Книга пятая

Так шли дела в Церквах восточных. Между тем кесарь Юлиан, одержав победу над Варварами, обитавшими по берегам Рейна, частью перебил их, а частью забрал живыми. Прославившись этим, он приобрел также любовь войск мягкостью нрава и обходительностью и был провозглашен от них Августом. По сему случаю, не просил он, как бы следовало, извинения у Констанция, а напротив сменил поставленных им начальников и нарочито показывал его письма, которыми он призывал Варваров на помощь против Магненция и ввел их в пределы римской империи. Притом Юлиан доселе казался Христианином, а теперь вдруг переменил веру и, назвав себя верховным жрецом, начал посещать языческие храмы, приносить жертвы и убеждать к тому же своих подданных. Так как в то время ждали нападения Персов на пределы римской империи; то Констанций жил в Сирии. Предполагая, что в этих обстоятельствах можно без боя занять Иллирию, Юлиан направился туда – под тем предлогом, будто идет оправдаться пред Констанцием, что царские знаки от войска принял неохотно, против своего желания. Рассказывают, что как скоро он подошел к пределам Иллирии, виноградные сады, уже после сбора зрелых плодов, именно во время захождения Плеяд, наполнились зелеными виноградными кистями, а выпавшая из воздуха роса, разливаясь по его платью и по платью его спутников, своими каплями отпечатлевала на них знак креста. Не вовремя явившиеся кисти винограда и ему самому, и многим его приближенным показались хорошим предзнаменованием, а роса (думали они) случайно выпала и так расписала их одежды. Но иные говорили, что из двух знамений одно предвещает раннюю гибель царя, по подобию зеленых виноградных кистей, и кратковременность его царствования, а другое свидетельствует о небесном учении Христиан и о том, что все должны осеняться знамением креста. Предсказывавшие царю несчастья, по-видимому, не погрешали против истины; ибо последующее время доказало, что оба эти истолкования были верны. Между тем Констанций узнал о вооружении против себя Юлиана и, оставив приготовления к персидской войне, отправился в Константинополь, но во время путешествия скончался в Мопсукринах, между Киликиею и Каппадокиею, близ Тавра, на сорок пятом году от рождения. Царствовал он тринадцать лет вместе с отцом, да двадцать пять – после него. По кончине Констанция, Юлиан овладел уже Фракиею и, вскоре вступив в Константинополь, провозглашен был самодержцем. Язычники рассказывали, что еще прежде, чем оставил он Галлию, предвещатели и демоны возбуждали его к этому вооружению, предсказывая ему смерть Констанция и перевороты в государстве. Это предсказание можно бы назвать достоверным, если бы вскоре не пресеклась жизнь самого Юлиана, так что царствованием наслаждался он как бы в сновидении; ибо, мне кажется, безумно говорить, будто, посредством прорицания предузнав нечаянную кончину Констанция и собственную свою погибель от Персов, он охотно однако ж пошел на явную смерть, которая ему не могла доставить ничего, кроме мнения многих о его неблагоразумии и незнании воинского искусства, а римскую империю подвергала такой опасности, что Персам после того не трудно было покорить почти всю ее, или большую часть ее. Впрочем об этом сказали мы только для того, чтобы не сделать пропуска; а думать всякий может, как кому угодно.

По кончине Констанция, Церковь возмущена была страхом гонений, и ожидание искушения сделалось для Христиан ужасным – частью от большого промежутка времени, которое изгладило в них привычку к подобным опасностям, частью от воспоминания прежних козней, а частью от ненависти государя к их учению. Говорят, что он тотчас же с явным бесстыдством отрекся от веры во Христа, так что, отменив таинство Церкви, очистился от нашего крещения какими-то жертвами, призываниями, известными у язычников под именем заклинаний, и кровью животных, и с того времени частно и всенародно совершал заклания, употреблял идоложертвенное и вообще исполнял языческие обряды. Однажды, рассматривая жертву, увидел он, говорят, в ее внутренностях знак креста, окруженного венцом. Прочие участники гадания при этом случае ужаснулись, заключая отсюда о силе нашей веры и вечности учения; потому что крест, окруженный венцом, означает победу: в своем круге начинаясь отвсюду и замыкаясь в себе самом, он нигде не имеет конца. Но главный вождь в этих исследованиях убеждал не терять духа, говоря, что внутренности благоприятны и согласны с желанием; ибо символ (христианского) учения заперт и стеснен ими, чтобы ограниченный фигурою круга, не мог он ни распространяться, ни безбоязненно идти, куда хочет. Слышал я также, что для какого-то посвящения, или гадания, Юлиан сходил в один из знаменитейших и страшных (языческих) тайников, и что, когда нечаянно представились ему там подготовленные и действием волшебства являющиеся призраки, он от шума и страха забыл о настоящем, – ибо к этой науке приступил уже в поздние годы жизни, – и по привычке первого возраста, как бы будучи Христианином и находясь среди великих опасностей, оградил себя знамением Христовым. От этого призраки вдруг исчезли и предположенная цель не достигнута. Тайноводитель приведен был этим в недоумение и, узнав о причине бегства демонов, поступок Юлиана назвал скверною; потом, уговорив его быть мужественным и ничего не делать и не мыслить христианского, снова начал вводить его в таинства. Попечение царя о таких делах сильно огорчало и страшило Христиан, особенно потому, что прежде он был Христианином, ибо родился от благочестивых, по вере, родителей, удостоен крещения по уставу Церкви, научен священному Писанию, воспитан епископами²² и лицами духовными. А отец у него и у Галла был Констанций, по отцу родной брат царя Константина и Далмация, которого сын Далмаций, нареченный кесарем, после смерти Константина убит был воинами. Лишившись отца, и сами они едва не погибли тогда вместе с Далмацием. Галла избавила от козни приключившаяся ему болезнь, которая, как ожидали, и без того должна была умертвить его, а Юлиана – юный возраст, потому что ему в то время был только восьмой год. Спасшись от смерти столь чудесно, они получили повеление жить в Макелле; а Макелла была царское местечко в Каппадокии, близ горы аргейской, недалеко от города Кесарии, с великолепным царским дворцом, банями, садами и неиссякаемыми источниками. Там удостоились они царского содержания и попечения; там пользовались свойственными своему возрасту наставлениями в науках и гимнастике, слушали уроки учителей и истолкователей священного Писания, так что присоединены были к клиру и читали народу церковные книги; даже самыми нравами и делами обнаруживали любовь к благочестию, потому что весьма уважали иереев и других добрых и преданных вере мужей, часто хаживали в молитвенные домы и воздавали должную честь гробницам мучеников. В это-то время разделили они, говорят, между собою попечение о построении огромнейшего храма над гробом мученика Мамы²³. Такое соревнование одного пред другим, такое старание превзойти друг друга в уважении святыни могло бы показаться делом весьма странным и вовсе невероятным, если бы не дожило доныне много лиц, слышавших об этом от самовидцев. При этом, рассказывают, что работы, доставшиеся на часть Галла, шли вперед и совершались по желанию; а из поделок Юлиана, одни разрушались, другие опять начинаемы были с основания, а некоторые не могли крепко держаться и при самой поверхности, как будто бы какая-то противная, непреоборимая и книзу гнетущая сила, отвергала их. Это явление по справедливости на всех наводило страх, и по сему событию многие судили, а иные заключали, что Юлиан в почитании Бога не искренен, что он только притворяется благочестивым, считая делом не безопасным обнаруживать свои мысли пред тогдашним государем-Христианином. Говорят также, что он изменил отеческому богопочтению, быв расположен к этому сперва обращением с гадателями. С течением времени, когда гнев Констанция прошел, Галл, прибыв в Азию, жил в Ефесе, где находилась большая часть его имения, а Юлиан, возвратившись в Константинополь, посещал тамошних учителей. Всем известно было, что он имел от природы прекрасные дарования и легко успевал в науках; ибо, прогуливаясь в платье частного человека, со многими разговаривал. А так как в нем сверх того видели брата государева и человека, казавшегося способным управлять делами государства; то толпа столицы, что обыкновенно бывает, ожидала его воцарения и много толковала об этом. Вследствие сего Юлиану повелено было жить в Никомидии. Здесь встретил он философа, Максима ефесского, который, начав преподавать ему учение философов, поселил в нем ненависть к христианской Религии, и так как был провещатель, то совершенно оправдал народную о нем молву. Последний же, – что среди затруднительных обстоятельств случается со многими, – льстясь надеждою на лучшую будущность, считал его своим другом. Когда об этом донесено было царю, Юлиан в страхе обрил себе волосы и притворился, будто ведет жизнь монашескую, а тайно держался другой веры, и только пришедши в мужской возраст, стал свободно открывать свой образ мыслей и стремиться к язычеству. Между тем, узнав с удивлением, будто есть наука предвидеть будущее, и полагая, что она для него нужна, начал он заниматься тем, что не позволено Христианам, вошел в дружбу с преподавателями этой науки и, водясь своими мыслями, из Никомидии переехал в Азию, чтобы иметь ближайшие сношения с тамошними провещателями и к задуманному делу приложить более ревности. Потом, когда брат его Галл, поставленный кесарем, начал делать нововведения и по донесению был лишен жизни, – Констанций, подозревая, что и сам он стремится к царской власти, стал содержать его под стражею. Но супруга Констанция Евсевия употребила свое ходатайство и, испросив у царя позволение, отправила его в Афины. Предлогом к этому было занятие греческими науками; а на самом деле ему, говорят, хотелось беседовать с тамошними гадателями о своих делах. Впоследствии из Афин Констанций вызвал его, поставил кесарем и, при этом случае, дав ему в супружество сестру свою Констанцию²⁴, послал его к западным Галлам; потому что Варвары, которых некогда в помощь себе нанимал он против Магненция, не занятые в этой войне никаким делом, опустошали Галлию. Так как Юлиан был еще молод, то управление делами царь вверил сопровождавшим его военачальникам. Но последние были весьма ленивы; поэтому первый, как кесарь, о ходе войны начал заботиться сам. Убеждая войска не бояться опасностей и положив определенную награду каждому за убитого им Варвара, он возбудил в них готовность к битвам. Приобретши таким образом любовь войск, донес он Констанцию о недеятельности военачальников, и когда назначен был другой, начал сражаться с Варварами и одерживать победы. Тогда Варвары прислали к нему послов и представили письма, которыми Констанций призывал их в римскую землю: но Юлиан, нарочно медля отпуском этого посольства, неожиданно напал на великое множество неприятелей и разбил их. Говорят, будто Констанций вверил ему ведение этой войны, строя против него козни: но такое сказание мне кажется невероятным; потому что царь мог прежде всего не делать его и Кесарем, – зачем же сделал? да еще выдал за него свою сестру, и когда тот жаловался на беспечность военачальников, послушал его и вместо них прислал ему лучшего. Для чего желал он, чтобы Юлиан успешно кончил войну, если не был к нему расположен? Я догадываюсь, что вначале Констанций был к нему благосклонен и потому объявил его Кесарем. Но когда, вопреки своему желанию, он провозглашен был Августом; то либо от опасения, как бы не вспомнил он обид, причиненных в детстве ему и брату, либо от зависти, что он будет пользоваться равною с ним властью, стал строить ему козни посредством прирейнских Варваров. Впрочем это одним кажется так, другим иначе.

