Книга шестая

В предыдущей книге я рассказал все, что знал о церковных событиях в царствование Юлиана. Потом, едва наступила весна, Юлиан вознамерился начать войну с Персами и скоро перешел реку Ефрат. Миновав Эдессу, может быть, по ненависти к ее жителям, так как этот город еще в древности весь принял Христианство, он пришел в Каррас и нашедши здесь храм Зевса, принес в нем жертву и совершил молитву. Отсюда, из следовавших за ним войск, двадцать тысяч латников послал он к реке Тигру, для наблюдения над теми местами, и повелел, чтобы этот отряд тотчас явился к нему, как скоро будет позван. А армянскому вождю Арзакию, союзнику Римлян, написал, чтобы он соединил с ним военные свои силы. В этом письме, выше меры тщеславясь и превознося себя, как мужа, способного царствовать, и как друга исповедуемых им богов, предшественника же своего Констанция порицая за слабость характера и нечестие, он очень оскорблял Арзакия угрозами, и угрозы, равно как свои преступные хулы на Христа, усиливал тем более, что в своем союзнике узнал Христианана. Такое тщеславие обыкновенно позволял он себе при всяком случае и говорил, что чтимый им Бог не защитит его, если он презрит даваемые царем повеления. Полагая, что это делает хорошо, Юлиан взял римское войско и вступил в Ассирию. Здесь то изменою, то силою оружия брал он города и крепости, и не осторожно шел вперед, не думая о находившемся позади и о том, что тем де самым путем надобно будет возвращаться. Все, что ни брал он, разрушал до основания, хлебные же запасы и прочее либо раскапывал, либо сожигал. Продолжая путь по берегу Ефрата, он был уже не далеко от Ктизифона. А Ктизифон – большой город, нынешняя столица персидских царей, вместо Вавилона. Близ него течет Тигр. Но так как промежуточная земля (между Ефратом и Тигром) не позволяла подойти к Ктизифону с кораблями, и потому настояла необходимость либо миновать город, либо оставить суда; то царь стал расспрашивать пленных и узнал, что там есть засыпавшийся от времени судоходный канал. Уничтожив эту преграду, он с Ефрата перешел к Тигру и, на фланге сухопутного своего войска имея флот, двинулся к городу. Тут по берегам Тигра показалось великое множество персидской конницы, пехоты и слонов. Видя свое войско в неприятельской земле запертым между двумя большими реками и боясь, что, понадобится ли остаться здесь, или идти в обратный путь по разоренным городам и селам, без съестных запасов оно должно будет погибнуть от голода, царь предложил награды скакунам и созвал воинов смотреть на конское ристалище, а начальникам флота между тем приказал побросать (в воду) тяжести и запасенный для войска хлеб, чтобы воины, видя себя в опасности и чувствуя нужду в съестных припасах, сделались решительнее и сражались с неприятелем мужественнее. Потом, после ужина собрав военачальников и полководцев, он посадил войска на корабли. Воины ночью переплыли Тигр и достигнув противоположного берега, сошли с судов. Из Персов же одни, заметив это движение, стали защищаться и дали знать прочим, а другие захвачены были Римлянами еще сонные. Между тем настал день, и сражение закипело. Перебив много неприятелей, Римляне окончательно перешли чрез реку и осадили Ктизифон. Юлиан положил однако далее нейти, а возвратиться в Империю. Сожегши корабли, как бы для того, что многие, охраняя их, не могли участвовать в сражении, он пошел назад, и слева прикрывался рекою Тигром. Так как проводниками Римлян были пленные, то сперва в той стране наслаждались они обилием и имели все нужное; но потом к царю привели одного как бы насильно взятого, а в самом деле нарочито отдавшегося старика, который решился умереть за свободу всех Персов. Расспрашиваемый касательно дороги, старик, по-видимому, говорил правду и, убеждая Римлян следовать за собою, обещался весьма скоро ввести войско в римские пределы. Только дня три или четыре поход будет труден (говорил он); и на столько дней надобно взять с собою запасов; потому что земля тут пуста. Склонившись на слова хитрого старика, царь положил идти сим путем. Когда же Римляне ушли уже далеко и чрез три дня очутились в местах диких; то пленный старик под пытками показал, что он для своих соотечественников произвольно перебежал к неприятелям на смерть и готов потерпеть все мужественно. Но между тем как римское войско, изнуренное во-первых долготою пути, во-вторых недостатком съестных припасов, находилось в состоянии расслабления, персидское напало на него. Сражение было упорное. В это время вдруг подул сильный ветер; небо и солнце закрылись тучами, а воздух наполнился пылью. И среди мрака, среди этого великого возмущения природы, какой-то всадник, проезжая мимо царя, бросил в него копье, и нанес ему смертельную рану. Так как царь упал с коня, то убийца успел скрыться, и кто он, осталось неизвестным. Одни говорят, что это был Перс, другие, что Сарацин, а иные утверждают, что римский воин, и что он нанес Юлиану удар, негодуя на его безрассудство и дерзость, которые повергли войско в столь великие бедствия. Но сирский софист Ливаний, бывший к нему особенно близким и пользовавшийся его дружбою, об убийце пишет следующее³⁸: «Может быть, иной желал бы слышать, кто убил Юлиана? Имени убийцы я конечно не знаю: но он не был из неприятелей; это ясно доказывается тем, что из неприятелей никто не награжден за убиение. Персидский царь чрез глашатая сколько ни вызывал убившего к награде, и явившемуся следовало получить нечто важнейшее; никто однакож не похвастался этим даже по любви к наградам. Неприятелям надобно изъявить великую благодарность, что они не вменили себе в честь того, чего не делали, но предоставили нам искать убийцы у себя самих. Сделав это тогда могли те, для кого жизнь царя была не полезна, и которые, живя не по его законам, давно уже строили ему козни. К этому побуждала их как вообще несправедливость, в царствование Юлиана лишившаяся власти, так особенно вера в богов, которой они противодействовали».

Говоря так, Ливаний дает разуметь, что убийцею Юлиана был Христианин. Может быть, это и справедливо; ибо кому-нибудь из тогдашних воинов и пришло на мысль умереть за свободу всех и усердно помочь согражданам, родственникам и друзьям. Да напрасно бы стали мы и порицать такого человека, который ради Бога и исповедуемой веры показал свое мужество. Что же касается до меня, то кроме приведенных мнений, кто был виновником этого убийства, я определенно не произношу никакого другого. Впрочем все единогласно утверждают, будто бы дошедшее да нас сказание не ложно, что Юлиан умер жертвою Божией мести. Доказательством этого служит божественное видение, явившееся, как я слышал, одному из его родственников. Говорят, что этот родственник, спеша увидеться с царем, находившимся тогда в Персии, остановился в одном месте при большой дороге и, по недостатку помещения, лег спать в тамошней церкви. Во сне ли то было, или на яву, только туда же сошлись многие Апостолы и Пророки и, жалуясь на оскорбления, причиняемые Церкви Юлианом, советовались, что надобно делать. Долго рассуждали они об этом и как бы недоумевали; но наконец двое из них, вставши, повелели другим благодушествовать и, спеша будто бы уничтожить власть Юлиана, тотчас оставили собрание. А тот человек, бывший зрителем сих чудесных явлений, не хотел уже продолжать свой путь и, ожидая с трепетом, чем окончится это видение, снова там же заснул и видит прежнее собрание. Вдруг те два мужа, в прошедшую ночь вооружившиеся против Юлиана, как будто возвратились с пути и, вошедши, объявили другим, что он убит. В то самое время и живший в Александрии церковний любомудрствователь Дидим, сильно скорбя о том, что царь так грешит против веры, с одной стороны, по случаю его заблуждений, с другой – по случаю причиняемых церквам обид, постился и молил об этом Бога. От сокрушения не принимал он пищи до самой ночи и, сидя в своем кресле, заснул. Быв в состоянии восторженном, он будто бы видит бегущих в воздухе белых коней, и едущие на них всадники провозглашают: возвестите Дидиму, что ныне, в этот самый час, Юлиан убит. Об этом пусть он объявит и Афанасию и, восстав, вкусит пищи. Такие то, слышал я, были видения Юлианову родственнику и любомудрствователю, и ни который из них, как открылось в последствии, не обманулся в истине того, что видел. А кому для показания Божией воли в убиении Юлиана, как разорителя Церквей, этотого недостаточно; тот пусть обратит внимание и на пророчество, изреченное одним духовным лицом. Когда Юлиан, приготовляясь к войне с Персами, грозился, что после этой войны худо будет от него Церквам, и с насмешкою говорил, что тогда не защитить их Сыну тектонову; то упомянутый муж пророчески отвечал: этот Сын тектонов для погребения тебя приготовляет деревянный гроб. Впрочем, получив удар, он даже и сам отчасти понял, откуда было поражение, и не совсем не разумел причину своего бедствия. Говорят, что когда рана была нанесена, он собрал с нее кровь и, как бы смотря на явившегося себе Христа и обвиняя его в убиении себя, бросил ее на воздух. Иные же рассказывают, что, указав рукою кровь, он бросил ее на воздух от досады на солнце, – зачем оно помогло Персам, а его не спасло, хотя, по каким-то астропомическим наблюдениям, покровительствовало ему при рождении. Справедливо ли, что находясь при смерти, когда душа, отрешаемая уже от тела, по обыкновению, более видит мир духовный, чем это возможно человеку, – справедливо ли, что в эту минуту он видел Христа, утверждать не могу, потому что так думают не многие, но не смею и отвергать, как ложь; ибо нет ничего невероятного, что в доказательство нечеловеческого происхождения Христовой веры случались вещи удивительнее и таких. В самом деле, во все время этого царствования Бог являлся постоянно разгневанным и римскую империю во многих областях поражал различными бедствиями. От непрестанных и сильнейших землетрясений и разрушения жилищ не безопасно было проводить время и дома, и на открытом воздухе. Из полученных мною сведений заключаю, что в это же царствование, или по крайней мере тогда, как Юлиан находился на второй степени царствования, случилось бедствие и с египетскими александрийцами, когда, то есть, отлившееся море снова так прилилось к земле, что выступив из своих берегов, далеко потопило сушу, и когда, по удалении вод, морские суда находимы были на кровлях домов. Тот самый день, в который это случилось, Александрийцы назвали днем труса, и доныне ежегодно воспоминают его общественно. Это воспоминание совершают они торжественно и благоговейно, по всему городу зажигая множество светильников и вознося Богу благодарственные молитвы. В Юлианово также царствование истребила все плоды и заразила воздух чрезмерная засуха. Чрез это, по редкости съедомых вещей, голод заставлял людей употреблять в пищу бессловесных животных, а затем следовала зараза, которая, внесши особенного рода болезни, убивала тела. Так-то было при Юлиане.

После Юлиана, с общего согласия лагеря, царство принял Иовиан. Впрочем, когда войска среди неприятелей объявили его самодержцем, он, называя себя Христианином, отказывался от управления и не принимал регалий, пока воины, узнав о причине отречения, не провозгласили и себя Христианами. Но дела, по случаю Юлианова воеводства, пришли в опасное и бурное состояние; войска страдали от недостатка съестных припасов: поэтому Иовиан признал необходимым войти с Персами в мирные условия и сдать им некоторые города, прежде платившие подать Римлянам. Узнав же из опыта, что в царствование его предшественника постигавшие Империю бедствия были явлением Божией мести, он, нисколько не медля, написал областным префектам, чтобы все подданные его собирались в церквах, усердно служили Богу и чтили одну христианскую Веру, при чем церквам, клирам, вдовицам и девам возвратил льготы и все, что Константин и его дети даровали, либо узаконили в пользу или честь богопочтения, и что после отнято было Юлианом. Сверх того Секунду, имевшему должность преторианского префекта, дал он общий закон, которым назначалась смертная казнь всякому, кто решится поять в брак посвященную Богу деву, или даже бесстыдно взглянуть на нее, либо похитить ее. Этот закон дан был потому, что в царствование Юлиана иные коварные люди с такими девами вступали в брачный союз и увлекали их к растлению либо насилием, либо убеждением, что обыкновенно бывает, когда вера пренебрегается и подвергается презрению, и когда постыдная страсть может отваживаться на это ненаказанно.

Между тем предстоятели Церквей снова начали свои исследования и рассуждения о догматах, тогда как в царствование Юлиана, при всеобщей опасности Христианства, хранили молчание и все нераздельно молили Бога о помиловании себя. Люди обыкновенно таковы, что когда обижают сторонние, – известное племя приходит к единомыслию; а как скоро внешнее зло прекратилось, – начинается вражда домашняя. С какими случалось это государствами и народами, в настоящее время перечислять некогда. Теперь скажу о том, что анкирский епископ Василий, тарсийский Сильван, помпеонопольский софроний и их единомышленники, чуждаясь так называемой ереси неподобныков и вместо «единосущный» принимая слово «подобносущный» послали царю прошение, в котором, изъявляли свою благодарность к Богу, что Он вверил ему верховную власть над римскою империею, домогались, чтобы либо постановления Ариминские и Селевкийские оставались неприкосновенными, и состоявшееся по ревности и усилию некоторых было отменено, либо епископы всех областей, имея в виду раскол Церквей до этих соборов, согласились одни сами по себе, без всякого постороннего вмешательства, собираться в любом месте, намерения же лиц, имеющих свои частные виды и старающихся обманывать, как было при Констанции, не достигали целей. К этому присоединяли они, что сами не явились в лагерь и опасения, как бы не показаться людьми докучливыми: а если это будет им позволено, приедут с удовольствием на собственных подводах и на свой счет. Так писали царю Иовиану упомянутые епископы. Но в то же время в Антиохии сирской составился Собор и утвердил веру Отцов, собиравшихся в Никее, постановив беспрекословно исповедовать единосущие Сына со Отцом. На этом Соборе присутствовали: Мелетий управлявший тогда антиохийскою Церковию, Евсевий самосатский, Пелагий, епископ Лаодикии сирской, Акакий, епископ Кесарии палестинской, Иринион Газский и Афанасий анкирский. Сделав это, они представили свои постановления царю и писали так:

«Благочестивейшему и боголюбезнейшему господину нашему Иовиану, Победителю, Августу – Собор епископов собравшихся в Антиохии из разных епархий.

Что твое благочестие первое позаботилось о восстановлении мира и единомыслия в Церкви, это мы хорошо знаем, боголюбезнейший царь. Не неизвестно нам и то, что главным условием такого единства ты справедливо почитаешь характер истинной православной веры. Итак, чтобы ты не думал о нас, как о людях, извращающих учение истины, доносим твоему благоговению, что мы и принимает, и держим веру святого собора, некогда созванного в первый раз в Никее. А что в ней одно слово, то есть «единосущный» для иных кажется странным; то от Отцов оно получило определенное объяснение, именно означает, что Сын родился из существа Отчего и что по существу Он подобен Отцу. Страдание же какого-либо в этом неизреченном рождении мы не допускаем, и слова «существо» не принимает в том смысле, как у язычников, желая отвергнуть этим нечестивое учение Ария о происхождении Сына из несущего, что, для разрушения церковного единомыслия, еще дерзновеннее и бесстыднее, чем Арий, проповедуют теперь недавно появившиеся аномеи. К сему донесению нашему присовокупляем и список той самой веры, которая изложена была собравшимися в Никее епископами, и которую мы исповедуем». Вслед за сим жившие тогда в Антиохии иерее определили – написать слово в слово изложенную никейскими Отцами веру и этот список приложить к посланию.

