XIV. Русская эстетика ХVII века

Западные идеи, проникавшие к нам в ХVII веке через Польшу и Литву, озаряли новым, до тех пор неведомым светом скромную мастерскую древнерусского живописца. Он был тверд в благочестивых началах своего искусства, и укреплялся в них постоянно, читая возвышенные правила Стоглава о том, чтобы живописец свято хранил чистоту душевную и телесную, и описывал божество по образу и подобию, а не самопроизвольно, своими догадками. Он знал наизусть целые главы Священного Писания, знал Пролог и Минеи, и Иосифовские святцы, и потому умел дать себе ясное понятие о житии всякого святого, которого живописал, о всяком празднестве или священном событии, которое задумывал писать на иконе. Но если он, хотя бы неясно, бессознательно, чувствовал в себе художественное призвание, на которое впрочем намекал уже ему и руководивший его Стоглав, то он, в своем искусстве, сквозь условную технику и столько же условные теологические предписания подлинников, непременно должен был прозреть нечто более неуловимое, не подходящее под строгую мерку готовых постановлений, выступающее из стеснительных границ, определяемых Прологами и Минеями, одним словом, прозреть ту божественную красоту, стремление к которой сливалось в душе благочестивого художника с самой теплой молитвою. Рано или поздно, но должно было в душе его проснуться чувство красоты: и это благотворное пробуждение совершилось для древнерусского художника не ранее ХVII века, когда своим дотоле неопределенным стремлениям нашел он ответ в тех художественных образчиках, которые мало-по-малу стали переходить к нам с Запада, и наконец во времена патриарха Никона дали решительное европейское направление лучшим тогдашним мастерам.

Как Стоглав запрещает писать иконы неискусным и невежественным мастерам, так и эти живописцы, просвещенные в своих художественных стремлениях, тотчас же отделились от грубой толпы ремесленников, шедших по торной дороге фабричных производителей незатейливого, дюжинного товара для невзыскательных покупателей. Истинное художество, хотя и сочувствовавшее Западу, стало на стороне Стоглава, и мастеров древней ремесленной школы подвело под тот разряд невежд, которым Стоглав запрещает брать в руки кисть.

Однажды у царского живописца Симона Федоровича Ушакова сидел в мастерской другой живописец, по имени Иосиф. Они вели одушевленную беседу о соборных ответах и царевых вопросах, изложенных в Стоглаве, и с особенным удовольствием останавливались на тех главах, в которых говорится о живописцах. Вдруг приходит к ним один сербский архидьякон, и, вмешавшись в их разговор, начал с ними спорить; потом, увидевши прекрасное изображение Марии Магдалины, плюнул и сказал, что таких световидных образов у них не принимают. Этой энергической выходкой был прерван художественный разговор; но она послужила поводом к любопытнейшему сочинению Изуграфа (sic) Иосифа о живописи³⁸⁹.

Сочинение это³⁹⁰, посвященное живописцу Симону Федоровичу Ушакову, написано в защиту художественного изящества иконописи против застарелых невежд, которые не только не чувствовали необходимости в красоте священных изображений, но даже почитали все светлое, ясное, радостное, собственно живописное, то есть, жизненное, непристойным и вредным в этих изображениях. Делится это сочинение на две части; первая, в 36 главах, под заглавием: О премудрой мастроте живописующих, сиречь, о изящном мастерстве иконописующих и целомудренном познании истинных персон и о дерзостном лжеписании неистовых образов·, вторая под заглавием: вспак на уничтожающия святых икон живописание, или возраз к некоему хульнику Иоаннови вредоумному. Эта последняя часть содержит в себе опровержение грубых понятий старца Иоанна Плешковича.