Как скоро Юлиан остался на царстве один; то и в странах восточных начал открывать языческие храмы. Он повелел брошенные из них поправлять, разрушившиеся возобновлять и воздвигать жертвенники, изобрел для них источники доходов, восстановил древние обряды, городовые празднества и жертвоприношения, сам явно и всенародно совершал возлияния и заклания, и людей, в этом отношении ревностных, удостаивал великих почестей, тайнодействователям, жрецам, иерофантам и служителям при идолах возвратил древние преимущества и подтвердил права, дарованные им прежними царями, также освободил их от должностей и других повинностей, от которых они некогда освобождены были, а храмовым попечителям отдал отнятые у них хлебные запасы. При этом запретил им оскверняться яствами и предписал все правила воздержания, чтобы они, как говорится у язычников, были чистыми. Сверх того приказал он нилометр, священные знамена и древние отечественные знаки переносить в храм Сераписа, тогда как, по повелению Константина, это переносимо было в церковь, и городским общинам часто писал, что городам, обратившимся к язычеству, он позволяет просить, каких хотят даров, а к тем, которые оставались в Христианстве, имел явное отвращение и не хотел ни сам посещать их, ни допускать к себе их послов, если бы они вздумали приносить ему какие-либо жалобы. Когда Римляне ожидали вооруженного нападения Персов; то жителям города Низибы, отправившим по этому случаю посольство к царю, между тем как все они, быв Христианами, не открывали языческих храмов и не посещали капищ, он грозил, что не подаст им помощи, не примет их посольства и в нечистый город их войдет не прежде, как узнав, что они обратились к язычеству. Обвиняя в том же самом и жителей Констанции, Юлиан приписал их город к Газе; ибо эта Констанция, как мы видели выше, была портовым поселением Газы и называлась Майюмою. Когда же Константин узнал, что Майюма особенно предана христианской Вере, то возвел ее на степень города, и по имени своего сына назвав Констанциею, даровал ей самостоятельное управление; потому что несправедливо было бы, думал он, Майюмцам зависеть от жителей Газы, которые были сильно преданы язычеству. Но как скоро восшел на царство Юлиан, Газцы стали судиться с Константийцами, – и царь, взявшись сам быть их судьею, приписал Констанцию к Газе, хотя первая от последней находилась в двадцати стадиях. С того времени Констанция, потеряв свое название, носит имя приморской части Газы. У них общи и гражданские правители, и военачальники, и дела народные: только по отношению к Церкви, они и доныне кажутся двумя городами; потому что тот и другой имеет особого епископа и клир, делает особые собрания в память мучеников и для поминовения бывших у них иереев, и определяется особыми границами, в черте которых находятся церковные угодья каждой епископии. В наше время, по случаю смерти одного предстоятеля майюмской Церкви, епископ города Газы старался подчинить себе оба клира, – говоря, что незаконно одному городу управляться двумя епископами: но Майюмцы не согласились, – и местный Собор, разобрав дело, рукоположил другого епископа, ибо признал справедливым, чтобы место, за благочестие праведных удостоенное имени города, а по суду царя-язычника, лишившееся этого, в иерархическом чине Церквей не теряло дарованных себе преимуществ. Но это случилось гораздо позднее.

В то же время из списка городов царь исключил и Кесарию, что при горе Аргейской²⁵, – город обширный и богатый, митрополию всей Каппадокии, и отнял у него самое имя, которого он удостоен был в царствование кесаря Клавдия, ибо прежде назывался Мазакою. Юлиан и до этого уже питал неприязненную ненависть к ее жителям – за то, что все они были Христиане и давно разрушили у себя храмы градохранителя Зевса и отечественного Аполлона. А когда кесарийскими Христианами истреблен был и последний остававшийся у них храм Счастья, да еще истреблен в его царствование; то он сильно вознегодовал на весь этот город и раздражился до крайности, даже укорял самых язычников, которых число там было довольно незначительно, что они не поспешили на помощь и, если бы надлежало пострадать, не пострадали. Все имущества и деньги церквей как в Кесарии, так и в ее округе повелел он разыскать посредством пыток и свезти на площадь, потом триста литр золота тотчас же сдать в казну, а всех клириков внести в список областного войска, в котором служба по римскому войсковому ведомству почитались самою убыточною и низкою²⁶, Христианам же простого сословия с женами их и детьми сделать перепись и наравне с поселянами обложить их податью. При этом Юлиан грозился с клятвою, что если они в наискорейшем времени не воздвигнут капищ, он не перестанет мстить и делать зло их городу, даже не согласится, чтобы Галилеяне, – так обыкновенно в насмешку называл он Христиан, – носили на плечах головы. Эта угроза, может быть, и приведена была бы в исполнение, когда бы в скором времени не постигла его смерть; потому что и в самом начале своего царствования он казался человеколюбивее прежних гонителей Церкви – не из жалости к Христианам, а от того, что казни, как видно было из прежних примеров, нисколько не споспешествовали к утверждению язычества, но что напротив чрез мужество святых, за веру охотно шедших на смерть, дела Христиан еще более возрастали и становились тем славнее. Посему, завидуя славе их, но не давая им пощады, он для изменения их мыслей, не считал нужными огонь, железо, телесные мучения, потопление, закапывание заживо, о чем старались прежде, но думал обратить их к язычеству словом и убеждением, и надеялся, что легко достигнет этой цели, если, не употребляя насилий, сверх чаяния покажется для них человеколюбивым. Говорят, что когда он приносил жертву в константинопольском храме Счастья, халкидонский епископ Марис, подошедши к нему, всенародно называл его нечестивцем, безбожником и отступником; а тот в ответ порицал его только именем слепца, – ибо епископ, у которого от старости глаза вытекли, ходил с помощью вожатого, – и по обыкновению с насмешкою понося Христа, сказал: твой Бог галилеянин не исцелит тебя. Но я благодарю моего Бога за слепоту, отвечал Марис; – она не позволяет мне видеть отступника от благочестия. Царь ничего не сказал на это и прошел мимо, ибо полагал, что неожиданно являя христианскому народу примеры незлобия и кротости, он придает тем больше силы язычеству.