В это же время и блюститель александрийской кафедры Афанасий, посоветовавшись с близкими к себе, счел нужным видеть царя-Христианина. Прибыв в Антиохию, он представил ему о всем, что требовалось. А по словам других, царь сам пригласил этого мужа – с намерением слышать его мнение о том, что надлежало делать относительно веры и православия. Устроив дела Церкви, как было можно, Афанасий помышлял уже о возвратном путешествии. Но Антиохийский епископ арианской ереси Евзой начал хлопотать, чтобы предстоятелем того же учения в Александрии был евнух Проватий. Когда единомышленники Евзоя повели это дело, то некто Лукий, родом Александриец, пресвитер из числа рукоположенных Георгием, предстал пред царя с клеветами на Афанасия, что во все время своего епископства он постоянно подвергался суду и от прежних царей не редко изгоняем был в ссылку, что от него происходили – разномыслие касательно богопочтения и мятежи, просил, вместо его, над александрийскою Церковию поставить другого епископа. Однакож царь, зная уже об устрояемых Афанасию кознях, не внял этим клеветам, но с угрозою повелел Лукию замолчать, а Проватия и других с ним евнухов, как виновников таких беспокойств, приказал образумить иначе; Афанасия же, который, после беседы с царем, стал ему еще любезнее, послал в Египет и поручил ему руководить Церковь и народ, как признает наилучше. Говорят, что он очень хвалил этого епископа за его добродетели, проявляемые и жизнию, и благоразумием, и ученостию. Таким образом вера Отцов, собиравшихся в Никее, быв, как сказано выше, столько времени оспариваема, в настоящее царствование получила первенство. Впрочем скоро должна будет она опять испытать такое же беспокойство: ибо предсказание монаха Антония ограничивается, вероятно, не теми только событиями в недре Церкви, которые совершились при Констанцие; после них остаются еще события и при Валенте. Рассказывают, что прежде чем овладели церквами ариане, Антоний в царствование Констанция видел сон, будто мулы били ногами жертвенник и опрокинули священную трапезу, и тотчас же предсказал, что Церковь возмущена будет искаженным и смешанным учением, и что снова восстанут иноверцы. Неложность этого видения и предсказания доказаны прежними и следующими далее событиями.

Процарствовав около осьми месяцев и едучи в Константинополь, Иовиан на пути, в вифинском местечке Дадастанах нечаяно скончался, – по словам некоторых, либо от того, что неосторожно поужинал, либо от угара в только что истопленном доме, где он спал; ибо когда, по зимнему времени, для теплоты было зажжено в нем много угля, то воздух сделался влажным и стены очень взмокли. Итак, пришедши в Никею вифинскую, войско провозгласило царем Валентиниана, мужа доброго и царской власти достойного. В то время он возвратился из ссылки и был на лицо; ибо говорят, что Юлиан, овладев римским престолом, его, как управлявшего отрядом так называемых юпитеровцев, отрешил от военной службы и наказал вечною ссылкою. Предлог был тот, что своих воинов он не устроил по надлежащему для войны с неприятелем; истинная же причина состояла в следующем: Живя еще на западе, в Галлии, Юлиан однажды шел в храм принести жертву. При нем находился и Валентиниан; ибо у Римлян издавна вошло в обычай, чтобы предводители юпитеровцев и геркулесовцев, – а эти отряды между войсками были самые почетные, так как один имел название по Геркулесу, а другой по Юпитеру, – всегда близко следовали за царем и составляли его стражу. Когда же царю надлежало переступить через порог храма, жрец, держа в руке мокрое кропило, по правилам языческим, оросил входящих. При этом одна капля упала на платье Валентиниана, и он, выразив свою досаду, потому что был Христианин, побранил кропившего. Говорят даже, будто Валентиниан тотчас, при глазах царя, отрезал обрызганную часть платья и бросил ее вместе с самою каплею. С того времени Юлиан питал на него гнев и не много после, поставляя причиною будто бы нерадивость о вверенном ему войске, осудил его на всегдашнюю жизнь в арменской Мелитине, а прямо показать, что делает ему зло за веру, не хотел, чтобы он не удостоился чести мученика или исповедника. Я и прежде сказал, что, по этой и по другим причинам, Юлиан щадил Христиан: он видел, что опасности им самим доставляют славу, а их учению твердость. Но когда верховная власть над римскою империею перешла к Иовиану, – Валентиниан, быв вызван из ссылки, переехал в Никею, и так как в это время случилась смерть царя, то по совету войск и высших чинов государства, согласно с общим желанием, он избран был на царство. Принимая знаки власти, услышал он крик войск, которым предлагалось ему взять себе помощника в царствовании, и отвечал: Избрать меня правителем над вами зависело от вас, воины; но как скоро вы уже избрали, – подавать это предложение лежит не на вас, а на мне. Вы, подданные, должны молчать; а я, царь, обязан смотреть, что надобно делать. Сказав это, Валентиниан тогда не уступил войскам, но, по прибытии в Константинополь, скоро объявил царем своего брата, и восточную часть империи отдал ему, а страны от Иллирии до западного океана и всю противолежащую сушу до последних пределов Ливии подчинил себе. По вере оба они были Христиане, однакож с различными мнениями и образом мыслей. Валент, приготовленный к таинству епископов Евдоксием, по крещении, сделался ревнителем веры Ариевой и был весьма не доволен, что не мог принудить всех мыслить одинаково с собою: напротив Валентиниан соглашался с отцами никейскими и покровительствовал своим единоверцам, не оскорбляя впрочем и тех, которые мыслили иначе.

Когда Валентиниан из Константинополя чрез Фракию ехал в Рим, то геллеспонтские, кафинские и все другие епископы, исповедовавшие единосущие Сына со Отцом, отправили к нему ираклейского и пиринфского епископа Ипатиана, чтобы он ходатайствовал за них и испросил им позволение съехаться на Собор для исправления учения. Ипатиан пришел к царю и изъяснил ему желание епископов; но Валентиниан отвечал: я принадлежу к мирянам и считаю неприличным вмешиваться в это дело. Пусть иереи, которым следует пещись об этом, съедутся, куда хотят, сами по себе. Узнав о таком ответе царя на предстательство Ипатиана, епископы собрались в Лампсаке и проведши в рассуждениях два месяца, наконец положили: отменить постановления, утвержденные в Константинополе старанием евдокскиан и какиан; отвергнуть то изложение веры, которое они представили под видом исповедания западных епископов и некторых расположили подписать его, обещавшися отбросить неподобие по существу, но не исполнив того; напротив, утвердить мнение, что Сын подобен Отцу по существу, – ибо прибавка слова «подобный» необходима для отличения ипостасей, – и веру, признанную в Селевкии и изложенную при освящении антиохийского храма, обнародовать по всей Церкви; а тем, которых утверждающие, что Сын не подобен Отцу, низложили, возвратить епископские их престолы, потому что они изгнаны из Церквей незаконно, и кто захочет обвинять их, тот сам подвергнется равной опасности; судиями же в этом случае должны быть православные епископы самой области и епархий соседственных, собравшиеся в той Церкви, где есть свидетели действий каждого. Сделав такие определения, они призвали евдоксиан и предложили им раскаяться; а так как те не послушались, то объявили свои мнения всем Церквам. Потом, считая делом вероятным, что Евдоксий успеет склонить на свою сторону двор и оклеветать их, они признали нужным предварить его и донести царю о деяниях Собора лампсакского, что и сделали, представ пред царя Валента, когда он, проводив до некоторого места брата, отъезжавшего в Ираклею. Но Евдоксий и самого царя и придворных уже расположил в свою пользу. Поэтому прибывшим из Лампсака послам Валент сказал, чтобы они не разногласили с Евдоксием. Когда же послы стали прекословить и порицать Евдоксия за сделанный им в Константинополе обман и за мнение против селевкийских постановлений; то царь разгневался и епископам повелел жить в ссылке, а Церкви их отдал евдоксианам. В это время приезжал он в Сирию, ибо опасался, как бы Персы не нарушили тринадцатилетнего, заключенного Иовианом мирного договора; но так как у них ничего не затевалось, то местом своего жительства избрал Антиохию. Тут осудил он на изгнание в ссылку епископа Мелетия, а Павлина, по уважению к святой его жизни, пощадил, прочих же, не имевших общения с Евзоем, изгнал из церквей и либо подверг их денежному штрафу, либо сек, либо мучил иным образом.

Можно думать, что тогда было бы им еще хуже, если бы не возгорелась война с Прокопием. Захватив верховную власть в Константинополе и в короткое время собрав множество войска, Прокопий двинулся против Валента. Валент выступил из Сирии и сразился с ним при фригийском городе Наколии. Здесь изменою Агелона и Гомария, своих полководцев, мятежник был взят живой и вместе с своими предателями погиб бедственною смертию. Говорят, что первых, несмотря на данную им клятву быть благосклонным, царь распилил надвое пилою, а Прокопия привязал лядвеями к двум не далеко росшим и одно к другому нагнутых деревам; так что эти дерева, быв потом отпущены и естественно стремясь выпрямиться, разорвали того человека. По окончании войны, Валент прибыл в Никею и, живя спокойно, начал снова пугать тех, кто неодинаково с ним мыслил о Боге. Он чрезвычайно гневался на собиравшихся в Лампсаке епископов за то, что они осудили единомышленников Ария и изложенный в Аримине символ веры. В порыве своего гнева, призвал он из Кизики Элевсия и, собрав одинаково мысливших с собою епископов, заставлял его приять общение в их вере. Элевсий сперва мужественно противостоял, но убоявшись ссылки и отнятия имущества, – ибо этим грозили ему за непослушание, – сделал, что приказывали: потом однакож тотчас же раскаялся и, возвратившись в Кизику, всенародно исповедал свой грех в церкви и предлагал Кизикцам рукоположить другого епископа; потому что мне, как предателю своей веры, говорил он, не следует уже священнодействовать. Впрочем Кизикцы, уважая этого мужа за образ жизни и очень любя его, не решились иметь епископом кого-либо другого. Между тем предстоятель арианской ереси в Константинополе, Евдоксий, узнав об этом, епископство кизикское отдал Евномию, ибо думал, что так как он красноречив, то убедительностию слова легко привлечет Кизикцев к своему учению. Таким образом Евномий прибыл в Кизику и, по изгнании оттуда Элевсия царским указом, взял тамошние церкви в свое управление; а преданные Элевсию построили молитвенный дом за городом и начали там собираться. Об Евномие и соименной ему ереси я скажу немного после.

Подобные бедствия испытывали и константинопольские приверженцы учения Отцов никейских, а вместе с ними и последователи Новата. Царь повелел всех из изгонять из города, а новацианские церкви запирать; потому что у прочих запереть было нечего, так как еще прежде, в царствование Констанция, у них все было отнято. Он осудил тогда на изгнание даже Агелия, управлявшего новацианскими церквами в Константинополе со времен Констанция. Этот епископ, говорят, весьма дивно соблюдал церковные законы; а жизнь его, – что в любомудроствовании главное, – была совершенно свободна от стяжания денег: это открывалось из самого образа его жизни, – он носил один хитон и ходил всегда без обуви. Быв вскоре возвращен из ссылки, Агелий снова начал управлять церквами и безбоязненно делал собрания. Причиною этого был некто Маркиан, муж и по жизни и по уму удивительный, некогда служивший в придворном войске, а тогда, уже в сане пресвитера новацианской ереси, преподававший грамматику царским дочерям – Анастасии и Каросе, которых именами и доныне называются две константинопольские бани. Из уважения и милости к этому-то человеку, оказано новацианам то, о чем было сказано.

В это время на западе, у царя Валентиниана родился соименный ему сын, а вскоре после сего Грациан, которого он имел еще до вступления на царство, наречен был Августом. На Востоке же тогда, несмотря на необыкновенный град, во многих местах падавший в виде камней, и на сильнейшее землетрясение, которым разрушены и другие города, а особенно Никея вифинская, царь Валент и епископ Евдоксий не переставали преследовать разномыслящих с собою Христиан. Против людей, мысливших согласно с никейским Собором, их успехам, по-видимому, благоприятствовали и тогдашние обстоятельства; ибо в большей части Валентовой империи, особенно же во Фракии, Вифинии, Геллеспонте и областях отдаленнейших, последние не имели ни церквей, ни иереев: поэтому гонители особенно злобствовали на единомышленников Македония, которых в той стране было множество, и обратившись против них, сильно их преследовали. Но македониане, страшась предстоящих бедствий, начали сноситься между собою, и чрез послов, отправляемых из города в город, пришли к мнению, что лучше, прибегнув в Валентиниану и римскому епископу, вступить в общение с ними, чем с Евдоксием, Валентом и их единомышленниками. Приняв такую мысль, они избрали из себя трех епископов: Евстафия севастийского, Сильвана тарского и Феофила каставальского и отправили их к царю Валентиниану с письмом на имя Римского епископа Ливерия и вообще западных иереев. В этом письме македониане просили их всячески помочь своим послам и вступить с ними в рассуждение о том, что должно делать, чтобы, как им покажется лучше, поправить состояние церкви; ибо, сохраняя чистую и твердую веру от самых Апостолов, они преимущественно пред прочими должны пещись о богопочтении. Прибыв в Италию, упомянутые епископы известились, что царь живет в Галии и ведет войну с соседственными той стране Варварами. Посему, считая путешествие в Галлию, по случаю войны, довольно трудным, они представили послание Ливерию и, вступив с ним в рассуждения о предметах своего посольства, отреклись от Ария и всех, которые держатся его мыслей и учения, отвергли также и всякую ересь, враждебную вере никейского Собора, и приняли имя «единосущный», как однознаменательное с выражением: «подобный по существу». Получив от них это исповедание письменно, Ливерий принял их в общение с собою и, отвечая восточным епископам собственным посланием, хвалил их за единомыслие и согласие в отношении к учению и извещал их о своих рассуждениях с посланниками. А исповедание Евстафия и его сопутников было следующее:

Господину брату и сослужителю Ливерию – Евстафий, Сильван и Феофил желают здравия о Господе.