Как чтитель Стоглава, умевший согласовать его правила с новыми стремлениями лучших мастеров, автор беспощадно преследует пошлое ремесленничество в таком священном деле, как религиозная живопись. «Нигде в других странах, говорит он³⁹¹, не видать такого безчинства, как ныне у нас. На честное то и премудрое иконное художество поношение и уничижение от невежд произошло по следующей причине. Везде по деревням и по селам прасолы и щепетинники иконы крошнями таскают, а писаны они таково ругательно, что иныя походили не на человеческие образы, а на диких людей. И, что всего безчестнее, прасол у прасола их перекупает, что щепье, по сту и по тысячи в кострах; Шуяне, Χοлуяне и Палешане на торжках продают их и развозят по заглушным деревням, и вразнь на яйцо и на луковицу, как детския дудки, продают, а большею статьею на опойки и на всякую рухлядь меняют. И простой народ щепетинники те своими блудными словами обаяючи, говорят, будто от доброписания спасения не бывает; и то слышавши, сельские жители добрых письмен не обирают, а ищут дешевых». Видя явное оскорбление святыни, автор, в своем благородном негодовании на грубописателей, советует им лучше гончарством пробавляться, нежели ремеслом маляров³⁹². Будучи проникнут самым искренним благочестием и преданностью к учению православному, с особенной горестью отдает он справедливость иноверцам, которых он называет вообще язычниками, в том, что они упрекают Русских в нерадении о деле художественном: «Не сих ли ради вин, говорит он³⁹³, зазирают нам язы́цы, не иконы святообразныя хулят ниже образам святых ругаются, но смеются плохописанию и неразсмотрению истины. Не веры бо языческия хваля, глаголю, но обычай благ, егда и во языцех есть, не хулится; они бо аще и маловернии, но обаче многих святых апостол и пророк на листех и на стенах тщательно воображают». «Какая бы честь была земному царю, спрашивает он³⁹⁴, если бы кто от неискусства или невежества образ его неистовым лицом написал, и на честь принес бы в царские чертоги? Не приял ли бы таковой вместо мзды, мучение многое, за то, что не подоболепно царский образ написует? Небесного же Царя образ, нимало разсмотрев, приемлем!» «Вот, другие народы, хотя и маловерные, присовокупляет он в другом месте³⁹⁵, ссылаясь на Афанасия Великого: «когда царей святых или иных мужественных во бранях образы написуют, то изыскивают хитрых живописцев, и те художники хорошо царския персоны изображают. А если в чем и мало погрешит живописец от первообразного, то много раз переправляет, пока существо вида вообразит. Когда эти народы о чести тленных человеков так прилежно заботятся, и земных царей вещи с опасением строят; не паче ли нам подобает о Христове образе и о святых его тщание показывать и истину снискивать, а не лжи веровать пустошных и сельских маляров?»