Помышляя таким образом, он возвратил из ссылки всех, сосланных за веру при Констанцие, и предписал законом отдать им отобранное у них в казну имущество, а народу повелел Христиан не притеснять, не поносить и насильно не влечь к жертвоприношению, приходящих же к жертвенникам по своей воле сперва вводить в милость так называемых у язычников гениев – оберегателей и очищать обычными у них жертвами. Впрочем клириков лишил он всех вольностей, почестей и данного Констанцием продовольствия, отменил изданные касательно их законы и подчинил их гражданским судилищам, даже повелел взыскивать подати с тех дев и вдов, которые, по бедности их, приписываемы были к клиру и получали содержание от общества; ибо Константин приводя в порядок церковные дела, из доходов каждого города отчислил сумму, достаточную для заготовления необходимых припасов, и постановил законом разделять ее по всем клирам. Этот закон со времени смерти Юлиана, строго соблюдается и доныне. Говорят, что взыскивание податей производилось с жестокостью и оскорблениями, о чем свидетельствуют выданные тогда сборщиками расписки для показания того, что из полученного по закону Константина возвращено было. Но не этим только обнаруживалось отвращение государя от веры. Питая ненависть к христианскому учению, он не оставил ни одного средства для истребления Церкви: отнимал у ней деньги, приношения и священные сосуды, людей, по повелению Константина и Констанция разрушивших языческие храмы, принуждал снова строить их, или производить постройку на счет разрушителей. А так как они не в состоянии были сделать ни того, ни другого, да притом от них намеревались вытребовать священные вещи; то и иереи, и клирики, и многие из Христиан были жестоко мучимы и ввергаемы в темницу. Из всего этого можно заключить, что относительно убийств и придумывания телесных казней, он был умереннее прежних гонителей Церкви, а в других отношениях жесточе их. Юлиан озлоблял Церковь всячески, кроме того только, что иереев, в царствование Констанция принужденных жить на чужой стороне, вызвал из ссылки. Говорят впрочем, что он издал это повеление не из сострадания к ним, а для того, чтобы Церковь, получив повод к внутреннему раздору, вступила в междоусобную войну и уклонилась от собственных постановлений, также, чтобы подвергнуть порицанию Констанция; ибо надеялся против него, даже умершего, возбудить ненависть почти во всей империи, – язычникам, угождая, как единомышленникам, а терпевшим от него Христианам показывая сострадание, как обиженным. Для этого именно изгнал он из дворца и любимых его евнухов, а Евсевия, управлявшего царским двором, казнил смертью, – тем более, что почитал его виновным и в отношении к самому себе, ибо подозревал, что причиною смерти брата его Галла были наветы Евсевия. Начальнику же евномиевой ереси, Аэцию, который заточен был Констанцием между прочим и по подозрению в сношении с Галлом, писал в выражениях весьма милостивых и, дав ему общественную подводу, призвал его к себе²⁷. По такому именно побуждению и кизикский епископ Элевсий должен был, под опасением тягчайшего наказания, в течении двух месяцев снова построить на собственное иждивение новацианскую церковь, которую разрушил он при Констанцие. Можно бы пересказать много и других дел, которые, по ненависти к царственному своему предместнику, либо сам он совершил, либо позволил совершить другим.

Когда пронеслась весть о смерти Констанция, то Афанасий, до того времени где-то скрывавшийся, теперь, в одну ночь явился среди александрийской Церкви. Это по справедливости было изумительно, поколику случилось нечаянно, сверх всякого ожидания. Выше сказано, что, по навету друзей Георгиевых, начальник египетских войск, уполномоченный волею царя, старался взять его, но не успел. Ушедши тогда, он до настоящего царствования скрывался в Александрии у одной посвященной Богу девы, которая превосходила тогдашних жен столь великою красотою, что для видевших ее казалась чудом, и что люди скромные и целомудренные, чтобы чрез подозрение не подвергнуться порицанию, должны были убегать от ней; потому что она была в цвете лет, отличалась благородною осанкою и чрезвычайным целомудрием; а это, хотя бы природа и не помогала, обыкновенно украшает тело особенною приятностью. Положим, нельзя сказать, как некоторые говорят, что каково тело, такова и душа; но черты тела действительно отпечатлеваются по свойствам души, и как кто занят, таким во время занятия и является. Кто исследует это с точностью, тот противоречить, думаю, не будет. Говорят, что Афанасий убежал к этой деве, быв возбужден божественным видением, указывавшим ему именно такой способ спасения. И если смотреть на исход дела, то это устроилось, мне кажется, не без воли Божией; ибо надлежало, чтобы и друзья Афанасия не встретили затруднения, если бы кто стал расспрашивать у них, где он, или заставлял их клясться, да и сам Афанасий, спрятавшись у той девы, не мог надежнее скрываться, поколику ее красота не позволяла предполагать, что там проживает иерей. Она же, имея довольно мужества приняла Афанасия и сохранила его своею мудростью. Помянутая дева была столь верным его стражем и таким ревностным слугою, что умывала ему ноги и одна исправляла все, что относилось к его пропитанию и ко всем другим необходимым потребностям природы, да еще сверх того приносила ему от других книги, в каких он имел нужду. И хотя так прошло много времени²⁸, однако ж из жителей Александрии никто не знал об этом.

Итак, когда таким образом спасшись, Афанасий неожиданно явился в Церкви, Александрия не знала, откуда он пришел. Сильно обрадовавшись его прибытию, александрийский народ отдал ему церкви; а последователи Ария, быв изгнаны, делали собрания в частных домах и на место Георгия епископом своей ереси поставили Лукия. Георгий в то время был уже убит; ибо как скоро правители города объявили всенародно, что Констанций умер и самодержцем сделался Юлиан, языческая чернь Александрии возмутилась. С криком и бранью бросилась она к Георгию и хотела тотчас же убить его, но удержав мгновенное раздражение, в то время только заключила его в оковы, а вскоре после того, сбежавшись в темницу, умертвила его и, привязав к нему веревку, целый день неистовствовала над ним, пока поздно вечером не предала его огню. Знаю, что приверженцы арианской ереси говорят, будто Георгий потерпел это от Христиан, преданных Афанасию: но я думаю, что убийство сделано было скорее язычниками, и заключаю из того, что последние имели более важнейших причин ненавидеть Георгия – особенно за низвержение их истуканов, за разрушение храмов и за возбранение им приносить жертвы и совершать отеческие обряды. Ненависть к нему возрастала и от самой силы его при дворе. К тому же, у них тогда случилось нечто в так называемом храме Митры. Это место, давно уже запустевшее, Констанций подарил александрийской Церкви. И когда Георгий начал очищать его для построения там молитвенного дома, то открыл тайник, в котором найдены истуканы и некоторые орудия совершавшихся тогда посвящений или таинств, что для зрителей казалось смешным и странным. Все это Христиане выставили напоказ и, смеясь над язычниками, торжествовали. А последние, собравшись во множестве, напали на Христиан, кто с мечами, кто с камнями, кто с чем случилось, и одних убили, других в знак поношения над нашею верою, распяли на кресте, гораздо же большему числу их нанесли раны. По этой причине Христиане начатое дело оставили неоконченным, а язычники, при наступлении Юлианова царствования, умертвили Георгия. Что это было действительно так, свидетельствует сам царь, который конечно не признал бы этого, если бы не был вынужден к тому истиною; ибо ему хотелось бы, думаю, чтобы убийцами Георгия были лучше Христиане, или кто другой, чем язычники. Но он не скрыл правды, – и в письме своем к Александрийцам по сему случаю является очень разгневанным, хотя своего порицания не простер далее письма и воздержался от казней из уважения, как говорит, к покровителю их города Серапису, основателю его Александру и прежнему начальнику над Египтом и Александриею, дяде своему Юлиану. А этот человек был весьма расположен к язычникам и чрезвычайно ненавидел Христиан; так что, сколько от него зависело, вопреки воле царя, озлоблял их до пролития крови.

Говорят, что когда усиливался он отнять и перенести в царские сокровищницы множество драгоценнейших приношений антиохийской Церкви, а молитвенные домы запирать; то все клирики разбежались. Из города не вышел только пресвитер Феодор, которого, как хранителя сосудов, могшего сообщить о них сведенье, Юлиан взял и жестоко сек; когда же наконец увидел, что, несмотря на все пытки, он мужественно отвечает и просиявает славою исповедника веры, то приказал умертвить его мечом. После сего, расхитив священные сосуды, он разбросал их по полу и смеялся, изрыгал, какие хотел, хулы на Христа и, садясь на собранные грабителями вещи, тем самым еще более увеличивал поношение над ними. Но вдруг заболел у него детородный уд и ближайший проход, плоть начала гнить и превратилась в червей, так что болезнь оказалась выше усилий врачебного искусства. Впрочем из уважения и страха к царю, врачи пробовали различные средства, закалали редких и тучных птиц и жир их прикладывали к гниющим частям, чтобы этим выманить червей наружу; но ничто не помогало: скрываясь во глубине, они внедрялись в живую плоть и не переставали съедать ее, пока не умертвили Юлиана. Тогда увидели, что это бедствие послано было Богом для наказания; ибо и хранители царских сокровищ, и другие лица, которым вверены были правительственные должности при дворе, за посмеяние над Церковью, подвергшись Божию гневу, окончили жизнь неожиданно и жалким образом.