«Избегая безумного мнения еретиков, не перестающих привносить соблазны в кафолические Церкви, мы отнимаем у них всякий к тому повод и признаем Собор православных епископов, бывший в Лампсаке, Смирне и в разных других местах. От сего Собора⁴⁰ посланы мы к твоей милости и ко всем италийским и западным епископам – представить тебе грамоту в удостоверение, что держим и храним кафолическую веру, утвержденную на святом никейском Соборе, при блаженном Константине, тремястами осьмнадцатью лицами, и пребывающую непрерывно доныне чистою и непоколебимою, – ту веру, в которой, вопреки превратному учению Ария, свято и благочестно принимается единосущие. Вместе с вышеупомянутым собором и мы собственною подписью удостоверяем, что ту же веру держали, держим и храним до конца, а Ария и нечестивое его учение, равно как его учеников и единомышленников, и всякую ересь партропассиан, маркионитов, фотиниан, маркеллиан, Павла самосатского с их преемниками и всех единомышленных им, и все ереси, противные вышереченной святой вере, которая благочестиво и кафолически изложена в Никее святыми Отцами, осуждаем. Особенно же анафематствуем исповедание, читанное на ариминском Соборе, как составленное вопреки той вышеупомянутой вере святого собора в Никее, принесенное из Ники фракийской и подписанное в Константинополе епископами, которые увлечены были к тому обманом и клятвами». Исповедав это, они к своему исповеданию приложили снятую слово в слово копию никейского символа веры и, получив от Ливерия послание о том, что сделано, отплыли в Сицилию.

В Сицилии по этому случаю был также Собор, и когда тамошние епископы утвердили то же мнение, восточное посольство отправилось назад. В это время епископы – Евсевий Кесарии каппадокийской, Афанасий анкирский, Пелагий лаодикийский, Зенон тирский, Павел эмесский, Отрей мелитинский, Григорий Назианзен и многие другие, в Антиохии, в царствование Иовиана, положившие защищать единосущие, держали Собор в Тианах⁴¹, на котором читали послание Ливерия и западных епископов. Быв им сильно обрадованы, они писали ко всем Церквам и просили познакомиться с суждением епископов на западе, также с посланием Ливериевым и с письмами италийскими, африканскими, западно-галльскими и сицилийскими; ибо послы ламисакские принесли письма и от епископов тех стран; а число их было велико, так что оказалось выше числа предстоятелей, составлявших Собор ариминский. В своих посланиях отцы тианского собора убеждали всех хранить единомыслие и общение с ними, а что действительно так мыслят, объявить им о том собственными письмами и до исхода еще весны, в назначенный ими день собраться в Тарсе киликийском. Но тогда как они убеждали одни других ехать на собор, и Собор в Тарсе должен был состояться, – в Антиохии карийской собралось около тридцати четырех азийских епископов, которые начали также выхвалять старание о единомыслии Церквей. Они отвергли слово единосущие и усиливались дать перевес вере, изложенной в Антиохии и Селевкии; потому что эта вера, говорили, есть вера мученика Лукиана, еще до них искушенная опасностями и великими трудами. Между тем царь, по проискам Евдоксия, ожидаемый в Киликии Собор уничтожил и писал об этом с угрозами, а префектам провинций дал особое повеление изгонять из церквей тех епископов, которые, быв низложены при Констанцие, в царствование Юлиана снова получили право священнодействовать. Вследствие сего повеления, и египетское правительство начало стараться об отобрании церквей от Афанасия и об изгнании его из города; ибо царский указ грозил не малым наказанием, если это не будет сделано: правители и подчиненные им войска и судилища должны были подвергнуться великой денежной пене́ и наказанию телесному. Однакож Христиане собрались во множестве и стали просить префекта, чтобы он опрометчиво не изгонял епископа, но определение царского указа рассмотрел тотчас: ибо этот указ относится только к тем, которые, быв сосланы при Констанцие, возвратились при Юлиане; а Афанасий, говорили, был и сослан Констанцием, и возвращен на свою епископию Констанцием же, между тем как Юлиан, возвратив всех прочих епископов, преследовал его одного, так что Афанасий вызван был уже Иовианом. Говоря это, они конечно не убедили его, однакож противодействовали и не допускали употребить насилие. Многочисленное отвсюду стечение народа, великое его смятение, беспокойство в городе и опасение возмущения заставили префекта известить царя об этом событии, а Афанасию позволить оставаться в городе. После сего протекло уже много дней; волнение по-видимому прекратилось: но в один вечер Афанасий тайно вышел из города и скрылся в некотором месте. А в ту же самую ночь, рано поутру, овладели его жилищем – церковию префект Египта и начальник тамошних войск, однакож ища его везде, даже на вершине кровли, сознались в ошибочности своего соображения и удалились. Они думали, что так как народ наконец забыл о прежнем возмущении и весь спит, то если теперь нападут, легко исполнят царский указ и вместе сохранят город от восстания. Однакож всем казалось чудом, что Афанасия не нашлось. По внушению ли божественной силы удалился он, или по предостерегательному доносу каких-нибудь людей, это все равно. Надлежало иметь проницательность вышечеловеческую, чтобы можно было вовремя предузнать козни и спастись от них. Иные говорят, что, предвидя безумное возмущение народа и боясь, как бы не показаться причиною имеющих произойти от того бедствий, Афанасий все это время прожил в погребальнице своих предков. Но вскоре потом, как от таким образом скрылся, царь письмом приглашал его возвратиться и управлять Церковию. Догадываюсь, что Валент решился писать это не по собственному чувству, но либо потому, что размышлял о торжестве Афанасиевой славы и вероятно за это порицал Валентиниана, который покровительствовал учению отцов никейских, либо потому, что видел множество Афанасиевых хвалителей и опасался, как бы не произошло возмущения и нововведений ко вреду дел общественных. Почитаю правдоподобным, что и предстоятели арианской ереси не слишком сильно поддерживали его ревность в этом отношении: они могли рассуждать, что, если Афанасий будет изгнан из города, то опять начнет наскучать царям, получит предлог беседовать с ними и переуверить Валента, а в единомыслящем с собою Валентиниане даже возбудит гнев; ибо, испытав добродетель Афанасия еще из событий при Констанцие, Ариане очень боялись его. Ведь и тогда он до такой степени стоял выше противной партии, что египетские церкви уступлены были ему с удовольствием и что, для принятия их, Констанций едва склонил его своими письмами возвратиться из Италии. По этой-то, думаю, причине, у Афанасия не отняты были церкви, как у прочих епископов, на которых воздвигнутое гонение едва не уподоблялось языческому; потому что отказывавшиеся мыслить по-ариански заботливо отправляемы были в ссылку, и молитвенные домы, быв отняты у одних, передавались другим. Но Египет, при жизни Афанасия, не испытал этого.

Царь Валент вздумал отправиться в Антиохию, что при Оронте, и когда он находился в пути, пресеклась жизнь Евдоксия, управлявшего константинопольскими церквами одинадцать лет. За Евдоксием начальство над ними принял рукоположенный арианами Демофил; а преданные учению Собора никейского, настоящие обстоятельства почитая благоприятными, епископом себе рукоположили Евагрия. Руковологал же его управлявший Церковию Антиохии сирской Евстафий, который, быв вызван из ссылки Иовианом, жил тогда скрытно в Константинополе и убедительно учил единоверных себе Христиан держаться одной и той же мысли о Боге. По этому случаю ариане взволновались и начали жестоко преследовать ревнителей Евагриева рукоположения. Царь узнал о том в Никомидии и на несколько времени остановил свое путешествие. Боясь, чтобы город как-нибудь не пострадал от возмущения, он нашел нужным послать в Константинополь войско, какое для настоящего случая считал годным; Евстафия повелел взять и отвезть на жительство в фракийский город Визию, а Евагрия в другое место. Так было дело.

Ариане, как обыкновенно бывает в счастии, сделались дерзновеннее и Христианам противного мнения стали строить невыносимые козни. Поэтому последние, мучимые телесно, предаваемые властям, ввергаемые в темницы и от проистекающих из того всегдашних убытков мало-помалу лишавшиеся своего достояния, решились просить царя, чтобы он хоть несколько облегчил их от бедствий, и для сего избрали восемьдесят мужей под руководством Урбана, Феодора и Менедема. Эти избранные, пришедши в Никомидию, написали о своих делах прошение и подали его царю. Царь сильно разгневался, но, не обнаружив степени своего гнева, тайно повелел префекту, взять их и лишить жизни. Префект же боясь, чтобы беззаконное умерщвление стольких благочестивых мужей, не сделавших никакого зла, не возбудило возмущения в народе, притворился, будто хотет наказать их ссылкою. Показывая вид, что отправляет их в ссылку, он приказал им взойти на корабль, и они готовы были мужественно подвергнуться этому определению. Но когда плаватели находились среди так называемого астахийского залива, матросы, как было им приказано, подожгли судно, сами же перескочили в лодку и удалились. Корабль, гонимый попутным ветром, успел доплыть до приморского местечка в Вифинии Дакивизы, где пристав к берегу, разрушился и сгорел со всеми людьми.

Оставив Никомидию, Валент отправился в Антиохию и, прибыв к Каппадокийцам, начал, по обыкновению, заботливо притеснять правомыслящих и тамошние церкви передавать арианам. В этом думал он успеть тем легче, что Василий, по какому-то несогласию, находился в неприятных отношениях к тоглашнему правителю кесарийской Церкви Евсевию, от чего он удалился в Понт и жил с тамошними монахами-любомудрователями. Народ, а особенно люди сильнейшие и умнейшие имели подозрение на Евсевия и, почитая его причиною удаления мужа по жизни и краснорению славнейшего, думали оставить своего епископа и собираться особо. Но Василий уединенно проводил жизнь в обителях Понта собственно по нехотению, чтобы Церковь возмущалась еще чрез него, тогда как в ней довольно было смут и от иноверцев. Между тем царю и окружавшим его епископам, – а при нем всегда бывали ариане, – отсутствие Василия и ненависть народа к Евсевию придавали тем более решимости в предприятиях. Впрочем на этот раз дело окончилось несогласно с их желанием; ибо как скоро стало известно, что они приехали в Каппадокию, Василий оставил Понт и, по собственной воле прибыв в Кесарию, поговорил с Евсевием, примирился с ним и вовремя успел утвердить Церковь своими красноречивыми беседами. Поэтому Валент не достиг своей цели и с единомышленными себе епископами удалился тогда без успеха.

Чрез несколько времени прибыв снова в Каппадокию, Валент узнал, что, по смерти Евсевия, тамошними церквами управляет Василий. Задумав изгнать его, он против воли был удержан от своего определения; ибо едва лишь решился на это, в следующую же ночь жена его, говорят, напугана была сновидением, а сын Галат, который у него был единственный, умер скоропостижно. Тогда всем казалось, что за устрояемые Василию козни сам Бог явился мстителем и за злодеяние родителей лишил жизни сына. Так понимал и Валент. Действительно, по смерти сына, он уже не оскорблял Василия, а когда сын был еще жив и, страдая болезнию, приближался к смерти, – послал просить его, чтобы он помолился за страждущего. Дело шло следующим образом: В то время, как Валент только что прибыл в Кесарию, префект, призвав к себе Василия, приказал ему мыслить о Боге согласно с царем, и когда Василий не слушался, грозил ему смертию. Василий же на это отвечал, что для него было бы весьма важно и возбудило бы в нем величайшую благодарность наискорейшее отрешение от уз тела. Однакож тот день и следующую ночь префект оставил ему на размышление, чтобы он не подвергался бедствию не осмотрительно и объявил ему свое мнение, пришедши на следующее утро. Но мне не нужно размышлять, сказал Василий; я и завтра останусь тот же. Будучи тварию, я не стану подобного себе признавать Богом, не захочу, следовательно, иметь общение в вере ни с тобою, ни с царем. Вы хоть и очень знамениты и управляете не малою частию вселенной; однакож за это людям благоугождать, а веру в Бога уничижать не следует. Я никогда не предам своей веры, хотя бы вы отняли у меня имение, отправили меня в ссылку, или даже приговорили к смерти; ибо из всего этого ничто не может причинить мне скорби. Имения у меня нет, кроме рубища и немногих книг; живу я на земле, как бы мимоходом; а тело мое, по его слабости, от первого удара окажется выше ощущения и пыток. Выслушав столь свободную речь Василия, префект удивился добродетели этого мужа и возвестил о нем царю. Царь же, в праздник Богоявления, вместе с начальниками и телохранителями пришедши в церковь, принес дары для священной трапезы и вступив в разговор с Василием, хвалил его за мудрость, благолепие и благочиние в священнодействии. Однакож вскоре клевета противной стороны одержала верх, и Василию приходилось жить в ссылке. Уже наступила ночь, в которую этому надлежало исполниться, как вдруг царский сын начал гореть и впал в неослабную и опасную болезнь. Отец повергся на пол и стал оплакивать сына еще живого. Не зная, что делать, но стараясь всячески спасти его, он поручил своим домашним просить Василия о посещении больного, а повелеть ему это, как человеку недавно оскорбленному, стыдился. Как скоро Василий вошел, дитяти стало легче; так что он и не умер бы, многие говорили тогда, если бы царь вместе в Василием не призвал к молитве и иноверцев. Сказывают, что в то же время заболел и префект, но обратившись с прошением к Василию, исцелился от болезни. Впрочем в повествовании о Василие, муже любомудрственном и всюду прославившемся ученостию, это не должно казаться удивительным.

Быв современниками, Василий и Григорий прославились, можно сказать, как соревнователи в добродетелях. Юношеский свой возраст они оба провели в Афинах, учась у знаменитейших тогдашних софистов, Имерия и Проэресия, а потом в Антиохии у Ливания сирского; но презрев софистику и судебное ораторство, изобрали жизнь любомудрственную по закону Церкви. Посвятив несколько времени изучению языческих философов, а потом ревностно занявшись изъяснением священного Писания по книгам Оригена и других, частию предшествовавших ему, а частию следовавших за ним знаменитых истолкователей библейских книг, они в свое время оказали великую пользу единомышленникам отцов никейских; ибо тот и другой мужественно защищал их учение против ариан и доказывал, что они и вообще не имеют правильных понятий, и в частности не понимают мнений Оригена, на которых основываются. Труды свои, как я слышал от некоторых, разделили они по обоюдному согласию и жребию. Василий, обходя города понтийские, основал там много монашеских общежитий и, уча народ, убеждал его мыслить одинаково с собою; а Григорий, после своего отца получив жребий епископства в небольшом городе Назианзе, по этому служению непрерывно ездил в разные места, а особенно в Константинополь: чрез несколько же времени определением многих иереев назначен и предстоятельствовать в этом городе; ибо так как в Константинополе не было ни епископа, ни церкви, то надлежало опасаться, чтобы там не угасло учение никейского Собора.

