Часть первая

Первоначальные биографические сведения о Дионисии. – Дионисий – постриженник и казначей Старицкого Успенского монастыря. – Время назначения его в архимандриты Старицкого монастыря и деятельность его в этом звании на Москве. – Вклады его. – Назначение Дионисия в архимандриты Троицкого монастыря.

Если предметом исследования является такая историческая личность, которая носит фамилию какого либо знаменитого дворянского или княжеского рода, то историки начинают свои изыскания о такой личности, обыкновенно, с отдаленной древности, когда в первый раз упоминается эта фамилия, они стараются разыскать родоначальника, или тех или других носителей ее во все время до того момента, в который выступает уже наследуемая личность. Предметом же нашего исследования является деятель, – известный в истории, но не носящий знатной фамилии, и потому-то не только о его предках, но даже о родителях очень мало известно. Все, что мы могли узнать о родителях преподобного Дионисия заключается в следующем. Отец Дионисия Федор и мать Иулиания жили сначала в городе Ржев (Тверской губ.), а потом переселились в г. Старицу (той же губ.). В Старице Федор был выбран в старосты Ямской слободы.⁶³ Известно, что ямская повинность в XVI–XVII веке была очень важною и тяжелою; а потому и выполнение обязанностей ямского старосты было, вероятно, очень затруднительно. Обязанности же ямского старосты заключались в следующем: он должен был собирать и представлять в Москву казенные подати, наперед записав их в «разметные» книги, должен был вести дела даже по суду гражданскому в своей избе и под. Если же ямской староста был начальником судных дел у своей братии, то естественно, что в эту должность народ избирал людей более уважаемых, которым можно бы было довериться и которые, по общему мирскому голосу, признавались честными и разумными. На основании этого можно догадываться, что и Федор – отец преподобного Дионисия обладал этими прекрасными качествами души. Долго ли и как Федор проходил должность старосты – мы не знаем. Только знаем, что впоследствии как он, так и его жена постриглись в монашество под именами Феодосия и Юлии. Это узнаем из надписей, сделанных преподобным Дионисием на книгах, пожертвованных им в разные церкви «в вечный поминок» по своим родителям; в этих надписях отец и мать Дионисия называются иноком и инокиней⁶⁴. Трудно сказать, в каких монастырях они приняли пострижение и проходили монашеское звание. Федор мог принять пострижение в том же Старицком Успенском монастыре, в котором ранее постригся сын его преподобный Дионисий. Умерли родители преподобного Дионисия в конце 1616г., так как под этим годом они внесены в Троицкий лаврский синодик,⁶⁵ и можно предполагать, что погребены были в Троицкой обители, так как в списке надгробий Троицкого-Сергиева монастыря, составленном в XVII в., в числе погребенных в этом монастыре упомянут «род Троицкого архимандрита Дионисия⁶⁶. В связи с этим предположением можно установить и другое, именно, что Феодор проводил монашескую жизнь в самом Троицком монастыре, где умер и погребен. Но все это не более, как предположения; достоверно же известно только то, что родители Дионисия приняли монашество и умерли в этом звании в 1616 году; да еще с полною достоверностью можно утверждать, что мать Дионисия умерла даже схимницей. Это можно видеть из того места помянника, помещенного при первопечатн. служебнике 1602 г., где при перечислении рода Дионисия сказано: «инока Феодосия, иноку схимницу Улею, иноку Евфросинию, Вассу; на полях: «священноархимандрита Дионисия» (т. е. род). Эта схимница Улея – никто иная, как мать Дионисия. (См печ. служ. 1602 г., л. 461 об. при библиотеке Моск. Дух. Академии).

Преподобный Дионисий родился еще тогда, когда родители его были во Ржеве; в крещении он наречен был Давидом. По месту своего рождения он, обыкновенно, называется Ржевитином, но в последнее время сделалось известным, что помимо этого Дионисий носил в мире и особую фамилию, каковою была Зобниновский⁶⁷. Год рождения Дионисия точно неизвестен: Симон о нем не упоминает. Но на основании некоторых соображений можно думать, что преподобный Дионисий родился около 1570–71 годов⁶⁸. В Старицу родители Дионисия переселились тогда, когда ему было около 6–7 лет. Здесь то отрок Давид был отдан «в научение грамоте» двум Старицким монахам Гурию Ржевитину и Герману Стареченину. Следовательно, училище, которое Давид посещал вместе с другими детьми, находилось при Старицком Успенском монастыре, где жили учители его. В определении Стоглава (гл. 26) было постановлено быть училищам при домах духовных лиц, но естественно, что учителя-монахи не могли жить и заниматься в частных своих домах. Впрочем, если первоначальное учение Давида падает на то время, когда Герман был еще белым священником при Старицкой Предтеченской церкви (см. опис. рук. Троиц. Лавр. биб. №427), то он мог ходить учиться к Герману в его дом, где согласно постановлению Стоглава могло быть училище⁶⁹. Так как учителями в то время были преимущественно монахи и вообще лица духовные, да и самое направление умов наших предков было религиозно-нравственное, то понятно, что все обучение юношества носило религиозный и церковный характер. Поэтому-то в азбуковниках древних сама «мудрость» говорит ученику, что когда он выучит азбуку и будет знать ее в совершенстве, должен выучить потом часослов и псалтирь, и относительно этих книг выражается так, что без них и учения никогда не бывает: «к тому не глаголю ти о часослове и псалтири, без них же сие не бывает»⁷⁰, хотя то, как замечает г. Мордовцев, и в начальных школах тогдашних «ученье не ограничивалось умением читать часослов и псалтирь», а распространялось на другие знания, бывшие вне круга церковных книг⁷¹. Каково было вообще первоначальное обучение юношества, таково же было и обучение Давида. Из двух учителей его более замечателен Герман⁷². Это тот самый Герман Тулунов, который известен как описатель «Четьи-Миней». Сначала он был белым священником Предтеченской церкви, в Старице и носил имя Юрий; затем был монахом Старицкого монастыря (опис рук. Троицк. Лавр. биб. № 427)⁷³. Из Старицкого монастыря он перешел в Троицкий, где во время архимандритства своего ученика и занимался описыванием и собиранием житий святых. С 1627 по 1632 г. он написал Четьи-Минеи за целый год, за исключением апреля месяца. Кроме того, он собрал и переписал много отдельных житий святых, переписал также Каноник, Минею служебную – месяц декабрь, Трефолог и Пролог⁷⁴. Труд переписки Четьи-Миней Герман предпринял по поручению архимандрита Дионисия. Относительно качества этого труда должно заметить, что Герман старался дать место в своем сборнике Четьи-Миней всему, что находил под рукою: он не только переписывал памятники целиком, но даже охотно помещал рядом разные редакции одного и того же памятника; в этом отношении он отличается от другого описателя Четьи-Миней священника Милютина, который, пользуясь впоследствии трудами Тулунова, старался писать, как говорит сам, «с разумных списков тщася обрести правая», – и дорожа временем, сокращал и переделывал памятники, опуская в житиях предисловия и похвальные слова.⁷⁵ Итак, мы видим, что Герман был очень трудолюбивый переписчик. «Между творениями рук человеческих, говорит Кассиодор, я отдал бы преимущество труду переписчиков духовных манускриптов, если они делают свое дело с самою возможною точностию»⁷⁶; труды Германа не могут, к сожалению, похвалиться этой точностию. Это происходило отчасти от того, что он очень уже много занимался переписыванием и за старостию был слаб зрением. Умер Герман в глубокой старости в 1637 году, переживши своего ученика на 4 года⁷⁷. О другом учителе Дионисия Гурии Ржевитине мы не имеем сведений.

По отзывам названных учителей преподобного Дионисия, а равно земляков его старца Сергея и Никиты Кучина⁷⁸, из коих первый был потом келейником Дионисия, а последний слугою, отрок Давид отличался скромным характером и был самым прилежным учеником: он большею частию уклонялся от игр и разных детских шалостей. Как это часто бывает во всех учиищах, скромность и доброе поведение Давида давали случай и повод шаловливым и резвым детям посмеяться и поглумиться над ним. Дети вообще мало сострадательны, и лишь только кто поддается им, они нередко обращают того в свою игрушку. Потому-то скромному мальчику в школе приходится нередко терпеть от товарищей, – получать от них разные щипки, пинки, заушения и пр. То же самое перенес в школе и отрок Давид, так что кроме разных глумлений и насмешек, и «язвы от них (т. е. от товарищей) на теле своем ношаше». Давида прозвали даже каким-то ругательным именем. Как бывает даже и доселе, в тогдашних училищах в отношениях между учениками были разные ненормальности: они дрались, давали друг другу прозвища и т. п. Это мы видим из древних азбуковников, которые предостерегают учеников от таких неразумных шалостей. «Егда же учитель отпустит вас, говорится в одном азбуковнике, со всяким смирением до дому своего идите: шуток и кощунств, пхания же друг друга и биения и резвого бегания и каменовержения и всяких ненадобных детских глумлений да не водворится в вас»⁷⁹. В другом азбуковнике прямо говорится: «не потесняй местом ближнего твоего и не называй прозвищем товарища своего»⁸⁰. Отсюда вполне понятными становятся выражения Симона, в которых он говорит, что дети глумились над Давидом, «клич творяще» – это просто значит: ругали его каким-нибудь прозвищем, или: «ово длани своя согнувше, бияху пхающе», т. е. дрались кулаками; или наконец: «ово свертки холщевые в руках имуще, уязвляху святого»⁸¹, т. е. хлестали Давида холщевыми, скрученными из полотна жгутами. Итак, Давиду, как мальчику скромному, порядочно пришлось перенести неприятностей в школе, что не осталось, конечно, без влияния на образование его характера. Однако Давид в школе не был забит ни в умственном, ни в нравственном отношениях: он не сделался ни озлобленным, ни запуганным, как это случается с некоторыми мальчиками. Сколько школа принесла ему пользы в образовательном отношении – не известно: не себе ли больше, чем школе он обязан теми сведениями и тем умственным развитием, которые проявились в его последующей многосторонней деятельности. Впрочем, и в школе он был замечен со стороны талантливости отцем своим духовным Григорием, который удивлялся его смирению и крепкому разуму, а потому ставил его в пример своим детям: «зрите, говорил он, чада мои, сего сына моего духовного, сей некогда будет нам отцем»⁸². Обучался Давид, надо думать, не короткий срок, потому что Симон окончание образования Давида и его совершенный возраст ставит рядом. – Неизвестно, впрочем, сколько именно времени продолжалось обучение Давида в школе, но только что будучи от природы скромным и тихим, Давид, по окончании ученья, достигши «совершенного возраста», хотел постричься в монашество. Желание Давида поступит в монастырь, может быть, обусловливалось не только одним стремлением отрешиться от мира, а и тем, чтобы в монастыре удовлетворить пробудившейся в нем жажде знания. Даровитый от природы юноша, он, отведав, сладости знания, почувствовал потребность более совершенного знания и просвещения; а где было искать более полного и высшего удовлетвотворения этой жажде духа в то время, когда школ было так мало, да и те доставляли ученикам самые скудные знания? Только в монастырях и можно было находить тогда утоление этой жажды. Книжное богатство монастырей и сосредоточение в них просвещения привлекали туда юношей, которые ради этого оставляли дома и поступали в монастырь⁸³. Но желание Давида расходилось с желаниями родителей его: последним непременно хотелось, чтобы сын женился. Вопреки внутренним влечениям своим он, всегда послушный, исполнил волю родителей: женился на некоей девице Вассе. Женившись же, он, вместо монашеского звания, принял на себя священническое, какового сана, по свидетельству Симона, был сподоблен «благочестия его ради». По предполагаемому нами вычислению, это было около 1595–96 годов. Священником Давид был определен к церкви Богоявления Господня, – в село Ильинское, отстоящее от Старицы в 12 верстах, где и прослужил в звании священника 6 лет. О его жизни и деятельности за этот период времени нам ничего не известно. По прошествии же шести лет супружеской жизни жена Давида умерла⁸⁴, тогда же умерли и два сына его Василий и Косьма. И вот Давид снова сделался свободен от брачных уз и вместе от связей с миром.

Естественно, что при таких обстоятельствах в молодом священнике со всею силою проснулись прежние влечения к монашеству. Смерть жены и смерть двух сыновей были ему как бы еще новым указанием перста Божия, призывавшего его к новому званию. Кроме того в тогдашнее время положение вдового священника было очень стеснено: он не имел права служить литургию (Стогл. гл. 77–8). Поэтому-то Давид, нисколько не медля, оставляет свой приход, оставляет и свой дом и отправляется в Старицу с твердым намерением принять в тамошнем Успенском монастыре пострижение в монашество, что действительно и исполнил, назвавшись при пострижении именем Дионисия; это было около 1601–1602 г. Постригал Дионисия, вероятно, архимандрит Пимен, бывший в то время настоятелем Старицкого монастыря, так как за ним непосредственно настоятелем называется Дионисий⁸⁵. Как монах по призванию, а не по случаю или расчету, Дионисий, поступивши в монастырь, стал проводить жизнь истинно монашескую, «подвизался о спасении своем, яко же от юности своея извыче».⁸⁶ С этого же времени известия о нем становятся как будто определеннее. Можно думать, что вскоре же после пострижения он был замечен с хорошей стороны монастырскими властями, потому что, хотя он еще не занимал в монастыре никакой должности, однако ему поручают вместе с другими монахами поездку в Москву для церковных треб монастыря; а так как потребы эти касались, между прочим, и церковных книг, то Дионисий отправлен был в Москву за книгами естественно потому, что он замечен был властями со стороны его начитанности и образованности. Вполне вероятно, что в период иеромонашества своего в Старицком монастыре, как во время более свободное, Дионисий путем чтения обогатил себя знаниями, преимущественно, конечно, богословскими. В упомянутую поездку в Москву какой-то негодный человек нанес Дионисию то оскорбление, о котором довольно подробно рассказывает Симон Азарьин. Однажды преподобный Дионисий вышел на торги для покупки книг. Здесь некто, увидя среди народа молодого, красивого, высокого и цветущего здоровьем монаха, соблазнился и сначала подумал про себя, что такой монах вряд-ли может удержаться от соблазнов плоти, а потом высказал эту мысль Дионисию и высказал в такой грубой форме, что, по выражению Симона, «не токмо инокам, но и мирским человеком нелепо слышать это»⁸⁷. Но на эту грубую выходку смиренный Дионисий нисколько не рассердился, но кротко сказал: «ей, брате, тако, яко же ты помыслил еси о мне и таков есмь аз грешный, яко же изрекл еси: Бог тебе о мне открыл. Аще бы аз истинный инок был, не бых по торжищу сему бродил, и не скиталбыхся сице между мирскими людьми, но сидел бы в своей келии, прости мя Бога ради грешного, яко безумен есмь»⁸⁸. Конечно, такой ответ преподобного на грубую брань произвел на окружающих очень сильное впечатление в его пользу, и потому то бывшие тут все «на глумника того крикнуша, буим и невежею нарицающе его». Но смирению Дионисия еще не был тут конец, – он опять кротко говорит: «ни, братие, аз буй и невежа есмь, тойже, яко от Бога послан и глаголы его ко мне вси праведны суть на утверждение мое, да не буду впредь по торжищу сему скитатися, и пребуду в келии своей»⁸⁹. Это новое и сильнейшее проявление христианского смирения подействовало и на самого «глумника», и он сознал свою дерзость и испросил прощения. Этот случай в Москве в первый раз со всею ясностию обнаружил те главные черты характера преподобного Дионисия – кротость и добродушие, которыми он потом руководился во все время своего настоятельства в Троицком монастыре.

Замеченный еще раньше монастырскими властями, Дионисий скоро по возвращении своем из Москвы в свой монастырь был поставлен казначеем монастыря, а потом и архимандритом.

В котором году преподобный Дионисий был сделан архимандритом Старицкого монастыря? Известно, что 10 июня 1605 года первый патриарх Иов был свержен с патриаршего престола по тонко высказанному желанию Лжедимитрия I, который в грамоте в Москву писал, что он только тогда вступит в Москву, когда враги его будут истреблены до последнего. В числе этих врагов был и Иов. Поэтому-то он и подвергся свержению с патриаршего престола и был сослан на изгнание в город Старицу – в тот самый Успенский монастырь, в котором он был пострижен и некоторое время настоятельствовал. В этом-то монастыре встречает его архимандрит Дионисий, который, угостив приставов, прибывших с патриархом, отпустил их и явился к Иову. Хотя было приказано держать Иова как можно строже, – «во озлоблонии скорбнем»; но Дионисий напротив постарался сблизиться со сверженным патриархом и стал испрашивать у него наставлений и приказаний, причем старался успокоить невинного страдальца⁹⁰. Итак, если Дионисий встречает Иова в звании архимандрита монастыря, то ясно, что он был поставлен на этот пост ранее, т. е. до 10 июня 1605 г. Поэтому то, обыкновенно, на 1605 г. указывают, как на год назначения Дионисия на архимандрию в Старицкий монастырь.⁹¹

И это должно признать верным. Но существуют однако известия которые, повидимому, ясно доказывают, что Дионисий в это время не мог быть Старицким архимандритом. Таких известий два. Во-первых, «описная книга» Старицкого монастыря, по которой имущество монастыря после прежнего архимандрита Пимена передавалось Дионисию⁹². Так как такие описи производились при каждой перемене монастырского настоятеля⁹³, а опись, по которой передано имущество монастыря Дионисию, помечена 1607 годом, августа 6 днем, то следовательно назначение Дионисия в настоятели произошло только в этом году (1607). Другое известие, стоящее в противоречии с указанием на 1605 год, как на время назначения Дионисия архимандритом в Старицу, находится у Симона Азарьина. Симон Азарьин говорит, что преподобный Дионисий в звании архимандрита пробыл в Старицком монастыре «мало больше двух лет». А известно, что после настоятельства в Старице Дионисий прямо был назначен в архимандриты к Троице, что было в начале 1610 года, и следовательно архимандритом в Старицу он был назначен не раньше конца 1607 года и не позже начала 1608. Известие Симона тем более заслуживает внимания, что оно записано им со слов самого Дионисия: «яко же сам поведа».

Обратимся к разбору первого известия, сохранившегося в «Описной книге». Действительно, нельзя спорить против того, что описи монастыря производились не периодически, т. е. не по истечении известного времени, например – десятилетия, а только при каждой перемене настоятеля монастыря. С другой стороны нужно признать вообще верным и то, что эта опись по возможности производилась вскоре по назначении нового настоятеля. Но значит ли все это, что не могло быть никаких отступлений от этих правил? Если случалось, что обстоятельства задерживали обнародование или издание указов или каких-либо грамот, имевших государственное значение, то что удивительного, что дела менее важные откладывались иногда на неопределенный срок?! Дело в том, что опись монастыря производилась «по Государеве и Цареве грамоте»⁹⁴. А Государь и его правительство, на Руси около 1605 года были так заняты другими делами, не терпевшими отлагательства, что они никак не могли обратить внимание, что там в каком-то монастыре пора быть описи. Когда Дионисий был назначен архимандритом, тогда приближалось появление самозванца в Москве; было-ли это назначение еще при Борисе (ум. 1605 г. апр. 13), или его сыне Федоре – все равно: внимание всех царевых органов было поглощено приближением Лжедимитрия к Москве. Одним словом, скорому изданию грамоты об описи попрепятствовало наступавшее смутное время. Что эта грамота не была послана при Лжедимитрии I, то это опять понятно: дел и без того было ужасно много. Царь Шуйский со своим правительством тоже был постоянно занят смутой и не вдруг удосужился дать такую грамоту⁹⁵. Итак, царской грамоты о передаче архимандриту Дионисию монастыря долго не издавалось по смутным обстоятельствам: тогда, несомненно, об этом маловажном сравнительно с другими деле совсем забыли. На это указал и Преосвященный Макарий⁹⁶. Но что всего интереснее, – так это то, что та же самая опись, на основании которой можно бы утверждать, что Дионисий был поставлен в архимандриты в 1607 году, дает нам доказательство, что он поставлен раньше этого года. На странице 25-й читаем: «7115 года октября в 20 день (т. е. чуть не за год до описи) дал в дом Пречистыя Богородицы святейший Иов патриарх московский и всея Руси при своем животе по своей душе и по своих родителях, при архимандрите Дионисии Божия милосердия»⁹⁷, и потом перечисляется много образов, пожертвованных Ивом. Значит, 20 октября в 1606 году Дионисий уже был архимандритом, хотя еще ему и не сдан был монастырь по описи. Так устраняется мнение, которое бы можно обосновать на «Описи», что Дионисий был назначен архимандритом в Старицкий Успенский монастырь – в 1607 году.

Гораздо больше внимания заслуживает другое известие, сохранившееся у Симона. Тут, кажется, не может быть никаких споров и объяснений: дело основано на арифметике. Если Дионисий был назначен на архимандрию в Троицкий монастырь в 1610 году, а пред этим «два года с небольшим» был настоятелем в Старицком монастыре, то ясно, как Божий день, что в Старицу настоятелем он был назначен в 1610 году – (минус) 2 года с небольшим, т. е. в 1607–8 году.

Но это только так кажется. Не заподозривая Симона в этом случае в неверности сообщения, мы вместе с тем думаем согласить его известие с нашим мнением о годе назначения Дионисия в архимандриты Старицкого монастыря. Но для этого наперед нам нужно изложить ход некоторых событий того времени и указать, когда, где и какое деятельное участие принимал преподобный Дионисий в этих событиях. Как будто говорить о деятельности Дионисия в звании архимандрита раньше окончательного установления года его назначения в архимандриты представляется преждевременным, но так как знакомство с этой самой деятельностью дает нам возможность сделать некоторые выводы, могущие послужить к примирению двух разноречивых известий о первом годе архимандритства Дионисия, то мы и решились сказать об ней раньше.

Царствование Василия Шуйского все прошло в смутах. Не более, как через два месяца после венчания Василия, разнесся слух, что Димитрий, которого убили в Москве, жив и убежал в Польшу. Вместе с этим началось и движение в пользу нового Лжедимитрия, и прежде всего вся Северская земля приняла его сторону. Во главе этого нового движения стоял некто Болотников: он именем Димитрия собирал около себя казаков и беглых людей, возбуждая их против владельцев. Движение это мало по малу приняло очень грозные размеры. Из Северской земли, где оно началось, Болотников с огромной толпой всякого сброду подвигался к Москве и по дороге ему сдавались новые города. 2 декабря он уже был в селе Коломенском. Но так как в среде полчищ Болотникова проявилось недовольство дворян и боярских детей тем, что холопы хотят быть равными им, то они начали отступать от него. И Болотников был отбит Скопиным-Шуйским и ушёл в Калугу.