Но если уже я довел рассказ до убиения Георгия и Феодора; то теперь время, кажется, упомянуть также о братьях Евсевие, Неставе и Зеноне, которые, сделавшись предметом ненависти газского народа, взяты им из дому, где они скрывались, и сперва, быв посажены в темницу, претерпели побои, а потом народ, сошедшись на зрелище, начал обвинять их громкими воплями, что они оскверняли их капища и пользовались обстоятельствами прошедшего времени для истребления и оскорбления язычества. Между тем, как эти вопли продолжалась, язычники взаимно возбуждали себя к убийству и приходили в неистовство. Убеждая друг друга, – что обыкновенно бывает при возмущении черни, – они побежали в темницу и, выведши оттуда помянутых мужей, умертвили их жесточайшим образом: влачили то навзничь, то лицом книзу, и ударяли о землю, а кому вздумалось, били, – кто камнями, кто палками, кто чем случилось. Слышал я также, что и женщины выходили из-за станов и кололи их веретенами, а харчевники на площади то схватывали с очагов котлы горячей воды и выливали ее на мучеников, то пронзали их вертелами. Растерзав же их и разбив им головы до того, что падал на землю мозг, они вывезли их за город, куда обыкновенно бросают трупы околелых бессловесных животных, и разведши огонь, сожгли тела их, а оставшиеся и не истребленные огнем кости перемешали с разбросанными там костями верблюдов и ослов, так чтобы нельзя было отыскать их. Однако ж они недолго оставались не открытыми. Одна жена Христианка, не из Газы родом, но в Газе имевшая свое пребывание, по устроению Божию, ночью собрала эти кости и сложив их в горшок, отдала для хранения родственнику мучеников Зенону. Бог объявил это ей во сне и, означив, где живет тот муж, указал его, прежде чем она с ним увиделась; так как он был незнаком ей и, по случаю воздвигнутого гонения, скрывался, ибо и сам тогда едва не был взят и убит жителями Газы. Между тем, как народ занимался избиением родственников его, он, улучив время, перебежал в приморский город Анфидону, отстоявший от Газы стадий на двадцать, благоприятствовавший в то время язычникам и преданный идолослужению. Быв объявлен здесь, как Христианин, Зенон перенес от Анфидонян сильные палочные побои по спине и, изгнанный из города, пришел в пристань Газы и там скрылся. Тут-то нашла его та жена и отдала ему останки. Он несколько времени хранил их дома, когда же впоследствии получил жребий епископства над тамошнею Церковью, что случилось в царствование Феодосия, то построил за городом молитвенный дом, воздвиг под ним алтарь и кости мучеников положил в нем близ исповедника Нестора, который был в дружеской связи с его родственниками, когда они еще были живы. Взятый народом вместе с ними, этот Нестор испытал узы и бичевание; но волоча его, мучители сжалились над красотою его тела и еще дышавшего, хотя уже обреченного на смерть, выбросили его за городские ворота. Там кто-то взял его и принес к Зенону, у которого, несмотря на старание уврачевать его раны и язвы, он умер. Между тем жители Газы, помышляя о важности своего злодейства, начали бояться, что царь не оставит их без наказания; ибо уже ходила молва, будто он разгневался и думает в народоселении их лишить жизни одного из десяти, что впрочем была весть ложная, обыкновенный толк черни, распространенный в толпе общим сознанием преступлений. Юлиан в письме к Газейцам не сделал им и такого выговора, какой сделал Александрийцам за Георгия. Напротив, он лишил власти и оставил в подозрении тогдашнего начальника провинции и, отдав его под суд, говорил, что только по человеколюбию не осуждает его на смерть. В вину же ему вменял то, что некоторых Газейцев, признанных за начинщиков возмущения и убийств, он взял и держал в цепях, как людей, долженствовавших получить наказание по законам. Стоило ли брать их под стражу, говорил он, что они немногим Галилеянам отмстили за многие оскорбления, причиненные и им самим, и богам их? Так рассказывают об этом.

В это же время, преследуемый Газейцами, убежал в Сицилию монах Иларион. Там, на пустынных горах собирая и нося на плечах в город дрова, он продавал их, и таким образом ежедневно снискивал себе пищу, чтобы только существовать. Но кто и каков был Иларион, – о том возвещено одним бесноватым из благородного сословия, которого избавив от беса, этот муж перешел в Далмацию. Совершив и тут силою Божиею дела великие и дивные, так что по его молитве возвратилось в свои пределы выступившее на сушу море, он удалился и отсюда; ибо не по душе ему было жить там, где его хвалят. Чрез перемену местопребывания он старался оставаться в неизвестности и посредством частых переходов из страны в страну думал уничтожить распространявшуюся о нем славу. Наконец переплыл он на остров Кипр и пристал к Пафосу. Приглашенный тогдашним кипрским епископом, он полюбил это убежище и начал любомудрствовать близ местечка, по имени Харвириса. Что этот муж не сделался мучеником, причиною было его бегство. А убегал он потому, что есть Божие повеление не выжидать гонителей. Если же гонимые взяты, то они должны быть мужественны и побеждать насилие преследующих. Впрочем описываемые нападения на Христиан происходили не у одних Газейцев и Александрийцев: жители Илиополиса при Ливане и Аретузы в Сирии своею жестокостью, кажется, превзошли их. Илиополисцы, – трудно бы и поверить, если бы рассказывали не современники события, – брали посвященных Богу дев, которых обыкновенно нельзя было видеть народу, и принуждали их стоять без одежды публично и быть позорищем и предметом поношения для всех желающих. Насмеявшись над ними таким образом, сколько кому хотелось, они потом снимали с них кожу и, рассекши тела их на части, приманивали свиней пожирать их внутренности, а для сего утробу их покрывали свойственною этим животным пищею, чтобы, то есть, не могши отличить одного от другого и стремясь к обычной себе пище, они терзали вместе и человеческую плоть. Догадываюсь, что к такой жестокости против посвященных Богу дев вызывало Илиополисцев отменение старинного их обычая выдавать тамошних дев для растления всякому приходящему, прежде чем они вступали в брак с женихами. Константин, разрушив в Илиополисе храм Афродиты, создал у них тогда первую церковь и возбранил им законом совершать это обычное блудодеяние. Аретузцы же жалким образом умертвили бывшего у них епископа Марка²⁹, старца, заслужившего уважение сединами и жизнью. К этому мужу они и прежде питали злобу – за то, что в царствование Констанция он обращал язычников в Христианство ревностнее чем словами, и разрушил особенно уважаемый и великолепнейший храм их. Посему, когда власть перешла к Юлиану, видя возмущение против себя в народе, и быв осужден волею царя либо внести деньги за постройку храма, либо построить его, он размыслил, что ни то, ни другое для него невозможно, а последнее было бы беззаконно даже вообще для Христианина, тем более для священника, и сперва решился было бежать, но узнав, что ради его многие подвергаются опасности, захватываются, отводятся в суд и там подвергаются мучениям, возвратился из побега и произвольно вышел к народу, – пусть он делает с ним, что хочет. Но народ, вместо того, чтобы тем более хвалить его, как человека, по любомудрию, совершившего дело справедливое, подумал, будто Марк питает к нему презрение, и напал на него толпою, начал волочить его по улицам, толкать, рвать и бить по какому попало члену тела. Этим делом ревностно и злобно занимались мужчины, женщины и люди всякого возраста, так что уши его были изорваны на малейшие частицы. А дети, шедшие в школу, поступали с ним, как с игрушкою, подкидывали его вверх, катали по земле, бросали одни к другим и перехватывали, и беспощадно кололи стилями. Когда же все тело его покрылось ранами, а он еще дышал, Аретузцы намазали его медом и рыбьим жиром и, положив в корзину, эту тростниковую плетушку подняли высоко и повесили. Тогда слетались к нему во множестве осы и пчелы, и начали кусать его тело, а он, говорят, сказал Аретузцам: я высок, вы же как видно, низки и ходите по земле; из этого можно заключить, что после будет со мною и с вами. Рассказывают, что тогдашний префект, человек весьма преданный язычеству, но благородный нравом, так что слава его велика и доныне, удивляясь твердости Марка, смело порицал царя и говорил, что те справедливо покрываются стыдом, которые побеждены одним старцем, мужественно боровшимся с столькими мучениями: первые конечно смешны, а последние, с которыми так поступлено, становятся тем славнее. Таким образом блаженный столь великодушно вытерпел неистовство Аретузцев и множество мучений, что заслужил похвалу от самих язычников.

В то же время мужественно приняли мученичество Фригийцы – Македоний, Феодул и Грациан. Когда народный префект в фригийском городе Мире открыл тамошний языческий храм, и очистил его от накопившихся временем нечистот; то они ночью вошли в него и сокрушили находившихся в нем идолов. В качестве виновников этого поступка взяты были и долженствовали подвергнуться наказанию другие; но виновники донесли сами на себя. Впрочем, им можно было бы избавиться от казни, если бы они принесли жертву: но так как префект не убедил их покрыть свое преступление, по крайней мере, этим одним способом; то, подвергнув их мучениям разного рода, наконец положил на сковороды и развел под ними огонь. А они, быв жегомы, говорили: если ты желаешь мяса, Амахий, – так назывался префект, – то поверни нас к огню на другой бок, чтобы, полуизжаренные, мы на твой вкус не показались неприятными, – и, сохранив такое великодушие, в этих мучениях окончили свою жизнь. Рассказывают, что и Бузирис в Анкире галатийской выдержал за веру знаменитое и мужественное исповедание. Он принадлежал в то время к секте так называемых энкратитов (воздержников); посему народный префект взял его, как человека, издевающегося над язычниками, и хотел высечь. Выведши осужденного всенародно к орудию мучения – столбу, он приказал подвысить его. Но Бузирис, подняв обе руки к голове, обнажил бока и сказал префекту: для чего палачам напрасно трудиться – подвышать меня на столбе и потом опять опускать? я и без того готов выставить мучителям свои бока; пусть секут, сколько хотят. Изумленный такою решимостью, префект еще более поражен был самым делом. Он терзал скорпионами бока мученика, сколько хотел; но последний неподвижно держал руки на голове и мужественно принимал удары. После того он заключен был в узы, но вскоре по случаю смерти Юлиановой, освобожден и, дожив до царствования Феодосия, отрекся от прежней своей секты и присоединился к Церкви кафолической. Говорят, что в то же время, мученически окончили жизнь пресвитер анкирской Церкви Василий ³⁰ и кесарийской Каппадокиец Евпсихий³¹, только что женившийся и бывший как бы еще женихом. Догадываюсь, что Евпсихий лишен жизни за храм счастья, вследствие разрушения которого все вообще Кесарийцы, как выше сказано, испытали гнев царя, а самые виновники разрушения были наказаны – одни смертью, другие изгнанием из отечества. Василий же во все царствование Констанция славился, как ревностный защитник православия, и противоборствовал последователям Ария. За это единомышленники Евдоксия постановили не делать ему церковных собраний. А когда Юлиан один управлял царством, – Василий, ходя везде, всенародно и открыто убеждал Христиан держаться своих догматов, не оскверняться языческими жертвами и возлияниями и ни во что вменять даруемые им от царя почести, потому что эти кратковременные дары, говорил, достаются ценою вечной погибели. Имея о том попечение и посему находясь у язычников в подозрении и ненависти, однажды увидел он всенародное приношение жертв, остановился, восстенал и начал молить Бога, да не искусит это заблуждение никого из Христиан. Взятый при сем случае, передан был он народному префекту и, претерпев множество мучений в этом подвиге, мужественно окончил его мученичеством. Такие события происходили, конечно, не по воле царя, однако ж показывают, что в его царствование было много великих мучеников. Сказания о них, для ясности, я собрал в одно место, хотя время каждого мученичества было не одно и то же.