Прибыв в Антиохию, царь из тамошних церквей и из церквей в окруженных городах совершенно изгнал единомышленников никейских отцов и подвергал их различным казням; так что, по уверению некоторых, многие из них умерщвлены другими способами, а иные брошены в реку Оронт. Узнав, что в Эдессе есть величественный храм, соименный апостолу Фоме, Валент приехал осмотреть его и, видя, что Христиане кафолической Церкви собираются в поле перед городом, – ибо молитвенные домы и у них были отняты, – стал бранить префекта и ударил его кулаком по щеке, зачем он, несмотря на его запрещение, позволил такие собрания. Поэтому Модест, – так называли префекта, – хотя был и иноверец, тайно дал знать Эдессянам, чтобы они поостереглись в следующий день собираться для молитвословия в обыкновенное место; ибо царь приказал ему казнить всех, кто будет там взят. Так грозил он в надежде, что никто, или по крайней мере не многие подвергнутся опасности; а чрез это и сам старался избавиться от царского гнева. Но Эдессяне, презрев его угрозу, по утру стеклись еще ревностнее, чем прежде, и наполнили привычное место. Модест, когда сказали ему об этом, не знал, что и делать, и хотя настоящим случаем затруднялся, однакож пошел на то поле. В это время, одна женщина, влекшая за руку дитя и, вопреки свойственному женам благолепию в одежде, просто тащившая верхнее платье, так как бы вели ее куда со всею поспешностию, пробежала сквозь предводимый префектом военный отряд и, увидев Модеста, приказывала ему взять себя. Модест подозвал ее и требовал, чтобы она сказала причину такого бега. Жена отвечала, что ей хотелось скорее поспеть на поле, где собираются Христиане кафолической Церкви. – Так ты одна не знала, сказал на это Модест, что сюда придет префект и возмет всех, кого найдет здесь? – Нет, я слышала об этом, говорила жена, и для того-то особенно должна была бежать, чтобы по времени не остаться назади других и не лишиться венца мученицы. Однако за чем же ведешь с собою это дитя, спросил префект? – За тем, чтобы и оно имело участие в общем страдании и удостоилось равных наград. Удивившись мужеству этой женщины, Модест пошел назад во дворец и, рассказав о ней государю, убедил его не приводить в исполнение приговора; потому что исполнение его будет постыдно и бесполезно. Так-то вся Эдесса сделалась исповедницею своего учения.

В это время, епископ александрийской Церкви, Афанасий, совершив сорока шестилетнее поприще архиерейского служения, скончался. Ариане тотчас же объявили о его смерти, – и вскоре предстоятель арианской ереси в Антиохии Евзой, прибыв в Египет вместе с посланным от царя хранителем царских сокровищ Магном, взял и заключил в темницу Петра, которому Афанасий вверил свою епископию, и александрийскую Церковь передал Лукию. С этого времени Египтяне стали терпеть от врагов более ненависти, и бедствия, сменяясь новыми бедствиями, начали мучить Христиан кафолической Церкви; ибо как скоро Евзой, приехав в Александрию, решился овладеть тамошними церквами, народ тотчас воспротивился. Причиною сего возмущения признаны были клирики и посвященные Богу девы. Поэтому ариане напали на город, как неприятели, от которых одни убегали, а другие, быв преследуемы и забираемы, содержались в узах. Потом узников выводили из темниц и либо секли их когтями и воловыми ремнями, либо жгли огненными орудиями. После таких казней оставаться еще живым почиталось чудом; все пламенно желали, не испытывая их, или умереть, или быть присужденными к ссылке. Так-то делалось. Между тем епископ Петр, убежав из темницы и попав на корабль, отплыл к единоверному себе римскому епископу; а ариане, хотя их было и не много, овладели церквами. В то самое время вышел царский указ, которым Христиане, согласные в вере с Отцами никейскими, по указанию и воле Лукия, изгонялись не только из Александрии, но даже и из Египта. Так повелено было префекту области. Евзой же, совершив все, чего хотел, возвратился в Антиохию.

Взяв с собою предводителя египетских войск, Лукий с вооруженною толпою пошел на монахов в их пустыни. Может быть, он думал, что если потревожить этих любителей уединенной жизни, то они послушаются его, а чрез них тем скорее присоединятся к нему Христиане и по городам; ибо из тогдашних предстоятелей в монастырях было много мужей дивных, и все они чуждались арианства, а их свидетельсву внимал и народ, и мыслил с ними одинаково. Рассуждать и пустословить о догматах народ и не любит, и не умеет, но верит, что истина известна тем, которые добродетель свою доказывают делом. Вождями египетских подвижников были тогда, как мы слышали, два Макария, о которых упомянуто прежде, Памва, Гераклид и прочие ученики Антония. Итак, размышляя, что пока эти монахи не сделаются единомышленниками ариан, последние не могут надежно владеть церквами кафолических Христиан, Лукий решился употребить насилие, ибо убедить был не в состоянии. Однакож и в этом случае он не достиг своей цели. Монахи, если бы потребовалось, готовы были скорее умереть и подклонить свои выи под мечи, чем оставить учение Собора никейского. Говорят, что, когда ждали они нападения от воинов, к ним принесен был из среды народа кто-то с иссохшими членами, так что не мог стоять на ногах. Помазав его елеем, они велели ему, во имя Христа, гонимого Лукием, встать и идти домой. Человек тотчас сделался здрав и явно доказал, что в вере надобно согласоваться с теми, которых веру сам Бог, осуждая Лукия, признал истинною, поколику услышал их молитвы и исцелил страждущего. Но строители козней монахам и при этом не образумились. Напав на них ночью, они перевели их на один египетский остров, окруженный болотами. Жители на том острове вовсе чужды были христианского учения и покланялись идолам, так что имели у себя древнейший храм и весьма благоговейно чтили его. Говорят, что, когда изгнанники пристали туда и высаживались из корабля, одержимая диаволом дочь жреца вышла к ним навстречу. И так как она бежала и кричала, то пораженные этим нечаянным и чудесным явлением, жители следовали за нею. Прибежав к кораблю, на котором приплыли св. старцы, она начала жалобно вопить, кататься по земле, умолять и громко взывать: зачем вы и к нам пришли служители великого Бога? Этот островок есть древнее наше жилище. Мы никого не беспокоим; незнаемые людьми и быв окружены отвсюду этими болотами, мы обитаем здесь скрытно. Если вам угодно, возьмите это стяжание наше и сделайте своим; мы уступаем. Так взывала девица. Когда же Макарий и его спутники запретили демону, она пришла в себя. Поэтому случаю и отец ее со всеми домашними, и целый остров принял Христианство. Жители его разрушили свой храм и заменили его церковию. Весть об этом, дошедшая в Александрию, не мало окорчила Лукия; ибо он опасался, как бы не сделаться предметом ненависти и у своих, поколику объявил войну, очевидно, не людям, а самому Богу. Это побудило его немедленно дать тайное повеление, чтобы Макарий и его спутники возвращены были в свои скиты и пустыни. Так-то Лукий волновал Египет, славившийся в то время не одним любителем мудрости, Дидимом, но и другими знаменитыми монахами, смотря на добродетели которых, тамошняя Церковь противодействовала приверженцам Лукия, и хотя гонима была в Египте, однакож многолюдностию далеко превосходила арианство.

То же случилось тогда и у Озройцев, даже у Каппадокиян, которые на свою долю получили божественную двоицу, Василия, епископа кесарийского, и Григория Назиянзена. Напротив, Сирия и пограничные области, особенно же город Антиохия, страдали от неустройства и возмущений. В этих областях было более ариан, владевших церквами, хотя не мало и Христиан Церкви кафолической, которых называли евстафианами и павлианами, ибо ими, как выше сказано, управляли Павлин и Мелетий. Последние, тогда как вся антиохийская Церковь едва не сделалась арианствующею, с трудом держались против ревности царя и лиц, имевших при нем силу. Где Церквами управляли люди мужественные, там только, по-видимому, народ не изменял прежних своих мыслей. В самом деле, по такой именно причине и Скифы остались, говорят, с тою же верою. Этот народ имеет много городов, селений и крепостей. Его митрополия – Томис, город большой и богатый, лежащий у моря, на левом берегу, при входе в так называемый Евксинский Понт. Там и доныне господствует древний обычай в церквах всего народа быть одному епископу. В описываемое время управлял ими Ветранион. Царь Валент приехал в Томис и, когда, пришедши в церковь, по обыкновению, начал убеждать Ветраниона, чтобы он вступил в общение с епископами противной ереси, последний, весьма мужественно и смело высказав государю свои мысли в пользу учения никейских отцов, оставил его и перешел в другую церковь а за ним последовал и народ. Народу же тогда было почти весь город, который сошелся в надежде видеть царя и в ожидании каких-нибудь новостей. Оставшись один с своею свитою, Валент сильно раздражен был таким оскорблением и, взяв Ветраниона, приказал отвесть его в ссылку. Потом однакож вскоре позволил ему возвратиться, ибо видя, что Скифы ропщут за изгнание своего епископа, боялся, думая, как бы они не затеяли новостей. А он знал, что этот народ мужественен и по местному своему положению нужен римской империи, потому что охранял ее от пограничных с тою страною Варваров. Итак Ветранион в этом случае явился выше усилий государя. По свидетельству самых Скифов, он был муж вообще добрый и отличался святостию жизни. От таких причин гнев царя испытывали все клиры, кроме клиров в Церквах западной империи; потому что над тамошними Римлянами царствовал Валентиниан, который одобрял учение никейского Собора и весьма благоговейно чтил Бога, так что не вводил никаких новостей в церковном законодательстве, хотя государь был отличный и способность свою управлять империею оправдал самым делом.

Продолжительные рассуждения об этом были не менее спорны, как и прежние о Слове Божием. Признававшие сына неподобным и подобносущным в сем случае согласились между собою; ибо те и другие утверждали, что Дух есть лицо служебное, по чину и чести третие и по существу отличное. А которые исповедовали Сына единосущным Отцу, те тоже мыслили и о Духе. Это исповедание сильно защищали – с Сирии Аполлинарий лаодикианин, в Египте – епископ Афанасий, в Каппадокии и Церквах понтийских – Василий и Григорий. Тогда как упомянутый вопрос был в ходу и споры по обычаю со дня на день становились сильнее, римский епископ, узнав об этом, писал восточным Церквам, чтобы они вместе с западными иереями исповедовали единосущную Троицу. После сего, как бы судом римской Церкви, этот вопрос казался окончательно решенным, – и все замолчали».]

Около этого времени, по смерти Ливерия, на римскую кафедру вступил Дамас. Но представленный также к рукоположению диакон Урсин не мог перенесть своей неудачи. Быв тайно рукоположен некоторыми незначительными епископами, он старался разделить народ и собирался отдельно. По разделении же народа, одни хотели видеть епископа в нем, а другие в Дамасе. От этого между чернию, как обыкновенно, возникли сильные споры и возмущения, так что зло простерлось до ран и убийств, пока римский префект многих из черни и клира не подверг наказанию и тем не остановил Урсинова предприятия. Что же касается до догматов, то ни Римляне, ни другие народы на западе, как и прежде, не разногласили между собою, но все принимали постановления никейских отцов и исповедовали равночестную и равносильную Троицу – все, кроме единомышленников Авксентия. Этот Авксентий, предстоятельствовавший тогда в медиоланской Церкви, задумал с некоторыми, вопреки общему согласию западных иереев, вводить новости, усиливать учение арианское и мыслить одинаково с теми, которые, по прившедшему вновь исследованию, признавали Сына и Духа неподобными. Но когда из Галлии и Венеции донесено было, что и там есть Христиане, держащиеся подобного образа мыслей; то вскоре епископы многих областей, стекшись в Рим, положили мнением – Авксентия и мысливших подобно ему лишить общения с собою, и веру, преданную никейским Собором, оставить неприкосновенною, а то, что в противность ей было постановлено в Аримине, отменить, поколику на это не соглашались ни римский епископ, ни другие, и поколику тамошние постановления не были одобрены даже многими из тех, которые там присутствовали. Что все это так производилось и принято, свидетельствует самое послание римского епископа Дамаса и членов тогдашнего Собора, писанное епископом иллирийским. Оно таково:

«Епископы, стекшиеся на святой Собор римский, Дамас, Валерий⁴² и прочие – возлюбленным братиям, епископам и предстоятелям в Иллирике желают здравия о Господе.

Верим, что вы держите нашу святую, на учении апостолов утвержденную веру, и именно ее преподаете народу, – ту веру, которая ни в чем не разногласит с постановлениями отеческими. Да и прилично ли иначе мыслить Божиим иереям, у которых, по справедливости, должны учиться мудрые. Однакож по доношениям братий из Галлии и Венеции знаем, что некоторые вводят ересь. Этого зла епископы не только должны остерегаться сами, но и не увлекаться людьми, придумывающими различные учения, – когда придумыватели, пользуясь неопытностию, либо простотою некоторых, противополагают их убеждениям собственные толкования, – напротив, в случае стечения различных мнений, тем сильнее держаться отеческого образа мыслей. Уже написано, что за это особенно был осужден и Авксентий медиоланский. Итак справедливость требует, чтобы в римском мире все учители хранили единомыслие и не оскверняли своей веры разногласящими учениями ; ибо едва только нечестие еретиков начало усиливаться, подобно тому, как ныне особенно, избави Господи, учинилось арианское богохульство, триста осьмнадцать избранных отцов, сделав в Никее исследование спорного предмета, воздвигли эту твердыню в защиту от диавольского учения и таким противоядием извергли смертельный яд ереси, то есть, положили веровать, что Отец и Сын имеют едино Божество, едину силу, едину славу. Веруем, что и Св. Дух того же существа, а кто мыслит иначе, того почитаем чуждым нашего общения. Это спасительное правило, это досточтимое определение иные хотели нарушить: но и из них некоторые, сначала принужденные вводить новости и посягать на него в Аримине, так поправили дело, что признали себя обманутыми каким-то инаким рассуждением, вовсе не думая противиться мнению, принятому отцами никейскими; ибо между членами ариминского Собора, во время его открытия, никто не мог иметь к тому даже и побуждения, – ни римский епископ, которого мнение надлежало принять прежде всех, ни Викентий, который столько лет неукоризненно хранил епископство, ни другие, согласившиеся с постановлениями ариминскими, особенно, когда представим, что те самые, которые, как сказано, по-видимому увлеклись хитростию, пришедши к лучшей мысли, засвидетельствовали, что то прежнее мнение им не нравится. Итак, да усмотрит ваша непорочность, что надобно с постоянною твердостию держать одну ту веру, которая основана на авторитете апостолов и св. отцов в Никее, и что этою самою верою вместе с нами хвалятся и восточные, если они признают себя Христианами кафолической Церкви, и западные. Веруем, что мыслящие иначе, за такую решимость скоро будут отлучены от общения с нами и лишены имени епископов, чтобы их миряне, освободившись от рассеиваемого ими обмана, могли отдохнуть; ибо, находясь в заблуждении, они отнюдь не могут исправить его в других. Итак с мыслями всех иереев Божиих да придет в согласие и образ мыслей вашей чести, в котором вы, как мы верим, пребудете твердыми и непоколебимыми. А что мы с вами должны так веровать, докажите это обратною грамотою вашей любви».