После этого царь Василий задумал устроить торжественную религиозную церемонию, чтобы нравственно подействовать на народ, который, конечно, чувствовал себя тогда очень плохо, так как на глазах его в несколько лет совершилось столько кровавых событий, виновником которых он (народ) мог считать и себя: он столько раз присягал и столько раз изменял присяге. Для этого-то, по совету с патриархом Гермогеном, царь вознамерился вызвать заключенного в Старице патриарха Иова, чтобы последний вместе с Гермогеном простил и разрешил православных христиан в их клятвопреступлениях, которые народ допустил еще при патриаршестве Иова. И вот, за Иовом были отправлены в 1607 году 5 февраля митрополит Сарский и подонский Пафнутий, Симоновский архимандрит Пимен, архидиакон Алимпий; 14 февраля того же года Иов уже приехал в Москву, а 20 числа совершил то, для чего приезжал. Не имея на то положительных указаний, мы догадываемся все таки, что вместе с Иовом отправился тогда в Москву и архимандрит Дионисий. Патриарх Иов, который, конечно, полюбил Дионисия за его услужливость и истинно-христианскую жизнь, мог пригласить Дионисия сопутствовать ему в таком важном путешествии, да и сам Дионисий мог иметь внутреннее побуждение отправиться с патриархом. Если впоследствии, как увидим, он так горячо относился к разным государственным бедам, то, конечно, и теперь имел сердечное влечение видеть, в каком положении находится Москва, а если будет нужно, то и самому вложить долю труда в предпринимаемое царем дело. Если эту догадку нельзя признать за несомненную истину, то во всяком случае можно признать за очень вероятное предположение⁹⁸. В это-то с вероятностью предполагаемое нами посещение Дионисием Москвы вместе с Иовом патриарх Гермоген и мог в первый раз познакомиться с преподобным. Хотя Дионисий по своему характеру был нисколько не похож на Гермогена, потому что один из них – Гермоген – был суров, тяжел в обращении, строг и сердит, – другой – Дионисий – был всегда спокоен, кроток и благодушен, однако эти две личности имели то общее, что обе были одинаково прямодушны, честны, благочестивы и одинаково любили отечество. При первом же знакомстве с Дионисием Гермоген не мог не заметить тех высоких черт души его, которыми преисполнен был сам, а заметив, не мог не обратить на него особенного внимания. Все это, говорим мы, произошло в первое знакомство Дионисия с Гермогеном, – и это тем более вероятно, что спустя год после этого, по известию Симона, мы видим Дионисия уже в большой любви у Гермогена. В этот же приезд преподобного Дионисия в Москву он мог дать движение тому делу, о котором в Москве за смутами позабыли, т. е. мог ускорить дело о высылке грамоты, по которой бы можно произвести опись в Старицком монастыре. И действительно, такая грамота была получена в Старице в том же 1607 году. Сделавши свое дело, Иов опять возвратился в Старицу, а с ним и преподобный Дионисий, которого видим при погребении патриарха Иова,⁹⁹ скончавшегося в том же году 19 июня и погребенного при Старицком монастыре, откуда потом мощи его были перенесены в Москву¹⁰⁰.

Между тем царь Василий Шуйский снова принужден был иметь дело с Болотниковым и Лже-петром, называвшимся сыном Феодора Ивановича. На этот раз Болотников со своими шайками был осажден в Туле и принужден был сдаться, так как благодаря догадке боярского сына Кравкова, Тула была затоплена. Взятых в плен Болотникова утопили, а Лже-петра повесили. Но это не остановило движения, поднявшегося в северской земле. Там по прежнему поддерживалась мысль, что Димитрий жив, и вот наконец 1-го августа 1607 года в Стародубе проявился тот, в пользу которого еще никем невиданного и не знаемого совершалось движение. Около этого-то лица и собрались бродячие польские дружины под предводительством Сапеги и Лисовского, а равно казаки и беглецы, и с этими полчищами новый Лжедимитрий стал подвигаться к Москве, и чем ближе подвигался, тем грознее становилось это движение. В Москве же, между тем, волненья против Шуйского и недовольства его правлением все более увеличивались. Наконец, новый самозванец в конце июня 1608 года утвердился в Тушине в 12 верстах от Москвы. С этого времени положение царя Василия в Москве стало самое жалкое: им, по выражению современников, играли как ребенком. Всякий, кто имел какое-либо неудовольствие на Шуйского, бежал в Тушино, а таких было очень много. Были неоднократные бунты против Шуйского. «А в Москве народы, возмутившись, говорит Симон, собирахуся часто и прихождаху к своему Государю царю и великому князю Василию Иоанновичу всея Руссии с великим шумом, вопиюще нелепыми глаголы на помазанника Божия, хотяху посох царский от его царских рук похитить и с царства свести»¹⁰¹. В это время для поддержания царской власти Шуйского и выступила великая нравственная сила, носителем которой явился патриарх Гермоген: он горой стоял за права Шуйского и тем еще долго поддерживал упадающую власть его. А подле Гермогена в это же время мы уже видим верного помощника в лице Дионисия – твердого в делах веры и правды. По сказанию Симона Азарьина, деятельность преподобного Дионисия на Москве обнаруживалась тогда в двух сферах: во-первых, он вместе с Гермогеном постоянно отправлял церковную службу, а во вторых, вместе с ним же бывал на советах у царя и выходил для усмирения бунтовавшегося народа. Усердие Дионисия к церковной службе было так велико, что сам патриарх – этот адамант – дивился его бодрости. Гермоген ставил его в образец своей пастве: «зрите, говорил он, на Старицкого архимандрита, как сподвизаяся, от соборныя церкви никогда не отлучается»¹⁰². Также усердно подвизался Дионисий с Гермогеном и в деле усмирения бунтовавшихся: «он всегда был на царских и всемирных» соборах, «во всем способствуя самодержцу и патриарху»¹⁰³. Если под царскими соборами должно разуметь совещания царя, для которого он приглашал и патриарха с Дионисием, то под «всемирными» нужно видеть те шумные собрания народа¹⁰⁴, где противники царя требовали свержения его, а патриарх и Дионисий увещевали возмущавшуюся толпу быть послушными власти. Дионисий свои увещания народа заимствовал от Священного Писания и нередко сопровождал их слезами. Заступничество патриарха и Дионисия за царя иногда вызывало в буйной толпе оскорбления и побои, которые сыпались на заступников. Таков был особенно случай в 1609 году 19 февраля. Тогда взбунтовавшаяся толпа, руководимая Григорием Сумбуловым, князем Романом Гагариным и Тимофеем Грязным, стала требовать свержения царя Василия. Эта толпа вышла на Красную площадь и потребовала патриарха; но когда тот не хотел идти, заговорщики потащили его насильно, подталкивая его сзади и всячески ругаясь над ним, – обсыпая его песком, сором и смрадом. Несмотря на такие насилия, Гермоген крепко встал за царя. Ему кричит толпа: «князь Василий Шуйский нелюб нам на царстве; он тайно убивает и сажает нашу братию в воду», а он отвечает вопросом: «а кого же казнил Шуйский», – и толпа молчит. Ему кричат: «из-за Василья кровь льется и земля не умирится, пока он будет на царстве; его одна Москва выбрала, а мы хотим избрать нового царя»; а он отвечает: «до сих пор Москва всем городам указывала, а ни Новгород, ни Псков, ни Астрахань и никакой другой город не указывал Москве; а что кровь льется, то это делается по воле Божией, а не по хотению вашего царя»¹⁰⁵. Хотя толпа после этого устремилась во дворец к самому царю; но все это кончилось ничем: твердость Гермогена спасла тогда царю власть. Когда Гермоген так геройски защищал царя, то тут во все время находился подле него и преподобный Дионисий. Он вместе с ним перенес и побои и поругания и «ни мало в таковых бедах не отступи от патриарха", но умолял народ от Божественных книг оставить бесчинства. Сказав об этом, Симон прибавляет: «яко же мнози о сем самовидцы свидетельствуют, дивящеся многому дерзновению и разуму его, от иных же и писанием известихся»¹⁰⁶.

Итак, еще будучи Старицким архимандритом, преподобный заявил себя со стороны охранения Москвы и народа от волнений и бунтов, и тогда же, таким образом, встал впервые на пост оберегателя отчизны от козней изменников, на котором он так доблестно стоял, будучи потом Троицким архимандритом. Важно бы для нас определить, когда преподобный Дионисий явился из Старицы в Москву, чтобы здесь стать, так сказать, правой рукой патриарха. Из сказанного раньше видно, что во время стоянки второго самозванца в Тушине он был уже в Москве. Но как можно догадываться по смыслу сказания Симона, он явился в Москву раньше появления Лжедимитрия II в Тушине, потому что прежде чем сказать о Тушинской стоянке самозванца и о бедствиях, бывших от того в Москве, о бунтах против царя, Симон уже говорит о Дионисии, – о том, как он приобрел великую любовь у Гермогена, как вместе с ним совершал службы, как Гермоген ставил Дионисия в пример духовенству и пр. Если это обстоятельство не дает нам права решительно утверждать, что Дионисий явился в Москву раньше появления самозванца в Тушине, то по .крайней мере оно делает возможным предполагать это. Очень возможно, что как только стали разноситься более тревожные слухи о самозванце и как только открылась важность приближавшихся событий, патриарх сознал необходимость составить крепкую охрану царя и потому постарался собрать около себя единомышленных лиц, проникнутых истинною преданностью царю и отечеству и вместе горячих ревнителей по вере, – и тогда-то вот он мог вспомнить о Старицком архимандрите, который оставил по себе в душе патриарха приятное воспоминание еще в приезд свой с Иовом. Вспомня о нем, Гермоген рассчитал, что Дионисий и был одним из тех лиц, какие ему тогда были нужны, и он не ошибся. Ввиду этого можно предположить, что при первых слухах о самозванце, т. е. в августе или сентябре 1607 года патриарх позвал к себе Старицкого архимандрита. Дионисий явился тогда в Москву и уже не возвращался в Старицу до своего назначения на архимандрию к Троице. Могло, конечно, случиться, что Дионисий явился в Москву тогда и по другим каким обстоятельствам, нам вовсе неизвестным, но что после этого своего приезда в Москву он уже не возвращался в Старицу – это не подлежит сомнению в виду таких выражений Симона: Дионисий служил в церкви «ни мало не отлучаяся», или «от соборныя церкви никогда не отлучается», «на царских и всемирных соборах всегда обретается», «всегда с патриархом у царя Василия на таковых соборах прилучается»¹⁰⁷. Нельзя же предположить для объяснения этих выражений, что Дионисий всякий раз, как происходил какой-нибудь собор или обнаруживался бунт в Москве, приезжал из Старицы и потом опять уезжал до первого случая. Нет: ясно, что он постоянно жил в Москве и был постоянным участником в царских и всемирных соборах вместе с Гермогеном, который, конечно, и удержал его в Москве.

Следовательно, в звании Старицкого архимандрита Дионисий значительную, если не большую часть времени, провел в Москве неотлучно около патриарха¹⁰⁸. Наше предположение, что он явился в Москву скоро после того, как пронеслись слухи о появлении в Стародубе самозванца, т. е. в сентябре или октябре 1607 года, будучи вполне вероятным, имеет и то несомненное достоинство, что дает возможность удачно примирить два разноречивые известия относительно времени назначения Дионисия Старицким архимандритом: известие, находимое в «Истории о первом патриархе Иове» и известие Симона Азарьина. Симон Азарьин, когда говорит, что Дионисий в сан архимандрита «пребысть в Старице мало больше двух лет», то определяет здесь только то время, которое Дионисий прожил в Старицком монастыре в сане архимандрита до его последней поездки в Москву, из которой уже он не возвращался. Это время и определяется именно в два с небольшим года, если мы признаем, что преподобный Дионисий назначен Старицким архимандритом в 1605 году около июня, что дает право утверждать «История о первом патриархе Иове». Что именно так нужно понимать известие Симона, показывает и самое выражение «пребысть тамо», т. е. пробыл там, прожил, а также и то, что непосредственно за этим идет рассказ о деятельности Дионисия в Москве, которая, таким образом, по рассказу, имела место после того, как он прожил в Старице два с небольшим года. При ином же понимании этого известия Симона Азарьина было бы необъяснимо известие, сохранившееся в «описи Старицкого монастыря», что патриарх Иов сделал пожертвование в Старицкий монастырь в 1606 году октября 20 при архимандрите Дионисии: никак нельзя понять это место в описи, если признать, что всего в звании Старицкого архимандрита Дионисий был два с небольшим года, потому что в таком случае в 7115 году в октябре (1606 г.) он никак не мог быть архимандритом.

Итак, нужно признать, что преподобный Дионисий был назначен Старицким архимандритом в 1605 году до июня, и из пятилетнего периода своего архимандритства там около половины прожил в Москве, посвящая свои силы на служение царю и отечеству. Что касается его деятельности собственно в Старицком монастыре, то конечно, в два с небольшим года, он не мог сделать для монастыря многого; потому-то о этой деятельности его известно мало, или лучше, почти ничего. Из упоминаемой нами описи монастыря видно, что ко времени вступления Дионисия в должность настоятеля Старицкий монастырь как в церковном, так и в экономическом отношениях был очень нескудным. Управлялся он архимандритом, а братии в монастыре священников и дьяконов было 73, да служек монастырских, т. е. послушников 82 человека, «да служебников монастырских, поворков и конюхов и церковных сторожей», т. е. разной прислуги в монастыре было 43 человека¹⁰⁹. Храмов в монастыре было три. Денег в монастырской казне было 200 рублей, да 79 кабал на 106 рублей и 116 кабал на 660 четвертей хлеба. Потом, монастырь владел несколькими селами и деревнями в Старицком, Тверском и Кашинском уездах; по описи сел насчитывается около 20 со многими деревнями. Наконец, монастырь обладал очень ценной ризницей, дорогими иконами и разными вкладами высоких особ, из которых стоит упомянуть Ивана Васильевича Грозного, который дал по сыне своем Иване Ивановиче два серебряных стакана¹¹⁰. При архимандрите же Дионисии монастырь обогатился новыми вкладами, из которых более замечательны вклады патриарха Иова, которые он сделал 20 и 22 чисел октября 1606 года. Эти вклады состоят преимущественно из икон, то обложенных серебром, то позолоченных, то украшенных драгоценными камнями: драгоценные камни положены на иконах Вседержителя (9 камней разных), Пречистыя Богородицы Одигитрии (четыре жемчужины да цата сканная), Николая Чудотворца (три жемчужины да три камушка)¹¹¹. После смерти же Иова в монастырь поступило все его имущество, за исключением тех вещей, которые отданы за погребение его¹¹², или же родственникам. Кроме вкладов Иова и вещей, поступивших в монастырь после его смерти, при архимандрите Дионисии поступили в монастырь книги после старца Афанасия: несколько Евангелий, одно из них толковое, две триоди, два октоиха, две общие минеи: печатная и письменная, псалтирь и др.¹¹³. Наконец, известно, что и сам преподобный Дионисий сделал много вкладов в Старицкий монастырь; но в несравненно большей своей части эти вклады сделаны преподобным тогда, когда он был уже архимандритом Троицким. Более ценные вклады его следующие: образ Успения Пресвятой Богородицы, образ Живоначальной Троицы, серебряные сосуды (потир, дискос, два блюдца и звезда) – весом 3 фунта 14 1/4 золотников, серебряное кадило весом 2 1/2 фунта, евангелие, крест благословляющий, обложенный чеканным серебром и позолоченный, книга пролог с марта по сентябрь¹¹⁴. Эти дорогие вклады Дионисия все, кроме разве только сосудов, даны им тогда, когда он был уже Троицким архимандритом, но они, показывая его заботливость в позднейшее время о том монастыре, в котором он постригся и был не долгое время настоятелем, убеждают нас в том, что за время управления этим монастырем он тем более был внимателен к нему. К сказанному об отношении Дионисия к Старицкому монастырю следует прибавить, что за время архимандритства его в этом монастыре жил в ссылке патриарх Иов, который и умер при Дионисии, о чем мы уже говорили, а над могилой Иова Дионисий поставил каменную гробницу¹¹⁵.

Но, конечно, не эта малоизвестная деятельность Дионисия по управлению Старицким монастырем, а его вышеизложенная нами деятельность на Москве стяжала ему любовь и уважение царя и патриарха: их расположили в пользу Дионисия его благочестивая жизнь, честность и твердость, которые он имел случай показать, живя в Москве – особенно в такое смутное время. Потому-то, когда после 16-месячной осады Троицкого монастыря архимандрит его Иоасаф, утомленный бедами, удалился в Пафнутиев монастырь, и место Троицкого архимандрита оставалось вакантным, тогда царь с патриархом прямо остановились на Дионисии, как на лице вполне достойном и способном занять это место. Симон Азарьин рассказывает об этом новом назначении Дионисия с любопытными подробностями. Однажды преподобный Дионисий, вероятно, по повелению патриарха, ездил из Москвы в Ярославль хоронить какого-то вельможу. Проезд тогда был очень опасен, так как повсюду бродили шайки воровских людей. Но интересно, что долговременная и неудачная осада Троицкого монастыря, избавление от которой тогда повсюду приписывали преподобному Сергию, произвела такое впечатление на эти разбойнические шайки, что они пропускали не трогая только того проезжего. который объявлял себя жителем Сергиевой обители. Зная это, преподобный Дионисий, возвращаясь из Ярославля, решился называться Сергиевым: «аще, говорил он сопровождавшим его старцам и слугам, поедем так дорогою просто, то ограбят нас воровские люди, или побьют до смерти; аще ли будем нарицатися именем чудотворца Сергия, всяко спасены будем»¹¹⁶. И действительно, называясь так, Дионисий и слуги его проехали благополучно очень многие опасные места и нигде не подверглись каким-либо насилиям. Когда же они подъезжали к Троицкому монастырю, их встретил один слуга этого монастыря и спросил: «кая власть едет?» Слуги Дионисия отвечали, как и всем: «Троицкого Сергиева монастыря старец из сел едет». Слуга же этот, зная всех старцев своего монастыря, не поверил, и потому опять спросил, но получил тот же ответ. Наконец, он сказал: «рцыте ми истину, аще той есть Старицкого монастыря архимандрит, его же ради послан есмь от самодержца и от первосвятителя с грамотами». Когда же ему сказали, что едет именно Старицкий архимандрит, то он вручает ему грамоты. Дионисий же, прочитавши их и узнав, что это грамоты о его назначении в Троицкие архимандриты, удивился судьбам Божиим, «яко ни на мысль его о сем не взыде, еже уготова и еже самодержцу изволися»¹¹⁷. Получивши на дороге грамоты, он поспешил в Москву и здесь приносит благодарность царю и патриарху; после чего отправляется на место своего назначения – в Троицкий Сергиев монастырь.

Время назначения преподобного Дионисия на архимандрию в Троицкий монастырь определяется следующим сообщением. В одной из рукописей Московской Духовной Академии (№ 201) на первых листах ее находим перечень всех настоятелей Сергиева монастыря, начиная с основателя преподобного Сергия; и здесь то читаем «7118 году Дионисий взят от Пречистыя Богородицы из монастыря из Старицы – 23 года и 3 месяца»¹¹⁸, т. е. был Троицким архимандритом. Следовательно, преподобный Дионисий назначен Троицким архимандритом 10 февраля 1610 года, так как он умер 10 мая 1633 года. Но неизвестно, на каких основаниях автор «словаря исторического о бывших писателях духовного чина» говорит, что Дионисий назначен на архимандрию в Троицкий монастырь 29 июня¹¹⁹, а Н. И. Костомаров относит это назначение даже к июлю¹²⁰. Оба эти показания не верны. Кроме указанной выше выписи из академической рукописи, против показаний митрополита Евгения и г. Костомарова говорит то обстоятельство, что имеется «память» от 1610 г. апреля 8 на имя головы Мисюря Ивановича Соловцова, которому повелевается сопровождать казну Троицкого архимандрита Дионисия от монастыря до Москвы¹²¹. Следовательно, несомненно, Дионисий был в то время Троицким архимандритом, так что если бы даже допустить неточность сообщения рукописи № 201 (для чего, впрочем, нет никакого основания), то и тогда назначение Дионисия на архимандрию в Троицкий монастырь должно отнести не к июню и июлю, а к гораздо раннему времени, и именно никак не позже, как к началу апреля¹²².

Итак, в начале 1610 года преподобный Дионисий был сделан Троицким архимандритом, и в этом то звании он прославился своею деятельностью на пользу отечества, церкви и своего монастыря. Первые годы своего пребывания у Троицы он посвятил преимущественно служению государству, возбуждая русский народ на защиту своего отечества, и потому к рассмотрению этой деятельности преподобного мы прежде всего и обратимся.

Возбуждение русского народа против поляков и пожар в Москве. – Весть о последнем факте в Троицкий монастырь и первые патриотические грамоты Дионисия. – Доказательства действительности посылки первых грамот. – Их влияние на Ляпуновское ополчение. – Собрание ополчения под Москвой и неудовольствия между главными вождями его. – Вторые патриотические грамоты Дионисия. – Беспорядки в войске под Москвой и октябрьские грамоты из монастыря. – Сколько было послано из монастыря грамот и кто участвовал в их составлении. – Заботы Дионисия о раненых и больных.

Спустя пять месяцев после назначения Дионисия на архпмандрию в Троицкий монастырь, царь Василий был свергнут с престола, а через два месяца после этого Москва присягнула польскому королевичу Владиславу. Присягнув Владиславу (17 августа 1610 г.), Москва несколько времени терпеливо ждала к себе нового царя. Но когда стали обнаруживаться цели и планы Сигизмунда, когда становилось все яснее и яснее, что король не хочет дать сына на Московский престол, а хочет сам сесть на нем и покорить себе Россию, на Москве начали роптать и высказывать протест. Протест этот прежде всего вышел от лица очень авторитетного в Московском государстве – от патриарха. Патриарх начал рассылать по городами грамоты, в которых убеждал дать отпор коварным замыслам короля. Призывы эти скоро нашли себе отклик. И прежде всего рязанский воевода Прокофий Ляпунов близко принял к сердцу слово патриарха и вслед за ним сам начал деятельно возбуждать народ к восстанию против поляков, засевших в Москве. Русский народ очень тяготился навязанным им владычеством польским, но только не знал, что предпринять против этого, и потому-то теперь, когда услышал призывной голос, внимательно выслушивал его и скоро брался за оружие. Движение народное скоро охватило чуть не все Московское государство. А между тем в самой Москве отношения между русскими и поляками обострялись. И раньше между ними не обходилось без неудовольствий и стычек, теперь же, когда поляки прослышали о повсеместном возбуждении против них народа, неприязненные отношения их к русским усилились, a русские стали как будто несколько смелее. Скоро отношения эти разрешились на Москве страшной схваткой русских с поляками. Наступали для православных великие дни страстей Христовых, а вместе с ними наступало время великой резни и великого несчастия для них. Было вербное воскресенье, – день, в который обыкновенно собиралось много народу, чтобы участвовать в процессии выезда патриарха на осле, и в этот-то день поляки ждали восстания Московского народа на них. Но этот день прошел тихо, прошел и понедельник. Во вторник же (19 марта 1611 г.) произошло то, чего должно было ожидать: между русскими и поляками произошла ожесточенная схватка. Прежде всего в Китай-городе совершилась настоящая резня русских поляками. Русские поспешили отсюда выбраться в Белый город, где они защищались от поляков с большим успехом и сами уже побивали их. У Сретенских ворот успешно отбивал поляков подоспевший к тому времени отряд Дмитрия Пожарского. Москва поднялась как один человек. Полякам, по своей сравнительной малочисленности, оставалось теперь вести оборонительную войну и запереться в Кремле и Китай-городе, что они и сделали; но чтобы не оставить москвичам и подходившим войскам, жилья и запасов, они догадались выжечь Белый город. В толпе кто-то закричал: «огня, огня – жечь домы», и эта мысль быстро выполнилась. Пожар принялся разом во многих местах, и Москва запылала. Все это происходило 19 марта.

В тот же день в Троицкий Сергиев монастырь с вестью о событиях в Москве прибежал боярский сын Яков Алеханов. Пораженный такою вестью, архимандрит Дионисий с келарем и со всею братиею обратился с усердной молитвой к Богу и к чудотворцам Сергию и Никону, «заступления и помощи просяще», – и тут же поспешил дать посильную помощь Москве. "Того же дни, говорит Палицын, из монастыря отпустили наспех к царствующему граду на помощь Андрея Федоровича Палицына, а с ним слуг пятьдесят человек, князя Василья Туменского с товарищи да двух сотников стрелецких Рахманина-Базлова, да Томила Яганова, а с ними стрельцов двести человек», а в Переяславль Залесский к воеводам послали просить о помощи¹²³.