По вступлении Афанасия в Церковь, Люцифер, епископ Караллы, что на остр. Сардинии, и Евсевий епископ Врекелл, что в Лигурии италийской, возвращались из верхних Фив, где по повелению Констанция находились постоянно в ссылке. Условившись между собою касательно восстановления порядка в ходе церковных дел, Евсевий пошел в Александрию, чтобы вместе с Афанасием созвать Собор³² для подтверждения никейских определений, а Люцифер, послав с Евсевием диакона, который должен был вместо него присутствовать на Соборе, сам прибыл в Антиохию и тамошнюю Церковь нашел возмущенною. Она была рассечена последователями арианской ереси, которыми управлял Евзой; да и приверженцы Мелетия, как выше сказано, отделились от своих единомышленников. Посему, прежде чем Мелетий возвратился из ссылки, Люцифер поставил епископом Павлина. Между тем, в Александрии к Афанасию и Евсевию собрались епископы многих городов и, утвердив постановления никейские, исповедали единосущие Святого Духа со Отцом и Сыном и назвали это Троицею, также внесли в учение мысль, что Бог-Слово принял совершенного человека не только по телу, но и по душе, как утверждали и древние церковные любомудрствователи. Поскольку же исследование о существе и ипостаси тревожило Церкви, так что касательно этого предмета были непрестанные споры и толки; то Собор, по моему мнению, весьма мудро определил, что говоря о Боге, не должно тотчас, с самого начала, употреблять эти слова, разве когда стараются отвергнуть учение Савеллия: чтобы, то есть, по недостатку слов не думали, будто одно и то же лицо называется тремя именами, но понимали, что каждое мыслится особым в Троице. Так постановили Отцы, собравшиеся тогда в Александрии. Тут же читал Афанасий и написанное им защитительное слово о своем бегстве.

Когда Собор разошелся, – Евсевий, прибыв в Антиохию, нашел, что тамошний народ разделился: приверженцы Мелетия не соглашались собираться с Павлином и делали собрания особо. Досадуя, что рукоположение совершено не с согласия всех, как следовало бы, он, по уважению к Люциферу, не высказал явно своего неудовольствия и, не сообщаясь ни с которою стороною, обещал огорчение той и другой устранить на Соборе. Но, между тем как Евсевий старался привести народ к единомыслию, – Мелетий, возвратившись из ссылки, увидел, что его приверженцы отделились, и начал собираться с ними особо за городом, а Павлин с своими – в городе; потому что предстоятель арианской ереси Евзой, питая к нему уважение за кроткую его жизнь и старость, не изгнал его, а уступил ему одну церковь. Итак Евсевий не получил никакого успеха и выехал из Антиохии, а Люцифер, обиженный тем, что он не принял рукоположения Павлинова, досадовал на него, не хотел иметь с ним общение и по своей вражде решился было отвергнуть постановления александрийского Собора. Это-то послужило поводом к основанию ереси так называемых люцифериан; ибо Христиане, разделявшие с ним его досаду, отложились от Церкви. Впрочем, несмотря на оскорбленное свое чувство, сам Люцифер помнил, что чрез посланного с Евсевием диакона он участвовал в деяниях александрийского Собора, а потому отправился в Сардинию, храня единомыслие с вселенскою Церковью. Евсевий же между тем, путешествуя по востоку, утверждал не радевших о вере и учил, чему надобно веровать. С такою заботливостью обошел он также Иллирию и прибыл в Италию, где встретил епископа аквитанского города Пиктавии Илария, который еще прежде подвизался на том же самом поприще. Возвратившись из ссылки ранее Евсевия, последний учил в Италии и Галлии, какие догматы веры следует держать и каких удаляться. Он выражался по латыни весьма красноречиво и писал, говорят, очень полезные рассуждения против положений Ария. Эти-то Иларий и Евсевий распространили в западной империи учение никейского Собора.

В это время македониане, в числе которых были – Элевсий, Евстафий и Софроний, начали уже открыто называться македонианами и, образуя особую секту, по случаю смерти Констанция, приняли смелость созвать своих единомышленников в Селевкию и составили там Собор, на котором, отвергши акакиан и утвержденную в Аримине веру, произнесли мнение в пользу символа антиохийского, впоследствии подписанного в Селевкии. Когда же обвиняли их и спрашивали, почему они разногласят с акакианами, с которыми прежде имели общение, – македониане чрез Софрония пафлагонского дали следующий ответ: западные исповедывали единосущие, а на востоке Аэций признавал неподобие по существу: – первые отдельные ипостаси Отца и Сына именем единосущия беспорядочно сплели в одно, а последний сродство природы Сына с Отцом слишком разделил. Напротив, мы благочествуем, ибо говорим, что Сын по ипостаси подобен Отцу, то есть, избираем средний путь между обеими, уклоняющимися в противоположные крайности. Так старались они оправдаться пред порицателями.

Известившись, что Афанасий делает собрания в александрийской Церкви, безбоязненно учит народ и многих язычников убеждает принять христианскую веру, царь повелел ему выйти из Александрии, а если будет упорствовать, угрожал сильнейшим наказанием³³. Предлогом к обвинению выставлял он то, что прежними царями осужденный на изгнание, Афанасий восшел на епископский престол без его соизволения; ибо изгнанным от Констанция он не позволял вступать в Церковь, а только позволил им возвратиться в отечество. После такого царского указа, собираясь удалиться и видя вокруг себя сонм плачущих Христиан, Афанасий сказал: не унывайте; это – облако, оно скоро пройдет. Сказав так, он собрался и, поручив свою Церковь ревностнейшим из друзей, оставил город Александрию. В то же время Кизикцы отправили к царю послов для ходатайства по своим делам и поручили им просить его о восстановлении языческих храмов. Царь похвалил их за попечение о святыне и соизволил на все, о чем они просили. Кизикскому епископу Элевсию он запретил жить в городе – за то, что Элевсий разрушал храмы и оскорблял священные рощи язычников, построил домы для призрения вдовиц и монастыри для посвященных Богу дев, а язычников убеждал оставить отеческие обряды. Юлиан запретил входить в Кизику и иностранным, бывавшим у Элевсия Христианам, выставляя, вероятно, ту причину, что они возмутятся за веру. К ним присоединил он и Христиан городских, державшихся подобного образа мыслей о Боге, казенных суконщиков и монетчиков, которых считалось весьма много и которые, быв разделены на два многолюдных полка, по указу прежних царей, с женами и домочадцами имели жительство в Кизике и каждый год вносили в казну определенную подать – одни военною амунициею, другие – вновь вычеканенными монетами. Положив всячески восстановлять язычество, он считал однако ж безумием принуждать, или наказывать народ, не хотевший приносить жертвы. Префекты всех городов напрасно трудились над составлением переписки таких Христиан: он не препятствовал им даже сходиться в одно место и молиться по желанию; ибо знал, что установление дел, требующих свободного произволения, никогда не совершается необходимостью. Напротив, клириков и предстоятелей в Церквах спешил выгонять из городов; ибо не иначе, как чрез отдаление их, почитал возможным расстроить собрания народа, когда бы, то есть, не было ни собирающих, ни учащих, ни совершающих таинства, так чтобы в течение долгого времени народ мог забыть свою веру. Предлогом же к изгнанию их поставлял он то, что клирики раздувают в толпе мятежи. Поэтому, именно, приказал выйти из Кизики Элевсию и окружавшим его Христианам, хотя тогда не было возмущения, да и не ждали его. Юлиан чрез народного вестника уговаривал и Бострийцев изгнать из города тогдашнего епископа бострийской Церкви Тита; ибо грозил, что если народ возмутится, виновниками возмущения он будет почитать клириков. По сему случаю Тит послал царю прошение и свидетельствовал, что в Бостре население Христиан равносильно населению язычников и что, руководимые его увещаниями, Христиане живут мирно, возмущение им и на мысль не приходит. Но царь, этими самыми словами стараясь возбудить всеобщую вражду против Тита, писал Бострийцам³⁴ и в письме клеветал на епископа, будто он обвиняет народ, будто, то есть, народ избегал возмущений не сам по себе, а только по его увещаниям; потому внушал Бострийцам этого человека, как общего врага, изгнать из города. Таких поступков, вероятно, много было и в других местах, и они происходили частью по указам царя, частью от раздражения и необузданности черни. Впрочем причиною их во всяком случае можно почитать властелина; потому что нарушителей закона он не судил по законам, но, ненавидя веру, на словах как будто порицал преступления, а на самом деле ободрял людей, которые совершали их. Поэтому, хотя его именем гонения и не было, Христиане тем не менее бегали по городам и селениям. Такому бегству предавались многие из моих предков и мой дед. Рожденный отцом язычником, он и сам с своим семейством, и потомки Алафиона были первыми Христианами в газском многолюдном селении Вефилии. Это селение имеет языческие храмы, за древность и архитектуру благоговейно чтимые жителями, а особенно пантеон, стоящий в виде крепости на одном искусственном холме и возвышающийся над всем селением. Догадываюсь, что от этого пантеонского храма и самое местечко получило свое имя, которое, в переводе с сирского языка на греческий, значит жилище богов. Говорят, что виновником Христианства в упомянутых семействах был монах Иларион. Когда Алафион находился во власти беса, то многие язычники и Иудеи, употребляя над ним свои заклинания и ворожбы, не принесли ему никакой пользы; а Иларион изгнал из него беса, произнесши только имя Христово, и чрез это обратил те семейства к христианской вере. Мой дед славился истолкованием священного Писания, ибо имел прекрасные способности и мог познавать, что должно, притом несколько наставлен был в науках, так что понимал и арифметику. Поэтому аскалонские, газские и вообще окрестные Христиане очень любили его, как человека, для веры нужного, легко разрешавшего встречающиеся в священном Писании обоюдности. А добродетели другого семейства напрасно хотел бы кто-нибудь описать. Члены его были первыми в той области строителями церквей и монастырей, и украшались – с одной стороны святостью жизни, с другой – любовью к странникам и бедным. Из этого поколения дожили и до нашего времени мужи добрые, с которыми – уже старцами, обращался и я в своей юности. Но о них придется упомянуть и после.

Издавна заботясь о том, чтобы во всей империи господствовало язычество, царь досадовал на перевес Христианства. Языческие храмы были отворены, жертвоприношения, отеческие обряды и городовые праздники, по-видимому, совершались согласно с его волею; однако ж он скорбел при мысли, что, если устранено будет его попечение, скоро все изменится. Не менее также досадовал он, слыша, что христианскую веру исповедуют жены, дети и домашние многих жрецов. Предполагая, что Христианство укрепляется жизнью и поведением принадлежащих к нему лиц, он задумал языческие храмы повсюду украсить принадлежностями и чинностью веры христианской, а языческое учение возвысить кафедрами, председаниями, преподавателями и чтецами языческих догматов и увещаний, установлением молитвословий в известные часы и дни, учреждением монастырей для ищущих любомудрия мужчин и женщин, гостиницами для странников и убогих, и другими делами человеколюбия к нищим. Подражая христианскому преданию касательно произвольных и непроизвольных прегрешений, он предписал также соответственное грехам исправление себя посредством покаяния. Не менее, говорят, соревновал он епископам в сочинении посланий, которыми обмениваясь, они обыкновенно поручали друг другу странников, и с которыми, откуда бы кто из них ни пришел и к кому бы ни пристал, по этому свидетельству принимаем был, как присный и возлюбленный. Вводя это, Юлиан старался приучить язычников к обычаям христианским. А так как упомянутые действия для многих кажутся невероятными, то в доказательство истины того, что сказано, я приведу самые слова царя. Он пишет так:

«Галатийскому жрецу Арзакию.

Язычество еще не достигло желаемого мною благоденствия, и виноваты мы, его приверженцы. Относящееся к богам – славно и величественно, выше всякого желания и всякой надежды. Да будет милостива к нашим словам Адрастея! Происшедшей в течение краткого времени столь великой и столь важной перемены несколько прежде никто не смел и желать. Но думаешь ли, что довольно этого? Мы и не видим, что безбожие особенно возрастает любовно к странникам, заботливостью о гробах умерших и поддельною честностью жизни. Я думаю, что нам надобно по истине исполнять все это. И быть таким надлежит не только тебе одному, но просто всем жрецам Галатии, которых – стыдом ли то, или убеждением, ты старайся сделать добрыми. Если же они с женами, детьми и рабами не станут приходить к богам и будут держать галилейских слуг, сынов и жен, которые в отношении к богам нечестивы и безбожие предпочитают богопочтению; то отставляй их от священнослужения. Потом увещевай жреца не ходить на зрелища, не пить в корчемницах, не заниматься каким-либо постыдным и презренным делом, и послушных чти, а непослушных изгоняй. В каждом городе устрой побольше странноприимных домов, чтобы пришельцы не только из нашего отечества, но и из других стран, когда понадобятся им деньги, пользовались нашим человеколюбием. А откуда что взять, – это моя забота. Я уже приказал ежегодно раздавать по всей Галатии тридцать тысяч мер хлеба и шестьдесят тысяч семин вина. Пятая часть из этого, говорил я, должна быть употреблена на бедных, служащих жрецам, а прочее обязаны вы разделять пришельцам и просителям; ибо если и из Иудеев никто не просит милостыни, если и нечестивые Галилеяне, кроме своих, питают и наших; то стыдно, что наши, как видно, не получают от нас помощи. Учи язычников, чтобы они приносили что-либо для такого служения и чтобы языческие селения отделяли богам начатки плодов. Делай их привычными к подобным благодеяниям, внушая им, что это издревле было у нас в обычае. Вот и у Омира Эвмей говорит:

Мне не следует, странник, – приди кто и хуже тебя,–

Странника не уважать; потому что все мы от Зевса –

Странники бедные: мало даю, но с любовью даянье.

Не позволяя другим соревновать тому, что у нас хорошо, мы от беспечности срамим сами себя, а еще более роняем благоговение к богам. Если узнаю, что ты делаешь так, как я говорил, то буду преисполнен радости. Первенствующих жрецов редко посещай лично, а чаще пиши к ним послания. При входе их в город никто из жрецов да не выходит им навстречу; но когда вступают они в храмы богов, да будет встреча в преддверии. Из почетной стражи никто не должен входить внутрь впереди их, а позади – кому угодно; ибо, едва кто переступил чрез порог капища, тотчас стал частным человеком. Внутри, как тебе известно, ты сам начальник; этого требует и божественный закон. И кто повинуется, тот поистине благочестив, а заботящийся о личности – честолюбив и тщеславен. Писинунциям готов я помогать, если они привлекут к себе милость матери богов; а нерадящие о ней не только не останутся без укоризны, но еще – прискорбно сказать, – испытают наше негодование:

Ибо не следует мне пещись и быть милосердым

К людям, которых не любят бессмертные боги.

Итак убеди их, чтобы они, если хотят быть предметом моей заботливости, все совокупно служили матери богов».

Так поступая и говоря в письмах, царь полагал, что легко отвлечет подданных от принимаемого ими учения. Но сколько он ни старался уничтожить христианскую веру, – подействовать убеждением никак не мог, а употреблять явное насилие стыдился, что бы не показаться тираном. Впрочем Юлиан не отступал от своего намерения, но придумывал разные хитрости, чтобы поданных, а особенно войско, частью лично, частью чрез начальников, привести к язычеству. Всячески приучая воинов язычествовать, он счел нужным то руководительное знамя римских легионов, которое по повелению Божию, как выше сказано, получило образ креста, переделать в прежний вид, а на общественных портретах строго приказывал изображать подле себя Юпитера, так как бы он сошел с неба и вверял ему символы царствования – венец и багряницу, равным образом Марса и Ермия, так как бы эти боги смотрели на него и свидетельствовали взором, что он красноречив и воинствен. Это-то и многое другое, относящееся к языческой вере, повелел он вносить в свои портреты; так что по поводу законного почтения царю, Римляне незаметно воздавали почтение и тем, которые написаны были вместе с ним. Злоупотребляя старинными обычаями, он со всею внимательностью старался обольщать этим души подданных: ибо полагал так, что кого он убедит, того найдет готовым на все, чего захочет; а кто станет упорствовать, того будет наказывать без пощады, как человека, не следующего римским нравам и погрешающего против отечества и царя. Немного было таких, которые, даже и подвергаясь наказанию, понимали его мысли, но все отказывались покланяться изображениям, согласно с своим собственным обычаем. Только чернь, как всегда бывает, в неведении и простоте сердца, считала должным просто повиноваться древнему закону и приступала к изображениям без размышления. Но употребив в дело и эту хитрость, царь не получил никакого успеха. Впрочем он не уступал и придумывал все средства, как бы привести подданных к чтимой им вере. Последующий его замысел не отличался от упомянутого выше; но он был открытие первого, выполнялся с большим насилием, и многим в придворном войске подал случай показать свое мужество. Когда пришло время получить войскам царские подарки, что всегда бывает в торжественные римские праздники, в дни рождения царей и основания столиц; то размыслив, что воины по природе просты, нерассудительны и легко увлекаются обычною жадностью к деньгам, Юлиан, для возбуждения их к жертвоприношению, употребил некоторую хитрость. Издавна велось, что всякий приступающий, для получения подарка, должен был принести жертву. Итак, когда они подходили для этого, предстоявшие царю приказывали каждому из них совершить курение; – а тут возле, по давним римским узаконениям, горел огонь и лежал ладан. Тогда одни не колеблясь страхом, показали свое мужество и не хотели ни воскурять, ни принять от царя подарок, другие, обратив все внимание на закон и древность, даже и не заметили, что грешат, а некоторые, быв увлечены приманкою выгоды, либо предзаняты страхом и тревогою от зрелища, нечаянно им представившегося, хотя и понимали, что язычествуют, однако не избегли этого языческого обряда. Говорят, что когда впавшие в такой грех по неведению после того сидели за трапезою и делали, что обыкновенно делается при питии вина, то есть, выпивая чашу за здравие друг друга, упоминали имя Христово³⁵; то кто-то из собеседников возразил им и сказал: странны ваши поступки; вы призываете Христа, которого недавно отверглись, приняв дар от царя и положив ладан в огонь. Услышав это и поняв, что сделали, они тотчас вскочили с своих мест, начали всенародно бегать, кричать, плакать и свидетельствовать пред Богом и пред всеми людьми, что были и останутся Христианами, что совершили это по неведению и что язычествовала, если только можно сказать, одна рука их, без участия сердца. Потом побежали они к Юлиану и, бросив данное им золото, весьма мужественно просили его взять обратно свой подарок и умертвить их; ибо они не переменят своих мыслей и, за неумышленное преступление правой руки, готовы ради Христа подвергнуть наказание все тело. Однако ж царь, сколь ни был разгневан этим, поопасался лишить их жизни, чтобы они не удостоились чести мученичества, но отняв у них право служить в войске, изгнал их из дворца.