Предваряя таким образом людей, вводивших новости, западные иереи ревностно сохраняли преданную себе древле веру; так что иноверцев было там очень мало, – почти только те, которые окружали Авксентия; а вскоре низложен был и Авксентий. Когда же он умер, народ возмутился, потому что епископствовать над медиоланскою Церковию избрали не все одного и того же, и город был в опасности. Та или другая сторона, испытав неудачу, грозилась сделать то, что обыкновенно бывает в подобных смутах. Боясь беспокойств со стороны черни, Амвросий, бывший тогда префектом области, вошел в церковь и, напоминая о законах, единомыслии и благах мира, советовал прекратить вражду. Еще не перестал он беседовать об этом, как вдруг все, оставив гнев один на другого, жребий епископства, по общему мнению, предоставили советнику единомыслия, и приглашая его к крещению, потому что до того времени он не приобщался таинству, требовали от него принятия священства. Но так как Амвросий отказывался, отвергал избрание и просто – избегал такого сана, а народ настаивал и утверждал, что иначе ссора не прекратится; то об этом деле донесено было царедворцам. Получив весть об избрании Амвросия, царь Валентиниан, говорят, стал молиться и приносить благодарение Богу, что к священнодействию присуждаются мужи, поставленные от него правителями. Узнав притом о настоянии народа и отказе Амвросия, он из единодушного желания медиоланской Церкви заключил, что это угодно Богу и повелел в наискорейшем времени рукоположить избранного. Когда же Амвросий был крещен и принял рукоположение, то Церковь свою, от предстоятельства Авксентиева долго страдавшую несогласием, расположил к единомыслию в деле веры. Впрочем, каков был этот Амвросий после рукоположенния, с каким мужеством и благоговением проходил он звание священства, – будет сказано в своем месте. В это время, фригийские новациане, вопреки прежнему обычаю, начали совершать праздник Пасхи вместе с Иудеями. Начальник их ереси Новат не допускал к общению даже покаявшихся в своих согрешениях, и только в этом состояло его нововведение. Но помянутый праздник как сам он, так и приверженцы его отправляли согласно с римскою Церковию, после весеннего равнодействия. Напротив, в теперешнее царствование некоторые из новацианских епископов во Фригии, собравшись в фригийском селении Пазе, откуда вытекают источники реки Сангары, не захотели и в этом иметь общения с иноверцами и постановили особый закон – праздник опресноков совершать после, а Пасху – с Иудеями. Впрочем на этом Соборе не присутствовал ни Агелий, новацианский епископ в Константинополе, ни предстоятель из Никеи, ни из Никомидии, ни из значительного фригийского города Козаика, хотя этих епископов новациане называют, так сказать, владыками и главами в отношении ко всему, что делается в их ереси и Церкви. Каким же образом, по этой причине, пришли они в разногласие и, произвольно отделившись от прочих начали собираться особо, скажу в свое время.

В это же время сделался известен Аполлинарий и открылась называющаяся по его имени ересь, которая, отторгши многих от Церкви, образовалась в особое общество. В составлении частного учения Аполлинарию помогал и Виталий, один из посвященных Мелетием антиохийским пресвитеров, муж по образу и правилам жизни между прочими отличный, в управлении подчиненных себе ревностный и за то пользовавшийся высоким уважением народа. Вскоре отсекши себя от общения с Мелетием, он присоединился к Аполлинарию и управлял антиохийскими его единомышленниками. Уважение принятых Виталием правил жизни приобрело ему не малое число приверженцев, которые получили от него свое имя; так что антиохийцы и до ныне называют их виталианами. Говорят, будто он так поступил от огорчения, что был презрен Флавианом, который в последствии занимал антиохийский престол, а тогда сопресвитерствовал Вилатию и представлял ему препятствия видеть епископа. Почитая себя униженным, он поддался человеческому чувству и, пошедши к Аполлинарию, вступил с ним в общение и дружбу. С этот времени они и по другим городам собирались особо, под управлением особых епископов и следовали постановлениям, несогласным с постановлениями кафолической Церкви, то есть, кроме узаконенных священных песней, пели какие-то песни стихотворные, сочиненные самим Аполлинарием; потому что, обладая всякою другою ученостию, Аполлинарий был также и поэт, знаток различных стихотворных метров, чем доставлял многим удовольствие и располагал их внимать себе. И мужчины как на пирах, так и за работой, женщины за ткацкими станками пели его песни; потому что он написал много идиллий на каждый случай, – и на случай труда и отдыха, на дни праздничные и иные, и все его идиллии клонились к прославлению Бога. О распространении этой ереси первые узнали – римский епископ Дамас и александрийский Петр, и, составив Собор в Риме, объявили ее чуждою кафолической Церкви. Говорят, что и Аполлинарий начал вводить новое учение также по малодушию. Причина была следующая: когда правитель александрийской Церкви Афанасий, изгнанный Констанцием в ссылку, получил повеление возвратиться в Египет; то во время его переезда чрез Лаодикию Аполлинарий познакомился с ним и сделался его искренним другом. Но так как членам противной ереси клятвенно запрещено было иметь с ним общение, то тамошний епископ их Георгий, за сношение с Афанасием, вопреки правилам и законам иереев, с бесчестием изгнал Аполлинария из Церкви. Вменяя ему это в вину, он вместе поносил его и за совершение грехов давнишних, очищенных покаянием. Ибо когда лаодикийскою Церковию управлял еще предшественник его Феодот, – знаменитый в то время софист Епифаний произносил гимн Дионису. Аполлинарий, бывший тогда в юношеских летах, пользовался уроками этого самого Епифания и вместе с своим отцем, не неизвестным грамматиком, носившим также имя Аполлинария, присутствовал при чтении гимна. Намереваясь произнесть свое сочинение, Епифаний, по обычаю декламаторов этого рода, повелевал непосвященным и нечистым выйти вон. Но ни молодой, ни старый Аполлинарий, и никто из присутствовавших при чтении Христиан не отказался от слушания. Узнав об этом, епископ Феодот сильно разгневался, и прочих, принадлежавших к мирянам, несколько укорив, простил, а двух Аполлинариев за соделанный ими грех обличил всенародно и отлучил от Церкви; потому что оба они принадлежали к клиру, – отец был пресвитером, а сын – еще чтецом священного Писания. Потом чрез несколько времени, видя, что они со слезами и постом принесли соответственное грезу покаяние, епископ снова принял их в общение. Но когда то же епископство получил Георгий, и у Аполлинария с Афанасием, как сказано, установились дружеские отношения; то Георгию захотелось объявить его лишенным общения и чуждым Церкви. Аполлинарий, говорят, многократно просил Георгия о принятии себя в общение; но так как последний не соглашался, то, побежденный скорбию, он возмутил Церковь и ввел новое учение, вышеупомянутую ересь, мстя своему врагу, чем мог, то есть искусством слова, и доказывая, что он, как лучший, низложен тем, который в преподавании божественного учения хуже его. Таким образом частные ссоры клириков того времени весьма вредили церкви и раздробляли веру на множество ересей. Доказательство следующее: если бы и Гергий, подобно Феодоту, принял раскаявшегося Аполлинария, то ереси, называемой по его имени, думаю, не было бы; ибо человеческая природа такова, что быв презираема, она становится тем самолюбивее, вдается в споры и нововведения, а пользуясь чем должно, обыкновенно сохраняет мерность и постоянство.

Около сего времени Евномий, управлявший вместо Элевсия кизикскою Церковию и бывший предстоятелем арианства, кроме этой ереси, ввел и другую, которой последователям одни дают имя самого изобретателя, а другие – название аномеев. Некоторые говорят, что Евномий первый осмелился полагать правилом, чтобы святое крещение было совершаемо чрез однократное погружение, следовательно искажал предание, всюду сохраняющееся от апостолов до настоящего времени, да и вообще измышлял какую-то особенную церковную практику, и новость ее прикрывал важностию и величайшею точностию. К тому же был он мастер говорить и спорить, и любил речь силлогистическую, каковых между его единомышленниками можно видеть много. Они не столько хвалят доблесть жизни, благонравие и милосердие к бедным, разве кто следует их образу мыслей, сколько спорщиков в разговоре и собеседников, побеждающих силлогизмами. Такие люди от всех их почитаются благочестивыми. Впрочем, иные полагают, и мне кажется, справедливее, что вводить новости относительно как других евномиевых мнений, так и святого крещения, начали в настоящее царствование отделившиеся от своего общества ревнители этой ереси, Феофроний каппадокийский и Евтихий. Они то именно стали требовать, чтобы крещение совершалось не в Троицу, а в смерть Христову; а Евномий касательно этого предмета не установлял ничего нового, но с самого начала согласился с Арием и в таком убеждении оставался. Когда же он сделался епископом кизикским, и подвластные ему клирики начали обвинять его, как вводителя новых учений; то тогдашний начальник арианской ереси в Константинополе Евдоксий, призвав его к себе, поручил ему беседовать с народом о вере и, не нашедши ничего худого в преподаваемом им учении, позволил ему возвратиться в Кизику. Однакож Евномий сказал, что он не намерен быть в сношении с теми, кого подозревает, и этим предлогом воспользовался для отторжения себя от Церкви, тогда как действительная причина его отторжения состояла в том, что не хотели принять в общение учителя его Аэция. С того времени он жил в своем доме и ничего не изменил в прежнем образе мыслей. О всем этом одни говорят так, другие – иначе. Но Евномий ли ввел помянутую новость касательно предания о крещении, или кто иной, евномиане все равно одни, по моему мнению, подвергаются опасности – оставлять жизнь, не получая святого крещения: ибо, если, быв крещены в начале по закону Церкви, они сами себя перекрещивать не могут, то полагают начало тому, чего сами не имеют; а не имея этого и не сделавшись такими чрез других, передают то же и прочим. Ведя свое учение от какого-то безличного начала и от собственного помысла, они преподают другим, чего не получили, а это – безумие; ибо сами же сознаются, что не крещенные не могут крестить других, и не крестившегося согласно с их преданием почитают некрещенным, так как бы крещение его было не надлежащее, – сами же свидетельствуют об этом, поколику всех, кого успевают убедить к единомыслию с собою, перекрещивают, хотя бы принимаемые ими были уже крещены по преданию кафолической Церкви. Между тем это не мало волновало нашу веру, и различие учений в сем отношении, для желающих вступить в Христианство, служило препятствием; потому что всякий раз поднимались горячие споры и, как обыкновенно бывает при начале ереси, постоянно усиливались, поколику являлись доказыватели, отличавшиеся ревностию и силою слова. Можно думать, что евномиане увлекли бы многих из кафолической Церкви к своему мнению, если бы не встретили противников в Каппадокиянах – Василие и Григорие. Впрочем усилию их положило предел и наступившее скоро царствование Феодосия, который самых ересеначальников из областей империи, более населенных, изгнал в места пустынные. А чтобы нам не совсем не знать учения той и другой ереси, надобно заметить, что первым изобретателем мнения евномиева был Сирянин Аэций, утверждавший с Арием, что Сын не подобен Отцу, что Он есть творение и произошел из несущего. Мыслившие таким образом сперва назывались аэцианами. Когда же, как сказано при описании царствования Констанциева, одни стали почитать Сына единосущным, другие подобносущным Отцу, а царям, по установлению ариминского Собора, угодно было исповедовать Его подобным: тогда Аэций, как богохульник, осужден был на изгнание, и основанная им ересь на некоторое время, по-видимому, исчезла; потому что ни другой кто-нибудь из значительных лиц, ни Евномий явно не смел защищать ее. Впоследствии уже, заняв престол кизикской Церкви, вместо Элевсия, последний никак не мог долее оставаться покойным и, беседуя к народу, снова пустил в ход мнение Аэция. Люди же, как часто случается, забыв первого изобретателя этой ереси, единомышленников его назвали евномианами; потому что Евномий, после Аэция, возобновил и раскрывал его учение дерзновеннее первого ересеначальника.

Надобно согласиться, что Евномий мыслил одинаково с Аэцием; ибо своего учителя Аэция сам он превозносит и нередко явно свидетельствует о нем в своих сочинениях. А Аполлинария в своем послании к предстоятелю константинопольской Церкви Нектарию обвиняет епископ Назианза Григорий. Он пишет так: «Домашнее наше зло – Евномий не любит жить как-нибудь, но если не успевает вовлечь в свою погибель всех, то почитает это для себя вредом. Впрочем такое зло еще сносно. Самое тяжкое из всех церковных бедствий есть дерзость аполлинаристов. Я не понимаю, как твоя святость не обратила внимания на то, что они осмелились усвоить себе право делать равночестные нашим собрания. Благодатию Божиею ты всеконечно изучил Божественные таинства, знаешь не только относящееся к защищению Слова Божия, но и то, что против здравой веры измышлено еретиками: однакож твоей достопочтенности, может быть, благовременно будет слышать и от нашего малоумия, что мне случилось иметь в руках аполлинариеву книгу, которой содержание выше всякого еретического зла. Аполлинарий утверждает, что плоть единородного Сына Божия, принятая Им по домостоительству, заимствована не от нашего естества, но что та плотская природа была в Сыне изначала, и в свидетельство такой нелепости приводит худо понятое евангельское изречение: «никтоже взыде на небо, токмо сшедый с небесе Сын человеческий» (Иоан. 3, 13); так что Сын был сыном человеческим и до сошествия, и сошел с тою самою предвечною, сосущественною себе плотию, которую имел на небе. Приводит он также и апостольское изречение: «вторый человек с небесе» (1Кор. 15, 47), и объясняет его так, что человек, пришедший свыше, ума не имел, но в замене природы ума, носил в себе божество Единородного, бывшее третьею частию человеческого состава. То есть, душа и тело по человечеству в нем были, а ума не было, и отсутствие ума восполнялось Богом-Словом. Но самое ужасное нечестие еще не в этом. Гибельнее всего – та мысль, что Сам единородный Сын Божий, Судия всех, Начальник жизни, истребитель смерти, смертен, что Он в собственной своей Божественности принял страдание, что во время трехдневной мертвенности его тела, вместе с телом умирало и Божество, и что таким образом от смерти Он снова воскрешен был Отцом. – Но пересказывать все, что к этим нелепостям еще присоединяет Аполлинарий, было бы долго. Что и как мыслили о Боге он и Евномий, всякому желающему можно знать из сказанного. А кто хотел бы потрудиться для приобретения подобного знания об этом, тот больше найдет, перечитывая сочинения, написанные либо ими, либо другими о них. Мне же такие предметы и понимать и описывать не легко. Причину того, что эти учения не сделались господствующими и далеко не распространились, сверх вышесказанного, по всей вероятности, надобно искать особенно в тогдашних монахах: ибо все любомудрствователи и в Сирии, и в Каппадокии, и в областях сопредельных неотступно держались догматов никейских. Восток, начиная от Киликии до Финикии, готов был принять сторону Аполлинария, а от пределов Киликии и Тавра до Геллеспонта и Константинополя склонялся к ереси евномиевой; ибо тот и другой легко внушал собственный образ мыслей жителям тех областей, где сам обитал, равно как и областей пограничных. Но с ними случилось почти то же, что с арианами: то есть народ, удивляясь добродетели и делам упомянутых монахов, верил, что они мыслят право, а потому от людей мысливших иначе, как от зараженных превратным учением, отвращался. Точно таким же образом было и Египтянами: следуя своим монахам, они противостояли арианам.