Вот определенное известие о том, когда преподобный Дионисий в звании Троицкого архимандрита выступил на служение государству. Может быть, и раньше этого, в первый год своего архимандритства у Троицы, он принимал участие в делах расшатавшегося государства, но об этом не имеется прямых сведений. Симон Азарьин в «сказании о новоявленных чудесах преподобного Сергия» говорит в одном месте после описания бедствий государства: «в обители же святыя Троицы Сергия и Никона паствующу тогда преподобному архимандриту Дионисию да келарю Авраамию Палицыну, и слышавше, яко Московское государство в конечном разорении и обладаемо от еретик, советовавше с братиею и воинскими людьми, и обитель утвердивше крепко, и положивше упование на Бога и на Пречистую Богородицу и на преподобного Сергия и Никона, мужественно вооружившеся противу безбожных»¹²⁴. Это известие отчасти может подтверждать ту мысль, что Дионисий и раньше того случая, о котором рассказано у Палицына, выступал в роли деятеля «противу», и может быть тогда же являлся на помощь к Гермогену. На случай же нового нападения на обитель преподобный Дионисий укреплял ее. Но и это известие Симона ближе всего относится к деятельности Дионисия после сожжения Москвы, о чем рассказывает и Палицын.¹²⁵ Итак, 19 марта 1611 года преподобный Дионисий возносит к Богу молитвы о помощи против поляков и в тот же день послал в Москву несколько войска. Но он не остановился на этом. Несомненно, он знал о том народном движении, которое поднялось на Руси по грамотам Гермогена и Ляпунова, знал также, что народное ополчение уже подвигается к Москве. А с другой стороны после полученного известия из Москвы Дионисий понимал необходимость скорейшей помощи Москве, а между тем Гермоген, который мог бы побудить ополчение идти скорее, был в таком утеснении, что его убедительное слово не могло раздаваться. В виду всего этого преподобный Дионисий сам рассылает по городам грамоты с известием о разорении Москвы и с убеждением поспешить на выручку ее: грамоты эти были разосланы вскоре же после 19 марта, как только успели их приготовить «писцы скорые и доброумнии», находившиеся в келии у Дионисия¹²⁶. Это были первые патриотические грамоты, разосланные Дионисием из Троицкого монастыря.

Сохранилось известие, что Троицкий монастырь разослал подобные грамоты еще до своей осады. Палицын рассказывает, например, о том, как советники Лжедмитрия II убеждали его взять Троицкий монастырь, причем они говорили ему: старцы монастыря учат всех «не покорятися величеству твоему и не брещи о твоем благородии, но служити учат царю Шуйскому, печатлеют же всяко писание с лестьми глаголюще: да сохранят вас всегда молитвы великих чудотворцев Сергия и Никона»¹²⁷. Но как этих грамот, так и первых грамот Дионисия не дошло до нас или по крайней мере они еще не найдены¹²⁸. Все же несомненно, что Дионисий посылал их, для чего имеются следующие доказательства. Авраамий Палицын в двух местах своего сказания указывает на них. В одном месте он прямо говорит: «по сем (т. е. вскоре после 19 марта) разослаша грамоты во вся городы Российской державы»¹²⁹; а в другом месте говоря о грамоте, посланной из монастыря в Казань в июле месяце, он свидетельствует, что она составлена «по прежеписанному»¹³⁰, чем предполагается, что и раньше этого из монастыря посылались грамоты. Но если в этом случае не доверять Палицыну, как некоторым того хочется, то имеется и другой свидетель. Этот другой свидетель – Симон Азарьин; он говорит, что после того как в монастыре узнали о разорении Москвы, поспешили послать оттуда «грамоты поучительные», которые составлялись в келии преподобного Дионисия. «И сих его преподобных трудов грамотам во многи грады дошедшим, продолжает Симон, и во умиление приходяще и приидоша под Москву боярин князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой и Иван Заруцкой и прочие от многих городов со многим воинством и вместе с Прокофьем Ляпуновыми оступиша Московское государство»¹³¹. Ясно, что первые грамоты Дионисия были посланы прежде, чем первое ополчение подступило к Москве¹³². Иван же Наседка говорит, что Дионисий писал много грамот.

Таковы прямые свидетельства о рассылке Дионисием первых грамот. Анализ содержания их, как оно изглается у Палицына, Симона и Ивана Наседки, даст нам некоторые новые доказательства действительности их посылки. В них преподобный Дионисий прежде всего извещал о конечном разорении Москвы, указывал на то, что от Литовских людей причиняется осквернение святым Божиим церквам и другим святыням, что они «окаянные люторы» не щадят никого – ни старцев, ни младенцев ссущих млеко. Далее, в этих грамотах преподобный Дионисий вспоминал от божественных писаний тех мужей, которые подвизались за веру и отечество «даже до смерти,» за что и сподобились даров от Бога и уважения и почитания со стороны людей; – указывал, какие государства и за какие грехи и неправды погибли и которые государства возвысились Богом и за какие добродетели. После всего этого он, наконец, обращался с призывом поспешить на защиту отечества, против богомерзких поляков и литовских людей, потому что, говорил он, «всякому делу едино время належит»¹³³.

Вот в общих чертах содержание первых грамот преподобного Дионисия. Кроме указаний на исторические примеры и кроме фактических сообщений, содержание это таково же, каково содержание и трех известных нам Троицких грамот. Бедствия смутного времени описываются во всех их одинаково до буквальности. Что церкви разорены, что иноки, «многолетними сединами цветущие и инокини, добродетельми украшенныя,» все обруганы, что литовские люди не щадили престаревшихся возрастом и губили как старцев, так и незлобных младенцев, ссущих млеко – все это буквально повторяется в трех известных грамотах и в той же форме, как видим, составляло содержание первых грамот; внесена была в первые грамоты и следующая фраза, неизбежно находящаяся во всех Троицких грамотах: «всякому делу едино время настоит». Если несомненно, что первые грамоты Троицких властей были до буквальности сходны с последующими в описаниях бедствий времени, то по аналогии можно заключать, что и начинались они одинаково со всеми другими Троицкими грамотами и именно так: «Божиим праведным судом, за умножение греха всего православного христианства в прошлых годах учинилося в Московском государстве межуусобие и т.д.» И это тем более вероятно, что Авраамий Палицын прямо говорит, что вторые грамоты составлены были «по прежеписанному».

Посланные около 20–21 чисел марта первые грамоты Дионисия легко могли дойти до главного ополчения, прежде чем оно успело подойти к Москве, т. е. до 1 апреля. Пример посла, отправленного к Троице, показывает, как скоро передавались тогда известия. Конечно, посол этот отправлен был из Москвы 19 марта далеко за полдень, однако он успевает достичь Троицы в тот же день, а от Троицы в этот же день успевают еще снарядить и отправить в Москву войско. Можно думать, что грамоты Дионисия застали Ляпунова в Коломне, так как Авраамий Палицын, перечисляя вождей, откуда кто двинулся побуждаемый Троицкими грамотами, говорит, что «от Коломны думный дворянин и воевода Прокофей Петрович Ляпунов (т. е. вышел)»¹³⁴. Конечно, эти новые грамоты с известием о новых бедствиях, проникнутые истинным патриотизмом и живо рисовавшие картину народных бедствий, оказали свою долю влияния на Ляпунова и на его ополчение; они поддерживали в войске тo настроение и дух, которые были возбуждены в нем грамотами и воззваниями Гермогена и самого Ляпунова. Влияние Троицких грамот сильно сказалось, между прочим, в содержании и форме тех отписок Ляпунова, которые он посылал по городам после 1 апреля. За немногими исключениями отписки городов и грамоты, пересылаемые тогда с разными известиями из одного места в другое, начинались все одинаково, приблизительно так: «такого-то числа писали мы вам», или «вы нам писали», или «оттуда-то писали нам». Вот два примера этих начал. «В прошлом, господа, в 118 году, августа в 23 день писали к нам в Ярославль с Москвы и т. д.», так после адреса начинают свою грамоту Ярославцы в Вологду¹³⁵. А Костромичи начинают свою грамоту в Казань от 1611 года марта 19 так: «пишут, господа, к нам из городов из Нижня-Новгорода и т. д.»¹³⁶. Как обыкновенно писались эти грамоты и отписки, так писали их и Ляпунов до апреля. Вот начало двух его отписок от января и февраля 1611 года. После адреса: «января, господа, в 24 день писали вы к нам с сыном боярским Иваном Аникеевым и т. д.»,¹³⁷ – так начинается грамота Ляпунова из Рязани в Нижний Новгород. Начало же другой отписки Ляпунова в Суздаль от конца февраля после адреса такое: «февраля в 10 день писали вы ко мне с Рязанцем Максимом Балакиревым»¹³⁸. Что касается самого содержания первых отписок Ляпунова, то все оно посвящалось изложению известий, откуда что сообщали, где и как идет дело народного движения, что нужно предпринимать в известном случае и т. п. Посмотрим же теперь на отписки Ляпунова после 1 апреля и сравним их с содержанием и формой первых Троицких грамот, которые, как мы показали, и по содержанию и по форме своей соответствовали последующим, и мы найдем в этих отписках Ляпунова не только одинаковые мысли, но и одинаковые выражения с мыслями и выражениями грамот Троицких. Для удобства сравнения приведем здесь текст некоторых мест из грамот Троицких и отписок Ляпунова.

Троицкие грамоты

Отписки Ляпунова nocле

1 anpеля

Божиим праведным судом за умножение греха всего православного христианства в прошлых годах учинилося в Московском государстве межуусобие…. предатели христианские Михайло Салтыков да Федька Андронов со своими советники, оставя нашу истинную православную христианскую веру, приложился к проклятому латынству и навели их иноплеменных на св. Божия церкви и Божие образы сокрушение и поругание…. и в нынешнем 119 году марта в 19 день….., умысля такое страшное и злое дело_, с польскими и литовскими людьми Московское государство выжгли и людей высекли, и святые Божия церкви и образы до конца разорили и обругали святейшего патриарха Московского и всея руссии бесчестно изринуша и в изгнании нужно – затвориша и бесчисленную кровь христианскую озлили

Где иноки многолетними

сединами цветуще и инокини добродетелями украшены, не все ли до конца разорено и обругано злым поруганием? где множество бесчисленное во градех и в селах работные чади христианства, не все ли без милости пострадаша и в плен разведены? Не пощадиша бо престаревшихся возрастом, не усрамишися седин старец многолетних и ссавших млеко младенцев незлобивая душа, вси испиша чашу ярости праведного гнева.¹³⁹

За умножение греха всего православного христианства, умысля вражиим злым наветом, предатели христианские Михайло Салтыков да Федька Андронов со своими советники да с польскими и с литовскими людьми привели на Московское государство вечных врагов и богоборцев литовских людей и нынешнего 119 году марта в 19 день, по своему злому умышленью, Московское государство выжгли и высекли, и Божии святые церкви разорили и осквернили и святейшего патриарха Гермогена Московского и всея Русии, с престола сведчи, и в нужной смертной срамоте держать….. и многой безчисленный народ христианской лютой смерти предаша……

…..Многое убийство и поругание и осквернение учинили…..и Московских гостей и посадских всяких людей, общего христианского всего народу, и их матерей и жен и детей и до ссущих младенец незлобивыя души, лютой и горькой смерти предаша, а иных множество в полон развели. И сия вся нашедшая на ны злая, грех ради наших, в настоящее время вси испиша чашу ярости праведного гнева Божия¹⁴⁰.

Сходство Троицких грамот и апрельских отписок Ляпунова очень близкое и в некоторых местах доходит до буквальности. Это, говорим мы, можно объяснить не иначе, как сильным влиянием на Ляпунова Троицких грамот, под обаянием которых он составлял и рассылал свои отписки. Вот, между прочим, новое доказательство посылки Дионисием первых грамот¹⁴¹. Г.Кедров относительно этого решительно говорит, что Ляпунов до 1 апреля писал не так как после первого «несомненно потому, что когда он шел к Москве, то к нему прилетел гонец из Троицкого монастыря с грамотою, возвещающею ему о разорении Москвы поляками и побуждающей его к поспешному ходу», и далее Кедров допускает даже такое предположение, что, «когда потребовалось Ляпунову делать новые отписки, то он или его дьяк» писали их прямо по образцу Троицких грамот¹⁴².

Таким образом, нужно признать, что в марте же посланы Дионисием грамоты, которые застали Ляпунова с ополчением, вероятно, в Коломне и произвели на них сильное влияние. Но гг. Голохвастов и Забелин в известии Палицына о рассылке первых грамот находят анахронизм, потому что, по Палицыну, выходит как будто так, что только Троицкие грамоты возбудили народное движение на защиту Москвы, тогда как несомненно, что это движение было возбуждено грамотами Гермогена, и народное движение организовалось и шло к Москве прежде какой либо рассылки Троицких грамот. В виду этого г. Забелин склонен не признать даже действительности рассылки первых грамот: он говорит, что Палицын все хорошее приписывает только своему монастырю, «расписывает, например, что Ляпуновское ополчение собрано и подвинуто к Москве именно Троицкими же грамотами, которые будто разосланы были тотчас после Московской разрухи, т. е. в то время, когда ополчение со всех сторон приближалось к Москве»¹⁴³. Прочитаем здесь то место из Палицына, которое подвергается недоверию гг. Голохвастова и Забелина и рассмотрим его. После описания факта посылки Троицких грамот и после изложения содержания их, Палицын говорит: «сицевым же грамотам от обители живоначальныя Троицы во все российские города достизающим, и слуху сему во ушеса всех распространяющуюся, и милостию пребезначальныя Троицы по всем градом вси бояре и воеводы и все христолюбивое воинство, и всенародное множество православных христиан по-мале разгарающеся духом ратным, и вскоре сославшеся, сподвигошася от всех градов со всеми своими воинствы, поидоша к царствующему граду на отмщение крови христианские»¹⁴⁴, и после этого у Палицына идет перечень воевод, бывших в Ляпуновском ополчении. Что касается, прежде всего, склонности г. Забелина на основании противоречия известия Палицына с теми грамотами и отписками городов, которые сохранились от того времени¹⁴⁵, заподозрить действительность самой рассылки первых грамот, то легко видеть ложное направление этой склонности. Нет, конечно, сомнения, что города сослались и ополчение двинулось к Москве много раньше посылки первых Троицких грамот; но ведь это не исключает возможности рассылки их. Хотя Троицкие власти и знали, что ополчение давно двинулось, однако под первым впечатлением печального известия, которое принесено им из Москвы, они со своей стороны желали сказать убедительное слово, что необходимо поспешить на выручку Москвы, потому что в ней произошла большая беда. Странно, конечно, мыслить так: если то-то и то-то делал один, то ничего подобного не делал другой, однако подобным образом мыслит г. Забелин, заподозривая действительность первых Троицких грамот: Дионисий не посылал этих грамот, потому что посылали грамоты и воззвания Гермоген и Ляпунов. Г. Голохвастов нисколько не сомневается в посылке первых Троицких грамот: «нет сомнения, говорит он, что эти грамоты были посланы в города и как изшедшие из святой обители, незадолго пред тем чудно спасенной промыслом Божиим, содействовали к возбуждению усердия»¹⁴⁶, но и он вместе с Забелиным обличает Палицына в намеренной лжи, вытекающей из желания все приписать своему монастырю, – даже почин движения Ляпуновского ополчения. Мы, конечно, не можем отрицать очевидности: прямой смысл разбираемого известия Палицына несомненно таков, что только Троицкие грамоты возбудили ополчение. Но это, кажется, не есть следствие намеренной лжи, скрывавшей хорошие подвиги других (потому, что в данном случае ложь эта была бы уже слишком смелою: все тогда знали и были убеждены, что почин восстания народа принадлежал Гермогену), а произошло это скорее от неточности сообщения, которую можно объяснить следующим образом. Так как рассылка первых Троицких грамот произошла все-таки раньше окончательного собрания к Москве ополчения, то естественно рассказ об ней и поместить раньше, а потом уже сделать описание того, что произошло после (т. е. описание собрания войск под Москвой). И вся беда в том, что по изложению Палицына эти два факта приведены в причинную связь. Но ведь Палицын писал не строго научное исследование, а просто писал летопись, в которой естественно одному факту уделяет больше внимания, чем другому, по личному расположению летописца, а расположение летописца – Палицына всецело было на стороне Троицкого монастыря; его-то влияние и значение в смутное время он преимущественно и описывает, не думая этим подрывать чьего-либо значения. Не говорить о чем либо не значит отрицать; так и у Палицына: если он не говорит о значении грамот Гермогена, то это не значит, что он намеренно отрицал их значение и также намеренно все приписывал Троицкому монастырю.¹⁴⁷ Кроме того, мы имеем в самом сказании Палицына доказательство тому, что почин Ляпуновского ополчения Палицын не приписывал Троицким грамотам. Так, гораздо раньше разбираемого места у него есть рассказ о собрании войска в России на польских людей (гл. 70), в котором говорится именно о Ляпунове¹⁴⁸. А пред рассказом о сожжении Москвы он, между прочим, говорит, что поляки, заметив, что против них начинаются у русских замыслы, «непшующе вскоре от Рязани и от Казани и от иных городов много российского воинства, и по своему лукавому нраву умыслиша злое коварство над царствующим градом Москвой»¹⁴⁹. Отсюда видно, что Палицын вовсе не приписывает почин и инициативу в восстании Ляпунова Троицким властям и их грамотам, потому что сам же говорит, что это восстание уже было грозно для поляков прежде, чем монастырь рассылал грамоты – еще тогда, когда не была сожжена Москва¹⁵⁰.

Что первые Троицкие грамоты, разосланные преподобным Дионисием, имели своею целию не вновь возбудить восстание, а только побудить уже двигавшееся к Москве ополчение идти скорее, а равно поддержать в нем патриотические чувства, – это доказывается и содержанием их. В печатном издании сказания Палицына говорится, между прочим, что грамоты эти указывали русским людям, как на пример для подражания, «на великих светил, во всей велицей России просиявших в посте, и идти немедленно к царствующему граду»; но в рукописных экземплярах Лаврском и Академическом вместо слов: в посте и ити написано: поспешите идти, что имеет больше смысла и потому, надо думать, вернее. Если же грамоты призывали только поспешить, то ясно, что сами писавшие и рассылавшие их не придавали им значения почина или первой силы, поднявшей народное восстание.

Вызванное грамотами и благословением Гермогена и ободряемое грамотами Дионисия, народное ополчение под предводительством трех главных вождей – князя Трубецкого, Ивана Заруцкого и Прокофья Ляпунова подошло, наконец, 1 апреля к Москве. Здесь вожди расположились так; Прокопий Ляпунов встал с войском у Яузских ворот, князь Трубецкой и Иван Заруцкий стали против Воронцовского поля. Воеводы же Костромские и Ярославские заняли Покровские и Сретенские ворота, заняты были также и Тверские ворота¹⁵¹. Собравшееся ополчение было весьма многочисленно, и на первых порах имело успех. Но хотя это ополчение поднялось и двигалось на общее дело, на очищение Московского государства, однако оно в самом своем составе заключало условия, содействовавшие его разложению, потому что в него вместе со здоровым элементом вошел всякий сброд: холопы, беглые мужики, всякие воры, ережные и зернщики, и все это, носящее название казаков, вошло в отряды Трубецкого и Заруцкого. В самих вождях не было нисколько единства: каждый из них стоял как-то особняком. Только Ляпунов был истинным представителем той задачи, для выполнения которой собралось ополчение: на его стороне и в его войске были те люди, которые шли с патриотическими стремлениями очистить государство. Но он взял в свое ополчение Заруцкого с казаками и этим погубил себя и свое дело. Заруцкий – изменник, так сказать, по природе: он искал только того, что удовлетворяло его тщеславию; а потому и под Москву со своими казаками он пришел с затаенною целию, не удастся-ли как повернуть дело в пользу сына Марины, с которой он находился в связи. Что же касается Трубецкого, то он, кажется, имел слабый характер, на него, поэтому мало обращали внимания. «Трубецкому же меж ими (т. е. между Ляпуновым п Заруцким) чести никакия от них не бе», замечает летопись о мятежах.¹⁵² Итак, по выражению той же летописи, вскоре после прихода вождей в Москву, «бысть у них меж себя разнь великая и делу ратному спорины не бысть меж ими»¹⁵³. Эта рознь в ополчении особенно усилилась после 30 коня, когда узаконено было постановление, которое так вооружило казаков против Ляпунова. Постановление 30 июня сделано было по проекту служилых людей, которые добивались правильной раздачи поместий, обеспечивающих им возможность отправлять службу: они требовали, чтобы поместья раздавались по правде и достоинству. Конечно, это не могло нравиться различными беглецам – казакам, привыкшим произвольно грабить. Постановление это даже узаконило вывезенных и беглых крестьян возвращать на свои места, и таким образом, по замечанию г. Кояловича, «оно признавало всю силу закрепощения, даже усиливало его и осуждало на него всех тех казаков, которые вышли из него в казачество и которые в большом числе находились теперь под Москвой»¹⁵⁴. Вот где причина страшной ненависти казаков к Ляпунову. Что касается Трубецкого и Заруцкого, то они не сочувствовали этому постановлению, – особенно Заруцкий давал произволу казаков полный простор. Все это усиливало взаимные раздоры в ополчении. Хотя до поры до времени русские ополченцы действовали заодно, хотя в июле они успели запереть поляков в Кремле и Китай-городе; но в виду внутренних раздоров нельзя было надеяться на полный успех.

Что же должны были чувствовать люди, много потрудившиеся в деле возбуждения и собранья ополчения и возлагавшие на него, несомненно, большую надежду, – что должны были они чувствовать, видя, что дело рук их разрушается, что надежды их не сбываются? Конечно, они не могли не скорбеть. Скорбел Гермоген, скорбел Ляпунов, скорбел, несомненно, и преподобный Дионисий. В своем монастыре преподобный Дионисий вместе с братиею постоянно служил молебны о прекращении розни в ополчении и об укреплении его¹⁵⁵. С целью нравственно подействовать на ополчение, он однажды освятил в монастыре воду и послал с нею в Москву келаря Авраамия Палицына. Последний, пришедши в ополчение, убеждал войско от божественных писаний; но насколько успешно – не известно. Это, как думает г. Забелин, происходило 5 июля – на память преподобного Сергия¹⁵⁶. Вскоре после этого преподобный Дионисий нашел нужным снова разослать патриотические воззвания по городам, чтобы призвать свежие силы на помощь русскому ополчению, стоявшему под Москвой. По совету с прилучившимися в монастыре боярами и воеводами, он 13 июля¹⁵⁷ рассылает грамоты в Казань, во все понизовые города, в Великий Новгород, Поморье, на Вологду и в Пермь¹⁵⁸. Одна грамота этой рассылки, адресованная на имя Ефрема, митрополита Казанского, дошла до нас; а потому мы имеем возможность подробно познакомиться с ее содержанием. После обычного начала Троицких грамот, какое мы указали раньше, в первой половине грамоты к Казанцам коротко излагаются события последнего времени. И прежде всего говорится о том, что изменники Салтыков и Андронов, оставивши православную веру, приложились к проклятому латинству и навели поляков на святые Божии церкви. Поляки же обманом завладели Москвой, потому что лучшие из них целовали крест на том, чтобы быть на Московском государстве королевичу Владиславу в нашей православной вере и чтобы всем полякам выйти из Московского государства, а королю отойти от Смоленска, во всем этом солгали. После этого идет речь о сожжении Москвы и о других беззакониях поляков и изменников, о том, что они «святые Божии церкви и образы до конца разорили и обругали..., учителя словесного стада Христова святейшего патриарха Гермогена безчестне изринуша» и пр. Далее рассказывается о собрании русского ополчения под Москвой для очищения ее от поляков: «князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой, говорится в грамоте, да Иван Заруцкий и думный дворянин Прокофий Петрович Ляпунов, а с ним дворяне, казаки и всякие служивые люди пришли под Москву из миогих городов и уездов для избавления нашей истинной христианской православной веры.... и ныне стоят на Москве в большом каменном городе, а изменников.... и поляков осадили в Китай-городе и Кремле». К собравшемуся русскому ополчению присоединились все Смольняне, Брянчане, Дорогобужане, Вязьмичи и Ярославцы, которые были под Смоленском у литовского короля, а теперь пришли к Москве на помощь; а из Новгорода войско на пути к Москве…..и ныне пришло в Тверь». Обо всем этом Троицкая грамота спешит известить казанцев. После изложения этих событий в следующей части грамоты идут увещания, обращенные к митрополиту Ефрему и ко всем Казанцам: «быть всем в соединении и стать обще за одно против врагов». Чтобы при этом сильнее подействовать на Казанцев, очень живо рисуется картина народных бедствий того времени. – «Где святыя Божии церкви и Божии образы... где иноки... не все ли до конца разорено и обругано злым поруганием; где народ общий христианский; не все ли лютыми и горькими смертьми скончашася?» и т. д. (Мы раньше имели случай выписать это место из Троицких грамот, а потому здесь не будем повторять. См. выше стр. 76–77). В конце грамоты идут увещания в виду общих бедствий оставить какие либо частные распри и всем подняться на поляков, пока к ним не пришла какая либо помощь. «Смилуйтеся и умилитеся, заключают Троицкие власти свои увещания Казанцев, незакосненно сотворите дело сие, избавления ради крестьянского, ратными людьми и казною помогите, чтобы ныне собранное множество народу хрестьянского войска здеся на Москве скудости ради не разошлося; о том много и слезно всем народом христианским, вам челом бьём»¹⁵⁹.