В авторе, который постоянно ссылается на Стоглав, особенно любопытно видеть сочувствие к искусству западному. Нисколько не касаясь вероисповедания западных народов, даже с убеждением в их маловерии, тем не менее художник является столько беспристрастен, что отдает предпочтение их живописи. Иван Плешкович явно порицал обычай, распространившийся у нас во второй половине XVII века, ввозить к нам из-за границы священные изображения, и полагал, что они не достойны своего благочестивого назначения. Опровергая эти странные, загрубелые понятия, автор входит в некоторые любопытные подробности о влиянии западного искусства на русское. Обращаясь к своему противнику³⁹⁶, он называет его новым иконоборцем, присовокупляя: «Неужели ты скажешь, что только одним Русским дано писать иконы, и только одному русскому иконописанию поклоняться, а от прочих земель икон не принимать и нe почитать? Ты только так мудрствуешь; а если хочешь разуметь, то знай, что в иностранных землях таков стяжательный нрав к любомудрию, наипаче же к сему премудрому живописанию прилежит, что не только Христов или Богородичен образ на стенах и на досках живоподобно пишут, и на листах печатать искусны, но и земных царей своих персоны в забвение не полагают. Восхваляют их словом ради их мужества в бранях, а также и в образах написуют, и всякия вещи и бытия в лицах представляют, и будто живых изображают. Взирая на эти изображения, они друг друга вразумляют, и поучая своих малых детей, прежде всего показывают им писания бытей, а именно: образ миротворения, и Адамова прельщения и изгнания из рая, и бытия Моисеевы. Иные же пишут персоны царей израилевых, и пророков до Иоанна, рождество, и крещение, и страсти, и Деяния Апостольския, и Апокалипсис. И все это, будто живое изображают. Потом царей римских и греческих, русских и персидских, турецких и чешских, и многих иных, которые каковыми обличиями были, и какия на себе одеяния носили, так изображают. Каждый народ своего царя образ и вид знает; и на те изображения, как бы на них на самих, показывают, и прославляют, и такими живописными образами во странах великую хвалу своим государям воздают и землям своим не малую честь приносят. Между этими изображениями может найтись образ нашего государя, российского царя, напечатанный (выдрукован) в космографиях или в геометрийских чертежах всех стран, с изображением стольных городов и персон владетельных. Как же ты разсуждаешь, Плешкович, о таком царевом образе? Достоит ли такую персону царскую похвалить и любезно почитать, или же, как и Христов живописный образ, за мастерство иностранное ведешь порицать? По истине буй и не смыслен явишься. А если земного царя икону страха ради понуждаешься чтить, то как же ты не убоялся уничижить живописный образ Царя Небеснаго?» Все в этом же роде упрекая своего противника, автор, с беспристрастием истинного художника, рекомендует пользоваться хорошим, кому бы оно ни принадлежало, и ясно дает разуметь, как много обязано наше художество Западу. «Когда у своеземцев или у иноземцев, говорит он, видим Христов или Богородичен образ выдрукован (напечатан) или премудрым живописанием написан; тогда многой любви и радости очи наши наполняются; а не уподобляемся мы тогда своим неверием жидам и не разжигаемся завистию, и не укоряем иностранцев, видев у них хорошо написанныя иконы. Такия благодатныя вещи паче всех земных вещей предпочитаем, и от рук иноземных любочестно выкупаем, иныя же и за великий дар испрашиваем, и преемлем Христово изображение, на листах или на досках, любезно целуючи; и по закону к иерею таковыя иконы приносим: они же должными глаголами молебствуют, и благословляют, и образ освящают, и водами святопетыми покропляют, и будто заново писано, по освящении церковных вещей. Итак, все, разумея, образам честь творят. Ты один, злозавистный Плешкович, как бешеный пес, мятешься и творишь развращенно сердце твое. Нам зазираешь от иноземцев иконныя изображения принимать; а сам же ты хитроделия иноземного касаешься. Вопроси отца твоего, пусть тебе скажет, пусть скажут тебе и старцы твои, что во всех наших христиано-русских церквах все утвари священныя, фелони и амофоры, пелены и покровы, и всякая хитроткань, и златоплетенья, и каменье дорогое, и жемчуг, все это от иноземцев приемлешь, и в церковь вносишь, и престол и иконы тем украшаешь, а ничто скверно или отметно не нарицаешь!»

Преследуя в Иване Плешковиче грубый раскол и невежественное староверство, наш красноречивый художник вместе с тем стоит на стороне Стоглава, припоминая его правила о добрых живописцах; сверх того, является он самым ревностным последователем просвещенных идей патриарха Никона. «Великий государь, святейший Никон, патриарх Московский и всея Великия и Малыя и Белыя России, говорит он³⁹⁷, добрую ревность имеет о премудром живописании святых икон, и таковым благолепием наипаче тщится святыя церкви украшать, и художество живописания не проклинает, а грубых и неистовых иконописцев, не только латинских, но и русских плохих не похваляет, и на большое уничижение церкви святой плохописных икон не приемлет, а истового живописанья не отлагает, неистово же пишущим возбраняет».

Сколько ни любопытен сам по себе этот решительный протест против анти-художественного староверства древней Руси, странным образом возникший на уважении к Стоглаву и созревший под влиянием Запада и при полном сочувствии к Никону, все же только по своей отрицательной, полемической стороне он заслуживает в наших глазах меньшей цены, нежели по тем положительным, существенным результатам, которые он выводит из этой борьбы с невежеством и староверством, для будущих успехов художества, и художества религиозного, истинно христианского, благочестивого.

Знакомому с характером западного искусства XVII в. покажется странным, как могло оно имет благотворное влияние на нашу религиозную живопись, когда само оно тогда уже выродилось, утратило чистоту древнего благочестия, склонилось к материализму и искало мнимой идеальности в бессильном воспроизведении классических, языческих типов. Сверх того, к нам не могли доходить лучшие образцы и этого искусства, хотя бы ужо падшего в отношении религиозном. Поклонники Запада, вроде Симона Федоровича и его красноречивого товарища, могли пробавляться только кое-чем, случайно завезенным к нам с Запада, а большей частью гравюрами на отдельных листах или в старопечатных книгах, о чем свидетельствует и разбираемое нами сочинение.

Но мне кажется, что такие-то, ограниченные, случайные сношения наших художников XVII в. с искусством западным именно и послужили только к их пользе, не причинив того вреда, который без сомнения оказался бы в их религиозных произведениях недостатком искреннего христианского одушевления. В гравюрах (которые в XVI и XVII веках отличались необыкновенным изяществом) переходили к ним не только современные произведения, но и древнейшие. Не говорю уже – ясного, вовсе никакого понятия не мог русский мастер иметь о различных стилях в истории западного искусства; не мог отличить произведений школы немецкой от фламандской или итальянской, школ древних от новых; но во всем, что ни доносилось к нему с Запада, чувствовалось ему новое, освежительное благоухание красоты; глаз привыкал к изящным очертаниям, к благородной постановке фигур, к артистической драпировке. Художник свыкался с натурой, руководительницей всякого искусства. Живость колорита иностранных картин на досках или полотне поражала его тем неведомым на Руси обаянием, какое способно производить на душу только истинное художество, воспроизводящее природу.

Итак, в древнерусском художнике пробудилась потребность красоты, естественности и природы, в какой мере эта законная потребность согласуется с глубоким религиозным чувством, которому столько же противен грубый материализм, как и манерная, бессмысленная идеализация.

Не касаясь того, как решена была такая трудная задача в самых произведениях древнерусского искусства, можно смело сказать, что теоретически была она решена самым удовлетворительным образом в сочинении Изуграфа Иосифа. Каким убедительным красноречием проникнуты те строки, в которых высказывается эта заветная тайна старинного русского мастера, это невинное, девственное пробуждение чувства красоты в глубоко верующей, благочестивой душе христианина!

Для Ивана Плешковича с братией изображения потемнелые, мрачные, закоптелые, хотя бы и нарочно искусством прасолов задымленные, кажутся лучшими и единственно пригодными, и достойными своего назначения. Благочестивому художнику такой образ мыслей кажется святотатственным. Божественная святость и помрачение – две идеи, по его понятиям, несовместимые. Душа его возмущается при одной уже мысли об оскорблении благочестивого чувства безобразием.

«Где таково указание изобрели, говорит он в своем посвятительном послании Симону Федоровичу³⁹⁸, где таково указание изобрели несмысленные любопрители, которые одною формою, смугло и темновидно, святых лица писать повелевают? Весь ли род человеческий во едино обличье создан? Все ли святые смуглы и тощи были? Если и имели они умерщвленные члены здесь на земле, то там, на небесах, оживотворенны и просвещенны явились они своими душами и телесами. Какой же бес позавидовал истине и такой ков на светообразные персоны святых воздвиг? Кто из благомыслящих не посмеется такому юродству, будто бы темноту и мрак паче света предпочитать следует? Зри, доброразсудный читатель, как много везде в Божественных писаниях обретается: темноту и опадение на единого дьявола возложил Господь. А об образах, не только праведным обещал светоподание, но и к грешным пришед, сказал: Аще греси ваши будут оброщени, яко снег убелю вы, и яко ярину очищу. И в другом месте: Аз есмь свет истинный, ходяй по мне, не имать ходити во тме. Воньми, господине, и разумей, как же могут темны быть образа святых, которые по стопам заповедей Христовых ходили! Если и в житиях о многих святых повествуется, как они смиряли себя постом, и низулеганием и неумовением; то по смерти своей, от светлых мест и блаженного покоя не могут ли они просветиться и преложиться от таковых скорбей в радость и веселие неизглаголанное? Когда уже и многие грешники покаянием преложились от тьмы во свет; то кольми паче праведные просвещаются. Если ты истинный рачитель Божественных Писаний; то не обленись, почитай Пролог, декабря 26-го: и там найдешь о некоем епископе, не хотевшем принять клеветы на двух женщин о любодеянии. Не желая на них изречь свой суд без испытания, молил он Господа, да вразумит его, и приял откровение. Ангел предстал ему, и показал различие лиц праведных и грешных: одни – белы и светлы, другие же – темны, и кровавы, и очаделые».

Ту же идею о жизненности и красоте проводит наш художник в описании отдельных лиц и событий, обращаясь к своему противнику, тому же Ивану Плешковичу.

«В изображении Благовещения, говорит он³⁹⁹, Архангел Гавриил предстоит, Девица же сидит. Как обыкновенно представляется Ангел во Святая Святых, так и архангелово лицо написуется, световидно и прекрасно, юношеское, а не зловидно и темнообразно. У девы же, как повествует Златоуст в слове на Благовещение, лицо девичье, уста девичьи и прочее устроение девичье. В изображении Рождества Христова видим Матерь сидящу, Отроча же в яслях младо лежащее, а если отроча младо, то как же можно лицо Его мрачно и темнообразно писать? Напротив того, всячески подобает Ему быть белу и румяну, паче же лепу, а не безлепичну, по пророку, глаголющему: Господь воцарися и в лепоту облечеся; и еще: Господи, во свете Твоем пойдем и о имени Твоем возрaдуемся. Так же и все прочее во плоти бытие Его и пришествие пишется, как грядет Он на вольныя страсти, как едет на осляти; в самых же страстях перед Пилатом умилен стоит. Веденный к распятию Сам на раменах своих крест несет. Когда же на кресте испустил свой глас и предал дух к Отцу своему, пишется образ Христов мертв, с сомкнутыми очами и увядшими чувствами⁴⁰⁰, как свидетельствует пророк: не бе тамо видиния ни доброты, понеже зайде живот под землю; плотию же полагается во гробе. Потом преславно возстает, и ученикам является, и на небо возносится, и все это описывается по усмотрению плотскому и по бытию Его на земле. Так же и мученические образы описывает. Когда ведом святой к посечению, то жив, яко елень на источник грядет. Когда же палач посечет его, то голова, как есть мертвого человека, пишется, труп же лежит⁴⁰¹. Если хочешь увидать светоявление святых во плоти, то приклони ухо твое к слышанию богодухновенных писаний, и отряси слепоту очей твоих, и увидишь, каковы были исперва. Когда великий в пророках Моисей принял на Синае от Господа закон и сошел с горы, держа в руках скрижаль, начертанную перстом Божиим; тогда сыны Израилевы не могли взирать на лицо Моисеево, от светлости, бывшей на нем; и Аарон возлагал покрывало на главу его, и так с ними, говорили Израильтяне. Неужели и лицо Моисеево писать мрачно и смугло, по твоему обычаю, Плешкович, и по твоей любви к темнообразию и очаделым лицам! Но не будет так по-твоему вредоумному смышлению! Не следует истина за обычаями невежественными, но обычай невежественный должен истине повиноваться. И лица постническия того же художества живописующих требуют, Илии ревнителя по Боге, или Иоанна Предтечи, равного ангелам, и прочих пустынножителей, Онуфрия и Марка, Павла Фивейского и других. По житию и по деяниям святых, и по разумению премудрых мастеров все они живоподобно изображаются, стары или смуглы, скудны и умерщвленны, как в сей жизни преподобные презрение плоти возлюбили, дабы небесных красот возмездие получит. Но и здесь, по отшествии жития своего, нетление плоти восприяли, и пресветлое явление лиц показали. Что же будет в самом том воздаянии мзды и короновании святых! Не паче ли просветятся? Таковы ли будут, каковы образы их ныне видим? Но мы пишем не одно воспоминовение подобия минувших! Хотя и много прекрасен или мужествен кто был здесь, но перед оною небесною светлостию ничто. Но скажем и о настоящем благообразии и мужестве, как древле писано о Давиде и Соломоне, о Есфири и Юдифи, и о чадах Иовлевых, и о Сусанне. Когда увидели старцы Сусанну и разожглись на нее, потому и оболгали ее и на суд поставили; повелевают ей открыть голову, да насытятся красоты благосветлого лица ея: но целомудренной душе Сусанны ничто не могло повредить, хотя и сам дьявол красоте ея позавидовал, ухищряясь предать неповинной смерти: и самые те судии на смерть осуждены были, как повествует великий в пророках Даниил, описывая суд над Сусанною. Прекрасна была она видением, и многия таковыя древле обретались. А вот в наши времена, в последнем роде, ты, Плешкович, завещаешь изографам писать образы мрачные и неподоболепные, и противно древнему писанию учишь нас лгать! Но не таков обычай премудрого художника. Что он видит или слышит, то и начертывает в образах или лицах, и согласно слуху или видению уподобляет. И каковы были в древнем завете, так и в новой благодати многие святые мужеска пола и женска видением были благообразны. Не была ли прекрасна первого христианского царя мать, благородная Елена царица? Римских царей история повествует о ней, что во всей Италии не нашел лучше ея отец великого Константина. Таковы же страстотерпцев образы, великомученика Георгия и Димитрия, и Феодора. Преславная великомученица Екатерина по красоте и светлости лица своего так и названа была от Еллинов – тезоименитая небесной луне. И о великомученице Варваре сказано, что не бывало в человеках такой красоты, подобной ангельскому виду. И всех сих благообразие и доброта от Бога создана, как в миротворении рек Господь Бог: сотворим человека по образу Нашему и по подобию. Если так создан первый человек, нося в себе образ Божий наречен в душу живу; то, для чего же ты ныне, о Плешкович, зазираешь благообразным и живоподобным персонам святых, и завидуешь богодарованной красоте их, как древле позавидовал сатана доброте первозданного человека и лестью в преступление его ввергнул? И тебе не приятно создание Божие за красоту лиц; потому, будучи прельщен некиим дьяволом, и нас прельщаешь отступать от благообразных письмен. Но берегись, лукавый завистник! Перестань клеветать на благообразное живописание, да не свержен будешь, как сатана, в бездну!».

