«Чти отца и матерь твою…» (объяснение 5-й заповеди Закона Божия)

Совесть. – Прирождённость её каждому человеку. – Безусловная общеобязательность нравственного закона. – Сверхчувственное его происхождение. – Взаимная связь заповедей о любви к Богу и ближнему. – Оправдываемая голосом совести вера в божественное достоинство десятословия. – Переход к объяснению пятой заповеди.

Каждому человеку прирождена способность различения между добром и злом, обязанность делать первое и избегать второго. На школьном языке эта способность называется «моральным сознанием», а на житейском – «совестью», первое утверждение которой состоит в безусловном над всем превосходстве морального миропорядка. Превосходство этого последнего над всем другим – очевидная аксиома для всякого, имеющего чистую совесть. Христиане или язычники, атеисты или верующие, образованные или дикари, – все имеют в сущности один и тот же образ суждения. Чем выше поставлен кто в интеллектуальной или в политической области, тем бо́льшим презрением награждается он со стороны других в случае игнорирования им требования справедливости. Наоборот, бывая свидетелями доброго дела, самоотверженного подвига и выдающегося героизма, люди невольно испытывают волнение. Ни поразительные проявления внешней силы, ни чудеса знания, ни что-нибудь подобное не имеет привилегии производить такое сильное впечатление. Классические произведения литературного гения могут вызвать последнее, но только при одном условии: классическая трагедия производит чувство возвышенного только тогда, когда заимствует своё содержание из сферы добра и зла и когда производит в зрителе иллюзию реальности. Если бы совсем не существовало нравственного миропорядка, и если бы он не был непререкаемым фактом, то никогда не появилось бы на свете и самого драматического искусства, или, вернее сказать, оно осталось бы без своего объекта: ничего не было бы известно кроме натурализма и промышленных искусств…

Все люди, даже и те, которые теоретически отрицают различие между добром и злом, в глубине своей души первое место предоставляют нравственному миропорядку. Правда, он понимается далеко неодинаково различными людьми: очень многое в этой области обусловливается возрастом, темпераментом, образованием, общественным положением и т.п. данными, как и быть должно. Степень понимания и формы проявления разнообразятся на тысячи ладов, но, при всём том, самый принцип остается неизменным: каждый хочет лучшего и стремится достигнуть его всеми, в данное время, имеющимися, способами и средствами. Последний вор и разбойник, самый отчаянный преступник и преданнейший раб своих страстей, изверившийся в возможности земного счастья самоубийца, – каждый из таких заблудших по-своему стремится, всё-таки, к лучшему и всеми силами достигает его, ибо нельзя стремиться без цели, а где есть последняя, там непременно имеется в виду известное содержание лучшего, по сравнению с наличным, бытия. Думая о прекращении своей несчастной жизни, самоубийца тем самым свидетельствует о возможности более счастливой, за порогом земных отношений, будущности. Есть только нечто, но не ничто. Итак, жажда лучшего представляет собой неистребимую потребность человеческого духа. Во имя этого лучшего человек живёт и действует, к этому стремится и, не обретая его в земном мире, уповает на другой, простирающийся над этим, лучший мир.

Из присущей каждому человеку идеи нравственного долга, с одной стороны, и из неистребимой потребности отыскивать полное осуществление его в ином мире, с другой, необходимо следует заключение о несостоятельности всех теорий, приурочивающих происхождение этого благороднейшего нравственного деятеля к земной действительности. Так, например, заблуждаются те учёные, по мнению которых в чувстве нравственного долга нет ничего другого кроме векового отпечатка гражданских отношений, т.е., прямого следствия инстинкта общественности. Однако, заметим на это, социальный инстинкт сам находится в подчинении долгу, который служит ему пределом и регулятором, а вместе и гарантией.

Действительно, воспитание является сильным агентом в образовании характера и нравственных привычек человека. Но из числа наших способностей ещё нет такой, которая не нуждалась бы в его влиянии для своего нормального развития. А его власть не так велика, чтобы творить (или подавлять) самые способности.

Что осталось бы от совести, если бы она не имела другого происхождения кроме необходимости в общественной жизни и в сокращении своих желаний, чтобы не поглотить себя самое? Тогда она сразу лишилась бы своих наиболее специфических черт. Самое имя её было бы вычеркнуто из языка, как обманчивая этикетка. Ибо наименование «совесть» не означает знания мира или чего-либо другого, но есть знание себя самого. Далее, она должна была бы иметь тем большее влияние, чем более смягчены нравы, и чем выше утончена культура. Однако чаще происходит обратное. Вместо дружбы, обыкновенно, рождается непримиримое соперничество между социальным и моральным инстинктами. В своих стремлениях и действиях они являются антиподами один другого. Нравственный инстинкт служит источником силы и независимости для следующих его побуждений, между тем как обычай света делает их, большей частью, изнеженными и малодушными. Обыкновение подчиняться большинству голосов, руководиться общественным мнением, уступать тирании числа или моды служило бы к тем ещё большему принижению человека, как нравственного существа, если бы оставалось без противодействия со стороны безусловного ведения: «делай должное, что бы ни случилось»!

К сожалению, социальное рабство не довольствуется только тем, что уменьшает грубости и притупляет углы. Оно хочет видеть всех людей отлитыми по одной форме, нивелирует их и, по мере развития цивилизации, довольно содействует порче характеров. По многократному свидетельству истории, упадок начинается с того момента, когда социальное иго ставится на место морального, и когда гражданственностью утесняется совесть. Ясно, что нравственность служит существенным условием общественного преспеяния. На важнейший вопрос: чем предполагается и что содержит такая нравственность? – нельзя удовлетвориться поверхностным ответом. Если сослаться на уголовный кодекс, то он, ведь, представляет собою не более, как только своего рода барьер, поставленный на случай широкого разлития порока, показывая крайний предел, перейдя который общество не могло бы долее существовать. Но такая добродетель, которая совершает своё дело по принуждению, является чисто отрицательной, потому что быть честным не значит только воздерживаться от преступлений за недостатком благоприятных для них обстоятельств. Истинно добрым человек бывает только по принципу, а для этого требуется, чтобы закон блага получил жизнь внутри самого человека посредством интимного между собою согласия воли и долга.

Но общество, как таковое, не имеет никакого отношения к интимным чувствам; оно не может осуждать эгоизм, этот опаснейший яд общественной жизни, ни внушать бескорыстие и любовь, ибо в себе самом не находит гарантий своего существования. Общественная безопасность и будущность зависят от условий, которых неспособно породить само общество, и которые, следовательно, находятся выше его и существуют раньше его. Закон нравственный во всех отношениях стоит выше гражданского закона. Последний имеет критерием интерес коллективный, в некотором отношении предмет внешний и случайный, тогда как закон нравственный есть внутренний судия, призывающий человека к ответственности во всех делах и, даже, в сокровенных его помыслах, судья, требующий от всякого человека безусловного послушания, хотя бы за это угрожало полное отлучение от общества.

Как видно, совесть дает человеку два различных и, на первый взгляд, противоположных побуждения. Она хочет видеть в нём всеобщего слугу, однако, без раболепства пред кем-либо в частности и в то же время требует от него полного самоотвержения. По требованию совести я должен отдать всего себя другим для обладания самим же собою и, наоборот, чтобы всегда обладать самим собою, я должен принести себя в жертву другим.

Где же находится верховный синтез этих двух стремлений? Не во мне, потому что, взятый в смысле центра, сам я проникнут эгоизмом, решительным противовесом закону блага. Нет его так же и в обществе, потому что социальный инстинкт должен находиться в подчинении моральному и, подчас, даже приноситься ему в жертву. Неподвижная точка опоры, от которой зависит равновесие, и которая возвышает нас над целым миром и над самими собою, должна быть отыскана в другом месте, а, именно, в личном Боге. Великая заповедь о любви к ближнему потеряла бы свой подлинный смысл без предшествующей и оправдывающей её, первой и главной, заповеди о любви к Богу. Вот почему всякая попытка отделить мораль от религии является ложною в своём принципе. Следовательно, возвещаемый совестью безусловно-повелительный характер нравственного закона непосредственно свидетельствует о божественном происхождении последнего. Недаром совесть называется «министром-резидентом Бога внутри нас»¹.

К несчастью, совесть осуждает нас, как нарушителей нравственного миропорядка, вследствие чего мы боимся Бога и бежим от Его всевидящего ока. Наше духовное око очень болезненно, и небесный свет является для него невыносимым. Не Отец светов, не духовная организация наша повинны в том, что мы бродим во тьме, а наши плотские сердца. Мы нуждаемся во Враче для того, чтобы Он поставил нас в нормальные условия духовного созерцания, нуждаемся в психиатре, который мог бы исцелить нас от поработившей нас болезни, т.е. от греха.

Предположим теперь, что существует такой человек, в чистой душе которого, как в зеркале, отразится само небо. Не в праве ли будем мы поверить ему на слово, восполнить своё неведение с помощью его откровения, положиться на то свидетельство, которое он выскажет в пользу истины, и уверовать в непреложный закон того Бога, Которого он назовёт своим Отцом? И если он объявит, что пришёл в мир для того, чтобы спасти нас, и если всей жизнью и ценою смерти удостоверит это: будет ли безумным поступить в школу к такому наставнику и всецело подчиниться его авторитету? Люди, совесть которых ещё не совсем погасла, на это ответят одним только решительным «да»!²

Нелицеприятная история, девятнадцативековое существование христианской Церкви, беспримерное влияние галилейского Учителя на ближайших и отдалённейших Его последователей, совершенное перерождение целого мира в религиозно-нравственном отношении и другие замечательные плоды христианской цивилизации, – всё это говорит за разумность нашей веры в Евангелие. Что сказано в нём, то непреложная истина, вечно-живым воплощением которой служит Христос-Спаситель (Ин.14:6), пришедший в мире «не нарушит, но исполнит» закон, Им же врученный пророку Моисею на Синае (Евр.7:28). А так как всё нравственное мироздание зиждется на двух главнейших заповедях о любви к Богу и ближнему (Мф.22:40), а наибольшая близость существует между родителями и детьми (родители – первые «ближние» для детей), то, естественно, Спаситель не один раз поучал детей чтить своих родителей (Мф.15:3–6; 19:19) и таким образом подтвердил сказанное в Моисеевом законе.

Итак, пятая заповедь закона Божия имеет безусловное и непререкаемое значение. Голосом Божиим в этом случае подтверждается свидетельство человеческой совести, и, наоборот, это последнее находит в положительной заповеди непоколебимую для себя опору. Следовательно, нарушающие пятую заповедь являются одновременно извратителями своей нравственной природы и дерзкими ослушниками Божией заповеди, к содержанию которой мы теперь и обратимся.

Отношение между пятой и другими заповедями. – Срединное положение заповеди в десятословии. – Её общеобязательность для детей. – Различие почитания от повиновения, любви и благодарности. – Почитание отца и матери в действительном их состоянии и, даже, порочных. – Доверие детей к родителям.

В первых четырёх заповедях говорится о любви к Богу, а в последних шести – о любви к ближнему. Любовь к Богу является, по непреложному толкованию Самого Спасителя, «первою и большею заповедию» (Мф.22:38), ибо Господь Бог есть Податель жизни и Сама присносущная Жизнь. Из «первой» заповеди проистекает другая, «подобная ей» (Мф.22:39), заповедь о любви к ближнему: на него премудро указал Сам Законодатель для того, чтобы на этой «отражённой» любви мы научались тем ещё большей преданности и благодарности к Своему Творцу. Любовь к ближнему служит тем пробным камнем, посредством которого с несомненностью свидетельствуется наша любовь к Богу. В этом смысле поучает апостол любви Иоанн Богослов: «кто говорит: «я люблю Бога», а брата своего ненавидит, тот лжец; ибо не любящий своего брата, котораго видит, как может любить Бога, Котораго не видит?» (1Ин.4:20).

Естественно, из всех людей родители являются для детей самыми «ближними». Сам Бог призвал их к этой высокой чести и поставил над дарованными им детьми. В почитании родителей дети учатся богопочитанию. Кто не слушается родителей, которых видит, как будет слушать невидимого Бога?

Божьи заповеди служат человеку великими благодеяниями: «благ мне закон уст Твоих паче тысящ злата и сребра» (Пс.118:72); «блажен человек, его же аще накажеши, Господи, и от закона Твоего научиши его» (Пс.93:12). Посредством заповедей упорядочивается, охраняется, освящается и благословляется вся человеческая жизнь. В частности, пятая заповедь Самим Богом положена в основу благословенной семьи, которую Сам же Бог принял под Своё особое покровительство (Быт.1:27, 28; 2:23–24). Устроенная по велению упомянутой заповеди, семья служит приготовительным училищем всяких добродетелей и залогом лучших земных благ.

«Чти»³! Кратко, сильно, величественно раздаётся это Божье повеление. Прогремевшее на Синае, оно пронеслось потом по всему миру и будет раздаваться, доколе стоит самый мир. Ясный и решительный тон заповеди не допускает никаких отговорок, околичностей и компромиссов. Она повелевает в виде естественного закона, только специально санкционированного Самим Богом, – и горе законопреступнику, ибо позади безусловного «чти» стоит Сам Всеведущий и Всемогущий, Который одним мановением Своим может восстановить попранную заповедь, несмотря на всякие козни и человеческие ухищрения (ср. Мф.15:1–11), и побудить исполнять её посредством тяжких наказаний, если только люди пренебрегут её великим обетованием. Почитание родителей является, следовательно, не таким делом, которое можно, по своему желанию, делать с надеждой на земное благополучие, или оставить без страха пред жестоким возмездием. Наоборот, «чти» означает собою следующее: поступай по высочайшей заповеди, если тебе дорога жизнь: дело идёт о твоём «быть или не быть», о преуспеянии или о погибели.

«Чти отца твоего и матерь твою», – чти, а не только повинуйся: почтение содержит в себе больше по сравнению с повиновением. И, действительно, бывает послушание без любви и почтения: ведь слушаются своего господина не только рабы, но даже и животные. Внешнее повиновение, без внутреннего расположения, вынужденное и насильственное, оказываемое с затаённым или открытым ропотом, неугодно Богу. «Дети», взывает апостол, «повинуйтесь своим родителям в Господе, ибо сего требует справедливость» (Еф.6:1). Немного требуется от детей, а лишь то, к чему влекутся они по прирождённому расположению своего сердца. Послушания требует благодарность, какую должны дети родителям. Неблагодарность – большой грех, осуждаемый голосом совести. С самой первой минуты своего рождения человек является во всём задолженным своим родителям. Правда, «всяк дар происходит свыше» (Иак.1:17), от Бога, но он ниспосылается детям посредством родителей, и поэтому первые являются обязанными во всём последним.

Чтить не означает только любить, потому что любовь и привязанность детей к родителям – настолько естественное явление, что не требуется узаконять его особою заповедью. Да и в самом деле, едва ли можно найти ребенка, не имеющего прирождённых ему любви и привязанности к своим родителям и, особенно, к матери. Даже самые непослушные и невоспитанные дети – и те невольно льнут к родителям. Не о том, однако, речь в пятой заповеди, а о признании высшего авторитета и величества, носителями которых являются родители. Любовь имеет свой предмет как бы только около себя, а почитание – над собою. Ясно, что отцу с матерью Сам Бог предоставил исключительную честь пользоваться не только любовью, но и особым уважением со стороны детей. По отношению к братьям, сёстрам, к родным и ближним не заповедуется ничего особого, кроме любви: между тем как отец с матерью нарочито выделяются в высшую категорию: Бог возвышает их над другими лицами на земле и в некотором отношении поставляет рядом с Самим Собою, ибо они – древнейшее, существующее на этом свете, величество. Служащее честью и украшением монархов, величество является, по своей природе, не отличным от принадлежащего родителям. Различие относится только к большей или меньшей сфере его распространения, между тем как, по природе и содержанию своему, то и другое равны. Итак, заповеданное «чти» правильно поставлено на подобающем месте и не может заменяться другим глаголом. Требуемое заповедью почитание оказывается, прежде всего, внутренним делом детского помысла и настроения, т.е., в уме и в сердце благоговей пред своими родителями, даже, и в том случае, когда б ты был отличен пред ними своим образованием или успехами в различных науках и искусствах. В словах, которые говоришь, в совершаемых поступках, в роде и в тоне обращения с отцом и матерью, в устремлённом на них взоре, во всём твоём поведении проявляй высокую почтительность, не смотря на то, что они, подчас, не одобрят тебя за то или другое слово и дело. Их долг повелевать, а твой – подчиняться и таким образом исполнять Божью заповедь.