Таково содержание грамоты, посланной 13 июля преподобным Дионисием Казанцам. Но известно, что Казанцы еще 1 мая получили грамоту от Московских воевод, и возбужденные ею уже собирались идти под Москву, а 12 июня они писали пермичам, чтобы и эти последние «были с ними в любви и соединении»¹⁶⁰. Потому Троицкая грамота могла иметь своею целью не вновь возбудить, а только убедить Казанцев поспешить походом, как это видно и из ее содержания: «незакосненно сотворите дело сие.¹⁶¹ Не известно, когда она пришла в Казань, но все же она могла еще застать собравшихся Казанцев в своем городе или по крайней уж мере на дороге к Москве, потому что из одного из хронографов узнаем, что Казанцы пришли к Москве только в июле: «1611 г. летом в месяце июле из Казани пришел под Москву боярин Василий Петрович Морозов, а с ним пришли Казанцы и свияжене»¹⁶² и т. д. Палицын же и в известии о посылке грамоты в Казань допускает ту же неточность, какую он допустил при своем известии о первых грамотах Троицких, а именно: факт посылки Троицкой грамоты в Казань и факт выхода Казанских войск он ставит рядом и в таком отношении один другому, что как будто только Троицкая грамота вызвала Казанцев в поход. Здесь не нужно повторять объяснений этой неточности, потому что она обусловливалась теми же обстоятельствами, какие мы указали при разборе известий Палицына о первых Троицких грамотах. Но во всяком случае грамота, посланная преподобным Дионисием в Казань, застала ли она ополчение в самом городе или на дороге, должна была произвести на Казанцев свое влияние и побудила их идти к Москве скорее, воодушевляла их новым пылом. Не известно, участвовала ли эта рать во взятии Белого города, потому что летописцы об этом говорят различно: одни указывают Казанцев, другие нет¹⁶³.

Но как бы ни усиливалось ополчение вновь приходящими отрядами, как бы ни старались об этом люди, от души желавшие ему успеха, но так как в нем были враждебные элементы и происходили постоянные раздоры, так как сами главные вожди были не в ладах между собою, то в конце концов оно, естественно, должно было расстроиться. Это скоро и случилось. Сам Ляпунов, по замыслам Заруцкого, был убит казаками. Смерть этого лучшего человека в ополчении была очень пагубна для России. Он, по выражению Карамзина, пал на гроб своего отечества. Материалыные и нравственные силы России были тогда истощены, а новая иноземная сила под пред- водительством Ходкевича подвигалась к Москве. Главные виновники смерти Ляпунова – казаки, тотчас же почувствовав себя свободнее, дали полный простор своим инстинктам: повсюду они производили насилия, грабежи и убийства, так что к бедствиям от поляков присоединились чуть-ли еще не злейшие бедствия от казаков. Понятное дело, служилые люди, бывшие на стороне Ляпунова, стали первые подвергаться всем неправдам от казаков, и потому стали расходиться из под Москвы¹⁶⁴. Русский народ прозвал это время Лихолетьем. «И бысть тогда, говорится в одном хронографе, великое уныние и мятежи по всей земле русской, понеже велицей злобе христианскому народу належащи прещения ради неверных и насилования ратных. Аще не быша прекратишася дние те, не бы убо осталася всяка плоть по глаголющему»¹⁶⁵. Весть об убийстве Ляпунова и о неистовствах казаков под Москвою скоро разнеслась по областям. Потому различные города и области знали уже, что под Москвою стоят не спасители отечества, а грабители. Если бы от начальников этого ополчения вышел тогда новый призыв, обращенный к русскому народу, призыв собираться под Москву на помощь ополчению, то вряд ли бы кто отозвался на их зов: все знали, что за люди стояли тогда под Москвой, и начальники этих людей не имели в глазах русского народа никакого авторитета. Вероятно, сознавая это, Трубецкой, которому «не было чести» от Заруцкого и который был в притеснении под Москвой, не сам решается возвысить голос с призывом русского народа на защиту отечества, а обращается с просьбою об этом туда, откуда может раздаться вполне авторитетный призыв, которому народ привык доверчиво внимать. Он посылает в Троицкий монастырь с просьбою, чтобы оттуда «писали грамоты во все города о помощи на польских и литовских людей»¹⁶⁶. Получивши такую просьбу, преподобный Дионисий не отказался исполнить ее. Хотя он уже знал, что проделывают казаки под Москвою, но когда от одного из вождей их услыхал желание биться с поляками, лишь бы новые силы русского народа помогли ему, то преподобный не мог не задаться мыслью об объединении различных слоев русского народа для общего дела. Его вера в нравственное объединение русских людей, разъединенных человеческими страстями была новым служением отечеству. И вот преподобный Дионисий с Авраамием Палицыным созывает собор, на который позвал бояр, дворян и дьяков, прилучавшихся тогда в монастыре от разорения Московского. Посоветовавшись с ними, Дионисий в третий раз написал грамоты, которые и разослал по всем городам России и вместе с тем отправил бояр и дворян для сбора ратных людей. В Ярославль и во все замосковные и поморские города были отправлены боярин князь Андрей Петрович Куракин, дьяк Михайло Данилов и с ним несколько дворян и детей боярских; во Владимир и понизовые города отпустил стольника Василия Ивановича Бутурлина, да дьяка Сыдавнова Васильева; а под Москву к боярину и воеводе князю Трубецкому послал слуг и служебников монастырских с увещательными грамотами надеяться на помощь, а равно послал ему, по его просьбе, свинцу и пороху, которые вынул из полуторных пищалей, находившихся в монастыре, келарь Авраамий Палицын¹⁶⁷. Новые призывные грамоты были разосланы 6 октября 1611 г., вскоре после прихода гетмана Ходкевича под Москву,¹⁶⁸ и потому в них, кроме обычных описаний народных бедствий и кроме убеждений идти на защиту отечества, преподобный Дионисий извещает и о гетмановом приближении к Москве. «Ныне, пишет он, пришел к Москве к латинским людям на помощь Ходкевич с польскими и литовскими людьми и сказывают нам выходцы и языки, что с ним пришло всяких людей с две тысячи человек и стали по дорогам, в Красном селе и по Коломенской дороге, чтобы им к боярам и воеводам и ко всем ратным людям, которые стоят за православную христианскую веру, никаких запасов не пропускать и утеснением гладным от Московского государства отженивши, нам православным христианам конечную пагубу учинити».

В рассылке патриотических грамот заключается главная государственная заслуга преподобного Дионисия. Как мы видели, в них Дионисий с одной стороны сообщал о тех или других событиях, происходивших под Москвой, а с другой рисуя скорбную картину народных бедствий, усердно и именем Бога призывал всех русских спешить на защиту отечества. Всякое сильное слово, которое могло бы расшевелить душу русского человека, могло бы воодушевить его на геройские подвиги, много значило в то бедственное для нашего отечества время. И Дионисиевы грамоты далеко не были бесплодны. О значении грамот его, посланных в марте и июле, мы уже говорили; но гораздо более значения имели его сейчас упомянутые октябрьские грамоты: они содействовали возбуждению нового движения и новых сил, тронувшихся на защиту государства. Но подробно об этом мы скажем в следующей главе; в настоящей же главе, сделав еще несколько замечаний по поводу рассылки Дионисием грамот, уделим должное внимание рассмотрению истинно христианской заботливости преподобного о раненых и больных, устремившихся толпами в Троицкий монастырь после страшного Московского разорения.

Сколько было послано преподобным Дионисием грамот? Иван Наседка в том месте, где рассказывает о рассылке грамот, ясно указывает, что случаев рассылки их было более чем 3–4. Дионисий, по его словам, писал «послания многая в смутные города ко священным чинам и воеводам и к простым людям о братолюбии и соединении мира». Он посылал их и на Рязань, и на Север, и в Ярославль, и в Нижний Новгород князю Дмитрию Михайловичу Помарскому, и к Косьме Минину, и в понизовые города, и ко князю Димитрию Тимофеевичу Трубецкому, и к Заруцкому под Москву, и в Казань к строителю Амфилахию…. да грамоту ж к чернцу Елизарову¹⁶⁹. Из этого перечня видно, что преподобный Дионисий весьма деятельно рассылал грамоты и послания, и потому естественно, что они распространялись и доходили даже до отдаленнейших местностей Руси. Свидетельство Наседки – человека, содействовавшего Дионисию в этих трудах, заслуживает доверия; – да при том же оно не стоит совершенно одиноко, а находит себе подтверждение в двух отписках, сохранившихся от того времени. Эти отписки удостоверяют нас, что через Дионисия пересылались далее те или иные вести в ополчение. В отписке 1612 года февраля месяца Курмышскому воеводе Смирному Васильевичу от Арзамазского воеводы говорится: «в нынешнем, господине, во 120 году, генваря в 10 день писали к нам из Володимера стольник и воевода Андрей Захарьевич Просоветской да Иван Васильев: декабря де в 26 день писали к ним с Москвы бояре и воеводы Дмитрий Тимофеевич Трубецкой да Иван Мартынович Заруцкой, что писали к ним Троицы Сергиева монастыря архимандрит Демитрий (очевидно, ошибка: вместо Дионисий: декабря де в 11 день приехал к ним в монастырь из Переславля Залесского Василий Скобельницын, а сказал им: посылали де из Переяславля для языков к Ростову, и за 15 де верст до Ростова в деревне Спасской, поймали языков литовских людей, и те языки в распросе им сказывали, что Литовские люди, Каменской с товарищи, запасы запасли; а хотят с запасы идти к Москве на Переславль и на Сергиев монастырь»¹⁷⁰. Это же известие упоминается и в другой отписке (9 февраля) тому же воеводе от Никанора Шульгина, где Троицкий архимандрит называется правильно – Дионисием. Итак, преподобный Дионисий то рассылал патриотические воззвания по городам с призывами – идти на защиту отечества, то писал в ополчение под Москву, чтобы там «были благонадежны и надеялись на помощь со стороны возбуждаемого им народа¹⁷¹, то, наконец, спешил поделиться известием о том или другом событии, дошедшем до него раньше, чем до ополчения, как это мы сейчас видели из отписок. Эти несомненные данные дают право заключать, что и в других случаях преподобный заботливо относился ко всем обстоятельствам войны. Все это требовало большой переписки, которая, несомненно и велась Дионисием; потому-то ему приходилось просиживать по целым ночам: «и всяка нощь день ему бяше»;¹⁷² потому-то, далее, Иван Наседка, помогая ему, должен был иногда ночевать у него; потому-то, наконец, он держал у себя в келье многих и «борзых писцов»¹⁷³.

В виду сейчас мимоходом данных указаний и то можно понять, что историки несправедливы, когда, при описаниях деятельности преподобного Дионисия, проявившейся в составлении грамот, ставят рядом с Дионисием Палицына, которого считают наравне потрудившимся с ним в этом деле. Скажем теперь об этом несколько подробнее. Не отрицая некоторого участия Палицына в писании грамот, мы должны ограничить его. Все известия согласно говорят, что составление и писание грамот происходило в келье преподобного Дионисия, что у него там были для этого писцы «борзые и доброумнии» и с ними-то по целым дням и ночам он занимался составлением и писанием грамот. Симон говорит о Дионисии, что «писцы скорые и доброумнии у себя имуще, с ними же приседаяй обнощеваше, писаше грамоты поучительныя и во вся грады посылая»¹⁷⁴; тоже говорит и Наседка, что в келии у преподобного «были писцы борзые» и собирали от божественных писаний учительные слова¹⁷⁵. Далее, как Иван Наседка, так и Симон Азарьин, а равно и упомянутые нами отписки к Курмышскому воеводе согласно указывают только имя Дионисия, как виновника появления грамот. Потому-то в этих грамотах обнаружилось ничье иное болезнование о Московском государстве, ничей иной разум, как болезнование и разум Дионисиевы. «В тех грамотах, пишет Наседка Симону, болезнования Дионисиева о всем государстве Московском бесчисленно много; и буде изволите вы, государи, разума его искати, то в тех его посланиях не токмо под Москвою, но и во многих городах воеводам, и всяких чинов многими людям подкрепление мужества от его совета и разума великое бывало»¹⁷⁶. Из этих свидетельств открывается, что в деле сочинения грамот преподобному Дионисию принадлежала главная и руководящая роль. Но это, конечно, не исключает мысли о том, что кроме писцов, занимавшихся только переписыванием уже составленных грамот, преподобный имел и таких помощников, которые могли служить ему в сочинении их. Таким помощником несомненно был Иван Наседка, как об этом свидетельствует Симон Азарьин: «многи епистолии архимандрит во время кровопролития христианского по градам посылал, сего Иоанна способника имея на то, многи доброписцы придав ему»¹⁷⁷. Вероятно, Дионисий известную часть работы отдал в ведение Ивана Наседки, для чего и дал ему определенный штат писцов; но все-таки и Иван Наседка с своими писцами занимался ни где-либо в другом месте, как в келье же Дионисия и, следовательно, под его непосредственным руководством: «я в келье архимандричей, говорит он сам, многожды ночевывал, и писывал много дел духовных и грамот от властей для соединения земли»¹⁷⁸. Заметим здесь, что между писцами, много потрудившимися в келье Дионисия, Наседка указывает особенно на подьячего Алексея Тихонова, который был потом в слугах Троицких¹⁷⁹. Что касается Авраамия Палицына, то в известиях о сочинении и переписке грамот о нем или ничего не говорится, или говорится мимоходом. Так, у Симона только в одном месте «сказания о новоявленных чудесах преподобного Сергия» находим указание на Палицына, как на участника в деле писания грамот. В рассказе о грамоте, содействовавшей возбуждению Нижегородского ополчения, Симон говорит: «Дионисий с келарем Авраамием паки неусыпно промышляюще и пишуще грамоты»¹⁸⁰. То обстоятельство, что Иван Наседка говорит, что он писал грамоты от властей ничуть не доказывает, что грамоты эти составлялись всеми властями, подобно тому, как поименование во всех рассылаемых грамотах имен Дионисия, Авраамия и других лиц не может служить доказательством, что все эти лица трудились вместе в составлении грамот: это ничто иное, как известная официальная форма, по которой во всех бумагах, выходящих из монастыря, должно помещаться и имя келаря, как лица значительного и первого после архимандрита. «Не в том дело, справедливо говорит Голохватов, от чьего имени были писаны грамоты, а кем, чей был труд в составлении их. Если честь этих воззваний относить ко всем тем, кто поименован в заглавии их, то ее разделять будут с архимандритом Дионисием не только келарь Авраамий и соборные старцы, но сомнительные патриоты Василий Сукин и Андрей Палицын, вместе с Авраамием бывшие в посольстве под Смоленском и оттуда уехавшие»¹⁸¹. Итак, нужно признать, что составление и писание грамот принадлежит труду Дионисия, велось под его непосредственным руководством и наблюдением – в его келье; участие в этом деле Палицына было незначительно, иначе нечем объяснить, почему современники, подробно говоря о патриотических воззваниях Дионисия, воздавая ему за то хвалу, упоминая даже помощников его и главных переписчиков, не упоминают о Палицыне, кроме одного места, где упоминается о нем, так сказать, только мимоходом. Да и то нужно сказать, что Палицын был тогда занят, по известиям современников, разъездами в Москву и другими делами; сама должность его – келаря была очень хлопотливою должностью, требующею больших трудов: сколько было во владениях монастыря различных вотчин, а все они были под ближайшим ведением келаря. Потому-то Палицыну даже некогда было просиживать в келье Дионисия по целым дням и ночам, что было удобно для Наседки, прямые обязанности которого были не обширны. Мы думаем, что Палицын, больше обращаясь с начальниками ополчения, чаще бывая в Москве, мог служить Дионисию в писании грамот косвенно, сообщая ему о случившемся под Москвой.

Много трудов и забот положил преподобный, составляя и рассылая грамоты, но доброе сердце вызывало его на новые подвиги – на дела христианского сострадания и милосердия, в которых нуждалось тогда множество несчастных, потерпевших от Московского разорения и от казаков. После разорения и сожжения Москвы множество московских жителей осталось без крова и всяких средств к жизни. Удрученные нуждою, раненые, искалеченные и больные – они толпами оставляли Москву и бродили в ее окрестностях, отыскивая убежища. К насилиям от поляков, как мы уже упоминали, скоро присоединились неистовства казаков, которые все вокруг Москвы разоряли: обирая последние крохи жителей, они еще надругались над ними и тиранили их. Только Троицкий монастырь мог представлять для несчастных более или менее надежное убежище. И потому к нему-то теперь устремились толпы потерпевших. После разорения Москвы, говорится в летописи, «побегоша вси по Троицкой дороге, время ж тогда бяше зимное и стужа велия, народ же бежащий идяше не путем, но прямо кийждо где успе, от Москвы до Яузы во идущем народе не видети снега, друг друга угнетаху»¹⁸². Трудно себе представить, в каком отчаянном положении многие из них являлись в монастырь. Вот как описывает их современник и очевидец Иван Наседка: «мнози испечены быша, а с иных власы с глав содраны, а у иных ремение из хребтов вырезаны, у иных на крест руки и ноги обсечены, а у иных чрева прожжены камением разженным»; «паче же, заключает он, изрещи не возможно, каковыми различными смертьми томими бяху¹⁸³. Такими-то крайне несчастными людьми монастырь был переполнен; иные из них спешили сюда для того только, чтобы исповедаться и потом помереть; некоторые же умирали еще на дороге к монастырю. Одним словом, монастырь, слободы, окрестные деревни и дороги наполнены были мертвыми и умирающими, или же не имущими ни крова, ни одежды, ни пищи. Сам князь Пожарский, израненный во время стычки с поляками на Сретенской улице, привезен был в обитель преподобного Сергия. Такие бедствия могут даже в жестоком сердце вызвать некоторое сострадание и участие. Что же должен был чувствовать Дионисий, обладавший сердцем очень добрым, видя такое множество несчастных, устремившихся в его монастырь? Он скорбел и чувствовал сильное влечение как можно скорее помочь несчастным. После продолжительной осады и после поборов, которые потерпел Троицкий монастырь при Василье Шуйском, казна монастырская, а равно и другие материальные средства его довольно истощились; толпы же несчастных были многочисленны и требовали очень больших издержек. Несмотря на то, преподобный Дионисий решается помочь несчастным, чего бы это ни стоило. И вот для совещания об этом предмете он созывает келаря, казначея и всю братию. Когда он объявил собравшимся, что необходимо помочь всем несчастным, ищущим помощи у святого Сергия, то услышал от них такой ответ, какой и можно было ожидать от людей менее самоотверженных. «Кто, государь архимандрит, сказали ему все единогласно, в таковой беде с разумом соберется? Никому не возможно стало промышляти, кроме единаго Бога»¹⁸⁴. Но преподобный не отчаивался склонить братию пожертвовать некоторыми своими выгодами для того, чтобы выступить на дело христианской помощи, и потому со слезами стал говорить ей: «се, государи мои, разумейте: воистину искус от Господа Бога бысть нам; от осады большой нас Господь Бог избавил…., а ныне за леность нашу и за скупость может нас и без осады смирити и оскорбити»¹⁸⁵. Эти слова преподобного и его слезы подействовали на братию: келарь, вся братия и слуги обратились к нему за советом, что же им предпринять. Все, конечно, затруднялись вопросом о средствах для вспомоществования. «Дом святыя Троицы и великих чудотворцев, заметил тут Дионисий, не запустеет, если станем молит Бога».¹⁸⁶ Для того, чтобы предпринимаемое святое дело имело успех, он предлагает каждому из братии и слуг делать для несчастных то, к чему кто способен – «промышляти, как говорил он, кто что смыслит: или сбирать на потребу бедным, или служити кто может»¹⁸⁷. Замечательно, что на это предложение архимандрита слуги отозвались раньше братии. Они предложили посвятить свои труды на вспомоществование несчастным: «мы за головы свои и за животы не стоим», говорили они архимандриту. После этого было решено выдавать средства из монастырской казны для того, чтобы доставить бедным приют, корм, одежду, лекарства. Прежде всего, чтобы всем пришельцам дать приют, по благословению Дионисия, начали строить больницы, богадельни и странноприимницы. Сколько было построено таких домов, известия об этом не определенны; только видно, что их поставлено было не мало. Несомненно, что, кроме братской больницы, в которую помещали прибывавших больных, были устроены богодельни за монастырем. Для женского пола за монастырем же устроены были особенные избы в слободе Служней и в селе Клементьеве. Были, далее, поставлены «дворы и избы на странноприимство всякому чину из Москвы и из всех городов прибегающим мужеского пола и женска»; упоминается еще о постройке «убогих» домов. Эти разные наименования построек показывают, что по различию по- страдавших были устраиваемы и различные помещения: для больных – больницы, для нуждавшихся в жилье – избы и дома. Далее видно, что для людей боярского, княжеского или дворянского рода ставились особенные странноприимницы¹⁸⁸. Благодаря такой заботливости Дионисия, все несчастные, приходившие в монастырь, пользовались помещением, пищею и лекарствами. Мало этого: преподобный рассылал слуг по дорогам, по соседним лесам и деревням для того, чтобы разыскивать и привозить в монастырь тех из пострадавших, которые сами были бессильны дойти до монастыря, – и таких оказывалось очень много. Более здоровые из пришельцев помогали братии в уходе за больными. Так, женщины шили рубашки и саваны, мыли белье; а их за это кормили и одевали. Были приглашены Дионисием и врачи. Но, естественно, что весьма многие умирали и их спешили погребсти по христиански. По распоряжению Дионисия, погребением занимались преимущественно Иван Наседка с братом Симоном и Иван священник Синьковский. Для приблизительного представления числа пострадавших, собравшихся тогда в монастыре важно свидетельство Наседки о числе погребенных им и его пособниками. По этому свидетельству Наседка с братом своим погреб 4000 человек, а потом в продолжение 30 недель с священником Синьковским предал земле еще более 3000 человек. «В одну могилу, рассказывает Наседка, в те тридцать недель не бывало, чтобы одного человека погребсти, но три, четыре, и пять и шесть, а иногда десять и пятнадцать в одну могилу зарывали»¹⁸⁹. Об умиравших заботились, чтобы прежде смерти они исповедались и причастились, Отыскиваемых по дорогам нагих мертвецов преподобный запрещал погребать в таком виде, а приказывал докладывать ему, и он тотчас распоряжался об одеянии таковых.