Теперь, мне кажется, кстати вспомнить и, сколько можно, рассказать о тогдашних христианских любомудрствователях; ибо около того времени процветало весьма много Боголюбивых мужей. Между ними в Египте, знаем, отличались – во-первых Иоанн, которому, Бог открывал будущее, от других сокровенное, и даровал силу отгонять страдания людей, одержимых неизлечимыми болезнями; во-вторых Ор, который от самой юности жил в пустыне и воспевал Бога, питался травами и кореньями, пил воду, если случайно находил ее, достигши же старости, по повелению Божию, переселился в Фиваиду, где управлял многими монастырями и подвизался не без дивных дел; ибо одною молитвою врачевал болезни и изгонял демонов, и, не зная грамоты, не имел нужды в книгах для припоминания, но все принимаемое мыслию, удерживал без забвения. В тех же местах любомудрствовал и Аммон, управлявший так называемыми тавенскими монахами и имевший у себя около трех тысяч учеников. Правителями монашеских учреждений были равным образом Вин и Феона, обладавшие даром предведения и пророчества. Феона, отличавшийся, говорят, знанием наук египетских, эллинских и римских, впродолжение тридцати лет хранил молчание. А что касается до Вина, то никто не видывал, чтобы он либо гневался, либо клялся, либо лгал, либо произносил суетное, дерзкое и уничижительное слово. В то же время жили Коприй, Эллий и Илия. Коприю, говорят, свыше даровано врачевать страдания и разные болезни, и иметь власть над демонами. Эллий, от юности изучивший монашеское житие, совершил множество чудес, так что носил огонь за пазухою, не сожигая платья и этим сильно поощрял монашествующих братий, видевших, что дар чудодействия следует за добродетельною жизнию. Илия же тогда любомудрствовал недалеко от города Антинои и имел от роду около ста десяти лет. До этого времени, по его словам, семьдесят лет прожил он один в пустыне. Несмотря на столь глубокую старость, он постоянно соблюдал пост и вел самый строгий образ жизни. Кроме этих, в то время славился и Апеллес, в египетских монастырях близ города Ахориса совершавший множество чудес. Раз ночью ковал он железо, – ибо это было его ремесло, – как вдруг представился ему призрак демона в виде прекрасной женщины, и стал искушать его целомудрие: тогда он, вытащив из огня обрабатываемое железо, обжег им лицо демона, и демон убежал с воплем и скрежетом зубов. Знаменитейшими же отцами монахов в то время были Исидор, Серапион и Диоскор. Исидор, загородив отвсюду свой монастырь, старался, чтобы никто из его жителей не выходил за ворота и чтобы все потребное имелось дома. Серапион жил в ареннойской номе и под своим управлением имел до тысячи монахов. По правилам его управления, монахи должны были приобретать себе потребное собственными трудами и помогать другим нуждающимся. В летнее время, они за известную плату нанимались жать и, спрятав достаточный для себя запас хлеба, уделяли из него потом другим монахам. Но у Диоскора было не более ста учеников. Имея сан пресвитера, он священнодействовал со всяким тщанием, испытывал и заботливо рассматривал приступающих к таинствам, чтобы, то есть, они предварительно очистили свой ум и не оставили в совести какого-либо тяжкого преступления. В преподавании божественных таинств еще строже его был тогда пресвитер Евлогий. Он при священнодействии, говорят, до того провидел помыслы приступающих к таинству, что явно обличал согрешения и в каждом обнаруживал сокровенные мысли. Поэтому, кто сделал что-либо худое, или вознамерился сделать какое-нибудь преступление, того, по обличении греха, устранял от чаши и позволял приступить к ней, когда очистится покаянием.

В одно время с этими в Фиваиде жил Аполлос. Он начал любомудрствовать с первой молодости и, прожив в пустыне сорок лет, потом, по указанию Божию, занял пещеру при подошве горы, не далеко от жилищ человеческих, где множеством чудодействий вскоре приобрел известность и управлял весьма многими монахами, которых привлекал к себе также учением на пользу. Но каков был образ его жизни и сколько совершал он божественных и дивных дел, – повествует правитель александрийской Церкви Тимофей, описавший житие не только Аполлоса, но и других упомянутых уже мною знаменитых монахов. Тогда по Александрии ревностно любомудрствовало много мужей доблестных, около двух тысяч, и из них одни обитали в так называемых пустынях, другие – в Мареотиде и местах, соседних с Ливиею. Между теми мужами чрезвычайно славился фивский уроженец Дорофей. Жизнь его была такова, что днем он на морском берегу собирал камни и из них на каждое лето строил себе хижину, которую потом передавал людям, не могшим строиться, а ночью для своего пропитания из финиковых листьев плел веревки и делал из них корзины. Пищею же его были шесть унций хлеба и пучок простых овощей, а питием – вода. Подвизавшись таким образом с юности, он не оставил этого образа жизни и в старости. Никогда не видывали, чтобы он спал на рогоже, либо на кровати, или чтобы, для успокоения, протягивал ноги, либо произвольно предавался сну. Одолеваемый природою, он смежал очи разве только за работою или пищею, так что, когда засыпал, принимая пищу, она нередко выпадала из уст его. Случалось, что до крайности побеждаемый сном, он без сознания упадал на рогожу, но потом, сокрушаясь об этом, тихо говорил: если убедишь спать ангелов, убедишь и ревностного подвижника. Говоря так, он указывал на самого себя, и свое слово обращал либо к сну, либо к демону, полагавшему препятствия совершать добрые дела. Между тем, как Дорофей таким образом измождал себя, некто подошедши сказал ему: для чего ты до такой степени умерщвляешь свое тело? Для того, что оно умерщвляет меня, отвечал он. Знаменитейшими монастырями близ египетского Диолка в то время управляли равным образом Пиаммон и Иовиан, и так как были пресвитеры, то ревностно и весьма благочестно совершали священнослужение. Говорят, что Пиаммон однажды во время совершения даров видел стоящего у священной трапезы святого ангела, который монахов присутствующих вписывал в какую-то книгу, а отсутствующих изглаживал из нее. Иоанну же Бог даровал столь великую силу над страданиями и болезнями, что им исцелены многие с больными ногами и расслабленными членами. В то же время весьма славно любомудрствовал в ските и старец Вениамин, владея полученным от Бога даром избавлять страждущих от всякой болезни без лекарств, посредством одного прикосновения руки, или благословенного с молитвою елея. Этот муж, впав в водяную, говорят, так распух, что не мог бы быть вынесен чрез двери дома, в котором жил, если бы вместе с дверью не сняли притолок. Во время болезни, не могши лежать на кровати, он около осьми месяцев сидел в стуле огромной широты и, по обычаю, исцеляя больных, сам нисколько не скорбел, что не избавляется от собственного недуга. Мало того, он даже утешал других, которые посещали его, и просил их молить Бога о своей душе, а о теле нисколько не заботиться, – говоря, что тело как в здравом состоянии было для него бесполезно, так и в болезненном безвредно. В то же время, в Ските жили – знаменитый Марк, младший Макарий, Аполлоний и Ефиоплянин Моисей. Рассказывают, что Марк еще в молодых летах был очень кроток, воздержан и живо помнил священное Писание. Богом же он был столь любим, что от Макария, который почитался пресвитером Келлий⁴³, по свидетельству последнего, никогда не принимал того, что иереи должны преподавать допущенным к священной трапезе. Дары преподавал ему ангел, которого рука, по его словам, была видима до кисти. А Макарию Бог даровал благодать презирать демонов. Повод к любомудрию сперва подало ему невольное убийство. Быв уже взрослым юношею, пас он овец близ мареотского озера и в игре убил одного из своих товарищей. Убоявшись казни, он убежал в пустыню, где проведши три года под открытым небом, наконец построил себе малую хижину и прожил в ней двадцать пять лет. Рассказывали люди, слышавшие от него самого, что он был весьма благодарен тому несчастному случаю, так как он послужил для него причиною любомудрия и блаженной жизни. Аполлоний в прежнее время занимался торговлею и уже дожив до старости, пришел в скит. Рассудив, что по летам не может научиться ни письму, ни какому-либо другому искусству, он за свои деньги покупал разные лекарства и приличные страждущим яствы и, ища больных, до девяти часов подходил к каждой монашеской двери. Такое занятие почитая своим подвигом, он в этом провел всю жизнь и, при смерти передав другому, что имел, повелел ему делать то же самое. Моисей, родившийся в рабстве, за развратную жизнь, изгнан был из дому господина и, обратившись к разбою, сделался предводителем разбойнической шайки. Совершив множество злодейств и отваживавшись на многие убийства, он по некоторым обстоятельствам перешел к монашеской жизни и вдруг предался добродетели любомудрия. Так как от прежнего образа жизни он получил крепкое здоровье, то, чтобы не увлекаться призраками удовольствий, начал изнурять свое тело бесчисленными подвигами: то довольствовался малою частицею хлеба без вареной пищи, то делал множество дел и молился до пятидесяти раз, то впродолжении шести лет непрерывно каждую ночь проводил стоя, и молился, не сгибая колен и не смежая для сна очей, а иногда ночью, обходя жилища монахов, ведра каждого тайно наполнял водою, что было весьма трудно; потому что место, где доставаема была вода, от одних находилось стадиях в десяти, от других в двадцати, от некоторых же в тридцати и более. Но как ни старался он многими подвигами ослабить свои силы и непрестанными трудами измождить тело, долго однакож оставался с прежнею крепостию. Рассказывают, например, что раз на то место, где Моисей любомудрствовал один, сделали набег разбойники, и что он всех их переловил и связал. Несмотря на то, что разбойников было четыре человека, – он взвалил их себе на плечи и, принесши в церковь, поручил товарищам своего монашества произнесть им приговор, так как сам принял за правило никому не делать сам зла. И действительно, говорят, никому не случалось сделать столь разительного перехода от зла к добру, как ему; так что он достиг высоты монашеского любомудрия, внушал демонам страх и ужас и сделался пресвитером скитских монахов. Быв таким мужем, Моисей оставил много отличных учеников и, дожив до осьмидесяти пятилетней старости, скончался. В то же царствование жили – Павел, Пахон, Стефан да Моисей – оба Ливийцы, и Египтянин Пиор. Павел жил на Ферме; а Ферма была египетская гора, служившая убежищем не меньше, как пятидесяти подвижникам. Там он ничего не делал и ничего ни от кого не брал, кроме пищи, а только молился и ежедневно, как бы какую дань, возносил Богу триста молитв. Опасаясь же незаметно ошибиться в счете, он клал за пазуху триста камешков и при каждой молитве выбрасывал один из них. Когда камней больше не оставалось, то явно было, что принесенные молитвы равночисленны камням. Тогда же в Египте славился и Пахон. Он с юности до старости вел жизнь пустынническую, и ни телесное здравие, ни душевная страсть, ни демон не заставали его слабым в воздержании от тех вещей, от которых любомумудрствователь должен воздерживаться. Стефан же имел жительство у Мареотского озера не далеко от Мармарики. Проходя путь строгого и совершенного подвижничества в продолжение шестидесяти лет, он сделался монахом знаменитым и пользовался дружбою Антония Великого, был кроток и весьма мудр, в беседах приятен и полезен, имел способность услаждать души скорбящих и располагать их к радости, хотя бы они подавляемы были скорбию необходимою. Таков был он и в собственных несчастиях. В самом деле, страдая тяжкою и неисцелимою болезнию и испорченные члены своего тела позволив резать врачам своим, он руками плел финиковые листья, а присутствующим советовал не скорбеть при взгляде на его страдания и думать только о том, что все, творимое Богом, достигает непременно благой цели, что следовательно испытывание таких страданий принесет ему пользу, и что, может быть, посылается по грехам, за которые принять наказание лучше здесь, чем после этой жизни. Моисей, по преданию, очень славился кротостию, любовию и исцелениями страданий, совершенными молитвою. А Пиор, с юности решившись посвятить себя любомудрию, вышел для сего из отеческого дома и дал обет Богу не видеть никого из родственников. Но чрез пятьдесят лет, сестра его узнала, что он жив и, быв поражена чрезмерною радостию от этой неожиданной вести, не могла утерпеть, чтобы не повидаться с своим братом. Видя ее на старости скорбящею об этом и внимая усильному ее прошению, тамошний епископ сжалился над нею и написал предстоятелям пустинных монахов, чтобы они прислали Пиора. Получив повеление идти, Пиор не мог противоречить; потому что египетским монахам, да вероятно и другим, не позволялось не слушаться приказаний. Итак, взяв себе сопутника, он отправился на родину и, остановившись пред родительским домом, дал знать о своем прибытии. Потом, услышав стук дверей, зажмурил глаза и, назвав сестру по имени, сказал ей: я твой брат, Пиор; смотри на меня, сколько хочешь. Она, обрадовавшись, принесла Богу благодарение; а он, помолившись у дверей, возвратился в место своего жительства. Там, выкопав колодезь, Пиор нашел в нем горькую воду и пользовался ею до самой смерти. Великость его воздержания открылась в последующее время; ибо когда он умер, в том самом месте многим хотелось любомудрствовать, но никто не мог перенести этого. Впрочем, я уверен, что если бы Пиор не решился таким образом любомудрствовать, не трудно было бы ему ту воду изменить в напиток сладкий; ибо он же сделал, что вода открылась там, где ее не было. В самом деле, рассказывают, что сподвижники Моисея, копавшие тот колодезь, уже готовы были отказаться от своего труда, потому что не находили ни чаемого родника, ни воды во глубине колодезя. Но около полудня пришел к ним Пиор и сперва приветствовал их, а потом укорив за неверие и малодушие, сошел в выкопанную яму, помолился, и – едва три раза ударил землю киркою, вода тотчас потекла и наполнила яму. Когда же Пиор с молитвою пошел прочь, а сподвижники Моисея стали просить его вкусить с ними пищи; то он не послушался их и сказал, что не для того послан и что то, для чего приходил, совершилось.

В то же время в скитских монастырях славились еще: старец Ориген, остальной ученик Антония Великого, Дидим, Кронион, доживший уже до ста десяти лет, Арисий Великий, Путувастий, Арсион и Серапион, – современники Антония Великого. Состаревшись в любомудрии, они тогда были предстоятелями тамошних монастырей, а с ними достигали известности многие прекрасные и доблестные мужи возраста более юного и среднего, например, Аммоний, Евсевий и Диоскор, которые были братьями и, по росту, получили название Длинных. Говорят, что этот Аммоний достиг выстоты любомудрия, мужественно побеждал удовольствие и самоугождение и был весьма учен, так что перечитал сочинения Оригена, Дидима и других духовных писателей, и от юности до кончины не вкушал ничего бывшего на огне, кроме хлеба. Однажды хотели взять его и рукоположить в епископа; но он, сколько ни отговаривался, не могши убедить пришедших, чтобы они удалились, отрезал себе ухо и сказал: ступайте; теперь уже, если бы я и хотел, церковный закон не позволил бы рукоположить меня; ибо иерею надлежит быть без телесных недостатков. Пришедшие удалились; но потом, вздумав, что этот закон надобно соблюдать только Иудеям, христианская же Церковь нисколько не заботится о теле, был бы только иерей без недостатков нравственных, – возвратились, с намерением взять этого мужа. Но он поклялся, что отрежет себе язык, если употреблено будет насилие. Тогда, испугавшись угрозы, они удалились. с того времени Аммония прозвали безухим. Не много спустя после этого царствования, в дружбе с Аммонием находился мудрый Евагрий, муж ученейший, сильный умом и словом и особенно способный различать мысли, ведущие к добродетели и пороку, и располагаться так, чтобы первые развивать, а последних остерегаться. Впрочем, каков он был в ученом отношении, покажут оставленные им сочинения. Нрав его отличался, говорят, умеренностию и обнаруживал столь мало тщеславия и гордости, что, как заслуженные похвалы не надмевали его, так и незаслуженные укоризны не возбуждали в нем огорчения. Евагрий родился в городе Ивире, лежавшем у так называемого Понта эвксинского, а любомудрствовал и учился священному Писанию у Назианзенского епископа Григория, при котором, в бытность его предстоятелем константинопольской Церкви, служил архидиаконом. Лицом был он приятен и любил изящно одеваться. Некто из вельмож, заметив его знакомство с своею женою, воспламенился ревностию и задумал убить его. Когда умысел готовились уже привесть в исполнение, – Бог послал ему во время сна странное и вместе спасительное сновидение. Казалось, будто он захвачен был в преступлении и будто руки и ноги его закованы в железы. Вот уже хотят вести его в суд и подвергнуть казни. Тут некто, подошедши, показал ему святую книгу Евангелий и, обещавшись избавить его от уз, если только он выйдет из города, потребовал от него клятвы, что сделает это. Евагрий, прикоснувшись к книге, поклялся в решимости поступить по требованию и, освобожденный от оков, тотчас проснулся и, веря божественному сновидению, избег опасности. Задумав вступить в подвижническую жизнь, он из Константинополя перешел в Иерусалим, и чрез несколько времени прибыв посмотреть на скитских любомудрствователей, заблагорассудил там остаться.