Почитание нельзя отождествлять с благодарностью, не смотря на их близкое родство между собою. Обе добродетели, несомненно, основываются на каком-либо, воспринятом от других, благодеянии. Самая пламенная благодарность нередко проистекает из случайного соотношения одной личности с другою, между тем как почитание возникает на почве более продолжительного соприкосновения между людьми и обуславливается установившимся отношением между даянием и приятием тех или других нравственных и материальных благ, например, между отцом и сыном, учителем и учеником, отечеством и гражданином. Вот почему почитаемое мною лицо является для меня вместе с тем, и достоуважаемым, чего не происходит непременно в случае чувствуемой мною к кому-либо благодарности. Следовательно, почитание выше благодарности и поднимается на степень благоговения. И в самом деле, почтительно относящийся к другому близок к той премудрости, «начало» которой – «страх Божий» (Притч.9:10), и наоборот, для кого нет ничего досточтимого и святого, тот несклонен и Самому Богу воздавать подобающую честь.

Заповедь повелевает чтить «отца и матерь». Не случайно родители названы каждый отдельно. Печальный опыт говорит о том, что у некоторых детей существует дурная склонность при исполнении того или другого дела, сообразоваться с волей отца или матери, смотря по тому, что в данных условиях представляется более выгодным или удобным. Часто наблюдаются в семьях поделённые между отцом и матерью дети: «папенькин», «маменькин» – довольно известные предикаты сыновей и дочерей. Такого разделения не допускает заповедь. «Разве ты не знаешь», как бы так говорит она, «что твой отец и твоя мать для тебя должны быть как бы одним лицом, и что своекорыстным предпочтением одного из родителей другому ты хочешь разлучить то, что сочетал Сам Бог? Разве тебе неведомо, что, поступая таким образом, ты тяжко грешишь против св. союза, которым твои отец и мать призваны к единой жизни? Или ты не понимаешь, что проявляемое тобою непочтение к матери падает и на твоего отца, которого, по тем или другим соображениям, ты ей предпочитаешь? Итак, прочь неразумное и преступное разделение между родителями!

Чти отца твоего и матерь твою такими, какими они являются в действительности, а не какими хотел бы ты видеть их. Не в личных качествах родителей, не в том или другом складе их умственных и нравственных дарований, не в более или менее видном общественном положении и материальном обеспечении коренится право их на почитание со стороны детей, но, прежде и главнее всего, оно основывается на Божьей воле, на досточтимом родительском имени, свыше дарованном им. Пускай твой отец не блистает положением и состоянием в обществе, пусть он – бедняк, добывающий тяжелым трудом насущный хлеб, а ты славишься своей учёностью, о твоих речах и делах шумят газеты, тебе открыты двери в высшее общество, – всем этим, однако, не меняется существо дела. Наоборот, в таких-то обстоятельствах ты особенно должен чтить благословенную бедность родной хаты и воздать подобающее почтение незнатным родителям, первым, проложившим счастливые пути твоей жизни. Ведь нужда и незнатность – великие воспитательницы в роде человеческом! И не будь их, вероятно, не появилось бы на свете очень многих «знаменитых мужей», «родившихся», по древней пословице, «в тёмном месте».

Мало того, даже и действительные пороки, которые были бы присущи твоим родителям, не освобождают тебя от исполнения пятой заповеди. Спаситель не имел греха, плотские же Его родители были не безгрешны; однако это не помешало Ему находиться «в повиновении у них» (Лк.2:51) и, надо полагать, так же и за это пользовался «любовью Бога и людей» (Лк.2:52). Совершаемые родителями погрешности тебя не касаются; на первом месте поставлен твой долг: «чти отца твоего и матерь твою!» И в загробном мире, пред высочайшим престолом, тебя не спросят о том, как ты расценивал родительскую жизнь, а потребуют отчёта в соблюдении пятой заповеди, освящённой святым примером Спасителя и положительным учением Евангелия: «ни одна иота или ни одна черта не прейдет из закона, пока не исполнится все» (Мф.5:18, ср. Мф.15:1–10). В какие тёмные дебри зайдём мы на этом свете, если почтение и послушание поставим в зависимость от нравственных качеств носителей известных достоинств! Глубокого сожаления заслуживает общераспространённое теперь заблуждение – заниматься «переоценкой всех ценностей» и, в злобном недовольстве нравственной стороной известных личностей, отказывать в уважении к носимому им сану и служебному положению. Корень этого зла – в непонимании различия между лицом и занимаемым им положением. Роковые последствия этой нравственной слепоты неисчислимы.

Вот почему достигшие высокой духовной зрелости отцы и подвижники зорко следили за точным исполнением разбираемой заповеди. «Твёрдо знайте», учит св. Антоний Великий († 356 г.), «что ни преуспеть, или возрасти и сделаться совершенными вы не можете, ни уметь верно различать добро от зла вы не будете, если не станете повиноваться своим отцам. Отцы наши сами так поступали: повиновались отцам своим и слушали их наставления, почему и преуспели, возрасли и сделались сами учителями, как и написано в Премудрости сына Сирахова: «не отступай от повести старцев, ибо тии навыкоша от отцев своих: яко от них навыкнеши разуму, и во время потребно дати ответ» (Сир.8:11–12). Итак, повинуйтесь отцами своим – и не падёте во веки».

Поэтому, имея хороших родителей, дети должны благодарить Бога за такую милость. Но, в случае противоположных обстоятельств, пусть они проникнутся тем ещё большим почтением к своим родителям, являющимся «скудельными сосудами» (1Петр.3:7) богодарованной им чести. «Если бы твой отец был, даже, тяжким преступником», – читается в одной проповеди, – «то и тогда своей непочтительностью ты совершил бы великий грех. И если бы на матери твоей напечатлелось клеймо крайняго позора, то и оно не избавило бы тебя от сыновних к ней обязанностей». – Когда-то в одном местечке участились кражи. Власти обещали довольно значительную награду тому, кто поймает преступника. И вот, явившийся пред судом юноша указал на своего отца, как на вора, и потребовал себе условленной платы. Суд не мог не выдать обещанной премии, но поступил так, что последняя всецело поглощалась штрафом, наложенным на молодого доносчика-сына за то, что он оказался неуместным сыщиком, да, кроме того, последний был подчинён особому полицейскому надзору. Судебное решение, по букве закона, неправильно, но зато едва ли противоречит естественному чувству справедливости.

Высокою почтительностью детей к родителям не только не устраняется, а, наоборот, устрояется необходимое в их взаимоотношении доверие, в силу которого дети не должны иметь никаких секретов от родителей, ничего не делать за их спиной и, вообще, не предпринимать чего-либо такого, что́ с доброй совестью не могло быть сделано на родительских глазах. Если б ты был уверен в том, что желаемое тобою удовольствие не было бы одобрено родителями, то лучше отказаться от него, нежели вкушать запрещённый плод. Даже и самая невинная забава обойдётся слишком дорого в том случае, когда из-за неё образуется некоторое «средостение» между тобою и родителями, а потому полезнее сократиться в удовлетворении, хотя бы и сильного, желания, нежели приносить ему в жертву родительское спокойствие. Заботься, главным образом, о том, чтобы всё было ясно и открыто между тобой и родителями. В противном случае, т.е., допустив в начале едва уловимую тень недоразумения между тобой и ими, ты подвергнешься опасности увеличить его в грозную тучу больших неприятностей, концом которых явится твоё полное отчуждение от родителей. Во избежание такого печального последствия старайся, с первой же возможностью, поведать свои недоумения родителям и будь уверен, что не раскаешься в такой откровенности.

Учение Спасителя о пятой заповеди. – Почитание родителей со стороны взрослых детей. – Особое положение юноши по причине различных искушений. – Выбор «призвания». – Житийные примеры. – Важность повиновения родительским советам. – Ливингстон и Гарфильд. – Предел повиновения родителям. – Исключениями не опровергается правило.

В Евангелии Сам Христос попутно даёт толкование пятой заповеди. Несправедливо упрекаемый фарисеями за мнимое нарушение «предания старцев» Его учениками (Мф.15:1–2), Господь обличает возражателей в извращении упомянутой заповеди. «Зачем и вы преступаете заповедь Божию ради предания вашего? Ибо Бог заповедал: «почитай отца и мать», и «злословящий отца или мать смертью да умрет», а вы говорите: если кто скажет отцу или матери: «чем бы пользовался от меня, то посвящено в дар Богу», тот может и не почтить отца своего или мать свою. Таким образом вы устранили заповедь Божию преданием вашим» (Мф.15:3–6).

Из приведённых слов Спасителя очевидно, что требуемое заповедью «почитай» преимущественно относится к взрослым детям и, далее, имеет в виду не одну только нравственную, но и материальную, т.е. проявляющуюся в деле, почтительность: дети должны помогать своим родителям и дело помощи поставлять на первом месте, причём последняя составляет один из видов почитания. Из тех же слов ясно, что такому почитанию не указано границ, ибо их не положено, а оно, начиная с бессознательного, и потом, с переходом в сознательный возраст, продолжается целую жизнь. Ведь родители и дети навсегда остаются в своём прирождённом состоянии и, смеем думать, даже самая вечность не только не истребит богоустановленных между родителями и детьми отношений (ср. Еф.5:32), а только ещё более одухотворит их и возвысит. Но для этого требуется, в качестве необходимого условия, ещё здесь, на земле, положить благое начало высокоморальным отношениям детей к своим родителям и, особенно, в критический для молодого поколения возраст.

Само по себе ясно, что детский возраст – не юношеский, и что в первом происходило естественно и непосредственно, как бы интуитивно, то в последнем является обусловленным некоторыми обстоятельствами, совершенно неведомыми невинному детству. Ребёнку всё просто и понятно, юноша над всем задумывается и обо всём критически рассуждает, особенно, под напором мучительных страстей и сомнений, обильно питаемых превратными примерами и учениями и, как морской песок, расплодившейся безнравственною литературой. «Вино глумливо, сикера буйна» (Притч.20:1) – слова Премудрого, справедливо применимые и к взятому возрасту. Привыкающий к сознательному восприятию происходящих явлений, впечатлительный юноша, естественно, начинает подмечать слабости и видеть теневую сторону различных лиц и учреждений, до сих пор являвшихся пред ним только в радужном освещении. Вот тут-то и наступает искушение для почитания: пойдёт ли юноша по стопам почтительных Сима и Иафета, или же предпочтёт им отверженного Хама? «Плохая птица, что загаживает своё гнездо». Плох и такой юноша, который не стыдится забрасывать грязью дом, в котором он вырос, воспитательное заведение, в котором получил образование, Церковь, освятившую всю его жизнь, Отечество, вскормившее и оберегающее всё его бытие, старших, положивших много забот на его преспеяние. Такое поведение – отвратительная низость, ибо, позорящий родивших его отца и мать, ещё более позорит себя самого.

Обратимся наперёд к положительной стороне дела, – вопросу об избрании рода практической жизни.

«Призвание», – какое заманчивое слово! Однако наперёд требуется поглубже вникнуть в его смысл, чтобы оно повело к прекрасному делу, ибо где призвание, там должен быть также и призывающий. Словами: «таково моё призвание» каждый выражает не иное что, как одно: «к этому я призван». Но Призывающий есть Сам Бог, и потому, в вопросе о выборе призвания, каждый должен иметь уверенность в том, что его решение в сторону известной карьеры основывается, действительно, на небесном призвании и находится в совершенном согласии с Божьей волей. Каким же, спрашивается, образом опознать это призвание? Существуют ли более или менее определённые признаки последнего, и можно ли более точно определить их?

Несомненно, бывают такие счастливые молодые люди, которым не приходится переживать тяжелых мук в решении вопроса о своём призвании. Природные дарования, определившиеся склонности, родительская воля, внешние обстоятельства, – всё в высокой степени благоприятно складывается для них, так что они твёрдо и не колеблясь вступают на предлежащий путь. Так, например, священнический сын становится ревностным служителем алтаря, мальчик из военного звания – бравым офицером, сын врача – продолжателем профессии своего родителя. В других случаях, в которых дети хотя и не идут по стопам отцов, довольно рано, однако, проявляются известные склонности и настолько ясно предопределяют будущее призвание, что избрание последнего не сопровождается никакими особыми затруднениями. Таким детям, подлинно, прирождённо призвание и, так сказать, сызмальства начертано в их сердце. В перечисленных случаях, думается, нельзя сомневаться в действительности «божественного» призвания, ибо оно выражается, обыкновенно, не посредством чудес и знамений, а естественным ходом вещей, в котором благочестивая душа открывает для себя путь в Божьем мироправлении и попечительном промысле.

В выборе призвания необходимо иметь пред глазами три существенных обстоятельства: во-первых, личные дарования молодых людей; во-вторых, желание и волю родителей, которых Сам Бог поставил Своими заместителями для детей, и, в-третьих, многоразличные внешние условия. Если указанные три линии сходятся в одной точке, то, значит, всё в добром порядке. Но как поступать в противоположном случае, когда эти линии или совсем не пересекаются в одной точке, или же расходятся в совершенно противоположных направлениях в таком, например, случае, где природные дарования и горячая симпатия юноши указывают на учёную карьеру, а родительская воля и внешние обстоятельства понуждают приняться за торговое дело? Возьмём такой случай, в котором молодой человек ни в своих дарованиях и склонностях, ни в родительской воле, ни в расположении сопутствующих обстоятельств не получает ясных указаний на избрание житейского пути. Такое неопределенное положение не может продолжаться в бесконечность, и рано ли, поздно ли, но только всяким колебаниям должен быть положен предел. Как же, спрашивается, выйти из сложившегося затруднения? Пусть этот юноша не имеет определённого призвания, однако, хотя бы в довольно общих чертах, так или иначе оно обозначается уже тем состоянием, в котором он родился, тою житейскою средой, к которой он принадлежит, теми условиями, которыми окружён он, наконец, школой, которая воспитала его. Да идёт таковой во имя Божие в указанном направлении; частности и ближайшие нужды выяснятся под воздействием окружающих обстоятельств, разумеется, под условием серьёзной вдумчивости в своё положение и деятельной веры в благой Промысел. Из житий святых известно довольное число примеров такого рода. Возьмём некоторые. Так, например, сын знаменитого черниговского боярина Феодора Бяконта, отрок Елевферий воспитывался в родительском доме. Одно необыкновенное событие предуказало его будущую судьбу. Однажды он расставлял сети для ловли птиц, на этот раз неудачной, и, утомившись, заснул. Вдруг слышит во сне слова: «Алексей, что всё трудишься? Тебе предстоит ловить человеков». Елевферий пробудился. Непонятны были ему и значение слов, и новое имя Алексия. С этого времени в нём произошла удивительная перемена. Мальчик стал задумчив, молчалив, удалялся от детских игр и охотнее стал читать божественные книги. Таинственный голос пробудил его дремавшую душу и от детских забав обратил её к более важным занятиям. Наклонность к чтению и молитве росла в нём с каждым годом. Вскоре он покинул мир и поступил в московский Богоявленский монастырь, где и постригся в двадцатилетнем возрасте под именем Алексия, которому Господь судил сделаться знаменитым митрополитом и оказать бесценные заслуги русской земле⁴. Другой пример. Мать преп. Феодосия Печерского⁵ горячо любила своего, по смерти отца осиротевшего, сына, но только долгое время не могла примириться с его аскетическими наклонностями. Ей казалось удивительным, что Феодосий носит бедную одежду, что разделяет крестьянские труды, – и она старалась то ласкою, то сильными угрозами отвлечь его от такого образа жизни и внушить ему любовь к земным благам. Однако ничто не действовало на пламеневшую любовью к Богу душу отрока. Много пришлось ему претерпеть от гневавшейся матери. Однажды он решился тайно уйти с богомольцами в Иерусалим; но мать поспешила за ним, настигла его и, жестоко наказав, привела домой. Много тяжких огорчений и побоев пришлось перенести набожному сыну от родной матери, пока, наконец, благодаря твёрдым убеждениям и молитвам сына, и она сама поступила в один из киевских монастырей⁶.