Большой наплыв в монастырь искавших помощи и приюта скоро отозвался на монастырских запасах. Была израсходована почти вся мука, остался один небольшой сусек. Видя это, преподобный понял, что дальнейшее расходование муки должно вести с большою осторожностию, так как новых запасов из вотчин привезти было нельзя: пути были заняты шайками воров и казаков. Поэтому он начал убеждать братию есть хлеб овсяный и пить воду для того, чтобы хлеб ржаной и пшеничный и квас уберечь для раненых и больных, нуждавшихся в хорошей пище. «А мы, говорил преподобный своей братии, упование возложим на Бога и станем ясти на трапезе хлеб овсяный…..во имя Господне и с воды не умрем»¹⁹⁰. Слово архимандрита было принято братией, и с того времени в продолжение сорока дней на трапезе братской никогда не было квасу. Больные же и раненые получали хлеб чистый, теплый и мягкий, и всякия брашна различные и пития добрыя; – и при этом не обходилось без злоупотреблений, потому что, по замечанию Наседки, иные объедались даровым хлебом, как скоты. (Житие пр. Дионисия стр. 88). Но как бы ни экономили расходование муки, но малого сусека на такое множество раненых и больных не могло достать на долго. Близилась опасность совсем остаться без муки. Но тут, по рассказу Симона, произошло чудо: из сусека муку брали, а ее не убавлялось. Тогда сеянием муки занимался Пимен, бывший архимандрит Старицкого монастыря: его Троицкие власти заставили нести черную работу за ослушание его сына Амфилохия, который был строителем Казанского монастыря, находившегося под ведением Троицкого, именно за то, что Амфилохий был в Казани заодно с изменником Никанором Шульгиным. Пимен первый заметил, что муки в сусеке не убавлялось, не смотря на то, что он постоянно брал из него. Удивившись этому, он сказал о таковом чуде своему духовному отцу – священноиноку Симону, который передал это известие Ивану Наседке. А Наседка уже передал Дионисию. «Архимандрит же Дионисий, продолжим словами Симона, видев сам удивися человеколюбию Божию и с келарем и с казначеем и с братиею уверишася и воздаша благодарение Богу и пречистой Богородице и великим чудотворцам Сергию и Никону, яко промысл их о бедных не вотще бысть. И сицевым малым сусеком муки, его же Бог множаше, питаеми быша вси в монастыре и иноцы и мирские и до 40 дней, дóндеже пути очистишася от поганых поляков и отовсюду хлеба довольно привезоша»¹⁹¹.

Дальнейшими добрыми результатами забот Дионисия было то, что многие раненые и больные выздоровели и возвратились в свои дома, а иные остались в монастыре навсегда и проходили здесь различные монастырские службы. Оставшихся в монастыре было более 500 человек, как об этом свидетельствует Симон Азарьин¹⁹². В описании забот Дионисия о раненых и других несчастных у Ивана Наседки обращают на себя внимание следующие слова: «тех всех людей к душевному спасению и телесному здравию вина бысть и промысленник Дионисий архимандрит, а не келарь Авраамий Палицын»¹⁹³. Что хотел Наседка сказать этим? Несомненно то, что инициатива, главное руководство, постоянные заботы и распоряжения в делах христианского сострадания принадлежали Дионисию; что келарь Авраамий в данном случае, если и проявлял себя деятельным, то только в исполнении распоряжений и приказаний Дионисия. Так как Авраамий, как келарь, заведывал имениями и вотчинами монастыря, то всякому естественно было думать, что в таком деле, как материальная помошь больным и бедным, он был главным действующим лицом. От такого представления дела Иван Наседка и предостерегает читателей, говоря как бы так: «хотя Авраамий и заведывал имуществом монастыря и, следовательно, ближе всех должен был стоять к такому делу, в котором требовались материальные издержки, однако в деле помощи несчастным не он был главным виновником, а архимандрит Дионисий»; потому что «паче всех сей Дионисий не имел себе покою не токмо на един день, но почти не на един час, и всегда дозирал болящих» (Жит. преп. Дионисия стр. 88).

Таким-то образом в монастыре преподобного Сергия «нагим одежда бысть, странным упокоение, нищим и гладным прокормление, от мраза изгибающим теплое утешение, странным и раненым и конечно издыхающим отпуск от сего света с напутствием вечного живота, мертвым же погребение бываше» (Симон в предисловии к связанию о новоявленных чудесах Сергия – во Временнике кн. X, стр. 13). «Сия вся сотворяшеся добрым строителем в чудотворцове обители» (разумеется, конечно, Дионисий) (ibid.). Но у Дионисия, главного виновника дела, были усердные помощники. Из таковых, кроме Ивана Наседки, обращает на себя внимание инок Дорофей – ученик Дионисия, живший с ним в одной келье. Это был великий подвижник и постник. Он, по поручению архимандрита, разносил больным деньги, одежду, полотенца, платки, и настолько был усерден, что просиживал у больных по целым ночам, беседуя с ними и утешая их. Он делал это не только по распоряжению Дионисия, но и сверх распоряжения по своему собственному желанию быть чем либо полезным несчастным раненым.

Так усердно и полезно вместе со своими сотрудниками подвизался преподобный Дионисий в делах христианской благотворительности, за что и удостоился от современников сравнения с Toвием и Иосифом: «якоже во время подобное Господь Египту в прокормление Иосифа и Товию праведного в Вавилоне Израилю; тако ныне в разорение наше сего мужа святого и дивного архимандрита Дионисия воздвиже житомерителя, по Господню словеси, во время подобно раздавающа пищу рабом, комуждо по достоянию его.»

Значение Троицкого монастыря. – Грамота Дионисия в Нижнем: разные известия о получении ее там и впечатлении, произведенном ею на Нижегородцев. – Мнение г.Забелина и разбор его. – Действительное значение Троицкой грамоты в возбуждении нового ополчения. – Стоянка нижегородского ополчения в Ярославле; троекратное посольство к нему из Троицкого монастыря. – Пожарский в Лавре. – Прибытие Пожарского в Москву и битва с Ходкевичем; значение в этой битве деятельности Троицких властей. – Вражда между Пожарским и Трубецким – земцами и казаками; заботы Троицких властей о примирение их: послание к князьям. – Отправление казакам драгоценных священных вещей. – Благополучный исход ополчения и избрание Михаила Федоровича. – Поход Владислава и перемирие, заключенное с ним в Деулине.

Как патриотическим грамотам Гермогена и Ляпунова приписывают возбуждение первого народного движения, поднявшегося на очищение Московского государства, так к грамотам, вышедшим от Троицкого архимандрита относят вызов ополчения, зародившегося в Нижнем Новгороде. Чтобы понять, чем обусловливалось могущественное влияние Троицких грамот на русский народ вообще и на Нижегородцев в частности, мы прежде самого изложения известий, относящихся к Нижегородскому ополчению, скажем немного слов о значении Троицкого монастыря, особенно в период времени пред выступлением Нижегородского ополчения. Еще со времени первого игумена монастыря преподобного Сергия, благословившего князя Дмитрия Донского, Троицкий монастырь приобрел уважение со стороны Московского народа и особенно Московских государей. Во времена же страшных беззаконий и злодеяний, которыми часто сопровождалось усиление и возвышение Москвы, эта обитель была ближайшим убежищем, где русские люди спасали свое христианское и европейское звание. В ней, по выражению Кояловича, жила несокрушимая вера в будущность Москвы, России. Новые подвиги монастыря в смутное время доставили ему еще сильнейшее нравственное обаяние, которое привлекало к нему народ. Продолжительная осада, выдержанная монастырем так сильно повлияла на русский народ, что он избавление его приписал непосредственно чудесной силе, убедился, что монастырь находится под покровительством преподобнаго Сергия, который и дал силу осажденным вынести все бедствия осады. Далее, рассылка Дионисием грамот, его самоотверженная деятельность, проявившаяся в облегчении страданий несчастных того времени, могли, конечно, только еще более укреплять в народе мысль, что в монастыре Троицком живет правда, живет благодать Божия, что оттуда может выйти спасение погибавшему отечеству. Когда Авраамий Палицын и Симон Азарьин говорят, что обитель святого Сергия была источником всякого добра для русской земли, что имя преподобного повсюду являлось чудесною спасительною силою, то они выражают общее убеждение Московского народа. Если таковы были авторитет и значение монастыря для тогдашнего русского народа, то конечно всякое слово, вышедшее от Троицких властей, принималось им близко к сердцу. Вот почему предводитель ополчения, стоявшего под Москвой, князь Трубецкой во всех важных случаях обращается к обители, – то просит ее, как мы уже упоминали, разослать патриотические грамоты, то замолвить за него слово пред Пожарским и проч. Даже можно сказать более: гражданское правительство со времени смерти Ляпунова и до выхода Нижегородского ополчения отступило на задний план и не могло пользоваться тем объемом власти, какой должен бы принадлежать ему по идее. Оно расшаталось. В самом деле, если взглянем на Московское государство за рассматриваемый период времени, то увидим, что в нем существовало три центра: в Думе – в Кремле, в стане Трубецкого и в Троицком монастыре. Нечего доказывать, что Кремлевское правительство не имело в глазах народа никакого значения: оно не признавалось, против него шел народ. Стан Трубецкого после смерти Ляпунова потерял для народа то нравственное влияние, какое производила на него первоначальная грандиозная задача ополчения. Хотя в нем, конечно, остались еще разные правительственные органы, но не осталось того, что должно одушевлять каждое правительство, не осталось идеи правды, в силу которой народ свободно тяготеет к своим властям. Если еще на стороне стана Трубецкого была привычка народа иметь центральное правительство в Москве, то сила авторитета и нравственного могущества была только на стороне Троицкого монастыря. Силою обстоятельств поставленный на время в положение центра, из которого одного могло еще выйти авторитетное слово, Троицкий монастырь в своих стенах создал временное правительство, по форме своей напоминавшее Думу с священным собором. Так рассуждаем мы, основываясь на тех замечаниях Палицына, в которых он говорит, что при рассылке грамот архимандрит и келарь советовались с боярами и воеводами. Так об июльских грамотах Палицын говорит, что они посланы в Казань и в другие города «по совету бояр и воевод»¹⁹⁴. Еще яснее он подтверждает нашу мысль при рассказе о рассылке грамот в октябре. «Архимандрит же Дионисий и келарь старец Авраамий, говорит Палицын, сотвориша собор, созвавше бояр и дворян и дьяков, прилучившихся тогда в монастыре Троицком от разоренья Московского и советовавше, паки написаша грамоты»¹⁹⁵. Итак, на соборе вместе с властями монастырскими присутствовали представители государства и даже дьяки-писцы, как в настоящем заседании Думы. Кроме совещания о вопросах, имевших государственное значение, Троицкие власти посылали тогда бояр, воевод и дьяков для сбору ратных людей: «и разослаша во вся грады Российской державы для сбору ратных людей», замечает Палицын¹⁹⁶. Собрание же ратных людей представляет одну из главных функций государственной жизни. В виду всего этого вместе с г. Кедровым можно сказать, что тогда «на время центр государственных отправлений перенесен был из Москвы – средоточия государственной жизни в монастырь – средоточие жизни духовной»¹⁹⁷. Нужно, конечно, ограничить эту мысль тем, что только те отправления государственной жизни были более или менее перенесены в Троицкий монастырь, которые касались возбуждения народа и созыва ратных людей, а также успеха военных предприятий. Дальше мы увидим, как заботились Троицкие власти о том, чтобы Нижегородское ополчение вовремя пришло к Москве, как они сами или через них Трубецкой сообщали ополчению нужные известия и под. Вот каким авторитетом пользовался Троицкий монастырь в глазах русского народа и вот какое положение он занимал тогда, когда под Москвой разлагалось Ляпуновское ополчение и вместе с тем, казалось, готовилась неизбежная гибель Московского государства.

Из этого-то монастыря в Нижний Новгород в конце октября пришла грамота архимандрита Дионисия с призывом ополчаться и идти на очищение Московского государства от польских и литовских людей. Это была грамота, посланная 6 октября и извещавшая, между прочим, о приближении под Москву Ходкевича; о посылке и содержании ее мы говорили в предыдущей главе. Естественно, что Нижегородцы, зарекомендовавшие себя и раньше со стороны верности Московским государям, охотно отозвались на призыв, вышедшие из Троицкого монастыря. Сохранилось несколько известий о том, как отнеслись к Троицкой грамоте в Нижнем и какое, следовательно, она имела значение в зарождении нового ополчения. Так как это важно для уяснения вообще значения деятельности Троицких властей во главе с Дионисием, то мы обратимся к этим известиям и к подробному разбору их. Эти известия следующие.

1) У Авраамия Палицына в его «сказании» читаем: «грамотам от обители живоначальныя Троицы дошедшим во вся грады Российской державы, и паки начаша быти в единомыслии: паче же в Нижнем в Новеграде крепце яшася за сие писание, и множество народу внимающе сему по многи дни»¹⁹⁸.

2) Симон Азарьин повествует об этом следующим образом: «Бодрый в разуме, говорит он, пастырь нелестный стада овец Христовых архимандрит Дионисий с келарем Авраамием, паки (разумеются октябрьские грамоты) неусыпно промышляюще и пишуще грамоты, яко же и преже, во вся грады верховные и понизовые, моляше их и подвизающе писанием, да изыдут на заступление Московскому государству…. и паки начаша мнози во умилении приходити, паче же в Нижнем Новегороде за се крепко вземшимся и начаша всяко мыслити, како и коим обычаем да подадут помощь Московскому государству, и когда уже промысл человеколюбца Бога изыде к народу христианскому и благодатию его обретохом заступника Московскому государству и всей Российстей земли преподобного Сергия чудотворца; тогда православные христиане, яко от люты зимы к праведному солнцу Христу Богу лица своя обращаху и к теплоте спасенья желающе приступити, озари бо сердца верных Христос Бог наш милосердием Своим»¹⁹⁹. Далее, по сказанию Симона, даже то лицо, которое заняло главную роль в Нижегородском ополчении, было выдвинуто или вызвано на это дело чудотворцем Сергием, и следовательно, влиянием того же монастыря, из которого получены были и грамоты. Таким образом, два обстоятельства: выступление Минина в роли деятеля в ополчении и влияние грамот Дионисия на Нижегородцев приведены у Симона в связь: оба они случились в одно время и явились следствием нравственного влияния монастыря. Как косвенно подтверждающий мысль о важном значении Троицкого монастыря в деле Нижегородского ополчения и развивающий ее несколько с иной стороны, рассказ Симона о видениях Минину преподобного Сергия имеет для нас важный смысл. Вот этот рассказ. Одному благочестивому гражданину Нижнего Новгорода Кузьме Минину во время сна является однажды преподобный Сергий, «повелевая ему казну собирати и воинских людей наделяти и идти на очищение Московского государства». Минин, проснувшись, испугался, а потом помыслив, что на дело воинское он мало способен, оставил видение без внимания. Чрез несколько времени тоже видение повторилось; Минин же опять не обратил на него должного внимания. Наконец, преподобный Сергий является Минину третий раз и грозно говорит: «не рекли ти о сем, понеже изволение праведных судеб Божиих помиловати православных христиан и от многого мятежа в тишину привести, сего ради рех ти казну собирати и ратных людей наделяти, да очистят с Божиею помощию Московское государство от безбожных поляков и прогонят еретиков», и при этом чудотворец прибавил: «старейшии в такое дело не внидут, но паче юнии начнут творити, и начинания их дело благо будет и в доброе совершение приидет». Сказав это, преподобный скрылся. Минин же, проснувшись, был в великом трепете и при этом чувствовал сильную боль в животе. После этого он уже не смел оставить без внимания приказания преподобного Сергия, но начал размышлять, как бы исполнить его. И вот, в земской избе и в других местах, где встречал народ, он со слезами не редко говорил: «Московское государство и прочие грады большие и меньшие все разорены быша от безбожных, и людие благородные от вельмож и до простых все посечены быша, жены их и дщери пред лицем их опозорены и в плен ведоми быша и не можно тоя беды изглаголати, яко слышим и ныне Москва и прочии грады одержимы от еретик и одолеша погании мало не всю землю российскую; толико благодатию Божиею град наш един Богом храним и пребываем, яко безбоязненнии, а враги наша поляки и литва – свирепии волцы, зияюще усты своими, хотяще расхитити нас яко овца, не имущих пастыря и град наш разорению предати; мы же о сем не мало пекущеся и промыслу не чиним». Эти слова Минина производили на Нижегородцев сильное действие, но юноши, как сказал преподобный Сергий, откликнулись прежде. Скоро все Нижегородцы решились «за избавление христианской веры глава своя положити». Они составили приговор, по которому было решено во всем слушаться Кузьмы. Потом, скоро вслед за Мининым, пожертвовавшим «на строение ратных людей» большую часть своего имущества, и другие Нижегородцы – гости и торговые люди – приносили многую казну. Казна эта увеличивалась приношениями и уездных людей. Между тем предводителем зарождавшегося ополчения был избран князь Дмитрий Михайлович Пожарский²⁰⁰. Так рассказывается у Симона Азарьина о восстании Нижегородцев. Ясно, что по этому рассказу Троицким грамотам и вообще Троицкому монастырю усвояет огромное значение в деле возбуждения и ополчения Нижегородцев.

3) Наконец, имеется еще известие о том, какое значение имели Троицкие грамоты в Нижнем. Оно открыто в первый раз Павлом Ивановичем Мельниковым в 1843 году. По рассказу самого Мельникова, однажды на ярмарке в Нижнем у одного торговца старописьменными и старопечатными книгами он нашел хронограф, принадлежавший когда-то какому-то крестьянину Ельнину. Они доведен до вступления на престол Алексея Михайловича. На конце же его находится отдельная рукопись in folio нового письма (XVIII столетия), состоящая из 21 листа.

В этой рукописи заключаются выписки из VIII тома Никоновой летописи о разорении Московского государства и восшествии на престол Михаила; в ней же находится и известие о получении в Нижнем Троицких грамот и их влиянии²⁰¹. Выпишем здесь буквально это известие, теперь уже значительно привившееся в исторической науке. «Во всех же городах Московского государства слышаху такое душевредство под Москвою и о том скорбяше и плакахуся, и креста не целоваху ни в котором городе, а помощи никто не можаше сделати. Нижегородцы же, поревновав православной христианской вере и не хотяху видети православной веры в латинстве, начаша мыслити, како бы помощь Московскому государству подати. Достизает же до них грамота властей Живоначальныя Троицы Сергиева монастыря. И получив сицевую грамоту, Нижегородние власти на воеводском дворе совет учиниша. На совете же том быша Феодосий архимандрит Печерского монастыря, Савва спасский протопоп ъ братиею, да иные попы, да Биркин, да Юдин, и дворяне, и дети боярские, и головы, и старосты, от них же и Кузьма Минин. И той рече: «святый Сергий явился мне и повел возбудити спящих, прочтите же грамоту властей Живоначальныя Троицы Сергиева монастыря в соборе, а что Бог велит.» Биркин же сумняшеся, и Кузьма же рече ему: аще хощеши, исповедаю тя православным. Той же умолча. И егда на yтрие ударят в великий колокол у всемилостивого Спаса, вси чудяхуся, не воскресный бо день. И собирахусь ко Спасу. И собирахусь ко Спасу, овии радостной вести о избавлении от польских и литовских людей ожидая, друзии же большие гибели чая. По скончании же божественной литургии восходит Савва протопоп пред святыми вратами и обращься к народу, вопиет к людем: увы нам, господие чада мои и браня, увы нам! Се бо приидоша дни конечной гибели; погибает Московское государство и вера православная гибнет. О горе нам! О лютого обстояния! Польские и литовские люди в нечестивом совете своем умыслили Московское государство раззорити и непорочную веру Христову в латинскую многопрелестную ересь обратити! И кто не восплачет зде, братия кто не источит источницы слезны от очей своих? Грехов ради наших попущает Господь врагом нашим возноситися! Увы нами, братие мои и чада, – благокрасный бо град Москву оные еретики до основания разорили и людей его всеядному мечу предали. Что сотворим, братие, и возглаголем? Не утвердимлися в соединении и не станем ли до смерти стояти за веру христианскую чисту и непорочну и за святую соборную и апостольскую церковь честного Его успения и за многоцелебные мощи Московских чудотворцев? Се же и грамота просительная властей Живоначалъныя Троицы Сергиева монастыря.» И по сем читает оную грамоту, слезы из очию источающе. Людие же предстоящие, яко реки волнопитательные, слезы из очию испущаху и во умилении восклицаху: увы нам, увы нам! Погибает царствующий град Москва, погибает и государство Московское. По сем отслужиша молебное пение с коленопреклонением, да подаст Господь Бог победу христианам. И почасту схождахусь советоватися, что убо сотворят, Кузьма же возопи всем людям: гибнет Москва и будет нам похотеть помочи Московскому государству» и пр., – как в Никоновой летописи до слов: «тако Богу поспоряющу всем» (Ник. лет. VIII, стр. 176, строч. 5 и 4 снизу). За сим: «посла же в Казань Ивана Биркина, а с ним Савву и попов, измены ради, Кузьма же не думал отпустити, да с ним властей в совете» и проч., как в Никоновой летописи²⁰². Таково известие Ельнинской рукописи. «Не знаю, замечает, относительно ее г. Мельников, что это такое – предание ли, слышанное и записанное уже в XVIII столетии, или список с временного исторического сочинения, которого подлинник не дошел до нас»²⁰³.

О том, сколько в этих трех разных известиях, выписанных нами для уяснения значения Троицких грамот в Нижнем, авторской фантазии и сколько исторической правды судить трудно. Поэтому, минуя пока частности, в сообщении которых эти известия разнятся и потому легче могут быть заподозрены в исторической достоверности, мы укажем в них более общие черты, которым по одному уже тому, что они общие, можно доверять с большим основанием. Эти общие черты следующие. В Нижнем Новгороде была получена Троицкая грамота, призывавшая русский народ ополчаться на польских и литовских людей; она произвела на Нижегородцев очень сильное впечатление, так что Нижегородцы решились ополчаться. Для совету об этом деле они стали собираться то в земской избе, то на воеводском дворе, то в церкви всемилостивого Спаса, где читалась и Троицкая грамота. Результатом таких советов и собраний и были: собрание казны на ратное дело, выбор воеводы, выбор распорядителя казною и, наконец, самое ополчение. При таком представлении дела ясно, что грамота от Троицких властей имела очень большое значение в самом зарождении народного движения в Нижнем. Однако во всех других летописях и сказаниях, оставивших нам сведения о смутном времени, о Троицкой грамоте, возбудившей Нижний Новгород, нет ни слова. В трех известных редакциях одного списка – именно: в летописи о мятежах, в Никоновой летописи т. VIII и в Новом Летописце, дело народного возбуждения в Нижнем представляется результатом ревности самих Нижегородцев и энергической деятельности Кузьмы Минина. А так как Авраамия Палицына и Симона Азарьина, свидетельствующих о сильном впечатлении Троицкой грамоты в Нижнем, можно заподозрить в понятном пристрастии к своему монастырю, а Ельнинская рукопись известна только в списке уже XVIII столетия и, следовательно, не может пользоваться большим авторитетом в глазах ученых, то нашлись историки, которые стали отвергать достоверность всех этих свидетельств о сильном впечатлении Троицкой грамоты в Нижнем. Из таковых особенно известен г. Забелин. Он отвергает всякое значение Троицкой грамоты в возбуждении Нижегородцев. Изложим главные мысли, которыми г. Забелин доказывает свое мнение, а потом обратимся к разбору их, причем в разборе мнения Забелина мы, чтобы не впасть в литературный грех и не повторять подробно того, что давно сказано другими, думаем держаться такого плана: резюмируя возражения гг. Костомарова и Кедрова, направленные против Забелина, мы, где только нужно, присоединим к ним свои замечания. Г. Забелин прежде всего возмущается тем, что до него историки приписывали Троицкой грамоте в Нижнем большое значение. «Обыкновенно, говорит он, историки рассказывают (и это стало уже непогрешимою истиною), что Нижегородцы поднялись и вошли, так сказать, в разум только с той минуты как прочитали призывную грамоту из Троицкого монастыря. Дело вообще представляется в таком виде, что Нижегородцы до того времени, как будто, по словам легенды, в самом деле спали и слухом не слыхали, что делается в Москве: из этой только грамоты они узнали именно о том, что настоит необходимость помочь отечеству. Так написал об этом Авраамий Палицын, и ему одному поверили историки предпочтительно пред всеми летописцами, которые о таковом действии Троицких грамот и даже о самых грамотах не говорят ни слова»²⁰⁴. Доказательства Забелина в пользу того, что не Троицкая грамота возбудила Нижегородцев, а что напротив, она не имела в данном случае никакого значения можно свести к следующим пунктам.