То место называют Нитриею, потому что в этом пограничном селении собирают селитру. Там находилось не малое число любомудрствователей; ибо было до пятидесяти смежных один с другим монастырей, частию общежительных, частию келейных. Оттуда, по направлению в глубину пустыни, есть и другое место в расстоянии почти семидесяти стадий, называемое Келлиа. Там рассеяно множество монашеских жилищ, получивших имя того урочища. Они столь удалены одно от другого, что жители их не могут ни видеть, ни слышать друг друга; впрочем все сходятся в одно место и делают церковные собрания в первый и последний день недели. А кто из них не пришел, – значило, что он отсутствует не по своей воле, но задержан либо недугом каким-нибудь, либо болезнию. И навестить его для врачевания идут не все вдруг, но в разные времена каждый, и каждый несет с собою, что имеет против его болезни. Независимо же от этой причины, они не беседуют один с другим, разве иной приходит к благоглаголивому брату с намерением поучиться, то есть, – для наставлений касательно познания Бога и пользы душевной. Живут по кельям однакож только достигшие высоты любомудрия, могущие управлять самими собою и проводить время в уединении, отделившись от других, ради тишины. Все это о ските и тамошних любомудрствователях сказали мы кратко; потому что если бы я взялся описывать подробности их жизни, то читатели, может быть, стали бы порицать это сочинение за его растянутость, Следуя своему особенному уставу жительства, упомянутые любомудрствователи для каждого возраста назначали приличные ему дела, занятия и упражнения, род пищи и время. С тех дней стала славиться и Ринокуруса – не пришлыми, а туземными доблестными мужами. Из распросов известно мне, что отличными тамошними любомудрствователями были: Мелан, тогдашний правитель Церкви, Дионисий, имевший свою обитель в северной части города, Солон брат Мелана и преемник его епископства. Рассказывают, что когда вышло повеление изгонять всех по городам иереев, мысливших несогласно с Арием, – пришедшие взять Мелана нашли его, будто последнего слугу, за деланием церковных свечей, подпоясанного по плащу загрязнившимся от масла поясом и несшего светильни. На вопрос их о епископе, Мелан сказал: он здесь, я вам укажу его, – и тотчас этих мужей, как утомившихся от пути, ввел в епископские комнаты, предложил им трапезу и какую случилось пущу. А после стола, вымыв им руки, – ибо сам служил при столе, – показал им в себе епископа. Пришельцы изумились и, хотя признались, зачем пришли, однакож, уважая этого мужа, оставили ему свободу бежать. Но он сказал, что и не думает устраняться от участи единомышленных с ним иереев и охотно избирает отшествие в ссылку. Любомудрствуя с юности, Мелан стяжал всякую монашескую добродетель. Да и Солон, из купца сделавшись монахом, получил себе от того не малую пользу. Старательно учась у своего наставника – брата и других там любомудрствовавших, он и к богопочтению обнаруживал особенную ревность, и к ближним показывал доброту. Имев с самого начала таких предстоятелей, рипокурурская Церковь с того времени процветает до ныне и, следуя даже теперь прежним уставам, образует в себе мужей доблестных. У тамошних клириков и жилище, и стол, и все прочее – общее.

Жилищами мужей монашествующих процветала и Палестина; ибо монашество украшалось там частию многими еще из тех, которые перечислены мною при описании царствования Констанциева, частию лицами, под их руководством достигшими высоты добродетели и для большей славы вступившими в тамошние обители. К ним относились – Исиха, друг Илариона, и Епифаний, впоследствии бывший саламинским епископом в Кипре. Исиха любомудрствовал там же, где и его учитель, а Епифаний – близ своей родины, селения Визандухи, находившегося в номе элевферопольской. С юности наставленный опытнейшими монахами, и для того весьма долго живший в Египте, Епифаний, по монашескому любомудрию, приобрел знаменитость и у Египтян, и у Палестинцев, и у Кипрян, которые избрали его в епископа митрополии своего острова. Чрез это то особенно, думаю, слава о нем распространилась во всей, так сказать, подсолнечной; ибо и священнодействуя среди народного собрания, в большом и приморском городе, и с такою добродетелию входя в дела гражданские, он в короткое время стал известен и горожанам, и различным иностранцам: первым потому, что они видели его и узнавали образ его жизни, а последним потому, что они слышали о нем от первых. Прежде же своего прибытия на остров Кипр, в упомянутое царствование жил он еще в Палестине, когда в тамошних обителях весьма славились братья – Саламиний, Фускон, Малахион и Криспион. Они любомудрствовали близ селения Вефилии, находившегося в газской номе, и причислялись к благородному тамошнему сословию, а учились этому любомудрию у Илариона. Рассказывают, что однижды, когда они шли от него домой, Малахион как бы исторгнут был из среды их и стал невидимым, потом нечаянно снова явился и шел вместе с братьями. Вскоре после сего, быв еще юношею, но в любомудрии добродетелию жизни и боголюбивостию не отставая от старцев, он скончался. В расстоянии стадий десяти от Вефилии, близ газского селения Хафарховры, места своей родины, жил Антоний, муж жизни строгой, мужественно совершавший поприще подвижничества. Сильван же, которому, за великие его добродетели, говорят, видимо служил Ангел, быв родом из Палестины, тогда любомудрствовал, кажется, еще в Египте, а после, прожив несколько времени на горе Синае, в Герарах, у источника, основал обширнейшую и знаменитейшую общежительную обитель весьма многих мужей доблестных, которую потом управлял дивный Захарий.

Отсюда надобно идти в Сирию и к сопредельным с Сирийцами Персам, между которыми, соревнуя любомудрствователям египетским, иноки весьма размножились. Между ними у Низибийцев, близ так называемой горы Сигор, тогда особенно славились Ватфей, Евсеви, Варгий, Ала, Аввос, Лазарь, бывший епископом, Авдалеос, Зинон и старец Илиодор. Их называли также пасущимися, ибо они положили начало этому новому роду любомудрия. Такое название дано им потому, что они не имеют жилищ, не едят хлеба и вареной пищи, и не пьют вина, но, живя в горах, всегда славословят Бога молитвами и песнями по уставу Церкви. Когда же наступает время вкусить пищу, – каждый из них, взяв серп, отправляется бродить по горе, будто пасущееся животное, и питается растениями. Так то любомудрствовали некоторые из них. Между тем в Карре славился Евсевий, на престоле епископском по охоте занимавшийся также любомудрием, и Протоген, управлявший карскою Церковию после тамошнего епископа Вита, – того знаменитого Вита, которого в первый раз встретив царь Константин, говорят, признался, что этого мужа давно уже и неоднократно Бог показывал ему в видениях и повелевал повиноваться словам его. Равным образом и Аон имел у себя обитель в Фадане, где потомок Авраамов – Иаков, пришедши из Палестины, встретился с девою, которая потом была его женою, и сняв камень с колодезя, в первый раз напоил ее стадо. Говорят, что этот Аон в Сирии, подобно Антонию в Египте, прежде всех людей положил начало строгому любомудрию.

Вместе с ним жили и в такой же добродетели соревновали ему Гаддана и Азиз. А в соседней Эдессе и окрестностях ее, около этого времени, знаменитейшими любомудрствователями были – Юлиан и сирский писатель Ефрем, упомянутый нами при описании царствования Констанциева, также Варсий и Евлогий, оба впоследствии бывшие епископами не какого-нибудь города, но ради чести и как бы в вознаграждение за жизнь, рукоположенные в собственных своих монастырях. Точно таким же образом поставлен был в епископа и упомянутый Лазарь. Эти то из числа тогдашних знаменитых любомудрствователей в Сирии и пограничной с нею Персии сделались известны нам. Правила жительства у всех их были, так сказать, общими: сколько можно более пещись о душе; посредством молитв, постов и священных песнопений приучать ее к готовности оставить здешние блага и в этом проводить большую часть жизни; а деньги, занятие житейскими делами, негу тела и попечение о нем пренебрегать совершенно. Некоторые из подвижников достигли до такой степени воздержания, что, например, у Ватфея от неядения из зубов выползали черви, Ала до семидесяти лет не вкушал хлеба, а Илиодор по целым неделям соблюдал пост и многие ночи проводил без сна. Сирия же, или так называемая Кела, и страна за нею, кроме Антиохии, хотя медленнее принимали Христианство, однако не оставались также без духовных любомудрствователей. И эти мужи были и казались тем мужественнее, чем больше испытывали ненависти и козней от тамошних жителей: они великодушно противодействовали им, не защищаясь и не отмщая за себя, но с готовностию перенося оскорбления и побои со стороны язычников. Таковы были, как я слышал, – Валентин, которого одни почитают уроженцем Эмиссы, а другие – Арефузы, еще соименник его и Феодул, – оба из Титтов, номы анамейской, также Мароза, из Нехилов, Васс, Вассоний и Павел, который, происходя из селения Телмисы, во многих местах основал много общежительных монастырей, и, как следовало, руководил их к уразумению любомудрия, а наконец в стране так называемой Югите устроил величайшую и знаменитейшую общину монахов. Там он и скончался, там и гроб его – предел жизни долговременной; ибо Павел, следуя славному и святому способу любомудрия, дожил до нашего времени. Впрочем и другие из упомянутых монахов почти все жили долго. И мне кажется, что этим мужам Бог даровал долголетие, желая чрез то распространить веру; ибо к своему богопочтению они привели почти всех Сирийцев и весьма многих из Персов и Сарацинов, так что успехи язычества у этих народов остановились. Притом, положив в тех странах начало монашескому любомудрию, они образовали не мало подобных себе подвижников. Я полагаю, что и Талатийцы, и Каппадокияне, и пограничные с ними народы имели также много других церковных любомудрствователей, ибо издавна ревностно держались христианского учения. Большая часть их жили общинами по городам и селениям, – во-первых от того, что еще не освоились с преданием предков, во-вторых от того, что в случае холодной зимы, которая, по свойству тамошней местности, бывает не редко, жить в пустыне казалось им делом невозможным. Славшейшими монахами, как я слышал, был там – Леонтий, впоследствии управлявший анкирскою церковию, и Прапидий, который уже в старости епископствовал над многими селениями и под своим начальством имел также Василиаду, то есть, знаменитый странноприимный дом для бедных, построенные кесарийским епископом Василием, от которого он с самого начала получил и до ныне удерживает свое название.

О церковных любомудрствователях, сколько мне досталось узнать, я рассказал: а любомудрствователи языческие в то время почти все погибли; ибо некоторые из них, в любомудрии имевшие, по-видимому, преимущество пред другими и взиравшие с досадою на возрастание Христианства, вздумали предузнавать, кто после Валента будет царствовать над Римлянами, и касательно этого обращались к разным оракулам, а наконец, сделав из лаврового дерева треножник, произносили заклинания и обычные себе слова, так чтобы из сложения букв, соответствующих каждому звуку, который производился искусством треножника и оракулом, выходило имя будущего царя. Поколику желания их склонялись к Феодору, находившемуся тогда в числе знаменитых воителей при дворе, – к язычнику, впрочем мужу отличному; то порядок звуков, доходивший до дельты этого имени, обманул философов. Между тем как они ждали, что вот скоро воцарится Феодор, о желании их было донесено, – и Валент, подумав, будто злоумышляют против его благополучия, неудержимо воспламенился гневом. Тотчас взяты были – и Феодор, и делатели треножника, и одним из них назначено погибнуть от огня, а другим от меча. Почти по этой же причине знаменитые философы истреблены и во всей империи. Так как гнев царя был неудержим, то убийство распространялось и не на философов, если они носили философскую одежду, до того, что и занимавшиеся другим делом, избегая опасности и боясь, как бы не подумали, что они занимаются провещаниями и тайными науками, отнюдь не одевались в палевые плащи. Между тем люди здравомыслящие, по моему мнению, справедливо порицали столько же царя – за чрезмерность его гнева и жестокости, сколько и философов – за безрассудство и не философское предприятие. Царь, приняв намерение умертвить своего преемника престола, не пощадил ни прорицателей, ни того, о ком они провещавали, не пощадил даже и лиц соименных ему. В числе же людей, носивших это и подобные этому названия, тождезвучные с до , были тогда мужи знаменитые. А философы, приступив к упомянутому делу, не подумали, что не в их власти одного царя низложить, а другого возвести на престол. И действительно, положив, что преемство царей открываемо было движением звезд, – в таком случае надлежало ждать будущего, кто бы он ни был. А если это есть дело воли Божией, то к чему те хлопоты? Предведением или старанием человеческим уразуметь судьбы Божии никак невозможно, – да и хотя бы и возможно, – все дерзко думать, что люди, пусть даже самые мудрые, судят лучше Бога. Когда же до такой безрассудности дошли они просто из желания знать будущее, то, бросаясь в открытую пропасть и презирая древние, данные Римлянам законы, тогда как язычествовать и приносить жертвы не было опасности, мыслили неодинаково с Сократом, который, имея возможность спастись и в то же время собираясь выпить несправедливо подносимый себе яд, по уважению лежавшим на нем и воспитавшим его законам, хотя и мог, не убежал из темницы.

Но об этом пусть всякий рассуждает и говорит, как ему кажется. Потом на некоторые места империи сделали набег Сарматы, и Валентиниан должен был идти на них войною. Услышав однакож о приготовлении и многочисленности римского войска, это варварское племя прислало послов и стало просить мира. Видя их, царь спросил: неужели Сарматы все таковы? – и когда они отвечали, что находящиеся на лицо и составляющие посольство суть благороднейшие из них, то он исполнился гнева и с громким криком сказал: как бедственно положение наших подданных и как несчастно в глазах наших римское правительство, если и варварский народ, Сарматы, из которых эти носят титулы благородных, не довольствуясь жизнию в пределах своей страны, дерзнули сделать набег на управляемую мною империю и даже мечтают воевать с Римлянами! Долго пламенея гневом и таким образом крича, он от чрезмерного напряжения, привел свою внутренность в такое сотрясение, что жилы и артерии в нем изорвались, и из них полилась кровь, от чего в одной гальской крепости он скончался, прожив около пятидесяти четырех лет, а процарствовав с особенно великою славою тринадцать. В шестой день по кончине отца, войско провозгласило царем юнейшего и соименного ему сына; а вскоре это избрание подтверждено было также мнением Валента и брата его Грациана, хотя сначала они досадовали, что знаки царской власти возложены на него войском без их согласия. В это время Валент, живя в Антиохии сирийской, еще более негодовал на Христиан, несогласовавшихся с ним в мнениях о Боге, жестоко притеснял их и преследовал. Но философ Фемистий, произнесши пред ним речь, доказал ему, что разногласию церковных учений удивляться не должно, что оно умереннее и слабее, чем у язычников, которых мнения разнообразны, и что при множестве догматов, несогласие касательно их необходимо производить также много споров и ссор. Сверх того, может быть и Богу угодно, чтобы Его не легко познавали и имели о Нем разные мнения, чтобы, сознавая недоступность совершенного ведения о Боге, каждый тем более боялся Его, и из того, сколь далеко кому удалось взойти, заключал сам собою, каков Бог и сколь велик Он.

После таких слов Фемистия царь сделался как то человеколюбивее и не с прежнею жестокостию подвергал православных наказаниям. Впрочем гнев его не совсем бы пощадил по крайней мере духовных, если бы привзошедшее попечение о делах общественных не отвлекло его от занятий этого рода. Готфы, обитали прежде за рекою Истром и владычествовали над другими варварами. Но быв изгнаны так называемыми Гуннами, они подошли к пределам римской империи. Народ Гунны, говорят, не были известны ни прежним приистрийским Фракийцвам, ни самим Готфам. Сходясь своими границами, они не знали один другого потому, что между ними лежало величайшее озеро и что каждый, населяя свой берег, почитал его концом земли, за которым уже – море и беспредельное пространство вод. Но случилось, что один, укушенный оводом вол перешел чрез озеро и что за ним следовал пастух, который, на другой стороне увидев землю, возвестил о том своим единоплеменникам. А иные рассказывают, что дорогу, по поверхности закрытую водою, показал Гуннам олень, за которым они гнались. Подивившись стране, отличавшейся умеренностию воздуха и богатством плодов, они тогда возвратились и возвестили царю своего народа о том, что видели. Первый опыт войны их против Готфов был в малых силах, но потом, вооружившись всем своим могуществом, они разбили своих соседей и взяли всю их землю. Быв преследуемы, Готфы вступили в пределы римской Империи и, перешедши реку, отправили послов к Царю с обещанием, что впредь будут помогать Римлянам в войнах, и просили дозволения поселиться на их земле по желанию. Главным лицом этого посольства был готфский епископ Ульфила. Так как все вышло согласно с их желанием, то они стали селиться по Фракии, но вскоре потом, возмутившись одни против других, разделились на две части, из которых одною управлял Афанарих, а другою – Фритигерн. Возгорелась междоусобная война, в которой Фритигерн, испытав неудачу, просил Римлян помочь себе. Когда же царь решился помогать ему и повелел стоявшим во Фракии войскам поддерживать его своим оружием, – он, снова сразившись, одержал победу и Готфов Афанариховых обратил в бегство. А чтобы отблагодарить Валента и доказать ему дружбу во всем, принял общение в его исповедании и подвластных себе Варваров убедил согласиться с ним в образе мыслей. Впрочем, не это одно, кажется, было причиною, что все помянутое племя доныне предано арианскому учению. Тогдашний готфский святитель Ульфила сперва ни в чем не разногласил с кафолическою Церковию, да и после, в царствование Констанция, хотя по неосмотрительности, думаю, и присутствовал с Евдоксием и Акакием на Соборе константинопольском, однакож в общении постоянно находился с иереями, державшимися веры отцов никейских. Но когда он прибыл в Константинополь по случаю посольства, то предстоятели арианской ереси, рассуждая с ним о догматах, говорят, обещались ходатайствовать пред царем об успехе его дела, если он примет их образ мыслей. И тут то, побуждаемый ли необходимостию, или действительно подумав, что так мыслить о Боге лучше, Ульфила и сам вступил в общение с Арианами, и все племя отторг от кафолической Церкви; потому что наставляемые им, как учителем в благочестии, и познакомившиеся чрез него с более кроткими правилами жизни, Готфы легко верили ему во всем и были убеждены, что в его словах и делах нет ничего худого, но что все служит к пользе ревностной их веры. Он даже показал им весьма много опытов своей добродетели, – с одной стороны, подвергаясь опасностям за учение, когда упомянутые Варвары исповедовали еще веру языческую, – с другой, сделавшись для них первым изобретателем письмен и переводчиком священных книг на отечественный язык. Итак, эта то вообще была причина, почему Варвары при Истре имели арианский образ мыслей. В то же время многие Христиане, из числа подвластных Фригитерну, умерли за Христа мученическою смертию; ибо Афанарих, досадуя, что и его подданные, под влиянием убеждений Ульфилы, принимают Христианство, и что тем самым отечественная вера их упраздняется, подверг многих различным казням, – одних, дерзавших мужественно защищать свое учение, предал на истязания, а других, не позволив им и оправдываться, прямо умертвил. Говорят, что лица, которым это приказано было от Афанариха, поставили на колесницу один истукан и возили его по домам всех, объявивших себя Христианами, повелевая поклоняться ему и приносить жертвы. И те домы, в которых отказывались совершать предписываемое поклонение, были сожигаемы вместе с людьми. Слышал я, что тогда случилось нечто, еще поразительнее этого. Многие, как мужчины, так и женщины, из которых одни вели с собою детей, а другие несли новорожденных младенцев, питая их своею грудью, когда язычники хотели заставить их силою приносить жертву, скрылись под сень тамошней церкви, и как скоро она была зажжена, все в ней сгорели. Впрочем Готфы скоро пришли к взаимному единомыслию и, возмутившись, начали злодействовать во Фракии и опустошать ее города и селения. Услышав об этом, Валент дознал опытом, сколь важную сделал он ошибку; ибо думая, что они и себе и империи будут полезны, а для неприятелей, как народ всегда вооруженный, страшны, он вознерадел о римских легионах и, вместо обыкновенного пополнения войск рекрутами по римским городам и селениям, требовал от них денег. Обманувшись в своей надежде, царь оставил Антиохию и быстро приехал в Константинополь. По этому случаю гонение на несогласовавшихся с ним Христиан остановилось. Между тем по смерти Евзоя, на его кафедру возведен был и предстоятельствовал над арианами Феодор.

В это самое время, по случаю смерти сарацинского царя, мирный договор Сарацин с Римлянами был расторгнут. Супруга его Мавия, вступив в управление народом, начала опустошать города Финикии и Палестины, и свои опустошения простерла до стран египетских, лежащих в так называемой Аравии, по левой стороне Нила, когда плывешь против его течения. Этой войны нельзя было почитать легкою, хотя ее вела женщина. Борьба, говорят, происходила упорная и со стороны Римлян неодолимая, так что предводитель финикийских войск должен быть звать себе на помощь главного военачальника всей стоявшей на востоке конницы и пехоты. Этот военачальник, смеясь над его приглашением, запретил ему участвовать в битве, и, утроив войска, сам пошел на Мавию, но, обращенный в бегство, едва спасся содействием палестинских и финикийских легионов; ибо последний, видя, что он в опасности, счел делом безрассудным, согласно с его повелением, оставаться вне сражения, но поспешно противостав Варварам, дал ему время уйти с большею безопасностию, сам же потом начал отступать и, при отступлении отстреливаясь, своими стрелами отражал нападавших неприятелей. Многие из тамошних жителей и до ныне вспоминают об этом. А Сарацины то сражение воспевают в песнях. Такая тяжелая война заставила Римлян отправить к Мавии посольство с предложением мира. Но Мавия, говорят, отвечала послам, что она, напротив, совершенно откажется от мирных договоров с Римлянами, если для ее подданных не будет рукоположен в епископа некто Моисей, любомудрствовавший тогда в ближайшей пустыне, – муж, прославившийся святостию жизни, божественными знамениями и чудесами. Обратившись к царю и известив его об этом, воеводы взяли Моисея и привели его к Лукию. Но Моисей, в присутствии начальства и стекшегося народа, сказал: я не могу достойно носить имя и сан Архиерея. Если же Богу угодно даровать мне это и несмотря на мое недостоинство, то все однако свидетельствуюся Творцом неба и земли, что своих рук, обагренных кровию и оскверненных убийством святых мужей, ты на меня не возложишь. На это Лукий возразил ему: ты поступаешь несправедливо, отвращаясь от меня, когда еще не знаешь моей веры и прежде чем научился ей. А если узнал ее от клеветников, то послушай лучше меня самого, и будь судиею слов моих. Но твоя вера кажется мне слишком ясною, отвечал Моисей. Свидетели того, какова она, суть епископы, пресвитеры и диаконы, страдающие в изгнании и рудокопнях. Такие признаки богопочтения, знаешь, вовсе чужды Христа и людей, православящих Бога. Когда эти слова Моисей запечатлел клятвою, что от руки Лукиевой священства не примет, то римские правители, отвергнув Лукия, повели Моисея к епископам, находившимся в ссылке. Руковоложенный ими, он возвратился к Сарацинам и, примирив их с Римлянами, остался у них священнодействовать и многих обратил в Христианство. А прежде исповедников Христианства находилось там очень мало; ибо это племя происходило от сына Авраамова Измаила и получило его имя. Древних Сарацинов, по прародителю их, действительно называли Измаильтянами; но чтобы изгладить улику незаконного рождения и неблагородство матери Измаиловой Агари, которая была рабынею, Измаильтяне стали называться Сарацинами, как будто бы, то есть, они произошли от жены Авраамовой Сарры. Имея такое происхождение, все они, подобно Евреям, обрезываются, воздерживаются от свиного мяса и соблюдают много других еврейских обычаев. А что в жизни управляются не все теми же законами, – это надобно приписать времени и смешению их с пограничными племенами; ибо Моисей, живший спустя после того много времени, дал законы только вышедшим из Египта. Между тем пограничные с ними народы, быв сильно преданы заблуждениям, вероятно, исказили отечественный образ жизни Измаиловой, которым древние Евреи до Моисеева законодательства пользовались одним, как законом не писанным. В самом деле, Сарацины чтили одних и тех же с соседями богов, одни и те же воздавали им почести и усвояли названия. В этом сходстве их веры с соседнею открывается причина изменения законов их отечества. Очень могло быть, что, по прошествии долгого времени, одно забыли они, а другое ввели у себя. Но потом некоторые из них, встретившись с Иудеями, узнали о своем происхождении и, возвратившись к сродному себе, приняли еврейские обычаи и законы. С того времени многие между ними и до ныне живут по-иудейски, а некоторые, не задолго до настоящего царствования, начали христианствовать и Христову веру приняли чрез обращение с обитавшими вблизи иереями и монахами, которые, любомудрствуя в прилежащих к той стране пустынях, славились доблестию жизни и чудодействиями. Рассказывают, что тогда обратилось к Христианству даже все их племя и именно по случаю крещения патриарха их Зокома. Быв бездетен и привлекаясь славою одного монаха, он пришел побеседовать с ним и стал жаловаться ему на свою участь; потому что у Сарацинов, да кажется и у всех Варваров, чадородие весьма уважалось. Монах, убедив его сохранять присутствие духа, помолился и, прощаясь с ним, сказал ему, что он будет иметь сына, если уверует во Христа. Это обещание Бог оправдал самым делом: у Зокома родился сын, – и он, приняв крещение сам, крестил и всех своих единоплеменников. С того времени это племя, говорят, начало благоденствовать и, размножившись, сделалось страшным для Персов и прочих Сарацинов. Вот все, что узнали мы об обращении Сарацинов в Христианство и о первом епископе их.

По городам ревнители учения никейского Собора снова начали воодушевляться, особенно же сделались мужественными египетские Александрийцы. По возвращении Петра из Рима с грамотою Дамаса, подтверждавшего его рукоположение и никейский символ, они отдали ему церкви; а изгнанный Лукий поплыл в Константинополь. Впрочем царь Валент, вероятно, развлекаемый заботами, не нашел времени отмстить за него, потому что, прибыв в Константинополь, заметил в народе сильное к себе подозрение и ненависть: причина была та, что Варвары, опустошив Фракию, проникли до самых предместий столицы и не встречая отпора, решались уже лезть на стену. Это раздражало жителей города, и вина падала на царя, что он не выступает, но откладывает войну. Притом полагали, что царь то и привел неприятелей, а наконец, когда дано было зрелище в ипподроме, стали явно кричать, что он незаботится об общем деле, и требовали оружия, говоря, что сами пойдут сражаться. Разгневанный этим, Валент вооружился против Варваров, но вместе грозил и народу, что по возвращении накажет его как за настоящее оскорбление, так и за прежнюю преданность тирану Прокопию.

Когда Валент выступил из Константинополя, то один монах Исаакий, муж и по всему доблестный, а особенно неустрашимый в деле Божием, подошедши к нему, сказал: царь! отдай православным, сохраняющим предание отцов никейских, отнятые у них церкви, – и ты победишь врага. Но Валент, разгневавшись, приказал взять его и держать в узах, пока сам не возвратится и не накажет дерзкого. Не отдав церквей, государь, ты не возвратишься, – отвечал на это Исаакий. Так и случилось. Когда царь вышел с войском, то Готфы начали отступать. Преследуя их, он прошел уже Фракию и прибыл в Адрианополь. Но, находясь невдалеке от Варваров, которые стояли лагерем в безопасном месте, и не составив плана, где и как расположить войско, слишком поспешил битвою. Поэтому конница его тотчас была рассеяна, а пехота обращена в бегство, сам же он, в сопровождении немногих воинов, быв преследуем неприятелями, на бегу соскочил с лошади, и вошедши в какую-то хижину или башню, спрятался в ней. Варвары гнались за ним, с намерением умертвить его, но находясь вблизи, проскакали мимо, ибо не подозревали, что он там скрывался. Когда уже большая часть их миновала это место и проезжали только не многие отсталые, то некоторые из бывших с царем воинов начали стрелять в этих проезжавших. А они тотчас закричали: здесь Валент. Услышав это, скакавшие вблизи, сами завопили и своим воплем дали знать как передним, так и задним о том, что слышали. Таким образом в короткое время услышали и самые дальние неприятели, и все стеклись в одно место. Окружив хижину и разложив около ее множество горючих веществ, они все это зажгли. Пламень, раздуваемый случившимся тогда сильным ветром, мгновенно обхватил весь материал, а потом, сообщившись всему, что находилось в хижине, истребил и царя и бывших с ним. Валент умер, имея от роду около пятидесяти лет. Царствовал же он с братом тридцать лет, да после него три года.

Конец шестой книги церковной истории.

Примечания: