампий выслушал сей несладкий урок молча (Филарет и не оставлял места речам его), но с важностью и вовсе не теряя присутствия духа.

(За тем, вечером, старшим Студентам, у него бывшим после ужина, по долгу, о. Евлампий сказал: «Пускай бранят. У них власть. Но напрасно не выслушали нашего оправдания. Может быть и мы что-нибудь сказали бы в защиту свою»).

Всей нам близко самолюбие. Однако я не умею простить о. Евлампию его упорства. Он виноват кругом; оправдаться не можно. А Филарет прав – кроме, может быть, жесткости обличения.

Таким образом, в оба Академические Отделения, я пред Великим Филаретом оказался оконфуженным, тусклым, ленивым и слабым.

А, однако, и тот и другой конфуз был во вторые дни экзамена, а не в первые.

В первые дни, и в Низшем и в Высшем Отделении, по Философии и по Догматической Богословии, я отвечал изрядно, по крайней мере, без замешательств и конфуза.

Однако же, о чем был вопрошен, теперь не помню.

Помню только, что по Богословии, которая читалась на Латинском языке, читая ответ, я позабыл одно слово, глагол, совершенно необходимое, и попросил назвать мне его по Латыни. Моя речь была: «Excidit memoriae meae verbum Latinum ad exprimendum verbum Rossicum... такое-то». Филарет улыбнулся, и назвал Латинское слово (теперь не помню, ни Русского, ни Латинского, слова).

В первый день экзамена в Высшем Отделении мне даже посчастливилось дать ответ на вопрос Митрополита, одобренный.

При чтении параграфа из Догматической Богословии о Божестве Иисуса Христа Филарете спросил:

«Почему Иисус Христос ни однажды не сказал прямо: «Я есмь Бог, Сын Божий, единосущный Отцу и Святому Духу?».

«Почему и Евангелисты, ни один ни однажды, не выразили сей же речи прямо?»

«Если бы сказано было Самим Христом, или Его Евангелистами прямо, что Христос есть Бог Самосущий: то не возможны были бы там ереси, подобный, на пример, Ариевой».

На этот вопрос было несколько ответов, которые, однако же, Филарета не удовлетворяли.

Я встал и сказал:

«Апостол Павел сказал: «Никто же может рещи Господа Иисуса, точию Духом Святым» (1Кор. 12, 3). А Евангелист Иоанн, изъясняя речь Иисуса Христа о воде живой, которая истечет из чрева верующих во Христа, сказал: «Сие рече о Дусе, его же хотяху приимати верующии во имя Его: не у бобе Дух Святый, яко Иисус не у бе прославлен» (Иоан. 7, 39). По сему, если бы Иисус Христос и сказал прямо, что Он Сущий Бог: Его сей речи не могли бы вместить умы человеческие, без содействия Духа Святого, который в это время еще не действовал».

После сего моего ответа Филарет выслушивал и некоторых других речи. Потом наслушавшись, он сказал:

«Монах отвечал хорошо», т. е., я. Я встал и поклонился.

За тем Филарет начал развивать и расширять мою мысль-иль хоть на основании ее, своим, одному ему свойственным, красноречием, и наиболее стоял на следующем:

«Каждая речь, каждое действие, и особенно чудотворения, столь многочисленный, так разнородные, столь внезапны, без приготовление, тоном повелителя, показывали ясно, что Христос есть, в виде человека, превысший естества человеческого. Чистый ум, прямая совесть, доброе сердце, всюду видели в Христе Бога, хотя не умели и не смели сего выразить.

«Арий и ему подобные безответны. Они бесчестно искажали словеса Христовы, чтобы поддержать свое нечестие».

* * *

V. В 1828 году, в Марте месяце, прибыл ко мне в Академию мой зять, Амвросий Васильевич Уваров, бывший Священником в селе Мячково-Луково, Коломенского Уезда. Он приехал ко мне за советом: в том же Уезде, от Мячкова верст 20, открылось Священническое место в селе Бояркино. Амвросий хотел бы переместиться на это место, которое он называл отличным.

Я ему не советовал, говоря: а) Если правда, что Бояркино место отличное, то на него проситься будут многие, достойнее тебя; б) ты только год Священником, и в хорошем селе: Митрополит не уважит твоей просьбы; в) можно опасаться прогневать его своею суетностью, и за тем быть в опасности оставаться под его всегдашним пренебрежением. Амвросий твердил свое и усерднейше просил написать просьбу к Филарету. Я решился.

Наша просьба была не форменная, обычная, а род просительного письма. Я истощал в нем все свои познания, и говорил (от имени Амвросия Священника):

«Правда, я Священник, на хорошем месте: но, Владыка, кто не желает лучшего? И Великий Григорий Богослов погрустил, будучи определен Епископом в Сасимы, глухое и бедное местечко. В Мячкове одни мужики; в Бояркине есть дворяне».

Говорил и еще много, чего не помню.

Подал такую просьбу Амвросий. И что же? Вне всяких чаяний, Владыка отказал тридцати просителям, между коих были и Благочинные, и определил Амвросия!

Так восприимчив был Владыка там, где есть что ни будь особенно живое!

Впрочем, для него осталось, конечно, не известным, кто написал такую просьбу Амвросию; всего вернее, он ее приписывал ему самому. Да и я, я вовсе не известен был Владыке.

* * *

VI. В Феврале 1829 года, будучи Студентом Высшего Отделения Академии, я подал просьбу о поступлении в монашество: 31 Марта, того же года, в пятое воскресение Великого Поста, я пострижен быль в монашество. Митрополит Филарет тогда был в С.-Петербурге, для присутствования в Св. Синоде.

Он прислал мне свой подрясник, немного поношенный, черный, шелковый. Я сохранил этот подрясник доселе, хотя он почти совсем распустился. Примечательно: ниже пояса, в ногах, полы застегиваются особою пуговицею, так что ни в каком случае полы распахнуться не могут на столько, чтоб видно было белье. Какой целомудренный монах был Владыка Филарет!

Подрясник не в обтяжку, как обыкновенно шьют, но столь широкий во всех частях, что после подпоясания делает кругом складки и боры.

Такие гостинцы Филарет шлет всякому монаху-студенту.

По глупости, я позавидовал было, что, на пр., Филарету (в последствии Архиепископу Черниговскому, моему товарищу)²¹. Владыка прислал новый атласный фиолетового цвета подрясник (приложен даже кусок остатка): но в последствии я дорожил даром моим тем более, что он ношен.

* * *

VII. Чрез три месяца по пострижении в монашество, Митрополит Филарет рукоположил меня во Иеродиакона, в Лавре, в Троицком соборе, 5 июля, в день Преподобного Сергия, в 1829 году.

Через год, в 1830 году, лишь по окончании нами Академического курса, Владыка Филарет рукоположил меня и во Иеромонаха, тоже в Лавре и тоже в Троицком соборе, 1 июля, который тогда был день рождения Императрицы Александры Феодоровны.

Тут случилось со мною приключение: после литургии был Царский молебен. Я спрашиваю иеромонаха (Дамаскина), возле которого я стоял в литургию по посвящении в иеромонаха: «Ити ли мне на молебен?» Он сказал: «Иди!» Спрашиваю еще: «Где мне стать?» Ответь: «Становись около меня». Я так и сделал.

Но на этот молебен собрались целые тучи Духовенства: Начальство Духовной Академии и Семинарии, Начальство Лавры, посадское Духовенство, всего, по крайней мере, тридцать Священно-священных; иеромонах Дамаскин, около которого я стоял, был какой-то чиновный в Лавре, и при том принадлежал к первому собору (в Лавре есть и другой собор монахов). По сему, вместе с Дамаскиным, я стал в четвертой, или пятой, паре.²²

Когда мы все выстроились среди собора, Филарет, заметив меня так высоко, послал Протодиакона, сказав ему и указывая на меня: «Поди, поставь молодого иеромонаха на своем месте!» Я слышал это приказание и, не зная, куда ити и где стать, ожидал распоряжение Протодиакон, теснясь позади линии собора ко мне, подошел, и своим ревущим голосом на всю церковь сказал: «Отец молодой иеромонах! Ты стал не на своем месте. Высокопреосвященнейший Митрополит Филарет приказал поставить тебя на своем месте: пожалуйте!» И, схватив меня за ризу у затылка, потащил меня почти волоком (было весьма тесно) к низу, и поставил на последнем месте! Место сие было уже на солее, у царских дверей, и я, опозоренный, стал на виду всего собора!

В этот раз, по милости Божией, чувствуя себя виновным, я не занялся личности своею, даже не проплакал: моя душа исполнена была чувства освящения меня саном Иерея. Между тем я узнал,, что многие из за меня проплакали.

Даже и сам Владыка, как мне после сказывала Боярыня Тучкова²³, весь этот день был смущен и обеспокоен.

Я думаю, Владыка сам увидел, что поступил со мною слишком нещадно, и стыдился себя самого.

Однако сей случай послужил мне уроком на всю мою жизнь, и нередко спасал меня от подобных приключений, кои, к несчастью, в виду моем, не раз совершались над многими.

Так-то надо мною исполнилось Евангельское слово:

«Егда зван будеши ким на брак, не сяди на преднем месте: еда кто честнее тебе будет званных. И пришед иже тебе звавый и оного, речет ти: «Даждь сему место!» «И тогда начнеши со студом последнее место держати.» (Лук. 14, 8, 9)

Между тем сие происшествие не имело никакого влияния на будущую мою судьбу.

* * *

VIII. Я кончил курс Академии в 1830 году, в первом разряде, и был поставлен в списке пятым. Я удостоен был, в числе 12 (или более), звания Магистра.

В сане монашествующих нас было пять:

1)Филарет (2-й Магистр) был оставлен Бакалавром Академии.

2)Никон (старший Кандидат) назначен был Инспектором в Пермскую Семинарию; 3) Поликарп Мильтонов (младший Кандидат) назначен был Инспектором в Иркутскую Семинарию; 4) Иоасаф Шовский (Кандидат, из Священников Тамбовской Епархии) назначен был (чрез полгода) Смотрителем Епифанского Духовного Училища, Тульской Епархии; 5) Я, Никодим, назначался в Тульскую Семинарию. Но Инспектор Академии, Архимандрит Евлампий, воспротивился решительно, сказав: «Никодима следует испытать: можно опасаться за его благоповедение». По тому Конференция назначила меня Профессором Богословия во Владимирскую Семинарию.

Когда подан был сей список размещения Митрополиту, он сказал: «Приличнее Инспектором в Туле быть монаху, нежели светскому». И вычеркнул Ивана Смирнова (4-го Магистра) из Инспектора Тулы, и поставил меня на его место, а Смирнова на мое место – во Владимир.

О. Евлампий либо не осмелился возражать, либо пожалел обо мне.

Не сетую на Евлампия: в его тогдашних понятиях обо мне, я мог ему казаться опасным. В последствии он получил противоположные вразумления: любимые и восхваляемые им монахи и иные были холодны к нему, а один нанес большие досады, а я послужил ему как сын покорный, уже в Архиерейском сане, в Казани, где я был Викарием, а о. Евлампий жил на покое в тамошнем Свияжском монастыре, после Тобольского Архиепископства.

Спасибо и Владыке! Огорчение, мною нанесенное ему 1 июля, он не припомнил, и спокойно воздал мне подобающее.

* * *

IX. В Тульскую Семинарию я прибыл в Сентябре 1830 года.

В этот год впервые появилась холера, великий гнев Божий, прошла по России от Уфы, Оренбурга и Астрахани, насквозь до западных ее пределов.

В Москве она открылась в конце Сентября, а в Туле в начале Декабря.

По малодушию, я весьма боялся умереть от холеры; я стал проситься в Московскую Академию в Бакалавры, веря, что в Лавре Преподобного Сергия буду сохранен (Подлинно, в Лавре не умер ни один человек от холеры).

Я, впрочем, писал об этом только письма, и только к своему товарищу, Бакалавру Филарету. Он мне отвечал: «Я предлагал твое прошение о. Ректору: он назвал тебя сумасшедшим». Я понял. Молился Богу.

Холера поразила двух Профессоров в Туле, Протоиерея Базарова и Священника Зайцевского; заболевали по сту человек в сутки и более.

Но Семинара Бог хранил: не заболел и не умер холерою никто, ни ученик, ни начальник, ни служитель.

Я, однако же, изнуренный душевно и телесно, не имея при том в Семинарии занятий; ибо учение было с Ноября прекращено и ученики разъехались (часть, однако, осталась), успел умолить Преосвященного Дамаскина: «Он меня уволил в Москву на месяц».

25 Декабря, в день Рождества Христова, отслужив литургию, я поехал в Москву.

Холера в Туле с этого времени быстро ослабевала, и к половине января прекратилась. В Москве же к Рождеству сочли город благополучным.

Я не долго побыл в Москве: отправился тотчас к родителям на родину, в село Комлево, Рузского Уезда.

Я рассуждал: «Если и умру, то пусть же это будет в очах моих родителей».

Здесь не было холеры.

Я гостил с месяц. В это время я ездил с матушкою на Бородинские поля (около 30 верст от нас), и тут был обласкан Маргаритою Михайловною Тучковой.

Она матерински вошла во все мое положение, а я, без всяких намерений и расчетов, изъяснил ей мои чувствия, страдания и желания. Игуменья не обещала мне ничего: но я не сомневаюсь, что, по ее ходатайству пред Митрополитом Филаретом, я переведен был из Тульской в Новгородскую Семинарию, в Мае 1832 года, на те же должности Инспектора и Профессора Семинарии.

Бывши в это время дважды в Москве, я не смел явиться к Митрополиту, по тому что отлучку мою почитал одним моим малодушием. Но после я узнал, что Владыка отечески пожалел, что я не был у него, даже обещал мне и помещение в своем доме.

(Сие я узнал от Протоиерея и Ректора Тульского Духовного Училища, Козьмы Максимовича Органова, бывшего вскоре после меня в Москве и у Митрополита).

X. В 20-ти месячное мое первое пребывание в Туле раза два гостила у меня моя матушка, и по матернему чувству вообще, и желая мне послужить при моем хилом здравии.

В это время у родителей моих оставалась на руках последняя дочь их, а моя сестра, Мария, девица совершенных лет.

Я задумал: «Попробую предложить мою сестру Тульскому Семинаристу, с тем, что я возьму на себя перевести его в Московскую Епархию и исходатайствовать ему там священническое место.»

Я предложил это мнение моей матушке: она согласилась с радостью.

Тогда я сказал ей: «Выбирайте любого Богослова, а я постараюсь склонить его на наше предложение».

Матушка выбрала Егора Кирилловича Добронравова, степенного и богобоязненного Семинариста. Я предложил ему наше желание: он согласился с восторгом.

Отбывая из Тулы в Мае 1832 года, когда еще Г. Добронравов не кончил курса, я просил его сдержать данное нам обещана, и прибыть в Москву осенью.

Он точно прибыл. Владыка Филарет милостиво согласился принять его в Московскую Епархию, и дал ему Священническое место, хорошее, на реке Истре, Рождественское.

Не имея случая видеть Владыку в Москве, в проезд мой из Тулы в Новгород, по тому что Владыка еще не возвратился из Петербурга, я просил его о сем нашем деле письменно из Новгорода.

Расскажу подробности:

Устроить все дело у Митрополита решилась матушка, полагая себя столь умною, что надеялась кончить благополучно.

Явилась к Митрополиту. Но у него сотни просителей: она – простая жена причетника. Введена была в приемную залу, на ряду с десятками просителей. Филарет обходит их по порядку, объявляет каждому, что почитает должным сказать.

Подходит к матушке: она падает ему в ноги и заливается слезами.

Филарет. «Что тебе нужно?»

Матушка. – Ваше сиятельство, призрите мою Машеньку!

Филарет. «Кто твоя Машенька?»

Матушка. – Дочь моя.

Филарет. «Ты вдова?»

Матушка. – Нет, у меня жив муж.

Филарет. «Кто он и где?»

Матушка. – Дьячок в селе Комлеве, Рузского Уезда

Филарет. «За чем же не он пришел?»

Матушка. – Призрите. Ваше Сиятельство, мою Машеньку!

Не видя возможности узнать дело, и не желая тратить время. Филарет сказал ей: «Поди к Письмоводителю моему!»

Александр Петрович Святославский, Письмоводитель Владыки, отобрал у матушки нужные сведения и доложил Владыке: «Это, де, мать Никодима, Инспектора Новгородской Семинарии; а просить о дозволении Тульскому Семинаристу перейти в Московскую Епархию и в ней получить Священническое место, с тем, что он вступит в супружество с сестрою Никодима, Марией, а сей Дьячихи дочерью».

Дело было устроено тотчас.

Сей пример есть образец благоразумия, благосердия и благо-попечительности Митрополита Филарета.

Не многие Архиереи столь внимательны к простой и бедной жене причетника, не умеющей при том изъявить и сущность своего прошения.

У доброго Архипастыря какой и Письмоводитель!"

Александр Петрович Святославский, Семинарист Московской Семинарии, хорошо окончивший курс, почти ровесник Филарету, по любви к нему и по доверию Филарета к нему, посвятил ему всю свою жизнь: лет за десять до Филарета он скончался у него на службе и как бы на руках его²⁴.

Александр Петрович знал всю душу Филарета и, конечно, причастен величайшим секретам жизни его. Он умел их хранить в послужил великому Владыке честно, как добрый Христианин.

Не только бедные Дьячихи, какова моя матушка, но и Протоиереи и иереи, Архимандриты и Игумены, а под час и Архиереи, имели в Александре Петровиче благородного, честного и долготерпеливого посредника между ними и Владыкою.

Александр Петрович был нестяжательный. Ему никто не смел принести гостинца, разве малость, на пр., пару нитяных носков (от женского монастыря). Владыка давал ему хорошее жалованье (кажется, тысячу рублей), кроме стола, квартиры, экипажа и прислуги. При том он был и экономом всего, лично относящегося к Митрополиту: его стола, комнат, одежды, экипажей, прислуги и прочее.

Владыка Филарет даже в сем отношении есть примерный, хотя едва ли не беспримерный, Русский Архиерей.

Александр Петрович был холост, так и жизнь свою кончил: конечно, в честь святого Владыки, коему служил.

XI. С 17 по 25 мая, 1832 года, я ждал в Москве приезда Владыки Филарета из Петербурга, чтоб иметь утешение поклониться ему, принять благословение и, может быть, выслушать наставление для будущей моей службы. Я ехал в чужую область, о бок к Петербургу, в Новгородскую Семинарию.

Я, однако же, не дождался. Выехал 25 Мая. И что же? На второй станции, в промежутке, встретил Великого Филарета: Едет в карете, с большими стеклами, в полной форме Митрополита. Я поклонился ему.

Приехавши на станцию, я, как бы сомневающийся, спросил у Станционного Смотрителя: «Кажется, Митрополит Филарет проехал?» Тот, с полуупреком отвечал мне: «Да, проехал Высокопреосвященнейший Филарет, Митрополит Московский и Коломенский, Член Святейшего Синода». И за тем подивился, что я, духовный человек, так сухо назвал Филарета. Но я, конечно, не уступлю никакому Станционному Смотрителю в степени и чистоте чувствий моих к великому Архипастырю. Я спросил сухо по тому, что опасался дерзостей и осмеяния от светского, выразившись тоном того благоговения пред Владыкою, коим я тогда (и всегда) был преисполнен.

Я долго смотрел на карету его, в зад ее, провожая глазами как бы мою радость и счастье, хотя я не знал бы, что ему сказать и о чем просить, если бы он удостоить остановиться и благословить меня.

XII. В Новгородской Семинарии я прожил только 17 месяцев. Приехал 29 мая, 1832 года, в Троицын день, а выехал 29 Октября, 1833 года.

В это время, в Новгородской Семинарии в один раз и в одно время переменились и Ректор и Инспектор: Ректор Илиодор посвящен во Епископа в Курск²⁵, Инспектор Елпидифор определен Ректором Курской Семинарии²⁶.

Эти два лица были глубокие и искрение друзья между собою. Илиодор исходатайствовал своему Инспектору другу Ректорство в Епархии Курской.

Ректором, на место Илиодора, в Новгородскую Семинарию поступил о. Анатолий, Ректор Белгородской (Курской) Семинарии²⁷, Инспектором – я.

Ректор о. Анатолий прибыл в Новгородскую Семинарию пораньше меня, за неделю, или дней за 10.

Я приехал: меня с отверстыми объятиями принял новый Ректор, и провел прямо к себе. У него были гости – все Учители Семинарии (Троицын день – 6 час. вечера), и я тут же познакомлен был со всеми моими сотоварищами.

О. Анатолий Каменец-Подольский. Отец его Малоросс, матерь Молдаванка. Имя его в мире Августин, фамилия Мартынов; по окончании курса он был Священником. Овдовевши, он поступил в Киевскую Д. Академию, и кончил курс Магистром (кажется, 2 курса).

Я не видывал доселе близко Малороссов, и не умел понимать их.

Но мне скоро довелось выносить тяжкие уроки от о. Ректора. Почитая меня себе врагом, ищущим его погубления, с надеждою занять его место, вооружился на меня, не известными дотоле мне, интригами наушничества, коварства и лицедейств. Все это росло и возрастало быстро до того, что дошло дело до бумажных протестов против меня и самых эксцентрических жалоб.

Ректор сперва подал Правлению Семинарии записку с 9-ю пунктами обвинения Инспектора. Потом, когда оставшийся посторонним членом. Эконом, отказался произносить суждение по записке, Ректор обратился с нею к Преосвященному, Викарию Новгородскому, Тимофею²⁸. Когда же Тимофей не принял на себя разбирательства нашего дела, Ректор препроводил сию записку к Преосвященному Смарагду, Викарию С-Петербургскому²⁹, умоляя его спасти и его, Анатолия, и Семинарии от Инспектора, самого испорченного человека.

В это же время о. Анатолий валялся в ногах у меня, прося прощения за нанесенное им мне оскорбление его жалобою на меня в Правление Семинарии и к Викарию Новгородскому.

А я меж тем был тяжко болен. Изнурительный понос угрожал мне близкою кончиною: я готовился в вечность!

Все это было в Октябре и Ноябре 1832 года.

Интриги и нападения Ректора не только не прекращались, но и возрастали; в Преосвященном Тимофее, хотя ясно видевшем в Ректоре беспокойного человека и завистника, а во мне гонимого из зависти, я не находил твердой решительной защиты. Но сему, я решился съездить в Петербург, и там лично, представ пред Митрополита Серафима³⁰, объяснить несносные обиды, мне причиненные от Ректора.

Не скрою, что хотелось видеть и Петербурге, будучи от него так близко (180 верст).

В Святки я выпросил у Преосвященного Тимофея, с согласия Семинарского Правления, отлучиться в С. Петербург.

Пред Митрополита Серафима в С.-Петербурге я предстал 29 Декабря, 1832 года, часов в 9 утра.

Сперва потребовал меня к себе Алексей Иванович Суслов, Письмоводитель Митрополита. После расспросов, откуда я, где учился, где служил, он круто и гордо спрашивал меня: «За чем я приехал в Петербург?» Скрывая досаду, я коротенько сказал, что терплю от Ректора, и желаю представить мои оправдания Владыке. Послушав меня немного и, кажется, не давши мне договорить, он дерзко сказал мне в глаза: «Ты негодный Инспектор!»

Потом пошел доложить обо мне Митрополиту. Меня потребовали в гостиную или в парадную переднюю (а не в залу). Митрополит прохаживается.

По обычаю, я поклонился Митрополиту в ноги, и прошу благословения.

Митрополит. «К чему эти поклоны? Терпеть не могу лести».

Потом стал меня спрашивать: откуда я родом, где учился, где служил?

Дошел наконец до дела.

Митр. «За чем ты приехал?

Я. – Принять благословение от Вашего Высокопреосвященства.

М. «Кто тебя звал?»

Я молчал.

М. «Кто тебя сюда уволил?»

Я. – Преосвященный Викарий, с согласия Правления Семинарии.

М. «Глупо Правление и Архиерей неосторожен. Отпустил молодого монаха болтаться по Петербургу, без всякой нужды. «Хорошо ли ты живешь в Новгороде?»

Я. – Отец Ректор считает меня неспособным, но я, с своей стороны, потребляю все рачение угодить ему и его приказания по возможности исполняю.

М. «Лжешь ты: против него возмущаешь Семинаристов, потворствуешь их шалостям, заступаешься за бездельников, и чрез то отнимаешь руки у Ректора.

«Ты хочешь выслужиться пред Семинаристами, привлечь их к себе и вооружить против Ректора, который стремится к истреблению бездельничества.

«Потачка раждает бесстрашие. А где бесстрашие, там гибель общества.

«Ты хочешь величаться своим милосердием на счет чести Ректора, помрачить его собою с тем, чтоб изринуть его, и занять его место: Кто ты такой? Мальчик, которого никто не знает. А твой Ректор человек уже с заслугами, испытанный. Я его выпросил себе у Курского Архиерея³¹, как милость. А ты кто?

Если я услышу о тебе еще одно нехорошее слово, я тебя сошлю в монастырь, куда не заносил ворон костей, и там брошу на братскую порцию. Да не думай, что когда-нибудь воскреснешь: там и сгниешь».

Потом, дав себе не много отдохнуть, Митрополит продолжал:

М. «Где ты остановился?

Я. – У Инспектора Семинарии (Петерб.).

М. «Как он тебе знаком?»

Я. – Никак.

М. «Почему же ты у него остановился?»

Я. – По сходству нашей службы.

М. «Скоро ли поедешь назад?»

Я. – Как прикажете, Владыка Святый.

М. «Что мне приказывать? Ты не спрашивался у меня приехать сюда.

«Но вот тебе сказка: «Не званого гостя в первый день дарят золотом, во второй серебром, в третий уже оловом. А в четвертый, если он сам не догадается, укажут двери. Ступай!»

Вот речь суровая, безжалостная Митрополита Серафима.

Моя душа оцепенела Собравшись не много с духом, я поехал к Московскому Митрополиту Филарету.

Этот мудрый, сердобольный отец принял меня очень ласково, и тотчас посадил против себя.

Поел немногих слов, Филарет спросил меня: «Каково тебе жить в Новгороде?»

Такой вопрос, после не простывшего еще жара от истязаний Митрополита Серафима, взволновал мое сердце: слезы потекли ручьями. И я не мог выговорить ни слова.

Митрополит: «Ты плачешь? О чем? Что с тобою?»

Но я задыхался в слезах, и не мог выговорить ни единого слова.

Помолчав не много, и дав немного утихнуть волнению, Филарет сказал про себя: «Надобно переменить разговор.»

М. «Бываешь ты у Архимандрита Фотия?»³²

Я. – Бывал.

М. «Часто ли?»

Я. «Бывал всего раз восемь».

М. «Странный человек! Поехал молиться Богу в Воронеж, доехал до Тулы, и воротился назад.

Потом: «Ну, скажи же, о чем ты плачешь?»

Я рассказал коротко поступки со мною Ректора, и то, как меня сейчас тязал Митрополит Серафим.

Филарет пожалел и сказал: «Жаль тебя: но мне не ссориться же за тебя со Владыкой Серафимом. Поди к Степану Дмитриевичу Нечаеву (Обер-Прокурору Св. Синода)³³. Я отвечал на отрез: «Не пойду. Светских я не буду просить за себя».

Филарет улыбнулся, встал и сказал: «Иди, живи с Богом в Новгороде; старайся угождать Ректору, в чем можно, без оскорбления совести. Я не думаю, чтобы он стал продолжать притеснения. Если ж, паче чаяния, он опять станет тебя теснить, ты скажи ему: «Позвольте мне, о. Ректор, для успокоения вас и себя, проситься в другую Семинарию. В прошении я не скажу ничего, о наших неудовольствиях, а буду проситься, чтоб перевели меня в какую-нибудь Семинарию поюжнее Новгородской, для поправления здоровья». Тогда мы дадим тебе другое место. Я не думаю, чтобы Ректор осердился на такую просьбу».

Затем узнавши, что Митрополит Серафим приказал мне скоро выехать из Петербурга, пожалел, что я не могу видеть Петербурга и сказал: «Посмотри, по крайней мере, лучшее!»

Я проехал по Невскому Проспекту, видел Дворец, Сенат; Исаакиевский Собор был разобран. Проехал по Набережной, и еще где-то, не помню.

И так вот на сцене два Митрополита, истязующие одного монаха за одно дело!

Вся честь доброты душевной, вся слава разумного снисхождения, вся честь проницательности и правомерия принадлежит Филарету.

Он быстро понял и обнял все дело: Малоросс, старик, объятый ласками Серафима, встретился с Русским монахом, молодым, но кое-что понимающим, из зависти и досады захотел раздавить его. Филарет почел справедливым и человеколюбивым прикрыть молодого монаха и ободрить.

Напротив Серафим не имеет оправдания. Не узнавши основательно, кто прав и кто виноват в деле столкновения, он бесчеловечно и несправедливо обрушился на слабейшего. К тому столь неумеренные угрозы, почти ребенку, весьма непристойны такой высокой особе.

Видна розница и в Письмоводителях. Филаретов, Александр Петрович – мягкость, человеколюбие, добродетель; Серафимов – наглость, гордость, презорство.

У места сказать: Филарет, по крайней мере для меня, всегда был один: правда и милость!

Серафим, после описанной сцены со мною, чрез шесть с половиною лет, того же маленького Никодима приказывал, в той же Петербургской Лавре, в тех же комнатах, тому же своему Письмоводителю, Алексею Ивановичу, отвезти к Обер-Прокурору в его, Серафимовой, карете! Я ехал в Одессу.

В 1841 же году, на прощании моем, он мне сказал: «Поезжай с Богом! Здесь ты был очень хорош. Да и прежде ты служил в разных местах всегда одобрительно (он заставил меня пересчитать места моей службы). Надеемся, что и в Одессе будешь служить хорошо. Если понадобишься нам здесь, мы тебя оттуда вызовем к себе опять».

Так Филарет не говаривал. Его слова не на воздух, а суть дело, сущее, правда, степенность.

XIII. Митрополит Филарет проезжал³⁴ чрез Новгород трижды: дважды из Москвы в Петербург, в две осени (1832 и 33 г.), и однажды из Петербурга, весною 1833 года.

Ректор мой, о. Анатолий, не видывал Филарета. Ему весьма хотелось видеть его.

Два раза нам не удавалось видеть его. Митрополит обыкновенно останавливался в Кремле, у Викария, который жил в Архиерейских палатах у Софийского собора. Антониев же монастырь (где Семинария за городом) будет более двух верст до Кремля, и больше версты самая дурная загородная дорога.

В первый раз, осенью 1832 года, мы вовсе пропустили его.

Во второй раз, весною 1833 года, хотя спешили опрометью, и имели расставленных сторожей, но увидели Митрополита уже на Волховском мосту, т.е., выехавшим от Викария. Мы поклонились. Владыка улыбнулся. Он перехитрил нас!³⁵

Он обедал за станцию до Новагорода; к Викарию заехал только на то время, пока подадут лошадей, т. е., минут на 10. из сего я осмеливаюсь заключить, что Митрополит нарочно избегал встречи и свидания с Ректором, которое предполагалось, и я не нахожу другой причины, кроме нашей истории с Ректором.

В третий раз, при проезде Митрополита из Москвы в С.-Петербург, Ректор решился непременно видеть Митрополита. Для этого мы целых два дня провели в Консистории, которая под домом Архиерейским.

Митрополит, в Сентябре, приехал к Викарию, в 8 часов вечера. Ректор бросился бегом (взявши теплую рясу на плечо), я за ним. Вошли в дом Архиерея. нас спросили. О нас доложили. Приказано войти.

Лишь отворилась дверь в гостиную, Филарет стоит прямо рясе, только в рясе, с непокрытой головой, с распущенными волосами.

Ректор торопливо пал в ноги (на одно колено по-польски) Митрополиту.

Митрополит. «Что ты? Зачем?»

Ректор. – Поздравить Ваше Высокопреосвященство с благополучным прибытием.

Митрополит. «Что? Говори яснее, не слышу.»

Ректор повторил тоже, но уже так крепко, что вышло весьма безобразно (он при том дрожал).

Митрополит. «Ну, скажи мне, о. Ректор, где ты учился? где служил?» (Это уже сказано мягко).

Ректор сказал кратко: Учился в Киевской Академии; был там же Бакалавром. Потом был Ректором в Белгороде, а оттуда переведен в Новгород.

Митрополит. «Ты писал возражение на ревизию Архимандрита Евлампия, посланного из Московской Академии в Белгородскую (в Курской Епархии) Семинара, для обозрения ее по Высочайшему повелению?»³⁶

Ректор. – Помилуйте, Ваше Святейшество, за что мне писать против него возражения? Отец Евлампий умный, кроткий, снисходительный человек; я им обласкан; я ему признателен: за что я буду на него писать?

Митрополит улыбнулся сардонически, видя полную победу над кознию. Сказал однако: «Кажется, писал ты. Ведь ты в это время был там Ректором?»

Потом, обратясь к Викарию (они уже сидели на софе), Владыка стал говорить: «Заносчивый и беспокойный человек! Ревизор донес, что нашел. Ректор хотел вывернуться. Бесчестил и заподозривал ревизора. Наставил разных крючков, и только себя привел еще в большие подозрения. Мне показывал эти кляузы Преосвященный Владимир (Курский, тогда бывший в Петербурге)³⁷. Я прочитал с презрением к доносчику».

Ректор опять начал клясться и уверять, что он не писал возражений на ревизию: но это лишь увеличивало уверенность в том, что он виновен.

Так Филарет унизил и потоптал Ректора. Он показал о. Анатолию, кто он. Речь о сем прекратилась.

Филарет начал другую речь, за прохладу, и спросил мягко о. Ректора:

«Каких Отцов вы (а не ты) почитаете главными и преимущественно нужными для Богословии?»

Ректор. – Василия Великого, Августина, Оригена.

Митрополит. «Ориген учитель церковный, а не отец: у него есть заблуждения. Августин слишком тонок и изыскан. Его уважают Западные. Нет, мы почитаем столпами Церкви и Вселенскими учителями Василия Великого, Григория Богослова и Иоанна Златоустого.»

Филарет начал характеризовать каждого из сих Отцов удивлялся уму их и благочестию, и указывал, в чем особенно каждый из них послужил для Церкви.

Таким образом, Ректор опять остался пристыженным.

По выходе от Митрополита, он воскликнул жалобно: «Впредь не буду верить чужим речам. Мне в Киевской Академии твердили: «Филарет ставит Оригена выше всех Отпев.» А вышло не так.»

Следовательно, Ректор отвечал не по своему убеждению, а во угождение Митрополита.

После сего Митрополит стад извиняться (нежно с полуулыбкою, и с полуиронией) в том, что не заезжает к нам в Семинарию: а) не всегда я проезжаю около вас благовременно; б) чтоб заехать к вам, надобно свернуть с дороги на версту, в ехать эту версту весьма неустроенною дорогой» (совершенно справедливо!). Потом заговорил: в) И монастырь ваш (Антониев) бедный, худо обстроен, худо поддержан. Семинария ветхая, невзрачная, тесная, сырая.»

Ректор старался защищать и монастырь и Семинарию.

Филарет. «Ты все хвалишь; я тебе не верю. (Это сказано с милою полуиронией). Инспектор! Ты наш. Скажи правду: ведь плохая Семинария?»

Я. Точно тесна. но комнаты сухи.

Ректор. Библиотека у нас богатая.

Филарет. Да, точно богатая.

Ректор. Жаль, что она обобрана в Петербургскую Духовную Академию.

Филарет, переменив мягкий тон в строгий и гневный, сказал:

«Погоди клеветать на других: исправься сам!»

За тем, обратясь к Викарию, начал подробно рассказывать относящуюся к сему предмету историю:

«Новгородская Семинарская Библиотека есть точно богатая, по тому что одна из древнейших, и обогащалась и собиралась нашими великими иерархами.

«Митрополит С.-Петербургский, Гавриил, в конце прошедшего столетия, за что-то прогневался на С.-Петербургскую Семинарию, закрыл ее и сослал в Новгород. Туда же пошла и библиотека³⁸.

«Митрополит Амвросий опять восстановил в С.-Петербурге Семинарию, даже открыл и Академию³⁹. Потребована была из Новгорода обратно С.-Петербургская библиотека.

«Дело это было сделано небрежно. Часть книг Петербургской Семинарии осталась в Новгороде; но и в Петербург попались Новгородские книги. Это от того, что как сдана была библиотека Петербургская в Новгороде, так и приняли обратно, без каталога, без записей, а просто на память.

«Когда я был Ректором С.-Петербургской Академии, я был послан для обревизования Новгородской Семинарии⁴⁰. Обозревая библиотеку, я нашел несколько книг, принадлежащих Петербургской Семинарии: нам то гласила надпись. Кроме сего я увидел в Новгородской библиотеке несколько важных творений в нескольких экземплярах.

«Возвратившись в Петербург, я объяснил все сие Митрополиту Амвросию, и просил дозволения: 1) отобрать из Новгородской библиотеки все те книги, кои по надписям значатся принадлежащими Семинарии; 2) взять несколько из тех важнейших творений для С.-Петербургской Дух. Академии, кои в Новгородской библиотеке не в одном экземпляре.

«Митрополит Амвросий на все cнe согласился.

«Вот что значит мое отобрание Новгородской библиотеки!»

Ректор был снова пристыжен. За тем Филарет встал, и ласково с полуулыбкой, сказал:

«Ну, отцы, прощайте! Вам далеко ехать».

Во время сих разговоров входил Письмоводитель Митрополита, Александр Петрович, и спросил: «Когда прикажете подавать лошадей?» Митрополит отвечал: «В час, т. е., по полуночи, т. е. чрез три, или четыре, часа от того времени, как мы были у него.

А ночь черная, Сентябрьская, сырая.

XIV. После сего события в Новгороде прожил один месяц.

В Октябре 1833 года меня перевели обратно в Тульскую Семинарию, и опять Инспектором же (Занявший же после меня сие место о. Варлаам сделан Ректором сей Семинарии)⁴¹.

Перевод сей я приписываю Митрополиту Филарету, хотя ясно того не знаю.

Мне немножко грустно было и стыдно возвращаться в ту же Семинарию и на ту же должность. Великий Филарет конечно позабыл, что я в Новгороде переведен из Тулы: не о всех же все помнить. Мне же это дало важный урок.

* * *

XV. Во второй раз в Туле я был на должности Инспектора Семинарии не много более 14 месяцев. 1 Декабря, 1833, я приехал в Тулу, а 19 Февраля, 1835, выехал в Вятку на должность Ректора тамошней Семинарии.

В Мае 1834 года Ректор Тульской Семинарии, Архимандрит Варлаам (ныне Архиепископ Тобольский) был переведен в Воронежскую Семинарии. В Тульскую же назначен Ректором о. Никон, Инспектор Пермской Семинарии⁴².

О. Никои приехал в Тулу в конце июня.

В промежуток этого времени, по крайней мере 40 дней, я был и Инспектором и Ректором (в должности) Семинарии.

В сие-то время случилось страшное происшествие: Семинаристы убили женщину.

Дело было так: Один негодный парень из ресторана вошел в поганый дом. Ему нечем было рассчитаться за разврат, которого он здесь искал и, конечно, нашел. С него сняли фуражку. Ученик пришел к своим товарищам и поострил их на защиту себя.

Собрались пять, шесть парней – пошли выручать фуражку. Но там ее не выдают. Началась драка.

В нее вмешался совсем посторонний мещанин, портной, спавший с молодой хозяйкой своею в саду. Семинаристы одолевали. Жена портного, увидевши терзания ее мужа, бросилась в одной рубашке защищать его. Злодей Семинарист ударил ее. Она пала бездыханна!

Драка прекратилась. Ужас объял обе стороны. Полиция перехватала бывших в драке.

Рано утром меня разбудила моя матушка, гостившая у меня. Обливаясь сама слезами, она сказала: «Иди, любезный сын, у дверей твоих тебя ожидают: мужайся, твори молитву!»

Я вышел. Вижу двух солдат с ружьями, и между ними в цепях мальчишка.

Солдаты, узнав во мне Начальника Семинарии, спросили: «Ваш ли этот человек, и так ли его имя, фамилия, как он себя назвал?» Я подтвердил и то и другое. Солдаты мне рассказали, что этот в прошедшую ночь в драке убил женщину. Ученика повели обратно в тюрьму.

Я послал учеников и Профессора дознать елико можно дело, перечислить схваченных Семинаристов. Было взято до десяти; но скоро выпущены до пяти, а прочие задержаны.

Тут я подумал о себе: «Не пропала ли моя служба и моя голова по случаю сего убийства?»

Написал письмо на Бородинские поля к Маргарите Тучковой и умолял ее поискать мне защиты у Митрополита Филарета, который к ней был благосклонен. Она, Игуменья, как женщина и мать, получив мое письмо, написала Митрополиту свое и, вложив в него и мое, послала к нему нарочного, своего дворецкого.

Филарета дворецкий в Москве не нашел. Он был в Лавре. Отправился туда, и там подал письмо.

Филарет написал Игуменьи Тучковой в ответ успокоительное письмо.

Она, Игуменья, прочитав, послала сего же дворецкого в Тулу ко мне с письмом Филарета. (Жаль, я не оставить копии с него).

Митрополит ей пишет: «Тульское дело так важно, что Никодим мал для ответа за него. Может быть что ни будь неприятное скажут Архиерею⁴³.

«У страха глаза велики: пусть не пугается Никодим, а молится Богу.

«Удивительна судьба этого монаха. Из Новгорода отвели его от беды, но надобно было встретить его беде там, где думали спасать его.

(Жалею, что не сохранил подлинных речей Митрополита, пишу по памяти. Но слова почти те же, не только мысли).

Дело в самом деле кончилось, не коснувшись ни меня, ни кого другого, кроме виновных. Даже убийцу как-то оправдали, т. е., не подвергли каре убийцы.

Было ли какое огорчение по сему делу Тульскому Преосвященному, Дамаскину, не знаю.

Но я думаю, что великий Филарет защищал, не только меня, но и Преосвященного, и Семинарию в сем деле: по тому что дело сие без сомнения ведомо было Св. Синоду, который таких событий не оставляет без вразумлений не легких.

* * *

XVI. После описанного в предыдущей статье события, чрез восемь месяцев, в Февраль 1835 года, я назначен Ректором в Вятскую Семинарию.

22 Февраля, в Пятницу 1-й недели Великого Поста, я представился Митрополиту Филарету в Москве, в его Троицком (Сухаревском) подворье.

Владыка (пред литургией, которую он служил) вышел ко мне томный, истощенный постом и молитвою, в залу.

Вот что он мне сказал:

«Ты в самом деле видно слаб, когда при тебе Семинаристы осмелились учинить такое буйство. Не хорошо быть и жестоким: однако Начальнику надобно иметь твердый характер. Поезжай с Богом в Вятку! Не забудь: ты теперь Ректор, т. е., начальник Семинарии, Теперь некому учить тебя, смотреть за тобою. – Архиерей⁴⁴. Но он наблюдатель издалека. Старайся быть образцом подчиненным, и не ошибайся!»

Речь сия и утешила меня, и вразумила.

* * *

XVII. В Вятку я прибыл 9 Марта, 1835 гола, и служил здесь в должности и Ректора Семинарии и Настоятеля Успенского Трифонова монастыря не много более трех лет: 26 Мая, 1838 года, я выехал отсюда в С.-Петербург, по Высочайшему повелению, в распоряжение обер-прокурора Св. Синода, для исполнения некоторых предположений по делам духовно-учебным.

И здесь влияние Митрополита Филарета на судьбу мою и на мою личность велико: но надобно объясниться.

Обер-Прокурор Св. Синода, Граф Николай Александрович Протасов. замыслил преобразовать нашу Духовную ученость. В душе его может быть была некоторая искра чистой ревности и желание Русскому Духовенству добра: но он не умел, а по гордости и не хотел порядочно уразуметь, что есть и чем быть должно Русское Православное Духовенство. Воспитанный иезуитами в Католичестве, он с презрением смотрел на Православие (меня уверял совоспитанник его, что Графе в душе был Католик, а Православным объявлял себя из земных видов).

Преобразование наших школ Протасове замыслил выполнить нашими руками, и начал это дело издалека:

Он предложил Св. Синоду дать предписания всем Ректорам Семинарий⁴⁵, дабы они свободно изложили, как они понимают Богослова, и какие улучшены полагали бы внести в нее, против настоящего ее положения.

Синод согласился. Даны такие предписания всем Ректорам Семинарий в Мае 1837 года. В числе прочих, и я получил таковое предписание.

Нам дано сроку по 1-е января следующего 1838 года.

Написал и я свой Богословский Конспект, и отослал 1-го января.

Прокурор поручил своим чиновникам перечитать все сии Конспекты и отметить из них особенные, выдающееся из числа других.

Мой Конспект найден особенным от всех; он заинтересовал и Директора Дух. Учебного Управления, Александра Ивановича Карасевского, и самого Протасова.