Существенные затруднения возникают в последнем случае, т.е., когда три линии расходятся в противоположных направлениях. Как определить тогда истинное призвание и чем удостовериться в требующемся для него Божьем благословении? Повторим вышеуказанный пример, в котором сын стремится к учёной карьере, а его родитель хочет видеть в нём будущего коммерсанта. Как быть? Отец отказывается выдавать сыну средства для продолжения образования в учебном заведении, а житейский быт «нищего-студента» весьма печален, не говоря уже о другом, что, в случае сыновней настойчивости и решимости – выйти на излюбленный путь, последняя обойдется чрезвычайно дорого для семейного мира. В данном случае ничего более не остаётся, как только рассечь Гордиев узел в направлении подчинения родительской власти и, хотя с утеснённым сердцем, однако приняться за указанный родителем труд, предоставив дальнейшее Божьей воле, которая может изменить родительское расположение в желательном сыну направлении под условием, что действительно, в учёной сфере должен пролегать житейский путь взятого в нашем примере юноши.

К счастью, в обыденной жизни не так многочисленны подобные примеры. В более частых случаях юношеское стремление наталкивается на противоположное ему желание отца, подчас соглашающегося, хотя и не совсем охотно, уступить настойчивому стремлению сына. Нет спору, что находящийся в таких обстоятельствах молодой человек сошлётся на примеры, когда тот или другой из знакомых ему сверстников, благодаря усиленной настойчивости, с какою он добился родительского соизволения на избрание любимой карьеры, блистательно оправдал в будущем свои симпатии и занял видное положение в обществе. Как бы то ни было, не будем возводить в правило исключительных примеров, не обойдём так же и противоположных им и потому советуем молодым людям не относиться легкомысленно к заветным родительским желаниям. Каждый, идущий наперекор родительскому желанию, сын нравственно обязан ответить по чистой совести на вопрос: побудительные причины к избранию известного рода жизни настолько ли безупречны и важны, чтобы из-за них вступать в столкновение с родителями? Расходящееся с ними стремление молодого человека действительно ли является внутренним призванием? Не слышно ли здесь предательского внушения лукавой совести, уязвленного самолюбия, болезненного позыва к более спокойной и беззаботной жизни, к приумножению внешних благ и мирских почестей? Справедливо ли призвание, долженствующее по его смыслу являться осуществлением бескорыстной любви к ближним, начинать оскорблением этой последней – и по отношению, именно, к самому близкому из всех ближних – родному отцу?

Что бы ни приводили в своё оправдание пылкие молодые люди, – им никогда не удаётся опровергнуть той истины, что родители лучше знают дарования своих детей, нежели сами обладатели, и что едва ли решатся направлять последних туда, куда им нет никаких оснований устремляться. Ведь следует иметь в виду и то, что таких детей очень мало, природные способности которых направлялись бы только в какую-либо одну сторону и могли бы развернуться во всей красе лишь на каком-либо определённо-очерченном поприще. Отсюда вполне справедливым является предположение, что природные дарования этих, именно, детей не отличаются строгою определённостью или однородностью, и потому, особенно при добром прилежании, мнивший себя на профессорской кафедре может пожать более пышные лавры за коммерческим предприятием – делом, весьма почтенным в себе самом и ничуть не повинном в его принижении бесчестными его исполнителями. Да не всегда и в будущем, при отцовском занятии, встретятся затруднения – отдаваться любимому делу. Так, например, подчас профессор или священник занимаются живописью и музыкой, или последний подаёт своим пасомым медицинские советы, врач выступает в качестве моралиста, коммерсант является в роли мецената, королева пишет романы, император становится на место пастора… В одном музее некогда была выставлена картина, изображающая земной шар и восходящего на него, с гордым лицом, разодетого и самоуверенного, молодого человека. «Так рассудил я сам с собой – пройти туристом шар земной» – гласила подпись с одной стороны изображения, а с другой – другая картина: тот же молодой человек является пред зрителем в очень плачевном виде: согбенный, усталый и в жалком рубище. Надпись: «вокруг мой путь так труден был, что я всё счастье погубил».

Совершенно особые задачи и трудности возникают в том случае, когда природные дарования и склонности к известному призванию находят опору в родительских воле и желании, за то великое препятствие – во внешних обстоятельствах. Так, например, даровитый юноша может иметь пламенное стремление к научным занятиям, но испытывает неодолимый гнёт бедности. Утешить такого возможностью снискать пропитание личным трудом, в сущности, значит только признать наличность горькой нужды, потому что «возможность» – весьма растяжимое понятие. Один видит возможности лишь в том случае, когда наперёд уже всё предоставляется ровным и ясным, и когда возникающие затруднения такого рода, что с ними легко бороться и преодолеть их. Другой, наоборот, не хочет признавать никакой возможности и решительно убеждён в том, что не существует таких затруднений, которых нельзя было бы одолеть прилежанием, выносливостью и терпением. Первого рода молодые люди только тогда движутся вперёд, когда им благоприятствуют обстоятельства. Да и позднее, уже нашедшие определённое призвание, они совершают лишь то, что едва только возвышается над самым заурядным: для ответственных положений они пока ещё не вырастают. Наоборот, люди выдающейся предприимчивости, видящие в различных затруднениях Самим Богом указанную для решения задачу, нередко с поразительным успехом преодолевают их и выходят потом на светлый житейский путь.

Знаменитый шотландский миссионер и путешественник по Африке Давид Ливингстон, был сыном бедного торговца и не имел ровно никаких средств хотя бы для элементарного обучения. Начиная с девятилетнего возраста он вынужден был целыми днями работать на фабрике, чтобы облегчить родителям житейскую нужду. От шести часов утра начинался фабричный день и продолжался до восьми вечера. Откуда взять мальчику времени для науки? Решившийся на самопожертвование, Ливингстон отнял у себя часы покоя: от восьми и до двенадцати, а иногда и за-полночь он отдавался науке. Озабоченная мать нередко закрывала книжку и насильно уводила мальчика на постель. Да и самые-то книги он должен был добывать с большим трудом. Получив недельный заработок и отдав часть его матери, на оставшуюся он купил латинскую грамматику, которой и занимался в ночное время, причём достиг столь поразительных успехов, что в шестнадцатилетнем возрасте мог свободно читать и основательно усвоил Вергилия и Горация. Дальше – новое затруднение; как получить медицинское образование? Вечерних курсов на это не хватало, и вот неутомимый Ливингстон хитроумно изобретает другой путь. Работая на прядильной машине, он помещал книгу на ней так, что можно было во время самой работы постепенно читать строки, между тем как вокруг шумно бурлила фабричная жизнь. Усвоенное таким образом знание Ливингстон дополнял в зимнее время, поступив для этого в Гласговский университет, право обучения в котором трудолюбивый студент оплачивал заработанными на фабрике деньгами. Так, в конце концов, Ливингстон сделался врачом и путешественником, ни от кого не получив для этого ни одного гроша. И когда, впоследствии, знаменитый африканский путешественник в девственной чаще первобытных лесов, среди многочисленных неодолимых препятствий, вёл свой дневник и писал любопытные наблюдения, то ему посчастливилось это исполнить только благодаря раньше приобретённому навыку – заниматься под стук фабричных машин.

Замечательна также судьба павшего от предательской руки (в 1881 г.) президента Северо-Американских Соединенных Штатов Джемса Гарфильда. Вся его жизнь служит ясным свидетельством особого Божия промышления об избранном человеке, восходящем от силы в силу, не взирая на множество неодолимых препятствий. И, подлинно, этот человек гигантским шагом от простого блокгауза поднялся на президентское кресло. Поразительная тайна этого восхождения кроется в добросовестном использовании Гарфильдом своих талантов и неустанном трудолюбии в положениях земледельца, моряка, плотника, учителя, и в непоколебимом уповании на благой Промысел. Разумеется, далеко не всякий предназначен к высокому служению; но зато каждый должен помнить непреложные слова: «да будет воля Твоя!».

Мудрая пословица учит: «на Бога надейся, и сам не плошай!» К несчастью, многие перетолковывают её в антирелигиозном смысле, предоставляя самому человеку, с его ограниченными силами, устроение своей жизни и нисколько не озабочиваясь всемогущим участием в ней Божественного Промышления. Не таково христианское учение, по смыслу которого каждый должен молиться о небесной помощи, твёрдо уповать на неё и во всём поступать по разуму своей веры, несмотря на всевозможные препятствия. «Бог нам прибежище и сила, Помощник в скорбех обретших ны зело», воспевает Св. пророк Давид. «Сего ради не убоимся, внегда смущается земля, и прелагаются горы в сердца морская» (Пс.45:1–2).

По народной поговорке, «всякий – кузнец своего счастья». Смысл её не тот, что человек может обойтись без небесной помощи, потому что, по ещё более достоверному свидетельству, «аще не Господь созиждет дом, всуе трудишася зиждущии» (Пс.126:1), а другой: «кузнецом» своего счастья каждый является не потому только, что в старости пожинает посеянное в молодости, но и по другой причине, ибо ковка железа – тяжёлый труд, требующий большого напряжения. Не во сне и лени приходит счастье, а только в процессе напряжённого усилия, труда и неослабной борьбы с противными обстоятельствами, а для этого необходима сверхъестественная помощь.

Для последующей жизни детей их чистосердечие по отношению к родителям имеет чрезвычайно важное значение. Как часто только одно воспоминание о давно уже почившей матери, её мысленный образ или одно, когда-то сказанное слово, удерживало многих от страшных преступлений! Кто не знает таких примеров?

Однако, возражают, всякому почитанию должны быть положены пределы. Разве нет случаев, особенно в наш безумный век, что сами родители оказываются крайними губителями и развратителями своих детей? Вот отец приучает мальчика – сына к хмельному питью; там мать посылает свою дочь на лёгкий промысел; то воровству, то попрошайству, то разврату сами же родители обрекают своих детей. Статистика преступлений изобилует такими вопиющими фактами.

Действительно, отрицать этих ссылок нельзя. Чем дальше, тем больше преступлений выходит из тех мест, откуда должно было бы проливаться одно благословение. Но, спрашивается, какое значение имеют эти случаи для нашего дела? Можно ли, опираясь на них, отрицать или хотя несколько видоизменить основное требование пятой заповеди? Сколько, например, случаев злого банкротства, никакого коммерсанта не обязывающего, однако, к отрицанию добросовестности в торговом деле; сколько злоупотреблений в финансовых операциях, не уничтожающих, однако, пользы биржевых комитетов; как, подчас, погрешают самые прозорливые судьи, и, не смотря на то, ищущий справедливости не может обойтись без их услуг; какие потрясающие драмы происходят на морях из-за непростительной небрежности капитанов, однако, они остаются полными распорядителями морских гигантов… и должны оставаться каждый на своем месте, пока люди ещё в состоянии различать между лицами и должностями. Говорим об основных правилах жизни, а не об исключениях. Что ж касается последних, то, по свидетельству печального опыта, и «в семье не без урода» В случае, окажется таким отец или мать, – детям предоставляется возможность, нисколько не оскорбляя родительских чувств, помнить мудрый ответ апостолов синедриону: «справедливо ли пред Богом слушать вас более, нежели Бога?» (Деян.4:19). Необходимо только при этом иметь в виду следующее, что, для ссылки на Всеправедного Судию, требуется наперёд слышать в совести своей Его повелительный голос. Принимаемая на себя детьми ответственность в исключительных случаях чрезвычайно велика и опасна. Так, например, превосходившая женскую любовь Ионафана к Давиду (2Цар.1:26), в связи с бурными обстоятельствами их жизни и с предпочтением вдохновенного Духом Божиим друга истерзанному злым духом отцу, уполномочивала царственного сына на особые отношения к своему другу. Но совсем иначе обстояло дело с изменником Авессаломом, поднявшим народное возмущение против своего отца и задумавшим насильственно, хотя бы ценою жизни Давида, сесть на его престол, «Я убью царя», говорит мятежному сыну Ахитофел. И что же отвечает Авессалом? «И понравилось это слово Авессалому», читается в книге царств (2Цар.17:2,4). По замечательно-красноречивому толкованию Златоуста, «злоба Авессалома не достигла цели, чтобы отцеубийцы не приняли его поступка за правило отцеубийства; но, послужив как исполнитель наказания, он сам убит, как осуждённый. Подобно тому, как на зрелищах дикие звери на одних нападают, а другими сами убиваются, – так Авессалом, напавши на Давида, был поражён Иоавом (2Цар.18:14), и на высоком дереве повис тот, который превозносился перед отцом; растением удержан тот, который восставал против корня; в ветвях запуталась ветвь, отломившаяся от родительского расположения; за голову был удержан тот, который домогался главы отца; висел, как плод от растения, тот, который хотел истребить виновника своей природы; поражён был в сердце и убит в то самое место, где умышлял убийство»⁷. Наоборот, как ни страшен был в своей ярости одержимый злым духом Саул, сын его Ионафан, всё-таки, разделил с отцом трагическую смерть на бранном поле: «Саул и Ионафан», как оплакивал их Давид, «не разлучились и в смерти своей» (2Цар.1:23). Подлинно, выразимся словами старца Зосимы, даже «и от самаго дурного семейства могут сохраниться воспоминания драгоценныя, если только сама душа твоя способна искать драгоценное»⁸.

Проистекающее из почитания родителей хранение детьми «отеческих преданий». – Происходящее от нарушения последних зло. – Пояснительные примеры. – Сократ и Главкон.

Итак, «чти отца твоего и матерь твою» в полноте их духовного бытия, их нравственного облика, их желаний, стремлений, священных идеалов и надежд их. Находятся ли родители в живых, или отошли в лучший мир, – этим не изменяется, по существу, долг почитания; а что касается до окончания ими земного поприща, то это последнее обстоятельство, особенно в связи с предсмертным родительским завещанием, обязывает детей к тем ещё большему почитанию блаженной памяти почивших.

Благоговея пред последнею, разумные дети отнюдь не дерзнут на весьма опасное «передвижение давней, отцами проведенной, межи» (Притч.22:28), и, какими незначительными по их общественному положению ни были бы последние, со страхом воздержатся от пагубного самопревозношения, которым заклеймил себя и расточил доставшееся ему отцовское достояние непочтительный наследник: «мой мизинец толще чресл отца моего» – говорил он (3Цар.12:10). Другими словами: пятая заповедь обязывает детей хранить родительские (respect.: «отеческие») предания, не порывать установившейся связи с седою стариной и не набрасываться с жадностью на новое и заимствованное, о чём с неподражаемою силой молитвенного вдохновения сказано в известном молебствии: «оставихом путь правды Твоея и ходихом в волях сердец наших; еще же и отеческая предания ни во чтоже вменивше, прогневахом Тя о чуждих. ихже ради, якоже древле сынов исраилевых, тако и нас объят лютое обстояние, и о ихже ревновахом наставлениих, сих врагов имеяхом буиих и зверонравных»⁹.

От природы наделённые замечательными душевными способностями и силою исторических обстоятельств вынужденные к чужеземным заимствованиям, русские люди в этом отношении дошли до преступной и недостойной великой страны подражательности. Страшно и стыдно вспомнить, например, дикую вакханалию извращённо-понятой «свободы», тому назад пять лет происходившую в Царствующем Граде Св. Петра. Кто не видел тогда этих развевающихся красных флагов на столичных улицах, оглашаемых пением марсельезы? Неужели это раздавалась похоронная песнь нашему Самодержавию, а в царелюбивую Россию приглашалась страшная гостья – в виде революции, бурно пронёсшейся сто лет тому назад в «дружественной» нам стране? Если «да», то оставалось, для большего сходства в подражании, воздвигнуть на одной из столичных площадей гильотину и приставить к ней усердных палачей. Но скажите ради Бога: какое отношение имеет к нам, русским людям, французская марсельеза? Неужели ещё и до сих пор мы не в силах освободиться от рабского подражания всему чужеземному и настолько отупели, что не можем обойтись, даже, без заимствования чуждой нам революционной песни? Такова ли наша история, всё наше прошлое, чтобы и нам легкомысленно пробавляться взятыми напрокат обычаями и терминами, изобличающими только нравственное убожество известных «ревнителей» отечественного блага, надеющихся добыть их огнём и кровью, буйным насилием и всеми ужасами производимых у нас погромов? Всё это в высшей степени ужасно и странно, но, к сожалению, действительно!

В западной Европе – там своё и нам совершенно-чуждое прошлое. Там своя особая история, свои особые счеты с былой феодальной системой, с особыми экономическими нуждами, с омирщённым римско-католическим духовенством, с тёмными иезуитскими кознями, с реформационными движениями, с невообразимыми ужасами «священной инквизиции» и с другими обстоятельствами, нас не касающимися. Поэтому, распространённые теперь у нас выражения: «отделение церкви от государства», «секуляризация церковных имуществ», «клерикализм», «социал-демократия» и проч. только ещё раз обличают нас в крайней некультурности, в какой-то японской подражательности и в болезненном аппетите к соблазнительным кушаньям за чужим столом¹⁰.

Происходившее в большом происходит и в малом: редкая семья свободна от упомянутого злого недуга. Не успеет ещё охладеть тело почившего родителя, как почувствовавший свободу сын спешно заявляет о своих правах и осуществляет их в «модном» направлении. Вскоре же проносится семейная революция. Богатый наследник доставшихся ему капиталов преобразует старинный, например, купеческий дом на барский лад и сам придаёт себе до смешного изысканную внешность. Для собственного удовольствия заводятся рысаки и пышный выезд. Как сорвавшийся с привязи конь, молодой юнец мчится в театр, в цирк, на скачки, в общество продажных женщин. Праздники, посты и благочестивые церковные обычаи, – всё это пренебрегается подчас, не столько искренно, сколько по подражанию «буиим и зверонравным». И так проходят месяцы, а за ними и годы, пока (а это происходит довольно часто) над некогда пышным мотом не разразится гроза, и он не испытает злой участи блудного сына: «и желаше насытити чрево свое от рожец, яже ядаху свиния: и никтоже даяше ему» (Лк.15:16).

Сколько печальных примеров дают те крестьянские семьи, дети которых отправляются на «отхожий промысел» и тысячами гибнут в фабричных омутах, главным образом, из-за увлечения «весёлой жизнью» и пренебрежения добрыми обычаями и преданиями родного дома. Вот, как рассуждает об этом один из серьёзных печальников нашей деревни. «Оторвите крестьянина от земли, от тех забот, которые она налагает на него, от тех интересов, которыми она волнует крестьянина – добейтесь, чтоб он забыл «крестьянство», – и нет этого народа, нет народного миросозерцания, нет тепла, которое идёт от него. Настаёт душевная пустота, «полная воля», т.е. неведомая пустая даль, безграничная пустая ширь, страшное «иди, куда хошь»¹¹. Что касается нашей интеллигенции», то её преступную измену родине заклеймил поэт в следующем стихотворении:

«Никто поклониться ему¹² не придёт, –

Забыли потомки свой доблестный род!

В блестящей столице иные из них

С ничтожной смешались толпой;

Поветрия моды умчали других

Из родины в мир им чужой.

Там русский от русского края отвык,

Забыл свою веру, забыл свой язык!»¹³

Главный недостаток современного юношества – это отсутствие почтения к тем лицам и учреждениям, которые составляли драгоценную святыню для молодых людей сравнительно ещё недавнего прошлого. Наиболее почтенные воспитатели, коротко знающие теперешних юношей, все единогласно жалуются на поразительный упадок уважения в младших по отношению к старшим. Доказательств этого печального явления, к сожалению, слишком много. Непочтительные замечания по отношению к родителям, неуважение и резонёрство по адресу своих воспитателей и школы, высокомерное суждение о распоряжениях начальствующих лиц, презрительное отношение к общественным учреждениям и законам, отрицание добрых преданий и обычаев прошлого, – вот, чем занимается нынешняя молодежь в большинстве случаев, не считая, конечно, исключений. Что касается, в частности, Церкви, этой общей всем духовной матери, то к ней они совершенно равнодушны, а то и решительно враждебны и ни мало не озабочены исполнением её уставов и обычаев. По требованию принудительных обстоятельств они, скрепя сердце, ещё подчиняются обязательным постановлениям и лицам, от которых зависит их будущая судьба; однако, нетерпеливо ждут времени, в которое свергнут с себя тяжкое иго и, по достижении цели, стараются забыть о своих воспитателях и, даже, не узнают их при случайных встречах.

В своих «Воспоминаниях» о Сократе Ксенофонт рассказывает поучительную историю одного молодого афинянина, который, не имея ещё и двадцати лет от роду, задумал попасть в государственные люди и стал усердно произносить публичные речи, в надежде привлечь к себе народное расположение. Сократ, когда молодой человек пришёл к нему, спросил его: «слышу я, Главкон, что тебе очень хочется иметь власть в государственном управлении?» – «Да, признаюсь, хочется». – «Какая прекрасная доля», – сказал ему Сократ, – «управлять государством! Только, я думаю, и ты согласен со мною, что такая честь не даётся даром: надо чем-нибудь заслужить её». – «О, конечно!». – «Скажи-ка мне», – продолжал Сократ, – «с чего ж бы ты начал, например?» – Молодой человек не дал ответа: он ещё ни разу не думал, с чего начать. – Путём дальнейших вопросов мудрый философ привёл своего юного собеседника к осознанию непонимания последним самых основных предметов государственной жизни, и Главкон образумился, начал учиться и перестал ораторствовать в народных собраниях.

Эту простую и старинную историю кстати припомнить и в настоящее время, когда вся земля кишит Главконами; когда, едва покинувшие школьную скамью, да притом ещё плохо обсиженную, юноши начинают уже строчить в канцеляриях полуграмотные проекты новых уставов, или произносят речи, нанизывая фразу за фразой. Только в ту пору был Сократ, а в нашу нет его, да если бы и появился, то едва ли пошли бы к нему современные Главконы за поучением¹⁴…

Причины непочтительности детей к родителям. – Пагубное влияние Руссо и современного материализма. – Господство нравственного детерминизма. – Воспитание воли. – Значение домашней культуры и дисциплины. Правильные отношения между братьями и сестрами.

Откуда произошло столь бедственное положение вещей?

Главным источником заблуждений, от которых страдает современное общество, служит ложная идея об исконном совершенстве человеческой природы, овладевшей умами со слов Руссо¹⁵. Из этой идеи произошли ложные догматы свободы, равенства, права на восстание против власти… Отсюда дикие насилия, анархия и варварство. Какой закон, какое учреждение, какое общество, какое правительство могут устоять при овладевшей умами мысли, что стоит лишь оставить человека на волю его натуральным наклонностям, – и они приведут его к добродетели? Всякая кормилица знает по опыту, как в малом ребенке, с первыми проблесками сознания, уже появляются страсти, и гнев, и зависть, а затем и насилие, и притворство. Опыт свидетельствует не о самовозрастании добродетели, а, напротив того, о необходимости воспитывающей и исправляющей дисциплины. Вот начало и основание родительской власти, и кроткой и твёрдой. Родители призваны продолжать Божье дело творения на земле, призывая новые существа к жизни. Если они не воспитают человека для общества в чувстве долга, то введут в общество паразита или варвара. И ещё того важнее: Бог поручает им душу бессмертную, которую они должны вести к вечности. Вот почему родительская власть, единственная установленная Богом в законе десяти заповедей, есть самая высокая власть, незаменимая никакою другою¹⁶.

Этим, однако, далеко не вполне объясняется занимающий нас предмет. Самый дух времени теперь весьма неблагоприятен развитию почтительности одних к другим. Поразительные открытия в области разнообразных наук и искусств, в технике и естествознании, включительно до воздухоплавания, очень многим вскружили голову до такой степени, что они, восхищаясь земными приобретениями, забыли о надземном мире. И, как это всегда было и будет, меньше других оказавшие услуг в перечисленных областях больше всех вознесли главу свою и думают обойтись без соблюдения древних добродетелей. Всё счастье здесь: для чего же заботиться о каком-то потустороннем мире?

Понятно, что такое безотрадное положение вещей настолько удручающе действует на многих современников, что они готовы проповедовать «всепрощение»¹⁷ всем, находящимся под гипнозом такого духа и утратившим смысл пятой заповеди. «Справедливо ли требовать почтения от меня», – возражает свободолюбивый юноша, – «когда я поневоле являюсь сыном своего века?» Итак, ссылка на тлетворный дух приводится в качестве оправдания. Если угодно, она служит только указанием на обстоятельства, способствующие произрастанию убийственного яда, но никак не извиняет современных хамов. Горе тому, кто является только сыном своего века! Горе ему, что он не может, а вернее не желает быть чем-либо большим; что в нём не тлеет та спасительная искра, которая могла бы, при некотором напряжении воли, вспыхнуть ярким пламенем и не только вознести его над духом времени, но и противодействовать ему. Кто не решается на благородный подвиг, – о таком можно сказать, что «бедна сила» его (Притч.24:10): он не сможет выполнить в жизни Самим Богом указанной ему задачи, ибо для того требуются закалённые характеры, а не бессильные нули. Величественное сооружение жизни созидается из крепкого материала, а не из колеблемого ветром тростника. Было бы вопиющим заблуждением не относить этих слов к современной молодежи: она-то, именно, в смысле лучшей надежды общества, и не должна уподобляться «трости, ветром колеблемой» (Мф.11:7), но чем больше будет веровать в нравственные идеалы и настойчиво проводить их в жизнь, тем меньше будет обуреваема пагубными учениями. Наоборот, вдохновенное, крепкое морально и физически, выносливое, с ещё не окаменевшим сердцем, юношество (и оно-то преимущественно) станет в защиту попираемых святынь и спасёт их, при должной настойчивости, от всякого поругания. Пусть только молодежь начнёт с оказания почтения там, где ему наиболее приличествует находиться, – с Высочайшего Бога и с твёрдой веры в Него, которою наши предки «победиша царствия, содеяша правду, быша крепцы во бранех, обратиша в бегство полки чуждих» (Евр.11:33–34). В таком случае никакая фривольность, никакая грубость, ни разнузданность, ни ослушание, ни пренебрежение и ничто подобное не найдёт отклика в благородных душах, для которых высшей честью послужит её отдание отрицаемым авторитетам и сильнейшим обнаружением воли – уничтожение всякого самоволия с подчинением старшим.

Воспитанный в почитании родителей сын, в свою очередь, воспитает в почтительности к себе так же и своего сына, как и этот – своего и т.д. в родовом преемстве, постоянно будет возделываться пренебрегаемая теперь добродетель, от упражнения в которой зависит благосостояние человеческих обществ. Ведь и в духовной области неизбежно происходит своя «эволюция», подобно всеми признаваемой в физической природе. Как в последней, так и в первой, с течением времени, постепенно накопляются и развиваются заложенные в самой природе их силы; следовательно, приумножением последних обеспечивается благополучный рост самой жизни. В одном из посланий ап. Павел пишет своему любимому сотруднику Тимофею: «желаю видеть тебя, приводя на память нелицемерную веру твою, которая прежде обитала в бабке твоей Лоиде и матери твоей Евнике: уверен, что она и в тебе» (2Тим.1:5). Так выразительно и просто Словом Божиим удостоверяется получивший теперь всеобщее признание закон наследственности в духовном мире, имеющий чрезвычайно важное значение так же и по отношению к рассматриваемому предмету. Смысл закона ясен: от старших переходит к младшим сокровище (к несчастью и зло) их внутренней жизни. Подобно переселяющемуся из одной в другую квартиру постояльцу, и религиозная вера, как и вообще всё духовное содержание старших поколений предается младшим. Вера, обычаи, порядки, миропонимание, отношение к ближним, привычки, опытно добытые практические приемы и т.п. – всё это мало-помалу переходит от родителей к детям.

Таким образом, по самому естественному порядку вещей, создаётся могучее средство к семейному, а за ним и ко всякому другому благополучию, называемое преданием. Как уже показывает самое слово: «предание», им означается то, что́ предано, а передать можно лишь то, что̀ наперед получено. Если у кого ничего нет, то и чего-либо передать другому такой не может, как и наоборот, одним уже фактом своего психофизического бытия дети свидетельствуют о получении своей жизни от родителей.

Не один муж и не одна жена, каждый сам по себе, в состоянии произвести младенца, но только из соединения супругов между собою рождается последний, являясь продолжением данного рода. Таково неизменное устроение природы, по благословению Самого Творца, относящееся не только к телесному, но в ещё большей степени и к нравственному общению супружеской любви. Порождение психофизического влечения сравнительно малое время довольствуется молоком матери и вскоре предъявляет права̀ на другой продукт, существенно необходимый для поддержания его жизни, – на моральное жизнеобщение своих родителей. Вот почему вслед за рождением начинается воспитание ребёнка. Но и в последнем отношении подлинным воспитателем младенца являются не отец с матерью, а животворящий дух семьи и домашняя культура. Где не в достаточной степени проявляется нравственное общение родителей, или же и совсем отсутствует, для произведения требуемого семьёй морального настроения, там дети лишены самого существенного условия духовного роста. И хотя бы они были разодеты в шёлк и бархат и ели на серебре и золоте, всё-таки им не доставало бы самого драгоценного блага, которым изобильно насыщаются последние бедняки, – воспитательной силы домашней стихии. В таких печальных обстоятельствах родители начинают терзаться заботами и печалями о своих детях вместо того, чтобы внимательнее всмотреться в себя самих, ибо корень зла – в ненормальных супружеских взаимоотношениях. Вместо этого с родительской стороны всё упование возлагается на гувернеров и домашних учителей, на подарки и угрозы, на пансионы и педагогические общества, к сожалению, никогда не достигающие таких благих результатов, какие легко и без особых хлопот рождаются из незримых недр здорового домашнего духа, – разумеются ласковое послушание детей и беспечальная их решимость к усовершенствованию своей духовной жизни. Только в таком семействе, в котором из нравственного общения родителей произошла духовная атмосфера, находится главное условие правильного детского воспитания. Только таким образом старшее поколение исполняет свой долг в отношении к младшему: только этим способом младшие возрастают в почтительном отношении к старшим.

Говорим не о каком-то мгновенном преображении детей, а только указываем на неотложное требование, чтобы сами родители, посредством строгой в отношении к себе дисциплины, позаботились о создании такой нравственной стихии, которая составляла бы облагораживающее и возвышающее содержание молодой жизни, естественно располагая детей к любви и почитанию своих родителей. Где дело обстоит, именно, так, там в большей степени исполняются слова пятой заповеди. Ведь на свете нет ещё такого драгоценного блага, как жизнь; но её содержание далеко не исчерпывается одною длительностью времени изо дня в день, из года в год. Мы дорожим жизнью в смысле более или менее богатого сокровища своего бессмертного духа, что и доказывается (отрицательно) тысячекратными примерами постоянно увеличивающегося числа самоубийств: душевная пустота невыносима. Отсюда ясно, что каждый стремящийся к истинной «жизни», должен крепко хранить преданное ему её содержание. Другими словами: «стоять и держать предания» (2Сол.2:15), ибо без них невозможна ни религиозная, ни семейная, ни общественная и никакая другая жизнь. Органический рост и целесообразность последней обусловливаются преемственностью составляющих её моментов; а разве может быть какая-либо преемственность при их постоянном или часто происходящем разрыве? Наоборот, вместо органической жизни в таком случае, наступит атомистическая, конец которой смерть и разрушение.

Очевидно, что с таким нищенским багажом невозможно приобрести ясное и твёрдое самосознание, без которого теряется всякая ценность как личной, так и общественной жизни. Потерявший его мало чем отличается от бездыханного трупа; так и в составляющих государство социальных единицах потемнение или окончательная утрата политического самосознания знаменует собою начало конца: «иде же бо аще будет труп, тамо», по словам Спасителя, «соберутся орли» (Мф.24:28) и, конечно, растерзают его.

Так сбываются со всей строгостью слова Писания: «кто соблюдает весь закон и согрешит в чем-либо одном (в разбираемом случае – в нарушении первого слова заповеди: «чти»), тот становится виновным во всем» (Иак.2:10). В том-то и состояла крепость некогда могущественных государств, что дети почитали родителей, что в младших воспитывались родовые предания, что старшие с особенной настойчивостью повествовали им о родной стороне и воспитывали их в благоговейном к ней уважении. «Боже, ушима нашима услышахом, и отцы наши возвестиша нам дело, еже соделал еси во днех их, во днех древних», восклицает Псалмопевец (Пс.43:1). Не по легкомысленному тщеславию повествовали «отцы» своим сыновьям о минувших днях, а по особому, заповеданному Самим Богом, повелению. «И сказал Господь Моисею: войди к фараону, ибо Я отягчил сердце его… и чтобы ты рассказывал сыну твоему и сыну сына твоего о том, что Я сделал в Египте» (Исх.10:1–2); «и когда скажут вам дети ваши: что это за служение? ответьте им: это – пасхальная жертва Господу, Который прошел мимо домов сынов Израилевых в Египте, когда поражал египтян и домы наши избавил» (Исх.12:26–27). Повеление Господне настойчиво повторяется ещё несколько раз (Исх.13:14; 14:15 и др.) в несомненное удостоверение чрезвычайной важности его для народной жизни. «И да будут слова сии», еще настойчивее повелевает Господь Своему пророку, «в сердце твоем и в душе твоей; и внушай их детям твоим и говори о них, сидя в доме твоем и идя дорогою, и ложась и вставая; и навяжи их в знак на руку твою, и да будут они повязкою над глазами твоими, и напиши их на косяках дома твоего и на воротах твоих» (Втор.6:6–9). В крепости семейной дисциплины, главным образом, и состоит изумительная живучесть Израильского народа; и если бы кто указал на трагический конец его государственного бытия, находящийся в явном противоречии с строгим соблюдением пятой заповеди, то в ответ возражателю укажем, во-первых, на особые, непостижимые для нас (Рим.11:33–36), пути Божьего Промысла и, во-вторых, на будущее восстановление временно отринутого народа (Рим.11:12). Высказанные мысли кратко резюмируются следующими словами св. И. Златоуста: «дитя, повинуйся родившим тебя, как слуга господину. Ведь, чем ты сможешь воздать за то, что они дали тебе? Тебе нельзя, в свою очередь, родить их». Обращаясь, затем, к родителям, святой отец замечает: «если ты хорошо воспитаешь ребенка, то и он так же своего сына, а тот – своего, – и до самого края будет простираться как бы некая цепь и последовательность превосходившей жизни, берущая от тебя начало и корень и тебе же приносящая плоды от усердия потомков»¹⁸.

Наряду с отношением господства и подчинения между родителями и детьми, в семье существует так же и другое отношение – равенства между братьями и сёстрами. Эти, в горизонтальном направления проводимые, линии, вместе с вертикальными, образуют одну стройную схему нормального семейного быта, потому что, при всей неоспоримой важности почитания детьми родителей, миролюбивое взаимоотношение между детьми составляет драгоценный элемент семейного благополучия и проистекает, как необходимое следствие, из одного источника – обязательного исполнения пятой заповеди. В самом деле, что может быть естественнее, как не мир и любовь среди детей, имеющих общих им родителей? Взаимное согласие между братьями и сестрами обусловливается физически одним уже их рождением и наследованием от родителей более или менее одинаковых природных свойств и расположений. А так как человек состоит не из одного тела, но, главнее того, ещё и из души, то физическое взаиморасположение одного к другому детей возводится на высшую степень нравственного единомыслия: братья и сёстры образуют между собою не только «едино тело», но и «един дух» (Еф.4:4).

По свидетельству тысячи наблюдений, почтительные сыновья, обыкновенно, оказываются также и любвеобильными братьями, как и наоборот, взаимное несогласие между детьми является естественным следствием их непочтительности к родителям¹⁹. Искалеченные в семье, враждебные отношения друг к другу детей, к несчастью для них же, сопровождаются такими же, если только не горшими, последствиями и для общественной их жизни. Тяжёлая обуза для семьи, непочтительные дети становятся такою же и для общества; и здесь, как и там, они всеми недовольны, ко всем неприязненны, ни к кому не дружелюбны. Они всё знают лучше других, которых чуть не презирают; у них всегда и на всех готова беспощадная критика, и они, обыкновенно, поставляют целую армию непримиримых противников правительства и различных установлений²⁰. Наоборот, кто ещё в семье навык к миролюбию, тот приносит его и в общественную жизнь, являясь для неё не разрушительным динамитом, а строительным цементом. Ведь как ни говорите, а всякая жизнь развивается и крепнет путём спокойного и последовательного развития (эволюции), а не бунтов и насилий (революции): «все, взявшие меч, мечем погибнут» (Мф.26:52). Не даром и св. Псалмопевец восклицает: «се, что добро, или что красно, но еже жити братии вкупе» (Пс.132:1).

И, подлинно, на этом свете едва ли что другое может сравняться с любвеобильною и миролюбивою жизнью родных сестер и братьев! Сколько самого трогательного внимания, сколько бескорыстной дружбы, сколько нежной ласки и самоотверженной подлинности произрастает в таком семейном раю! И радость и горе – всё пополам. Здесь нет места ни зависти, ни корысти, ни дурному слову, ни лукавой мысли. При взгляде на такую семью, невольно возникает вопрос: сама природа, с напряжением своих лучших сил, не хотела ли предвосхитить в рассматриваемом случае тот идеальный строй жизни, который только с пришестием на землю Христа, да и то ненадолго, раз проявился в юной иерусалимской общине, где «у множества уверовавших было одно сердце и одна душа?» (Деян.4:32). О, если бы побольше было такого братолюбия в семьях, – тогда своими животворными лучами оно согрело, возродило и умиротворило бы нашу мятежную жизнь²¹.

Протопресвитер Е. Аквилонов

Санкт-Петербургская православная духовная академия Архив журнала «Христианское чтение»

Е.П. Аквилонов

«Чти отца и матерь твою…» (объяснение 5-й заповеди Закона Божия)

Опубликовано: Христианское чтение. 1911. № 4. С. 405–434.

СПбПДА

Санкт-Петербург

2009

Обязанность попечения детей о престарелых родителях. – Библейские свидетельства. – «Последняя воля» родителей и сила их благословения. – Свидетельства Слова Божия. – Место из «Повести о Горе-Злосчастии».

Когда отец с матерью состарятся, дети тем более должны оберегать их покой. «Если кто о своих и особенно о домашних не печется», – учит ап. Павел, – «тот отрекся от веры и хуже невернаго» (1Тим.5:8). «Сын», взывает Иисус Сирахов, «прими отца твоего в старости его и не огорчай его в жизни его. Хотя бы он и оскудел разумом, имей снисхождение и не пренебрегай им при полноте силы твоей; ибо милосердие к отцу не будет забыто; несмотря на грехи твои, благосостояние твое умножится. В день скорби твоей воспомянется о тебе: как лед от теплоты, разрешатся грехи твои. Оставляющий отца – то же, что богохульник, и проклят от Господа раздражающий мать свою» (Сир.3:12–16). В своём «Шостодневе» св. Василий Великий берёт назидательный пример из природы, бессознательно исполняющей пятую заповедь. «Заботливость буселей (перелётных птиц) о состарившихся достаточна к тому, чтобы и наших детей сделать отцелюбивыми. Обступив отца, у которого от старости вылиняли перья, бусели согревают его своими крыльями и, обильно доставляя ему пищу, даже в летании оказывают ему сильную помощь, слегка поддерживая с обеих сторон своими крыльями. И это так известно всякому, что вместо: «воздать за благодеяния» некоторые выражаются «отбуселить»²³. К несчастью, в жизни нередки примеры бедственной участи престарелых родителей в домах своих неблагодарных детей. Легче отцу прокормить шестерых детей, нежели шестерым детям прокормить одного отца.

Слово Божие многократно подтверждает, насколько велик грех непочтения к родителям. «Глаз, насмехающийся над отцем и пренебрегающий покорностью к матери», пишет Премудрый, «выклюют вороны дольные и сожрут птенцы орлиные» (Притч.30:17). В ветхом завете непокорный сын наказывался лютою смертью. «Кто ударит отца своего, или матерь свою, а так же «кто злословит отца своего или матерь свою, того должно предать смерти» (Исх.21:15, 17). «Если у кого будет буйный и непокорный сын, неповинующийся голосу отца своего и матери своей, и они наказывали его, но он не слушает их, – то отец его и мать его пусть возьмут его и приведут его к старейшинам города своего и к воротам своего местопребывания и скажут старейшинам города своего: «сей сын наш буен и непокорен, не слушает слов наших, мот и пьяница»; тогда все жители города его пусть побьют его камнями до смерти; и так истреби зло из среды себя, и все Израильтяне услышат и убоятся» (Втор.21:18–21).

Страх и трепет охватывают сердце при чтении этих, идущих из седой древности, прещений. Возможно, что многие упрекнут её в жестоком варварстве и благословят наше, снисходительное ко всяким преступлениям, «всепрощающее» время. Действительно, побиение камнями непокорного сына, с главным участием самих родителей, – зрелище, не поддающееся никакому описанию. Нет спору, древность была в высокой степени строга и взыскательна к нравственным проступкам, чем и засвидетельствовала, в поучение грядущим поколениям, свою необычайно высокую моральную зрелость. Этого от неё не отнять никакими ухищрениями и способами. Но при этом необходимо помнить, что нравственно – должное не знает ни древности, ни юности, и наиболее обязательным является для тех, которые гордятся своей высокой «культурностью». Весьма жаль только, что плоды её смертельно-ядовиты, а противоядия доселе ещё нет, да о нём почти и не заботятся, потому что, в противном случае, вместо заражения старались бы об очищении нравственной атмосферы.

Завершительные часы земного странствования человека являются самым знаменательным моментом его жизни, по одну сторону которого остаётся временное, а по другую открывается вечное бытие с его великими наградами и тяжкими наказаниями. Находящийся при последнем издыхании, естественно, оглядывается на весь, им пройденный, житейский путь и голосом неподкупной совести теперь, как никогда прежде, судит о целом содержании оконченной жизни. Телесно немощный, он силен душевно: ничто земное уже не привлекает его внимания и рассматривается им только sub specie aeternitatis.

Приблизимся к одру умирающего, окружённого детьми, отца и посмотрим на его душевное состояние. Последнее характеризуется совершенным равнодушием к богатству, славе и почестям. Каким ничтожным представляется всё это по сравнению с возвышающимся над суетными призраками нравственным миропорядком, представителем которого (и, к несчастью, нарушителем) на земле является человек! И вот, отходящий к праотцам и теперь особенно высоко, «паче тысищ злата и сребра» (Пс.118:72), оценивающий духовные блага, останавливает потухающий взор на своих детях, как на будущих носителях нравственного миропорядка: или устроителях его, или разорителях. Теперь этот прощальный взор становится особенно утончённым и проницательным и получает доходящую до ясновидения способность прозрения будущих судеб их. Родитель становится «пророком… в дому своем» (Мф.13:57) – не в смысле какого-то оторванного от житейской почвы «прозорливца», но как родной отец, которому, предпочтительно пред всеми другими, ведомы и сердца, и жизнь его детей. Как на происходящем «свыше» (Еф.3:15 ср. Ин.19:11), и на земном отечестве отражается небесное, и потому слова Христовы: «никтоже знает Сына, токмо Отец» (Мф.11:27) могут и должны иметь приложение, в известном смысле, так же и к рассматриваемому событию.

Да, отец «знает» сына и, вообще, своих детей, а ещё более любит их и, особенно в виду приближающейся разлуки, испытывает нравственную потребность – выразить им свою «последнюю волю», иначе говоря, преподать им родительское благословение – кому более, кому менее благоприятное, смотря по личным качествам и достоинствам детей.

Вышеуказанные условия, в которых происходит изъявление этой последней воли или родительского благословения, не оставляют места сомнению в его могущественном влиянии на детскую судьбу: подлинно, «благословение отчее утверждает домы чад» (Сир.3:9). А так как последнее не только является каким-то случайным и беспочвенным действием, – ибо пред отцом открыты сердца и жизнь его детей, – то две половины пятой заповеди: повеление («чти») и воздаяние («да благо ти будет») являются, преимущественно в рассматриваемом моменте, соединёнными одна с другою крепкою причинною связью. Уж если когда, то, конечно, пред смертью предпочтительнее всего возлюбить и говорить только одну правду, какою бы сладкой или горькой ни была она! Вот почему праотец Иаков, твёрдо памятуя, что Рувим – «первенец, крепость и начаток силы» его, не без огорчения, однако, лишил его преимущества за то, что он «взошел на ложе отца своего». Подобным же образом лишены части первородства и двое других старших братьев: Симеон и Левий, вместо которых оно передано четвёртому, в порядке рождения, сыну патриарха, Иуде (Быт.49:1–11), от которого произошли царь Давид и (по плотскому рождению от Девы) Спаситель мира – Христос (Лк.3:31–32; Рим.1:3). Таким образом, Сам Господь Своим чудесным воплощением оправдал, пред лицом всего мира, непреложность обетования: «благословение отчее утверждает домы чад» (Сир.3:9) и неразрывно соединил его со св. долгом почитания родителей. Следовательно, оно почиет только на повинующихся пятой заповеди детях, им принадлежит, а нарушающие её тем самым лишают себя этого великого напутствия в жизнь, так что для них и заповедь (по противоположению) гласит иначе: … «а если не почтишь отца твоего и матерь твою, то зло тебе будет и кратковременным будешь на земле». И сбудутся грозные слова: «не будет старца в доме твоем никогда, но все потомство твое будет умирать в средних летах» (1Цар.2:31–33).

Неизвестный древнерусский (17-го в.) писатель изобразил это зло в дидактической «Повести о Горе и Злосчастии, как Горе-Злосчастие довело молодца во иноческий чин». Непослушный сын сидит на пиру.

«Говорят молодцу люди добрые:

Что еси ты, добрый молодец,

Зачем ты на пиру невесел сидишь,

Кручиноват, скорбен, нерадостен?...

Говорит им, седя, добрый молодец:

Государи вы, люди добрые!

Скажу я вам про свою нужду великую,

Про свое ослушание родительское,

И про питье кабацкое, про чашу медвяную,

Про лестное питие пьяное.

Яз как принялся за питье за пьяное, –

Ослушался яз отца своего и матери;

Благословение мне от них миновалося;

Господь Бог на меня разгневался,

И на мою бедность велись великия

Многия скорби неисцельныя;

Изсушила печаль лицо и белое тело:

Ради того мое сердце невесело»…²⁴

Невысокая с художественной стороны, повесть, бесспорно, проникнута чисто-христианскою моралью и достойна особого внимания со стороны юных наших современников.

Но если так, то откуда же происходят обратные и так нередко наблюдаемые в жизни явления, что вполне благовоспитанные, трудолюбивые и честные люди, однако, не пробиваются вперёд и терпят чуть не сплошные неудачи? В таких случаях, обыкновенно, говорят: «ему не везёт», «не судьба», или «он не имеет счастья». Но самое выражение: «счастье» – совершенно неопределенное и неясное понятие. Справедливее будет заменить малозначащее слово другим: «благословение», которое послужит нам путеводною нитью к решению заданного вопроса. Почему же недостает ему благословения? За ответом необходимо оглянуться на минувшее детство и отрочество неудачника, а так же осведомиться и у родителей, как такой-то относился к ним, исполнял их волю, чтил ли их и, вместо утешения, не причинял ли им только одни огорчения? Горе такому сыну, который своим непослушанием только оскорблял родителей, ибо, по господствующему (не в одном физическом, а и) в нравственном мире закону отражения, родительские горести и слезы свинцовой тучей повиснут над судьбой их сына и, как бы ни был он талантлив, разрушат или, по крайней мере, испортят все его житейские планы и привлекут на голову его праведное возмездие. И наоборот: почему менее талантливый, с некоторыми недостатками, не так ловкий и сообразительный в житейских делах юноша, подчас, как бы на крыльях слепой фортуны высоко поднимается к счастью и преуспеянию? «Он родился в рубашке», или «баловень судьбы» – обыкновенно говорят о таком. Но если бы любопытный наблюдатель проследил прошлое этого баловня, прогулялся бы в его родную деревню и, далее, до его родительской хаты, то от отца и матери узнал бы назидательную повесть о почтительном мальчике и юноше, который всегда следовал приказаниям родителей и боялся опечалить последних не только дурными делами, но, даже, и неприличными словами.

Нет спору, что иногда и добрые дети терпят житейские несчастья, как, наоборот, и негодные благоденствуют. Что же из того? Перед нами, ведь, исключительные случаи, не опровергающие правила, подобно другим бесчисленным, известным ещё с самой глубокой древности. Так, например, ещё праведный Иов спрашивал о том, «почему беззаконные живут, достигают старости, да и силами крепки? Домы их безопасны от страха, и нет жезла Божия на них. А, между тем, говорят Богу: отойди от нас, не хотим мы знать путей Твоих!» (Иов.21:7–14). «Доколе грешницы, Господи, доколе грешницы восхвалятся?», – восклицает Псалмопевец (Пс.93:3). «Почему путь нечестивых благоуспешен, и все вероломные благоденствуют?», – спрашивает пророк Иеремия (Иер.12:1). Вопрос о праведном воздаянии, надо заметить, всегда служил острым жалом для смущенных совестей, иногда приходивших в отчаяние от неумения разобраться в нелёгком деле. От того, разумеется, нисколько не страдает основное правило нравственной (а таковою всегда и во всех обстоятельствах должна быть человеческая) деятельности, управляемой безусловным законом, а не какими-то случайными обстоятельствами. Легко представить себе, что получилось бы из применения к жизни так называемой «практической» мудрости, которою завтра отрицается то, что превозносится сегодня! Забывая о личных достоинствах, последняя отдаёт преимущество внешнему положению человека и, пока оно находится в хорошем состоянии, «чтут» такого; наоборот, теряют всякое уважение к лишившемуся земных благ. На место нравственного миропорядка в этом случае устанавливается самая развратная биржа, с воздвигнутым алтарем золотому тельцу и с развенчанным, презираемым и попираемым в его нравственном достоинстве человеком. Избави Бог, если и в семью проникнет этот тлетворный дух!

Библейские примеры почитания детьми родителей. – Исаак, Иосиф и Руфь. – Свидетельства хр. миссионеров о том же среди язычников. – Выдержка из китайской драмы: «Пипа-«зи». – Письмо донского казака.

Священная история завещала всем векам и народам несравненные по красоте и силе примеры высокого до самоотвержения почитания детьми своих родителей. Невозможно без слез читать эпически-спокойное повествование св. Библии (Быт.22), например, о жертвоприношении Исаака. Бог, сказано (Быт.22:1), «искушал» Авраама. Да, получивший уже в преклонных летах, по особой милости Божией, «единственнаго (от Сарры), любимаго» (Быт.22:2) сына Исаака и нежно взлелеявший его отец теперь, по грозному повелению свыше, должен своею собственной рукою заклать его во всесожжение. Вникните в это страшное «искушение» и, если можно, взвесьте всю тяготу отчего подвига! К сожалению, никакая психология, ни близкая ей психоневрология, доселе ещё не в состоянии определить земными мерами сверхчеловеческих страданий: эта задача посильна только Тому, Который «ветру полагал вес и воду распределял по мере» (Иов.28:25). Однако, не здесь, а на другом месте нам следует остановить главное внимание, – на самом возлюбленном Исааке. «И взял Авраам», – повествует Библия, – «дрова для всесожжения и возложил на Исаака, сына своего; взял в руки огонь и нож, и пошли оба вместе. И начал Исаак говорить Аврааму, отцу своему, и сказал: отец мой! Он отвечал: вот я, сын мой. Он (т.е. Исаак) сказал: вот огонь и дрова; где же агнец для всесожжения?» (Быт.22:6–7). В последнем вопросе об агнце не слышится ли скорбный голос самого приговорённого к страшной жертве? На этот вопрос будет правильнее ответить в положительном смысле, ибо до невозможности трудно допустить, чтобы, в продолжение трёхдневного (Быт.22:4) пути, смышлёный «отрок» (Быт.22:12) не прочитал большой задумчивости в очах и на лице своего отца (ср. Сир.13:31) и, во время восхождения на вершину горы, своим трепетным сердцем не прозревал ожидающей его участи. В самом деле, не приложимы ли и к настоящему случаю знаменательные слова: хот «я (и) сплю, а сердце мое бодрствует» (Песн.5:2)? Не справедливее ли согласиться с тем, что и в настоящем случае отец с сыном могли сказать о себе: «не сердце ли наю горя бе в наю?» (Лк.24:32). Ведь, по словам верной поговорки, «le coeur a des raisons que la raison ne connaît pas», т.е., сердце имеет непостижимые для рассудка доказательства. Но, в таком случае, Исаак прозревал себя в положении жертвенного агнца и, следовательно, сознательно и самоотверженно, – символизируя «Смирившаго Себя даже до смерти» (Флп.2:8), – восходил на свою Голгофу, чтобы только исполнить родительскую, а в ней и Божью волю, что и подтверждается дальнейшим повествованием (Быт.22:8–10). «Достоин удивления здесь и Исаак», – читаем в одной из бесед св. Златоуста²⁵. «Как отец его повиновался Богу, так и он – отцу; и как тот, когда Бог повелел ему принесть жертву, не потребовал объяснения, так и этот, когда отец связывал его и возлагал на жертвенник, не сказал: для чего ты делаешь это? – Но преклонился под отеческую руку».

Переносясь на двести лет вперёд, одного из внуков Исаака мы видим «восседающим на золотом троне, по правую руку египетскаго фараона. Стройный, с гладко остриженными волосами, без бороды, облачённый в белый виссон, с золотыми запястьями, с обрамляющею его чело золотою змеёй, выражающий чрез переводчика суровые угрозы устрашённым чернобородым пастухам»²⁶, – не правда ли, каким недосягаемо-высоким представляется этот «полудержавный властелин»? По-видимому, он должен «забыть дом отца своего». К счастью, не так был воспитан и не так поступил «прекрасный» Иосиф. С величайшим смирением, почтительно встретил он своего незнатного (по Быт.46:34: «скотовода») отца, доложил о нём фараону, потом сам «привёл» (Быт.47:7) Иакова во дворец и поселил, вместе с своими братьями, в земле Гесем (Быт.47:6, 11–12), а с приближением родительской кончины Иосиф привёл к престарелому отцу двух сыновей своих для благословения (Быт.48:1–6), причём благоговейно «поклонился лицем до земли» (Быт.48:12). Известно также (Быт.50:1–14), с какою точностью выполнил Иосиф «последнюю волю» своего отца. Вся жизнь этого прекрасного сына, начиная с раннего возраста (Быт.37), представляется, таким образом, исполнением родительской воли и осуществлением Божьей заповеди ещё раньше начертания её на каменных скрижалях.

Третий пример, останавливающий на себе внимание, является тем более замечательным, что заимствован не из Божьего «виноградника», а как бы случайно возрос на «диких» (ср. Рим.11:17) полях Моавитских. Овдовевшая, безвестная Руфь значительно уступает в своей женской скромности величественным образам патриархов, но зато симпатично выделяется своим смирением и безропотной покорностью горькой участи своей и даже до самоотвержения доходящей преданностью не матери родной своей, а свекрови, вдобавок ещё до нищеты бедной, какою была и сама Руфь. Итак, в отношении последней к Ноемини видна только самая бескорыстная любовь, излившаяся в следующих трогательных словах: «не принуждай меня оставить тебя; но куда ты пойдешь, туда и я пойду, и где ты жить будешь, там и я буду жить; народ твой будет моим народом, и твой Бог – моим Богом» (Руф.1:16). Заметим ещё раз, что такая преданность свидетельствуется невесткою в такое время, когда её свекровь находилась в самом бедственном состоянии и приписывала его особому действию Промысла: «ибо рука Господня постигла меня» (Руф.1:13). И, однако, не взирая на это, Руфь ещё продолжает: «где ты умрешь, там и я умру: одна смерть разлучит меня с тобою!» (Руф.1:17). Внимая этим вдохновенным словам чистейшей любви и самоотверженной преданности, невольно задаёшься вопросом: в возвышенных псалмах Давида не звучит ли ещё голос его великой прабабки? Ведь «Дух идеже хощет, дышет» (Ин.3:8). Высокий подвиг Руфи достойно оценён женщинами-вифлеемитянками, приветствовавшими рождение внука её, Овида, следующими замечательными словами: «он будет тебе (Ноемини) отрадою и питателем в старости твоей, ибо его родила сноха твоя, которая любит тебя, которая для тебя лучше семи сыновей»! (Руф.4:15).

Не говоря уже о христианской семье, весьма богатой поразительными примерами в библейском духе, – даже и «в» языческой «тьме светит» благодатный «свет» (Ин.1:5) и являет достопочтенные образцы почитания старших младшими. Об этом лучше всех осведомлены люди, благовествующие там проповедь о Христе. Так, например, протестантский миссионер Лехлер, в продолжение пятидесяти лет живший среди китайцев, указывает на одну поразительную черту их нравственного облика, бесспорно, имеющую великое значение для упроченья их государственного быта: это – глубокое почтение к старшим и благоговейное отношение детей к своим родителям. «Как патриархальный уклад жизни, так и семейные отношения, в Китае упорядоченные лучше, нежели в какой-либо другой языческой стране», по словам упомянутого миссионера, «свидетельствуют о том, что наставления Конфуция, в этом отношении, не принизились до пустой фразы, но жизнетворным элементом внедрились в народную жизнь»²⁷. «24 примера» сыновней почтительности служат классическою книгой китайской морали. В капищах и в школах, в приютах и в чайных, в общественных залах и в частных помещениях они расписаны на стенах с тою целью, чтобы каждый смотрящий на них, по местному выражению, «пощупал свое сердце и погладил живот», т.е., испытал себя: исполняет ли он свой, по отношению к родителям, долг согласно с данными примерами»²⁸.

«Прочность китайской семьи, по словам Ревилля, «основывается на священном характере отеческой власти. Общепризнанная обязанность сыновнего повиновения достигает в Китае абсолютнаго значения»²⁹. В одной китайской драме «Пипа-цзи» (История флейты) отец спрашивает сына об его обязанностях по отношению к родителям и получает следующий ответ: «батюшка, вот в чём состоят обязанности сына: он должен заботиться, чтобы летом и зимой родители пользовались всеми житейскими удобствами; должен каждый вечер сам оправлять постель для родителей; каждое утро при первом крике петуха, обращаться к родителям с почтительнейшими вопросами о здоровье; должен в течение дня многократно спрашивать родителей: не беспокоит ли их холод или жар; сын обязан поддерживать родителей, когда они идут; обязан уважать то, что̀ они уважают, любить то, что они любят, до лошадей и собак включительно; сын при жизни не должен удаляться из дому, в котором они живут»³⁰. Подобным же образом молодой индус всецело занят только одним желанием – помочь своему отцу в его делах и предприятиях и все, приобретённое личным трудом, считает не своею, а фамильною собственностью³¹.

Сколько возвышенной поэзии, любви и самоотвержения, какая неодолимая нравственная мощь таятся в этом святом чувстве, изливающемся, подчас, в простейших речах несравненной прелести и силы. Оставим иностранцев и обратимся к своим. Вот, пред нами самое бесхитростное письмо рядового казака к своему любимому начальнику. «Эх! Бывало», – пишет он, – «в чужой земле приключится немочь лютая; разведёшь щепоть земли Дона-батюшки в воде свежей, выпьешь, как ни в чём не был. А другого морят разными кореньями да лекарствами: лечит нас наш милый Дон. – Вспомнишь мать, отца, детей своих, хоть из мёртвых приподнимешься. Ах, бывало, пишешь грамотку на родимую сторону: «ты, отец мой, родной батюшка, ты родная моя матушка. Мне не надо ни золота, ни серебра, надо мне ваше благословение; вы, родимые, не шлите мне казны златой, а пришлите мне воды Донской; почерпните вы её хоть в скляночку, поклонитесь Дону милому!» Ну, да как же не любить нам нашу родину, не любить нам Дона-батюшки?» Не правда ли, – великолепно!

Переход к обетованию в пятой заповеди. – Последним не решается окончательно вопрос о побуждении детей к отцепочитанию. – Почему же досточтим отец? – Притча о блудном сыне. – Причина умолчания Библии о матери. – Свидетельство современной антропологии о значении материнства в развитии альтруизма.

Много причин, о которых здесь не место говорить, повинны в затемнении правильных отношений между родителями и детьми. Образовалось необоримое средостение, разделяющее младших от старших, и место любви и доверия уступлено неприязни и скрытности, особенно в отношениях более строгих отцов к их свободолюбивым сыновьям. Начавшаяся, подчас, с раннего детства этих последних, пагубная раздвоенность острым клином проходит чрез все другие возрасты сыновней жизни, остающейся до конца дней в состоянии нераспустившегося, хотя и к солнцу обращённого, цветка. Ум, авторитет, воля и другие отцовские достоинства высоко ценятся сыном, но от такого признания их до заповеданного «чти» – большое расстояние. И остаётся оно, как великая пропасть, между отцом и сыном, и последний, подчас в продолжение целой жизни, ни однажды не получал счастья, или, вернее, блаженства – созерцать пленительный образ своего отца. Выражение: «пленительный» – не риторическая прикраса (ибо и на этом свете существует, слава Богу, далеко превосходящая её действительность), а только слабая признательность по отношению к тому, кто для человека в этом мире должен быть драгоценнее всяких сокровищ.

Подобно тому, как великий художник слова и, особенно, поэт видит, что незримо для помрачённого взора, и слышит невнятное для огрубевшего слуха, и в своих мáстерских произведениях открывает пред «средними» людьми новый, доселе сокровенный для них, мир небесной красы, так, только в превосходной степени, и «единый Учитель-Христос» (Мф.23:8), пред чистым взором Которого самая маленькая птичка и полевая лилия открывалась в недоступной нам красоте (Мф.6:26–28), в одной из притч начертал возвышенный образ отца, излившего таившуюся в его сердце любовь на своего раскаявшегося сына (Лк.15:11–32). До легкомысленного удаления и, тем более, до спасительного возвращения последнего в отчий дом она находилась в скрытом или, как говорят, в потенциальном состоянии, как бы с умышленною целью, чтобы тем пышнее развернуться в своём величии и нежнейшей красоте после того, как раскаявшийся юноша, «восстав», пошёл к покинутому отцу, издалека узревшему его и бросившемуся ему на шею в минуту сладостной встречи. «И когда он был еще далеко, узрел его отец его и сжалился; и побежав пал ему на шею и поцеловал его» (Лк.15:20), и дальнейшее: «принесите лучшую одежду и облеките его, и дайте перстень на руку его и обувь на ноги; и приведите откормленнаго теленка и заколите: станем есть и веселиться, ибо этот сын мой был мертв и ожил, погибал и нашелся» (Лк.15:22–24) – изображают превосходящую всякое описание потрясающую сцену. Подлинно, «николиже тако есть глаголал человек, яко Сей Человек!» (Ин.7:46).

Приточная форма изображения нисколько не умаляет достоинства расположенных на нём лиц: каждое из них поставлено на своём месте и само за себя отвечает. Ведь из действительной жизни взята притча и её же улучшение преследует. В возвышенном образе отца Спаситель хотел (буквальный смысл притчи)³² приподнять только часть завесы, за которою скрывается неистощимая в своих сокровищах человеческая душа, – родительское сердце и уступчивое и мягкое (Лк.15:12), и милующее и прощающее до поразительного самоотвержения (Лк.15:20–32). Любвеобильный к верному, отец ещё более является таковым по отношению к блудному сыну. И когда промотавший выделенное имение и до крайней степени униженный, последний осиротел друзьями и знакомыми и опытно изведал горькую, которой не испытывали пасённые им животные, нужду и был отринут даже родным братом своим, – в это, именно, критическое время несчастный особенно «мил бысть» своему отцу. В огне родительской любви растворилось совершённое сыном беззаконие, и на месте смерти и погибели возгорелась новая жизнь.

Притча обращается и к верным, и к блудным сыновьям (respect. и к дочерям) с одним увещанием: почтите отцов, верьте любви их, не покидайте их: это необходимо для вашего же счастья, для семейного благополучия, для вашего спасения, потому что земной отец – хотя и слабый, но лучший образ Небесного Отца (ср. Мф.7:9–11; Лк.11:11–13), – истинный, а не извращённый, ибо «от Отца Господа нашего Иисуса Христа именуется всякое отечество на небесах и на земле» (Еф.3:14–15)³³. Всё реже и реже встречающееся в действительности достойное воплощение этого образа не изменяет существа дела: недостойные носители отчества не уничтожают его святости, чтить которую – всегдашний долг детей.

Как бы то ни было, однако, по своей психофизической организации, отец является в семье представителем, главным образом, авторитета и силы, верховным блюстителем законности и порядка и тружеником, обязанным добывать пропитание её членам. Поставленный в необходимость значительную часть времени проводить вне своего дома, отец, естественно, поручает детей попечению их матери, которая и является, таким образом, главною их воспитательницею. Нет нужды распространяться на тему об исключительной близости матери к детям, начинающейся с момента, ей одной прежде всех открывающегося. Материнская любовь – предмет общеизвестный и не требующий никаких доказательств. Спаситель только раз и, надобно сказать, чрезвычайно сильно, по противоположности предшествующего и последующего моментов, выразил эту любовь матери, от радости, по случаю появления в мир младенца, забывающей смертельные муки рождения. Для изображения ожидающего плачущих и рыдающих учеников Его блаженства (Ин.16:20) Он употребил не какое-либо другое, а именно, это сравнение их с рождающей женой (Ин.16:21–22). Её радость проистекает из чистейшей любви к рождённому младенцу, едва узревшему свет и всецело предоставленному её материнскому попечению. Младенец ещё ничем не заявил себя, кроме крика о своей беспомощности, а она его уже любит, как никто на свете. Такова бескорыстная любовь, – и как же младенцу не ответить на неё любовью? Младенец, отрок, юноша, зрелый муж, – сын навсегда останется таковым по отношению к матери и не должен «оставлять свою к ней первую любовь» (ср. Откр.2:4). А если послушать голоса современной антропологии (из уст достойнейших её представителей), то ещё более станет ясною причина, по которой должно чтить свою мать. Предоставляя специалистам спорить о временах и сроках миротворения, обратим внимание на главнейшее, составляющее нравственную красоту человечества, о чём у нас так любят распространяться, – на происхождение гуманности, или, по другому выражению, альтруизма. Последний имеет свою очень продолжительную генеалогию и культивирован, главным образом, матерью. По словам Генри Друммонда, «переход от дружества (Other – ism) в физиологическом смысле к альтруизму в моральном совершается в связи с изменением естественной задачи той, для которой предназначена борьба за жизнь других. Выражаемая одним великим словом, эта задача – материнство (Maternity), представляющее собою только видоизменённую и перенесённую в нравственную область борьбу за жизнь других. Если проследить развитие материнства, начиная с его обнаружения на низших ступенях природы, и затем посмотрим на его возвышенные качества в человеческом роде, то его характер, а равно и характер процессов его развития предстанут в их совершенной божественности. По отношению к чему материнство служит матерью? К детям? Нет, ибо они являются только покровом его духовного обнаружения. К аффекции между мужем и женой? Нет, ибо аффекция, вопреки общепринятому мнению, имеет мало места в первоначальных сексуальных отношениях. К чему же? К самой любви, к любви, как к любви, к любви, как к жизни, к любви, как к гуманности, к любви, как к чистому и неиспорченному роднику всего того, что̀ только имеется вечного в этом мире»³⁴. «Природе было легче, в тысячу раз легче, произвести миллион детёнышей, нежели одну мать»³⁵. Нельзя не почтить «вечное в этом мире», и, по естественной близости к своей матери, дети, прежде других обязаны ей почитанием. Так быть должно по Божеским и по человеческим законам.

Две части обетования и взаимоотношение их. – Обеспечиваемые правильным детским воспитанием душевные качества в значении морального «блага». – Отрицательное доказательство в возмездии детей родителям, нарушавшим требование заповеди. – Генезис патриотизма, начиная с детской колыбели. – Отношение последнего к «всечеловечеству». – Литературные справки.

Обратимся к обетованию. Оно состоит из двух частей: «да благо³⁶ ти будет» – это первая часть, а «да долголетен будеши на земли» – вторая, совокупностью которых образуется одно нераздельное целое. Обе части соединены между собою не внешне, а внутреннею органическою связью: из «да благо ти будет» естественно следует земное долголетие, как и наоборот последним предполагается первое, т.е. «благо». Добродетель и награда соединены здесь не так, как в других случаях. Например, земледельцу говорят: трудись, как можно усерднее, над обработкою пашни, чтобы она принесла тебе больший урожай; или коммерсанту: умей «показать товар лицом», чтобы получить больше прибыли; солдату: сражайся отважнее, чтобы украситься знаком военного отличия; или общественному деятелю: чаще появляйся в публичных собраниях, чтоб достать себе громкую известность и т.д. Действия в приведённых примерах довольно внешне связаны с наградами, и, по свидетельству многократного опыта, очень многие поступают по таким правилам «житейской мудрости», пожиная, подчас, где не сеяли, и собирая, где не расточали (Мф.25:24). Ведь сколько на свете таких баловней счастья, героев без подвигов, сановников без заслуг, знаменитостей по безделью, миллионеров из-за обманутого доверия других! По числу их «целый облик» (Евр.12:1), а по делам они «безводные тучи» (Иуд.12).

Если внимательно вглядеться в семейную жизнь, то обещанное благо усмотрится в ней так же ясно, как, например, кратчайшее расстояние между двумя точками в прямой линии, или теплота в огне, польза в разумном труде и т.д. В самом деле, уже с издетства подчинение младших старшим служит лучшим воспитанием воли, этой величайшей силы человеческого духа. Кто предварительно не научился повиновению сам, тот никогда не будет в силах повелевать другими – не слепо и деспотически, а так, как это требуется разумностью нашей природы. Избалованный бесхарактерными родителями и привыкнувший своевольничать может сделаться капризным тираном, несносным деспотом, врагом всякого повиновения Божеским и человеческим законам, но только не «повелителем» в подлинном значении этого слова. Чтобы первенствовать, для этого необходимо быть всем слугой (Мк.10:43). И лишь таковой окажется полезным гражданином своей страны; что же до своевольных детей, то нет данных уповать на их полезное для общества гражданство. Неутомимые глашатаи гражданской свободы, они первые посягнут на неё, что и доказывается тысячекратными примерами.

Обращаясь к любой другой способности, например, к совести, ещё раз убедимся в неоценённых услугах её воспитания по смыслу пятой заповеди. Ещё не родившийся на свет, а только формирующийся в материнской утробе младенец живёт одною жизнью с матерью, и его маленькое сердце бьётся в унисон с её сердцем. Вспомните чудное повествование евангелиста о свидании Богоматери с праведною Елисаветой и, особенно, эти трогательные строки: «се бо яко бысть глас целования Твоего (Мариина) во ушию моею, взыграся младенец радощами во чреве моем» (Лк.1:44), и вы поймёте, что, подлинно, в рассматриваемом, как и в подобных ему, случаях «сердце сердцу весть подает». Дивно-премудрым своим устроением сама природа сроднила, только не слила между собою две души, две совести, не для того, чтобы потом порвать родственную между ними связь, а для другого (природа, ведь, ничего не творит напрасно), чтобы и по рождении своём младенец почитал родившую его вначале бессознательно, а потом, когда придёт в разум и сознательно. Смотреть всегда в любвеобильные глаза матери своей, говорить ей чистую правду, не допускать никакой лжи и притворства, – как всё это естественно и в то же время пленительно и как высокополезно для будущего гражданина! Счастливы и сладостны эти блаженные часы духовного единения детей с своей матерью, целительна эта, наступающая иногда после продолжительного молчания, исповедь на её груди, очистительны покаянные слезы, ибо они являются «омывающею совесть банею» (Акаф. Пр. Богор., Ик.11). Если б мы продолжили рассмотрение других душевных способностей младенца, то опять убедились бы в чрезвычайно-благодетельном влиянии на них родителей. С измлада привитое почтение к последним, повиновение, подчинение им детской воли, охранение их чести и достоинства, покорность и преданность им, беспрекословное исполнение их приказаний, предупредительность и вежливость, сдержанность в суждениях и поступках, чувство теснейшего родства и солидарности, – ведь это неоценённые моральные блага, служащие украшением и счастьем человеческой души не только во время пребывания детей под родительским кровом, но и «в долготу дней» их общественного служения. Тем более необходимо помнить об этом, что, по словам нашего выдающегося психиатра, «новейшие наблюдения над развитием в раннем детстве открыли факт чрезвычайной важности, состоящий в том, что многие неправильности в характере человека и в его способностях получают своё начало в раннюю пору, в первые месяцы и годы жизни и ведут к стойким особенностям душевного склада будущего взрослого человека»³⁷. Повторяем, что правильно развитые душевные способности в детстве составят целый капитал на всю трудовую жизнь молодого поколения, когда оно призвано будет вершить её судьбы; явятся тем самым «благом», которое обещано детям за исполнение пятой заповеди, – и не напрасно, потому что нет ещё ничего другого на свете прекраснее душевной красоты. В какую страшную бездну падения ни устремлялись бы люди, даже и в таком состоянии, а, может быть, благодаря ему и утрате своего «блага», они особенно высоко ценят его в других и потому относятся к ним с подобающим уважением.

Твердая воля, чистая совесть! Произнося эти слова, не проникнемся ли мы глубоким уважением, больше того: благоговением к высоким носителям названных качеств? И, далее, каким более подходящим именем назовём эти качества, как только «благом»? Да, они – благо, превосходящее всё другое, так высоко ценимое людьми в земном мире! Этих-то, именно, благ и не достаёт современному поколению, а без них все напряженные усилия и все огромные затраты для житейского строительства не приведут к желанной цели.

Чего не знаешь сам, тому не научишь другого: «если слепой поведет слепого, то оба упадут в яму» (Мф.15:14). Не научившийся чтить родителей в молодости и сам, когда будет иметь своих детей, не преподаст им спасительной заповеди. Что посеял, то и пожнёт. Рано ли, поздно ли, а наступит время тяжкого возмездия, исполнителями которого явятся собственные же дети. Трагизм положения начнётся с их непослушания родительской воле, с презрения их к советам и распоряжениям старших, с грубых и злостных над ними насмешек и издевательств, пока от слов дети не прейдут к самом делу и не подымут рук не только на родительское стяжание, но и на честь, на общественное положение и, даже, на самую жизнь им давших её. А каково будет душевное состояние таких родителей, и какими словами горечи и раздражения могут они, подчас, разражаться против непочтительных детей, – пусть скажет об этом выводимая великим драматургом обиженная мать. Вот её проклятья родному сыну:

«Родился ты, чтоб превратить мир Божий

Мне в тёмный ад. Твоё рожденье стало

Мне бременем. Ребёнком своеволен

Ты был и зол; в года ученья буен,

Капризен, груб; в дни юности вселились

В тебя порывы дерзости, вражды;

Когда ж достиг ты зрелых лет – проникся

Коварством весь, неумолимой жаждой

Лить кровь людей, и это всё скрывал

Наружным лишь смиреньем. В самой злости

Казался добрым ты, чем сделал злость

Свою ещё опасней. – Был ли миг,

Когда б могла сказать я, что вкусила

Покой в твоём присутствии?

Жил ты кровью

Всю жизнь свою, – в крови погибнешь сам!»³⁸

Однако, этим далеко ещё не исчерпывается содержание завещанного блага. По многократному опыту известно, что, любя человека, мы вместе любим и то, что̀ так или иначе связано с ним, особенно, когда провожаем его в «страну, откуда нет возврата». В таком случае даже самый ничтожный предмет становится для нас драгоценною святыней. Нечто подобное происходит и в благоденствующей семье. Вместе с почтительностью к родителям возгорается любовь и к родному дому. Это происходит вначале бессознательно. Вот, пред нами питающийся у материнской груди младенец, потом безмятежно почивающий в своей колыбели. Маленькая, завешенная пологом, тёмненькая, последняя представляет для почивающего в ней, как и для бодрствующего, целый мир. Это – его отечество, которое он начинает любить и к которому привязывается, потому что чувствует себя здесь очень спокойно. Пройдут несколько месяцев, – детский мир постепенно начинает расширяться: от колыбели он возрастает до размеров хаты, потом своего двора, целой деревне с её окрестностями, далее – местной волости, уезда, губернии, местного края и, наконец, родного отечества. Непрерывный процесс развития сыновней любви к родине происходит с такою же постепенностью, как, например, незаметное произрастание злака из семени, «ибо земля сама собою производит сперва зелень, потом колос, потом водное зерно в колосе» (Мк.4:28), причём последующее обусловливается предшествующим. Так и в духовном мире одно соединено с другим органически: последующие стадии обусловлены предшествующими, но все они – из одного зерна, следовательно, и любовь к отечеству. Другими словами, патриотизм – это только старший (по значению) брат первоначальной любви к колыбели. Он настолько же законнорожденный сын, как и та – законная дочь естественной любви к родному гнезду. Поэтому совершенно неправы те бездомники или (как называют их) «космополиты», для которых слово «патриотизм», – звук пустой. Нет, это не звук, а подлинная, неискалеченная предвзятыми теориями, действительность! Не звук, а пламенная любовь к родному очагу, каким бы незначительным ни представлялся он для сторонних зрителей. Пусть для других он ничтожен, – для родившегося дело обстоит совсем иначе: «палату убо гноище вменяше» – выражение до некоторой степени применимое и к рассматриваемому случаю.

«Линейная бесконечность семьи может находить свою нравственную полноту лишь в другом более широком целом, как и геометрическая линия реализуется только как предел плоскости, которая для линии есть то же, что сама линия для точки. И если нравственная точка – единственное лицо – имеет настоящую действительность только как носитель родового преемства, то и вся линия этого преемства получает реальное содержание бытия ближайшим образом лишь в связи со множеством собирательно сосуществующих семей, составляющих народ. Если мы всё наше физическое и духовное достояние получили от отцов, то отцы имели его только чрез отечество. Семейные предания суть дробь преданий народных, и будущность семьи нераздельна с будущностью народа. Поэтому необходимо почитание отцов переходит в почитание отечества, или патриотизм, и семейное воспитание примыкает к воспитанию национальному»³⁹.

Только тот, кто научился любить свой, хотя бы и убогий, дом, способен оценить так же и в других соответствующую этому любовь к родному дому. Только тот, кто возрастил в себе патриотизм, в состоянии понять и оценить его так же и в других. Как невозможно уважать ближних, предварительно не научившись уважать себя самого, т.е., чтить своё человеческое достоинство и жить сообразно с ним, так и в гражданской области одни только патриоты способны к «всечеловеческой» любви. Истинная жизнь распространяется от центра к периферии, а не наоборот. «Несчастие Рудина (безприютнаго космополита) состоит в том, что он России не знает, и это точно большое несчастие. Россия без каждого из нас обойтись может, но никто из нас без неё не может обойтись. Горе тому, кто это думает, двойное горе тому, кто действительно без неё обходится! Космополитизм – чепуха, космополитизм – нуль, хуже нуля; вне народности ни художества, ни истины, ни жизни, ничего нет!»⁴⁰

Но любить родину, отечество, любить народ свой, веру, предания, родную историю, добрые обычаи, – разве это не «благо»? Великое и неоценённое! В том-то и беда, что мы разлучились этой отеческой добродетели и, в погоне за «всеобъемлющею» любовью, и этой не достигли, и патриотизм вытравили.

Всякому государству полезны великие, а не обиженные душой люди; нужны зиждущие, а не разрушающие граждане, истинные патриоты, а не безличные утописты. Как в мировой жизни, по известной формуле, побеждают только сильные, а слабые представляют собою «погибельную массу», так и в политике только одни сильные натуры выходят победителями на поприще мирового соревнования, будет ли оно мирным, или воинственным, – безразлично. Отсюда понятно, почему, в связи с указанными благами, или, как в заповеди, с «благом» поставлено в тесную связь долголетие на земли. Последнее является естественным следствием первого, и другим быть не может. Как должно происходить (и, действительно, происходит) в малом, так и в великом.

Социальное значение пятой заповеди. – Бессилие социологии к уврачеванию общественных зол и необходимость обращения к содействию морали. – Происхождение рабства из «хамства». – Слова Златоуста. – Студенческие волнения и происхождение их. – Письмо Хомякова. – Сравнение нашего студенчества с английским. – Заключение.

Преступно, поэтому, думать, что пятая заповедь имеет в виду благоустроение только одной семейной жизни и своим обещанием «блага» утешает будущим почтительных детей исключительно в положении членов взятой семьи. Заповедая почитание родителей, Господь прозревает весьма далековато вперед, в то отдалённое будущее, когда, не порывая связи с родителями и сделавшись взрослыми, дети выступят за порог родного дома на общественную деятельность и станут полноправными гражданами. Иначе говоря, сфера действия пятой заповеди простирается за ограниченный круг семьи в социальную область. Намеренно говорим: «социальную», чтобы самым термином возбудить (так или иначе, а возбудить необходимо) внимание к первостепенной важности предмету. Ибо, спрашивается, чем болеет современное общество? Неумением наладить и регулировать социальные отношения между отдельными общественными группами и единичными лицами. Вот почему самою модною наукой современного человечества является социология, – модною, хотя, к сожалению, бессильною преодолеть укоренившееся зло. Недаром гр. Л. Толстой беспощадно высмеял эту модную науку, «состоящую», по его словам, «в изучении того, как различно дурно жили прежние люди», от чего, разумеется, нисколько не легче живтся теперешним⁴¹. Не отрицая относительного значения этой науки, при более внимательном взгляде на общественную жизнь, корень зла легко увидеть в нерадении о другой, более важной, науке о том, как жить в семье и как научить детей почитанию своих родителей, а потом и старших, на всех ступенях общественной жизни. Из-за социологии не надо забывать (назовём в соответствии с нею эту другую науку новым термином) «икологии». Если кто не научился основным добродетелям в родной семье, то не помогут беде никакие социологии. Для подтверждения сказанного обратимся к животрепещущему вопросу о порабощении богатых бедными и сильными слабых, или, в более широком масштабе, о социальном рабстве. По словам социологии, последнее возникает на почве неравномерного распределения труда и капитала, или, общее, материальных благ. Нет спору, что из этого рождаются великие общественные бедствия, вражда классов, непримиримая между ними злоба, грабежи, насилия и убийства, вопиющие пороки и полная нравственная разнузданность. Однако, это ещё не всё, корень зла лежит глубже; забыто главное: ведь над материальным возвышается нравственное, т.е., то, выше чего нет ещё другого на свете. Невольно закрадывается в сердце сомнение: не здесь ли, именно, в попрании нравственного закона, корень зла? И не родилось ли зло раньше, чем появилась на свете экономическая зависимость?

Основательный ответ мы находим у человека, нравственная зрелость которого стоит неизмеримо выше очень многих из современных начальников общественных зол, а что касается умственной (образовательной), то она стоит выше всяких подозрений. Разумеем одного из свв. Отцов четвертого века. «Вам надобно узнать, откуда произошло рабство», произносит Златоуст в одном из своих Слов. «Спустя немного времени (после потопа) взошел проклятый сын его (Ноя) и увидел наготу отца. Следовало бы прикрыть ее, накрыть платьем, ради старости, ради горя, ради несчастия, ради того, что это – отец его (Хама); а он вышедши разгласил и сделал из того печальное зрелище. Но прочие братья его, взяв одежду, вошли, смотря назад, чтобы не видеть того, о чем разглашал тот, и прикрыли отца. Последний, вставши, узнал все и стал говорить: «проклят Ханаан отрок: раб будет братиям своим» (Быт.9:25). Смысл слов его такой: ты будешь рабом, потому что обнаружил срамоту отца своего. Видишь ли, что рабство – от греха, что от нечестия произошло рабство?»⁴² Хам смеётся над наготою отца, смеётся потому, что, по глубоко-верному замечанию русского философа истории, «его собственное нравственное чувство не оскорблено. В его смехе есть сочувствие с миром вещественного упоения: он не знал стыда»⁴³.

В том-то и состоит главная беда, что хамы и подобные им не знают стыда; их совесть потемнена; она сговорчива на низости, входит в сделку с чувственностью, этим ядовитым порождением нравственного одичания, и услаждается тем, от чего бежит прочь целомудрие. Ясно, что и смолоду, и в зрелости хамы остаются, обыкновенно, верными себе самим и, отверженные в семье, являются негодными отщепенцами и в обществе. Тут не помогут никакие экономические уравнения, никакая самая модная социология, а вся надежда возлагается только на одно нравственное, издетства прививаемое, воспитание, краеугольным камнем которого служит рассматриваемая заповедь.

Обратимся к докучнейшему явлению наших дней – студенческим волнениям, и спросим: из какого источника проистекают они? Уж чересчур легкомысленно было бы ответить: из «гражданской скорби» молодежи по нестроению в общественной жизни, ибо одно зло не вылечить множеством других. Да и что смыслят молодые люди в политической области? Можно сказать: ничего, потому что гражданская зрелость воспитывается самою жизнью, а не заимствованным из печати или из уст добровольных «страстотерпцев» резонёрством; она рождается в процессе житейского подвига, из не краткого и, подчас, мучительного опыта. Ничего подобного нет в наших юных реформаторах, зато сколько самоуверенности, нетерпимости к чужим мнениям, сколько нелепого отрицания религиозной и всякой другой веры, добрых обычаев и т.д. И всё это, главным образом, от недостатка семейного воспитания, от небрежения заповедью, предусматривающей горькие последствия сыновней непочтительности. Но постоянно происходящие волнения молодежи – разве это не социальный вопрос, и разве можно теперь сомневаться в теснейшей связи между соблюдением пятой заповеди и всем наскучившими, а ещё более всех удручающими волнениями со стороны юной надежды нашего общества? Горе обществу, живущему её обманчивым пустоцветом! Рано ли, поздно ли, но только наступит пора тяжелого пробуждения, и какими горькими упрёками себе самому разразится общества, теперь не «восхотевшее разуметь» времени исключительного Божьего посещения. Чем жить на вулкане, несравненно лучше позаботиться об исцелении от этого социального недуга. Но, по справедливому замечанию Хомякова, «болезни не вылечишь, не узнав её причины». «Позволяю себе сообщить вам», – пишет он графине А.Д. Блудовой, – «своё мнение. Во время оно в России преобладало семейное воспитание. Правительство, усомнившись в просвещении молодых дворян, положило им экзамены, так называемые комитетские. Видя злоупотребление этих экзаменов, оно отменило их и потребовало ото всех университетского курса. Семейное воспитание было стеснено, но не совсем ещё уничтожено: для студента оставалась возможность оставаться ещё при семье своей, или примыкать к чужой семье. Наконец, оподозрены и университеты, и свобода воспитания: все привилегии, все места по службе предоставлены замкнутым школам. Дети чуть-чуть не из пеленок переданы в казармы общественного воспитания; дети оторваны окончательно и навсегда от заподозренной семьи, от привычек и от святости семейной жизни; семье объявлено во всеуслышание, что она недостойна правительственного доверия, и что образование слуг правительственных может совершаться благонадежно только в фаланстериальном устройстве замкнутых школ; премия дана коммунистическому началу, и сильнейший оплот против него уничтожен. Дальнейший вывод сделаете вы сами; но даю вам слово, что сын мой не будет лишён семьи, хотя бы ему пришлось отказаться от всякой службы государственной. Этого требует от меня совесть, этого требуют начала Русской жизни, которых корень в семье».⁴⁴

Как и в настоящем случае неподражаем св. Златоуст. Читая его пламенную проповедь, направленную против тогдашних возмутителей, невольно поддаёшься впечатлению, что она пророчески сказана в назидание и нашему времени. «Беседущий и с земным царем говорит только о том, о чём тот хотел бы слышать», – поучает св. отец, – «а ты, беседуя с Царем царствующих, разговариваешь о грязи, о пыли и паутине? Но, скажешь, дела и управление находятся в худом положении; о них мы и говорим много, и сильно беспокоимся. Какая же причина? Ответишь: неблагоразумие правителей? Не неблагоразумие правителей, а наша греховность. Она низвратила дела, она привлекла все бедствия, она вооружила врагов, она доставила нам поражение. Не от чего-нибудь другого постиг нас ряд бедствий, как только от этой причины. Хотя бы нашим правителем был какой-нибудь Авраам, хотя бы Моисей, хотя бы Давид, хотя бы мудрейший Соломон, хотя бы праведнейший из всех людей, но если мы живём худо, то всё другое безразлично в отношении к причине зол. Как и каким образом? Если бы он был из числа людей беззаконнейших и поступающих безрассудно и бесчинно, то ведь наше собственное безрассудство и бесчинство произвели такого правителя. Получать правителей по сердцу своему значит не что иное, как то, что мы, согрешив наперёд, получаем такого и предстоятеля, будет ли он из лиц церковных, или из мирского звания. А, с другой стороны, хотя бы он был весьма праведен, и так праведен, что равнялся бы добродетелью с Моисеем, – его личная праведность не может покрыть безмерных грехов подчинённых. Это можно ясно видеть на примере самого Моисея, который много страдал за израильтян и усердно молил за них Бога, чтобы наследовали обетованную землю; но так как они собственными грехами сделали себя недостойными этого обетования, то молитва его не могла изменить праведного определения Божия, по которому весь народ погиб в пустыне. Между тем, кто праведнее Моисея? Хотя и говорится в Писании, что «много может молитва праведнаго» (Иак.5:16), однако «поспешествуема», т.е., воспособляемая раскаянием и исправлением тех, за кого возносятся. А у кого образ жизни нераскаянный и неисправимый, тем как может они принести помощь, когда они сами препятствуют этому своими делами?»⁴⁵

К сожалению, мы живём в такое время, в которое «широкие круги» отчуждённого от церкви общества с полным упованием взирают на «интеллигентов», особенно на университетских, и ожидают от них руководственного слова в важных вопросах культуры и жизни. Но если повнимательнее всмотреться в этих «интеллигентов», то окажется, что едва ли ещё когда было такое время, когда учёный был менее, чем теперь, готов к принятой им на себя руководящей роли. Никогда ещё господство односторонней специализации не являлось столь преобладающим, как теперь, – и даже самая философия, некогда с высокой башни стремившаяся обозреть и осмыслить целую жизнь, теперь так же грозит роковым распадением на множество специальных дисциплин. С научной точки зрения это, может быть, и необходимо, но только находится в ярком противоречии с громким лозунгом наших дней, по которому культурно-руководящую роль церкви приняла на себя наука. Дженна Эдемс, основательница Hull-house-settlements в Чикаго, справедливо замечает: «современные учёные всячески утоляют жажду к такому знанию, которое не состоит ни в каком отношении к действительной жизни, и передают шарлатанам решение проблем, особенно глубоко затрагивающих человеческое благополучие». Оборотную сторону медали, к сожалению, составляет другой факт: в наших высших школах, наряду со многими полезными занятиями, довольно много времени уделяется так же и духовной праздности, усердной разработке задач, не состоящих ни в каком отношении к насущнейшим культурным запросам. Если бы наши молодые академики со времени своего студенчества прониклись более глубоким сочувствием к действительному человеку и к действительным состояниям общества, то отсюда проистекла бы такая, именно, польза, что сама наука обогатилась бы живыми проблемами, а при выборе научных занятий обратило бы больше внимания на различие между главным и второстепенным. Теперь много рассуждают об академической важности, которая должна удерживать университет от слишком близкого соприкосновения с конкретными житейскими обстоятельствами. Но в том ли, действительно, состоит истинное величие духа, чтобы бежать от мира, а не в другом ли, наоборот, чтобы в самую жизнь вносить это величие и облагораживать её?

Мы, находящиеся на материке академики, с завистью смотрим на замечательные благотворительные учреждения при английских университетах и на многомиллионные пожертвования американских крезов в пользу высших школ. Но сами же мы и виновны в том, что у нас дело обстоит иначе, потому что народ только тогда участливо отнесётся к университетам, когда и эти последние, в свою очередь, примут участи в народе – не одними словами, но и делами. Арнольд Тойнби (известный английский меценат) сказал однажды: «если народ не в состоянии достигнуть университетов – то университеты должны идти к народу». Вот этим-то духом и проникнуто распространившееся в Англии и Америке «University extension-movement». Названное движение родилось во время крайнего недоверия рабочих классов по отношению к просвещённым и своим главнейшим следствием имело примирение народа с носителями духовной культуры, которые, действительно, житейским опытом научились тому, как и чем следует служить родному народу и о чём с пользой рассуждать в представительных учреждениях»⁴⁶.

С первых дней студенчества знакомящиеся с подлинными духовными и материальными потребностями своего народа, тамошние студенты, далеки от бурных выступлений с взятыми напрокат программами и не склонны рядиться в реформаторские тоги, с провозглашением гибели всему, что́ свято чтит и чем, как зеницей ока, дорожит простой народ. Правильно воспитанная англо-американская молодежь больше, чем кто другой, чтит свои святыни и очень деликатна в отношении к народным. Религия, вера, отечество, законность, преданные обычаи, труд, трезвость, воздержание и под. добродетели являются лучшим украшением англо-американского юношества, обеспечивая за ним в высшей степени плодотворное будущее, когда по выходе из университетов, молодые люди вступят в число полноправных граждан и на серьёзном деле, действительно, докажут себя высокими народниками и патриотами.

Такова тамошняя молодежь, при более внимательном взгляде на которую надобно признаться, что секрет успешно производимого ею дела коренится в исполнении пятой заповеди, ибо что же другое, как не «чти отца твоего и матерь твою», может означать это предупредительное отношение тамошнего студенчества к народу, взятому в его целом, в полноте христианской веры и житейского труда, праотеческих обрядов и обычаев, вкусов и симпатий, целей и стремлений? И всё это не отрицается беспощадно и с злобным издевательством, во имя какого-то «неведомого бога», не приносится в жертву грубейшему материализму и нигилизму, а наоборот, культивируется и облагораживается. Когда-то отчуждённые один от другого, Уэст- и Ост-Лондон братски протянули друг другу руки, – и стучавшаяся в ворота революция должна была покинуть эти страны и на европейском материке искать себе благоприятной почвы. Очень жаль, что берега Невы оказались для неё приветливее берегов Темзы! Впрочем, «подобает бо и ересем быти» (1Кор.11:19) не в церковной только, но и в гражданской жизни для того, чтобы явились «искуснии». Наученные горьким опытом, они будут жить своим русским умом и твёрдою верой в необходимость практического осуществления для человеческого благополучия дарованной заповеди. Сам Христос да «снимет покрывало с ослепленных» умов, и да озарятся они Господним Духом, единым Подателем истинно-христианской «свободы»! (2Кор.3:14–14).

Протопресвитер Е. Аквилонов.

9 февраля 1911 г.