При случаях, это же расположение обнаруживал Юлиан и по отношению ко всем Христианам. Отказывающихся приносить жертвы, хотя ни в чем нельзя было обвинять их, он лишал права гражданства, участия в народных сходках и совещаниях, также отнимал у них возможность быть судьями, начальствовать и получать знаки почестей, даже детям их запрещал учиться у эллинских поэтов и писателей и ходить в их школы; ибо его немало огорчала образованность Аполлинария сирского, обладавшего различными познаниями и науками, также каппадокиан, Василия и Григория, которые превосходили тогда всех риторов и весьма многих иных знаменитых мужей, из коих одни держались определений никейских, а другие происходили из секты арианской. Полагая, что только образование сообщает убедительность их словам, он не позволял Христианам заниматься эллинскими науками. Между тем вышеупомянутый Аполлинарий, кстати воспользовавшись обширными своими познаниями и способностями, по образу Омировых поэм, переложил в героические стихи еврейское бытописание и, доведши его до царя Саула, разделил все творение на двадцать четыре части, из которых каждую означил одною буквою греческого алфавита, следуя их числу и порядку. Писал он также, применительно к творениям Менандра, и комедии, подражал и Эврипиду в трагедиях, и Пиндару в роде лирическом. Просто сказать, заимствуя из божественных Писаний предметы для всего так называемого круга наук, он в короткое время произвел равночисленные и равносильные образцы, по роду, выражению, характеру и плану, похожие на знаменитые творения Эллинов. Так что люди, если бы не увлекались древностью и не предпочитали того, к чему привыкли, труды Аполлинария становили бы и изучали наравне с древними и тем более дивились бы дарованиям этого мужа, что каждый из древних писателей занимался одним родом творений, а он обнял все и в своих сочинениях, сколько требовала нужда, отпечатлел достоинства всякого. Не без достоинств также и его книга против самого Юлиана и греческих философов, под заглавием: «Об истине», в которой и не приводя свидетельств из священного Писания, он доказал, что в своих понятиях о Боге философы уклонились от прямого пути. Смеясь над этим сочинением, Юлиан послал его к знаменитейшим тогдашним епископам с надписью: прочитал, понял, осудил (anegnwn, egnwn, kategnwn). Но они отвечали на это: читал, да не понял, потому что, если бы понял, не осудил бы. Этот ответ некоторые не без правдоподобия относят к предстаятелю каппадокийской Церкви Василию. Но ему ли принадлежал он, или кому другому, во всяком случае нельзя не удивляться мужеству и уму писателя.

Собираясь вступить в войну с Персами царь прибыл в Антиохию сирийскую. Когда же народ начал роптать, что хлебных запасов так много, и однако ж хлеб продается так дорого; то Юлиан, желая, думаю, оказать черни снисхождение, приказал покупать товары на площади за низшую, чем следовало, цену. Но продавцы разбежались, – и запасов не стало. Огорчившись этим, Антиохийцы стали оскорблять царя, смеяться над его бородою, которая была у него длинна, и над его монетою, на которой изображен был бык: они насмешливо говорили, что в его царствование лежащие навзничь быки³⁶ разрушат мир. Юлиан сперва гневался и грозился, что худо будет Антиохийцам, даже готов был уже переселить их в Тарс, но потом, неожиданно оставив свой гнев, за оскорбление себя отмстил одними словами, именно издал против Антиохийцев красиво и вежливо изложенное сочинение под названием misopwgwn. С Христианами же и здесь поступал он одинаково, то есть, старался распространить между ними язычество. Стоит рассказа, что случилось тогда с гробницею мученика Вавилы и с храмом Аполлона в Дафне. Начну со следующего. Дафна, знаменитое предместье Антиохии, украшается большою рощею кипарисов, между которыми много и других дерев, а под деревами земля, смотря по времени года, произращает разного рода цветы. Это место всюду облегается более как бы сводом, чем тенью; густота ветвей и листьев не позволяет проникать туда лучам солнечным. Не менее приятности и усладительности доставляет ему также обилие и красота вод, благорастворенность воздуха и тихое дыхание ветров. Там, по баснословным рассказам детей Греции, дочь реки Ладоны, Дафна, убегавшая из Аркадии от Аполлона, превращена была в соименное себе дерево. Но Аполлон и тут не оставил ее: он увенчивался ветвями своей возлюбленной, обнимал это дерево и более всего любимое свое место почтил долговременным пребыванием. При таком мифологическом значении упомянутого предместья Дафны, люди скромные почитали за стыд ходить туда; ибо положение и свойство того места влекло к наслаждениям и любовное содержание басни, при малейшем случае, усугубляло страсть развратных юношей. Извиняясь баснословным рассказом, они сильно разжигались, бесстыдно отваживались на дела срамные и, быв чужды скромности сами, не любили встречать там и скромных людей. Впрочем язычники весьма уважали описанное место; ибо там стояла прекрасная статуя аполлоновой Дафны, там же выстроен ей великолепный и богатый храм. Строителем его был, говорят, Селевк, отец Антиоха, от которого город получил свое имя. Чтители того урочища верили, что в нем течет и пророчественная вода Кастальского источника, вместе с названием, имевшего силу источника дельфийского. Хвастаются, будто там и Адриану, когда он был еще частным человеком, предсказан жребий царствования; ибо как скоро ветвь Дафны погрузил он в источник, тотчас получил, говорят, знание будущего, прочитав свою судьбу на листьях погруженной ветви. Когда же он восшел на престол, то приказал засыпать источник, чтобы нельзя было и другим предузнавать будущее. Но входить в подробности сей басни предоставим тем, которые этим занимаются. Брат Юлиана, Галл, возведенный Констанцием в достоинство кесаря, жил в Антиохии и, так как был Христианин, особенно чтивший память мужей, пострадавших за веру, то упомянутое место умел очистить от языческих поверий и скверн людей развратных. Поняв, что легко достигнет этого, если устроит там молитвенный дом, он в Дафну перенес гроб мученика Вавилы, славно управлявшего антиохийскою Церковью и увенчавшегося мученичеством. С того времени демон перестал, говорят, произносить обычные свои провещания. Причиною же того, что он замолчал, сперва полагали прекращение жертвоприношений и служения, которых прежде удостаивали его: но после открылось, что ему не дозволяло делать это соседство мученика; ибо когда римскою империею правил один Юлиан, то и возлияний, и курений, и жертв было в изобилии, но демон тем не менее молчал, давши же наконец ответ, сам объявил о причине прежнего своего молчания. Царю вздумалось испытать относительно к чему-то тамошнего оракула. Прибыв в храм, он усердно почтил демона дарами и жертвами и просил не пренебрегать того, что лежало у него на сердце: но демон ясно не объявил по прошению, говоря, что не может делать провещаний по близкому соседству гробницы мученика Вавилы. Это место, прибавил он, теперь наполнено мертвецами, что препятствует исхождению провещаний. Итак, хотя в Дафне лежало множество и других мертвецов, однако ж догадываясь, что один мученик мешает давать провещания, царь приказал вынести оттуда его гробницу. Тогда Христиане сошлись и понесли ее стадий чрез сорок, в город, где мученик лежит и ныне, – на то самое место, которое от него получило свое название. Говорят, что несшие гроб мужчины и женщины, юноши и девы, старцы и дети, побуждая друг друга, совершили весь путь с псалмопением. Предлогом было то, чтобы трудящиеся облегчали для себя тягость пути, а на самом деле они возбуждались тем большею ревностью и усердием, что царь не согласовался с ними в своих мыслях о Боге. Предначинали пение те, которые знали псалмы лучше других; потом за ними единогласно пел уже весь народ. А припевом был стих: «посрамились все, кланяющиеся истуканным, хвалящиеся о идолех своих» (Пс. 96, 7).

Подвигнутый этим на гнев и как бы лично оскорбленный, царь захотел подвергнуть Христиан наказанию. Саллюстий, исполнявший должность префекта, хотя был язычник, не похвалил за это царя; однако ж, не смея противоречить, положил привести в исполнение указ его и, на следующий день забрав многих Христиан, заключил их в оковы, а одного из них юношу, по имени Феодора, которого вывели первым, привязал к дереву для мучения. Долго терзаемый когтями, Феодор не уступал мучениям и не умолял префекта о помиловании, а напротив казался таким, что будто и не чувствует боли, что он находится только между зрителями собственных своих мучений, и мужественно принимал удары. Потом запев опять тот псалом, какой пел прежде, он доказал самым делом, что не заботится о том, за что осудили его. Пораженный твердостью юноши, префект пошел к царю и, рассказав ему случившееся, прибавил: если ты в наискорейшем времени не отменишь своего повеления; то мы от этого подвергнемся посмеянию, а Христиане еще более прославятся. Этот совет Юлиану показался хорошим, – и взятые под стражу были освобождены от оков. После сего некоторые спрашивали, говорят, Феодора, были ли ощутительны для него причиняемые ему мучения, – и он отвечал, что не мог совершенно не чувствовать их, но что подле него стоял какой-то юноша, который смягчал его страдания. Отирая с него пот тончайшим полотенцем, возливая на него самую холодную воду и тем удерживая кровь его от воспаления, этот юноша воодушевлял его на подвиги. До такой степени презирать свое тело кажется мне делом не одного человека, сколь бы мужествен ни был он; надобно, чтоб ему помогала и божественная сила. Итак мученик Вавила, по вышесказанным причинам, сперва перенесен был в Дафну, а потом опять вынесен оттуда. В непродолжительном времени после сего события, на храм дафнийского Аполлона неожиданно упал огонь и сжег на нем кровлю, а в нем статую. Остались одни обнаженные стены, ограда и колонны, которыми поддерживалась передняя и задняя сторона здания. Христианам казалось, что этот огонь на демона послан был от Бога, по молитве мученика: а язычники толковали, будто он был делом Христиан. Когда это подозрение разошлось повсюду, – жреца Аполлонова привели в суд с тем, чтобы он показал, кто дерзнул произвести упомянутый пожар. Но жрец, заключенный в узы, жестоко высеченный и вытерпев множество побоев, не сделал никакого показания. Это-то особенно заставило Христиан думать, что разрушение храма было делом не человеческих козней, а мщения Божия, и произведено ниспадшим с неба огнем. Все сие совершилось, как сказано. Вероятно, по случаю этого события в Дафне ради мученика Вавилы, царь, узнав, что в Милете, близ храма Аполлона дидимейского, построены молитвенные домы в честь мучеников, написал префекту Карии, что, если они имеют кровлю и священную трапезу, сжечь их, а когда эти здания выведены только в половину, то раскопать их до основания.

Из того, что случилось в царствование Юлиана, достойно рассказа еще одно событие, сделавшееся знамением Христовой силы и показателем Божия гнева к государю. Узнав, что в Кесарии филипповой, городе финикийском, называемом Панеадою, есть знаменитое изображение Христа, воздвигнутое избавившеюся от болезни кровоточивою, Юлиан снял его и на то место поставил изображение самого себя. Но упавший с неба бурный огонь сокрушил грудь статуи, а голову с шеею низверг, и так как сокрушена была грудь, бросил ее ниц на землю. С того времени статуя Юлиана и доныне остается в этом виде, то есть, вся покрыта черными следами громового удара. А изображение Христа язычники влачили тогда по городу и сокрушили. Обломки его после собраны Христианами и положены в церкви, где хранятся они и теперь. На подножии же этого изображения, как повествует Евсевий, выросло какое-то растение, которого вид неизвестен никому из наших врачей и естествоиспытателей, и которое служит целебным средством против различных страданий и болезней. По городам и селениям, вероятно, было великое множество и других дивных дел; но о них, как о предмете старинного предания, пересказывают, друг другу одни туземцы. А что это справедливо, вот доказательство: в Палестине есть город, именуемый ныне Никополисом. Божественная книга Евангелий упоминает о нем, когда он быль еще селением, и называет его Еммаусом. Имя Никополиса дали ему Римляне, по взятии Иерусалима и после победы над Иудеею, и назвали его так в память этого самого случая. Пред сим городом, на распутии, где после воскресения из мертвых проходил Христос и, как бы поспешая в другое селение, сошелся с Клеопою и сопутником его, – на этом самом месте есть спасительный источник, в котором не только люди, но и животные, страдающие разными болезнями, омываются от своих недугов; ибо, пришедши к этому источнику из какого-то путешествия вместе с учениками, Христос, говорят, умывал в нем ноги и чрез то сотворил его воду целебным средством против болезней. Рассказывают также, что в фиваидском городе Гермополисе многие отгоняют болезни деревом, по имени Персисом, прикладывая к страждущим сучок, листик, либо немного коры от этого дерева; ибо у Египтян есть предание, что когда Иосиф, взяв Христа и Святую Богородицу, Марию, чтобы бежать от Ирода, пришел в Гермополис ³⁷, – при вступлении его в этот город, упомянутое дерево, имея высокий рост, не смело стоять пред прибывшим Христом, но нагнулось до самой земли и поклонилось Ему. Об этом растении я сказал то, что слышал от многих. А сам думаю, что оно либо служило знаком присутствия Божия в городе, либо, что вероятнее, отличаясь высоким ростом и красотою, по закону языческому было боготворимо тамошними жителями, а потому, когда при появлении сокрушителя своего чтимый в этом дереве диавол содрогся, потряслось и самое дерево. По словам пророка Исайи (Ис. 19, 1), в то время от прибытия Христа вострепетали в Египте и все идолы. В память же изгнания демонов и для засвидетельствования об этом событии, упомянутое дерево с тех пор начало подавать верующим исцеление. В Египте и Палестине каждый знает и рассказывает об этих происшествиях.

Христиан царь ненавидел и выражал им свое негодование, но к Иудеям был благосклонен и милостив, так что патриархам их, вождям и самому народу писал послания и просил молиться о себе и своем царствовании. Впрочем он делал это, вероятно, не потому, что одобрял их богопочтение, ибо знал, что вера иудейская есть как бы мать учения христианского, признающая тех же пророков и патриархов, – а потому, что Иудеи питали непримиримую ненависть к Христианам, и следовательно чрез доброхотство им он старался досаждать тем, от кого отвращался. Может быть, Юлиан думал также, что Иудеев ему легче склонить к язычеству и жертвоприношению, поколику и мудрейшие из Евреев священное Писание разумеют только буквально, а не созерцательно, как Христиане. Что это именно было его намерение, видно из самого дела. Созвав вождей народа иудейского, он убеждал их соблюдать законы Моисея и помнить отеческие обычаи. Когда же те стали говорить, что со времени разрушения иерусалимского храма, они, лишившись своей митрополии, по закону не должны, и по обычаю предков не могут делать это в другом месте; то он, выдав им из казны денег, приказал воссоздать храм и сохраняя богослужение праотцов, совершать, по древним обычаям, жертвоприношения. Итак, не обратив внимания на то, что предписываемое дело не согласно с священными пророчествами, Иудеи ревностно принялись за работу: собрали опытнейших строителей, заготовили материал и очистили место. Усердие было столь велико, что даже женщины носили землю передниками, и для издержек на эту работу произвольно пожертвовали свои ожерелья и всякое другое женское украшение. Пред этим делом и царь, и язычники, и Иудеи все прочие дела почитали второстепенными: ибо самые язычники, хотя и не были благорасположены к Иудеям, принимали однако ж участие в их старании, предполагая, что чрез это они осуществят свое намерение, докажут лживость Христовых предсказаний, а Иудеи, имея в мысли то же самое, думали сверх того, что теперь-то именно представляется им благоприятный случай воссоздать свой храм. Но как скоро раскопали они остатки прежнего здания и очистили грунт, в ту самую минуту, когда надлежало положить первое основание, вдруг произошло, говорят, великое землетрясение. От этого сотрясения земли, из глубины ее начали вылетать камни, и Иудеи гибли. Жертвою погибели были не только участвовавшие в работе, но и сошедшиеся смотреть на нее; потому что и жилища близ храма, и общественные портики, в которых народ собирался, все подверглось разрушению. Погибших людей собрано было там великое множество, и из них одни совсем умерли, а другие найдены полумертвыми, то без рук, то без ног, то без иных членов тела. Когда же Бог остановил колебание земли; то уцелевшие хотели было снова приняться за дело, потому что его нельзя было отменить и по указу царя, и по собственному их расположению. Человеческой природе как-то нравится в делах удовольствия почитать полезным только то, что исполняется по ее желанию. Находясь в таком заблуждении, она и не имеет столько проницательности, чтобы узнать в чем польза, и не вразумляется примерами опасностей, чтобы обратиться к своему долгу. Это самое случилось тогда, думаю, и с Иудеями. Несмотря на достаточность и первого возбранения, ясно показывавшего, что это предприятие прогневляет Бога, Иудеи снова обратились к суетному усилию. Но едва принялись они за дело в другой раз, как из-под оснований храма вдруг исторгся, говорят, пламень и пожрал многих. Этому верят и об этом рассказывают все в один голос; сомнения не обнаруживает никто: только одни повествуют, что пламень противустал им и совершил сказанное, когда хотели они насильно проникнуть в храм, а другие, что это сделалось, когда выносили они землю. Но первое ли примем, или последнее, во всяком случае событие дивно. После сего произошло и другое явление, очевиднее и чудеснее первого. Вдруг на платье всех сам собою отпечатлелся знак креста, и все одежды разукрасились как бы звездами, так что были сделаны будто из искусно вышитых тканей. Чрез это для одних тотчас стало понятно, что Христос есть Бог и что возобновление храма Ему не угодно, а другие присоединились к Церкви по прошествии немногого времени и, приняв крещение, за свою дерзость умилостивляли Христа песнопениями и молитвословиями. Кому это кажется невероятным, того пусть уверят люди, слышавшие от самовидцев и еще живущие, пусть уверят Иудеи и язычники, оставившие свою работу не оконченною, или которой, лучше сказать, они и начать не могли.

Конец пятой книги церковной истории.

Примечания: