Глава двадцать пятая. Милости Господни
1856–1860

«Отцу наместнику и братии мир духовный.

Поздравляю и с миром внешним, который подписан в Париже в прошедшее воскресенье. Услышав о нем, я почувствовал некоторое успокоение от скорби, заботы и опасения, но не радость. Вчера узнав о нем, вчера же прочитал я, что английский министр почитает его не миром, а чем-то похожим на мир. Бог мира да дарует нам истинный и совершенный мир», – писал святитель Филарет преподобному Антонию 21 марта 1856 года.

Закончилась военная страда. В Париже был подписан мирный договор. Завершилась сорокалетняя эпоха трудного первенства России в Европе, продолжавшаяся после разгрома Наполеона и Венского конгресса с 1815 по 1856 год. Можно сказать, столица Европы из Петербурга вернулась в Париж.

Принято считать, что Россия проиграла Крымскую войну. Однако внимательное изучение Парижского трактата никоим образом этого не подтверждает. Да, России запрещалось иметь флот в Черном море, но так же и никакое другое государство не могло его иметь здесь, включая Турцию, поскольку в статье XI сказано: «Черное море объявляется нейтральным: открытый для торгового мореплавания всех народов вход в порты и воды оного формально и навсегда воспрещается военным судам как прибрежных, так и всех прочих держав». Стало быть, здесь мы ущемлялись наравне с другими. Статья II предусматривала: «Вследствие счастливого восстановления мира между их величествами, земли, во время войны завоеванные и занятые их войсками, будут ими очищены». Россия отдавала туркам Каре, а французы и англичане, согласно статье IV, возвращали «императору всероссийскому города и порты: Севастополь, Балаклаву, Камыш, Евпаторию, Керчь-Еникале, Кинбурн, а равно и все прочие места, занимаемые союзными войсками». Согласно статье IV, все военнопленные всех сторон возвращались. Мало того, в статье IX удовлетворялось русское требование относительно христианских подданных Оттоманской империи: «Е.и.в. султан, в постоянном попечении о благе своих подданных, даровав фирман, коим улучшается участь их без различия по вероисповеданиям или племенам и утверждаются великодушные намерения его касательно христианского народонаселения его империи, и желая дать новое доказательство своих в сем отношении чувств, решился сообщить договаривающимся державам означенный, изданный по собственному его побуждению, фирман». Валашское и Молдавское княжества закреплялись за Турцией, но в статье XXIII оговаривалось: «Блистательная Порта обязуется оставить в сих княжествах независимое и национальное управление, а равно и полную свободу вероисповедания, законодательства, торговли и судоходства». То же касалось и Сербии. Расходы на исполнение всех статей Парижского трактата ложились поровну на все страны. Такого не бывает, если одна какая-то страна проиграла.

Утверждение о поражении России в Крымской войне выгодно было только антигосударственным силам внутри самой России и Герцену в Лондоне как удостоверение несостоятельности правящей монархии. На самом деле никакого поражения не было, если не считать взятия южной части Севастополя. Парижский мирный договор равноправен и не ущемляет ни чью сторону.

Мало того, более всех считал себя проигравшим народ Англии! Во время торжеств в Лондоне по случаю заключения мира люди шли с лозунгами о том, что война проиграна с позором. Англичане считали, что русская оборона уже трещала по всем швам, но свисток Небесного Судьи об окончании матча прозвучал за несколько секунд до победного гола при счете 1:1. (Футбол уже развивался, и в 1848 году появились первые записные правила.)

В России первым о том, что Европа не добилась победы, заявил Московский Златоуст. Через десять дней после выхода высочайшего манифеста об окончании войны митрополит Филарет встречал Александра II в Успенском соборе Московского Кремля с такой речью:

– Благочестивейший государь! К тебе очи наши и сердца, как прежде; тогда как не прежнее видим в твоем втором царском лете. Ты наследовал войну, упорную против нас и против мира; и даровал нам мир. Твоя правда и мужество не отказывались от войны; твое человеколюбие не отказалось от предложенного мира. Не победили России враги – ты победил вражду. Христианскою мыслию одушевлял ты войну; христианскою мыслию осуществляешь мир. Благодарно тебе Отечество, и чуждые отдают тебе справедливость и отдадут полнее, когда утихнут страсти. Крепко должны мы молить и молим Бога, чтобы благопоспешал тебе искусством и попечением уврачевать раны, без которых не могла быть война, чтобы, по слову пророка, правда и мир облобызались в державе твоей и чтобы плодом их было совершенное благоденствие.

Но всюду продолжали твердить о поражении России в войне. Филарет яростно спорил. «Неверно, – писал он своему другу Сергею Михайловичу Голицыну. – Англичане побеждены нами; и для французов невелико торжество, когда они от нескольких укреплений отбиты и только одно взяли... Они немало наказаны: их много погибло собственно от войны, много истреблено болезнями и бурями на море. Следственно правосудия не только ожидать должно в будущем, но частию оно уже явилось».

Новый император не переставал радовать Филарета. Впервые в жизни святитель чувствовал, что от представителя верховной власти исходит полноценное желание во всем или почти во всем следовать церковным установлениям. Царь Николай сам постился, но стол у него не был постным, ибо большинство придворных не считали посты необходимыми, беря в том пример с Европы. Об Александре Николаевиче Филарет в те дни Великого поста с удовольствием писал: «Стол у его величества постный, частию точно по уставу нынешнего воскресного дня, частию точно по уставу благовещенскому. Желательно, чтобы сим примером воспользовались многие, кому он нужен». Тогда же государь объявил Филарету, что будет восстанавливаться древний характер иконописания, и обратился с просьбой изготовить для него и императрицы достаточное количество икон по древнему изографическому уставу.

Каждый день нового царствования приносил радости. Находясь в Москве, 30 марта Александр II выступил перед московским дворянством с речью, в которой выразил надежду на отмену крепостного права в обозримом будущем. Многим это пришлось не по душе, другие вздохнули: «Наконец-то!»

Наконец-то был смещен со своего поста Нессельроде. К этому времени деятельность Горчакова, сумевшего в Вене добиться неучастия Австрии в войне против России, получила высшую оценку императора. Александр II наградил его орденом Святого Александра Невского, а 15 апреля 1856 года Александр Михайлович был назначен новым министром иностранных дел. Принимая должность, он сразу дал понять, что все силы приложит к тому, чтобы устранить итоги Парижского мира, вернуть России первенство в европейской дипломатии. Горчаков отныне всюду сопровождал Александра II во время его поездок к иностранным государям. Благодаря его дипломатическому гению Россия на протяжении многих лет имела возможность отдохнуть от войн, набраться сил, перевооружиться и окрепнуть настолько, чтобы затем провести весьма успешную кампанию в Туркестане, расширить свое влияние на Дальнем Востоке и в Китае, а в конце 1870-х разгромить Турцию в Балканской войне.

Уезжая из Москвы, государь назначил коронацию на август, и с этого времени Филарет с волнением готовился к грядущему важному событию – ведь на сей раз не на петербургского владыку будет возложена честь короновать императора, а на московского! Это тоже не могло не радовать. Государь дал понять, что хочет вернуть Москве ее былое древнее значение как православной столице государства Российского.

Определенное назначение получил и Филаретов друг Сергей Михайлович Голицын – его определили верховным маршалом коронации. То есть в Москве он стал главным, кто отвечал за все приготовления к торжественной церемонии. Выработку церемониала они проводили вместе – Голицын и Филарет.

Особой радостью наполнена была Пасха того года. Исчезли военные тревоги, впереди было царствование, обещавшее стать лучше предыдущих. В светлый вторник отмечался день рождения Александра II, и в Чудовом монастыре Московский Златоуст обращался к пастве своей:

– Еще раз обращаюсь к вам, нынешние ученики Христовы, чада Церкви апостольской, и к вашей совести, дабы она недремлющим оком рассмотрела, соответствует ли ваш воскресный день воскресному дню апостольскому. Действительно ли посвящено Христу ваше время, ваши мысли, ваши чувствования, ваши собеседования, ваша деятельность? Воспоминаете ли страдания и смерть Христову с умилением и благодарностию, как претерпенные за нас? Воспоминаете ли воскресение Христово не только с радостию для себя, но и с желанием подобной радости и спасения всем? Любовь ко Христу да одушевляет и да возвышает вашу радость. Любовь к миру да не превращает вашей радости в легкомысленное веселие. Впрочем, дух Христов не враг и человеческих благозаконных радостей. Так, Он благословляет нынешнюю радость нашу при воспоминании благословенного рождения благочестивейшего самодержца нашего.

В те дни почти незамеченной прошла смерть человека, коего Филарет четверть века назад стал первым оппонентом. За несколько часов до наступления праздника Пасхи на Ново-Басманной скончался Петр Яковлевич Чаадаев. Под влиянием Филарета жизнь его изменилась в лучшую сторону, он все больше открывал в себе христианина, говорил, что будущее человечество соединится именно в христианстве. Кончина его чем-то отдаленно напоминала гоголевскую. Чаадаев утратил аппетит, почти ничего не ел и с каждым днем стремительно состаривался. В свои шестьдесят два года он выглядел девяностолетним стариком. Перед смертью Петр Яковлевич вызвал священника, исповедался, хотел куда-то ехать, передумал и – умер. Говорят: если скончался на Пасху, это знак того, что прощен Господом...

А Москва от Пасхи до Успения жила одним – предвкушением торжеств коронации. Само событие было назначено на особенный день – воскресенье 26 августа, день святых мучеников Адриана и Наталии, праздник Сретения иконы Владимирской Божьей Матери в память об избавлении Москвы от Тамерлана. И это же – день Бородинской битвы.

Как и договаривались заранее, 14 августа, в канун праздника Успения Богородицы государь прибыл в Москву и по обычаю, заведенному Павлом I, поселился в Петровском путевом дворце. Впервые царь приехал по железной дороге и без особой помпы. А в Кремль были доставлены Большая и Малая короны, скипетр, держава, порфиры, коронные знаки ордена Андрея Первозванного, государственная печать, меч и знамя. Отпраздновав Успение и разговевшись после двухнедельного поста, в пятницу 17 августа Александр Николаевич в сопровождении семьи и свиты переехал из Петровского дворца в Кремль. На сей раз его шествие по Тверской улице отличалось пышностью, вся Москва звонила в колокола, гремели залпы орудий. Государь и его приближенные ехали верхом, императрица – в карете. У часовни Иверской иконы Божьей Матери царь спешился, царица покинула экипаж, все приложились к иконе и вошли в Кремль.

Более недели велись приготовления, отрабатывался весь сложный церемониал. Наконец наступил долгожданный день. Взвод кавалергардов выехал на Соборную площадь и выстроился по обе стороны паперти Успенского собора. Двадцать четыре камер-пажа и столько же пажей прошли следом, вступили в собор, чтобы затем ожидать окончания церемонии в Синодальной палате. Шестнадцать генерал-адъютантов вынесли балдахин, под которым шествовали император и императрица, и таким образом они подошли к Успенскому собору. Здесь уже стоял в ожидании митрополит Московский и Коломенский Филарет.

Все лето он старался не простужаться, и в письмах его почти нет ничего о болезнях, но за несколько дней до коронации он все-таки простыл, и когда теперь Московский Златоуст обратился с приветственной речью, можно себе представить, что он говорил так же, как незабвенный патриарх Алексий II в последние годы своей жизни, с трудом преодолевая хрипоту:

– Благочестивейший великий государь! Преимущественно велико твое настоящее пришествие. Да будет достойно его сретение. Тебя сопровождает Россия. Тебя встречает Церковь. Молитвою любви и надежды напутствует тебя Россия. С молитвою любви и надежды приемлет тебя Церковь. Столько молитв не проникнут ли в небо? Но кто достоин здесь благословить вход твой? – Первопрестольник сей церкви, за пять веков доныне предрекший славу царей на месте сем, святитель Петр, да станет пред нами, и, чрез его небесное благословение, благословение пренебесное да снидет на тебя, и с тобою на Россию.

Все вошли в собор. Александр Николаевич сел на трон Ивана III Великого, Мария Александровна – на трон Михаила Федоровича Романова. Свершилось таинство миропомазания из сердоликовой крабицы римского императора Августа, государь поцеловал крест Петра I, который спас того от пули во время Полтавской битвы, и перешли к коронации. Святитель Филарет возложил на главу императора Большую корону Российской империи, а в руки – скипетр и державу. Во время коронации случался казус – прежде, чем перейти в левую руку императора, держава побывала на полу. Дело в том, что несший ее на подушке генерал Петр Дмитриевич Горчаков от волнения и жары, царившей в те дни в Москве, почувствовал головокружение и упал. Тяжелая держава покатилась по полу. Горчаков был героем всех войн этого века, начиная с Наполеоновских и кончая Крымской, где не жалел себя. Пятнадцать лет до того занимал пост генерал-губернатора Западной Сибири. Стойкости ему было не занимать. И надобно же было так оконфузиться! И какое нехорошее предзнаменование!..

Александр Николаевич разрядил возникшее напряжение и, покуда поднимали державу, промолвил весело:

– Не беда, что свалился. Главное, что стоял твердо на полях сражений!

Все улыбнулись, и коронация продолжилась. Совершив таинство, Филарет вновь произнес речь:

– Бог венчал тебя, ибо Его Провидение привело тебя к сему законом престолонаследия, который Он же положил и освятил, когда, прияв царя в орудие Своего Богоправления, изрек о нем Свое определение: от плода чрева твоего посажду на престоле твоем (Пс.131:11). Бог венчал тебя: ибо Он дает по сердцу (Пс.19:5), а твое сердце желало не торжественного только явления твоего величества, но наипаче таинственного осенения от Господня Духа владычнего, духа премудрости и ведения, духа совета и крепости. Мы слышали твою о сем молитву ныне: Сердцеведец внял ей ранее; и когда ты медлил приять твой венец, потому что продолжал защищать и умиротворять твое царство, Он ускорил утишить бурю брани, чтобы ты в мире совершил твою царственную молитву и чтобы венец наследия был для тебя и венцом подвига. Итак, Господа силою возвеселися, боговенчанный царь, и о спасении Его возрадуйся зело (Пс.20:1). Возрадуйся такожде и ты, благочестивейшая государыня, о славе твоего всепресветлейшаго супруга, свыше освещаемой и освящаемой и лучом священным и тебя озаряющей. Утешься и возрадуйся благочестивейшая матерь царя. Се уже зрел плод чрева твоего и сладок для России. Светло возрадуйся Православная Церковь, и твоя соборная молитва веры, любви и благодарности да восходит к престолу Всевышнего, когда Он на избранного от людей Своих полагает священную печать Своего избрания, как на вожделенного первенца твоих сынов, на твоего верного и крепкого защитника, на преемственного исполнителя древнего о тебе слова судеб: будут царие кормители твои (Ис.49:23). Светися радостию, Россия. Божие благоволение воссияло над тобою в священной славе царя твоего...

Из Успенского собора нововенчанные император и императрица в сопровождении митрополита Филарета отправились в Архангельский собор, где поклонились всем государям московским. А уж оттуда – на торжественный обед в Грановитую палату.

К сожалению, наместник Троице-Сергиевой лавры Антоний лично присутствовал при всех коронационных торжествах. Почему к сожалению? Если бы его не было, Филарет наиподробнейшим образом описал бы ему все происходившее. А так – нет.

После коронации государь не спешил покидать Москву, тщательно осматривал Первопрестольную, продолжались торжества. 30 августа – день Александра Невского, и царь справлял свои именины, отстояв в Успенском соборе литургию и причастившись из рук московского первоиерарха, а затем устроил пиршество снова в Грановитой палате.

10 сентября в Москве состоялось заседание Святейшего синода, на котором присутствовали все его члены, кроме митрополита Новгородского и Санкт-Петербургского Никанора (Климентьевского). Он был все это время в Москве и даже участвовал в богослужениях, читал в соборе Евангелие в Александров день, но чувствовал себя плохо и на заседание Синода прийти не смог, уехал в Петербург и 17 сентября там скончался. А в этот день 10 сентября святителя Филарета ждала долгожданная радость – все собравшиеся единогласно решили возобновить работы по переводу книг Священного Писания на русский язык! Пользуясь сильной благосклонностью к нему императора, Филарет заведомо составил и подал записку о необходимости продолжения работ по переводу, доказывая, что русский язык не уступает в выразительности старославянскому. И вот записка возымела действие! Московскому митрополиту было поручено незамедлительно представить в Синод решение собрания, что он, разумеется, мигом исполнил.

Александр Иванович Карасевский по болезни просил освободить его от исполнения обязанностей, и 20 сентября Филарет узнал радостную новость – кто стал новым обер-прокурором Синода. Прекрасный человек, тот самый, у которого в последнее время жизни имел приют и ласку Гоголь. Граф Александр Петрович Толстой. Ему было пятьдесят четыре, в молодости он ходил в походы по обозрению Каспийского и Азовского морей и истреблению морских разбойников, принимал участие во всех военных действиях отряда и был награжден орденом Святого Владимира 4-й степени с бантом. Оставив военную службу, поступил в Коллегию иностранных дел, был причислен к посольству в Париже, ездил с дипломатическими поручениями в Константинополь, откуда выезжал, как сказано в его послужном списке, «в окрестные страны для военно-топографических описаний и с секретными поручениями». По объявлении в 1828 году войны Турции Александр Петрович снова поступил на военную службу, воевал под командованием генерала Дибича. За отличие при взятии турецких крепостей Айдаса и Бургаса он был награжден орденами Святой Анны 3-й степени с бантом и 2-й степени и золотой шпагой с надписью «За храбрость», назначен флигель-адъютантом к императору Николаю I, однако после окончания войны решил продолжать службу по Министерству иностранных дел и вышел в отставку. В 1830-м получил придворное звание камергера и назначение первым секретарем русской миссии в Греции. Это назначение не устроило его, и он перешел в Министерство внутренних дел, в 1830-е годы являлся сначала тверским гражданским губернатором, а затем одесским военным губернатором и в сентябре 1837 года переименован в генерал-майоры. В 1840-е годы от государственной службы отошел, жил то за границей, то в Москве, где нередко дружески общался с митрополитом Филаретом. Когда разразилась Крымская война, Толстой принял должность начальника нижегородского ополчения и в 1856 году получил чин генерал-лейтенанта.

И вот он – обер-прокурор. Давно не было таких обер-прокуроров, от которых не жди подвоха. «Трудно найти человека, более преданного Церкви, более готового на всякое улучшение и в то же время менее склонного проводить какие-нибудь личные расчеты в управлении столь важною частию... Он принадлежит к разряду тех людей, которых я не умею иначе охарактеризовать, как назвать их оптинскими христианами. Это люди, глубоко уважающие духовную жизнь, желающие видеть в духовенстве руководителей к духовной высоте жизни, жаждущие, чтобы православное христианство в России было осуществлением того, что читаем в Исааке Сирине, Варсонофии и прочих. И он сам в своей жизни именно таков. Никто менее не способен мириться с казенностью, с формализмом и с мирскою суетой в деле христианства», – писал об Александре Петровиче философ и публицист, духовное чадо Филарета, Никита Петрович Гиляров-Платонов в письме Александру Васильевичу Горскому, профессору, а впоследствии ректору Московской духовной академии.

Тертий Иванович Филиппов, будущий государственный контролер, служил при Толстом чиновником особых поручений по вопросам восточных православных церквей и оставил такие воспоминания: «Назначение гр. Александра Петровича обер-прокурором Св. Синода последовало (20 сент. 1856) во время пребывания государя в Москве по случаю венчания на царство и, при всей своей неожиданности, никого не изумило, напротив, всем показалось совершенно естественным: так успел уже сложиться и отпечататься в общем представлении вполне соответствовавший этому назначению его нравственный образ. Сам он принял это внезапно и мимо его воли совершившееся назначение за призвание, которому он обязан был повиноваться, и в этой мысли находил успокоение от тех внутренних тревог, которых он не мог не испытывать при живом представлении сопряженных с его избранием многоразличных и трудных задач, при его утонченной добросовестности и при ясном сознании неправильности установившихся отношений обер-прокурора к Св. Синоду». По свидетельству Филиппова, «он усердно исполнял все постановления Церкви и в особенности был точен в соблюдении поста, которое доводил до такой строгости, что некоторые недели Великого поста избегал употребления даже постного масла. На замечания, которые ему приходилось нередко слышать о бесполезности такой строгости в разборе пищи, он обыкновенно отвечал, что другие, более высокие требования христианского закона, как, напр., полной победы над тонкими, глубоко укоренившимися от привычки страстями, он исполнить не в силах, а потому избирает по крайней мере такое простое и ему даже доступное средство, чтобы выразить свою покорность велениям Церкви...». Известный славянофил, философ и публицист Иван Васильевич Киреевский говорил о Толстом: «Легче становится жить после встречи с таким человеком, как граф Александр Петрович».

Новый обер-прокурор первым делом решил взяться за такую важную тему, как переводы Священного Писания. Для того чтобы еще больше заручиться поддержкой, он отправил проект протокола Синодального собрания другому Филарету (Амфитеатрову) – митрополиту Киевскому. А тот вдруг ответил резким отказом. И в октябре Филарет Московский писал наместнику Троице-Сергиевскому горестно: «А дело о переводе Священного Писания, кажется, подвергнется возражениям нового синодального обер-прокурора. Владыка Киевский объявил ему свое решительное мнение, что переводить не должно, дабы сие не повело к забвению славянского языка, который есть богослужебный. – Воля Господня да будет. – Господь да устроит полезное для Церкви Своей, Ему Единому непогрешительно ведомое».

Что тут скажешь? Конечно, можно понять опасения тех, кто выступал против перевода. Но, в конце концов, перевод совершился, и мы уже скоро как полтора века живем, имея Библию как на старославянском, так и на русском языке, и сие нисколько не привело к забвению старославянского языка!

Как бы то ни было, в конце 1856 года, принесшего больше радостей, нежели печалей, Филарет был в некотором недоумении, хорошо ли, что больного Александра Ивановича сменил на посту обер-прокурора живой и деятельный Александр Петрович. О том думал он, вероятно, на погребении Карасевского, который умер в канун Рождества Христова. Думал и о собственной кончине, которая была уже не за горами. Сколько ж можно болеть да мучиться?

Неверующему не понять, как можно с любовью думать о смерти. Да и веруя, все равно поражаешься тому, как Филарет говорит о кончине. Как о рождении. Разумеется, не в том понимании, как у спиритов, не в смысле переселения души в другое тело, а о рождении – в мир невидимый: «Вчера мы воспели погребальная над Александром Ивановичем Карасевским. Он благонамеренно напутствовал себя таинствами, кончался около суток и родился в невидимый мир в день и близко к часу, в который Христос Спаситель родился в видимый мир».

Не забудем же и мы наименовать главу о кончине самого митрополита Филарета – «Рождение».

Весь 1857 год шла борьба за разрешение перевода Библии. Столкнулись два Филарета. Столкнулись не враги, а искренние друзья и единомышленники во всем, кроме этого вопроса. Филарет Киевский не без основания боялся, как бы не случилось то же, что в Европе, как бы перевод не послужил отправной точкой к появлению у нас некоего подобия лютеранства. Филарет Московский нигде не проявлял беспокойства на сей счет, а значит, был уверен – в России зарождение лютеранства невозможно. В необходимости перевода он не сомневался. Сия необходимость вытекала из миссионерских потребностей на просторах бескрайней империи. Обер-прокурор Толстой, любя обоих Филаретов, все же склонился к мнению Киевского.

Митрополит Филарет Киевский, в миру Федор Григорьевич Амфитеатров, был на три с половиной года старше Филарета Московского и в то время по уважаемости стоял наравне с ним. Когда Филарет (Дроздов) получил Московскую кафедру, Филарет (Амфитеатров) являлся еще только епископом Калужским и Боровским, затем стал епископом Рязанским, возведен в сан архиепископа, переведен в Казань, а 18 апреля 1837 года он был назначен митрополитом Киевским, решительно боролся с униатством и содействовал массовому переходу униатов в лоно Русской православной церкви. При нем пышно расцвела Киевская духовная академия. Поселившись в Киево-Печерской лавре, митрополит Филарет занялся устройством внутренней жизни лаврской обители по правилам монашеского жития, установленного основателями лавры – преподобными Антонием и Феодосием Печерским.

Филарет (Амфитеатров) весьма уважал своего московского тезку, но в деле перевода Библии изначально стоял против него и свою позицию выдержал до конца дней. После 1855 года он сильно хворал и любил говорить, что число дней его сочтено. Действительно, жить ему оставалось мало и его борьбу против перевода Священного Писания в 1857 году можно назвать предсмертной. Он выдвинул семь возражений. Первое: несмотря на то, что еврейский язык постоянно менялся, книжники оставили текст Ветхого Завета без изменений, ограничиваясь его истолкованием для народа, а стало быть, и нам следует поступать так же. Второе: ввиду возможных повреждений еврейского текста Господь сохранил его в образе греческого перевода, Септуагинты, и сей перевод сделан «под несомненным руководством Духа Божия». Третье: Восточная греческая церковь, приняв Септуагинту, не переводила ее на новогреческий язык, а толковала народу Библию по старому переводу. Четвертое: перевод Российского библейского общества «сделан не только не с благословения иерархов греческих, а решительно без их ведома и вопреки их воле». Пятое: славянский перевод, осуществленный святыми Кириллом и Мефодием, основан на Септуагинте. Шестое: другие славянские церкви не делают переводов на языках своих народов. И седьмое: мысль о русском переводе родилась не в среде иерархии и не в народе, а пришла из Англии, «гнездилища всех ересей, сект и революций». Последнее было несправедливо, получалось, что она пришла из Англии, но и Филарет (Амфитеатров) ее прогнал, и тогда она прямиком – к святителю Филарету (Дроздову), который либо не знал, какова Англия, либо, что еще хуже, знал и стал сторонником мысли, явившейся из «гнездилища всех ересей, сект и революций».

Итак, схлестнулись две правды – правда осторожная и правда смелая. И это хорошо. Не было бы первой, возможны были бы вольности. Не было бы второй, невозможным стало бы миссионерство на просторах империи. Полемика двух Филаретов подобна полемике в XV-XVI веках между Иосифом Волоцким и Нилом Сорским о монастырском стяжательстве и нестяжательстве и об отношении к еретикам – миловать или жечь, где правы оба и в споре не уничтожают один другого, а этим спором с двух сторон мощными подпорками держат Истину.

«Будучи обязан дать по настоящему делу отзыв, призываю Бога, Творца Священного Писания, давшего в лице святых апостолов Церкви Своей дарование языков и наречий, дабы все народы сперва слышали проповедуемое, а потом и читали написанное слово Его каждый на понятном языке и наречии; Бога призываю, чтобы Он не попустил моей мысли и слову уклониться от того, что Ему благополучно и полезно Церкви Его вообще и душам христианским порознь», – писал Филарет Московский, вступая в полемику с Филаретом Киевским по каждому из семи возражений. Дать ответы на возражения киевского владыки его попросил сам император, и ответы эти были очевидны: евреи не переводили древние тексты, но на греческий-то был сделан перевод; греки не переводили с древнегреческого, но на славянский-то был сделан перевод Кириллом и Мефодием, а теперь старославянский столь далек стал от русского, и особенно в последние полвека, что не только паства, но и духовенство далеко не все понимает из того, что есть в Священном Писании. Есть языки, надолго замедляющиеся в своем развитии, а есть развивающиеся стремительно. Французский XVIII века мало чем отличается от нынешнего. Русский сильно переменился. Прозу XIX столетия наш современник понимает без труда, а написанную в XVIII веке уже не так легко, не говоря уже о той, что отстоит от нас на пять-шесть веков. Язык Шекспира в целом понятен англичанину, а язык русских современников Шекспира нынешним русским кажется диковинным.

На возражение, основанное на том, что другие восточные православные церкви не стремятся к новым переводам, Филарет Московский справедливо отвечал, что, находясь под игом мусульман, они не имеют переводчиков, оттого-то и не переводят.

Теперь оставалось терпеливо ждать, на чью же точку зрения встанет царь, а следом за ним и обер-прокурор. А государь тем временем уже был поглощен мыслями о Крестьянской реформе, и с 3 января 1857 года приступил к работе особый негласный комитет под личным председательством Александра II.

В царском семействе произошло пополнение – родился сын Сергей, будущий московский генерал-губернатор и председатель Императорского палестинского православного общества, тот самый, которого в 1905 году взорвет в Кремле эсер-террорист Каляев. Митрополит Филарет распорядился, чтобы новорожденному отправили большой образ преподобного Сергия, чтобы мог быть поставлен у него в комнате, и другой малый, который был бы у колыбели его и, «может быть, по времени на персях его».

Тревожные дни пережил в начале 1857 года святитель. Тяжело заболел его лучший московский друг – князь Сергей Михайлович Голицын. Ему уж было за восемьдесят, но он старался держаться бодро, ежедневно совершал длинные пешие прогулки по Москве, принимал во множестве гостей и оставался тем московским барином, которых уж не оставалось более. Последний московский барин – так и называли его москвичи. Что подразумевалось под этим понятием, объяснял в своих записках московский почт-директор Александр Яковлевич Булгаков: «Кончились торжественные приемы московских бояр, нет уже ныне открытых домов, потому что дворцы все проданы, а бояре исчезли также. Часто слышим мы поговорку, всеми повторяемую, что со смертию князя Сергия Мих. Голицына исчезнет последний русский барин». «Он дает праздники, балы Государю и Царской фамилии, когда двор осчастливливает Москву присутствием своим. Он угощает иностранных принцов и знаменитых путешественников, навещающих древнюю российскую столицу. Он поддерживает полезные заведения. Он щедро помогает бедным и пр. Перевелись у нас совершенно баре, вельможи, этот отборный, особенный класс людей, соединяющих в себе: знатность, богатство, заслуги; людей, которых одно уже имя напоминало знаменитых предков, людей, отличающихся радушным гостеприимством, с ласкою, сопровождаемою всегда какою-то не гордою, но величавою осанкою, внушавшей уважение. Таковы были в царствование Екатерины II Разумовские, Орловы, Потемкины, Румянцевы, Воронцовы, Чернышевы, Репнины и многие другие, но с того времени фортуны при постепенном раздроблении от перехода в разные руки начали разрушаться, не быв заменяемы новыми».

В марте Сергей Михайлович отметил пятидесятилетие своей безупречной службы в качестве почетного опекуна Московского опекунского совета. Московский Златоуст отметился речью в его честь:

– Мужи чтимых званий, избранные служители Царского человеколюбия, сочли пятьдесят лет деятельности своего сотрудника и старейшины; взором уважения и сочувствия измерили необыкновенно долгий на одном возвышенном поприще ряд подвигов... Но если вы ожидаете, чтобы я вошел в ваш труд и увенчаваемому вами также сплетал венец из слова, не исполню ожидания вашего: ибо знаю, что исполнением сего не удовлетворен, а отягчен был бы тот, кто при своих деяниях всегда имел и имеет в виду не похвалу и славу от человеков, но обязанность, правду, пользу, человеколюбие, верное исполнение Державной воли, наконец Самим Христом для человеческой деятельности предпоставленную цель – славу, яже от единого Бога (Ин.5:44). Не колеблюсь сказать, что торжество, вами составленное, не было бы очень возвышенным, если бы в нем заключалось только желание сделать нечто приятное одному досточтимому лицу. Высшее достоинство вашего торжества заключается в том, что вы чрез него выражаете общественное мнение, благоговеющее пред испытанною временем и созревшею добродетелию; и таким образом произносите сильное поучение себе и другим.

И вот после торжеств он занемог. В иные дни находился в преддверии кончины. На сей раз Бог не захотел рождения Сергея Михайловича в мир невидимый, князь выздоровел и теперь вместо него снова болел Филарет. К простудам, головной и зубной боли прибавились теперь еще и частые кровотечения из носа.

Прошли весна, лето, наступила осень, а решения относительно перевода Библии так и не было. Святитель печалился, сердился... 31 мая ему была объявлена благодарность Святейшего синода за особенное, постоянное попечение о благоустройстве Московской духовной академии, но лучше бы вместо благодарности – давно ожидаемое разрешение!

Когда Филарет узнал о решении ставить в Новгороде памятник «Тысячелетие России», не очень одобрил, написав Антонию, что сие «предприятие не от высокого мудрствования произошло», выделил от епархии весьма скромное пожертвование на этот монумент. По-своему он был прав. Сейчас мы уже привыкли, что в Новгороде стоит микешинский шедевр, а тогда идея создания памятника с множеством фигур из десяти столетий русской истории вполне могла отпугивать: о многих персонажах не было единодушного мнения – включать ту или иную фигуру в русский пантеон или не включать. Взять, к примеру, Ивана Грозного, которого, как известно, на памятнике вообще нет – наше общество до сих пор расколото на два полярных лагеря: одни проклинают первого русского царя, сочиняя новые его злодеяния, другие готовы хоть сейчас провозгласить Ивана Васильевича святым. Так что идея была хорошая, но не безупречная...

Зато не переставало радовать продолжение строительства храма Христа Спасителя, которое святитель мог наблюдать и из окон дома Сергея Михайловича, и лично посещая стройку. Константин Андреевич Тон во всем советовался с Филаретом, вносил изменения в проект по ходу работ, окружил окна барабана большой главы купола аркадой, сами купола и малые и большой сделал ребристыми, появились раковины, подобные тем, что на закомарах Архангельского собора Кремля. По поводу формы алтарных окон Филарет лично давал письменное пояснение генерал-губернатору: «В древних соборных храмах, например, в Успенском соборе, на восточной стене три окна, конечно, с мыслью о троичном свете пресвятой Троицы, и в новозданном храме Христа Спасителя на восточной стороне три окна. Следовательно, сие согласно с древним церковным обычаем и заделывать сии окна не нужно. Да и для света в алтаре они полезны. Вставить в них цветные стекла с изображениями святых или святым крестом в среднем окне тоже будет соответственно месту и благолепию алтаря».

В 1851 году храм Христа Спасителя был окончен вчерне, но еще несколько лет стоял в лесах – продолжалась отделка его с внешней стороны, устанавливались знаменитые горельефы, которые первоначально предполагалось делать из бронзы способом гальванопластики, поскольку каррарский мрамор в московском климате подвергался бы разрушению, однако до этого в цоколе, базах, пилястрах, колоннах, карнизах и фасадных арках попробовали использовать протопоповский мрамор, он оправдал надежды, так что решили остановиться на нем и при изготовлении горельефов.

Храм, снаружи уже почти готовый, оставался в лесах. И «в лесах» оставалась дело о переводе Библии, хотя чаша уже склонялась в пользу Филарета. Мнение государя склоняло чашу сию. А следом за царем готов был примириться и обер-прокурор. В конце октября он встретился с Филаретом и сказал, что не будет поддерживать точку зрения киевского владыки.

– Только я думаю, что это поведет к упадку славянское наречие, и о том жалею, – все же при этом вздохнул Александр Петрович.

Владыка Киевский той осенью приблизился к рождению в мир невидимый, 26 ноября 1857 года его московский тезка получил прощальное письмо, в котором Филарет (Амфитеатров) спешил засвидетельствовать свою любовь, которой не могли помешать разногласия. «Владыка Киевский от 26 ноября в последний раз писал ко мне и сказал моему недостоинству, что любит меня любовию Христовой», – сообщил московский владыка своему духовнику. 21 декабря митрополит Киевский Филарет (Амфитеатров) отошел в иной мир, приближению которого радовался все последнее время.

В доме у Сергея Михайловича не раз заходили разговоры о готовящейся Крестьянской реформе. Ни сам Голицын, ни его высокопреосвященнейший гость не разделяли восторгов по поводу замыслов царя отменить крепостное право. Оба были в этом вопросе заядлыми ретроградами.

– Одно меня утешает в моей близкой кончине, – говаривал Сергей Михайлович, – это то, что я не увижу готовящейся эмансипации крестьян, сего переворота, который, по моему убеждению, не пройдет спокойно.

«Приезжающие из Петербурга сказывают, что там сильный говор об изменении положения крестьян, – писал Филарет в лавру. – И дважды мне сказывали, но не знаю, из какого источника почерпнули сведения, что преподобный Сергий явился к государю императору и дал наставление не делать сего. Господь да сохранит сердце царево в руце Своей и да устроит благое и полезное».

Перед тем как начать реформу, царское правительство провело очередную, десятую по счету ревизию. Первые девять ревизий проходили в отрезке времени с 1747 по 1837 год, и все они показывали устойчивую цифру – 45 процентов населения России составляли крепостные. Ревизия 1857–1858 годов показала новую цифру – 37 процентов, то есть крепостных уже было меньше, нежели свободных.

К этому времени остатки крепостного права уже были истреблены и в Германии, и в Польше, и в Австро-Венгрии. Рабовладельческой страной являлись Соединенные Штаты, где в пятнадцати штатах, не отказавшихся от рабства, на двенадцать миллионов населения приходилось четыре миллиона негров рабов, то есть из трех человек один был – раб. При этом надо комнить, что положение негров в Америке было значительно хуже, чем положение крепостных в России середины XIX века.

В 1857–1859 годах в России прошла перепись населения. Оказалось, что подданными Александра II являются семьдесят четыре миллиона человек, из которых двадцать миллионов – крепостные крестьяне, два миллиона – удельные, то есть проживающие на землях, принадлежащих императорской семье, и восемнадцать миллионов государственных крестьян, то есть прикрепленных к земле, но имеющих личную свободу. В Эстляндии, Курляндии, Лифляндии, в Земле Черноморского войска, в Приморье, в Семипалатинской области, в области Сибирских киргизов, в Дербентской области и Прикаспийском крае, в Эриванской, Архангельской и Шемахинской губерниях, в Забайкалье и Якутии крепостных крестьян не было вообще. В остальных местах наименьший процент был в Бессарабии – один, а наибольший – шестьдесят девять – на Смоленщине.

Как бы то ни было, проблема оставалась. Среди тех, кто выступал против, в основном были не противники реформы как таковой, а противники предлагаемых мер решения вопроса. За три года до манифеста об отмене крепостного права Филарет писал: «В Австрии новое устроение крестьян, которому наше хочет быть подобным, не оказалось удачным. Некоторые земли, которые по власти помещиков обрабатывались, по свободе крестьян остаются необработанными. Усвоенные крестьянам усадьбы продаются с аукциона за неуплату податей; следственно, умножается нищенство. Но у нас, кажется, могло бы быть лучше, если бы добрые помещики хорошо растолковали дело крестьянам и постановили с ними обдуманные соглашения. Один помещик призвал старшин своих крестьян, дал им прочитать, что предложено от правительства; и хотя первое слово их было: лучше по-старому, но, видя необходимость, они стали рассуждать о соглашении. Помещик предложил им усадьбы не с выкупом, а в дар; потом назначил, сколько им дает земли для обрабатывания, с какою платою за десятину, а находившуюся у него помещичью запашку вызвался обрабатывать наймом, и они, соглашаясь на прочем, о последней статье сказали: нет, барин, разоришься; наем вольных тебе будет дорог; и скажи, чтобы мы сию долю обрабатывали тебе как прежде; это нам не тяжело. Так, продолжая соглашение, они составили правила, в которых взяли предосторожности и против расстройства от своеволия. Если бы так вошли в дело лучшие, и у худших оно могло бы устроиться с меньшим опасением вреда. Но многие ли поймут и постараются?»

Откуда-то взялись слухи, что Филарет тоже призван участвовать в разработке реформы. Он решительно открещивался: «Дела крестьян касаться я и не думал. И не мое дело, и трудно представить, что можно было бы благонадежно сделать, когда дело получило ход, возвратиться неудобно, призванные действователи не видят, что делать, и между ними нет единства. Надобно молиться, чтобы Господь наставил их на истинное и полезное».

Да, в это время Филарет пока еще никоим образом не участвовал в делах о реформе. Он был занят множеством иных своих привычных дел – храмом Христа Спасителя, хлопотами о переводе Библии, борьбой за обращение раскольников и многим, очень многим другим. Не забывал он время от времени выступать со своими проникновенными проповедями, учил паству прежде всего думать о божественном и небесном, а уж потом о земном, временном. Учил, что главный пример для подражания – христианские святые:

– Говорят, что в нынешние времена уже неудобно подвизаться в подражании святым. Какие это времена? Когда они начались? Найдется ли на это твердый ответ? И могли ли какие-нибудь времена изменить обязанность, возложенную на нас Богом, для нашего спасения? Если есть для освящающих подвигов неудобства в настоящие времена: разве не было их и в древние времена? Удобнее ли нынешнего было в первые веки христианства подвизаться в христианском благочестии, в добродетели, в святости, среди соблазнов от мира идолопоклоннического, безверного, в крайней степени развращенного, среди гонений от властей, враждебных христианству? Признаем с горестью, что нынешний мир, именуемый христианским, слишком обилует примерами суеты, роскоши, плотоугодия, неправды, частью даже неверия; и что соблазны его сильны: но разве мир, соблазняющий нас на зло, сильнее Бoгa, подающего нам вся Божественные силы Его, яже к животу и благочестию? Бог имеет и дает силы; мир имеет и дает слабости: кто велит нам принимать не силы от Бога, а слабости от мира? Наше произвольное маловерие не возвышается к Богу, чтобы принять от Него силы благие и победоносные над злом; наше малодушие унижается пред миром и заимствует у него слабости, пролагающие путь пороку и злу. Соблазны мира сильны не сами собою, но нашею произвольною слабостью.

1858-й стал годом освобождения от лесов.

На Москве засиял во всем своем внешнем величии храм Христа Спасителя, окончился первый важнейший этап его строительства, и с него сняли леса. Предстояла внутренняя отделка, и до дня освящения собора оставалось еще много лет, но величественный храм отныне уже стал неотъемлемой частью общего вида Москвы, на него можно было свободно взирать отовсюду, и отовсюду он поражал своей державной красотой. А в Петербурге «сняли леса» с решения о переводе Библии. 20 марта Святейший синод окончательно определил издать русскую Библию. Радости по поводу этого события не найти в письмах и высказываниях Филарета, и причиной тому, думается, то, что он не верил в окончательность, опасался, что кто-то вновь решительно выскажется против и Синод пересмотрит решение. Сколько уж раз такое бывало! Но тем не менее работа по переводу Священного Писания получила ход, и теперь нужно было «не спеша, поспешая» эту работу сделать.

Если в Москве главный храм еще предстояло достраивать изнутри, то в Северной столице Исаакиевский собор был готов к освящению. После митрополита Никанора, скончавшегося в 1856 году, в Петербурге архиереем стал любимый ученик Филарета во время учебы в Духовной академии Григорий (Постников). Он и по сию пору глубоко почитал своего учителя, во всем с ним советовался и горячо поддерживал стремление к переводу Библии на русский и другие языки империи. Будучи архиепископом Казанским и Свияжским, являлся деятельным миссионером, лично переводил Священное Писание на татарский язык. Между московским и петербургским митрополитами велась постоянная переписка. В частности, большую известность имеет письмо от 30 июля 1857 года, в котором, отвечая на вопрос Григория, Филарет пишет, что поименное поминание всех членов царской семьи на литургии вполне можно было бы и сократить: «При благословении Божием, императорская фамилия возросла до 23 лиц. Сей ряд имен в царский день, при служении архиерея, на одной литургии с молебном (кроме вечерни и утрени или всенощной) возглашается 12 раз и еще 2 раза воспоминается в молитвах тайно. Уже прежде нынешнего времени некоторыми особами самой высочайшей фамилии замечаемо было, что частое повторение одних и тех же имен без существенной нужды длит богослужение и не благоприятствует вниманию молитвы. Настоит нужда помыслить о некотором сокращении, и для сего требуется не нововведение в богослужении, а возвращение к более простому порядку древних богослужебных книг».

В связи с этим нельзя не упомянуть анекдот про то, как император, по всей видимости, это был еще Александр Благословенный, спросил Филарета:

– Нельзя ли сократить утомительно длинное богослужение?

– Можно, – ответил святитель. – Можно сократить на пятнадцать минут, если уменьшить поминовение всей императорской фамилии.

Другое яркое послание Филарета Григорию касается перевода Библии: «Благодарю за внимание к писанному мною о молитвослове и о переводе Священного Писания. Граф А. П. примерно не разделяет нашего мнения по последнему предмету; и сего первою виною покойный владыка Киевский. Но если дело угодно Богу, люди не остановят его. Лучше ли, чтобы распространялся по России возвещенный в Лондоне печатным объявлением русский перевод Библии, в котором обещают для ясности уничтожить характеристические выражения и слова, как, например, апостол, завет, при каковом направлении конечно и догматы пощажены не будут?»

Это напоминает мнение иных нынешних православных писателей о том, что люди, верующие во Христа и находящиеся в лоне Церкви, но не имеющие духовного звания, не имеют и права писать что-либо на православную тему, касаться личностей православных святых, сочинять книги о духовных подвижниках... Неужели следует ждать, чтобы это, ничтоже сумняшеся, делали авторы, вообще чуждые православию, но четко улавливающие конъюнктуру рынка и готовые писать на любую тему?!

А в мае 1858 года владыка Григорий прислал владыке Филарету проект церемониала освящения Исаакиевского собора, получил от него исправления и все учел с благоговением. Как радостно было Московскому Златоусту, что наконец-то наступила симфония между Москвой и Санкт-Петербургом!

Заслуживает внимания и возникший в 1858 году спор между Филаретом и его духовником. Преподобный Антоний вдруг – и совершенно справедливо! – взбунтовался против того, что одним посетителям в лавре оказывается один прием, другим – другой, третьим – и вовсе по высшему разряду. В общем-то, он был прав, монастырь есть монастырь, сюда люди уходят из мира, спасаются от мирской суеты, а градация приемов гостей что есть такое, как не мирская суета? И сами православные цари должны понимать, что духовенство и монахи хотя и остаются подданными их империи, но в гораздо большей степени являются подданными империи Бога и Спасителя нашего Иисуса Христа. И являясь во всем блеске в тихие обители, они нарушают безмолвие.

Филарет несколько лукаво, но нельзя не признать, что блестяще, отвечал своему духовнику: «Преподобный Сергий не заботился о принятии гостей, даже и высоких, говорите Вы. Правда. Он был не то, что мы; и гости иначе расположены были; и не те были обычаи, которых нельзя же совсем пренебрегать. Позаботимся, как умеем, от доброго расположения к добрым гостям. Что касается до безмолвия, надеюсь, что Вы и его не лишены и что внешняя молва не много проникает во внутреннюю клеть. Понести тяготы братии есть дело терпения; а в терпении, думаю, есть зерно безмолвия». И Антонию следовало бы понимать, что сейчас не время поучать императора и его семью, как должно приезжать в монастыри и какого ожидать в них приема, ведь Филарет имел основания опасаться царской немилости и нового запрета на перевод Священного Писания.

Другой спор возник в том году по поводу «обливанцев» и «погруженцев». Христианская традиция требует во время обряда крещения троекратно и полностью погружать крещаемого в купель. Это символизирует тридневное пребывание Спасителя во гробе накануне великого чуда Его воскресения. И само греческое слово «ßàπτισμα» означает именно «погружение». Но в Западной церкви завелся обычай упрощения формы таинства, и вместо погружения стали обливать освященной водой. В середине XIX века перекинулось и к нам. Многие недобросовестные батюшки, стремясь облегчить свои пастырские задачи, тоже стали не погружать, а обливать. Возникло недоумение. Константинопольская патриархия выступила с решительным осуждением обливания и даже с требованием считать обливание недействительным крещением. Православные, стоявшие твердо на сохранении устоев, изобрели презрительное слово «обливанец». С одной стороны, они были полностью правы – любое упрощение ведет к дальнейшим упрощениям, сегодня вместо погружения обливают, завтра вообще скажут, что достаточно прочесть молитву, послезавтра сократят чин совершения таинства и т. д., дойдет до того, что станут крестить заочно, а потом и вовсе перестанут крестить, объявят, что Господь и так разберется, кто верующий, а кто нет. С другой стороны, «погруженцы» дошли до того, что требовали признавать «обливанцев» некрещеными, а, стало быть, нуждающимися в повторном, правильном крещении. Святитель Филарет, соглашаясь с тем, что нужно соблюдать обычай полного погружения, отстаивал точку зрения, что и «обливанцы» тоже крещеные, только с нарушением формы таинства. Перекрещивать их не нужно, а нужно уповать на волю Господню.

К сожалению, спор сей до сих пор не изжит, и во множестве современных православных храмов батюшки допускают недобросовестное отношение к данному вопросу, крестят не полным погружением, а упрощенным обливанием, которое по обычаю допускается только в тех случаях, когда погружение невозможно – например, человек решил покреститься перед смертью и лежит на одре болезни или чем-то болен таким, что не позволяет окунать его. Допускающие обливание священники вводят людей в соблазн, сеют распрю между «погруженцами» и «обливанцами», вместо того чтобы просто дать себе труд до конца исполнить обычай во всех его установлениях.

Кстати, за полное погружение в XX столетии постоянно ратовал Святейший Патриарх Алексий II.

Императорская семья завела себе обычай в конце лета гостить в Москве и Троице-Сергиевой лавре. Встречая Александра Николаевича и Марию Федоровну в Успенском соборе Кремля 26 августа 1858 года, Московский Златоуст говорил:

– Благочестивейший государь! За два лета пред сим с радостью видели мы тебя в сей день в твоей царской славе: с радостью и ныне видим тебя среди твоей царской деятельности. Отвне – продолжаешь охранять мир; и в особенности обновляешь мир на Дальнем Востоке; открываешь мирный путь истине Христовой к людям, сидящим во тьме язычества; поставляешь новый, твердый, широкий предел твоего царства на берегах и на водах Амура, и, к удивлению, чего другие державы домогались оружием, того, предваряя их, достигает твое мирное слово. Внутри – подвизаешься о возвышении благоустройства и благоденствия твоего царства. Что значат сии путешествия твои по областям твоего Царства, простертые и до глубокого Севера? – Разумеваем, что ты желаешь знать твое царство не только по сведениям, восходящим к твоему престолу, но и по непосредственным личным наблюдениям, и в сем усматриваем действующую ту царственную истину, что, дабы благонадежно управлять, нужно точно знать управляемое.

16 ноября 1858 года владыка Филарет впервые позволил себе отметить собственный юбилей – пятидесятилетие монашеского пострига. Полвека прошло с того дня, как Василий стал Филаретом. Он принимал поздравления и отвечал на них: «Благодарю, отец наместник, что братолюбно обратили внимание на мое летоисчисление, и притом утверждаясь на письменных доказательствах, о которых не знал, существуют ли. Долготерпелив Господь. Лет много...»

Зимой смертельно заболел старший лучший друг Филарета – князь Сергей Михайлович Голицын, два месяца перед кончиной он сильно страдал от опухолей. Владыка навещал его часто, сидел рядом, беседовал, и этими беседами умел отвлечь страдальца от нестерпимых болей. 13 февраля 1859 года Сергея Михайловича похоронили. Душа его родилась в мир невидимый. Святитель Филарет проводил друга в последний путь и чувствовал себя сам так плохо, что не поехал в Петербург, где отмечался пятидесятилетний юбилей Духовной академии. Да и не любил он юбилеи!

«Я доволен, что не мог ехать. И мысль о юбилее для меня непривлекательна, – признавался он в письме Антонию. – У евреев юбилей был важный закон и в отношении Церкви, и в отношении к гражданскому порядку. Он освобождал впадших в рабство и возвращал заложенные земли. Папы в средние века ввели его в Римскую Церковь, чтобы получать доходы от посещающих Рим и от индульгенций. Почему и зачем юбилей пришел в Духовную академию? А пример одной Академии, вероятно, поведет тем же путем и другую».

Не ездить ему теперь в гости к любезному другу Сергею Михайловичу, не сиживать за чашкой чая у окон, из которых открывается вид на храм Христа Спасителя... Сколько лет уж все строится и строится это величественное сооружение, а не видно в обозримом будущем дня, когда можно будет совершить освящение собора. Он уж и не мечтал дожить до той радости. С внешней стороны храм был уже полностью готов. Со всех концов Первопрестольной издалека сияли его купола, отражались в плавном течении Москвы-реки, а внутри до сих пор не приступили как следует к отделке интерьера. Вроде бы уж и решили отказаться от отделки в стиле классицизма, вняли голосу деятелей Церкви, включая и Филарета, предпочли византийский стиль, но до сих пор не утвердили окончательно проект росписей. Филарет многие годы потратил на борьбу с первоначальным замыслом, по которому нижнюю часть интерьера предлагалось облицевать мрамором, а верхнюю расписать изображениями святых и сценами библейских событий. Это опять-таки была дань классицизму. Московский митрополит решительно противился этому. Еще в 1855 году он писал генерал-губернатору Закревскому: «Зритель, только поднимая голову, может видеть настенные изображения, но в таковом положении он долго быть не может. Стоя же в обыкновенном положении, он будет иметь перед глазами только мрамор. Православный, обыкновенно взирая на икону, полагает на себя крестное знамение и молится, но если вместо икон перед глазами его будет только мрамор, то он будет в необычном и неприятном положении. Кроме настенных священных изображений, кроме царских, северных и южных дверей, видны места только для двух икон Спасителя и Божьей Матери близ царских врат. Не видно даже места для храмовой иконы Рождества Христова. Такая скудость икон неудовлетворительна для столь огромного храма. Не только приличным, но и нужным признано быть может, чтобы в мраморе, особенно на восточной стороне по местам, устроены были рамы и в них поставлены были иконы на такой высоте, чтобы удобно доступны были взору предстоящих...»

Мысль о том, чтобы в будущем главном храме Москвы поставить не обычный иконостас, а Кувуклию, родилась у Филарета еще когда только-только отгремела гроза 1812года, только-только заговорили о создании такого храма. Кувуклия – часовня Гроба Господня в Иерусалимском храме Воскресения, в ней находятся смертное ложе Спасителя и придел Ангела. Идея создания иконостаса в виде часовни сближала Москву с Иерусалимом. И Филарет еще в 1813 году высказал ее обер-прокурору Голицыну. Тогда же он написал родителям в Коломну о том, что открыл Александру Николаевичу «свои мысли о несовершенстве иконостасов по новейшему образу строения, которые, будучи малы и скудны, противоречат мысли величия, которую должен бы подавать алтарь. Но как здесь не вижу я ни одного иконостаса, в котором бы с огромностию была соединена правильность и красота, соответствующие вкусу нынешнего времени, и который мог бы объяснить и оправдать мою мысль, то желал бы иметь рисунок иконостаса Коломенского собора». Он имел в виду храм Вознесения Господня в Коломне.

С конца XVIII века вошло в моду рассматривать иконостас как архитектурное сооружение, и икона, главное, ради чего ставится иконостас, стала из него вытесняться в угоду архитектурным деталям. Филарет решительно боролся с этим, по его указу был уничтожен один из иконостасов Баженова, в котором иконе вообще почти не оставалось места. Вот что он имел в виду, говоря о «несовершенстве иконостасов по новейшему образу строения». Филаретовский замысел создания иконостаса-часовни, Кувуклии, нашел множество сторонников, и когда началось устроение интерьера в храме Христе Спасителя, иные проекты, кажется, и не рассматривались. Так в главном московском соборе появилось сие уникальное сооружение, по высоте превосходящее на три с половиной метра Успенский собор Кремля. Воистину – храм в храме! И это придумал он – Филарет.

Он же выполнил работу по выбору сюжетов для росписей центральной части собора, с которой должна была начаться отделка всего интерьера.

Автор фундаментальной книги «Храм Христа Спасителя в Москве» Евгения Ивановна Кириченко называет Филарета одним из «идейных творцов программы храма Христа Спасителя». Говоря по-русски, Московский Златоуст – крестный отец этого величественного памятника, воспитатель его проектировщиков и строителей, архитекторов и художников. Каков этот храм, таков и внутренний храм души Филарета. Владыка Филарет из глубин своей души вдохнул душу и в облик, и в интерьер храма.

Другим духовным детищем Филарета стал собор Владимирской иконы Божьей Матери в Спасо-Бородинском монастыре. Он также внимательно следил за его строительством и давал указания, что и как делать. Увы, ни пастырь, ни Маргарита не присутствовали на освящении храма. Душа игуменьи Марии уже отлетела ко Господу, вкусив изрядно земных страданий, а Филарет, как ни мечтал совершить освящение собора, не смог этого сделать, поскольку все лето и осень 1859 года сильно болел, о чем постоянно жалобно оповещал своего духовника Антония в письмах. Болели зубы, глаза, уши, суставы, пальцы рук и ног, постоянно мучила жажда и сухость во рту. Врач духовной семинарии Владимир Иванович Рахманов ежедневно навещал владыку, и тот отзывался о нем с огромным теплом. Можно было перенести освящение церкви на Бородинском поле до выздоровления, но, видно, владыка чувствовал себя очень плохо: «До весны отлагать освящение Спасо-Бородинской церкви какая польза? Разве могу сказать: отложу я умирать до весны?» В итоге он послал викария Леонида (Краснопевкова), и 5 сентября тот совершил освящение собора.

А вот во встрече с государем, несмотря на болезнь, московский митрополит не мог себе отказать. 22 августа 1859 года на Москве происходило знаменательное событие – открытие музея «Дом бояр Романовых». По преданию, в этом доме в Зарядье родился основатель династии Романовых – царь Михаил Федорович. С середины XIX века все более возрастал интерес русских людей к старине, к древней архитектуре, появилось само понимание, что необходимо сохранять и реставрировать древние памятники архитектуры. Император Александр Николаевич выкупил у Знаменского монастыря постройки, некогда принадлежавшие роду Романовых, а под руководством придворного архитектора Федора Федоровича Рихтера они были основательно восстановлены и превращены в один из первых московских музеев. Полностью утраченный верхний деревянный этаж достроили в виде теремка с высокой крышей, восстановили крыльцо, в комнатах поставили богатые изразцовые печи, настелили паркет, стены обили дорогой парчой с царскими вензелями. В комнатах разместили серебряную и расписанную эмалями посуду, шитье, женские украшения, сундуки, старинную мебель, стены украсили прекрасными росписями.

Открытие этого музея Московский Златоуст использовал для того, чтобы лишний раз возвестить своей пастве о необходимости помнить и хранить славу русской истории:

– Вот скромный древний дом, который может считать своими потомками великолепные дворцы, и это потому, что в нем обитали благочестие, правда, любовь к Отечеству. Вот невысокие храмины, из которых вышли высокие души. Романовы доблестно действовали для Отечества, великодушно страдали для Отечества, и всеправедный Отец, из Него же всяко отечество на небесех и на земли именуется, судьбами Своими устроил то, что род Романовых привился к древнему роду царей и произвел Отцов Отечества. Сии воспоминания встречать будет каждый сын России, при воззрении на Романовский Дом, и сердце его скажет ему: честь и слава царю, чтущему доблестных предков! Научимся от него и мы чтить и хранить древнюю доблесть, которую может украсить, но не заменить новый блеск.

К зиме болезнь только усилилась. Вероятно, святитель мог не дожить до своего очередного дня рождения, но миновал кризис, болезнь отступила, а весной, как он сам выразился, «инстинктуальное желание» подсказало ему есть кислые капустные щи; Рахманов разрешил, но без употребления самой капусты, и случилось чудо: «Щи из кислой капусты оказались для меня действительным лекарством». Вернулись вкусовые ощущения, полностью утраченные во время болезни, вернулись силы.

Болезни не позволяли ему только покидать жилье, но работал он по-прежнему много, переписку вел обширнейшую; ежедневно по нескольку длиннейших писем, с подробными ответами на все вопросы, считал нужным высказать свое мнение о политических и церковных событиях, продолжал следить за тем, как переводится Священное Писание, спорил по этому поводу с Муравьевым. Находил силы в самый разгар болезни писать Андрею Николаевичу пространный ответ на вопрос о том, как понимать молитву о соединении Церквей, доказывая, что православные обязаны мечтать о дне, когда католики придут к ним и станут тоже православными: «Не стесняйте же христианской любви Православной Церкви, не утверждайте, что она не молится о соединении Римской Церкви».

В свои семьдесят семь он сохранял ясность ума чрезвычайную, и хотя уже редко, но сочинял и произносил свои прекрасные проповеди. Смирялся с достижениями прогресса. Смирился с железными дорогами, хотя и называл их «изобретением нетерпеливости человеческой». Дозволил вести железнодорожную ветку к Троице-Сергиевой обители. Смирился и с фотографиями, принимал фотографические изображения икон, храмов и каких-либо святынь и незадолго до кончины даже, наконец, разрешил его самого сфотографировать в полном архиерейском облачении. И этот снимок дивной красоты дошел до нас.

1860 год принес большую радость – вышел в свет русский перевод Четвероевангелия. Под ведением Филарета продолжались переводы остальных книг Библии. Борьба была не напрасной, и в итоге победителями вышли обе противоборствующие стороны. Переводы выходили с параллельными текстами на старославянском языке. Так и надо было сделать. Это наилучшее решение. Старославянский текст непередаваемо поэтичен, но наполовину непонятен тому, кто не изучал древний язык русичей. Перевод понятен, но как ни старайся, в нем все-таки что-то теряется неуловимое, трепетное, глубинное...

Летом 1860 года владыка вновь на ногах, вновь ездил по своей епархии, освящал Успенский храм в селе Горбунове, ехал в Угрешский монастырь, где освящал больничную церковь... Тогда стояла страшная засуха – он совершал молебен о дожде, и дождь обрушился на Москву после семнадцати дней испепеляющей жары.

Тем же летом в Сирии арабы-мусульмане устроили чудовищную резню арабов-христиан. Филарет тотчас организовал сбор средств и в течение месяца собрал восемнадцать тысяч рублей, которые были отправлены в помощь пострадавшим. Синод для той же цели выделил пять тысяч.

В праздник Успения Божьей Матери в Успенском соборе Кремля митрополит Московский вновь приветствовал государя императора, коего венчал на царство:

– Благословенно твое благоволение к твоей древней столице. Благословенно твое благоговение к ее древней святыне. Единение царя и народа в истинной вере есть животворный источник их государственного единства и силы. Воздвигший тебя от благословенного корени царей, помазавший тебя свыше и поставивший тебя защитником Церкви Своей, да споспешествует всегда тебе, и в сохранении мира ее в отечестве нашем, и в восстановлении разрушенного мира ее за пределами оного, и все царственные дела твои да благоуправит к истинному и неколебимому благоденствию всех верноподданных.

На сей раз при Александре II был наследник цесаревич Николай, вступивший в свое совершеннолетие. После литургии царь принимал митрополита в своем кабинете в Большом Кремлевском дворце, а затем, во время праздничного обеда, усадил его за столом между собой и старшим сыном, всячески угождал, угощал. «Прожил я вчерашний день не без труда, но с удовольствием», – писал Филарет Антонию. А на другой день наследник навестил его на Троицком подворье.

В сентябре владыка посетил Троице-Сергиеву лавру, где состоялось торжественное освящение храма Святого праведного Филарета Милостивого в Гефсиманском ските. Совершив его, Московский Златоуст произнес задушевную и красочную речь:

– Место, где мы теперь находимся, в продолжении шестидесяти лет знаю, как очевидец: и сверх того, когда пришел я сюда в первый год текущего столетия, встретил здесь ясные следы и воспоминания прошедшего столетия. Да не покажется то праздным словом, если возобновлю теперь некоторые из сих воспоминаний. Это будет не мимо нынешнего праздника. Здесь был дом изящного зодчества, который устроением своим показывал, что он назначен был не для постоянного жительства, а только для летних увеселительных посещений. Здесь был сад, в котором растительная природа слишком много страдала от искусства, ухищрявшегося дать ей образы, ей несродные. Для чего это сделала обитель монашествующих? Как взирал на сие преподобный Сергий, любитель простоты, и никак не любитель роскоши и чувственных удовольствий? Как допустил он сие в своей области, так близко к нему? Во-первых, думаю, он снисходительно смотрел на дело потому, что имел в виду намерение, которым или оправдывалось, или извинялось дело. Урочище сие было украшено для царских посещений. Тогда как высота царская смирялась пред смирением святого; тогда как благоговение меньших сынов преподобного Сергия соединялось с благоговением державных, в молитве о спасении душ их и о благе царства их; верноподданническая любовь желала проявить себя и в том, чтобы представить царским взорам некие черты обычного для них благолепия и великолепия. Во-вторых, преподобный Сергий без прещения допускал, чтобы в области его являлись некоторые виды мирского великолепия, думаю потому, что смотрел на них, как на пробегающую тень; и, как таинник провидения Божия, предоставлял себе в последствии времени открыть здесь иные, духу его свойственные виды. Внешние обстоятельства Сергиевой лавры изменяются. Ее древнее достояние вземлется от нее, и чрез то снимаются с нее многие мирские обязанности и заботы. Прежнее великолепие становится не нужным, так как и не возможным. Здешний царский дом и сад делаются местом скромного отдохновения наставников и учеников духовного училища, которое лавра основала в своих стенах, на своем иждивении, во дни своего изобилия. По времени увеселительного дома не стало: сад, уступленный искусством природе, обратился в лес. Таким образом преподобный Сергий достиг того, что упразднилось здесь мирское, допущенное на время; и, как бы желая вознаградить себя за сие допущение, благоизволил, чтобы здесь водворилось духовное. Родилась мысль, в уединении сего урочища устроить малый храм, при котором поселились бы несколько братий, особенно расположенных к безмолвию и к более строгому отречению от своих желаний и собственности, и в котором, сверх обычных молитвословий и тайнодействий, псалтирь Давидова день и ночь издавала бы свои святые и освящающие звуки, сопровождаемые молитвою о мире и благе Церкви, царя, Отечества, великой обители и благотворящих ей... Наконец, не должен ли я особенно взять во внимание то, что покровителем храма сего избрали вы праведного Филарета, моего покровителя? Без сомнения, должен. Усвояя ему сей храм, и его сему храму, конечно любовь ваша желала, чтобы он умножил о мне свои молитвы, много мне благопотребные: благодарю любовь вашу.