Однако же, Обер-Прокурор, не доверяя своим богословским познаниям, поручил Карасевскому попросить Митрополита Московского прочитать наши Конспекта, и указать наилучший из них, и в особенности просили они сказать мнете Митрополита о моем Конспекте.

Филарет изложил мнение о моем Конспекте на двух, или трех, листах, мнение одобрительное: Филарет поставил мой Конспект выше всех прочих, и в особенности по тому, что «в нем есть зерно мысли» а не простое перечисление заглавий (как у большей части моих собратий).

Получивши совершенно одобрительную аттестацию о моем Конспекте от Митрополита Филарета, Прокурор благонадежен относительно моей благонамеренности и, сверх того, как более других даровитый, а при том молодой (менее трех лет в Ректорстве и на 35 году жизни), я показался для него самым годным к выполнению его предположений о Духовно-Учебных заведениях наших.

Не спрося у Синода, Протасов испросил у Государя Николая Павловича дозволение вызвать меня в Петербург в его, Протасова, распоряжения.

Не только низшее Духовенство, но даже и члены Синода взглянули на меня с невольным вниманием, конечно, скрывая справедливую досаду о самоволии Прокурора Синода.

Из Вятки я выехал 26 Мая. На дороге провел сутки в Костроме, у Ректора Архимандрита Платона (ныне Архиепископа на Дону), принять так себе, но в положении моем ему не можно было быть иным, как токмо почтительным...⁴⁶

В Ярославле тоже был у Ректора, Григория (ныне Епископ Калужский, человек с характером, но в духе Малороссийском)⁴⁷.

Был сутки в Святой Лавре Преподобного Сергия, 5 июня, в Воскресенье, и удостоился слушать здесь литургию в Троицком соборе, у мощей Преподобного Сергия.

Но живые люди меня больше огорчили, особенно Ректор Академии Филарет⁴⁸. Да не вменит им Господь!

В Москву я приехал 7 июня. На другой день был у Митрополита Филарета. Обласкан им. Он даже оставил меня у себя обедать. Говорил одобрительно о моем Конспекте, и вообще о Богословии.

Мне хотелось знать, за чем я еду в Петербургу и что значит, что я передаюсь в распоряжение Прокурора Синода, а не самого Синода? Я не смел спросить прямо: но Владыка ограничился общими речами, кажется а) по тому, что ничего ограничительно не мог сказать, даже и потому, что сам не знал видов Прокурора определенно; б) по тому, что не знал, каким я окажусь на деле, во всяком случае искусительным и скользким, даже не перейду ли я на сторону светских, чтоб, вместе с ними, работать к униженно и порче Духовных Училищ; в) по тому, что надеялся в нужное время давать мне нужные наставления в Петербурге.

Общий тон со мною Филарета в это время был благожелательный, даже уважительный, но без оскорбления высокой важности своего сана и положения предо мною.

Прощаясь, он подарил мне четки, новые, белой кости, с голубою бисерною кисточкою (я доселе сохранил их, и всегда употребляю, как святыню).

* * *

Я приехал в Петербург 15 июня. Дня чрез три представлялся Обер-Прокурору, Графу Николаю Александровичу Протасову.

Вот как это было:

Вхожу в приемную залу. Граф сидит у письменного стола. В руках у него наша церковная книга – Большой Требник. Граф рассеянно перелистывает его.

Граф. «Здравствуйте, отец Архимандрит! Давно ли?»

Я. – Третьего дня, Ваше Сиятельство.

Гр. – «Прошу садиться!»

Указал на кресло против себя, и сам тотчас сел.

Я кланяюсь, но стою.

Гр. «Покорнейше прошу садиться!»

Я опять кланяюсь и стою.

Гр. Вскочил. Взял меня обеими руками и посадил почти насильно.

«Сделайте милость, садитесь!»

Я сел.

(Кресла странные, косые; передняя часть с четверть аршина от пола, а задняя совсем на полу; севши в такие кресла глубоко, надобно опрокинуться назад. Я присел на переднем крае, чуть держался и опасался опрокинуться. Граф забавлялся мною.)

Граф: «Мы вас позвали на работу. Прошу потрудиться. Ваш Конспект отличный. Он доказал, что вы с талантами: нам такие люди нужны. Прошу знать меня, и еще никого. Мы вас успокоим, дадим все. Не боитесь никого: я ваш заступник. Храните в тайне все, что будем поручать вам. Будьте искренны. Говорите со мною смело, о чем буду вас спрашивать. Я сам буду говорить так, как сам разумею.

«Ваш Конспект подвергся пререканиям. Его ужасно разбранил Киевский (Митрополит Филарет)⁴⁹, кажется, из зависти, или по недоразумениям. Московский (Митрополит Филарет), напротив, весьма хвалит. Как бы ни было, мы вас оградим и утешим. Конспект ваш будет напечатан. Вас ожидает Докторство Богословии. Пусть приедет Московский вы тогда с ним посоветуетесь, и кое-что исправите: надобно же потешить и Киевского!

«Об этом подробно расскажет вам Карасевский: спросите его! Я только говорю: не бойтесь никого, ниже ваших Архиереев: знайте меня!

«Мы вам даем хорошую квартиру. Вы тут будете покойны. Вам никто не помешает Я велел осмотреть ее и снабдить приличною мебелью.

(Квартира действительно хороша, в Синодальном подворье, у Семеновских казарм. Здесь в это время имел пребывание Архиепископ Казанский), Владимир, со свитою.)⁵⁰

«Вам Государь приказал выдавать по сто рублей в месяц, кроме ваших доходов, во все время, пока вы будете в Петербурге в моих распоряжениях.

«Прощайте, отец Архимандрит! Вы ко мне будете приходить, когда я назначу. Теперь у нас каникулы. Я живу на даче. Я скажу Александру Ивановичу (Карасевскому), когда вам приходить ко мне.

«Прошу с ним познакомиться: мы будем работать вместе».

В заключение Граф мне подал Конспект Богословии Каменец-Подольского Ректора, Нафанаила (ныне Епископа Архангельского)⁵¹, и сказал: «Прочтите этот Конспект, и скажите ваши о нем мысли. Правду сказать, говорят, да и я, кажется, вижу, что тут учености не много: но он для нас интересен Послушаем, что вы скажете.»

Я вышел от Графа, полный мыслей в дум, крупных, небывалых, озаботивших меня, даже грозящих подавить меня.

Чрез несколько дней я пришел к Графу с Конспектом Нафанаила.

Граф: «Прочитали? Каков Конспект?

Я. – Не бойкий, странный, фальшивый. Лишнего и ненужного много, а дельного мало.

«В Конспекте много речей о церковностях, которые обязаны знать причетники. Они и знают их, без нашего научения; по тому что о них написано в Церковном Уставе.

«Если бы заставить о. Нафанаила написать⁵². Богословию по сему его Конспекту, он постыдился бы показать ее людям. Она не была бы ни для кого наставительна. Все, о чем он говорить, изложено уже в Уставе.

«Богословия такая была бы книжицею в несколько страниц, в роде поминанья. На большую часть его вопросов в Конспекте доводится отвечать одним, двумя, тремя словами, напр., Вопр.: «Когда-надобно зажигать свечи?. Ответ: «При начале богослужения. Вопрос: «Когда класть ладонь в кадило?» Ответ» Пред каждением. «Вопрос: «Когда гасить свечи?» Ответ: По окончании богослужения,» и пр. и пр.

Граф улыбался, и давал мне простор говорить, что хочу. Я говорил много.

Потом завязался разговор о нашем образовали, по-видимому, кстати. а в самом деле он приготовлен был намеренно.

Граф начал: «Слышал я ваши речи, о. Архимандрит. Богословии вашей и не глубокий знаток. Но вот что:

«Вы учились не столько для себя, сколько для нас: вы наши учители в вере.

«Но мы вас не понимаем. Ваша Богословия очень выспрення. Ваши проповеди высоки. Мы вас не понимаем. У вас нет народного языка.

«Вы чуждаетесь церковности. Практическое богослужение вам не известно. Вы почитаете низким для себя знать и изучить его: от того смешите, вступая в священную должность. Не умеете ни петь, ни читать, не знаете Церковного Устава. Вас руководят Дьячки; над вами издеваются начитанные мещане.

«В ваших школах нет специальности. Вы хотите быть и почитаться универсально учеными. Это ошибка. У нас всякий кадет знает марш и ружье; моряк умеет назвать последней гвоздь корабля, знает его место и силу; инженер пересчитает всевозможные ломы, лопаты, крюки, канаты. А вы, духовные, не знаете ваших духовных вещей!

«Вы изобрели для себя какой-то свой язык, подобно медикам, математикам, морякам. Без толкования вас не поймешь. Это тоже не хорошо. Говорите с нами языком, нам понятным, поучайте закону Божию так, чтобы вас понимал с первого раза последний мужик!»

Много было в подобном духе речей. Он при том были только подготовлением к тому, что меня скоро заставать делать.

Мне стали присылать разные проекты, безымянные, в коих осуждалось то, или другое, в наших школах. Не помню содержания их, но помню, что они бранчивы, язвительны, насмешливы, намеренно ложны и часто весьма мелочны (Доказательством тому служат и предыдущие речи Графа).

Грустно мне было после узнать, что некоторые тетради и статьи против наших порядков учения написаны предательски нашими же!

Я позван был опять к Графу. Вот его речи: «Подумайте хорошенько, и мне скажите: что нужно изменить в Семинариях? Как упростить существующие науки? Не нужно ли ввести новые, и какие именно? Не надобно ли иные науки сократить, а другие и вовсе выгнать?

«Помните: Семинария не Академия. Из Академии идут Профессоры: им много знать нужно. Из Семинарий поступают во Священники по селам. Им надобно знать сельский быт и уметь быть полезными крестьянину даже в его делах житейских.

«И так –

«На что такая огромная Богословия сельскому Священнику?

«К чему нужна ему Философия, наука вольномыслия, вздоров, эгоизма, фанфаронства?

«На что ему Тригонометрия, дифференциалы, интегралы?

«Пусть лучше затвердят хорошенько Катехизис, Церковный Устав, Нотное пение. И довольно! Высокие науки пусть останутся в Академиях.

«Прочтите хорошенько Семинарский Устав, и скажите, что вы находите в нем нужным исправить, изменить, отменить, или дополнить».

Я вышел от Графа грустный. Я увидел, что меня хотят сделать орудием унижения и расстройств нашей ученой части, хотят поставить в противоречие и вражду с духовенством, со властями, хотят перестроить мои убеждения, хотят навязать мне их образ мыслей, так легкомысленный, столь нам враждебный.

Подобного рода речи и декламации я выслушивал целый месяц (до 15 июля) и от самого Обер-Прокурора и от его ассистента, Александра Ив. Карасевского. Меня и ласкали, мне грозили, меня вызывали на диспуты.

С грустью я выслушивал крайне неуважительные суждения и о великом Филарете Московском, еще чаще о других Святителях.

Я не имел в Петербурге ни советников, ни наставников: меня чуждались мои собратия, иные из зависти, а большая часть по робости. Даже Члены Синода держали меня в дали и в стороне от себя.

Преосвященный Псковский Нафанаил⁵³, услышав от меня, что мне запрещено сказывать, что я делаю у Обер-Прокурора, сейчас прекратил о сем любопытство, даже просил меня не напоминать ему о сем ни словом.

Я оставался один, сам при себе. К чести Графа скажу. Говоря со мною так решительно и смело, он не препятствовал и мне говорить столько же решительно и смело. Я воспользовался этою снисходительности, и говорил с жаром и увлечением все, что приходило мне на мысль, что я обдумал у себя дома, в защиту нашего учения, наших школ, ваших порядков. Я показывал прочность и ценность наших наук, объяснял, нашу верность духу Православия. Я выражал тяжкие опасения от введения светскостей и современных легкомыслий в наши степенные школы.

Некоторые из сих моих речей записаны мною чрез семь лет. Вот они:

«Всемилостивейший Государь, заботясь о духовенстве так же, как о других состояниях, преобразованиями, какие для нас предначертывает, конечно, желает нас возвысить, а не уронить.

«Но те преобразования, какие Ваше Сиятельство предлагает, в сущности относятся к умалению и обессилению нашего духовного просвещения.

«Правда, Вы предполагаете ввести в Семинарию новые, может быть, полезные науки (Сельское Хозяйство и Медицину), но они поместясь между ныне существующими науками, из коих ни одной нет бесполезной, стеснять их и сократят, от чего произойдет потеря, а не приобретение.

«Вы говорите: «Мы очень учены, нас не понимают не только поселяне, даже и горожане.» Я думаю это есть ирония, под которой разумеют то, что мы сами не умеем растолковать того, что говорим, т. е., сами себя не понимаем.

«Соглашаюсь, есть и между нами педанты, которые громкими фразами сыплют пышный вздор. Таких, однако же, не много. И тут виноваты не науки, а те пустые головы, которые любят свои нелепости, над которыми большинство из нас улыбается, а иногда мы их преследуем.

Я думаю еще, что под сею укоризною скрывается зависть и досада на то, что духовенство ровняет себя в образовании с другими привилегированными сословиями, среди коих есть Кадетские Корпуса, Лицеи, Гимназии, Институты, Университеты.

«От нас требуют, чтобы мы высокие истины Божественного Откровения излагали языком народным. Тут есть тоже либо недоразумение, либо затаенная зависть.

«Правда: Христос излагал истины свои языком совершенно простым, для всякого понятным. Однако же то был язык чистый, отборный, благородный, а не площадной и уродливый, каким пишут иные народные писатели. Примерная проповедь Фон-Визина⁵⁴ признана Митрополитом Платоном поношением и насмешкой над поучением с церковной кафедры.

«И светский разумный писатель избирает для своего сочинения язык благородный, важный, соответствующие предмету. Карамзин написал Историю Государства Российского высоким и отборным языком. Язык политики и законов Российских всегда высок к благороден.»

В этом тоне я говорил много, защищал в частности почти всякую науку, существующую в Семинариях. Особенно ограждал Богословию, и требовал даже расширения.

Я долго препирался и защищал Философа. Говорил:

«Напрасно вы отнимаете у нас Философию. Она у нас смиренна; ибо обуздывается Богословиею. У нас есть надзор: Архиерей, Ректор, Инспектор, экзамены: мы не дозволим Профессору заговариваться. Да и кто наш Профессор Философии? Наш же, из нас, и учился вместе с нами.

«Нам нужна Философия, для раскрытия и укрепления строгости и правильности мышления. для ознакомления себя с истинами естественными, умозрительными и нравственными, на коих святое Откровение зиждет свои небесные истины. Самое Откровение делается сознательным и твердым после правильного разумения истин натуры.

«Боитесь наших вольностей? Но дан ли повод к таким опасениям? Почти сто лет в наших Семинариях преподается полная Философия: наши ученики Философии не запятнали себя никакою вольностью.

«Император Александр Павлович уничтожил в Университетах Философа, опасаясь, конечно, вольностей. Что же вышло? Пустые науки, науки без зерна, сделали пустыми головы студентов: и мы имеем несчастье записать в Историю 14 Декабря, 1825 года!

На этом месте меня прервал Граф, впрочем довольно терпеливый, и возбужденно сказал:

«Оставьте! Не хочу слушать ваших апологий. Философа изгнать из Семинарии! Объявляю волю Императора!

«Ты не знаешь: когда я напомянул Государю, что в духовных Семинарах читают Философию, Государь с гневом и в недоумениях воскликнул: «Как? У духовных есть Философа, эта нечестивая, безбожная, мятежная наука? Изгнать ее!»

«Государь не терпит самого имени Философия.» Тут я замолчал.

* * *

С 15 июля меня посадили сочинять Устав. Я кончил его к 9-му Сентября.

Статьи о науках Семинарских оставлены: я писал только об администрации, учебной, нравственной, экономической.

Написал Устав и Семинарий и Училищ.

Я долго стоял на том, что нового Устава писать не нужно; что существующий Устав признается добрым. Просил дозволить ныне вычислить только то, что я полагал полезным в Уставе изменить, отменить, или чем пополнить. Меня не уважили.

Особенно грустно было выслушивать оскорбительный речи Графа о Митрополите Филарете. Я, однако, почти всегда вступался за него, не по пристрастию, а по тому, что желал выразить мои убеждения.

* * *

XVIII. В конце Сентября 1838 года приехал Митрополит Филарет в С.-Петербург.

Я тотчас явился к нему, и рассказал, что я здесь делал.

Митрополит едва сдерживал гнев и досаду, почитая затем сочинения нового Устава для духовных школ личной себе обидой, по тому что прежние Уставы Академии, Семинарии и Училищ написал он. Сказал:

«С течением времени Устав мог требовать пересмотра. Может быть иное нужно изменить: может быть нечто надобно добавить. Но совсем перестраивать дело, около тридцати лет шедшее порядочно, не было нужды.

«Я написал проект Устава по поручению Митрополита С.-Петербургского Амвросия, который предпринял дело сие не только с ведома, но п по довольном рассуждении о нем в Св. Синоде.

(Владыка предоставил мне дополнить последнюю часть речи, т. е., что и Прокурор и я неблагоразумно и неправильно, не спрося Синода, сами написали новый Устав.)

«Я написал все четыре устава – Академий, Семинарий, Уездных и Приходских Училищ в шесть недель»⁵⁵.

Счастливый человек! Имел поручение законное, от власти законной, и был оставлен собственной свободе и благоразумно, не завися ни от кого, ни от чего.

Напротив, я состоял под властью не церковной, лишен был свободы и нудим был выполнять чужое, мною не одобряемое

Однако Владыка кое-что находил хорошим, на пр., Совет Ученый при Ректоре, промоцию наставников, годичные переводы, семь лет в Семинарии и пять в Училище, и еще что-то.

Скажу: Устав, мною составленный, замер в Синоде. Он, конечно, теперь в Архиве.

Кто и что задержало его в Синоде, осталось для меня доселе не известным.

Сделано значащее преобразование в учебной части: но сие принял на себя сам Синод.

* * *

XIX. Граф Протасов спешил и всячески усиливался перестроить наши учебные заведения на манер светских в том, в чем мог.

Так он ввел разделение ученических комнат, отделив для спальней особые комнаты, в которые ученикам не дозволялось входить с утра, когда встанут, и до вечера, когда будут ложиться спать.

Такое преобразование начато в С.-Петербургской Академии, и с Сентября 1838 года введено, и строго наблюдалось со стороны Прокурора.

Я сказал об этом М. Филарету тотчас по приезде его.

Он удивился, сказав: «Уже ли?» (след., Протасов сделал это, не спрося в Синоде.)

Он удивился, сказав: «Уже ли?» (след., Протасов сделал это, не спрося в Синоде.)

Потом сказал: «Вот как хитер диавол».

«Теперь Студенты будут дураки. У них отняли свободу располагать своим покоем».

Действительно, с сего времени начало вкрадываться и в Академии и в Семинарии наши какое-то вертопрашество.

Хотя, впрочем, тому было много и других причин.

Жаль было смотреть на Студентов Академии. Они были собраны вдвое гуще (ибо половина комнат отделена для спальней). Комнаты их сделаны насквозь проходными, так что они жили как бы на площади.

Привыкши прилечь на постелю в свободные от классов часы, даже, на пример, и для размышления, для чтения книги, для заучения уроков, бедные Студенты собирали табуреты и на них кое-как ложились.

* * *

XX. Из-за меня вошли в размолвку два Митрополита, оба Филарета, Московский и Киевский. Вот случаи:

Священник Красноцветов, отличный Магистр С.-Петербургской Академии⁵⁶, бывший некоторое время в Швейцарии при Анне Федоровне. супруге Великого Князя Константина Павловича, с которой он развелся⁵⁷, при ее церкви Священником, написал там, с Немецкой книги (по подражанию, или с буквальным переводом, не знаю) Библейскую историю для детей.

Две порядочные книги: одна Ветхого, другая Нового Завета.

История расположена уроками, из коих каждый делится на две части: первая – собственно история, вторая – нравоучение.

Возвратившись в Петербург, о. Красноцветов напечатал сию свою историю.

В это время у Императора Николая были дети в отрочестве и первой юности. История понравилась при Дворе.

Об этом узнали в публике. Стали читать и покупали на расхват.

Плюшар-спекулянт книгопродавец, Француз, дал художникам сочинить приличные картинки к каждому уроку, послал в Париж вырезать их на стали, и начал печатать книгу, вкладывая в нее картинки, тысячами экземпляров.

Министр Просвещения⁵⁸ дал строгое предписание преподавать Священную Историю по сей книге.

Книга гремела по всей России и всюду развозилась возами.

Это было в 1837 году. В этот год Филарет Московский оставался в Москве, за болезнью.

В Москве его осаждали вопросами о сей книге, мужчины и женщины.

Вопросы были в таком виде:

«Читали Вы, Преосвященный, новую Священную Историю какого-то Петербургского Священника?

«Ах. Боже мой! Какая божественная книга! Какой милый рассказ, сколько поучений и как он годны, пристойны!

«Впервые мы читаем такую божественную книгу.

«Это сущий подарок детям. Они с жадностью читают ее.

«Да и мы, возрастные, просто в восхищении, наслаждаемся читая ее».

Такие неотступные похвалы, такие настойчивые, столь возбужденные, заставили Филарета прочитать книгу внимательно.

Филарет нашел книгу никуда негодной, в написал на нее рецензию, которую и подал в Синод, предлагая запретить такую книгу.

Рецензия Филарета такова, что ее не только нельзя опровергнуть (она основана на выписках из книги), но и смягчить, или обойти извинениями погрешности: он были слишком безрассудны, блазненны, вредны.

Синод вынужден был объявить запрещение книги, и потребовал отобрать ее и уничтожить.

Россия изумилась. Министр Просвещения (Уваров) пришел в ярость; задумались во Дворце.

Книга была отобрана, и скоро совсем забыта.

Книга истинно ничтожная, безрассудная, а иногда преступная.

Не виню много о. Красноцветова. Он был молод. Европа обратила религию в чувственность и смешала ее с ней. Наш молодой Священник увлекся.

Я видал его в Петербурге (он был при церкви Смоленского кладбища): кроткий и мыслящий.

Подивитесь лучше нашей Русской публике: как она ложно настроена в делах веры и благочестии; как легкомысленна в сих великих предметах; как мало знает дух Православия, как лакома до всякого безумия Европы.

Но эта история произвела другую между нами.

По Уставу Духовной Цензуры, книга, одобренная ею, не может поступить в печать прежде того, как разрешит сие Синод.

Когда в Петербурге бывал Митрополит Московский, Цензура обыкновенно представляла книгу ему и от него получала разрешение.

В 1837 году, когда вышла эта книга, Филарет Московский не был в Петербург.

По тому книга Цензурою подана была Филарету Киевскому, здесь бывшему.

Филарету не читать же такую громаду – рукопись, из коей вышло две книги, чтоб сказать, годится она в печать, или нет. Он спросил Цензора, ее представившего (Архим. Климента:) «Хороша ли книга?» Цензор отвечал: «Хороша».

Филарет разрешил печатать.

Когда Филарет Московский подал свой рапорт в Синод, требуя запрещения книги: Филарет Киевский принял сие за личное себе оскорбление.

Затаив досаду, он ждал случая отмстить.

Этот случай доставил Митрополиту Киевскому Конспект Ректора Вятской Семинарии, Никодима (т.е., мой), весьма восхваленный Митрополитом Московским.

Когда зашла в Синоде обо мне и о моем Конспекте (его хотели напечатать и разослать со Семинариям, в руководство и для образца), Филарет Киевский сказал:

«Я не читал Конспекта Вятского Ректора: дайте мне прочитать».

Ему подали мой Конспект.

Филарет читал его целый месяц, и наделал множество примечаний, которые все составляют охуждение, опровержение, укоризну.

По прочтении он сделал на первом листе его следующую надпись:

«В сочинителе заметны способности, а особенно начитанность новейших, так называемых, Германских Богословов, но недостает в нем зрелости и верности суждения. Конспект его ни для Духовных Семинарий, ни для Духовных Академий. «Филарет, Митрополит Киевский».

За тем Филарет возвратил мой Конспект.

Таким образом, я сделался яблоком раздора между двумя великими Филаретами.

В это же время пробежала странная молва, будто мой Конспект вовсе не принадлежит мне; будто он есть произведение самого Филарета Московского, а я – я только переписчик.

«По тому, де, Филарет Московский, хваля Конспект Вятского Ректора, хвалил себя самого».

«И кто, де, такое Никодим Вятский! Ребенок, семь лет назад кончивший в Академии курс, и ни в Академии, ни в службе, в Семинариях вовсе не известный ни чем особенно.

«А Филарету, де, Московскому, очень желающему блистать Богословию, хотелось выказать себя самого. Для того он и выбрал ничтожного Ректора, но из его Академии и из его Епархии».⁵⁹

Такая молва, конечно дошедшая и до Филарета Киевского, еще более поощрила его расплатиться с Московским похожей монетой.

Когда Филарет Киевский прибыл в Петербург (тоже в конце Сентября, или в Октябре 1838 года), я вместе с другими, был у него на поклоне.

Он занялся мною. Старался казаться осторожным. Говорил со мною вы, а не ты. Спросил меня: «Чей я родом, где учился, давно ли кончил курс, где служил? Потом осторожно спрашивал о том что я делаю?»

Я рассказал ему, что я писал новый Устав для Семинарий и Училищ и уже сдал Обер-Прокурору. (Я мог ему и не говорить сего: но я не хотел показаться ослушником пред таким отцом).

В подробностях Филарет несколько раз меня перерывал вопросами: а) это Вам велел Московский т.е., Филарет); б) Это Вы слышали от Московского? в) Это присоветовал Вам Московский? Об этой Вы спрашивали у Московского?

Грустно мне было видеть столько малодушия в такой высокой особе.

(Филарет Киевский, в речи со мной, Филарета Московского только и называл «Московский», не прибавляя ни одного другого слова. Напротив Филарет Московский, говоря со мною о Киевском. всегда говорил: (Владыка Киевский, Киевский Митрополит, Преосвященный Киевский)».

Так светские не говорят: «Митрополит, Владыка и проч.,» а только: «Киевский, Московский, Петербургский, здешний».

Жалею о смуте. Мой Конспект хорош, и одобрен, как произведение молодого Ректора. Если же это мое творение навязать бы великому Филарету, им его обесчестили бы. Кром многих незрелостей (кои я сам после увидел), есть даже ошибки исторические, гомилетические, герминевтические, археологические, даже догматические. Приписать ли их Великому Филарету?

* * *

Чрез много лет, будучи уже сам в сане Архиерея, я, под формой поздравления на праздники, писал не раз Филарету Киевскому, прося у него прощения себе, изъясняя положение мое, бывшее в Петербурге, и вызывая его самого к правильному воззрению на события. Не знаю, понял ли он? Но я получил несколько ответов от него очень благосклонных и благожелательных.

Так уловляет в сети свои диавол, при нашей малой не осторожности!

XXI. Мой Конспект обещали напечатать, а мне дать Докторство, и даже метили в Ректора С.-Петербургской Академии (см. статью XVII). Но похуление моего Конспекта Митрополитом Киевским попортило все дело.

Филарет Московский придумал, однако же, способ, которым и меня отчасти можно было утешить, и Филарета Киевского не огорчить.

С согласия Графа Протасова, Филарет Московский приказал мне тщательно пересмотреть мой Конспект и сделать из него извлечение, таким образом, чтобы выпустить все те места, над которыми сделано резкое и решительное отрицание Филарета Киевского.

Такое извлечение обещались напечатать.

Филарет Московский, я думаю, не меня только сим хотел утешить, но и принести добрую пользу Семинариям и Богословии, потому что в самом деде Конспект мой во многом полезен.

Владыка Московский столь был милостив и внимателен ко мне и к делу, что решился быть руководителем и цензором моим в сем деле.

Приготовленную мною тетрадь извлечения я представил Владыке; он прочитывал, давал наставления: я переделывал снова.

Труд, однако же, и с моей стороны немалый, и Владыку видимо обременял, при его других высоких занятиях по Синоду и Епархии. Да и я не соблюл осторожности и благоразумия, а именно:

а) Сделал слишком обширное извлечение (листов двадцать); б) многое перестраивал, и часто портил, а не улучшал.

Дело это не получило желанного конца. Затерлось – и кончилось ничем.

Может быть и сам Митрополит Московский находил принятую им меру не безопасною: можно было опасаться из-за меня важной, открытой вражды Митрополита Киевского с Московским.

Между тем Протасов видимо охладел ко мне после того, как увидел во мне упорного защитника прежних порядков и, следовательно, себе не подручного.

Не оправдываю я и себя самого. Кажется, независимо от учености, меня находили легкомысленным, недальновидным, неосторожным, упрямым. Может быть и самая ученость моя, при личных моих объяснениях, показалась не столь блестящей, как она виделась в моем писании – в Конспекте.

Должно сказать и то, что Синод сам восстал против проектов Графа, и ему было уже не до меня; а за тем и Филарету Московскому охорашивать меня было не благовременно.

Я здесь, однако, должен сказать, что Филарет Московский, при чтении извлечений из моего Конспекта (при мне), многократно входивший в рассуждения, где, поминался и Филарет Киевский, никогда не дозволял себе ниже намека похуления Киевскому; Владыка даже мои нескромные речи о Киевском отечески и строго останавливал.

Однажды в подобном случае сказал:

«Что делать? Надобно уважить старшего. Не старику же терпеть от молодого. Еще:

«Киевский Владыка смотрит только на «заглавия в Конспекте и пугается терминов, думая, что хотят оправдывать все грехи и в заблуждения. Нет: их будут опровергать в Конспекте».

Еще:

«Мы с Киевским Владыкою учились по старым книгам: вы, молодые, стали учиться по новым. За что же на вас сердиться?»

* * *

XXII. Я докучал не раз Митрополиту Филарету Московскому своими негодованиями и досадами на то, что у Семинарии отнимают Философа и другие высокие науки сокращают, на пр., Библейскую Церковную Историю, иные бесполезные навязывают, на пр., Сельское Хозяйство, Медицину.

Филарет сказал на это однажды:

«Что же делать? Надобно уступить что-нибудь и им: иначе все отнимут».

Тогда я не умел понять глубины этой короткой речи. В последствии довелось своими очами видеть и своими ушами слышать событие сей пророческой речи.

* * *

XXIII. Дело о науках в Семинарии по новому Уставу перешло в Синод. Митрополит Серафим положился на двух Филаретов, а сии вошли в соглашение и написали то, что в 1840 году напечатано⁶⁰.

Филарет Киевский в последствии был совершенно единомыслен с Московским и мнение последнего почитал законом. Истина воссияла: добродетель отогнала духа вражды⁶¹.

* * *

XXIV. В конце 1838 года, в селе Комлеве, Рузского Уезда, Московской епархии, скончался Священник Владимир Семенович Ушаков, бездетный. Это место моей родины. Здесь мой родитель, Иван Иванович Казанцев, был дьячком.

В это время у батюшки моего жила старшая дочь его, Евдокия, вдова, пономарица. У нее были две дочери, из коих старшая, тоже Евдокия, была невеста.

Я решился исходатайствовать сие священническое место для жениха отроковицы Евдокии. Доложил Владыке Филарету. Он мне сказал: «Давай человека и просьбу!»

Я тотчас написал расторопному моему зятю, Егору Кирилловичу Добронравову (ныне протоиерей в городе Дмитрове), а сей тотчас нашел кроткого и умного Семинариста, Николая Егоровича Озерова. Дело кончилось благополучно. Николай и Евдокия счастливо жили на месте Священника в Комлеве.

Княгиня Анна Александровна Меньшикова, помещица села Комлева, не соглашалась долго (из пустого каприза: она прежде моего к ней письма о сем дала одобрение дьякону). Но Филарет настоял.

Молодые жили счастливо. Моих родителей уважали. Но не долго суждено было им утешаться жизнью. Евдокия скончалась на 7 году брачной жизни (после родов); Николай тосковал, и чрез год и сам скончался.

После них осталось дитя – Александра.

По моей просьбе тот же Егор Кириллович выхлопотал ей помещение в Горихвостовском (кажется) доме,⁶² где отроковица сия выросла в хорошем учении и добром надзоре.

Когда же этой Александре исполнилось 16 лет (кажется в 1857 году), тот же Егор Кириллович выдал ее за хорошего Семинариста, Дмитрия Степановича Воздвиженского, который и до сего времени Священником в селе Георгиевский Погост, Волоколамского Уезда.

Сию маленькую историю я поместил здесь для того, 1) чтоб видеть добродетель и чадолюбие Митрополита Филарета; 2) примером сим доказать, что благоразумное, на добродетелях основанное, патронашество вовсе не есть порок и слабость, а, напротив, дело богоугодное, человеколюбивое, разумное.

* * *

XXV. В Марте 1839 года мне поручено прочитать и дать отзыв о Русской Грамматике, соч. Архимандрита Макария, Ректора С. П Б. Семинарии.

(Он уволен на покой из Тверской Семинарии.)

В это время в Духовных Училищах употреблялась Русская Грамматика Греча.

Карасевский, по тогдашнему, Правитель Дел Комиссии Духовных Училищ⁶³, досадовал на Грамматику Греча за то, что автор ее ценит ее дорого и не продавал права печатать.

На сии речи я присоединял свои, называя сию Грамматику легкомысленной, погрешительной, спутанною (особенно в глаголах).

Карасевский просил меня пересмотреть Грамматику о. Макария, в предположении, нельзя ли ее напечатать и ею заменить Грамматику Греча.

Я узнал, что ее читал Митрополит. Московский Филарет и не одобрил.

Я прочитал сам, и тоже не мог одобрить, даже и по моему суждению.

Тогда Карасевский мне сказал: Не угодно ли мне потрудиться написать Грамматику?

Я взялся с охотою, хотя, впрочем, тоже легкомысленно: я думал написать ее в три месяца, между тем писал с полгода.

По распоряжению Карасевского, мне собрано до 47 Русских Грамматик начиная с Ломоносова, даже старше его, кажется, Смотрицкого⁶⁴.

Но читавши эту кучу книг, я увидел, что Грамматика Ломоносова есть фундамент для всех прочих, и что наибольшая часть Грамматик самые легкомысленные и часто ошибочные.

Написавши Грамматику, я подал Карасевскому и Графу; они передали ее Константину Степановичу Сербиковичу (Управлявший Канцелярией) Обер-Прокурора)⁶⁵. Я имел несколько бесед с этим человеком: бесспорно ученый, учился у иезуитов (сам сказал), коих правила учения не согласны с нашими. Я скоро с ним разошелся. Потребовал от него мою Грамматику.

Митрополит Филарет пожелал видеть мою Грамматику. Читал при мне, замечал. Обещался напечатать для Московских Училищ даже и тогда, если бы светские не согласились напечатать ее для всех наших училищ; впрочем прибавил: «Согласитесь ли, чтоб я отдал вашу Грамматику прочитать и дать мнение одному из Московских. Ректоров Дух. Училищ?» Я охотно согласился.

Митрополит, в 1841 году, уезжая из Петербурга, взял мою Грамматику, и в Москве отдал ее Ректору Донских Училищ Священнику (после Протоиерею) Александру Ефимовичу Нечаеву (мой товарищ, эминент, первый Студент, сын Московского (Феодоро-Стулигского) Священника.

О. Нечаев тяжко окритиковал мою Грамматику, назвав ее заносчивой, мечтательною, и по тому ни к чему негодной.

Митрополит возвратил мне мою Грамматику, уже в Одессу, в 1842 году, при письме, в коем выразил сожаление, что после столь неодобрительной критики, он уже не может приказать напечатать мою Грамматику.

Добрый Владыка принялся было сличать критику с Грамматикою, и сделал несколько отметок, кои все в мою пользу: но увидевши задор критики, беспрестанно возраставший, а при том, конечно, и меня находя не везде правым, оставил не легкий труд чрез две, три, страницы.

Правда, у всякого свой взгляд. Правда, и я осудил Макариеву Грамматику. Но я не мог извинить в Александре Евфимовиче его исступления, его какого-то личного против меня ожесточения, а за тем его самого не легких ошибок.

Во время учения нашего в Академии я всегда уважал в нем юношу регулярного, кроткого, благородного, всегда себе ровного: за что он меня возненавидел?

– Как сын сельского причетника, конечно, я не был так деликатен, как сын столичного Священника: но и я не хотел быть гнусным.

* * *

XXVI. 1 Марта 1839 года именным Указом Государя закрыта Комиссия Духовных Училищ. Дела ее переданы в Синод. Вместе с сим расширены Канцелярии Синода и Обер-Прокурора, сделано Духовно-Учебное Управление и Хозяйственное Управление, в широких размерах, с умножением лиц, кои однако же все светские, с большими окладами, из Духовно-учебных капиталов.

Владыка Филарет, разговаривая о сем со мною, сказал: «Вот ты до чего здесь дожил: при тебе упразднили Комиссию!»

Сказано было мягким тоном, с полуулыбкой: я не понял ее тогда, да и теперь не понимаю ясно. Смешана скорбь с радостью.

В самом деле, в Комиссии заседали и светские: Мещерский, Голицын⁶⁶, Обер-Прокурор: они, конечно, мешали духовным.

Между тем, и сам Великий Филарет еще не мог достаточно сказать, что будет из сего нововведения хорошего, и что не хорошего.

* * *

XXVII. 13 Февраля, 1840 года, во вторник недели о Блудном сыне, я был у Митрополита Филарета. Представление сие мое записано мною современно. Выписываю буквально:

«Пришел я в 10 часу дня. Доложили обо мне: приказано подождать. Я пошел к Александру Петровичу Святославскому (Письмоводителю Владыки). Пробыл минут двадцать. Потребовал Владыка.

Вхожу, кланяюсь; получил благословение. Приказано сесть поближе.

Владыка: «Что ты теперь делаешь?»

Я. – Ничего.

В. «Давно ли без дела?»

Я. – С месяц.

В. «А тогда что делал?»

Я. – Писал предположение о переводе Св. Отцев.

В. «Какие у тебя были главные мысли?»

Я. (Замялся). – Предположено труд перевода разделить по Академиям; печатать уроками, периодически…

В. «Не хорош твой проект. Периодический срочный труд и печатание 1) затруднит Академию, особенно в месяцы экзамена и год выпуска; 2) не удобен по тому, что будет рассекать целость творений Отеческих; 3) не хорошо, что положена плата переводчику за лист. Тут может выйти: для большей платы будут спешить переводить, а о совершенстве перевода не позаботятся.

«Да разве Академии без дела, что ты их потчиваешь такими тягостными трудами?

Если учащих в Академиях обязать строгим предписанием к сим посторонним для них трудам, они будут не хороши в классе: отнимешь у них время. Ты бы Вятскому Ректору (т. е., мне) порекомендовалъ такую работу, (Это было сказано полусерьезно и с полуулыбкою).

«Александр Иванович Карасевсий вздумал управлять нашими духовными делами. Ему, правда, и дано право на это. Да он очень благоразумно делает, что, не зная наших дел, употребляет для сего из наших (т. е., меня). Ему все простительно. Говорит, как разумеет, и как ему представлено (т. е., от меня). Но ты как не рассудил спросить никого, кто постарше тебя, а принялся решать такие, трудные, до всего духовенства относящиеся, задачи одною своею головою?»

Я.–Не смел утруждать, будучи отделен от духовных моим настоящим положением, о чем непрестанно жалею.

Владыка. «Такие извинения никуда не годятся; я их не люблю. Чего тут опасаться беспокоить, где дело идет об общем благе? Хорош ли бы я был, если б, идя ночью, видел человека, упавшего в яму, и прошел мимо его потому, что, не имея возможности вынуть его один, не осмелился обеспокоить близ живущего соседа? Кто тебе отказывал, и кто откажет? Опасаться тутъ нечего: это не тайна. А совет старшего был бы тверд, и тебе полезен, и к делу годен.»

Помолчав не много, Владыка тяжело вздохнул с молитвой: «Утверждение на тя надеющихся, утверди, Господи, Церковь!» Кажется, уже и мы живем в предместьях Вавилона, если не в нем самом. Как мало примечают знамения Всевышнего Промысла, противодействующие и полагаемые во обличение неправодействия! Куда идут? чего хотят? Но жаль, что сокращают!, и отнимают вовсе власть: видно, на то есть воля Божия – за наши грехи. Но жаль, что терпит общее благо. Все только портят, а не усовершают».

Это последние слова Владыки. Туг он обратился ко мне и спросил: За чем я пришел?

Я замялся; по тому что пришел больше послушать его. Однако сказал: «Я желал бы слышать о моей Грамматике».

Владыка. «Ну, виноват. Теперь брани меня ты. Не читал еще твоей Грамматики. Некогда: а то был болен».

Столько записано тогда же.

Прибавляю ныне:

Первое. О Грамматике (см. выше XXV ст.). Второе. О Проект перевода Св. Отцов:

В многократных моих беседах с Карасевским (я был у него в роде его компаньона, послушника, исполнителя его приказами, по распоряжение Графа Протасова), я не раз входил в рассуждения о переводе классической древности – Греческой и Латинской на Русский язык, и удостоверял, что только с того времени, как будет переведена на Русский язык классическая древность, можно ожидать, что в Россию водворится самостоятельное классическое образование. Так было у Англичан, у Французов, у Немцев.

За тем, еще настойчивее я утверждал, что только с того времени, как Русские богословы будут читать Святых Отцов на Русском языке, можно ожидать, что они будут самостоятельные: и зрелые Богословы, и не будут зависеть от Латинских, Немецких, Французских и Английских богословов и богословий.

Карасевский мне предложил изложить сии мои мысли на бумаге.

Я это сделал, и подал ему.

Карасевский видно с сим моим проектом явился к Митрополиту Филарету.

По свойственному мне легкомыслию и торопливости (а может быть меня и торопили), я позабыл (винюсь) с сим проектом сперва явиться к Митрополиту. (Ответ мой Филарету на этот вопрос не искренний, ложный. См. выше.)

Может быть я еще и опасался представить Владыке сей мой проект по тому, что мог ожидать от него неодобрения (как и случилось).

Скажу однако: после сего моего проекта, чрез два года, и в самом деле начали переводить в Московской Академии Григория Богослова, а в Санкт-Петербургской Академии историков – Евсевия, Сократа, Созомена, а потом Иоанна Златоустого.

И из разговора Владыки со мною отчасти видно, что его упреки мне были сущие отеческие. Но на бумаге нельзя изложить той Ангельской кротости и благожеланий Владыки, какие печатались на устах его, во взоре, тоне речи и движениях его в это время. Он бранил меня; но я желал бы чаще слышать такую созидающую, согревающую, радующую брань.

Видно было, что Владыка не шутил тем, что говорил. И увлекаясь сладостью истины, забывал неизмеримость расстояния между ним и его маленьким слушателем: говорил со мною, как человек не много постарше меня.

Конечно, в этот благодатный раз было со мною много и других речей Владыки (он обыкновенно держал меня с час, а иногда и гораздо более); они тогда не записаны, а теперь я уже ничего не помню.

* * *

XXVIII. В 1840 году, в Вознесение Господне, 4 Мая, я напросился служить с Митрополитом Филаретом, в его домовой церкви, на Троицком подворье.

Прихожу в церковь. Вижу другого Архимандрита, тоже готовящегося служить со Владыкой. Это – Архимандрит Макарий, первый и знаменитый Алтайский миссионер⁶⁷.

Служили со Владыкой. (Макарий не дозволял мне стать на второе место, как я хотел, уважая его лета и подвиги; но он решительно отклонил, сказав: «Вы на службе; я сошел с нее.») После служения, по обычаю, пошли ко Владыке на чай.

Полна гостиная господ и почти одни женщины, из коих некоторые очень молоды. Нам с о. Макар1емъ едва достали два последних стула.

Выпивши по чашке чаю, мы с о. Макарием встали, приняли благословение у Владыки, и вышли.

В зале о. Макарий меня остановил и стал спрашивать, кто я, откуда и что здесь делаю. Сказавши в пяти словах отрывисто, я просил о. Макария: выйти из залы и в его келье обещался говорить с ним, сколько он пожелает.

Макарий не послушал, а начал прогуливаться взад и вперед по зале, держа меня за руку и прося рассказать о себе шире и шире.

Я был как на иглах, ежеминутно опасаясь выхода гостей от Владыки. Макарий успокоивал: «Нет; гости просидят долго у Владыки».

Мне совестно было грубо отказывать о. Макарию; я стал с ним прогуливаться по зале.

И что же?

Отворяется гостиная, боярыни выходят, вертясь обычно и нежно кланяясь Владыке; а я закинул обе руки назад и кланялся.

Владыка вышел было в залу за боярынями и милостиво кланялся им, но, увидев нас, он вспыхнул, в глазах блеснула молния; он быстро повернулся назад, и хлопнул за собою дверью так, что зазвенели окна.

Так то полу-юродивый Архимандрит Макарий ввел меня во искушение.

После этого Макария не стал меня удерживать, и мы разошлись каждый в свое место.

Я, однако же, был как-то у о. Макария в его келье (на подворье Владыки). Помню, что разговор был интересный, а о чем, теперь не помню.

Он в это время приехал в Петербург, между прочим, с своим переводом Пророков с Еврейского на Русский. Он просил Св. Синод дозволить напечатать сей его перевод.

Тогда это казалось святотатством. Митрополит Серафим сказал (яко бы) в Синоде о сем переводе Пророков: «В печь этот перевод!»

Ныне он, однако же, напечатан⁶⁸.

* * *

После сей тяжкой сцены, я не счел долго явиться ко Владыке, и взглянуть на его Ангельски-девственный взор и лик. Добрый Владыка видно мне простил: я оправдываться не смел, а он не заводил о сем речи, и паки был милостив ко мне.

* * *

XXIX. В день Святителя Николая, 6 Декабря, 1839 гола, я, как чередной Архимандрит, должен был произнести проповедь там, где главное Архиерейское служение (Император Николай в этот день праздновал свое тезоименитство). Служение было в Морском Никольском Соборе. Служил Митрополит Филарет Московский.

Архимандрит, говорящий проповедь, в этот день не служит; проповедь свою говорить в причастен, в мантии.

Филарет приказал мне говорить проповедь в «Буди имя Господне!»..., и сел в царских вратах, чтоб слышать мою проповедь и видеть самого меня.

Вышло несчастие: проповедь переписана была чужою рукой, а не мною (прежде я всегда сам переписывал); писал подьячий малограмотный; в соборе сущий мрак (в нижнем этаже); я не учу наизусть моих проповедей. Посему довелось взять тетрадь в руки, и, поднеся ее близко к глазам, читать как урок, беспрестанно заботясь лишь о том чтоб не переврать своей речи. Было очень грустно! Это был единственный случай в моей жизни – сказать проповедь при таком великом ценителе нашем.

Филарет, однако же, тщательно выслушал всю мою проповедь; рассказал мне ее содержание. Не похвалил (но без укоризны) мои натуральные доказательства о бессмертии души. (В проповеди церковной это почти излишне, сказал Владыка), А, впрочем, о проповеди отзывался благосклонно. Это было сказано Владыкою не в церкви, а дома, гораздо после.

От обедни Митрополит зашел к местному Протоиерею, Тимофею Феропонтовичу Никольскому (Магистр 1 курса, Спб. Ак. и ученик Филарета)⁶⁹. Здесь побыл для чашки чая только.

Тут, между несколькими светскими, был Горголи, старец глубокий, со многими звездами.

Он недавно расписал (на свой счет, и едва ли не своею рукою) алтарь Николаевский. На стенах окна, на горнем месте, изображены, в колоссальном виде, четыре Евангелиста, с символами – Ангелами. Кажется, одни символы без Евангелистов. У Ев. Марка лев огромный и страшно свирепый.

Филарет сказал: «В духовном мире, у небожителей, нет свирепости. Вы поступили бы лучше, если бы дали Ангелам более мягкий вид». – Горголи выслушал, и смиренно преклонился, в знак согласия и как бы прося извинения.

* * *

XXX. В день Филаретов, 1 Декабря, 1839 года, я навязался служить со Владыкой Московским у него, на подворье.

Филарет сказал спасибо, но сквозь зубы. Тогда я просто по думал, что надоедаю своею навязчивостью. Нет: Владыка и себя и меня ограждал от злоречия и подозрений: тогда твердили, что Никодим сам по себе ребенок, как всякий молодой Ректор; но что его лелеет Филарет по причинам, которые находил в своей черной душ всякий, хватаясь за первое, что попадалось, всегда в укоризну Филарету.

Правда, и Графу Протасову и Карасевскому я всегда величал Филарета, и не дозволял при себе унижать его: но это была только справедливость с моей стороны. И Филарет только ценил то во мне, что есть, и каким ему я казался.

На чай, после обедни, я пошел к эконому подворья (Иннокентий, ныне Архимандрит, Настоятель Андронникова монастыря)⁷⁰.

У Митрополита, в это время, были вельможи в лентах и звездах. Экипажи их запрудили Троицкую улицу и площадь подворья.

(Я был, 8 Ноября, у Митрополита Серафима (день ангела его). Много людей, но только духовные. А светской знати почти никого).

* * *

XXXI. 12 Декабря, 1839 года (день рождения покойного Императора Александра Павловича), мы служили с Митрополитом Филаретом в крепости, в Петропавловском соборе. Владыка простудился.

В соборе, когда придеш служит, 11 градусов тепла, а кончишь служение, будет только 3 градуса. Сверх того, какое-то сильное и пронзающее течение воздуха идет из церкви в алтарь, сквозь царские врата.

Владыке посоветовали какие-то барыни иметь подрясник теплый на пуху: он от того и простудился (сказывали).

Филарет глубоко чтил память великого Александра;⁷¹ ибо, кроме того, что знают многие, он знал то, чего, может быть, и доселе не знают о сем великом Государе.

* * *

XXXII. 19 Декабря, 1839 года, я был у Митрополита Филарета. Между разговорами, он сказал: «и иностранные газеты пугают чем-то враждебным против Веры и Церкви в будущем 1840 году».

Потом пошла речь о лжепророках, о Штилинге⁷².

Жаль, что не записаны были в то время речи Владыки. Они конечно интересны.

Филарет не увлекался сими лжепророками: это я твердо знаю. А, однако, он не был к ним равнодушен, по крайней мере не презирал их.

Здесь припоминаю обстоятельство:

Бородинская Игуменья Мария Тучкова (родом Нарышкина) показывала мне Библию Митрополита Филарета, которую он ей подарил. Библия в осьмушку, стереотипная, Библ. Общества, без цитат внизу. Библия преисполнена замечаний и отметок рукою Филарета, чернилами.

Я помню отметки в Апокалипсисе: над каким-то Ангелом с трубою отмечено на поле: «Г-жа Гион?»⁷³

Стоит поискать эту Библию, и приобрести в общую сокровищницу памяти о великом Филарете.

* * *

XXXIII. 9 января, 1840 года, ко мне приходит старуха, в лохмотьях, полуумная, но дерзкая. Говорит:

«Я девица духовного звания. Из Москвы. Пришла в Петербург пешком. Хочу жаловаться Государю на Митрополита Филарета вот за что: У меня был брат Священник. Он умер, и жена его. После них осталась дочь отроковица. Я ее привела к Митрополиту. Он ее определил в Горихвостовское заведение, и сказал: «Пусть учится твоя племянница в этом заведении, а когда вырастет, дадим жениха». Девочка выучилась, выросла, я привела ее к Филарету, и сказала: «Давай ей жениха, как обещался!» – Филарет сказал: «Это не мое дело. Ищи сама, а я дам место».

За это-то эта полуумная старуха и пришла пешая в морозы, в лохмотьях, жаловаться Государю.

Ко мне же она пришла, кажется, с тем, чтоб я ее наставил, как и где подать просьбу, даже чтоб я написал и просьбу.

Я ее разбранил и грозил, что если она осмелится утруждать Государя просьбою, будет сослана в Сибирь.

Что же она? – Она точно подала просьбу на Филарета.

Скитаясь по Петербургу, голая и голодная, не имея пристанища, она поднята была Полицией окостеневшая у забора. Ее отослали в Обуховскую больницу. Стали лечить. На это время Великий Князь посетил эту больницу. Эта полуумная подала просьбу Наследнику на Филарета, и его спрашивали!

Старуха, пришедши ко мне, заговорила, обливаясь слезами: 3ащити, Архимандрит Никодим, гонимую сироту! Я о тебе слышала, что ты добрый и милостивый человек».

Так невежество ехидно!

Так не даром теряют ум свирепые души!

Так и милости требуют осторожностей!

* * *

XXXIV. 27 Февраля, 1840 г., во вторник 1 недели поста, я был в церкви Московского подворья, чтоб послушать чтение великого канона.

Народу много до сущей давки.

Митрополит Филарет читал канон пред царскими дверями смиренно, как монах пустынный. Читал ясно, но без экспрессии, монотонно, как читал бы простой неученый иеромонах.

Меня это удивило. Сколько я слыхал ученых Настоятелей, обыкновенно читают этот канон с выражением.

Урок нашей суетности!

Филарет ли не умел бы прочитать канон Св. Андрея ораторски?

Не скрою, однако, что легкая декламация, по крайней мере ударения на словах более значащих, будут не лишни, в таком пылающем чувствиями каноне.

* * *

XXXV. 16 Марта, 1840 года, в субботу 3 недели поста я был у Владыки.

Сперва, он довольно защищался предо мною, что не успел еще прочитать моей Русской Грамматики. Так великие люди снисходительны и к малым.

Потом он стал говорить со мною отрывисто: куда-то спешил.

1, О проекте Лексикона Еврейского, придуманном Архимандритом Афанасием, Ректором Рязанской Семинарии (ныне Архиепископ Астраханский)⁷⁴ Владыка сказал: «Странность и щегольство!».

Проект остался без исцеления.

2, О краткой Латинской Грамматике, кем-то сочиненной (не записано) и навязываемой Духовным Училищам:

«Тяжелого не сделаешь легким. Что можно, облегчено: осталось, чего облегчить нельзя».

«От таких легкообучений ныне уже и Германские Доктора наук претыкаются о Грамматику, и не краснеют, пиша по Латыни с ерорами».

3, Владыка подивился Грамматике «Русская для Русских» Г. Полозова:

«Это чепуха, забвение и языка, и Грамматики, и учителя, и слушателей».

* * *

XXXVI. 31 Марта, 1840 года, Воскресение 5 поста.

В это Воскресенье, и в это число я пострижен в монахи, в 1829 году, в Лавре Преп. Сергия.

Я решился служить на Троицком подворье со Владыкой. Спасибо не пренебрег, хотя вышел косой собор.

Как в царствии небесном я был, служа пред лицом такого тихого, благоговейного, умилительного Владыки.

Певчие отличные, разумные, степенные, пели скромно. Пели концерт… «Коснись горам, и воздымятся»… Но не было дикого рева и взрыва.

После литургии приказал Владыка быть у него: две чашки чаю.

Вопрос: «По чему ты служить у меня?»

Ответ: «В сей день и в сие число я пострижен в монаха в Лавре Преп. Сергия».

Опять Владыка извинялся предо мною, что не читал моей Грамматики. Взял ее. Начал читать, делал замечания.

Потом сказал: «Я устал. Дай отдохнуть: прости!»

Так мягко и нежно не говаривал со мною ни один Владыка, даже и по получении мною сана Архиерейского.

* * *

ХХХVII. 29 Марта. 1840 года, в Пятницу вечером, я слушал Всенощное Акафиста на Троицком подворье. Хотелось послушать чтение Акафиста Владыкой.

(Записано тогда же.) Акафист читал Митрополит Филарет редко, умилительно, неухищренно, выразительно.

Были исправления:

Вместо – многоплачевный струпе – многоплачевное поражение.

Вместо – яко блядива – яко безумна.

Вместо – Садителя жизни нашея – Насадителя жизни нашея.

* * *

ХХХVIII. 5 Апреля, 1840 года, в Пятницу 6 недели поста, Митрополит Филарет потребовал меня к себе, в часа 4 вечера.

Грамматика моя прочитана. Много замечаний. Есть поправки. Я почти со всеми согласен.

«Надобно было видеть, как Владыка был осторожен, критикуя; будто боится, чтоб не огорчить. Замечания поучительные (Современная запись).

* * *

XXXIX. 24 Апреля, 1840 года, Директор Духовно-учебного Управления, Александр Ив. Карасевский, вручил мне три проекта: 1) свой, 2, Митрополита Филарета Московского, 3) Митрополита Киевского. В них исчислены предметы обучения в Семинарии, с прибавлением новых – Сельского Хозяйства, Медицины, Естественной Истории, Катехизиса Петра Могилы.

Мне поручено разделить сии предметы по классам в неделю, и назначить в каждое Отделение Семинарии Наставников.

26 Апреля я был у Московского Владыки, поведал ему о данном мне поручении, и просил в некоторых статьях наставления.

Было много драгоценных речей. Не помню их. Вот что записано только:

На мою жалобу о исключении Философии и пополнении Семинарии учеными ничтожными и бесполезными, Владыка сказал:

«Надобно в чем-нибудь и им (светским) уступить, чтоб от нетерпеливости не перепортили всего».

О Философии и Математике Владыка сказал: «Науки сии нужны в Семинарии, как оселок испытания, изощрения и приведения в порядок мыслящего духа».

О Медицине сказал:

Поверхностное знание Семинаристами Медицины бесполезно, даже вредно. Вместо излечения могут увеличить болезнь.

«До сих пор Священник приходский есть врач духовный. Всякий совет его приемлется за святость. Когда же он будет лечить болезни телесные лекарствами земными, то может произойти, что его неудачное лечение лишить его доверы даже и в советах духовных.

«И смертная болезнь иногда начинается легкими припадками. За тем болезнь растет, усиливается, не уступает лекарствам; человек умирает! Тогда родные скажут: «Вот больной заболел легко, но батюшка дал ему какое-то лекарство, и он умер!»

На охоту учить без правил (Романтизм), вместо того, что прежде учили правилами (Классицизм), Владыка сказал:

«Как бы не дожить до того, что ученики будуть учить учителей, и начальникам приказывать подчиненные».

(Впрочем, тут кажется есть и другой смысл. Проекты Митрополитов отдают на пересмотр Архимандриту! Но добрый Владыка на меня не сердился, по тому что видел меня в полону у светских).

Мое размещение предметов учения по числу уроков в неделю, и перечисление учителей, в это время составленное, не принято, но подвергнуто новому рассмотрению в Собрании, состоявшем из четырех Архимандритов, в числе коих я был третий:

Николай, Ректор С.-Пб. Академии (вскоре Тамбовский Епископ)⁷⁵.

Афанасий, Ректор С.-Пб. Семинарии (чрез год Епископ Томский)⁷⁶.

Я, Никодим.

Иоанн, Ректор Харьковской Семинарии (после первый Ректор Казанской Академии).

Было два заседания в Духовном Учебном Управлении, в присутствии Карасевского и Начальника Отделения, 27 июня и 1июля.

Председательствовал Ректор Академии. Я возражал ему жарко, ибо видел, что он, потворствуя светским, увеличивал число уроков на Медицину, Сельское Хозяйство и проч., и сокращает число уроков на коренные науки, на пример: Словесности давал 5 уроков, Философии 4 урока.

Моими возражениями я хоть не много оттянул уроков от пустых учений к коренным.

Два другие Архимандрита молчали⁷⁷.

* * *

XL. 29 Октября, 1840 года, я был на поклоне у Митрополита Филарета. Он вчера приехал из Москвы.

Был принять милостиво, с тактой, одному ему свойственною. Первый взгляд его уже внушает ему полное доверие.

Ни с одним Архиереем я не говаривал так свободно, ни один Архиерей не дозволял мне такой близости к себе, ни один Архиерей не привязывал меня к себе так могущественно и решительно, и я не видывал и не слыхивал Архиерея, говорящего и поучающего так мудро, проницательно, дельно, каковым всегда был этот великий Святитель.

Не опасайтесь: будучи близок к маленькому, он не уронит себя, и не даст этому малому забыться: нет, он благ, но и величествен.

Владыка спросил меня о моей Грамматике, и велел принести ее к себе.

Спрашивать, что я делал прошедшим летом, что делаю теперь?

Выразил отеческое участие в моей грусти о том, что я ни при месте, ин без места, ни при деле, ни без дела. Я отвечал молчанием и поклонами.

Пожалел, что не приняли моего проекта о разделении курсов Семинарии на годы. Я предлагал: а) в Училище пять лет, в Семинарии семь; б) каждый год считать курсом и каждый год пролюция (перевод в высший класс), и в Училище и в Семинарии.

* * *

2 Ноября был у Митрополита и подал ему мою Русскую Грамматику.

Прочитавши в ней мое предисловие, он сказал: «Там как хотят. Если не согласятся принять (т.е., во всеобщее употребление), я велю напечатать для училищ своей Епархии. Впрочем, надобно внимательно прочитать».

Грамматика осталась у Владыки.

* * *

XLI. В Августе 1840 года приехал в С.-Петербург из Каменца-Подольска тамошний Архиепископ, Кирилл, вызванный сюда для присутствия в Св. Синоде⁷⁸.

Он поместился на Синодальном подворье, т. е., там, где жил и я.

Преосвященный Кирилл скоро приласкал меня.

Ему дано было поручение: прочитать сочинения восьми студентов Московской Духовной Академии, в семь году кончивших курс.

От каждого студента было от трех до пяти проповедей и, по крайней мере, два рассуждения.

Это не малая кипа тетрадей!

Болезненный Преосвященный Кирилл просил меня перечитать все сии сочинения, составить на каждое сочинение примечания, и ему представить.

За сим делом я сидел с месяц, и подал Преосвященному Кириллу мои примечания.

Кирилл был очень рад, благодарил, и обещался подать их Синоду.

Однако, так как примечания мои большею частью указывали ошибки и недостатки, а не делали похвал сочинителям: то я просил Владыку пересмотреть дело вновь, слишком строгие суждения смягчить, а некоторые и совсем выпустить. Я сказал Преосвященному Кириллу: «Я делал мои замечания для вас, а не для Синода: прошу смягчить их». Едва согласился Владыка изменить кое -что.

Рапорт или представление Св. Синоду, с возвращением сочинений студентов и с приложением отзыва его о каждом из них, Преосвященный Кирилл продиктовал мне сам. Здесь он строго осуждал начальство Академии за представление столь не совершенных сочинений, а также и за то, что сии несовершенства читавшими их наставниками не отмечены.

В таком виде дело поступило в Синод.

В одно из близких заседаний назначено слушание сего дела.

Обер-секретарь читает Присутствию дело: сперва рапорт преосвященного Кирилла, потом замечания на сочинения студентов.

Члены Синода изумились. Напряженное молчание. Светские вытянулись с сардоническою улыбкой, ожидая бурной сцены между Митрополитом Филаретом и Архиепископом Кириллом.

Филарет действительно видимо раздражался, не раз останавливал читающего, делал обращения к Преосвященному Кириллу, старался смягчить фразы, требовал объяснений. Такая сцена раздражений длилась долго. Наконец Филарет, чтобы прекратить смущение, сказал отцам Синодским:

«Позвольте мне взять это дело и пересмотреть. Может быть, вместе с Преосвященным Каменец-Подольским, мы найдем способ дать ему мирное окончание».

Филарет сидел с Преосвященным Кириллом рядом (Филарет во второй, Кирилл, в третьей паре). От нетерпения он толкал Кирилла в бок, говоря тихонько: «Что ты говоришь? Против кого? Позабыл свою родину?»

Приехавши из Синода, Преосвященный Кирилл рассказал мне все это, изумляясь:

«Ну, брат! я сегодня в Синоде вытерпел такую бурю, какой и не помню в жизни. Московский Владыка пришел в великую досаду за наши с тобою замечания на сочинения Московских студентов».

Во всю эту сцену прочее Члены Синода молчали; разглагольствовал один Митрополит Серафим, и смешил собою.

На пример:

О рассуждении одного студента Преосвященный Кирилл написал:

«Рассуждение сие (о вечности мучений) не представляет новых взглядов на этот предмет».

Серафим подхватил: (Благодарю вас, Преосвященный. Замечание хорошее. У них все новые взгляды!»

Изумились все и светские и духовные!

Так-то малодушен и предзанят был Митрополит Серафим против Филарета!

В Синоде дело это в самом деле кончилось тихо; но не лег ко было Академии Московской: им даны строгие замечания.

Из восьми Студентов, кажется, двое не получили степени магистра, хотя к тому были представлены.

* * *

Дело это остудило Митрополита Филарета от меня. Он меня, кажется, не бранил за него; но н потерял у него много доверия к себе.

Но пусть кто как хочет судит. Оставляя интриги, которым я никогда не даю цены, скажу: я сделал так, как понял дело. Я не виновен, что Академическое Начальство небрежно, а студенческие сочинения плохи.

* * *

XLII. Преосвященный Кирилл с Августа начал ездить в Синод. Филарет приехал в конце октября.

В Ноябре призывает меня к себе Преосвященный Кирилл, и говорит:

«Ну, брат, я сегодня был в Синоде, и Синода не узнал.

«Бывало мы с Митрополитом Ионой (Грузинским)⁷⁹ сидим в присутствии час и более даром. Дел никто никаких не подает; светские то войдут в присутствие, то выйдут; прогуливаются как на бульваре, и изредка заводят с нами речи, и почти всегда о пустяках».

Сегодня, когда впервые пожаловал в Синод Митрополит Московский, все приняло строгий чин и порядок.

Прокурор с своими чинами на месте; Обер-секретарь с кипою докладов.

Начинаются доклады один за другим, выслушиваются решения Синода, без перерыва. И после двух часовой работы, встаем, молимся, раскланиваемся, разъезжаем по своим местам».

Так много значил Филарет в Синоде.

* * *

XLIII. Синодские анекдоты.

а) Мнения и предположения Членов Св. Синода не всегда принимались: их иногда отклоняли. Даже сам Митрополит Серафим терпел неудачи: напротив, предложения Митрополита Московского всегда оставались делом и законом.

б) Серафим, по слабости здравия, попросил Митрополита Московского читать и подписывать журналы и протоколы Синода первым: «Вы помоложе меня, сказал он, потрудитесь вычитывать, и подписывайте, что признаете справедливым. А я уже за Вами буду подписывать, доверяя Вам, не читая».

Филарет принял предложение. Канцелярия и все светское поникли. Своеволия прекратились.

Спустя немного времени, один из заседающих за Прокурорским столом пришел к Серафиму и, принявши вид самого покорного послушника, изъяснил свою жалобу на Митрополита Филарета: «Вы ему поручили первому читать журналы. Но он к Вам не благодарен: отменяет Ваши определения». И в доказательство приискал какую-то забытую мелочь.

Серафим вспыхнул, и отменил уступку, данную Филарету, сказав чиновнику важно: «Подавать снова дела мне прежде всех». (Это я слышал в те годы, когда жил в Петербурге (1838–41).

в) Митрополит Филарет сам мне сказал однажды: «Светские в Синоде вольничают. Даже отменяют данные Синодом решения». Тут он рассказал какое-то дело о церкви в Нижегородской Епархии. Синод его решил – да, а в журнале написано – нет.

22 сентября, 1868 года.

г) Доводилось мне не раз сидеть у Митрополита, как вдруг приходил Прокурор Граф Протасов.

Владыка тотчас надевал рясу и покрывал себя Митрополичьим клобуком (он у него всегда готовы в шкапе, что у софы).

Меня Владыка тотчас отпускал, благословивши.

Со мною же блаженный Владыка часто беседовал просто в подрясничке.

Черный, шерстяной; кушак той же материи, густой, завязан узлом. На голове черная сетка плетеная, либо скуфья черная. Иногда Владыка в босовичках и чулочках белых. Даже бывало, Владыка и приляжет на софе, говоря со мною, или слушая мои речи, либо чтение. Видал я, в эти времена, Владыку в старых, весьма поношенных, совершенно рыжих, сапогах.

д) Протасов не дожидался приглашения войти в гостиную, а шел прямо за келейником, идущим доложить.

Дерзко и обидно. Владыка не в парадной гостиной (в это время), а в домашней. Прокурор не свой ему; часы не законные, на прим., 3 часа по полудни.

е) Однажды Протасов пришел к Филарету, и начал с ним говорить о чем-то весьма громко, почти криком, как это в моде у военных и у Начальников. Владыка сказал: «Если и потише будете говорить, Ваше Сиятельство, я услышу».

С тех пор перестал кричать Протасов, по крайней мере, у Митрополита Филарета.

(Это я слышал от келейника Митрополичья).

9-го Ноября, вечером, я был у Митрополита Филарета, по зову.

Владыка дал мне пересмотреть отметки и поправки Греческого перевода Катехизиса. Александр Скарлатович Стурдза⁸⁰, отличный знаток Греческого языка, и нового, и церковного, и древнейшего, перевел на Ново-Греческий язык пространный Катехизис Филарета, который с этого времени сделался ручною и классическою книгою Православного вероучения на всем Востоке.

Поправки сделал какой-то Московский Священник.

Тут я не привнес своего почти ничего, даже и по тому, что тогда я вовсе не знал Ново-Греческого. Осмелился только посоветовать доверить Стурдзе, почти природному Греку, человеку набожному и просвещенному, горячо любящему Грецию и Восток.

Были речи об Английском Дьяконе Пальмере.

Этот, Оксфордского Университета Магистр, киновии Блаженной Марии Магдалины собрать, Вильгельм Пальмер, Английской церкви дьякон, прихавши, в Августе, в С-Петербург, написал латинское письмо к обер-прокурору, которого просил: дозволить ему изучить Богословию, Богослужение в обряды Русской Церкви» и Русский язык. Просил даже дозволения служить с нами в сане дьякона.

(Письмо это Протасов мне поручил перевести на Русский).

Пальмером тогда все восхищались, и я был за него же.

Но Митрополит Филарет, успевши уже его видеть и с ним беседовать, сегодня мне «выразил сомнение в искренности желаний Пальмера».

Справедливо. Пальмер отверг с презрением Православие, а сделался Католиком. Он теперь кажется в Риме.

(О переходе его в Католичество писали не давно).

Так верен взгляд на людей Митрополита Филарета.

* * *

XLV. 27-го Ноября я был у Митрополита Филарета.

Владыка мне сперва с улыбкой заметил: «Ты уже слишком учтив; слез с извощика у ворот подворья, а не у крыльца».

Я совестился ехать на дурном экипаже, с невеждою извощиком, в виду кабинета Митрополита.

Речь о моей Грамматике (так я много ею занял Владыку!). Он начал так:

«В Северной Пчеле есть анекдот о Вольтере: Он одного своего приятеля, которого рекомендовал важной особе в домашнего учителя, и который сам того искал, убеждал, чтобы он, если хочет держаться на месте, старался быть маленько поглупее того, каков он есть. Учитель определился, но скоро отослан. Когда он опять явился к Вольтеру, то сей ему сказал: «Верно ты не послушался моего наставления».

«Так и тебе, сказал за тем Владыка, я советовал бы быть поглупее для того, чтоб писать Грамматику для детей, которую они понимали бы».

Речь сия относилась к тем параграфам Грамматики, которые я изобретал вновь, и которые хотел утвердить и отстоять, или же к тем, кои не согласовались с общепринятым мнением.

Прости мне, Владыка! Я остался при моих мыслях. Доказательства параграфа дети могли оставлять; а учителям знать полезно, по чему я то, или другое, признаю за правило.

* * *

XLVI. 29 Ноября Преосвященный Кирилл, приехавший из Синода, потребовал меня к себе, и объявил мне, что, по предложению Филарета Митрополита Московского, я назначен от Св. Синода быть восприемным отцом готовящегося к пострижению Протоиерея Американского Иоанна Евсеича Вениаминова. В 6 часу вечера мне приказано явиться с мантией на подворье Московского Митрополита.

Пострижение было на подворье, в церкви Преп. Сергия, во всенощное, 29 Ноября. Постригал Сам Владыка. Поплакал.

На другой день, 30 Ноября, здесь же, в литургию, новопостриженного монаха Иннокентия (Протоиерея Иоанна Евсеича) Владыка посвятил во Архимандрита.

И я служил же.

Владыка пригласил, нас к себе откушать.

Стол краткий. Помню: а) кусок икры, б) уху, но, конечно, было и какое ни будь жаркое.

Владыка кушает быстро, хотя весь обед говорил.

Нас не помню чем подчивал, а сам выпил с рюмку портеру, сказав, что ему это недавно посоветовали врачи.

В это время, или вчера пред пострижением, Владыка вел беседу с нами о пустынниках Египетских – Феодоре Великом и об Авве Аммоне!

* * *

Вечером, в этот же день, я стоял всенощное здесь, на Троицком подворье, и за тем чрез келейника попросил у Владыки дозволения служить с ним завтра (1 дек., день его Ангела).

Владыка дозволил, но с загадочною скукой: «Что ж он мне не сказал об этом сам, и раньше? Для чего мне обижать Преосвященного Каменец-Подольского? Пусть бы он с ним служил».

Видно, я уже надоедал Владыке. Или же он оберегался от пересудов злоязычных, берег и меня и себя. Но я как не отвязчивый ребенок, без всяких видов и расчетов, почитал для себя блаженством служить со Владыкой, коего служению до сих пор я не видал равного.

После обедни я вошел ко Владыке, со многими другими, мне параллельными, получили благословение, и с ними же вышел.

* * *

XLVII. 2 Декабря Государь утвердил быть Епископом Камчатским, Курильским и Алеутским новопостриженному Архимандриту Иннокентию.

13 Декабря было наречение в Епископы о. Иннокентия в Синоде: полна зала присутствия мирских; были Генералы.

15 Декабря отец Иннокентий рукоположен во Епископа, в Казанском соборе. Первенствовал Митрополит Иона – бывший Грузинский.

Сбирался было служить Митрополит Серафим, и сего дня утром отказался.

Не для того ли это сделано, чтоб лишить Митрополита Московского утешения посвятить во Епископа своего сына духовного, так ему преданного?

Серафим, в три года моего пребывания в С. Петербурге, служил только однажды – в Пасху, когда ему пожалован посох с драгоценными камнями.

Содействовали рукоположением: Кирилл Архиепископ Каменец-Подольский, Иосиф Епископ Литовский (потом Митрополит)⁸¹, Венедикт – Викарий С. Петербургский)⁸².

Владыка Филарет не был и в числе содействующих: по тому что он старше Ионы. По тому же, конечно, не был и Киевский Митрополит.

Митрополит Московский, как солнце, светил между Синодалами, всех озаряя, никому не мешая, но и никем не уязвимый.

* * *

XLVIII. 5 Декабря было миропомазание невесты Государя Наследника, Марии Александровны (нынешней Императрицы), а 6 числа обручение ее с Александром Николаевичем, ныне Императором Всероссийским.

И миропомазание и обручение совершил Митрополит Серафим, в присутствии и соучастии всех членов Синода.

Слышно было, что Императрица Александра Феодоровна хотела, чтобы обряды сии совершил Митрополит Московский.

Серафим об этом узнал, и написал Императору: «Государь! не обижайте старика». Император Николай отменил намерение его супруги.

Зачем бы старику навязываться, когда его не желают?

Зачем преграждать путь тому, которого приглашают?

Владыке Московскому, по церемониалу, довелось подать к лобзанию миропомазанной невесте Евангелие. Все подивились и ловкости, и крепости мускул в руках у Филарета: довольно тяжелое Евангелие он ловко взял обеими руками с аналоя, с боку, за один край, и так подал Евангелие Княжне и положил на место, не дрогнув рукою.

* * *

Кстати маленькое приключение:

Я служу со Владыкою на его подворье. Приложившись ко кресту, при входе Владыки в церковь, мы обычно пошли позади его. Я неосторожно наступил на мантию его (крайняя теснота). Я услышал это, когда из под ноги моей рванулась мантия Владыки. – Что же? Владыка шел тем же шагом, как бы ничего не случилось.

Маленькая вещь, но и в ней видна великая душа. На его месте я бы чем-нибудь выразил мой испуг и досаду, хоть после и пожалел бы.

* * *

После церемонии миропомазания и обручения Митрополит Филарет долго сказывался больным, напряжение ему стоило чего-нибудь.

* * *

XLIX. 28 Декабря был у Митрополита Филарета.

Разговор Владыки со мною:

М. Ты за чем ко мне?

Я. Сказал вкратце, что мне не хотелось бы возвращаться в Вятку, куда меня думают (Прокурор) возвратить.

М. «Не знаю, что там делают (в Синоде, или у Прокурора). Я предлагал было оставить тебя опять на чреде. Хорошо, что пришел и сказал во время. Может быть, я позабыл бы».

Ну, прости. Предайся в волю Божью.

Я поклонился и вышел.

Со мною вошел ко Владыке Преосвященный Американский Иннокентий.

При том Владыке подана карета. Он выезжает впервые после миропомазания Марии Александровны.

* * *

1841 год

L. 3 января я был у Митрополита Филарета.

М. «Что ты мне хочешь сказать?»

Я. – От малодушия не удержусь, чтоб не узнать: как решается моя здешняя служба?

М. «Я говорил Серафиму и Подольскому, чтоб оставить тебя на чреде. Они согласны. Не говорил только с Митрополитом Ионой».

Я. – Я на чреде уже полтора года.

М. «Что ж? Ты и этого не хочешь?»

Я. – Нет; я только напомянул. Мне хотелось бы получить увольнение от Вятки, а в прочем пусть будет воля начальства.

Поговорив что-то (не записано) со мною, Владыка наконец сказал:

«Потерпи и послужи! Видят, что тебе не легко, не весело. Дадут за труды то, что тебя успокоит и утешит. Тебя оставляют на чреде по тому, что не хотят отпускать отсюда. Надеяться можно, что получишь здесь место».

За тем Владыка дал мне поручение съездить в книжные магазины и поискать Богослова Goldwitzer, или какой другой.

Гольдвицера я не нашел; купил Perronne в 5 книгах новейшего Католического Богослова, за 28 руб. Владыка велел мне выдать деньги. Поскучал, что не вся Богословия (Перонне еще не издал тогда последнего тома своей обширной Богословии): «Не люблю я неоконченных сочинений», сказал.

* * *

LI. 25 января я был у Владыки.

Сперва я благодарил Владыку за то, что оставлен в Петербурге на чреде, а не отослав, в Вятку.

Владыке приятна была моя признательность.

За тем Владыка сам начал мне рассказывать:

Государь. поручил Святейшему Синоду рассмотреть барельефы (выпуклые ваянные изображения), с которые будут вылиты на вратах Исаакиевского собора.

«Мы были, осматривали, сделали несколько замечаний.

«Потом мы были и в самом соборе. Темное здание и не фигурное. Это ящик: колонны как будто прилеплены к собору: отнимите их, собор будет стоять.

«Колонны украшают храм тогда, когда они необходимы, когда, по отнятии их, рушится здание.

«И зачем позвали Синод, когда уже все построено?

(Скажу и я мои мысли):

а) Дверей Исаакиевского собора я не видал, следовательно, и барельефов их не знаю.

Но я видел барельефы на дверях Казанского собора: там есть собаки, там все скандалы животной эстетики Европейских художников.

б) На Исаакиевском соборе бронзовые литые колоссальные Ангелы и Святые все отлиты по рисункам Западной Европы, Ангелам даны стихари и орари Католические.

В карнизах целые истории из Библии и Церковной Истории отлиты бронзою (черною) в колоссальных же размерах и с той раскиданностью и искривлениями лиц, какие любит изящная Европа.

Но я пришел ко Владыке за делом:

Святейший Синод поручил нам четверым: 1) я, 2) Архимандрит Иоанн, Ректор Харьковский, чередной, 3, о. Иоасаф, Бакалавр С. П. Б. Академии⁸³, и 4, Священник Михаил Измаилович Богословский, Бакалавр же и Законоучитель в Училище Правоведения⁸⁴, рассмотреть 17 Конспектов из 17 Семинарии, по всем отраслям Богословии.

Конспекты сии написаны преподавателями Богословии.

Нам поручено рассмотреть их в предположении: либо выслушать наше одобрение одного, или двух из них; либо получить от нас извлечение из всех их лучшего; либо получить наше собственное произведение.

Меня Синод поставил Председателем сего Комитета.

Я собирал к себе раза два остальных трех собратий моих.

В два заседания я едва успел прочитать бумагу Духовно-Учебного Управления, при коей присланы нам Конспекты и в которой изложено определение Святейшего Синода о поручении нам на рассмотрение сих Конспектов.

Не решив ничего, Комитет заставил меня представиться Митрополиту Филарету, с испрашиванием разных наставлений.

Я имел смиренство (т. е., глупость) послушаться, и вот моя беседа у Владыки:

Я. «Комитет почитает нужным, предварительно своей работы, иметь общий обзор всех наук в Семинариях, с коим бы мы уже и соображались в наших суждениях о семнадцати Конспектах, присланных на наше рассмотрение».

Владыка. «А на Что же Комитет? что же он будет делать? Мы вас избрали, чтобы вы помогли нам; а вы, не сделавши ничего, уже опять все дело возвращаете к нам. Тут нет ума и сметливости.

Если бы такое обозрение озаботился составить сам Комитет и представить на усмотрение Синода, это походило бы на дело».

Я. «Комитет говорит, что в данных нам правилах на это нет прямого указания».

Владыка. «Но на то, чтоб свое дело сваливать на Синод. нет ни прямого, ни кривого указания: Синод вас не просил его спрашивать и давать ему свои запросы, представлять свои требования».

(Почти это же и я говорил Комитету: меня не слушали).

Я. «Сочинители Конспектов, указывая на пособия и руководства, не делают оценки указанному: не дозволено ли будет, для образца, сделать это Комитету, взяв два сочинителя?»

Владыка. «Это было бы хорошо».

(Моя мысль).

Владыка отпустил меня, однако же, милостиво и дозволил приходить к нему в 5 часу вечера.

* * *

Я был у него 30 числа января.

Были опять речи о нашем Комитете.

Владыка довольно пространно рассказывал, как он был Учителем (Греческого и Еврейского языка) в Лавре Преподобного Сергия; какое у них было между собою общение и дружба. Жалел, что ныне между Учителями нет такого общения, «от чего они неловки, односторонни, упрямы».

Намекнул «о привязчивости» с одной стороны, а с другой «о незрелости».

Тогда я сего не понял, а теперь не сомневаюсь, что сим Владыка характеризовал, между прочим, и наш Комитет, не исключая и меня самого.

Заговорили о наших Цензурных Комитетах. Я сказал было: «У них очень много дела». Владыка же подхватил: «Напротив, – очень надо».

Тут Владыка изъявил неудовольствие на Цензурный Комитет, вздумавший исправлять и даже дополнять какую-то статью Андрея Николаевича Муравьева.

Стоит упрека Комитет: но что же и ему делать, когда есть правило, обязывающее его это делать? Я думал бы, давно выбросить это нелепое правило из Устава Цензуры.

Владыка почитал не много беседу Св. Григория Нисского, кажется на Богоявление в переводе, в Христианском Чтении: «Беседует сущий отец с своими детьми. Нет хвастовства, ни претензий: говорит отец с детьми. И обстановка поучительна: говорит с Архиерейского амвона, который среди церкви: народ вокруг него. Как будто говорит у нас в России, в наше время».

Была речь о Св. Златоусте. Владыка не везде его хвалить: «Многоречив: растягивает речь; не глубоко смотрит; дозволяет пошлость; увлекается пользами до излишеств».

Я не смел противоречить, но не был согласен. Напротив, Св. Златоуста я почитаю из учителей учителем; его взгляды – для меня закон. Думаю, что сего великого учителя обесчестили Русские переводчики, употребив язык пошлый, площадной (особенно в С. П. Б. Академии).

Говорили о Католиках, о их Богословиях, о Богослужениях, о Таинствах, как понимают Католики. Владыка глубоко осуждал Католиков, особенно а) за лукавство, б) за примешивание своих личностей к таинствам Божиим, в) да земные виды и в Богослужении, г) за насилие совестям и тиранию над ними, д)за отчуждение от Вселенской Церкви, е) за ненависть против Православных.

* * *

Подал перевод письма Греческого к Митрополиту Филарету Архиепископа Горы Фаворской Иерофея (Владыка мне это поручил.).

Любовался Владыка произношением Греческой речи сего Преосвященного Иерофея в Синоде: «Приятнейшее произношение, величественное, сладостное, лучше всякой музыки». (Иерофей был в Синоде: говорил речь. Принес от Патриарха Иерусалимского Синоду в дар модель храма Воскресения Христова во Иерусалиме, что над Гробом Господним, модель обложена перламутром. Она поставлена была на столе присутствия в Синоде.)

Письмо сего Иерофея ко Владыке не помню о чем. Его не сделали Патриархом Иерусалимским, по кончине Патриарха, по тому, как тогда говорили, что он был в России, и там заискал себе благоволение Царя, Вельмож и Синода! Будто это есть преступление!

Кажется, он ныне Патриарх Антиохийский. В 1839 и 40 годах, когда он был в Петербурге, ему было, кажется, менее 40 лет⁸⁵.

* * *

Владыка Филарет сказывал мне, в это время, что современные ему учители и сам он, в Троицкой Семинарии, хаживали в затрапезных халатах, даже в класс! Наблюдали только, чтоб халат был не слишком заношен, без дыр и заплат (такие носили только дома)⁸⁶.

Стол их был очень простой, и артелью, а не по одиночке.

Чай пили только по праздникам.

Носовые платки носили только когда пойдут в люди.

В покрое платья подлаживались к костюму послушника, либо церковника.

Волосы носили долгие, с пробором среди головы, даже имели косы, которые, впрочем, прятали под галстук.

* * *

Однажды, увидевши пред собою ученика Богословии (Егора Любимова, моего товарища) в суконном сюртуке, Владыка спросил: «Чей на тебе сюртук?» Ученик отвечал: «Казенный». (Любимов был казенно-коштный.). Владыка:

«Такой сюртук можно носить и Профессору». Сукно темно-зеленое. Цена ему 5 рублей ассигнаций аршин.

Владыка, конечно, не шутил. И я так же думаю.

* * *

Припоминаю анекдот о сем Любимове. Он сын дьякона, села, на реке Истре, за Аносинским женским монастырем (думаю, Звенигородского Уезда.)

Отец его был весьма нетрезвый человек.

Он был должен рублей 150 одной родственнице своей, вдове, и не мог уплатить их, а вдова была в крайности.

Любимов написал прошение-письмо Владыке. Рассказав ему, кто отец его, также о его нетрезвости, и о долге, Любимов просил Митрополита: а) вызвать отца его и поучить, б) а 150 рублей ему выдать, с тем, чтоб он эти деньги отнес вдове, которой он должен. За тем Любимов уверял Митрополита, что, получивши место но окончании курса в Семинарии (был уже последний год), он возвратит Владыке эти 150 рублей.

Что же Владыка?

Вытребовал этого Диакона, вручил ему 150 рублей и приказал уплатить вдове, не сказывая, как он о сем узнал!

Дьякон заплатил долг честно. И удивительно: прекратил пьянство!

Не знаю, возвратил ли Любимов Владыке сие 150 рублей; но он его было приблизил: дал ему сперва Дьяконское место в Москве, потом Священническое в церкви Шереметьевской больницы, что у Сухаревой башни. Любимов тут не удержался. Был переведен в Серпухов к какой-то церкви. Наконец, лишен сана. Теперь, не знаю где, и жив ли.

Так Владыка иногда любил вникать близко и в дела самых малых людей!

LII. 5 марта я был у Митрополита Филарета, вечером.

Я вошел к нему; он один, весел».

Митрополит. «Садись, а я похожу». (Ходит.)

Я. Я стал в стороне.

М. «Здоров ли ты?»

Я. – Слава Богу, здоров.

М. «Что ты теперь делаешь?»

Я. – Читаю свои, какие имею, книги

М. «Какие?»

Я. – «Толкование Розен-миллера на Пророка Захарию. А после Блаж. Иеронима на тоже».

М. «Это, думаю, тоже, что соленое и сладкое. Верите ли Розен-миллер, что последние главы писал тот же Пророк Захария?

Я. – Нет. (Тут пошли разговоры продолжительные. Владыка дивился, как Немцы дерзки, глупы, слепы в изъяснениях Священного Писания.)

После Митрополит спросил: «Читаешь ли ты журналы?»

Я. – Нет.

М. «Критикуй меня: я тебе буду читать. Только не разглашай, что услышишь».

Взял листа три почтовых, и начал читать.

Это есть критика⁸⁷ на сочинение одного профессора Московского Университета (Крылова?), усиливающаяся доказывать, что каноническое церковное право должно быть преподаваемо в Университете Профессорами Юридических наук, и должно составлять только особое отделение в науке общего Юридического права.

Митрополит резко и решительно отрицает сию нужду и право; оставляет церковное право за кафедрой церковного учителя.

Здесь же Владыка сильно касается мыслей самого сочинителя, который, хотя видимо писал сдержанно и осторожно, но не ускользнул от тонкого и проницательного наблюдения Владыки.

М. «Ну, вот как ныне толкуют. Поди: а ведь осердятся, когда прочтут, что я написал.

Мир, мир: а Церковь никогда не перестает быть воинствующею».

За тем Владыка позвенел. Входит Письмоводитель, Александр Петрович Святославский.

Владыка подает ему конверт. Дает сургуч, печать. Велит тут же запечатать, и когда все выполнено, сказал: «К Министру Просвещения».

(Тогда был Уваров).

Пришел Московский купец. Рассказывал о голоде: в Москве умирали люди с голода. О банкротствах в купечестве: один фабрикант имел производство на 5,600,000 рублей, и пал; другой на 1,500,000 рублей, и тоже пал.

За тем с грустью рассказал, как сам он, имея 300,000 рублей в обороте, в восемь месяцев потерял 200,000 рублей, угождая слезам матери, упрекам жены, от распутного зятя, и по случайному прекращению моды носить гребенки (женские).

После вошел Еврей, Профессор С. П. Б. Академии и, Левисон⁸⁸. Много интересных речей о Библии и из Библии: а) О Пророке Ином у Моисея, б) о ковчеге, сокрытом Иеремиею, в) о седминах Данииловых, г) о талмуде, д) о Немецких Евреях, е) о Еврейском тексте Библии, ж) о переводе Седмидесяти, з) о Пророке Захарии.

Владыка указал Левисону на 144 псалом (Евр. 145), написанный по Еврейски по Алфавиту, и на потерянный (в Евр.) между 12 и 13 стих, которому надлежало начинаться с буквы нунь. Между тем у Седмидесяти этот стих есть: «Верен Господь во всех словесех своих, и преподобен во всех делех своих». Левисон сознался в потере стиха, и вот что сказал в объяснение: «По разрушении Иерусалима и рассеянии иудеев по всему свету, когда прекратилось все, и самое Богослужение Еврейское, отцы наши, как бы отмщевая Богу, или уличая Его в неверности своим обещаниям, изгладили из Библии этот стих». Так злы и невежественны Еврейские толкователи Библии.

Наконец пришел Генерал-Адъютант Николаи Петрович Новосильцев.

Владыка меня отпустил.

LIII. 16 Марта, в 5 воскресенье В. Поста, я служил в Троицком подворье. Митрополит стоял и молился.

Вчера, после всенощного, когда ему доложили, что я желаю завтра служить, Владыка позвал меня к себе и спросил: «Почему хочу завтра здесь служить?»

Я отвечал: «По тому, что в это Воскресенье я пострижен в монахи в Троицкой Лавре».

Владыка: «Ну, служи с моими, а я, кажется, не могу». После обедни Владыка позвал к себе.

Речи были о Преосвященном Каменец-Подольском, Кирилле, заболевшем тяжко.

Государь прислал Преосвященному Кириллу тысячу рублей на излечение, и главного Доктора Придворного, Арендта.

У Преосвященного Кирилла задерживается моча.

Митрополит Филарет, по этому случаю, рассказал мне о подобном случае с Митрополитом Амвросием С-Петербургским.

«Митрополит Амвросий был на экзамене девиц в Смольном Институте. Там и обедал. Его там мучила малая нужда. Приезжает домой; моча не выходит.

Митрополит позвал меня (Филарета, бывшего тогда Ректором Академии, или еще Бакалавром) к себе. Вхожу. Владыка во всем парадном одеянии сидит на софе. Лицо его огненное: глаза пылают. Говорит:

«О. Филарет: поди в Троицкой собор, и посмотри там, на правой стороне со входа, место для моей могилы».

Филарет: «Владыка! Позволь пригласить Доктора: может быть окажет помощь».

Амвросий согласился. Пригласили Доктора. Моча была выпущена: Митрополит жил еще не мало времени».

Тут же Филарет рассказывал, что он же подписал реестр бриллиантовых вещей, составлявших собственность Митрополита Амвросия.

Из сего видно, что Филарет был самый близкий у Митрополита Амвросия человек.

Филарет, при мне, всегда воспоминает Митрополита Амвросия с сыновним и самым глубоким уважением.

Филарет спросил меня: «Сколько лет исполнилось тебе сего дня в монашестве?» Я. – Двенадцать.

Ф. «А мне вчера было двадцать два года, как я Членом в Синоде».

Владыка, отпуская меня, благословил двумя книжками: «Правило молебное Святому Духу; Беседы Филарета, Митрополита Киевского»⁸⁹.

* * *

LIV. Был у Митрополита Филарета 19 марта, чтоб спросить: «Не позволит ли он приехать сюда, к болящему Каменец-Подольскому Владыке, племяннику его, бакалавру (ныне Архиепископу Костромскому)?»⁹⁰

Филарет отвечал: а) Поздно. Преосвященный Кирилл при последнем уже часе; б) не удобно; ибо распутица; в) не известно, будет ли это утешением больному (может подумать, не приехал ли племянник за наследством); г) сам Преосвященный Кирилл не почитает свое положение опасным; д) что же касается до наследства, оно будет сохранено. Да и что у него есть, когда им нечем благодарить Доктора?»

Владыка дивится, от чего у Преосвященного Кирилла так много болезней, и он у него так сложны. «Кажется, он человек совершенно воздержный. В юности, когда учился, был хоть несколько хил, но свеж и жив. Жизнь его спокойная. Он без сильных страстей. Поразительных приключений с ним я не знаю».

* * *

Владыка заставил меня прочитать в Журнале Министерства Народного Просвещения о Долгоруких. Были речи примечательные (а какие, не записано, и я теперь не помню).

Вспомнил нечто: один Долгорукий не верил бессмертию души. Другой брат его был верующий и жалел о неверии брата. Верующий заболел, был при смерти. Неверующий сказал: «Если и по смерти будет жива душа твоя, дай мне об этом знать». Умер брат, и чрез несколько дней явился ему в полусне, и сказал: «Брат, верь! Я жив».

Владыка осуждал пышность в содержании в Семинариях. Рассказывал о современных себе учителях Лаврских, и о ученых. Они тогда ходили в толстых холстинных набитых халатах.

Отпустивши меня, Владыка ездил к Преосвященному Кириллу.

28 марта, в Великий Пост, в Великую Вечерню, Владыка Каменец-Подольский почил тихо! Я служил вечерню.

29. марта, в Великую Субботу, в 5 часов вечера, Митрополит Филарет пожаловал к нам на Синодальное подворье, для положения во гроб покойного Преосвященного Кирилла. Служили панихиду, нас было священных до 20, два Архимандрита, Кутневич.⁹¹

У Митрополита, по не осторожности, разбили верхнее украшение посоха: оно было топазовое или стеклянное желтое.

* * *

Преосвященного Кирилла похоронили в Понедельнике, на Пасхе. 31 марта.

В три дня стояния мощей Преосвященного Кирилла, день и ночь вереницами двигались тучи народа посмотреть на покойника, помолиться и попросить его о себе молитв.

Вышедши из дома, трудно было и попасть в него. Я однажды с час пробирался до своих комнат: коридор и лестница (общая с кельями Владыки) запружены входящими и выходящими.

Даже Немцы посещали, желая видеть почившего «святого Русского Архиерея».

Было торжественное шествие от подворья до Лавры (более двух верст) с мощами Святителя.

Литургию служил Митрополит Московский Филарет, с четырьмя Архимандритами (я третий).

Отпевание совершали пять Архиереев: Митрополиты: Серафим. Филарет Московский Иона; Архиепископ Литовский Иосиф в Викарий Венедикт. Еще: Императорский Духовник Николай Васильевич Музовский⁹², Василий Иванович Кутневич, девять Архимандритов (все), Протоиереев, Иереев, монахов до 30.

Литургия и отпевание были в церкви Святого Духа.

Обедня началась в 10 часов, погребение кончилось в 3 часа по полудни.

(Митрополит Серафим странничал как дитя, кряхтел, чесал голову, кричал).

Проповедь говорил Ректор Академии, Архимандрит Николай, длинную.

Похоронили Владыку Кирилла в церкви Иоанна Златоустого, на правой руке, во второй арке от алтаря, против окна.

* * *

LV. 3-го апреля, в Четверток на Пасхе, я был у Митрополита Филарета.

Владыка дал мне поручение: описать жизнь покойного Преосвященного Кирилла, «для газеты».

7-го числа я принес мою рукопись: «Довольно велика», сказал Владыка. Она не напечатана.

Было много речей о Преосвященном Кирилле, между прочим, Владыка мне сказал:

Ну, вот, никла же воня смертная обретеся от покойного Преосвященного Кирилла».

И точно. Не слышно было никакого смертного запаха ни в доме, ни в церкви, даже навевало каким-то легким благоуханном и свежестью.

(Преосвященный Кирилл скончался от рака в проходе.)

За несколько времени пред сим я навязался Владыке Филарету вот с какою речью: «От мертвого дурно пахнет по тому, что он грешник, а не по тому, что гниет тело. Есть тучные покойники, и от них иногда вовсе не пахнет смертностью; напротив, есть сухие покойники, и от них идет нестерпимое зловоние.

В доказательство того и другого я приводил несколько примеров моего личного наблюдения.

Владыка слушал осторожно, не отрицал решительно, но и не давал прямого согласия, улыбаясь ему свойственною улыбкой, которая иногда красноречивее самых глубоких рассуждений

Последствием сего-то разговора было восклицание Владыки о незловонии от тела покойного Преосвященного Кирилла. Филарет произнес это восклицание с Ангельским сорадованием.

* * *

О проповеди о. Николая на погребение Пр. Кирилла Владыка сказал:

«Сшита из клочков. Сперва доказал, что смерть воскресением Христовым побеждена. А после стал доказывать несомненность нашего воскресения. Это тоже, что после скобели топором. Да еще: у него в языке мало елейности; так сухо, жестко, рубит и пилит, будто терпугом».

* * *

Тут Владыка жаловался (нежно, безупречно), что Митрополит Серафим не дозволяет говорить проповедей здесь, в Петербурге, заезжим Архиереям. (Вероятно Московскому Митрополиту самому хотелось произнести надгробное слово в память покойного Кирилла.)

Рассказал случай, с которого перестали здесь говорить проповеди чужие архиереи:

«Преосвященный Феофилакт (скончался в Грузии)⁹³ говорил проповеди на Псковском подворье».

В проповедях были личности. Однажды он сказал: «Вот у нас молодой водит старого» (т. е., Филарет, тогдашний Ректор Академии, Митрополита Амвросия). Митрополит Амвросий огорчился. Указал, в Синоде, Преосвященному Феофилакту 20-е правило Трульского Собора (приисканное, конечно, молодым Ректором Академии): Преосвященному Феофилакту надобно было замолчать. А с того времени молчат уже и все Архиереи»⁹⁴.

Митрополит Филарет в это время был особенно благодушен и весел: один вид его радовал.

* * *

Кстати скажу анекдот, слышанный мною в эти годы в Петербург:

Преосвященный Феофилакт, имевший квартиру в Александро-Невской Лавре, был где-то в Петербурге, и возвращался в глубокую ночь.

Недалеко от Лавры у него изломался экипаж, Феофилакт вышел из экипажа. Кликнуты будочники; экипаж они доволокли до Лавры, или на скоро зачинили, Феофилакт сказал им: «Приходите завтра ко мне я вас поблагодарю. Спросите «Архимандрита Филарета!»

Феофилакт видно упал из кареты (лопнула ось): у него вывалились часы на мостовую.

Но утру булочники приходят к Архимандриту Филарету, и просят благодарности за вчерашнюю услугу.

Филарет сказал: «Я никуда не выезжал; был дома».

Булочники: «Помилуйте. Вот вы, упавши с каретою, выронили ваши часы: вот они!»

Филарет приостановился. Вынес им 25 рублей, а часы взял.

После Филарет либо чрез келейника, либо лично возвратил часы Преосвященному Феофилакту.

Ров изры, искона, и паде в яму, юже содела.

* * *

Тут же сказал Митрополит Филарет мне: «Сего дня (7 апреля) в Синоде читали представление ректора С.-Петербургской Академии, которым он просит назначить Председателя в Комитет рассмотрения Богословских Конспектов (где я первый), с правом двух голосов, и еще просит назначить двух новых Членов: Священника Казанского Собора Окунева⁹⁵ и Деболъского»⁹⁶.

Сделано все по сему представлению. Председателем назначен сам Ректор Академии, а я сделался уже рядовым членом.

Комитет сей сгинул, не сделавши ничего. И я ничего не мог сделать (см. выше), и под председательством о. Николая ничего же не сделано (я был приглашен раза два), и после того тоже ничего не сделано.

Страсти. Личности. Беспечность общая с головы до ног. Препоны от светских.

* * *

LVI. 17 апреля, в день рождения Наследника Престола (ныне Императора) Александра Николаевича, я служил в Казанском Соборе с Митрополитом Московским.

На молебне были еще: Митрополит Иона и Викарий Венедикт.

А вчера, 16 числа, было бракосочетание Александра Николаевича.

* * *

LVII. 25 апреля, было наречение Николая, Ректора С.-Петербургской Академии, во Епископа Тамбовского.

Был и я, яко чередный. Были три Митрополита: Серафим, Филарет, Иона.

Вечером, в 6 часов, я был у Митрополита Филарета. Тут был сперва Проверен Иоаким Семенович Кочетов⁹⁷. Речи Владыки с ним о бракоразводном дел каких-то Челищевых; потом пришел Андрей Николаевич Муравьев⁹⁸.

Я встал, не сказав ни слова, поклонился Владыке до земли, что прощаюсь со Владыкой (он едет в Москву). Владыка сказал: «Ну, прости!» Но вскоре: «Да! Еще увидимся; в Воскресенье будем служить».

Я вышел.

* * *

Подлинно, 27 Апреля, в Воскресенье, я точно служил в Казанском Соборе со Владыкой Филаретом. Было рукоположение о. Николая во Епископа Тамбовского. Владыка первенствовал. Были еще два: Митрополит Иона и Венедикт Викарий.

После посвящения, вручая новопосвященному Епископу Николаю Архиерейский жезл, Митрополит произнес ему наставление: жаль, мы не слыхали, по тому что были в алтаре, а жезл вручен был на Архиерейском амвоне⁹⁹.

* * *

28 апреля я, однако же, опять навязался быть у Митрополита. (Я видел над собою тучи. На меня стали смотреть косо и холодно (Граф, Комовский, и все, что есть власть). Милостивый Владыка принял.

Видя, что я не начинаю речей, Владыка заговорил о моей Грамматике: «Хочешь ли, чтоб я увез ее в Москву, и там прочитал, и не отдал другим?» Я изъявил согласие поклоном.

Потом, подождав с минуту, и видя, что я ничего не говорю сказал: «Ну, прости!» Я поклонился в ноги. Милостивый Владыка облобызал меня!

Я вышел, обливаясь слезами умиления.

29 числа Митрополит Филарет выехал из Петербурга в Москву, в 6 часов утра.

* * *

3 мая, в доме Протоиерея Иоакима Семеновича Кочетова, где я был с Преосвященным Николаем, после служения с ним в Петро-Павловском Соборе (в Крепости), я слышал живого рассказчика, Егора Никитича (первого курса С.-Петербургской Академии, светского)¹⁰⁰, о Архиереях:

О Митрополите Филарете Московском он сказал: «Отлично кадить; в служении красив, но вял, как бы мертвен; ходит, будто считает шаги свои; вообще монотонен, хотя отлично регулярен. Мстит обидевшим благотворением (рассказ о Священнике в Печатниках. Не помню ни имени Священника, ни дела.)

* * *

LVIII. В ионе 1831 года я назначен Ректором в Одессу, в Херсонскую Семинарию.

Меня продержали в Петербурге до Августа. 22 августа я выехал, 28 приехал в Москву.

29 числа был у Митрополита Филарета.

М. «Ты куда?»

Я. – «В Одессу, в Ректора тамошней Семинарии».

М. «Уже ли?»

На этом «уже ли» и остановилась речь. Владыка не пояснил ее. Напутствовал благожеланиями и наставлениями честности, трудолюбия и покорности Архиерею.

* * *

30 Августа, в день Св. Александра Невского, я был у литургии в Успенском Соборе. Служил Митрополит. Служение величественное, чинное и высоко благоговейное.

Здесь я видел всю знать духовную Москвы, а именно:

Архиереи:

Викарий Викентий, рыжеватый¹⁰¹.

Аарон (Архангельский)¹⁰².

Дионисий (Пермский), согбенный старец, кроткий¹⁰³.

Архимандриты:

Феофан Донской, щеголеватый, но простак¹⁰⁴.

Платон Даниловский – черствая личность¹⁰⁵.

Мельхеседек Симоновский – мягкий и ко мне ласковый¹⁰⁶.

Аполлос Новоспасский – гордость и досада уступают дряхлости¹⁰⁷.

Гермоген с конвульсиями, но осанистый и непринужденный, Андрониковский¹⁰⁸.

Иосиф, Ректор Семинарии, худощавый, одни кости…¹⁰⁹

Протопресвитер….¹¹⁰

Не знаю, как я попал в Чудов, в залу, где Митрополит с сослужащими кушал чай.

Владыка был весел и благодушен; жаловался на простуду в горле, и не соглашался лечиться холодною водою (предлагал Архимандрит Феофан.)

Со мною не было ни слова.

Я не видывал Владыку в таком положении – полного хозяина, среди своих знаменитых чад, в знаменитом храме.

* * *

Я просил у Владыки дозволения съездить на родину (в Рузу): Владыка промолчал. Но мудрое и красноречивое молчание!

Побывавши на родине, и возвратясь в Москву, я 14 сентября постарался быть у Владыки, чтобы принять благословенье.

Я стоял литургию на подворье. Владыка позвал меня после обедни.

М. «Ты еще здесь? Пора отправляться к месту».

Я сказал, что завтра выеду.

М. «Старайся поладить с Преосвященным в Одессе!»¹¹¹

Я умолял Владыку взять от меня 17-лътнего, краткого ума, мешавшегося в рассудке, Тульского родом, юношу Андрея.

Владыка согласился, хотя с досадой.

(А мне ей была мука с ним!)

Я глубоко был благодарен.

(Андрей умер в больнице умалишенных, в Туле, куда его доставили из Лавры Преподобного Сергия.)

* * *

LIX. В Октябре 1841 года Ректора Московской Академии, Архимандрита Филарета, избрали во Епископа Рижского, Викария Псковского.

(На место Иринарха, которого уволили.)¹¹²

В Декабре мне написал в Одессу о. Ректор С.-Петербургской Академии, Архимандрит Афанасий¹¹³: «Ректором Московской Академии, на место Филарета, назначили Инспектора той же Академии, Архимандрита Евсевия¹¹⁴. Были речи и о вас (обо мне): отклонил Московский».

Я не думаю, чтобы клеветал о. Ректор Афанасий: но могло случиться, что он получил неверное известие.

Если же известие верно: то я все же виню себя самого, и отчасти бывшего Ректора Академии, Филарета. Будучи раздражен против меня строгою критикой сочинений 8 студентов, по просьбе покойного Преосвященного Кирилла, он вероятно употребил все, чтоб Владыку отклонить от принятия меня в Ректора Московской Академии. Сам же Владыка, видя неустойчивость моего характера и много других недостатков, вероятно нашел не успокоительным для себя и не полезным для Академии мое Ректорство в его Академии.

Владыка ко мне был ласков: но ему же надлежало быть и справедливым и попечительным о благе Академии.

Совершилась же воля Божия!

* * *

LX. В мае 1842 года Митрополит Филарет прислал мне из Петербурга мою злополучную Грамматику, при письме, в котором снисходительно изъяснил мне причины, по которым он не мог утешить меня напечатавшем сей моей Грамматики, даже для Училищ Московской Епархии.

Вот письмо его ко мне:

«Преподобнейший отец Архимандрит и Ректор!

Сделанные на вашу Российскую Грамматику некоторыми наставниками Московских Духовных Училищ замечания, вместе с самою Грамматикою, при сем к вам препровождаю для вашего соображения.

Есть ли о моем мнении спросите, к сожалению, не нахожу себя убежденным в том, чтобы достигнуто было желаемое – упрощение изучения Русской Грамматики для детей.

Большой камень претыкания – система глаголов. Надобно признаться, что новые¹¹⁵ системы ищут основания своего в духе языка, а старая¹¹⁶ в образцах предшествовавших Грамматик чужих языков.

Можно было бы не заботиться о теории для удобности практической: но есть ли Грамматика мало будет иметь преимуществ в сем последнем отношении, чем будет она в состоянии отразить нападения за теорию?

На сих днях изданы 3 тома Филологических Наблюдение Протоиерея Г. Павского¹¹⁷ над составом Русского языка. Вам не бесполезно познакомиться с сею книгой прежде вашего решения о вашей Грамматике¹¹⁸.

Впрочем, на вашу благонамеренную и полезную деятельность благословенье Божие усердно призываю.

Филарет Митрополит Московский.

№ 151. 28 апреля, 1842 года.

Одесской Семинарии Ректору о. Архимандриту Никодиму.

* * *

При Грамматике приложена и копия замечаний на нее, сделанных, как я дознал, Александром Евфимовичем Нечаевым, Протоиереем и Ректором Московского Донского Духовного Училища.

Это мой товарищ по Академии, эминент; ибо написав в списке первый.

Здесь не место входить в состязания с ценителем моей Грамматики.

Но не могу, однако же, не выразить моего сожаления об озлоблении, какое выразил критик не только против моих познании, таланта, ума, но и против всей моей личности. Так что замечания Александра Евфимовича, по поводу моей Грамматики, суть поношение моих познаний и укоризна моей личности.

Добрый Владыка принимался было защищать меня (есть его отметки карандашей всегда в мою пользу): но, увидевши решительное озлобление и полную против моей Грамматики контру, остановился.

Меня с Александром Евфимовичем и мою Грамматику с его замечаниями рассудить потомство.

Скажу, однако же: есть много замечаний дельных; и если бы он были изложены без желчи и унижения моей личности, может быть они послужили бы в, пользу и мне и Грамматике.

Митрополит Филарет в этот год простился с Петербургом и Синодом и уже не бывал здесь до кончины своей¹¹⁹.

* * *

LXI. В июле 1847 года, будучи уже Ректором Курской Семинарии, я ездил из Белгорода в Москву и Бронницы, для посещения моей матушки, старушки, овдовевшей, поступившей было в женский монастырь (на Бородинских полях), но оттуда вышедшей, от нетерпенья, в последние лета жизни, подчиняться прихотям молодых послушниц.

Матушка поместилась у младшего сына своего, Михаила, бывшего Священником в городе Бронницах.

Я взял с собою, для повадности, Профессора Семинарии Василия Николаевича Платонова (ныне Ректор Харьковской Семинарии, Архимандрит Вениамин.)

Мы приехали в Москву 24 июля. В тот же день вечером я был у Митрополита.

Владыка принял меня в гостиной, и посадил против себя, севши сам к свету, а меня посадив от света. Он не спросил меня, за чем я здесь, а начал: «В чем сущность моего Одесского дела, и в чем начало его?»

Не готовившись отвечать на такой неожиданный для меня вопрос, я начал рассказывать хронологически, как постепенно завязывался узел недоумений, раздражения и открытой вражды.

Владыка несколько раз меня останавливал, указывал, где я ошибался, и сказывал, как бы мне надлежало действовать.

Говорил: «Напрасно ты представлял дело твое открытой совести, когда видел, что с противной стороны строят козни. Против козней надлежало действовать кинжалом форм.

«Ты узнал, что твою братию против тебя возмущают: тебе надлежало употребить противоположное благоразумие, а именно: поскольку, без сомнения не вся братия против тебя, а ты, конечно, знал, кто из них добросовестнее и тебе предан», тебе и надлежало тотчас» сих людей привлечь к себе тихим и соответствующим» положен: дела рассуждением. Таким образом и ты не остался бы один», и противники почувствовали бы и на твоей стороне силу».

Я стал проситься в Бронницы, где моя матушка, для которой я приехал, где мой брат, и изъяснил в коротки цель моей поездки. Просил дозволения служить.

М. «Когда ты едешь?»

Я. – Сегодня.

М. «Жаль, что спешишь» (не знаю но чему).

Я. – Не могу медлить. 26 числа матушка имениниица: хочу утешить ее моим служением в присутствии ее в сей день.

М. «Бог благословит!»

И я точно уехал сего же дня. Ехал всю ночь, и едва не погиб, будучи завезен в какое-то болото: ямщик–ребенок.

* * *

Я пробыл в Броннице недели две. Потом, из Москвы, не беспокоя уже Владыку, приехал в Лавру и Вифанию. В Вифании быль в день Преображения, обедал у о. Настоятеля, Архимандрита Антония, в комнатах Митрополита Платона, видел всю знать Лавры, Академии, Вифании; быль в Ските, молился в Лавре, быль в Академии.

Возвратись опять в Москву, 10 августа, в Воскресенье, вечером я опять был у Митрополита.

Владыка сперва спросил о Броннице, о брате моем, о матушке.

Потом стал хвалить город Бронницу за благочестие, старшего Священника Иакова Семенова за усердие и хлопоты при постройке нового храма.

Потом велел передать им обоим (т. и моему брату) его сожаление и неудовольствие за то, что они не пекутся о обращении и раскольников (их целая треть), не говорят проповедей.

Приметно было, что Владыке хотелось завести речь о моей матушке, я отклонил. Тут могли бы быть речи, которые не угодны были бы Владыке. Игуменья Мария Тучкова, у коей в монастыре жила матушка, и потом вышла, была уважаема Митрополитом. Но мне не захотелось бы повинить матушку в побеге из монастыря.

А оправдывая ее, трудно было бы не бросить тень на управление монастыря и правительницу. Тонкий и наблюдательный человек, Митрополит, наводя меня несколько разе на это дело, умел, конечно, прочитать в моем молчании, что я затрудняюсь говорить не без важных причин.

Я сказал Владыке, что, выехавши из Бронниц в Москву, я, не останавливаясь, отправился в Лавру, был в Академии и в Вифании.

Владыка молчал. Молчание красноречивой, хотя и столь ясное, как речи.

Владыка опять заговорил о моем Одесском деле. Дивился открытой недобросовестности поступков тамошнего Преосвященного Гавриила (сконч. в Твери)¹²⁰. Дивится, что Синод доселе не кончает дела.

Я сказал: «Часть сего дела, счетная, передана в Курскую Консисторию».

Владыка: с Когда кончать в Синоде твое дело, ты мне напиши, как и чем будет кончено. Это мне нужно для соображений».

Спросил о моем настоящем монастыре (Николаевском в Рыльске) и его способах. Я сказал: «Монастырь порядочный».

М. «Если тебя заставит Синод платить деньги Одесскому (Успенскому) монастырю: что ты намерен делать?»

Я. – Платить.

М. «А где возмешь деньги?»

Я. – Продам, что имею.

М. «Много ли, полагаешь, насчитать на тебя можно?»

Я.–До тысячи рублей серебром.

Потом:

М. «Сколько лет ты монахом?»

Я.–Осмнадцать.

М. «Очень довольно!»

Повернулся. Опустил голову. Думает.

Тут пришел Перервинского монастыря Игумен Пармен. Просил у Митрополита дозволения вынести из монастыря какую-то икону, пронести чрез Москву в село Хорошево, куда просят тамошние жители: дозволено.

Подан чай. Выпили по две чашки.

Я встал. Поклонился. Просил дозволены съездить на родину в г. Рузу и в село Комлево: дозволено. Но я не поехал: застигла тяжкая болезнь.

В Москве я имел пребывание в Духовной Семинарии, новой, что бывший Остермановский дом¹²¹, у о. Ректора, Архимандрита Филофея (ныне Архиепископ Тверской): вот сущий раб Божий, кроткий, и братолюбивый и терпеливый¹²².

Я заболел желудочною лихорадкой, которая грозила превратиться в горячку.

Пришел праздник Успения Божия Матери. Мне захотелось быть в соборе у литургии в сей знаменитый день. Я поехал с о. Архимандритом Филофеем, назначенным к служению.

Служил Митрополит с пятью Архимандритами, а шестой Протопресвитер, все в митрах. Я не видывал такого служения. Служба благоговейная, в отличном порядке: каждый знает свое место и дело.

С Херувимской мне стало делаться дурно. Боюсь, что не могу выстоять. Милость Божия поддержала. Я слушал и проповедь Владыки.

Мне не понравились две вещи: 1, из алтаря, сквозь царские двери, для слушания проповеди, пошли все духовные, бывшие в алтаре, в рясах! Этого еще нигде я не видывал (без епитрахили нельзя пройти сквозь царские двери, я дотоле думал, и теперь мыслю так же.) 2, Лишь вышел Владыка на амвон, для произнесения проповеди, народе с шумом потянулся из собора, на право и на лево. И этого я почти не видывал. В провинциях наши проповеди слушают с глубоким вниманием.

Я хотел было после литургии тотчас уехать домой. Но Митрополит, заметив меня в алтаре, послал сказать, чтоб и я был на соборном обеде.

Принужден быть. Но и принужден же был выйти из-за стола: со мною сделалось решительно дурно.

* * *

Болезнь моя усиливалась. Съехались родные меня провожать. Я отягощал собою о. Ректора. Сближался срок возвращаться к месту службы. А тут громовая весть: идет холера от Кавказа и несет с собою лютую смерть, идет прямо на север, широкою полосою, и расширяясь направо и налево. Я увидел себя в ужасном положении. Я должен был ехать в Белгород, навстречу ей.

23 день августа, промежуточный от лихорадки, я дополз до Митрополита принять от него напутственное благословение. Я скрыл от него болезнь мою; не знаю, догадался ли он.

Речи короткие. Поговорив опять не много об Одесском деле, Владыка сказал: «Потерпи не много! Может быть получишь что ни будь получше этого

«Когда кончать в Синоде твое дело, меня уведомь.

«Будь осторожен. Есть холера. В Москве уже было случаев шесть».

Я поклонился, и вышел, проплакав уже дорогою.

Так святый и милостивый Владыка заботился обо мне более, нежели я сам о себе.

Но я не известил Владыку о решении моего дела в Синоде. Оно решено, кажется, уже в 1849 году, и победоносно для меня. Преосвященному Гавриилу (даже в моем Указе) написано строгое замечание о неприличном личном вмешательстве его в дела монастыря и о подстрекательстве монахов к непослушанию Настоятелю, о неуважении справедливых представлений Настоятеля, и о другом многом; меня же Синод упрекнул за острые и неприличные объяснения Преосвященному и Консистории, за несоблюдение некоторых форм по отчетности .монастырской, по управлению экономией, и еще кое о чем.

Утверждены начеты Консистории на меня до 700 рублей; но за то приказано возвратить мне до 2000 рублей, по моим претензиям. Дело жалкое, бесчестное, но само в себе ничтожное.

* * *

24 Августа, в Воскресенье, в самое время обедни, я выехал из Москвы, скрывая пред матушкою и братом мое опасное положение и ужасы в будущем. За заставою мы простились. Мы ночевали в Серпухове: болезнь моя растет; в Тулу приехали 25 числа. Я здесь был дважды Инспектором. Пробыл 26 число: в Туле Архиерей¹²³ обходил крестным ходом город, умоляя о пощаде от холеры.

За 80 верст до Мценска шоссе лишь насыпано. Ожидают проезда Государя. Поставлена целая дивизия армии. Клейнмихель¹²⁴ дал приказ направлять проезжающих по вновь насыпанному шоссе, не разбирая никаких лиц, не уважая никаких причин, ослушников же бить хоть до смерти! (Так мне сказали.)

Я ужаснулся. И по хорошей дороге я едва отводил дух, а по этому щетинистому пути мне не проехать бы 80 верст.

Была схватка моего ямщика (дай, Боже, ему милость!) с Поляком солдатом, стоявшим с заступом, или ломом, на свороте с шоссе. Я опасался смертного случая. Поляк скрежетал зубами и посинел, замахивался заступом, изрыгал на проезжающего странные хулы, (ямщик величал меня Преосвященным): я творил молитву!

Мы приехали в Мценск 27 числа вечером.

28 поутру, чувствуя себя в опасном положении, я позвал приходского Священника: исповедовался и причастился. Причастился уже в монастыре¹²⁵.

Не имея уже никакой возможности следовать далее, я выпросил у Настоятеля здешнего монастыря дозволения побыть несколько времени в монастыре. Дозволено. Здесь я пробыл до 14 Сентября, лечился и получил облегчение.

6 Сентября проехал Император куда-то на юг.

15 Сентября день моего Ангела, я был в Орле. Был у ранней в приходской церкви.

Был у Преосвященного Смарагда¹²⁶: здесь совет граждан о Комитете по случаю грядущего гнева Божия – холеры: «Уже было до 50 случаев», сказал Владыка.

Едем далее.

Нас встречают распущенные учители из нашей Белгородской Семинарии: там холера; один Профессор скончался.

17 сентября вечером приехали в Курск. Здесь страшная холера прошла тучей, оставив по себе следы крушений – сиротство и бездомовность, и еще дымяся гневом своим, как бы после смертоносного пожара. В Курске умерших насчитано более тысячи человек.

Я остановился в Архиерейском доме: эконом, Архимандрит Серафим, задушил меня рассказами разительных поражений холерою.

18 числа мы выехали из Курска, ночевали в Обояни: и здесь еще дымится гнев Божий – холера, хотя в исход.

Наконец 19 Сентября, в Пятницу вечером, мы достигли Белгорода, своей Семинарии, своего жилища.

Мне рады, меня окружили, меня заговорили тысячами повестей: я благодарил Бога, что остался жив, и достиг своего места.

Я заговорился о себе: простите, отцы святые! Слишком разительны для меня события: не могу удержаться молчанием, и есть перст Божий!

* * *

В 1850 году я переведен был из Курской в Ярославскую Семинарию.

В последних числах мая я был в Москве. Владыка был в Лавре. Мне по дороге.

Я приехал в Сергиев Посад рано 1 июня, в день Вознесения Господня. Остановился в гостинице.

Владыка в Ските – Гефсимания, что на Корбухе, 3 версты от Лавры. Там служит сего дня. Туда отправился и Наместник¹²⁷ с своею старшею братией, для составления соборного служения.

В Лавре же, в соборе Пресвятой Троицы, где почивает Преподобный Сергий, служили Академические ученые: Ректор Архимандрит Алексий¹²⁸, и с ним два знаменитые Профессора и Протерся Петр Спиридонович Делицын¹²⁹ и Феодор Александрович Голубинский¹³⁰, и еще какой-то Бакалавр¹³¹, и три иеромонаха Лаврских.

Хотя первое и главное в предмете у меня было видеть Владыку, поклониться ему и получить от него назидание и утешение: но и святости Божией я желал причаститься у мощей Преподобного Сергея, и помолиться здесь в толикой день.

Народу богомольцев было так много, что, не смотря на то, что я монах и Архимандрит, мне не пройти бы в собор до алтаря: вызвался провести меня, и со мной Профессора Александра Васильевича Горского¹³², Лаврский расторопный иеромонах Евмений, мне знакомый.

Я стоял литургию в алтаре, в Лавре. Служение важное, чинное, покойное.

После литургии меня увлек к себе о. Ректор. У него я и обедал с Александром Васильевичем.

После обеда, проведя несколько времени в разговорах (некоторые мне, впрочем, были не нужны и меня тяготили), о. Ректор сам поехал со мною, чтоб меня представить Владыке.

О. Ректор сперва сам пошел во Владыке, и доложил обо мне. Я позван. О. Ректор вышел.

Владыка, после нескольких слов общих, повел близкую речь о мне. Воспоминал опять об Одесском моем деле, которое уже кончено, а Владыка уже виделся с Преосвященным Одесским Гавриилом, переведенным в Тверь (Преосвященный Гавриил хотя родом Костромской, но доучивался в Троицкой Лавре и был товарищ и сверстник Митрополита Филарета)¹³³, с которым, конечно, была речь и обо мне.

Владыка благ ко мне и ныне, как всегда прежде. Жалею, что в то же время не записано в подробности говоренное.

Говорил что-то о странничестве. Рассказал, как он, будучи еще иеродиаконом, был Инспектором Семинарии или Училища С-Петербургского. Говорил, как он вступил в управление Юрьевским Новгородским монастырем, будучи уже Архимандритом, как принимал и сдавал его (1812–1816), монастырь почти разрушенный и исполненный беспорядков и беспечностей управлявших. Все это конечно и в урок мне.

Потом спросил: Хочешь ли, я напишу о тебе Преосвященному Ярославскому? Я поклонился.

Владыка при мне взял бумагу и перо, написал, запечатал и отдал мне для вручения Владыке Ярославскому.

Благословляя меня на прощании, сказал: (Преосвященному Евгению¹³⁴ глубокое почтение и поклон».

* * *

Приехавши в Ярославль, я подал Преосвященному Евгению письмо Митрополита Филарета. Преосвященный Евгений при мне же распечатал и прочитал почти вслух.

В письме Митрополит, между прочим, пишет: «Этот Никодим не тот, что был в Иркутске». Преосвященный Евгений сказал: «Знаю»¹³⁵.

Подумав немного, Преосвященный Евгений сказал: «Мы находимся под влиянием судьбы: что будет, увидим».

* * *

Теперь я вижу и не сомневаюсь, что я переведен в Ярославль но мысли и желанию Митрополита Филарета, столь промыслительного о мне.

* * *

LXIII. В конце 1853 года я назначен был и вызывался в Петербург на чреду священно-служения и проповеди слова Божия.

Я приехал в Москву 30 Декабря, и остановился в Новоспасском монастыре у о. Архимандрита Агапита¹³⁶.

Этот день я оставался дома.

31 декабря, утром, приехал на Троицкое подворье. Литургия на исходе: поют Причастен.

Я обождал у Александра Петровича, Секретаря Владыки.

Доложено обо мне я позван ко Владыке. Вхожу в залу, иду в гостиную. Владыка в рясе, в белом клобуке, стоит: вид строгий, важный, но и улыбка сияет; виден старец увядающий.

Я поклонился Владыке до земли и принял благословение.

М. «Вы (а не ты) в Петербурге на чреду?»

Я. – Так.

М. «Но Вы кажется уже были на чреде?»

Я. – Был, и при том боле двух лет.

М. «Что ваш Преосвященный Евгений здоров ли? Знает ли что-нибудь определенное о своей судьбе?

Я. – Определенного кажется не знает, но гадает, что Святейший Синод его увольняет от службы.

М. «Ну, простите! Мне не время».

Я поклонился, и пошел вон. Владыка идет за мною. В зале уже выстроились певчие, и запели: «Рождество Твое, Христе Боже наш» Отдание Рождеству Христову.

* * *

Когда Владыка со мною говорит Ты: это есть либо строгое вразумление, выговор, либо ласковая речь благодушного отца, речь близкая, задушевная, простая.

Когда же скажет Вы: тут надобно выслушать важную речь Митрополита Московского, Члена Святейшего Синода.

* * *

LXIV. 14 Февраля, 1854 года, в С.-Петербург, я посвящен во Епископа, и назначен Викарием в Казань.

12 марта, отправляясь к своему месту служения, я приехал в Москву, и остановился опять у о. Архимандрита Агапита в Новоспасском монастыре.

13 числа я был у Митрополита. Я приехал в конце 9 часа утра. Мне сказали келейники: «Сей час обедня. Митрополит идет к обедне».

Я имел глупость настоять, чтоб доложили. Потребовал Владыка. Я вошел в гостиную, поклонился Митрополиту до земли.

Посадил. Спросил о здоровье Архиепископа Григория, о его занятиях по делам раскола¹³⁷, о моей будущей жизни в Казани.

Владыка долго рассуждал о Преосвященном Ярославском Евгении, и о значении пребывания его в Донском монастыре. Находил неуместным и неприличным передать монастырь в его распоряжение. «Для него низко. Нужны хлопоты. Монастырь требует починок, поддержки: денег нет. Надобно просить. Это не слишком Архиерейское дело. Пусть будет Архимандрит. А для того, чтоб его не обижал, можно выбрать Архимандрита с небольшими заслугами»¹³⁸.

Встречая меня, Митрополит сказал: «Поздравляю Вас в сане Святительском. Слава Богу! Вы наконец вышли на простор. Желаю доброй службы!»

Владыка заговорился со мною до того, что прошло уже более половины обедни (он велел начинать ее). Приходит снова келейник и докладывает: «Поют уже... Достойно»... Митрополит не много задумался. Потом, махнув рукою, сказал: «Пусть доканчивают. И это служба!»

Однако Владыка скоро встал, отпустить меня, сказав: «Приезжайте завтра ко мне обедать, вместе с Архимандритом Агапитом, во 2 часу».

Я вышел в восторге и умилении.

* * *

14 марта, в 3 Воскресение поста, мы приехали с о. Агапитом в назначенное время. В зале у Владыки встретили двух Архимандритов, Иоанникия, Чудовского Наместника¹³⁹, и Платона Андрониковского.

Тотчас вышел Владыка. Поговорил что-то с Архимандритом Агапитом. Сели за стол в светлой галерее, налево из залы. Стол изящный, с рыбою. Митрополит держал около себя особую бутылку, что-то ало-красное, подобно клюквенному морсу. Нас потчивал вином. Был говорлив и деликатен Я сидел с правой руки его. Речи отборные, ясные, округленные и интересные. Владыка даже улыбался легким осклаблением. Я увидел, в глубине челюстей его уже несколько зубов нет.

Говорил про золочение церковных глав, про сочинение Андрея Николаевича Муравьева о Раскольниках¹⁴⁰. Вообще говорил, а не молчал.

Архимандрит Агапит жаловался на галок, тучами наседающих на кровле; церквей, и высказывал желание стрелять их.

Владыка зачитал: «Ибо птица обрте себе храмину, а горлица гнездо себе, идеже положит птенцы своя: олтари твоя, Господи сил». О. Агапит замолчал.

Со мною Владыка кажется ничего не сказал.

Встали от обеда. Владыка отозвал меня к стороне, и указал картонный ящик, в коем сложено Архиерейское облачение (не полное, без саккоса и подризника), по золотому глазету шитое «Это Вам от меня». Я поклонился Владыке в землю. Тут же и простился.

(Облачение это и храню, и употребляю в важные дни. На палице шелками вышит праведный Филарет в одежде вельможи.)

Это было уже последнее лицезрение мое блаженного Митрополита Филарета.

Я уехал сперва в Казань, а потом в Красноярск, за четыре тысячи верст от него.

* * *

LXV. Здесь и сим я кончаю мою память о блаженном Митрополите Московском Филарете.

Есть два письма его ко мне, писанные в март и мае 1863 года, относительно моих мнений о свечном сборе в церквах: но они не могут быть объявлены до моей смерти.

Здесь только скажу, что и самый гнев на меня святого Святителя происходил из отеческой жалости обо мне, и сам в себе есть сущая благость и мудрость.

Общих суждений о блаженном Святителе не произношу, даже и по тому, что я знаю малейшую частицу его, в случаях до меня близко касавшихся: а кто я между толикими сонмами великих и славных детей его?

Скажу одно, что умею сказать и в чем почитаю себя убежденным:

Первое. Митрополит Филарет был совершенный монах, чистый девственник, хранитель обетов чистоты.

Второе. Филарет готов был на всякую совершенную добродетель, как скоро признавал себя до нее обязанным, и рассчитывал на вероятность успеха.

По сему его не нужно было умолять: довольно предложить добрый подвиг.

Третье. Богословствование. Догматствование, Церковность, Православие Филарета я признаю совершенными, без пятен, без погрешностей, на столько, на сколько я могу понимать все сие.

Четвертое. Филарет есть искренний и сердечный учитель, не льстит словеса Божия: он точно так мыслить у себя дома, в тайниках души своей, как говорит.

Пятое. Никто глубже и вернее, никто искреннее, не доказывал священности власти мирской и нужды послушания ей.

Шестое. Владыка говорил красно и изящно языком, одному ему свойственным: иногда есть и щегольство языка. Прощаю ему вседушно: кто без сей слабости? Но едва ли кто-нибудь имел ее менее, и был более извинителен.

Седьмое. Доступность ко Владыке (сколько я знаю, и как могу судить по опытам со мною) – примерная, и увы! по опытам же моей жизни беспримерная!

С Филаретом говори, что хочешь: будет выслушано терпеливо, не только тогда, когда это есть глупость, ошибка, заблуждение, но и тогда, когда речь может относиться невыгодно к его личности. Филарет ответит, даст наставление. судя по достоинству предлагаемого, и во всяком случае без озлобления, и особенно без мести в будущем.

Филарет так велик, что и малого видит и умеет сочувствовать ему.

Осьмое. Я не знаю случая, где бы Филарет взял назад свое слово, особенно в делах важных и высоких: сие свидетельствует не только о высокой его мудрости, но и о правильности ее.

Сколько знаменитостей, даже-между Духовными, которые сего дня утверждают это, а завтра другое, сего дня замышляют, а завтра оставляют: Филарет всегда себе верен.

Девятое. Правда, иногда и Филарет уступал: он видно не считал себя сильным, обречь себя на мученичество, и всего вероятнее, по своей мудрости, не считал полезным и нужным для дела свое мученичество.

Тут, однако же, рассудит Бог!

Десятое. Те, которые иногда прокрадывались к особенному доверию Филарета, не всегда стоили его доверия. Это и я знаю, и жалею.

Но кто провидит все?

Какая-нибудь Далида иногда усыпит и Сампсона. Да упокоит Господь во царствии своем Преосвященнейшего Филарета, Митрополита Московского!

Никодим, епископ Енисейский и Красноярский.

6 октября, 1868 года.

Красноярск.

Дополнение. Игумен Валаамского монастыря, Дамаскин, человек без всякого образования, бывший у Митрополита Филарета (и я был тут же), в С.-Петербурге, на Троицком подворье, (1842, 3, 4 годов) сказал:

«У Вас, Владыка, поют певчие, по новым нотам и напевам. Жаль. Лучше бы было, если бы они пели по древнему церковному напеву»¹⁴¹.

Я пожалел было о Владыке, думая, что такого необразованного долго бы надобно было убеждать, что новое пение не ересь. И не знал, что бы ему сказать надлежало.

Владыка, ничего не думавши, тотчас сказал:

«Вот что, отец Игумен: И певчие то же поют давно».

Признаю сей ответ счастливым и единственно приличным и годным на сей раз и к такому лицу.

Епископ Никодим.

Октября, 1868 г. Красноярск.