Глава 14. Отозвание преосв. Кирилла с Востока, жизнь и кончина его в г. Казани

До организации нашей второй духовной миссии в Иерусалиме и ее прибытия на место назначения Россия не имела никакого официального представительства в св. граде. Начальник миссии, по крайней мере, в первое время своего пребывания на православном Востоке, был первым и единственным представителем не только русской церкви, но вместе с тем и русского правительства в св. граде и даже для трех православных патриархатов: иерусалимского, антиохийского и александрийского. Такое именно положение начальника нашей второй духовной миссии в Иерусалиме было предусмотрено и тою инструкциею, какая была дана ей нашим правительством в руководство. По смыслу этой последней, миссия и, в частности, ее начальник должен был поддерживать дружественные сношения с греческим духовенством в Иерусалиме³⁵³, с иноверными духовными властями³⁵⁴, с армянским патриархом³⁵⁵, с арабским духовенством³⁵⁶, с соседними патриархатами³⁵⁷, иметь нравственное наблюдение за нашими поклонниками³⁵⁸ преимущественно (пред генеральным консулом) наблюдать за правильным распределением пожертвований, поступавших из России в пользу Гроба Господня и других святых мест³⁵⁹, заботиться об усовершенствовании школ в св. земле и вообще содействовать распространенно просвещения в среде православного населения иерусалимского и соседних с ним патриархатов³⁶⁰, заботиться об устройств человеколюбивых учреждений³⁶¹ и т. п.

Так как ко времени учреждения нашей второй духовной миссии в Иерусалиме там не было никаких представителей русского правительства, то, поэтому, инструкция естественно молчит о каких бы то ни было отношениях начальника миссии к этим последним. В инструкцию как бы случайно был помещен особый (7) параграф, который очень неясно и в слишком общих выражениях определял отношения между начальником иерусалимской духовной миссии и нашим генеральным консулом. Но так как генеральный консул наш жил вне Иерусалима и приезжал сюда очень редко, то и нельзя было ожидать каких-либо столкновений между ним и начальником иерусалимской духовной миссии.

Совсем иной оборот приняло дело с того времени, когда в самом Иерусалиме появились представители нашего правительства, причем некоторые из них были призваны служить тому же самому делу, какому служила и духовная миссия. Здесь уже открывалось широкое поле для прискорбных столкновений между представителями разных ведомств и учреждений России, тем более, что появление новых русских деятелей в св. граде не сопровождалось точным разграничением и определением сферы их деятельности.

Прежде всего, в Иерусалиме, вскоре после водворения здесь нашей второй духовной миссии, была учреждена агенция «общества пароходства и торговли»³⁶². Так как это общество одною из своих целей имело улучшение быта наших поклонников, отправлявшихся в св. землю, то и агент его, имевший жить в Иерусалиме, должен был, очевидно, разделить часть забот нашей миссии касательно улучшения быта наших поклонников, что первоначально всецело возлагалось на одну миссию. Здесь именно и мог возникнуть источник недоразумений между начальником миссии и агентом общества, разумеется, при других условиях. Этого больше всего опасался и преосв. Кирилл, начальник нашей второй духовной миссии в Иерусалиме, который, как мы позволяем себе думать, на основании последующих его действий и суждений по этому вопросу, возражал с самого начала против учреждения в св. граде агенции русского общества пароходства и торговли.

Если только это действительно так было, то очень вероятно, что именно под влиянием возражений начальника нашей миссии решено было агенцию общества соединить в одном лице с консульством, которое предположено было учредить в Иерусалиме.

Что касается консульства русского в Иерусалиме, то преосв. Кирилл и желал его учреждения в св. граде и содействовал этому своими представлениями. Еще в самых первых письмах из св. града преосв. Кирилл указывал, как на явление совершенно ненормальное, на отсутствие русского консула в Иерусалиме в то время, когда там были консулы: английский, французский, австрийский и прусский. В виду общей пользы и для возвышения русского авторитета в св. земле, преосв. Кирилл желал учреждения особого консульства в Иерусалиме, хотя ему не безызвестно было, что учреждения русского консульства в Иерусалиме желали и другие по совершенно иным соображениям. Уже в первом своем официальном отчете о действиях миссии от 11 марта 1858 года в числе мер, которые необходимо было принять для возвышения русского влияния в св. земле, преосв. Кирилл на первом месте поставлял учреждение русского консульства в Иерусалиме. «Необходимо нам, – писал он здесь, – иметь в Иерусалиме консула, о чем, по своим побуждениям, хлопочет патриарх иерусалимский: он, может быть, думает, что, при столкновении двух официальных лиц в Иерусалиме, ему удобно будет в мутной воде рыбу ловить. Я, с своей стороны, надеюсь, что дела наши, как в отношении патриархии, так и по отношению к поклонникам, пойдут наилучшим образом, когда найдутся у нас средства к нужному воздействию и со стороны политической, и со стороны нравственной, не довольно удобно связывающихся в одном лице, особенно в лице духовного сана, обязанном прокладывать путь к сближению с восточным духовенством и с восточными христианами»³⁶³.

Это желание преосв. Кирилла было предупреждено нашим правительством посредством учреждения в феврале 1858 г., по воле Государя Императора, в Иерусалиме русского консульства, с которым, как сказано выше, была соединена и агенция общества пароходства и торговли³⁶⁴.

В этом соединении двоякого представительства в лице консула преосв. Кирилл предвидел немало вреда для русского дела в св. земле и огорчений для себя лично. Особенно, кажется, он опасался преобладания со стороны общества пароходства и торговли, которое прямо вторгалось в сферу деятельности миссии, так как стремилось взять всецело в свои руки заботы но наблюдению за поклонниками и за производством предположенных в Иерусалиме русских построек. Об этом своем опасении преосв. Кирилл не преминул довести до сведения Министерства. «Другой предмет, – писал он 19 июня 1858 года Е. П. Ковалевскому, – печалющий меня и, признаться, начинающий отнимать у меня бодрость, – это неясность моего положения. Распоряжения министерства, сведения из Константинопольского посольства, посредственные чрез посольство, от г. д. с. с. Мансурова, без всяких предварительных извещений, без всякого объяснения, касающихся моего назначения и положения перемен, ставят меня в крайнее смущение. Читая и перечитывая инструкции и соображая их со вновь получаемыми сведениями, я, наконец, совершенно теряюсь, не зная, за что взяться, не понимая, для чего я существую здесь. Доселе я понимаю только две вещи, которые однакож, сами по себе, тоже не очень ясны. Во-первых, вижу некоторую перемену принципа, на котором утверждается существование моей миссии. Нас предполагают покрыть фирмою общества пароходства и торговли. Но или я совершенно отупел, или, в самом деле, есть нечто неясное в новом принципе; только во всяком случае я не вижу свету около себя, сколько ни напрягаю свой умственный взор. Нас будто бы подозревают в религиозной пропаганде? Пусть так. Но меньше ли будет подозрений на счет самого общества, которое имеет на Востоке много врагов? Меньше ли будет подозрений, когда русский архиерей, существующий уже в Иерусалиме, будет зачем-то прикрыт торговым флагом, как будто ему необходимо маскироваться? Слава Богу, мое положение здесь устроилось весьма выгодно для России. Среди различных открытых и независимых учреждений религиозных самостоятельная русская миссия заняла почетное место и, храня свое достоинство, успела заслужить общее доверие и уважение. Я полагаю, что только в этом виде она может оставаться достойною представительницею Российской церкви и – позвольте досказать мысль сполна – только под этим условием она может существовать, по крайней мере, в теперешнем ее составе, с архиереем во главе. Скажу больше: пароходно-торговые учреждения, весьма уместные по прибрежью Средиземного моря, явившись в поклонническом городе Иерусалиме, скорее удивят свет и возбудят наибольшие подозрения: что это, скажут, Россия все укрывается за поклонниками? для поклонников устроила духовную миссию; для поклонников учредила торговое общество!.. С одною из следующих почт я буду адресовать в министерство более подробную записку об этом предмете, сколько могу судить об нем по некоторым обрывкам сведений и по догадкам. Теперь же считаю обязанностью поставить министерству в известность мое смущенное состояние и покорнейше просить прояснить мне сколько-нибудь мое положение. – Вторая вещь, более для меня понятная, это – надежда общества воспользоваться моими услугами в покупке земли на деньги, вверенные мне Ее Величеством на благотворения. С прежней точки зрения, я, правда, считал покупку земли первым и важнейшим благотворением и для поклонников и для здешнего края; но я имел и свои планы. Теперь, не смея держаться планов своих, не зная чужих, я останавливаю дело, считая обязанностью довести о том до сведения министерства в том предположении, что до его сведения доводимы были благовременно мои распоряжения Константинопольским посольством. Не смею рисковать вверенными мне Ее Величеством деньгами на дело, которого не знаю. С следующею почтою буду просить Высочайших распоряжений, имея долг представить Августейшей Благотворительнице Востока вопиющие нужды здешних христиан, у которых то вовсе нет церквей, то есть недоделанные, или разваливающиеся, – нет школ, нет и средств завести их, хотя потребность есть. Что будет приказано, то будет и сделано»³⁶⁵.

Результатом как этого, так и следовавших за ним протестов начальника русской духовной миссии в Иерусалиме, направленных против учреждения агенции общества пароходства и торговли в св. граде, было, кажется, только то, что нашу духовную Иерусалимскую миссию покрыли флагом не общества пароходства и торговли, но русского консульства, которому было поручено и представительство торгово-пароходного общества.

Русским консулом в Иерусалиме преосв. Кирилл желал видеть нашего вице-консула в Яффе г. Марабути; но вместо него был назначен г. Дорогобужинов. Впрочем, и этого последнего начальник русской миссии встретил и принял со свойственным ему радушием³⁶⁶. Тем не менее вскоре между ними начались серьезные недоразумения, источником которых, очевидно, служили не личные качества боровшихся, а самый принцип, из-за которого они боролись, и еще более то неопределенное положение, в какое они были поставлены. К трем учреждениям, который доселе ведали русским делом в св. земле [Св. Синоду, министерству иностранных дел и главному управлению общества пароходства и торговли на Черном море], присоединилось еще новое в виде Палестинского Комитета³⁶⁷. Таким образом, два официальные представителя России в Иерусалиме оказались в зависимости от совершенно различных учреждений: начальник. духовной миссии от Св. Синода и министерства иностранных дел, русский консул – от министерства иностранных дел и (как агент) от общества пароходства и торговли, и, кроме того, оба от Палестинского Комитета. Понятно, что, при подобном положении, возможны были недоразумения и столкновения, которые были тем серьезнее и опаснее, что, без сомнения, раздувались лицами, враждебно настроенными к России, и не было ближайшего начальника, который бы мог сразу прекратить прискорбные столкновения.

Уже в самое первое время пребывания русского консула в Иерусалиме, при всем своем оптимистическом настроении, преосв. Кирилл опасался столкновений между ним и консулом и притом именно благодаря «двуличному», как он сам выражается, характеру деятельности русского консула в Иерусалиме. «С г. Дорогобужиновым, – писал преосв. Кирилл нашему послу в Константинополь А. П. Бутеневу 7 октября 1858 г., – мы сошлись и, судя по первым впечатлениям и по началу его действий, надеюсь, будем действовать дружно. Не полагаю даже, чтобы двуличный характер его деятельности, как консула и как агента общества, повел к каким-нибудь столкновениям, хотя не могу скрыть от себя возможности некоторых поводов к недоразумениям. Не знаю, в чем состоят обязанности его, как агента общества в Иерусалиме; не могу ручаться, что в этом отношении не возникнет никаких вопросов; предвижу даже зарождение этих вопросов, в отношении к которым, впрочем, держу себя весьма осторожно, не спеша суждением: но во всяком случае полагаюсь на светлый ум и на благородство души г. Дорогобужинова, и надеюсь, что все устроится у нас как нельзя лучше. Я душевно уважаю г. консула, он обнаруживает в отношении ко мне весьма много симпатии; для начала и этого довольно; предзнаменования и залоги будущего добра благонадежны. И с г. д. с. с. Мансуровым мы с первого раза вступили в доверительные и добрые отношения. Положительно можно сказать, по крайней мере, что взаимные наши личные чувства весьма хороши. Но удержусь пока от окончательных суждений о наших деловых отношениях. Говоря вообще, дело идет хорошо, хотя до сих пор мы касались только частностей. С благородной прямотою и с предупредительной любезностью он делает мне всевозможные уступки и принимает в уважение мои мнения»³⁶⁸.

К сожалению, мирные отношения между начальником Иерусалимской духовной миссии и русским консулом в Иерусалиме существовали недолго. В первое время совместного пребывания их в св. граде не представлялось особенных поводов для каких-либо недоразумений, тем более, что преосв. Кирилл конец осени и начало зимы 1858 года провел вне Иерусалима, в путешествии по антиохийскому патриархату³⁶⁹. Возвратившись из Сирии, он сразу же заметил существенную перемену в отношениях консула к нему, настолько существенно важную, что нашел необходимым довести об этом до сведения министерства.

Сказав о положении русской духовной миссии в Иерусалиме в первое время пребывания ее здесь, преосв. Кирилл продолжает далее писать в своем официальном отчете от 10 февраля 1859 года следующее: «Иной несколько вид придало ходу дел наших водворение в Иерусалиме консульства, временно управляемого агентом общества пароходства и торговли.

Консульства нашего в Иерусалиме ждали все; я первый и более всех, по причинам, которых объяснять нет нужды. Полагаю, что г. управляющий консульством довел в свое время до сведения начальства о приеме, который я сделал ему в Иерусалиме. С своей стороны, должен засвидетельствовать, что на первый раз достаточно был вознагражден за мое усердие знакомством с особою г. Д. С добрыми, надеждами смотрел на него и весь Иерусалим.

Что касается до агентства общества пароходства и торговли в Иерусалиме, заранее уже обещавшего мне множество затруднений, с ним я надеялся примириться при посредстве г. д. с. с. М. Его превосходительство, действительно, употребил в своих любезных беседах со мною все меры к моему успокоению: отказался от своих прежних воззрений, согласился с моим простым взглядом на дело наше на Востоке, уверил, что в агентстве общества я найду себе только помощь. Я хотел верить ему; мог верить в продолжение полутора месяца, которые проведены были мною вдали от Иерусалима.

По возвращении из Дамаска, я поражен был ходом дел наших в Иерусалиме.

Все, чего только когда-либо я мог опасаться в отношении к делу нашему на Востоке от смешения начал, все это вышло наружу, именно наружу, что плачевнее всего. Не только поклонники наши, но и Греки и Турки бросились ко мне, после моего приезда, с восторженными изъявлениями своей радости о моем возвращении, a вместе с громким ропотом на консула за то, что он действует против меня. Я не верил собственным своим ушам, могу прибавить даже: своим глазам; не верил никому, хотя искушение было велико, когда почти все здешние власти и представительства то секретными, то открытыми путями усиливались заявить мне свое сочувствие, подозревая или зная что-то недоброе между нами, не верил себе самому, когда г. Д. вздумал отказываться от участия в устройстве поездки поклонников на Иордан 6 января, потому только, что я послал сказать ему об этой поездке, а не поклонники обратились к нему с покорнейшею просьбою. Я терпеливо выслушал жалобу на поклонников, проповедь о значении флага, «покрывающего в Иерусалиме все Русское, начиная с духовной миссии», приписал все это вспышке, какой образчик видел и патриарх Иерусалимский, едва умиренный мною, и успокоил г. управляющего консульством. Но не надолго оставил меня в покое г. управляющий консульством. Хорошо, по крайней мере, то, что история с служителем, который был взят из моего дома под арест против моей воли, окончившаяся официальною перепискою между мною и г. Д. и моею покорнейшею просьбою, чтобы с сей минуты г. секретарь управляющего консульством прапорщик К. не смел являться ко мне по делам и, наконец, взаимным нашим объяснением, при котором г. управляющий консульством поклялся мне памятью своей матери – благороднее смотреть на мои к нему отношения, – что эта история прояснила мне все. Оказалось, вопрос был в самом принципе, о представительстве в Иерусалиме, о значении консула в связи с архиереем, начальником миссии. Не знаю, в какой степени убедился г. агент общества, управляющий консульством, в истине высказанного ему мною положения, что меня нельзя ставить на одну доску с последним из русских поклонников в Иерусалиме, что если флаг «покрывает всех русских, то меня только защищает»; не знаю, какие инструкции получит он от своего ближайшего начальства на счет образа исполнения своей клятвы памятью матери; не знаю, до чего мы дойдем дальше; но теперь дела наши в Иерусалиме идут весьма нехорошо. Крайне неосмотрительный образ действий управляющего консульством более и более поддерживает в иерусалимском обществе мысль, что мы с ним идем не по одной дороге; отношения наши натянуты до того, что я боюсь выйти из дома, боюсь взяться за какое-нибудь дело даже о поклонниках, опасаясь вновь поднять какой-либо вопрос, которого мы не порешим, или подать повод к подозрениям, которыми раз был уже оскорблен совершенно незаслуженно.

Волею или неволею (последнему, хотел бы верить больше) г. агент общества, управляющий консульством, выдал тайну возникающего между нами несогласия сторонним людям, поставил меня в такое затруднение, что я за лучшее считаю безвыходно сидеть дома, чтобы не иметь неприятного труда выслушивать разные намеки и чтобы оградить себя всесовершенно от всякой укоризны во вмешательстве в чужое дело – даже по подозрению. Я не виню г. Д. Главною виною всего – его двусмысленное положение. Но это-то и дает мне смелость обратить внимание начальства на ход наших дел в Иерусалиме.

Следствия не прекратятся, доколе причина будет существовать, и это уже крайне худо для нашего дела на Востоке. Как агент общества, г. Д. идет со мною уже не по одной дороге, не под одним начальством состоим мы, не одно дело делаем, а если и одно, то совершенно с различными видами, что еще хуже. Я имел успокоительные уверения г. Мансурова на счет вмешательства общества в наше дело; дело теперь говорит яснее слов и оправдывает мои давнишние опасения более, чем уверения его превосходительства. Слияние званий в одном лице г. Д. не уничтожило в нем различия стремлений по службе в двух ведомствах: начало действительного нашего разделения здесь, и разделение это не кончится ни с переменою лиц, ни с течением времени. Могло бы оно обнаружиться не так рано и не так грустно; но это уже небольшое зло.

Усвоив себе многочисленные цели, не весьма соприкосновенные с делом торговли, общество пароходства и торговли дало своим агентам идею какого-то полу-явного, полу-тайного представительства на Востоке и назначение – быть наблюдателями за ходом дел политических и церковных по всему Востоку. Агенты введены таким образом в круг деятельности чиновников министерства иностранных дел и, получив достаточные для большей представительности денежные средства, естественно, претендуют на деятельность: столкновения тут неизбежны, разве со временем все консульские места перейдут в руки агентов общества.

Для Иерусалима, где существует самостоятельная духовная миссия, нет впереди и последнего утешения, – чтобы нашелся когда-либо архиерей из агентов общества. Между тем здесь-то, где, как замечал и г. M., узел всего вопроса, здесь-то с бо́льшей силою и проявляется запутанность дела, положительно гибельная для всего нашего предприятия на Востоке. Агенция общества пароходства и торговли в Иерусалиме, городе ни приморском, ни торговом, так аномальна, что сама не может не чувствовать себя в довольно неловком положении – без товарищей, без дела. Единственное дело, которое она может усвоить себе, – это – хлопоты по будущим постройкам русским для миссии и поклонников: она и ухватилась за это дело, ревниво усиливаясь выгородить его себе в исключительное достояние.

Может быть, она и в праве, – не знаю; не знаю, много ли выигрывает от этого и общество. Знаю только, что эта исключительность в пользу агентства невозможна. Временное дело, какова постройка, требует временного учреждения с определенною целию – комиссии для построения, чиновника особых поручений, и то в связи с миссией, хотя для сохранения благоприличия. Миссия также имеет поручения по поклонническому делу и главная опора ее существования в Иерусалиме, признанная Портою, заключается в назначении быть попечительницею поклонников. Отнять у ней это значение, даже сколько-нибудь ослабить его в глазах здешнего населения, значит выдать ее, разрушить все ее дело. Порта не будет смотреть на агенцию общества благосклоннее, чем на миссию, a миссию заподозрит вдвое.

Иноверцы и даже единоверцы сейчас же поймут, что у нас есть какие-то отдаленные, особые цели, и на каждый шаг мой будут смотреть с напряженнейшим вниманием. Таким образом, и миссия и агенция общества, при различных стремлениях, обе держатся за дело поклонничества, как за опору своего существования, каждая гибнет, если упустит его, a вместе действовать не могут, исходя из разных точек и стремясь не к одной цели. Что нужнее для правительства, я судить не смею³⁷⁰.

Могу только засвидетельствовать, что для своего дела не вижу со стороны агенции помощи; напротив, встречаю только затруднения и предвижу борьбу, которая немного принесет чести русскому имени и пользы русскому делу на Востоке. Могу только благопокорнейше просить начальство оказать мне одну милость: отделить агентство от консульства, которое связывает меня с агентством, и поставить меня в состояние свободы от подозрения и споров о представительстве и представительности, о правах и преимуществах. Мне найдется довольно дела и кроме этих жалких сцен, а для нашего дела лучше будет, если мы не будем играть в жмурки, ловя друг друга, на радость врагам нашим, любопытству и злословию которых и так уже много дано пищи. Министерство, конечно, не затруднится найти в круге своих чиновников человека, знающего и опытного в делах, который бы мог быть действительным помощником и моей неопытности. Под одним руководством, мы будем действовать единомысленнее, а это – насущная потребность для меня, – первое условие успеха моего дела»³⁷¹.

В приложенном к отчету от 10 февраля 1859 года частном письме на имя министра иностранных дел, князя А. М. Горчакова, «виновника своего святого дела на Востоке и ближайшего своего покровителя и руководителя на нелегком поприще», как выражается сам преосв. Кирилл, этот последний «с безграничною доверенностию и с полнейшею откровенностью, какими он был постоянно одушевлен», разъяснял неправильные отношения, установившиеся между ним и агентом общества, который вместе с тем управлял и консульством, и приводил еще некоторые недоразумения, происшедшие между ними, кроме того, о каком он говорит в отчете.

«Отношения мои с г. временно управляющим консульством, – писал преосв. Кирилл кн. A. M. Горчакову, – становились день ото дня хуже и хуже, доколе, наконец, не разразились глубоким оскорблением мне со стороны г. Дорогобужинова и вынужденною у меня просьбою к нему сделать мне одну милость – не оскорблять меня, по крайней мере, прямо в глаза, в моем деле, и для этого освободить меня от личных посещений без крайней надобности. Начавши с того (тотчас после возвращения моего из Дамаска), что довольно было моего одного слова о желании поклонников ехать на Иордан, чтобы г. Д. отказался от своего долга – устроить это путешествие и прочел мне длинную проповедь о невежестве поклонников, не хотящих знать консула, и о значении флага, «который покрывает здесь все, начиная с духовной миссии», – начавши с этого, г. Д. пошел быстрыми шагами вперед. Несколько дней спустя он взял из моего дома слугу моего под арест в консульстве – против моей воли. Правда, в начале тут могло быть, хотя и странное недоразумение, которое г. Д. объяснил рассеянностью молодого человека, своего секретаря г. К. Но первое же мое объяснение показало, что тут дело не в недоразумении, а в желании втянуть меня в официальный спор и дать мне поучительный урок смирения. В ответ на мою просьбу, чрез моего иеромонаха, отпустить мне моего человека, г. Д. прислал мне отказ и предложение, не угодно ли мне письменно снестись с ним по этому делу. Не мне бы начинать бумажные делопроизводства, но я написал. Мне ответили отказом и ложью, будто мой человек сделал еще какой-то проступок, чего вовсе не было. Я написал еще раз, обратившись к инструкции, данной г. Д. Мне ответили толкованием инструкции и отказом, чего, полагаю, не сделал бы с архиереем ни один генерал-губернатор. Частию последнее письмо, частию личные объяснения г. Д. убедили меня в том, что он боится моего преобладания в Иерусалиме. Я успокоил его на этот счет; он поклялся памятью своей матери питать вперед более почтительное ко мне доверие... Обхожу десятки мелочей, которые заставляли меня сомневаться в перемене наших отношений к лучшему. Конец их оправдал мои сомнения: я дожил до того, что меня почтили подозрением в ложном показании 600 руб. сер., в сумме, которую считал я за г. Д. Д. с. с. М., при отправлении своем из Иерусалима, письменно просил меня о снабжении г. Д. двумя тысячами рублей сер. Через несколько дней по отъезде г. М., я сам отнес деньги г. Д. По возвращении моем из Дамаска, г. Д. возвратил мне всю эту сумму 31 декабря и получил мою расписку на самом письме г. М. 6 марта вечером г. Д. является ко мне с вопросом, кому я отдал 600 р. из двух тысяч, из которых он, Д., получил только 1400 р., а М., с которым он списался, не получил ничего. Я не мог, с первого раза, припомнить всех подробностей и обещал посмотреть в своих бумагах каких-нибудь записей, хотя и не полагал найти что-либо. Г. Д. спешил делом и, не имев возможности повторить мне свои подозрения еще раз лично, почтил меня официальным письмом, в котором ясно выразил, что получил от меня только 1400 руб. с., и просил меня или выслать 600 р. с., или позволить вычесть из причитающихся мне денег с гр. Кушелева. Я поражен был этою смелостью убеждения и торопливостью действий, с какою, не дождавшись моего ответа, г. с. с. Д. поспешил заверить меня официальною бумагою, что я напрасно взял от него 600 р. Не знаю, к чему бы повело все это, если бы, доверяя благородству людей, я не взял в свое время расписки с г. Д., получившего от меня деньги. По счастью, мой письменный стол сохранил собственноручную расписку г. Д. в получении именно двух тысяч рублей сер. Отправляя известие об этой расписке, я выразил все свое изумление и огорчение. Г. Д. немедленно явился ко мне с уверениями, что он «пользуется доверием Великого Князя», что я придаю всегда значение пустякам и недоразумениям, что он, г. Д., никогда не выражал в отношении ко мне ничего, кроме уважения... Я старался уверить его в противном, что, кроме пренебрежения, оскорблений и какого-то преследования – постоянного, по принципу, по системе, я ничего не видел со времени возвращения моего из Дамаска. В заключение у меня нашлась просьба об одной только милости – избавить меня от личных сношений без крайней надобности. Г. Д. был столько милостив, что обещал мне это, прибавив, что это совершенно совпадает с его желаниями. Такою-то помощью, таким уважением я пользуюсь от человека, с которым связан моею службою, моим долгом! С ужасом смотрю на будущее, потому что, при таких отношениях, мы только мешаем друг другу делать что-нибудь. Затруднительность положения моего, общее здесь участие и доверие ко мне равняется только общему недовольству (у греков, у поклонников, у евреев, даже торговцев, с которыми есть дела у г. временно управляющего консульством) и недоверию к г. Д., и ставит меня в необходимость никого не принимать и не видеть, чтобы не подать повод к малейшему подозрению в душе г. Д... Я долгом совести считаю сделать эту чистосердечную исповедь пред вашим сиятельством, чтобы не оставить в тени ни одной стороны дела, не довольно полно и всего высказанного в моем официальном донесении. Молю вас, сиятельнейший князь, о помощи, или, по крайней мере, о наставлении»³⁷².

Это письмо преосв. Кирилла, равно как и отчет его были доложены Государю Императору, которому благоугодно было против тех мест письма, где преосв. Кирилл говорил о своих недоразумениях с агентом торгово-пароходного общества, управлявшим консульством, сделать следующую отметку: «буду ждать, что брат мне напишет».

В это время, между 25 апреля и 10 мая 1859 года св. землю и, в частности, Иерусалим посетил великий князь Константин Николаевич с целью поклонения святыням и осмотра на месте предположенных тогда русских построек в св. граде³⁷³. Государь Император поручил своему Августейшему брагу внимательно рассмотреть возникшие между начальником миссии и консулом недоразумения и прекратить их посредством точного разграничения сферы деятельности каждого из них. Великий князь, согласно с преподанными ему Государем Императором общими началами, изволил указать им следующие пределы и границы их деятельности, заботливости, прав и обязанностей. На обязанности начальника духовной миссии, согласно этим разъяснениям, лежало «нравственное и духовное назидание всей русской паствы, церковное представительство, производство богослужения, управление духовною миссиею, пастырское наблюдение за русскими поклонниками и всеми нравственными условиями их жизни, участие советами и указаниями в деле призрения русских богомольцев, передача консулу своих замечаний по сему предмету и содействие ему в улучшении быта поклонников; к обязанностям же консула должно было относиться все политическое, дипломатическое, гражданское и полицейское представительство и управление, приобретение земель и домов, все хозяйственное заведывание постройками, госпиталем, на основании инструкций, который он имел получить от Палестинского Комитета, или же прямо от Великого князя».

Хотя в своем докладе Палестинскому Комитету об этом от 29 мая 1859 г. статс-секретарь Мансуров и выражал уверенность, что «такое разграничение положило конец происшедшим недоразумениям и можно было надеяться видеть нужное единство во всех хозяйственных распоряжениях в Палестине по вверенному Комитету богоугодному делу»³⁷⁴, но на самом деле недоразумения и прискорбные столкновения между начальником миссии и русским консулом далеко не прекратились. Должно заметить, что разграничение сферы деятельности начальника миссии и консула, сделанное теперь, в 1859 году, существенно ограничивало права и круг обязанностей первого из них. Неудивительно, если преосв. Кирилл не желал помириться с скромным положением, какое занял впоследствии начальник нашей миссии в Иерусалиме, и желал удержать за собою, по возможности, то почетное положение, с каким он явился на Восток – если не единственного, то, по крайней мере, главного представителя русской церкви и вообще России в св. граде. В этом и заключался главный источник всех последующих прискорбных столкновений между начальником миссии и консулом, приведших к такой роковой развязке все дело преосв. Кирилла. В оправдание этого последнего должно сказать только то, что даже и его ближайшие преемники (напр., архим. Леонид Кавелин) не желали примириться³⁷⁵ с тем скромным положением начальника духовной миссии, какое ему указано было Палестинским Комитетом и какое совершенно не соответствовало первоначальному его положению, созданному инструкциею 1857 года.

Посещение св. земли великим князем Константином Николаевичем и соединенное с ним наблюдение над деятельностью преосв. Кирилла на Востоке сопровождались, по-видимому, весьма благоприятным отзывом великого князя об этом последнем. Прямым последствием этого была Высочайшая награда преосв. Кириллу в виде драгоценной панагии, независимо от ордена св. Анны 1 ст., который он получил тогда же³⁷⁶. Это обстоятельство, видимо, ободрило преосв. Кирилла и, как кажется, судя по письму его к преосв. Макарию Булгакову от 10 августа 1859 года, было одним из побуждений к тому, чтобы попытаться восстановить свое первоначальное положение в св. граде. Впрочем, прискорбные столкновения представителей России в Иерусалиме обусловливались по-прежнему крайне неопределенным положением, в какое они были поставлены высшим начальством. Об этом прямо говорит преосв. Кирилл в письме своем к Е. П. Ковалевскому от 16 августа 1859 года. «Не смею на этот раз, – пишет он здесь, – затруднять ваше превосходительство толками о наших делах. Но не могу удержаться от выражения нетерпения, с каким жду каких-либо положительных распоряжений в отношении к нашим делам». Теперь мы бродим пока, как слепые, да еще и впотьмах. Г. М. наделал кучу распоряжений на словах и позапутал нас порядочно. Перед самым отъездом, ему благоугодно было сделать распоряжение, чтобы г. Д. взял от меня устроенный мною на деньги Государыни Императрицы госпиталь: на, каком основании, неизвестно. Я хотел посмотреть, что будет дальше, как будут исполнять приказание его высочества – ничего не делать без соглашения со мною: дело же было довольно щекотливое, гласное, наглядное. Результат вот какой: г. Д. преспокойно вошел в госпиталь, описал вещи, приказал служащим обращаться к нему, и делу – конец. Много толковал об этом болтливый Иерусалим, недоумевая, что такое делается у Русских. Я молчал и ждал. Прошло два месяца, – мне хоть бы слово о госпитале. Наконец, скромно и вежливо попросил я г. Д. прислать мне копию с описи вещей, найденных им в госпитале, и возвратить адресованный на имя духовной миссии из канцелярии Ее Величества ящик с инструментами хирургическими, которыми распорядиться по своему произволу я не мог. Видимо смущенный явным беспорядком в деле отобрания госпиталя, г. Д. нашел нужным, посылая ко мне ящик, втиснуть в него официальное письмо на имя кн. Оболенского, как члена Палестинского Комитета; а не официально отобрав ключи от ящика у лекаря, счел благоразумным удержать их у себя. Душевно скорблю об этой жалкой путанице и с нетерпением жду каких-либо распоряжений, поотчетливее распоряжений г. M. Теперь даже не знаю, куда и обращаться с вопросами по делам: г. М. объявил мне, что я могу заявлять свои мнения по поклонническому делу только чрез его превосходительство и г. Д.; но М. не начальство мне и голословные его требования ее кажутся мне законом. Д., в свою очередь, указывает мне Палестинский Комитет, о котором ни я, ни сам он не имеем еще письменных уведомлений. Что станешь делать?»³⁷⁷

Мы нарочито, с возможно бо̀льшею обстоятельностью остановились на прискорбной истории зарождения недоразумений между русскими деятелями в Иерусалиме для того, чтобы была более понятна дальнейшая печальная судьба начальника нашей второй духовной миссии в Иерусалиме. Из сказанного совершенно очевидно, что положение начальника нашей миссии в Иерусалиме с того времени, как за дело улучшения быта наших поклонников в св. земле и вообще за русские интересы здесь взялись – сначала общество пароходства и торговли, a затем особый Палестинский Комитет, существенно и радикально изменилось. Из единственного и главного представителя русской церкви и даже русского правительства в Иерусалиме и даже для всей Сирии, Палестины и Египта он теперь должен был превратиться в самого скромного настоятеля малочисленной миссии, главная и почти единственная обязанность которого заключалась в нравственном наблюдении за нашими поклонниками и совершении богослужения. Само собою разумеется, что преосв. Кириллу трудно, даже невозможно было примириться с таким положением, тем более, что оно совершенно не соответствовало его высокому сану – епископскому – и устанавливалось оно не столько желанием высшего правительства, сколько деятельностью его низших органов, действовавших на месте. Нужно только удивляться, как при той ужасной нравственной обстановке, какая установилась для нашей миссии в Иерусалиме в 1859–1860 г.г., преосв. Кирилл мог с таким умением, тактом и ловкостью подготовлять и приводить к благоприятному концу такие сложные, важные и ответственные дела, как, напр., воссоединение униатов сирийских, сношения с сиро-халдеями, абиссинскими монахами и др. Неудивительно, с другой стороны, то, что, постоянная, то тайная, глухая, то явная, громкая борьба с своими же деятелями, которые не помогали, а только препятствовали, тормозили и парализовали самым благие начинания его, непрерывная, систематическая борьба с инославными христианскими деятелями, напряженная деятельность, направленная к установлению добрых отношений между русскою церковью и греками, равно как и между греками и арабами, – все это и многое другое неблагоприятно действовало на дух и настроение преосв. Кирилла. Все это ярко отображается в его письмах к родным, относящихся к этому печальному периоду в жизни преосв. Кирилла на Востоке.

«Те госпожи (Козакова и Загряжская, поклонницы из Тамбова), – писал он преосв. Макарию 10 августа 1859 года, – поведают вам о нас многое. Много видят своими глазами; много слышат такого, о чем писать не всегда леть есть, хоть и не всегда лень есть. Желал бы, чтобы они умели поведать вам все так, чтобы вам вполне ясно было, какие трудные приходится переживать мне дни и какие дивные чудеса милосердия Божия случается мне над собою испытывать в моем трудном служении, которое признают ныне трудным и свыше. Поэтому, желал бы этого, чтобы, войдя в мое состояние, вы вздохнули иной раз ко Господу с живейшим участием и с действительнейшею силою пред Господом. Несчастье мое, что, оставаясь до сих пор без секретаря, я не имею возможности ни у себя оставлять, ни вам сообщать чернячков или копий. Я уверен, что вам было бы весьма любопытно узнать, за что я ратую и за что там поднимается против меня на дыбы все, что, по-видимому, должно бы стоять за меня во многих-многих случаях, и мне было бы это весьма полезно... Однакож, неужто и следующий год будет такой же, как два прошедших. Да ведь уж, кажись, и ехать дальше нельзя! Что волны Средиземного в сравнении с волнами житейского моря, в том клочке, который отведен для моего купанья! Спустили было меня с высоты первого вала мои друзья любезнейшие, т. е. думали спустить, чуть не до дна адова. Задал-таки мне работы прошлый май. Нечего делать! Терпи казак! Казак стойко выстоял на часах, делая свое дело, как будто ничего не знал – не ведал: поплатился только после нервными болями груди...»³⁷⁸

«О здешних новостях писать много нечего, – читаем в другом письме преосв. Кирилла к тому же лицу. – Все по-старому; святый святится еще; скверный сквернится еще. Успел я в одном только, что, как когда-то Сербиновича, вывел друзей своих в открытое поле. О, порядочная наука! Третьего дня один кавалерист, приезжавший сюда дня на четыре, послушав моих рассказов о том, что было вынесено и вывезено, сознался, что «можно поседеть от одного рассказа». Но я не теряю пока бодрости духа, которую еще хранит благодать Господня»³⁷⁹.

Впрочем, иногда непрерывная и бесплодная борьба так утомляла преосв. Кирилла, что он готов был потерять терпение и даже подумывал о том, чтобы совсем оставить должность начальника миссии. «Странная судьба моя, – писал он своим петербургским родным 20 июля 1859 года. – Все в ней какие-то скачки! Обаче буди воля Божия во всем!.. Посмотрю, как дело наладится теперь... Если дела не поправятся, подам в отставку...»³⁸⁰

Но в то же время сознание всей важности и ответственности за то дело, на которое раз пошел, a вместе с тем и глубокая любовь к самому делу, которое так трудно было с первого начала направить и которое, так хорошо начатое, хотели отнять из рук другие, – все это брало верх над временным колебанием и снова пробуждало энергию, ослабевавшую под гнетом жалкой борьбы. «Личность – в сторону, – писал преосв. Кирилл 24 ноября 1859 года из Яффы преосв. Макарию Булгакову. – Эгоизм еще прежде Александра Петровича (Толстого)³⁸¹ нашептывал мне о покойном местечке. Но в таком деле... было бы низко хлопотать о том, мягко ли сидеть. Не спорю, можно бы найти поспособней меня, – нашли ли бы потерпеливей и, простите, поустойчивей: право, не самохвальство. Особенно теперь нельзя. Тут вышел на сцену вековой вопрос, не только чужой, но и домашний. Ужели бросить на половине и окончательно погубить рясу?.. Нет, теперь я бы не счел за лучшее самую лучшую епархию. Надо довести дело до конца. Господь дивно строит Свое дело; будем делать свое: претерпевый до конца спасен будет, особенно терпящий не за себя»³⁸².

Последние слова красноречиво показывают, что колебание только минутами овладевало духом преосв. Кирилла, постоянным же настроением его была глубокая вера в святость и правоту дела, которому он служил, твердая решимость вести борьбу с противниками этого дела.

Но борьба, к сожалению, была совершенно непосильная. Преосв. Кирилл был одинок, а противники его были многочисленны; он не находил себе никакой поддержки даже у тех, за дело которых он боролся, а противники его имели многих и сильных покровителей, и час от часу все более и более умножались³⁸³; наконец, преосв. Кирилл должен был постоянно отписываться, сидя в Иерусалиме; между тем как противники его часто бывали в Петербурге, распространяли о нем, образе его жизни и деятельности всевозможные, бо̀льшею частию преувеличенные слухи и тем самым восстановляли против него власть и общественное мнение.

Все это прекрасно сознавал и сам преосв. Кирилл. Одно время он сильно желал лично отправиться в Петербург именно затем, чтобы там подробно и обстоятельно доложить о положении православия, русской миссии в Иерусалиме, о планах и способах дальнейшей своей деятельности на Востоке. Сильное желание отправиться с этою именно целию в С.-Петербург преосв. Кирилл выражал в нарочитом письме министру иностранных дел кн. А. М. Горчакову от 17 марта 1859 г. «Люди недоброжелательные, – писал он здесь, – между которыми нашлись даже и такие, что думают, говорят и пишут, будто я добился своего места кривыми путями, пользуются случаями внушать людям легковерным, хотя и влиятельным, разные сомнения на счет моего образа действий на Востоке. Не беда бы, если бы говорили только, что я перессорился с Греками: письмо патриарха, читаемое в Святейшем Синоде, может их успокоить. Не беда бы, если бы толковали о моей вражде с латинами: толки эти скоро опровергнутся случайно узнанным мною фактом, что один из латин, именно генерал общины Dames de Lion издает книгу, которую посвящает моему имени. В том беда, что опасаются, наконец, что я уже и церковные правила способен нарушить... Не знаю, что подумает духовное начальство мое, когда дойдет до его сведения та часть моего донесения, которая касается моих непоколебимых убеждений относительно положения восточной церкви и дела, которое предстоит здесь русскому православию... Думаю и не могу отогнать от себя мысли, что было бы весьма полезно, если бы я сам лично мог отстоять свои убеждения в непосредственных беседах с людьми, у которых нет определенной точки зрения. Мысль о путешествии в С.-Петербург оставила было меня на несколько времени; ее победил было страх оставить Иерусалим в том положении дел, в каком я нашел его, по возвращении из Дамаска. Теперь миновал этот страх, благодаря убеждению, что, при теперешних условиях, мое присутствие в Иерусалиме не поможет нашему общему горю, и мысль о Петербурге снова начинает возникать. Вижу нужду, хотя, может быть, и обманываюсь; желаю, хотя не смею просить»³⁸⁴.

Однако же желание преосв. Кирилла на сей раз не осуществилось. Ему ответили, что теперь неудобно ехать, и что несколько позже сами вызовут его. «Увы, – писал он преосв. Макарию 24 ноября 1859 года, – не состоялось и мое путешествие, на которое я весьма много рассчитывал в отношении к свиданию с вами, столь для меня вожделенному. Пишут, что через три-четыре месяца сами будут просить приехать: покорнейше благодарю; тогда лучше уже через год»³⁸⁵. Однако же и через год и вообще совсем не состоялось путешествие преосв. Кирилла в С.-Петербург.

Между тем события шли своим чередом. В Иерусалиме воздвигались так называемые русские постройки, именно помещение для миссии и русских поклонников. Преосв. Кирилл совершенно не участвовал в этом деле. К 1863 году устройство русских богоугодных заведений в Иерусалиме должно было закончиться. Возникал новый вопрос об управлении и заведывании вновь устроенными помещениями. Русский архиерей, стоявший во главе иерусалимской миссии, сильно стеснял тех, которые хотели бы заведывание поклонническими зданиями совершенно отделить от духовной миссии. Прежде только подразумевавшаяся мысль о неуместности назначения начальником миссии епископа теперь впервые открыто высказывается. Председатель Палестинского Комитета, ведавшего делом построения русских богоугодных заведений в Иерусалиме, в. к. Константин Николаевич в рескрипте на имя обер-прокурора Св. Синода выразил прямо необходимость устранить те затруднения, которые происходят собственно от слишком высокого иерархического сана начальника иерусалимской миссии и вместе желание, чтобы преосвященный Мелитопольский получил другое назначение, а духовная миссия поставлена была под начальство благочестивого и способного архимандрита. «Главные качества, которые будут требоваться от настоятеля русской странноприимной лавры в Иерусалиме, – говорилось в особой записке – проекте будущего устройства русских богоугодных заведений в Иерусалиме, – должны быть: строгое благочестие, твердость характера, уменье обращаться с русским простым народом и опытность в деле монастырского хозяйства. От такого духовного лица не нужно вовсе требовать ни выспренней учености, ни уменья вынести условия общительности с иностранцами, ни даже познания греческого и арабского языков³⁸⁶. Настоятель будет иметь дело с русскими поклонниками в пределах русской обители...»³⁸⁷.

Так ясно и открыто была высказана мысль о необходимости отозвания преосв. Кирилла из Иерусалима в начале 1863 года. Нам лично кажется, что для преосв. Кирилла было бы лучше всего, если бы ему в это время дали какое-либо другое назначение, взяв его из Иерусалима.

Но этого не случилось и именно потому, что за преосв. Кирилла вступилось министерство иностранных дел, которое в свое время избрало его, было довольно его деятельностью и потому теперь решительно высказалось против отозвания его из Иерусалима в особой записке, представленной в Св. Синод.

Ввиду особенной важности этой записки для характеристики деятельности преосв. Кирилла на православном Востоке и для оценки последующих событий в его жизни, мы считаем необходимым привести здесь те части записки, где идет речь о преосв. Кирилле. «Министерство иностранных дел, – читаем здесь, – основываясь на донесениях своих агентов и на политических соображениях, не находит присутствие епископа Мелитопольского в Иерусалиме, во главе духовной миссии, излишним и тем менее вредным. Преосвященный Кирилл принял самое деятельное и успешное участие в деле воссоединения униатов к православию, равно как и в других не менее важных духовно-политических вопросах, и умел сохранить постоянно самые дружественные и благоприятные отношения к патриархам и к прочему высшему православному духовенству. Насколько начальник иерусалимской миссии соответствует своему посту чисто с духовной точки зрения и необходимо ли в этом отношении заменить его другим лицом, может решить лишь высшее духовное начальство; но во всяком случае министерство иностранных дел полагает, что отозвание из Иерусалима епископа Кирилла и замещение его архимандритом представит много неудобств, особенно при настоящих обстоятельствах, что подобное распоряжение будет иметь вид резкого, слишком крутого оборота дела и затруднит сношения духовной миссии с восточными православными иерархами... Итак, не находя с политической точки зрения отозвание преосв. Кирилла и замещение его другим епископом или архимандритом необходимым или полезным, министерство иностранных дел предоставляет окончательное рассмотрение и разрешение этих вопросов в духовном отношении Св. Синоду»³⁸⁸.

Преосв. Кирилл не был отозван на этот раз из Иерусалима и остался на своем месте, впрочем, весьма ненадолго. Смеем думать, что после того, как противникам его не удалось добиться его отозвания из Иерусалима ввиду его «слишком высокого иерархического положения», были приняты другие меры, оказавшиеся более успешными для достижения преднамеренной цели, повлекшие однако же за собою слишком трагическую развязку всей деятельности преосв. Кирилла на Востоке.

В мае месяце 1863 года от Иерусалимского консула г. К. поступило в азиатский департамент министерства иностранных дел официальное донесение «об образе жизни» начальника духовной Иерусалимской миссии, в котором рассказывались, большею частию, на основании слухов факты из жизни и поведения преосв. Кирилла слишком мрачного свойства и вместе с тем набрасывалась сильная тень на добрые отношения, установившиеся между греческим духовенством и преосв. Кириллом; выходило так, что «греческое духовенство», будто бы, «дорожило таким начальником русской духовной миссии в Иерусалиме, который своим поведением лишил себя всякого права на самостоятельность, служит в руках их бессловесным и покорным орудием для всего, чего они только могут добиться чрез знакомства и связи его в России и Константинополе». Донесение консула заканчивалось такими словами: «в заключение считаю долгом присовокупить, что если императорское министерство благоволит принять настоящее мое донесение во внимание и сделать распоряжение об отозвании из Иерусалима епископа Кирилла, то я считал бы более полезным для единства наших действий и русских интересов в Палестине новым начальником духовной миссии назначить не епископа, а архимандрита, известного не одними только умственными способностями, но и добрым, честным поведением и строгою примерною жизнью», т. е. другими словами, преосв. Кирилла желали во что бы то ни стало убрать из Палестины, так как он мешал и стеснял своим «слишком высоким иерархическим саном» и авторитетом³⁸⁹.

Донесение консула было доложено Государю Императору, которому было благоугодно сделать на нем такую отметку: «крайне грустно, если все это правда. Но и слухов сих было бы достаточно, чтобы не оставить его на месте».

Тогда министерство иностранных дел отнеслось к св. Синоду, который определением своим от 19/21 июня постановил: «предоставить г. синодальному обер-прокурору испросить Высочайшее Его Императорского Величества соизволение на следующие предположения: 1) епископа Кирилла от занимаемой им должности начальника духовной нашей миссии в Иерусалиме уволить; 2) за неимением в настоящее время вакантной епархиальной кафедры, назначить преосвященного Кирилла, до времени, в распоряжение архиепископа Казанского Афанасия, предоставив ему, преосвященному Кириллу, иметь помещение в находившемся в заведывании викария Казанской епархии Казанском Спасо-Преображенском второклассном монастыре, с управлением оным, и получать на содержание настоятельский по означенному монастырю оклад 164 р. 6 к. сер. и сверх сего, остающийся свободным оклад содержания викария Казанской епархии, в количестве 857 p. 70 к. сер., всего тысячу двадцать один рубль семьдесят шесть коп. сер.; 3) затем избрать в звание начальника иерусалимской духовной миссии лицо в сане архимандрита»³⁹⁰.

Это синодальное определение было Высочайше утверждено 22 июня 1863 года, а 28 июня сообщено преосв. Кириллу, которым оно было получено только в августе месяце того же года.

Впрочем, слух об отозвании преосв. Кирилла из Иерусалима, притом именно как о карательной мере в отношении к нему, достиг Иерусалима гораздо раньше и, по собственному выражению его в письме к обер-прокурору Св. Синода от 22 августа 1863 года, «торжественно разглашался по стогнам Иерусалима со стороны находившихся здесь агентов враждебной ему партии»³⁹¹.

Само собою разумеется, что официально полученное распоряжение об отозвании из Иерусалима произвело крайне удручающее впечатление на преосв. Кирилла. Под влиянием толков и разговоров, которые распространялись пред тем в св. граде противниками преосв. Кирилла, этому последнему естественно было посмотреть на распоряжение высшего церковного правительства, как на меру наказания. Так, действительно, он и посмотрел на указ Св. Синода от 22 июня 1863 года и потому 22 августа письменно обратился к г. синодальному обер-прокурору за разъяснениями по поводу его отозвания из Иерусалима и командирования в распоряжение Казанского архиепископа. Смотря на такое распоряжение правительства, как на свое осуждение, преосв. Кирилл просил, чтобы ему объявили, кто его обвинители и в чем его обвиняют, чтобы ему было предоставлено право оправдаться во взведенных на него обвинениях и притом «чрез посредство восточных патриархов и иерархов, бывших свидетелями его шестилетней службы на их глазах и имевших возможность устроить правильный суд на строгом основании церковных правил, требующих исследования дела двенадцатью архиереями», чтобы ему было предоставлено право остаться на Востоке «под кровом священных патриарших престолов, пока он не будет оправдан законным судом и честь его, как епископа русского, будет ограждена», и чтобы, наконец, в случае решительного увольнения его от должности начальника миссии, ему была назначена достаточная пенсия, соответственно прежним заслугам по службе в России и на Востоке³⁹².

Письмом от 26 сентября 1868 г. синодальный обер-прокурор А. П. Ахматов старался разъяснить преосв. Кириллу, что он неправильно понял состоявшееся о нем решение, как меру наказания и осуждения в отношении к нему. «О суде и осуждении нет речи; следовательно, излишне и оправдание. Для замещения вас, как начальника иерусалимской миссии, не было надобности прибегать к суду; занятие этого места есть только временное поручение, даваемое по взаимному согласию церковной и гражданской власти, и ею же прекращаемое, по признанию в том надобности и пользы. Никакое другое воззрение неприменимо, и, при спокойном обсуждении, вы, конечно, сами изволите в том сознаться. Соглашаясь в этом с министерством иностранных дел, Святейший Синод, с Высочайшего одобрения, нашел нужным изменить состав иерусалимской миссии, имея впредь во главе ее не епископа, а архимандрита; вызывая вас на служение отечественной церкви, он назначил вам, при достаточных средствах содержания, за неимением вакантной епархии, и почетное местопребывание в одном из первых городов России, где для ваших ученых занятий могут служить достаточным пособием академические и университетские средства... Где же тут кара и ряд наказаний?..». Письмо обер-прокурора заканчивалось, между прочим, такими словами: «решение правительства и распоряжения Святейшего Синода ни в каком случае изменены быть не могут»³⁹³.

Письмо это, полученное преосв. Кириллом в ноябре 1863 года, по-видимому, нисколько не успокоило его. 17 ноября того же года он обратился к А. П. Ахматову с новым письмом, в котором по-прежнему доказывал, что состоявшееся о нем решение есть тягчайшее наказание для него, наложенное без суда, и в заключении которого просил «обратить внимание на его бумагу от 22 августа и оказать ему милостивое содействие в его просьбах, законности которых никакой юрист, никакая судебная инстанция, никакой посредствующий суд не могли бы не признать», т. е. другими словами, преосв. Кирилл по-прежнему просил и искал формального суда над собою³⁹⁴.

Так создался факт, который сам митрополит Филарет признает «беспримерным»³⁹⁵ и «печальным явлением в иерархии»³⁹⁶.

Спокойное разрешение вопроса затруднялось и осложнялось еще немало и тем, что в таком или ином исходе его были заинтересованы разные ведомства и, чего трудно было ожидать, за преосв. Кирилла вступилась греческая иерархия в лице Иерусалимского патриарха и его синода.

Прежде всего, сам преосв. Кирилл одновременно с первым своим письмом на имя г. синодального обер-прокурора отправил письмо и к министру иностранных дел кн. А. М. Горчакову. В этом письме, указав на то, что сам преосв. Кирилл в свое время отказывался от назначения в Иерусалим, которому (назначению) «напряженнейше» противодействовал и митрополит Григорий, что назначение его устроилось главным образом благодаря ему, князю, который был затем «постоянным ближайшим благосклонным и милостивым свидетелем его посильных трудов на Востоке», преосв. Кирилл просил князя о милостивой поддержке пред Св. Синодом, у которого они просил пенсии и разрешения остаться, по крайней мере, в течение известного времени на Востоке. «Я взят был за границу из духовной академии, – писал, между прочим, преосв. Кирилл, – в самый разгар моей учено-литературной деятельности, которой отдавался с жаром и которую ценили много. Шесть лет политической деятельности на Востоке дали несколько новое направление моей мысли и моему перу, но деятельность, как ни затруднялась, не терялась. Теперь мне указывают монастырь, без дела, с ожиданием указания занятий по личному усмотрению местного архиепископа. Войдите, ваше сиятельство, человеколюбиво в мое положение... Я преосвященного Казанского лично знаю и глубоко уважаю его. Но если, вынуждаясь ехать в Казанский монастырь, я не умру на дороге, то мое пребывание в Казани будет для него казнь и убийство; и он не в состояли будет равнодушно видеть, как на руках у него гибнет человек, которого он не не знал и не не ценил. Трудно, конечно, было бы возвратить мне мою училищно-служебную деятельность, от которой так внезапно взят я был шесть лет назад. Но я об этом настоятельно и не прошу. Прошу в отношении к своему прошлому об одном только: вменить мне мою 16-тилетнюю службу, весьма разнообразную, и назначить какую-либо пенсию... Я бы усиленнейше просил, чтобы позволено было поискать (тихого) уголка, по крайней мере, до весны, здесь, на Востоке. Не скрою от человеколюбивого взора вашего сиятельства, что последние вести немало потрясли меня и расстроили мое здоровье, не непотерпевшее от неприятностей и от двухгодичных почти страданий печени…»³⁹⁷.

Великие страдания слышатся во всех этих словах и мольбах, которыми преосв. Кирилл искал пощады у своего начальства. Но если без боли и глубокого сочувствия нельзя даже читать слов, выливавшихся из наболевшей, истерзанной, униженной души, то тем более, разумеется, вид страдающего начальника русской духовной миссии в Иерусалиме должен был вызывать сочувствие к нему у тех лиц, которые были непосредственными свидетелями и наблюдателями этих страданий. Греческая иерархия, начиная с иерусалимского патриарха, все иерусалимское общество и даже сами иноверцы сочувствовали горю начальника нашей миссии.

Еще в августе 1863 года иерусалимский патриарх обращался к одному из чиновников нашего константинопольского посольства с вопросами по поводу дошедших до него слухов из Иерусалима о том, что, будто бы, начальник нашей духовной миссии, преосв. Кирилл, получил приказание от Св. Синода возвратиться в Россию и ехать прямо в Казань, а на его место назначается, будто бы, архим. Антонин. При этом патриарх одобрительно отзывался о преосв. Кирилле, который, по его словам, хотя и имел слабость, но не производил соблазна, а, напротив, «подавал пример истинного благочестия и строгого исполнения своих обязанностей»³⁹⁸.

Вскоре после того иерусалимский патриарх снова являлся в наше Константинопольское посольство, при чем выражал свое желание непосредственно от себя ходатайствовать пред нашим Св. Синодом о «смягчении сделанных распоряжений касательно преосв. Кирилла», питая надежду, «что, быть может, Св. Синоду благоугодно будет, во уважение к личному предстательству и сединам его блаженства, предоставить епископу Мелитопольскому епархию, или, по крайней мере, место викарного архиерея»³⁹⁹.

В нашем посольстве советовали иерусалимскому патриарху не вмешиваться в дело, которое относится всецело к юрисдикции Св. Синода и к области внутреннего управления русской церкви. Патриарх сначала согласился с этим, но спустя некоторое время, 12 сентября снова и уже письменно просил наше Константинопольское посольство ходатайствовать пред Св. Синодом если не об оставлении преосв. Кирилла в Иерусалиме, то, по крайней мере, об облегчении его тяжкой участи⁴⁰⁰.

Но члены патриаршего синода в Иерусалиме поступили иначе. Они обратились непосредственно от себя к нашему Св. Синоду и к министру иностранных дел, кн. А. М. Горчакову с посланиями и в них просили не отзывать из Иерусалима начальника русской духовной миссии, епископа Мелитопольского, которого они при этом характеризуют, как «мужа, одаренного обширным умом, украшенного многими евангельскими добродетелями, чем он достойно заслужил всеобщую любовь, своим же добрым и благоразумным со всеми обращением, добродетельным же и благочестивым поведением приобрел отечеству и церкви, которым принадлежит, великую честь и уважение»⁴⁰¹, как «мужа кроткого, смиренного, благопристойного в своих действиях и вежливого в обращении, чем заслужил любовь и уважение не только у них, но и у самого местного начальства и вообще всего общества», как «архиерея, поддерживавшего и поныне поддерживающего достоинство русской церкви»⁴⁰².

Даже почетные жители г. Иерусалима, во главе с кадием, просили русского министра иностранных дел об оставлении в св. граде преосв. Кирилла, с которым они, по их словам, «находились в самых близких отношениях и в котором никто никогда не видел других чувств, кроме совершеннейшей благосклонности и благодушия, и ничего такого, чего бы нельзя было назвать поведением, недостойным уважения. Он соединял с этими качествами дружественное расположение ко всем вообще, большим и малым, показывал во всех случаях великую рассудительность и большое знание всех дел... находился с нами всегда в самых приязненных и добрых отношениях, и, кроме того, что одарен великими познаниями и одушевлен благосклоннейшими чувствами ко всем, приобрел совершенное знакомство с обстоятельствами и делами края»⁴⁰³.

Тяжелое и неприятное положение, в каком оказался начальник русской духовной миссии, вызывало сочувствие к нему даже в противниках его по миссионерской деятельности, в представителях инославных христианских вероисповеданий в св. земле. Так, в известиях из Иерусалима от 6 сентября 1863 года, в № 257 французского клерикального журнала «Le Monde», были напечатаны, между прочим, следующие сочувственные строки: «Бедный русский епископ, водворенный в Иерусалиме назад тому 4 или 5 лет с таким торжеством и шумом, ныне исполняет там весьма плачевную роль. Влиятельнейшие соотечественники этого иерарха ведут против него глухую борьбу. Уверяют, что его противники успели совершенно повредить ему в С.-Петербурге, поговаривают даже об окончательном отозвании этого епископа. Для ослабления дурного впечатления, какое произведет его отъезд, преосв. Кирилл намерен в скором времени оставить Иерусалим под предлогом путешествия для поправления своего здоровья и распространения веры в Бейруте и Дамаске, но в сущности, чтобы тихомолком возвратиться в С.-Петербург и защитить свое дело пред Императрицею, которая покровительствует ему... Со дня водворения здесь русского епископа происходит более или менее открытая, но постоянная борьба между ним и разными консулами его народа, сменявшимися в Палестине, и, невзирая на всю ловкость и изворотливость, на поддержку, оказываемую ему людьми высокопоставленными при Дворе, преосв. Кирилл изнемогает. Бедный епископ, конечно, забыл, что он не больше, как должностное лицо, подверженное смещению, и что для удержания созданного им себе положения в Иерусалиме должно уметь быть гибким. Говорят, что, будто бы, заступ русского архитектора способствовал столько же, как и консульское перо, ниспровержению православного иерарха»⁴⁰⁴.

В то время как Иерусалим так волновался по поводу слухов об отозвании русского епископа, которого, как можно видеть из приведенных сейчас выписок, многие уважали и даже любили, и у нас, в России, особенно в Петербурге были немало озабочены делом преосв. Кирилла. Отчасти на основании писем самого преосв. Кирилла к г. синодальному обер-прокурору, в которых он, между прочим, просил, до окончания суда над ним (о чем он сам просил), разрешения остаться ему на Востоке, а еще более на основании слухов, распространявшихся в России его противниками, в Петербурге возникло мнение, что преосв. Кирилл совсем не желает ехать в Россию, отказывается повиноваться Св. Синоду. Подобное мнение существовало одно время даже при Дворе.

Между тем на самом деле ничего подобного не было. Преосв. Кирилл, действительно, решил остаться в Иерусалиме до весны 1864 года, но не по чему-нибудь иному, как только потому, что, во-первых, ожидал ответа из Св. Синода на свои просьбы и, во-вторых, боялся отправиться в далекое путешествие зимою. В Святейшем же Синоде дело преосв. Кирилла замедлилось решением вот почему. Письма его на имя г. синодального обер-прокурора были переданы на рассмотрение и для отзыва Московскому митрополиту Филарету. Последний представил свой отзыв только 9 декабря 1863 года. В своем отзыве он, признав все просьбы и домогательства преосв. Кирилла незаконными и незаслуживающими удовлетворения, a некоторые выражения его предосудительными, советовал принять в отношении его пока «меру снисходительную и охранительную». По мнению митрополита Филарета, первенствующей член Св. Синода должен был конфиденциальным отношением «изъяснить преосв. Кириллу, что его поступки и отношения могут, по церковным правилам и законам, подвергнуть его немаловажной ответственности, но что Св. Синод желает его предохранить от сего, и потому убеждает его, чтобы он неукоснительно оказал послушание Св. Синоду и, если затрудняется переменить климат, то, по крайней мере, прибыл в Крым или в Одессу, и донес о сем Св. Синоду, и, вместе с тем, если имеет какие просьбы, принес их Св. Синоду в установленной законами форме. Сие дало бы Св. Синоду возможность таковым просьбам дать законное движение и покрыть снисхождением то, что есть неправильного в отношениях 22 августа и 17 ноября»⁴⁰⁵.

Еще прежде обсуждения всего этого дела в Св. Синоде сделана была попытка оказать воздействие на преосв. Кирилла чрез светскую власть и побудить его скорее возвратиться из Иерусалима в Россию. В этом именно смысле происходила беседа между одним из чиновников министерства иностранных дел и преосв. Кириллом 6–7 февраля 1864 года. Преосв. Кирилл поручил тогда своему собеседнику объяснить в С.-Петербурге, что он «не мог до 7 февраля и не может выехать из Иерусалима, по содержанию самых бумаг, полученных им из Св. Синода. Хотя указ об отозвании в Россию был получен им в августе 1863 года, но необходимые деньги на путевые издержки доставлены были ему только в последних числах октября; на счет сдачи миссии в предписании Св. Синода было сказано, что он, преосв. Кирилл, должен сдать миссию кому будет указано, а этого указания он до 7 февраля не получал и, следовательно, не считал себя в праве оставить Иерусалим. Сверх того, он находит решительное препятствие к оставлению своего поста в Иерусалиме в том, что он не получал еще до 7 февраля ответа на важные письма, адресованные им на имя г. обер-прокурора Св. Синода. При этом преосв. Кирилл прибавил, что вообще он считал себя не в праве выезжать из Иерусалима впредь до разрешения возбужденных им вопросов, но что ему никогда и не приходило в голову вовсе не возвращаться в Россию, как об этом был распущен слух»⁴⁰⁶.

Об этом ответе преосв. Кирилла на вопрос, почему он не возвращается в Россию, было доведено до сведения Государя Императора и сообщено г. синодальному обер-прокурору.

Тогда Св. Синодом были сделаны необходимы распоряжения касательно сдачи преосв. Кириллом архива, имущества и всего вообще, относящегося до управления нашею духовною миссиею в Иерусалиме. Распоряжения эти были переданы преосв. Кириллу нашим консулом в Иерусалиме 7 марта 1864 года. Но и на этот раз преосв. Кирилл, как доносил об этом консул Константинопольскому посольству 10 марта, объявил, что он «не может выехать из Иерусалима, не сделав Св. Синоду несколько весьма коротких вопросов, разрешение которых ему необходимо, что, немедленно по получении из С.-Петербурга нужных ему ответов, он более не станет задерживать своего отъезда, но при этом отказался назначить, по крайней мере, день, в который он мог бы сдать консулу архив миссии»⁴⁰⁷.

Между тем Св. Синод в заседании 16 марта 1864 года, выслушав письма преосв. Кирилла и обер-прокурора, вместе с отзывом митрополита Филарета, постановили: «внушить епископу Кириллу Мелитопольскому, чтобы он немедленно следовал к месту назначения, с соизволения Его Императорского Величества, указанного»⁴⁰⁸.

По получении этого последнего внушения, преосв. Кирилл оставил Иерусалим. В конце апреля 1864 года он был уже в Константинополе. 25 апреля он, по собственным его словам в письме к петербургским родным, «отслужил с великим удовольствием для себя и к великому удовольствию других в посольской церкви с 4 архимандритами (из них – три грека)»⁴⁰⁹.

7 июля, накануне праздника в честь Казанской иконы Божией Матери, он был уже в Казани. Преосв. архиепископ Казанский принял своего, давно ожидавшегося им, гостя весьма ласково. «Спасибо и обществу Казанскому всех слоев, – писал преосв. Кирилл Макарию Булгакову 2 августа 1864 года, – и оно всячески старается приласкать и приголубить странника и пришельца. Сначала-то присматривались ко мне, как к диву какому заморскому, а теперь и любить немножко начинают»⁴¹⁰.

В Казани преосв. Кирилл прожил около 1½ года. Прибыв в Казань не вполне здоровым, он во все время своей жизни здесь был постоянно болен, почему очень редко служил; но при богослужении, несмотря на болезненное свое состояние, бывал неопустительно. От предложения, сделанного ему архиеп. Афанасием, быть викарием Казанской епархии, он решительно отказался и до самой смерти не принимал никакого участия в делах епархии. Образ жизни он вел чисто постнический и питался одним только киселем. Скончался он 10 февраля 1866 года в ч. 6 в. на 42 г. от рождения. Легши после обеда, по обыкновению, отдохнуть, он уже не вставал более, а в 8 ч. в. найден был уже похолодевшим, почему и предполагают, что он умер около 6 ч. в. Погребение его было совершено в 13 день по его кончине, 23 февраля. Отпевание его было совершено в Казанском кафедральном соборе, a земле предано тело его в Спасо-Преображенском монастыре, в котором он жил и которым управлял, в церкви св. муч. Киприана и Иустинии.