Староверы и невежды, Плешкович с братией, между прочим говорили, что от красоты священных изображений бывает соблазн. Благородным негодованием дышит возвышенная речь благочестивого художника, заступающегося за глубокооскорбленное достоинство человека против гнусных подозрений грязного невежества. Видя в этом нечестии содомский грех, он восклицает: «Как же не страшишься ты, о недостойный, взирать на блаженные лики, и соблазн помышлять в сердце своем? Истинному и благочестивому христианину, и на самых блудниц взирая, прельщаться не подобает, а не то что на благообразное живописание разжигаться! Последняго безстрашия се помышление и конечного нечестия, еже кому от икон соблазнятися! Телесно, а не духовно так они помыслили в своем неразумии: злоба ослепила их. О таковых великий Павел вопиет: ходяй убо по плоти плотская мудрствует, ходяй же о дусе духовная!⁴⁰²»

Благочестивые, высоко христианские идеи нашего художника устраняют всякое подозрение в материальном направлении его эстетической теории. Не стал бы так говорить живописец натуральной школы XVII века, или классической академической XVIII века. Так мог чувствовать и понимать свое высокое призвание какой-нибудь благочестивый художник, вроде Беато Анджелико Фьезолийского, для которого возможна была красота только целомудренная, младенчески невинная и озаренная светом религии.

При всей своей возвышенности теория Иосифа отличается тем великим достоинством, что она приложима к делу. Он определительно высказывает свое неудовольствие на грубое, ремесленное состояние живописи, и предлагает новый, лучший путь для достижения высоких целей, выставляемых им на вид.

Мастера его времени, правда, имели под руками теоретические наставления, известные под пменем Подлинников. Но руководства эти оказывались весьма неудовлетворительными. «Что сказать о подлинниках тех? говорит он: у кого они есть истинные? А у кого из иконописцев и найдешь их, то все различны и не исправлены, и не свидетельствованы». Действительно, литература этих руководств живописи представляет нам в конце ХVII века замечательную неурядицу. Какое-нибудь одно и то же лицо, по одному подлиннику, пиши юное, с русыми длинными волосами, а по-другому – старческое, с седой бородой; по одному в ризах святительских, по-другому – в поповских и т. п. Когда два или несколько древнейших, кратких подлинников стали соединять в один, тогда и в этом составном, подробнейшем подлиннике, позднейшей, сложной редакции, живописец встречал для себя такое же странное противоречие, внесенное из разных источников. Сборные Подлинники графа Строганова особенно замечательны этими разноречиями.

По мнению Иосифа, надобно было все эти разноречия и противоречия уничтожить; подлинник возвести к единству, исправить и освидетельствовать, то есть основать, без сомнения, на свидетельстве Прологов, Житий Святых и вообще Св. Писания. Именно вся эта критическая операция над старинными подлинниками и была совершена в XVIII веке, как будет показано в следующей статье.