1) Гораздо раньше Троицкой грамоты, именно 25 августа, была прислана в Нижний грамота патриарха Гермогена с призывом не признавать царем Маринкина сына, а стоять крепко в православной вере²⁰⁵. Нижегородцы грамоту эту 30 августа переслали в Казань, а из Казани ее послали в Пермь. По всему Поволжью распространилась уже весть о том, что под Москвой неистовствуют казаки, а вместе с этим распространилось уже и возбуждение против казаков и их замыслов. «Ясно, заключает отсюда Забелин, что вся земля уже отложилась от подмосковного ополчения, от казаков и их воевод, что в ней уже зарождалось дело независимое и самостоятельное»²⁰⁶.

2) Само содержание Троицкой грамоты таково, что она не могла возбудить Нижегородского ополчения и именно вот почему: все, в том числе и Нижегородцы, были убеждены, что под Москвой, кроме поляков, появились другие враги – казаки, с которыми требуются почти одинаковые счеты; а между тем Троицкая грамота зовет и приглашает русский народ к соединению именно с этими новыми врагами. Троицкие власти умалчивают о безобразиях казаков и ни слова не говорят об убийстве Прокопия – злодействе казацких рук; это, между прочим, по мнению Забелина, вызывалось тем, что «живя вблизи казаков и казацких воевод, они (власти) по необходимости должны были мирволить им и жить с ними в дружбе». «Можно понять, заключает отсюда г. Забелин, какое впечатление могла произвести эта грамота в народе, который знал обстоятельства дела гораздо лучше, чем Троицкие власти;…. народ знал, что вся подмосковная рать стоит теперь только для грабежей, а Троицкие власти зовут, умоляют стать заедино с этими грабителями, да еще и защитить их от Ходкевича»²⁰⁷.

3) В силу таких соображений г. Забелин называет Троицкую грамоту «не совсем понятной для народа», а как такая, она не могла побудить народ к восстанию. Иное бы дело, говорит он, если бы Троицкие власти описывали вообще пагубное положение дел и «призывали бы всех, как патриарх Гермоген, образумиться, покаяться и, соединившись в одну мысль, спасти государство не от одной беды для казаков – от Ходкевича, а от общей беды, от общей смуты и разоренья, – тогда бы действительно их грамота имела тот смысл, какой приписывают ей историки и была бы принята народом, как принимались грамоты Гермогена, Ляпунова, все грамоты городов»²⁰⁸.

4) В суждениях о действии Троицкой грамоты историки поверили одному Палицыну – летописцу очень мало достоверному.

5) Что-же касается рассказа, заимствованного из Ельнинской рукописи, то Забелин признает его безусловно легендой, сочиненной народом гораздо позднее самых событий, о которых в нем говорится. Происхождение этой легенды он объясняет так. В Триицком монастыре было предание, что Минин сам сказывал преп. Дионисию, что он возбужден был к своему подвигу явлением преп. Сергия еще в Нижнем. Предание это записано у Симона в «сказании о новоявленных чудесах пр. Сергия» (чего, кажется, не знал г. Забелин). Из этого-то голого свидетельства о видении Минину и образовалась легенда, записанная в XVIII веке. Для народного ума было недостаточно одного простого свидетельства о видении, рассуждает г. Забелин, «у народа является потребность обставить это известие соответствующими обстоятельствами и таким образом, является рассказ – легенда о том, как было дело, – при каких обстоятельствах»²⁰⁹. Далее, г. Забелин упрекает историков за то, что они в изъяснение непонятных мест легенды вводили свои соображения и добавляли и таким образом к легенде прибавляли как бы еще новый легендарный элемента.

Прежде всего скажем, что г. Забелин несправедлив, когда приписывает историкам мнение о действии в Ннжнем Троицкой грамоты в той крайней форме, в какой он выразил его сам. На поверку оказывается, что такого мнения, с каким борется Забелин, вовсе и нет у историков (разумеется, историков более известных), а его выдумал сам Забелин. В самом деле, Забелин говорит, что историк утверждают, что Нижегородцы поднялись и вошли, так сказать, в разум только с той минуты, как прочитали грамоту Троицкую, что до того времени они «спали и слухом не слыхали», что делается в Москве. Это сказал Палицын и ему одному поверили историки. Открываем 8 том Истории, так сказать, завзятого историка С. М. Соловьева – и на странице 442 читаем: «Троицкие грамоты не могли остаться без действия: народ был готов встать, как один человек; непрерывный ряд смут и бедствий не сокрушил могучих сил юного народа, но очистил общество, привел его к сознанию необходимости пожертвовать для спасения веры, угрожаемой врагами внешними, и наряда государственного, которому грозили враги внутреннии – воры. Явились признаки сознания о необходимости нравственного очищения жителей для подвига очищения земли от врагов"… ; после этого рассказывается у Соловьева об известной грамоте, повествовавшей о видении Григорию в Нижнем. «И так все было готово,» замечает Соловьев на следующей странице, и только после всего этого рассказывает о получении в Нижнем Троицкой грамоты. Так у Соловьева. Костомаров, прежде чем говорить о действии Троицкой грамоты в Нижнем, предпосылает очерк крайних бедствий, какие охватили тогда Московское государство и уясняет, что эти бедствия возбуждали в народе нравственные силы. «Поднятая Гермогеном и Ляпуновым, говорит он, народная сила во имя веры не истощалась от неудач и неурядицы; надежда на высшее содействие не покидала русской земли,» – и после этого, как и у Соловьева, рассказывается уже о видении Григорию и о трехдневном посте. «Этот обряд, совершаемый повсюду с единою для всех целью, укреплял общие побуждения русского народа»²¹⁰. Укажем еще на г. Мельникова. Хотя он не принадлежит к числу замечательных историков, все таки высказался по нашему предмету согласно с упомянутыми историками. Мнение его здесь, тем более уместно, что статья Забелина направлена, между прочим, и против Мельникова²¹¹. Мельников о Нижегородском ополчении говорит, что в Нижнем, прежде чем пришла туда Троицкая грамота, было всеобщее желание сражаться за веру до последней капли крови,²¹² – говорит он далее и о грамоте, посланной Гермогеном с Родионом Мосеевым в Нижний, и о ее значении.²¹³ Итак, г. Забелин хотел только навязать историкам крайнее мнение, состоящее в том, что все – с начала до конца – в Нижегородском ополчении принадлежит Троицкой грамоте; на самом деле такого мнения у историков нет. Забелин, несмотря на то, борется с ним и в борьбе этой высказывает другое крайнее мнение, именно, что Троицкая грамота не имела будто никакого значения, что она, напротив, могла произвести на Нижегородцев даже отталкивающее действие. Но ведь между двумя крайностями есть еще средина; ее то г. Забелин опустил без внимания, а в ней-то и обретается правда. Средина эта заключается в том, что в возбуждении нижегородского ополчения имела значение как Троицкая грамота, так и другие многие условия. Лучшие историки очень хорошо поняли раньше Забелина, что нельзя держаться строго каждой буквы выше приведенных известий, и что эти известия односторонни; а потому-то эти историки рассуждают о тех условиях и силах, которые могли подготовить Нижегородское ополчение помимо Троицкой грамоты. После разбора всех пунктов мнения г. Забелина, мы постараемся выяснить, какие силы создали Нижегородское ополчение, и при этом покажем, что и все другие сохранившиеся известия о почине ополчения не указывают всех условий его возникновения, а указывают из них преимущественно одно какое либо, и следовательно, все они одинаково односторонни, как и известия, нами разбираемые.

Подробный разбор первых четырех пунктов мнения г. Забелина сделал г. Кедров, а разбор пятого – г. Костомаров.

1) Что вся земля прежде Троицких грамот знала о том, что творится под Москвой и даже чувствовала необходимость выйти из своего тяжелого положения – это верно; но зная это, она не ополчалась. Вот суть возражения г. Кедрова против первого пункта мнения г. Забелина. Что земля прежде Троицких грамот начала ополчаться – этого не доказывают ни одна грамота и ни одна отписка того времени. Да и самая грамота Гермогена приглашала народ не ополчаться, а только взывала, чтобы «Нижний, Казань, Рязань, Вологда писали под Москву учительную грамоту в полки, чтобы казаки уняли грабеж,» – из нее народ узнал только, что не должно присягать Маринину сыну»²¹⁴. Далее, в отписке Казанцев в Пермь об убиении Ляпунова (см. собр. госуд. грам. и догов. II, 568) также не находится мысли о том, чтобы земля уже поднялась и начала ополчаться. В ней содержатся только увещанья, чтобы «всем быти в совете и соединении и за Московское и Казанское государство стояти и друг друга не побивати и не грабити и дурна ни над кем не чинити; а кто до вины дойдет и ему указ учинити с приговору, смотря по вине; и воевод и дьяков и голов и всяких приказных людей в городы не пущати и прежних не переменяти, быть всем по прежнему, и казаков в город не пущати и стояти на том крепко до тех мест, кого нам даст Бог на Московское государство в государи»²¹⁵. И последующая история, действительно, показывает, что Казанцы не только раньше Троицких грамот, но и после них неохотно поднимались и долго не шли на соединение с Нижегородским ополчением. Чем-бы это объяснить, если, по Забелину, уже Гермогеновская грамота окончательно возбудила всю землю к походу? В том-то и дело, что каждое новое, живое и авторитетное слово тогда еще не было лишним: возбужденный народ еще не поднимался, и следовательно нужно было употребить еще несколько сильных воздействий, чтобы он сделал последний шаг и выступил на общее дело.

2) Мнение Забелина, что Троицкая грамота не могла произвести впечатления в Нижнем, потому-что она звала соединиться с казаками – новыми врагами, ложно по следующим двум основаниям: а) Минин и новое ополчение вооружались ведь не против казаков, а с целю вместе с ними (казаками) выгнать из Кремля ляхов; хотя «казаки страшили своими злодеяниями, но этот страх был второстепенный при сознании общей опасности для государства от ляхов»²¹⁶. Поэтому нужно было сначала выгнать иноземного, более опасного врага, к чему собственно и призывала Троицкая грамота, а как такая, она не могла оттолкнуть от себя народ. в) Напрасно, далее, г. Забелин придает особенное значение тому месту в Троицкой грамоте, где она зовет народ к соединению с казаками. «Цель грамоты, говорит г. Кедров, главная – возбудить народ не к соединению с казаками, но вместе с ними стать против польских и литовских людей и русских изменников. О казаках Троицкие власти пишут потому, что они готовы сражаться против ляхов; поэтому и просят соединения с ними, как бы так говоря: вас, православные, страшат казаки; но они стоят крепко и неподвижно за православную христианскую веру, и хотят по своему обещанию страданием совершити и смертию живота вечнаго улучити. Не бойтесь их! Они с вами будут изгонять ляхов»²¹⁷. Дионисий и Палицын знали, что в видах самих же казаков выгнать поляков из Кремля, и потому-то они зовут народ не бояться их, стать вместе с ними, потому-же они не говорят о смерти Ляпунова, причиною которой были казаки, чтобы не разжигать восстания против своих и чужих. «Что же, следовательно, заключает г. Кедров, могла заключать в себе отталкивающего призывная к восстанию на поляков Троицкая грамота?»²¹⁸ Прибавим к этому, что сам г. Забелин, указывая в одном месте на то, что Троицкая грамота самым своим содержанием могла производить отталкивающее влияние на земцев, в другом говорит, что Троицкие власти скрывали истинное положение дел, представляли его неопасным, говорили о земцам, что они пришли уже под Москву. Легко видеть, что тут Забелин не чужд противоречия. Каким образом Троицкая грамота своим содержанием могла производить на земцев отталкивающее влияние, если это содержание направлено было к тому, чтобы выяснить, что опасности под Москвой нет, что там есть много людей, проникнутых земским интересом и готовых встать за общее дело. Другое-бы дело, если бы Троицкие власти сказали, что под Москвой все проникнуто враждой к земскому и общему, и потом-бы вдруг стали звать соединиться с этим крайне враждебным земству людом. А что, действительно, Троицкие грамоты умалчивают о насилии и своеволии, какие позволяли себе казаки под Москвой, то это объясняется просто. Ведь казаки, хотя они и неистовствовали, но пришли под Москву с той же самой целью, для какой приглашал туда преп. Дионисий и Нижегородцев. С какой поэтому стати преподобный стал бы вооружать против них Нижегородцев, с какой стати он стал бы описывать те насилия казаков, о которых и так Нижегородцы были наслышаны много? Писать о всем этом – значило увеличивать страх, итак достаточно уже нагнанный казаками на русских людей; поэтому благоразумно было промолчать об этом, чтобы тем не повредить собранию нового ополчения. Если нередко случается, что для нападения на общего врага соединяются две разнохарактерные силы, то почему не могли надеяться и рассчитывать на тоже самое Троицкие власти, когда они звали Нижегородцев соединиться с казаками, тем более, что последние, как им было известно, готовы были сражаться против поляков. Троицкия власти, как и вся земля, понимали, что тогда врагов было двое: поляки и казаки; но они понимали в тоже время, что нельзя же вести счеты с обоими врагами зараз, а нужно было сначала окончить счеты с чужими, а потом уже приняться и за своих. Вот откуда вытекало приглашение Троицких властей соединиться с казаками, а не из того ложного предположения, что будто власти мирволили казакам и потому покрывали их злодейства. Забелин заподозривает Палицына в таком «мирволении» к Трубецкому с казаками; но ведь заподозривая в этом Палицына, нужно в том же самом заподозрить и такого, несомненно, высоконравственного человека, как Дионисий, – и ему то должно бы навязать дружбу к казачеству еще сильнее, потому что он был главным руководителем в писании грамот, и следовательно, от него зависело так или иначе отозваться о казаках. Но такое подозрение по отношению к Дионисию, которого сам Забелин называет «истинным представителем монастыря и истинным героем во всех тех подвигах, какими Авраамий хотел прославить только себя»²¹⁹, по меньшей мере несправедливо.

Наконец, что Троицкие власти, призывая земцев соединиться с казаками, приглашали их сделать не какое либо отчаянное и немыслимое дело, – это мы можем видеть из того, что сначала и сам Пожарский находил вполне возможным соединение с казаками и не особенно таки боялся их: «когда будем под Москвой всею ратью, то казакам дурна делать не дадим», говорили они; и потому хотел очень скоро идти под Москву, и задержала его в Ярославле только уже новая измена казаков, о чем подробная речь будет у нас впереди.

3) Против мысли Забелина, что Троицкая грамота была не совсем понятна народу, г. Кедров говорит, что она напротив содержала именно то, что в данное время необходимо было сказать народу. Весь народ уже знал о событиях под Москвой; следовательно, не нужно было подробно излагать их пред ними, а что еще неизвестно, что было еще ново, именно приход к Москве Ходкевича, – о том Троицкая грамота извещает. Поэтому вполне резонно, что Троицкая грамота, сказав коротко о разорении Москвы, об изменниках русских и ополчении Трубецкого, рисует яркими чертами скорбную картину бедствий Москвы и государства. При таких обстоятельствах, в каковых находился тогда народ, именно нужно было пред глазами его выставить эту картину общего бедствия для того, чтобы «повлиять на воображение, мысль и чувство народа, на натуру русского человека, чтобы он заболел душою позаровавельски»²²⁰. Народ знал о бедствиях, но лениво подвигался; следовательно, нужно было сильнее «расшевелить в нем заветные чувства – привязанность к вере и родине, затронуть его родное, чтобы он восстал как один человек»²²¹. Грамота посылалась на север, где хотя знали о бедствиях, но на себе испытывали их меньше, чем около центра, и следовательно тяжесть этих бедствий чувствовалась там меньше же, а потому для того, чтобы север восстал, было нужно «представить дело таким образом, чтобы и там народ сознавал, понимал, представлял и чувствовал ту же самую великость бедствия, как о нем судили вблизи Москвы»²²². Рассуждая о деле только таким образом, заключает Кедров, мы поймем, почему история придает особенное значение Троицкой грамоте в Нижнем; только в таком виде, в каком грамота существует теперь, она могла иметь успех и возбудить восстание».²²³ Забелин, между прочим, выражает мысль, что Троицкая грамота могла бы иметь действие, если бы она не призывала Нижегородцев соединиться с казаками против Ходкевича, а вообще описывала бедствия государства и призывала бы всех, как Гермоген, образумиться, покаяться и, соединившись в одну мысль, спасти государство.... от общей беды»²²⁴. Но разве в Троицкой грамоте нет общего описания бедствий, разве это описание не занимает в ней самого видного места и разве она не рисует этих бедствий в самых ярких красках, так что может занять видное место в ряду других грамот или отписок, стремившихся описанием бедствий повлиять на ум и сердце народа?! Описание бедствий в грамоте Троицкой разве не напоминает собою такого же описания в первой грамоте из под Смоленска, или в грамоте из Москвы, которым приписывают такое важное возбуждающее значение²²⁵. Стоит только прочитать все эти грамоты, чтобы убедиться, что изображение бедствий во всех их одинаково было рассчитано на то, чтобы затронуть самое заветное и родное в душе русского народа. Во всех них рисуется прежде всего опасность для православной веры, описываются бедствия церкви, а затем бедствия государства и бедствия христианского народа. Неужели же потрясяющая картина бедствий, нарисованная в Троицкой грамоте, теряла всякую силу во впечатлении на Нижегородцев только потому, что из той же грамоты слышится призыв соединиться против поляков с казаками? Положим, казаки – опасные люди, идти с ними в общее дело рискованно; но ведь картина то бедствий от этого не стушевывается, ведь она во всем ужасе продолжала предноситься в глазах Нижегородцев.

4) Вопреки словам Забелина, что историки в суждениях о действии Троицкой грамоты в Нижнем поверили одному Палицыиу, Кедров указывает на Симона Азарьина и на Ельнинскую рукопись, именно на те места из них, которые мы выписали выше и отсюда заключает, что, следовательно, не одному Палицыну верили и верят в данном случае историки. Кроме того, как на доказательство, подтверждающее достоверность свидетельства Палицына, он указывает на другую Троицкую грамоту, посланную уже в апреле, когда Пожарский с ополчением стоял в Ярославле. Дело в том, что в ней есть слова: «прежде, государи, писали мы к вам и во все окрестные городы Российского государства, что Божиим праведным судом и т. д.»; из них то Кедров делает такой вывод: «имели ли право Троицкие власти писать Нижегородскому ополчению, стоявшему в это время в Ярославле: «а преже, государи, писали мы к вам», если бы не знали, что Нижегородцы восстали по их грамотам»²²⁶. Что касается свидетельств Симона и рассказа Ельнинской рукописи, то Кедров придает им следующее значение. Пусть это – легенда: но ведь в основанья всякой легенды лежит действительно бывший факт; дело истории выделить из легендарного сказанья этот факт. Если всмотримся в сказанье Симона о видениях Минину и в рассказ рукописи, говорит Кедров, то легко заметим следующие исторические черты в этих сказаниях: в октябре 1611 года Нижегородцы почему-то начали говорить о преп. Сергие, сильнее других высказался об этом Мииин, который и возбудил ополчение. Сопоставляя это известие с известием Палицына, мы получим следующий вывод, подтверждающий свидетельство последнего: бесспорно, что в октябре 1611 г. Нижегородцы потому заговорили о преп. Сергие, что была получена грамота Троицких властей, чтение которой так подействовало на одного Нижегородского купца Кузьму Минина, что он начал убеждать Нижегородцев к восстанию на поляков, которое и произошло»²²⁷.

5) Г. Кедров рассказ Ельнинской рукописи не находит основания считать только «прямо легендарным»; Костомаров же заявляет, что «во всем этом рассказе, как и во всем повествовании, к которому он принадлежит, нет ничего неправдоподобного»²²⁸. Чудеса и явления были в обычае того времени. В смутное же время народ, утомившись бедствиями, стал ждать помощи только свыше, что и выразилось в том, что явилась среди народа таинственная рукопись, повествующая о видении в Нижнем какому-то Григорию двух мужей, сказавших ему, что если во всей русской земле покаются и станут поститься три дня и три ночи не только старые и юные, но и младенцы, то Московское государство очистится. Было ли видение Минину действительно, или он сам выдумал его для того, чтобы сильнее подействовать на Нижегородцев, – Костомаров не берется решать: «по духу века, говорит он, могло быть и то и другое». Минин для известной цели мог позволить себе и обман, как позволял его себе Сильвестр по отношению к Грозному. Итак, в той мысли, что Минин объявил Нижегородцам о видении ему преп. Сергия – нет ничего неправдоподобного. Далее; вполне правдопонобен и дальнейший рассказ о том, что Биркин усумнился в правдивости слов Минина о видении ему. «Биркин, говорит Костомаров, был соперник Минина, но собственно не враг самому начинанию; ему, как человеку завистливому и себялюбивому, хотелось быть первым; ему досадно было, что первым делается не он, а Минин»²²⁹. Отсюда вытекло сомнение Биркина. Чтобы, так сказать, осадить его, не дать ему начать смуты и разных происков у своих благожелателей Минин угрожает Биркину открыть пред народом какие-то его грешки. И Биркин уступает. «Все это, заключает Костомаров, до чрезвычайности правдоподобно, отнюдь, не легендарно и не могло быть никак составленным в позднее время, когда уже само имя Биркина должно было забыться или по крайней мере потерять живой интерес современности».²³⁰ В том же обстоятельстве, что этот рассказ имеется только в списке уже XVIII века, Костомаров справедливо не находит основания заподозрить его достоверность; «иначе, говорит он, пришлось-бы уничтожить древнюю летопись, называемую «Несторовою», так как списков ее нет ранее XIV века»²³¹. Это последнее замечание Костомарова верно; но на основании правдоподобности рассказа заключать о несомненной действительности событий, в нем описываемых, по нашему мнению, нельзя: вопрос о том, могло ли это быть и вопрос, было ли это действительно – конечно, два различных вопроса. Мало ли может существовать выдумок, вполне подогнанных в соответствие с теми лицами, временем и событиями, с которыми они (выдумки) имеют дело, и однако они остаются выдумками. Поэтому, чтобы доказать, что известный рассказ, заподозреваемый в легендарности, сообщает исторические события, мало сказать, что он правдоподобен (в таком случае он приобретет только степень вероятности, – но не более); но нужно поискать, нет ли других указаний на те же события – указаний более достоверных, или сделанных людьми, несомненно, стоявшими близко к событиям. По отношению к разбираемому рассказу такие хотя немногие указания мы думаем найти у Симона, а отчасти и у Палицына. Без особенной натяжки у Симона мы думаем найти следующие общие с Ельнинским рассказом черты. Прежде всего в разбираемом рассказе говорится об особенной ревности, с какой Нижегородцы принялись за общее дело. Нечего и доказывать, что это верно, потому что во всех летописях находим указание на эту ревность, везде читаем: «Нижегородцы, перевновав православной христианской вере не хотяху видети православной христианской веры в латынстве» и т. д. Итак, рассказ, несомненно, начинается с исторической черты. После получения Троицкой грамоты, по рассказу, «Нижегородские власти на воеводском дворе совет учиниша», совет, конечно, о том как помочь Московскому государству. Симон же говорит, что после получения грамоты Нижегородцы крепко «взялись за нее и начаша всяко мыслити, како и коим обычаем да подадут помощь Московскому государству»; указывается, таким образом, тоже на совет Нижегородцев, но только опущена подробность, что совет этот происходил на воеводском дворе. На одном из таких советов, по рассказу, выступил Кузьма Минин и объявил о видении ему преп. Сергия, повелевавшего возбудить народ. У Симона же мы находим самый рассказ о видении преп. Сергия Минину. Следовательно, черта тоже общая обоим повествованиям, только в одном из них говорится (в Ельнинской рукописи) о результате видений Сергия, именно о выступлении Минина в роли деятеля, а в другом – у Симона, о том, как Минин самим видением был подготовлен к этой роли. Но и у Симона говорится далее, как Минин выступил пред Нижегородцами с возбудительными словами, только эти слова не те, как в рассказе Ельнинской рукописи: у него Минин в сильных и кратких выражениях описывает бедствия государства и после того приглашает «промысл чинить»; в разбираемом же рассказе слова Минина были таковы: «св. Сергий явился мне и повелел возбудить спящих, прочтите же грамоту властей Живоначальныя Троицы Сергиева монастыря, в соборе, а что Бог велит». Но конечно эти слова не исключают слов, сказанных Мининым по Симону: общее в них то, что в обоих случаях Минин направлял свою речь к возбуждению народа. В других летописях Минин говорит и еще иные слова, именно, чтобы народ не пожалел своих животов и дворов и жен для того, чтобы только помочь Московскому государству. Это все показывает только, что Минин говорил не однажды и не одни только определенные слова: он говорил «и в земской избе» и там, «идеже аще обретошеся», как замечает Симон. Когда Минин говорил о видении Сергия и приглашал народ к восстанию, то Биркин усомнился. И по Симону слова Минина производили на народ неодинаковое впечатление: «мнози, говорит он, слышавше сия, во умиление приходити начаша, прочие же ругающеся отходяще»²³²; следовательно, и Симон знал, так сказать, «Биркиных». Нет только у Симона никакого намека на то, как протопоп Савва читал в соборе грамоту Троицкую и как воодушевлял народ своими словами; в прочих же главных пунктах события в рассказе Симона и в рассказе Ельнинской рукописи имеют общие черты, доказывающие, что оба автора этих рассказов описывали одно событие. А потому, если доверять Симону, уверяющему, что написанное о Нижегородском ополчении «истина есть» и что он слышал об этом «от самого архимандрита Дионисия от уст, паки же от прочих достоверных уверися»²³³, то нужно доверять и тем общим с Симоновым сказанием чертам в Ельнинской рукописи, какие там находятся. А эти общие черты следующие: в Нижнем получена была грамота Троицкая, она произвела впечатление, собирались совещания, Минин, возбужденный видением преп. Сергия, взывал к народу о восстании, находились недоверявшие словам Минина, но больше слова его производили свое действие на Нижегородцев. У Палицына же находим только известие о получении грамот и единодушном внимании им со стороны Нижегородцев. Итак, на основании сказанного, рассказу, открытому Мельниковым, мы придаем степень исторической достоверности в его главных частях, хотя не ручаемся за его частности, т. е. напр. ручаемся за то, что были «сомневающиеся», не доверявшие Минину, но был ли это Биркин, был ли кто другой, много ли их было мы не можем проверить Симоновым повествованием. Можно, пожалуй, предположить так, что Биркин был только крупным представителем тех недовольных Мининым, о которых Симон сказал: «прочие же ругающеся отходяще»²³⁴. Как такой, он потому один только и назван в рассказе.

Если мы сообразим теперь все известное нам о Нижегородском ополчении, то придем к следующим выводам. Несомненно, конечно, что Нижегородцы были возбуждаемы против врагов веры и отечества, которых тогда было два, гораздо раньше Троицкой грамоты: это показывают все отписки. Но силы Нижегородцев были слишком истощены предшествующею деятельностью, чтобы они могли скоро подняться снова. В самом деле, если мы коротко взглянем на предшествующие события, то увидим, сколь много они потратили усилий на защиту царя Василия. Вскоре после убийства первого Лжедимитрия в уезде Нижегородском появились «воры», которые толпами бродили по уезду, жгли и опустошали села. Шайки эти все увеличивались и увеличивались и потом в надежде богатой добычи скоро явились под самым Нижним, предводительствуемые двумя Мордвинами Московым и Вокардиным. Здесь они жгли посады города, грабили жителей и хотя не могли опустошить лучшей части города, однако для отгнания их потребовалось потратить немало усилий. После этого шайки рассеялись по уезду по прежнему и грабили. Так прошёл весь 1607 год и большая половина 1608 г.²³⁵ В следующем году (1609) Нижнему пришлось выдержать новую осаду от войска, посланного из Тушина под предводительством изменника князя Вяземского; в виду невозможности выдерживать осаду по причине голода и недостатка пороха, необходимо было сделать вылазку, и действительно бой был в открытом поле; окончился он успешно для Нижегородцев. А между тем непрерывно нужно было вести войны с разными соседними городами, изменившими царю Василию, особенно много хлопот было с Балахной. Все вокруг Нижнего изменяло и подчинялось Лжедимитрию, так что, по выражению тогдашнего нижегородского архимандрита Иоиля, писавшего игумену Луховской Тихоновой пустыни Ионе, в ноябре 1608 года, Нижний был подобен «острову среди бурного моря»²³⁶. Вскоре после второй осады, именно в том же 1609 г. Нижегородцы под предводительством Алябьева совершали поход в Муром: оттуда посланы были Нижегородские отряды к Владимиру. В мае месяце Нижегородцы вместе с Балахонцами бились с приверженцами Лжедимитрия под Ипатьевским монастырем в Костроме. Наконец, когда стало подвигаться в начале 1611 года ополчение Ляпупова к Москве, тогда и Нижегородцы отправили туда свои отряды: февраля 8-го выступила из Нижнего передовая рать, а через девять дней после того с главным войском и понизовою ратью выступил и сам воевода Нижнего князь А. Репнин. Мы исчислили здесь только более крупные войны Нижнего, но и из этого неполного перечня видим, что Нижегородцы в продолжение пятилетнего периода времени должны были вести непрерывные войны, должны были постоянно затрачивать свои новые и новые силы, причем еще подвергались частым опустошениям и грабежам со стороны «воров». Естественно, что вследствие этого силы их весьма истощились. Чтобы они выступили в новый поход и при том в поход, имевший целию такую обширную задачу, как очищение Московского государства, – для этого требовался сильный подъем их духа. Мы знаем, какие жертвы потребовались для того, чтобы поход этот состоялся – требовалось: «не пожалети животов своих, да не токмо животов своих, и дворы свои продавати и жены и детей закладывать»²³⁷. Что же могло созидать в Нижегородцах это самоотверженное решение? Конечно, нельзя представлять дела так, что такое решение было делом минутного увлечения Нижегородцев, вызванного речью Минина: тогда бы оно, как скоро появилось, так же скоро и улетучилось, не успев принести добрых плодов. Нет, – в созидании этого решения, повторяем, действовало несколько сил. Прославленная верность престолу и ревность Нижегородцев занимала в нем не последнее место, потому что на нее единогласно указывают летописи. Приходившие к Нижегородцам известия о крайних бедствиях государства будил в них эту ревность вместе с сознанием необходимости выйти из печального положения. Но ослабленные силами, они не видели средств для выхода. Разные грамоты и отписки городов были новыми возбудителями духа Нижегородцев в том же направлении; из таковых грамота Гермогена была самою авторитетною в глазах Нижегородцев. Она принесла возмутительное известие о намерении казаков сделать царем сына Марины. Все это, повторяем, сильнее и сильнее поднимало и возбуждало дух Нижегородцев. Но они все еще не видели средств из своей среды двинуть новое ополчение; нравственные силы их, хотя были уже сильно напряжены, но еще не на столько, чтобы придти к мысли и решиться пожертвовать своими дворами и своими женами. Для этого нужен был еще новый толчок. Такой толчок и дан был Троицкой грамотой, описывавшей в ярких чертах бедствия государства и звавшей на помощь ему. Итак, Троицкой грамоте в деле возбуждения Нижегородцев мы придаём значение последнего толчка; – и это не значит, что мы считаем ее единственной силой, поднявшей восстание; – последним толчком Троицкая грамота явилась потому, что она пришла в Нижний в такое время, когда Нижегородцы уже достаточно сильно были возбуждены и настроены, чтобы встать за общее дело: не доставало, если можно так выразиться, еще нескольких градусов в этой настроенности, чтобы она перешла на степень самоотверженности; эти недостающие градусы и были восполнены Троицкой грамотой и речью Минина. Вообще несомненно, что в деле возбуждения Нижегородцев каждому из упомянутых нами факторов должно приписать свое значение, – и при этом трудно сказать, которому из них можно отдать предпочтение: ревности ли Нижегородцев, грамоте ли Гермогена и отпискам городов, или же, наконец, Троицкой грамоте. Поэтому, хотя свидетельства Палицына, Симона и Ельнинского хронографа возбуждение Нижегородского ополчения приписывают только Троицкой грамоте, но это нужно понимать так, что ополчение это действительно начало строиться уже после получения монастырской грамоты²³⁸. Палицын и Симон взглянули на дело с своей точки зрения и впали в односторонность: они, как духовные писатели, естественно слишком усилили значение Троицкой грамоты. Впрочем, односторонность в суждениях о почине в Нижегородском ополчении присуща и другим современным сказаниям об этом предмете. Это легко заметить, если мы сделаем свод некоторых из них. Что касается, прежде всего, Летописи о мятежах, Никоновой летописи и Нового летописца, то в них почин дела приписывается вообще Нижегородцам²³⁹. Князь Пожарский яснее и решительнее всех почин дела приписывает торговым людям. «В Нижнем Новгороде, пишет он в окружной грамоте из Ярославля, гости и посадские люди и выборный человек Косма Минин, ревнуя пользе, не пощадя своего имения, учали ратных людей сподоблять денежным жалованьем»²⁴⁰. В некоторых хронографах почин приписывается прямо и только Минину. «Воздвизает бо (Бог) некоего от христианского народа, читаем в одном хронографе, мужа рода неславна, но смыслом мудра, его же прозванием нарицаху Козьма Минин...., сей виде тогда насилуемы многи и зело оскорбися и поболе Заровавельски душею за люди Господня, всемогущего Бога на помощь призва…. , аще и не искусен стремлением, но смел дерзновением, собрав убо от народа многая сокровища, подари люди ратныя оброки двойными и сице собра полки многие»²⁴¹. Взятые в отдельности, эти известия, приписывающие только одному известному факту значение в возбуждении ополчения, – односторонни, но каждое из них все-таки правильно указывает одну из сил, поднявших Нижегородское ополчение. Так нужно смотреть на эти известия и так же нужно смотреть на известия Палицына и Симона. Не доверяя им, что только одна Троицкая грамота подняла Нижегородцев, должно вместе с тем признать, что эта грамота имела свое значение, которое мы и выяснили немного выше. Сам г. Забелин вопреки своему категорическому заявлению, что Троицкие грамоты не производили никакого впечатления в пользу народного движения в смутное время, в одном месте своих сочинений говорит, что они «производили должное впечатление и действие, но не такое, о котором говорит старец Авраамий»²⁴². Подобное вед утверждаем и мы.

Так нужно смотреть на Троицкую грамоту и на ее значение в Нижнем. После получения ее Нижегородцы начали деятельно приготовляться к походу, привлекая к себе из соседних городов и уездов, как можно более ратных людей и казны. В Марте 1612 г. ополчение, предводительствуемое князем Пожарским, вышло из Нижнего и направилось к Ярославлю. В городах, лежавших на этом пути, встречали Пожарского с восторгом. Жители Балахны и Юрьевца умножили его казну и войско. В Костроме воевода Шереметев воспротивился было и не хотел впускать ополчение в город; но потом должен был оставить свои намерения вследствие волнения жителей. Так в конце марта Пожарский пришел в Ярославль, где жители встретили его с дарами, от которых он однако отказался. По первоначальному намерению своему Пожарский хотел двинуться из Ярославля скоро: это входило в его планы. «Собрався аз князь Дмитрий со всеми ратными людьми, пришел в Ярославль, пишет он сам в окружной грамоте в Путивль, из Ярославля хотел со всеми людьми идти под Москву»²⁴³. Летопись о мятежах также прямо говорит, что пришедши в Ярославль, Пожарский с ополчением «хотяху идти под Москву вскоре"²⁴⁴. Понимая всю важность скорого выхода из Ярославля, кн. Дмитрий в грамотах увещевал народ поспешать. Так, Вологжанам он пишет: «и вам бы, господа, Вологодским дворяном ныне идти на Литовских людей всем вскоре, чтобы Литовские люди Московскому государству конечный гибели не навели; а токмо над Литовскими людьми поиск чинити не учнем, и вскоре на них не пойдем»²⁴⁵...., то может учиниться разорение государству. Из этого первоначального намерения Пожарского видно, что он сначала не думал особенно бояться казаков, стоявших под Москвой, а находил возможным идти к ним скоро. В одной своей грамоте, посланной еще из Нижнего, он ясно высказался относительно того, как нужно смотреть на казаков: «когда будем под Москвою всею ратью, то казакам дурна делать не дадим»²⁴⁶, писал в ней Пожарский. Следовательно, вот с какими намерениями шел Пожарский к Ярославлю: он хотел из него скоро отправиться под Москву, чтобы здесь, усмирив казаков, вместе с ними направить силы на Польских и Литовских людей. Очевидно, что эти первоначальные намерения Пожарского ничуть не были в противоречии с приглашениями Троицких властей. И только в^: Ярославле обстоятельства заставили Пожарского взглянуть на дело иначе, только здесь он возъимел более серьезные опасения по отношению к казакам. Дело в том, что в Ярославле он узнал, что под Москвой оба воеводы – Трубецкой и Заруцкий – целовали крест новому самозванцу Сидорке, явившемуся в Пскове. Понятно, что эта открытая измена подмосковного ополчения должна была сильно повлиять на Пожарского. Если он раньше мог еще надеяться, что казаки, занимаясь под Москвой грабежами, в тоже время могли сражаться и с Поляками и, следовательно, могли быть полезны ему, то теперь при известии об измене он стал думать, что они могут только серьезно помешать делу, завязать междоусобную войну во вред всем благим начинаниям. Поэтому это известие нужно считать самой главной причиной, почему Пожарский стал медлить в Ярославле походом. И сам он приписывает ему такое же значение, когда говорит, что «из Ярославля хотел идти со всеми людьми под Москву, и писал к нам, из под Москвы бояре кн. Дмитрий Трубецкой да Иван Заруцкий, атаманы и казаки, что они, преступя всемирное крестное целование и умысля воровством, целовали крест вору, который во Пскове, именуя его Димитрием…... мы же, видя злое начинание Ивана Заруцкого и атаманов и казаков, под Москву не пошли»²⁴⁷. Другими менее важными обстоятельствами, задержавшими Пожарского в Ярославле, было желание очистить от казацких и черкаских войск местности, лежавшие близко к Ярославлю: Антониев монастырь, Углич, Пошехонье и др.²⁴⁸ В виду прекращения казацких насилий, грабежей и пр. Пожарский разослал свою рать в те города, где казаки проявляли свои хищные инстинкты, как-то: в Суздаль, Углич, Кашин, Владимир, Ростов, Устюжну, Тверь, Пошехонье, Касимов и в Троицкую лавру. В таких занятиях у Пожарского проходило время; он старался, чтобы все вокруг было в единогласии с ополчением, чтобы народ был в «неподвижной правде,» как он выражался сам. Занят был Пожарский еще переговорами с Новгородом, который хотел избрать на престол шведского королевича. Чтобы не иметь в лице Новгородцев и главным образом немцев новых врагов, он притворно согласился признать шведского королевича государем, если только этот последний примет православную веру; «а того у них и на душе не было_, чтобы взять на Московское государство иноземца»²⁴⁹. Наконец, Пожарский продолжал заботиться об увеличении казны, для чего рассылал грамоты по городам и для чего, между прочим, завел даже переговоры с Австрией чрез случайно проезжавшего из Персии австрийского посла Грегори. Все это показывает, что кн. Пожарский имел свое основание долго оставаться в Ярославле и главным образом потому, что ему нужно было собраться с духом и силами, чтобы твердо встретить под Москвой не только Ходкевича, но и казаков, от которых он после измены их ожидал не помощи, а одного вреда. Если бы измены казаков не последовало, он мог бы двинуться скорее, мог бы даже не делать этих не предвиденных им походов в разные города; теперь же он запасался силами настолько, чтобы дать достаточный отпор двум врагам. Отсюда вытекало промедление Пожарского в Ярославле.

Однако, как, по видимому, ни благоразумна была политика Пожарского, нашлись недовольные ей. Нашлись люди, которые стали звать Пожарского идти под Москву как можно скорее, чтобы промедлением не испортить всего дела (как раньше опасался этого и сам князь). В числе недовольных политикой Пожарского были и Троицкие власти во главе с архимандритом Дионисием. Они вопреки действиям князя усердно и настойчиво стали звать его к Москве. Еще только успел Пожарский прийти в Ярославль и получить неприятную весть об измене казаков, как тогда же – в начале апреля к нему является посольство от Троицких архимандрита и келаря с призывной грамотой спешить к Москве. Обстоятельства, предшествовавшие посылке этой грамоты и вызвавшие ее, по рассказу Палицына, были следующие, – 2-го марта под Москвой, в ополчении присягнула новому самозванцу – кто по охоте, а иные по неволе, т. е. совершилось то, что так напугало Пожарского. Но когда грамота о присяге самозванцу пришла в Троицкий монастырь, то здесь не только не послушались ее, но даже оплевали. Примеру монастыря последовали многие города. Есть известие, что в это же время архимандрит Дионисий с братиею разослал грамоты в Москву к боярам и в другие многие города с целью удержать их от присяги новому самозванцу. «И во многие грады от себя архимандрит Дионисий с братиею и служивые люди, говорится в этом известии, грамоты посылающе, також и под Москву бояром посылающе и пишуще с молением, да не прельстятся на воровские заводы и крепко постоят за православную веру на безбожных поляков и поможет им Господь Бог»²⁵⁰. Узнав из этих грамот, что в монастыре не целовали креста вору, а остались верными Московскому государству, князь Дмитрий Трубецкой скоро посылает в монастырь дворян Михайла да Никиту Астафьевичей Пушкиных с просьбою к Троицким властям, чтобы они писали к князю Дмитрию Михайловичу Пожарскому «о немедленном шествии под царствующий град Москву» и о том, чтобы всем быть в соединении и, наконец, о том, что под Москвою «воинским людям теснота и глад и скорбь велика», а между тем ожидается скоро приход к Москве Ходкевича. По этой то просьбе Трубецкого архимандрит Дионисий и Палицын послали к Пожарскому со старцами Макарием Куровским и Ларионом Бровцыным грамоту.

Эта грамота дошла до нас. Содержание ее следующее. – После обычного описания обстоятельств, приведших государство в бедственное положение, после рассказа о сожжении Москвы и печальных следствиях этого, и наконец, после упоминанья о приходе под Москву ополчения, пр. Дионисий и Авраамий Палицын пишут Пожарскому: «в нынешнем в 120 году марта в 2-й день злодей и богоотступник Иван Плещеев с товарищи затеял новую пагубу, нехотя нас православных христиан в соединении видети и престатья пролитию крестьянской напрасной крови, по злому воровскому казачью заводу, затеяли под Москвою в полках крестное целование, целовали крест вору, который во Пскове называется царем Дмитрием, и боярина князя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого и дворян и детей боярских и стрельцов и Московских стрелецких людей привели к кресту неволею, такоже целовали крест, по их воровскому заводу, бояся от них смертного убийства; да и нам-то ведомо, боярин князь Дмитрий Тимофеевич и дворяне и дети боярские целовали неволею, и нынеча он, князь Дмитрий, у тех воровских заводцов живет в великом утеснении, а радеет соединиться с вами»²⁵¹. После этого рассказывается, как князь Трубецкой присылал в монастырь дворян с известной нам просьбой. После этой, так сказать, исторической части грамоты идет длинное увещание идти под Москву, причем указываются причины, по которым нужно спешить к Москве. Настоятельная нужда выбрать государя и бедствия государства должны всех побуждать к скорой помощи. «Может ли и невеликая хижица без настоятеля утвердитися и может ли град без властодержателя стояти, не токмо что такому великому царству с окрестными странами без государя быти», тем более в настоящее бедственное время, когда столько несчастий терпит русская земля.²⁵² Поэтому-то необходимо «всем в едином совете положити о государе, кого нам даст Бог»²⁵³. Известив, наконец, что Калуга, Серпухов, Тула, Рязань и все замосковные городы креста вору не целовали, и что также не целовали ему креста в Твери, Торжке, Старице, во Ржеве и Погорелом городище, преп. Дионисий и Авраамий Палицын обращаются к Нижегородскому ополчению с следующим увещанием: «молим вас со усердием, смилуйтеся и умилитеся, незакосненно сотворите дело сие, избавления ради общаго народа христианского, чтобы вам тщание на богоугодное и земское дело совершати и идти в дом живоначальныя Троицы и великого чудотворца Сергия на спех....; а пишем вам о подвиге на спех потому, чтобы те люди, которые ныне под Москвою, рознью своею не потеряли Большого каменного города и острогов и наряду»²⁵⁴.

Получив эту грамоту, кн. Пожарский, как и следовало ожидать, оставил ее без вниманья. Он был слишком взволнован известием об измене казаков и не мог скоро освободиться от предубеждения против всего ополчения, стоявшего под Москвой; он не поверил Троицким властям, писавшим, что в этом ополчении очень многие целовали крест вору неволею, и остался при своем намерении действовать осторожно и не поспешая. Однако на первой неудачной попытке заставить Пожарского спешить к Москве Троицкие власти не остановились. Неизвестно через сколько времени и неизвестно также по своей ли инициативе или опять по просьбе Трубецкого, только что пр. Дионисий и Авраамий Палицын снова посылают к Пожарскому двух старцев Серапиона Воейкова и Афанасия Ощерина и с ними увещательную грамоту, в которой убедительно просили спешить и даже укоряли Пожарского и все ополчение, что они, начавши доброе дело, стали теперь нерадивыми и ложно стали представлять «о сладком, что оно горько и о горьком, что оно сладко,» потому что сладость они стали полагать во вседневном насыщении. И к этому Троицкие власти прибавили еще: «аще прежде вашего пришествия к Москве гетман Ходкевич придет со множеством войска и запасы, то уже всуе труд ваш будет и тще ваше собрание»²⁵⁵. Эта грамота неизвестна нам, а содержание ее записал Палицын. Но как ни старались Троицкие власти убедить Пожарского, труд их опять был безуспешен. Князь Дмитрий старцев Троицких отпустил в обитель, а сам по прежнему стал медлить походом. По замечанию Палицына, Пожарский медлил, между прочим, потому, что слушался «неких междоусобных смутных словес».²⁵⁶ В то время как под Москвой изнемогали от голода, в Ярославе ополчение имело всяких запасов в большом количестве, так что Пожарский находил возможным даже «учреждать» (т. е. угощать) войско. Между тем гетман Ходкевич подвигался к Москве все ближе и ближе. Все это знали в Троицком монастыре и потому понимали необходимость, чтобы новые силы шли под Москву скорее. Поэтому-то несмотря на прежние неудачные опыты сдвинуть Пожарского с места, Троицкие власти порешили отправить в Ярославль третие посольство. И в этот раз отправляется в Ярославль уже сам келарь монастыря Авраамий. Посоветовавшись с архимандритом Дионисием и соборными старцами, отпевши молебен и приняв благословение от архимандрита, он вышел из монастыря в Ярославль 28 июня²⁵⁷. Пришедши туда, Палицын нашел в ополчении, по его словам, порядочные беспорядки, именно: он увидел, что среди ополченцев находятся и «мятежники и ласкатели (т. е. льстецы) и трапезолюбители,» что между воеводами происходит не редко «гнев велик и свар.» К этому известию Палицына, некоторые относятся недоверчиво на том основании, что Пожарский был не такой человек, чтобы допустить около себя льстецов и трапезолюбителей, что этим известием Палицын накидывает на него незаслуженное подозрение. Но если взглянуть на дело с иной стороны, то увидим_; что «трапезолюбители» около Пожарского .могли быть и действительно были. Мы упоминали, что Пожарского остановила в Ярославле главным образом измена казаков; а то, чтобы князь с своим ополчением как можно сильнее боялся изменивших казаков и как можно более пропускал нужное время и не шел к Москве, входило в расчеты врага его Заруцкого, которому хотелось запугать ополчение и тем расстроить его. С целию запугивания Заруцкий и мог подослать к Пожарскому нескольких своих сторонников. Это подтверждает летопись, когда говорит, что Заруцкий, замышляя убить Пожарского, послал в Ярославль казаков Обреска да Стеньку «к своим советникам – к Ивашке Доводчикову Смольянину, да к пяти человекам Смоленским стрельцам, к Шалде с товарищи, да к рязанцу Сеньке Ждалову; той же Сенька у князя Дмитрия и живяше на дворе. Он же (т. е. князь) его и поил и кормил и одевал»²⁵⁸. Отсюда видно, что Заруцкий имел в Ярославле своих агентов, из которых некоторые вошли в такое расположение к князю Пожарскому, что жили у него, кормились и одевались на его средства. Пожарский был сильно напуган изменой казаков, а эти агенты Заруцкого подтверждали основательность его опасений, предостерегали его, давали советы, и всем тем входили в расположение у него. Итак, Авраамий заметил в ополчении разные непорядки. В виду этого он начал уговаривать кн. Дмитрия не слушать мятежников и трапезолюбителей, а идти скорее под Москву, разъясняя, конечно, при этом, что подмосковное ополчение вовсе не так страшно, как описывают его разные «трапезолюбители,» что напротив, когда князь придет под Москву, то с ним соединятся там очень многие. Эти убеждения келаря, наконец, подействовали на князя. Он посылает под Москву сначала передовые отряды под предводительством князя Дмитрия Петровича Пожарского – Лопаты и Михайла Дмитриевича Самсонова; а потом и сам отправляется. По словам Палицына выходит, как будто только его увещания заставили выйти Пожарского из Ярославля; но это не совсем правда. Несомненно, что и сам Пожарский должен был сознавать, что нельзя же все стоять в Ярославле, что нужно когда-нибудь отправиться к Москве. Естественно, что когда ему удалось более или менее очистить окрестности от казаков и когда он окончил успешно переговоры с Новгородцами, так что со стороны немцев не мог уже опасаться помехи своему делу, мысль о выходе к Москве начала сильнее занимать его. А тут подоспел представитель знаменитого монастыря и стал уговаривать скорее идти. Результатом этого и было выступление князя Пожарского из Ярославля к Москве в конце июня.

Итак, из обзора деятельности Троицких властей в период стоянки кн. Пожарского в Ярославле мы убеждаемся, что политика их расходилась с политикою Пожарского. Необходимо проверить, справедливо ли смотрели на дело архимандрит Дионисий и Авраамий Палицын, призывая Пожарского идти к Москве «на спех»; не подвергали ли они этим ополчение Пожарского великой опасности; одним словом, имели ли они действительное основание торопить Пожарского выходом из Ярославля?²⁵⁹ Мы не раз упоминали, что главная причина замедления Пожарского в Ярославле, заключалась в его опасениях встретить под Москвой исключительно одних изменников, которые будут всевозможно мешать предпринятому им делу. А потому Троицкие власти только в том случае были правы, призывая Пожарского ничтоже сумняся спешить к Москве, если действительно, как они писали, Трубецкой и другие многие в подмосковном ополчении целовали крест вору неволею и, следовательно, эти многие не только не могли встретить Пожарского враждебно, но напротив должны были охотно соединиться с ним и таким образом опасность, угрожавшая Нижегородскому ополчению от подмосковного, вовсе не так была велика, как ее воображал князь Пожарский, доверявший разным «трапезолюбителям». Что обстоятельства дела были именно таковы, в этом мы можем убедиться, когда на основании разных известий и соображений докажем, что а) цели и планы Трубецкого не совпадали с целями и планами Заруцкого, и следовательно, первый в тех случаях, где является действующим вместе с Заруцким поступал против воли, б) многие под Москвою, и кроме Трубецкого, действительно присягнули вору неволею, и, наконец, в) время, когда звали Троицкие власти Пожарского к Москве, было очень удобное для того, чтобы выгнать поляков из Москвы.

а) Первое впечатление, какое выносит читающий летописи относительно личности Трубецкого, это то, что Трубецкой был человек непоследовательный: он то уклоняется в сторону самозванцев, то является на службе общему делу, то целует крест вору и потом уверяет, что он целует его неволею. Какая внутренняя подкладка этих различных поступков Трубецкого, какие внутренние побуждения, по которым он переходит на ту или другую сторону – этого летописи не отмечают. Но не много нужно проницательности, чтобы понять, что Трубецкой вовсе не то, что Заруцкий, сообщннком которого его считают²⁶⁰. Хотя Заруцкий, по летописям, тоже выставляется на различных постах службы (как и Трубецкой), но везде ясно и определенно он выставляется преследующим одни цели – удовлетворение своего честолюбия и наживу, каким бы путем цели эти ни достигались. Обман, измена и коварство были атмосферой Заруцкого. С такими же целями, как и всюду, Заруцкий явился и под Москву осаждать поляков. Это отмечает летопись: «у Заруцкого же с казаками бысть и с бояры и с дворяны непрямая мысль, хотяху бо на Московское государство посадити воренка Калужского, Маринкина сына»²⁶¹. Трубецкой сначала об этих замыслах Заруцкого не знал или во всяком уже случае не принимал в них никакого участия. В некоторых хронографах имена Трубецкого и Ляпунова ставятся рядом, Заруцкий же выделяется как человек, с которым первые двое имели мало общего. «Отверзеся дверь милосердия, говорится в одном хронографе, щедрот Господних, да с ними – со князем Дмитрием Тимофеевичем Трубецким да с Прокопьем Ляпуновым воевода же над казаческими полки был Московской служивой ротмистр пан Иван Заруцкий и сей был не храбр и сердцем лют, но нравом лукав».²⁶² Однако известно, что Трубецкой был в согласии с Заруцким в одном, очень важном, деле; а именно, они оба протестовали против постановления 30 июня, вводившего строгий порядок в распределении поместий и пр. (см. выше). За то, что постановление это было принято Ляпуновым, Трубецкой, как и Заруцкий, мог не любить его; а отсюда летописцы поторопились сделать заключение, что он вместе с Заруцким был в замысле против жизни Ляпунова: «они же возненавидеша его и начаша мыслите, како бы его убите».²⁶³ Если даже и допустить правдивость этого известия, то и тогда нельзя отсюда заключать, что Трубецкой, действовавший заодно с Заруцким в одном случае, разделял и все другие его замыслы. По нелюбви к Ляпунову Трубецкой мог в данном случае сочувствовать замыслам Заруцкого; но в то же время он мог совершенно отвергать другие замыслы Заруцкого. Но рассказ об убийстве Ляпунова, оставленный нам Маскевичем, раскрывает это дело и освобождает Трубецкого от подозрения в участии в убийстве Ляпунова. Здесь дело представляется так. Поляки взяли в плен одного московского боярина и под угрозою смерти уговаривали его присягнуть польскому королю. Воспользовавшись этим, Гонсевский открыл этому боярину, как тайну, что с ним имеет переписку Ляпунов, который хочет изменить Москве, причем показал боярину и письмо, написанное искусно под руку Ляпунова. Для того, чтобы боярин этот завел в^: ополчении смуту, поляки обменяли его на своего пленника. Возвратясь к своим, боярин известил в разряде о переписке Ляпунова с Гонсевским: «я своими глазами, говорил он, видел у Гонсевского собственноручную грамоту Ляпунова; оба вместе они куют на нас ковы». «3аруцкий алчный власти, продолжает после этого Маскевич; подстрекнул донцов: те бросились на Ляпунова и разнесли его на саблях. По смерти его Заруцкий стал во главе войска. Нам он доброжелательствовал более прочих»²⁶⁴. По этому сказанию убийство Ляпунова было делом Гонсевского и Заруцкого с его донцами. Трубецкой тут вовсе не упоминается. Согласно с этим сказанием Маскевича, рассказывает о смерти Ляпунова и рукопись Филарета, только что здесь инициатором убийства является не Гонсевский, а Заруцкий. «Иван Заруцкий, говорится в ней, дьяволом научением восприя в мысль свою, да научить казаков на Прокофья и повелитъ его убити, и яко же хощет, тако творит. И нача напущати казаков на Прокофья и наряди грамоты ссыльные с Литвою и руку Прокофьеву подписати велел; и тако за ссылкою из города от Литвы велел их выдати, будто Прокофий с ними своими грамоты ссылается, и хочет христособранное воинство литовским людям в руци предати и сам с ним приобщиться. И тако возсташа народы и наполнишася людие гнева и ярости на сего изрядного властителя и воеводу Прокофья Ляпунова без воспоминания его изрядного и мужественного ополчения и восхотеша его придати смерти»²⁶⁵. После этого рассказывается о том, как казаки призвали Ляпунова в свой круг и здесь убили его. Ясно, что по этому известию убийство Ляпунова – дело рук только Заруцкого с казаками; о Трубецком тут ни слова. Итак, на основании этих свидетельств можно сказать, что участие Трубецкого в убийстве Ляпунова более, чем сомнительно. У Голландского писателя Геркмана находим интересное известие, что Трубецкой не только не был каким-либо потаковником и соумышленником воровских замыслов Заруцкого, но даже был строгим блюстителем порядка в войске. Трубецкому жаловались крестьяне на грабежи казаков Заруцкого, который содержал своих казаков грабежем, дозволял им по их желанию «повсюду разорять и грабить крестьян и простых людей»²⁶⁶. Трубецкой указал на это Заруцкому и Ляпунову и «требовал, чтобы они держали свое войско в строгом повиновении»²⁶⁷. Ляпунов охотно исполнил требование и при этом «упрекнул Заруцкого в его распоряжениях относительно солдат и приказал ему впредь держать их в более строгом повиновении. Это очень оскорбило Заруцкого и он возъимел такую ненависть к Ляпунову, что стал грозить ему смертию»²⁶⁸. Для достижения своей цели Заруцкий употреблял все средства; поэтому он внушил своим казакам, что Ляпунов – изменник и пр., что его нужно погубить. Казаки, послушные своему начальнику, убили Ляпунова. Хотя в своих частностях этот рассказ иностранца страдает не совсем верною передачею событий, однако он ценен для нас в том отношении, что дает нам сведения о том, как вообще смотрели современники на действия Трубецкого во время стоянки ополчения под Москвой и на его отношения к Заруцкому и Ляпунову. Известие Геркмана, освобождающее Трубецкого от всяких подозрений в участии в замыслах Заруцкого, заслуживает внимания тем более, что автор собирал свои сведения о смутном времени от разных современников и очевидцев событий, когда был в Москве в царствование Михаила Федоровича²⁶⁹. После смерти Ляпунова Трубецкой также не был единомышленником Заруцкого. В летописях сохранилось одно известие, которое ясно показывает, что отношения Трубецкого и Заруцкого не были отношениями людей, проникнутых одними намерениями и стремящимися к одной цели. «Приидоша под Москву (это было много спустя после смерти Ляпунова) ко князю Дмитрию Тимофеевичу Трубецкому из украинских городов ратные люди и сташа в Никитском остроге; от Заруцкого же им и от казаков бысть великое стеснение»²⁷⁰. Итак, людям, пришедшим к Трубецкому, было утеснение от Заруцкого. Это, конечно, не свидетельствует об единомыслии двух воевод. Наконец, упоминем о том, что когда Пожарский стал подходить к Москве, то Трубецкой поспешил со встречей к нему, а Заруцкий убежал. Так-ли бы должны действовать единомышленники?! Мы уже не говорим здесь, как Заруцкий без всякого ведома Трубецкого подослал убийц к Дмитрию Пожарскому, а потом к Пожарскому-Лопате. Всем этим мы стараемся уяснить, что Троицкие власти во главе со своим архимандритом верно понимали действия Трубецкого и когда писали о нем Пожарскому, что он неволею целовал крест, то писали об этом не потому, что они «мирволили» к Трубецкому, как человеку, который им «кланялся» (так объясняет г. Забелин), а потому, что и действительно Трубецкой по своим целям и намерениям не был в согласии с Заруцким. В доказательство того, что Трубецкой действовал за одно с Заруцким, приводит то известие летописи, в котором говорится, что они оба вместе посылали к Пожарскому весть о своей измене с целию остановить движение ополчения – так указывать на это, значит, нам кажется, ничего не доказывать. Ведь весь вопрос в том, действовал ли Трубецкой в данном случае неволею или охотою; а в указанном известии летописи решения этого вопроса не дается, и следовательно, им ничего не объясняется, был ли Трубецкой единомышленником Заруцкого. Следующее обстоятельство, замеченное г. Кедровым, может служить новым доказательством, что Трубецкой относился к замыслам Заруцкого недоброжелательно. В грамоте Путивлянам Пожарский пишет: «и я пришел в Ярославль; из него хотели идти под Москву, и писали нам из-под Москвы бояре князь Дмитрий Трубецкой да Иван Заруцкий и атаманы и казаки, что они целовали крест псковскому вору». Пожарский пришел в Ярославль во второй половине марта, а следовательно, и это известие пришло к нему не раньше конца марта; а 28 числа того же месяца Трубецкой писал в монастырь с известием, что он целовал крест неволею и с просьбой, чтобы Троицкие власти писали к Пожарскому о скором выходе из Ярославля. Если же известия Трубецкого и Заруцкого о своей измене посланы были к Пожарскому для того, чтобы задержать его в Ярославле, то как объяснить, что в то же самое время Трубецкой через Троицких властей призывает его идти скорее под Москву, что он в одно и тоже время желал скорого прихода Пожарского под Москву и не желал. Ясно, что не будучи единомышленником Заруцкого, не разделяя его планов, Трубецкой целовал крест вору неволею. Трубецкой не был человеком твердого характера, не был таким высоконравственным патриотом, который предпочел бы смерть измене. А при тогдашних обстоятельствах, при распущенности и злодействе казаков, было очень возможно, что прямой отказ Трубецкого присягнуть вору повлек бы за собою смерть. Поэтому-то он счел за лучшее действовать скрытно: пред казаками казаться их сторонником и в тоже время желать соединения с Пожарским. Что, действительно, присяга Трубецкого и многих других воевод была результатом насилия казаков, об этом сохранилось и прямое свидетельство, хотя и не могущее претендовать на особую авторитетность. «Грех наш, читаем в этом известии, постиже нас под Москвою, воинские люди в безумие впадоша. Боярину князю Дмитрию Тимофеевичу Трубецкому непослушни быша, и осилеша бояр и воевод своих, вси поцеловаша крест псковскому вору»²⁷¹.

в) Несомненно, далее, что в то время как двигалось ополчение Пожарского и потом устроялось в Ярославле, в ополчении подмосковном шли два течения: одни стали тяготеть к новому ополчению, а другие желали продолженья смуты, потому что видели в ней очень удобную почву для различных грабежей и насилий. Эти два течения во всей своей силе были и тогда, когда под Москвой затеяли целование креста псковскому вору. В то время как казаки охотно присягнули ему, «дворяне не восхотеша тому вору креста целовати,» за что казаки хотели их «побита и сильно иных ко кресту приведоша, а иные из под Москвы утекоша»²⁷². Итак, когда Троицкие власти писали Пожарскому в Ярославль, что «дворяне и дети боярские целовали крест неволею,» то писали о том, что действительно происходило под Москвой. Если же так, то, конечно, лишь только явилось бы к Москве Нижегородское ополчение, как все эти, невольно присягнувшие, приняли бы его сторону и стали бы вместе с ним за общее дело. Следовательно, опасность для Нижегородского ополчения от казаков была вовсе не так велика, чтобы могла служить серьезной причиной долгого промедления его в Ярославле. Будучи в Ярославле, Пожарский мог бы сказать о казаках тоже самое, что он сказал об них, будучи в Нижнем: «когда будем под Москвою всею ратью, то казакам дурна делать не дадим.» Даже нужно заметить, что теперь они (казаки) становились слабее, потому что район их власти на север от Москвы неизбежно уменьшался более и более. Слабость свою казаки доказали бегством из под Москвы, когда узнали о приближении Нижегородского ополчения. Если же Пожарский стал медлить в Ярославле главным образом потому, что испугался измены казаков, хотя раньше и сам сознавал важность скорого выхода, то понятно Троицкие власти имели полное право и даже должны были звать его идти к Москве «на спех,» когда узнали, что в действительности то казаки вовсе не так страшны и что самая то измена далеко не всеми разделяется охотно и что даже один из главных воевод Трубецкой присягнул неволею. Они были ближе к подмосковному ополчению и потому знали обстоятельства дела лучше Пожарского, который получал вести об этом ополчении через третьи руки – да еще от таких людей, которые имели интерес намеренно увеличивать опасность и нагонять на него страх.

е) Имели основание Троицкие власти звать Пожарского «на спех» к Москве и потому, что в то время когда Пожарский стоял в Ярославле, положение поляков в Кремле было таково, что их выжить оттуда было легче, чем после²⁷³. Положение польских дел было тогда следующее. Ходкевич стоял в Можайске и ждал от короля новых сил. Здесь он скоро получил известие от Смоленского воеводы Якуба Потоцкого, что он (Якуб) высылает племянника своего Николая Струся с тремя тысячами на смену тем, которые сидят в Кремле. Но нужно знать, что Потоцкий был недружелюбно расположен к Ходкевичу и в том же духе настроил своего племянника. Узнав о выступлении Струся, Ходкевич подвинулся к Москве и встал за 50 верст от нее, где и ожидал Струся 4 недели. Из стана Ходкевича в Кремль доставлялись запасы. После четырехнедельной стоянки Ходкевич подвинулся к Москве и встал на Девичьем поле; за ним пошел и Струсь. Между двумя польскими полководцами начались переговоры: Струсь требовал удаления Гонсевского из Кремля и сам хотел занять его место; Ходкевич защищал Гонсевского. Но Гонсевский сам нашел лучшим оставить Кремль и уступить это место Струсю. Струсь со своим отрядом вступил в Кремль. Но из Кремля вслед за Гонсевским вышли все сторонники его, со Струсем осталась только часть Сапежинцев под командою Будзила. Таким образом, приход Струся не усилил польское войско, но ослабил. В тоже время четыре тысячи Сапежинцев, не получая платы за те вещи, которые были заложены им, составили свою конфедерацию и ушли с своими залогами в Польшу – взыскивать следуемое им за службу жалованье. Ходкевич же опять отошел от Москвы собирать запасы, и его жолнеры ушли даже в глубину Новгородской земли, где было еще не так опустошено. Но здесь они были разбиты шведами. Ходкевич заботился только о том, чтобы продовольствовать гарнизоны в Кремле до зимы, сам он не торопился к Москве. Именно вот теперь, когда в Кремле польское войско было очень ослаблено, а отряды Ходкевича рассыпались для добывания запасов, всего удобнее было явиться Нижегородскому ополчению к Москве²⁷⁴. Тогда бы осажденных в Кремле поляков скорее можно было понудить к сдаче, а управившись с ними, легче было дать отпор Ходкевичу, который, конечно, поспешил бы на выручку своей братии. Напрасно некоторые (Забелин) не хотят придать большого значения факту прибытия под Москву Ходкевича. Из польского дневника событий можно видеть, какое значение вспомогательным силам придавали осажденные поляки. Из Кремля постоянно раздавалась голоса, взывавшие о помощи и жаловавшиеся на свою слабость и беспомощность. Вот, напр., что писали из Кремля к Ходкевичу 27 июля: «униженно просим вашу милость смиловаться над нашим здоровьем и нуждой, не осуждать нас на большое бедствие, принять милостиво настоящее наше заявление и свести нас со стен к последнему дню августа, потому что терпеть долее этого срока нам, потерявшим все силы, не дозволяют законы человечества, наше здоровье и наконец ваше обещание, г. гетман»²⁷⁵. Это – один из многих случаев таких заявлений.

Некоторые утверждают, что Троицкие власти, когда сообщали Пожарскому о невольной присяге Трубецкого, то сообщали ему неправду; но чтобы этим не набросить тени на Дионисия и Палицына, прибавляюсь, что цель их была добрая. Говорят: «видно, что Дионисию и Палицыну хотелось оправдать Трубецкого: они имели прекрасную цель – установить мир и согласие между военачальниками, убедить их к единому действию против врагов отечества: эта цель видна во всяком их поступке, во всяком послании»²⁷⁶. Несомненно, что такие стремления были присущи преп. Дионисию и Авраамию Палицыну. Но оправдывались ли бы действия их, если бы они звали Пожарского соединиться с заведомым врагом, который мог принести серьезный вред Пожарскому и его делу? Нет; чтобы убеждать Пожарского так настойчиво соединиться с человеком, которого он подозревал в коварных замыслах; для этого Троицкие власти должны были наперед сами убедиться, что подозрения Пожарского не правы, что Трубецкой не питал коварных замыслов. Не убедившись в этом, они не могли быть уверены в добрых результатах своих действий и в случае печальных обстоятельств встречи воевод они не имели бы никаких оправданий. Хотя и с добрыми целями, но подвергать опасности Пожарского и с ним общее дело – это было бы неразумно. Преп. Дионисий и Авраамий Палицын были бы очень близоруки, если бы не понимали всего этого. Но когда мы знаем, что под Москвой серьезной опасности ополчение Пожарского не могло встретить, то политика Дионисия и Авраамия становится понятной и разумной.

Вышедши из Ярославля в конце июля, Нижегородское ополчение 14 августа пришло в Троицкий монастырь. Троицкие власти, а равно и воеводы, какие случились в монастыре, встретили ополчение с великою честию. Расположившись станом в слободе Клементьевой, Пожарский, прежде чем идти к Москве, хотел договориться с казаками, «чтоб друг на друга никакого зла не умышляли».²⁷⁷ Такая предосторожность Пожарского вполне понятна. Ведь нужно помнить, что не задолго пред тем из стана казацкого было сделано покушение на его жизнь. Смотря на дело с более общей точки зрения, Троицкие власти были вправе говорить, что казаки бессильны нанести ополчению существенный вред, что из-за них откладывать поход не стоит. Но вождю ополчения только что на себе испытавшему коварство казаков, естественно было, прежде чем сделать последний шаг, призадуматься, как-бы устранить возможность новых коварных замыслов их. И потому-то он вознамерился заключить с ними договор. А между тем из Москвы князь Трубецкой «непрестанно» писал к архимандриту и келарю, что «казаки все из под Москвы для великия скудости хотят идти прочь, а к Литовским людям в Москву идет гетман Ходкевич на проход со многими людьми и с запасы, и князю Дмитрию Михайловичу к Москве поспешите и Литовских бы людей в Москву с запасы не пропустите»²⁷⁸. Архимандрит Дионисий и Авраамий стали поэтому просить князя Дмитрия и все войско спешить к Москве. Но в войске было большое разногласие. Одни хотели идти под Москву, другие не хотели, говоря, что «князя Дмитрия манят под Москву казаки, хотят его убить, как и Прокофья Ляпунова убили»²⁷⁹. Однако, когда Пожарский услыхал, что гетман к Москве будет скоро, то и сам понял, что теперь «не до уговору с казаками»²⁸⁰, что необходимо устремить силы на общего русского врага. Потому-то он наскоро отправил в Москву пред собой князя Василия Туренина и велел ему стать у Чертольских ворот и в тот же день сам начал приготовляться к выходу. У преп. Сергия и Никона отпели молебны. После этого Пожарский, взяв благословение у архимандрита Дионисия, двинулся с войском из монастыря. Архимандрит же Дионисий со многими священниками, диаконами и со всею братиею, взяв иконы и крест, вышел провожать войско. Шествие остановилось на горе Волкуши. Здесь войско начало прикладываться к иконам. В то время как происходило это прикладывание, архимандрит каждого воина осенял крестом, а священники окропляли святою водою. Но войско очень смущалось тем обстоятельством, что ветер в это время дул в лицо. Это, по понятиям того времени, было худым знаком. Видя общее смущение всей рати и воевод, преп. Дионисий со слезами стал призывать на помощь Пресв. Богородицу и чудотворцев. Когда все приложились к иконам и получив благословение, отправились в путь, преп. Дионисий вслед войску еще раз осенил крестом и окропил святою водою, сказав при этом со слезами: «Бог с вами и великий чудотворец Сергий, да поможет постояти и пострадати вам за истинную православную христианскую веру, силою креста да будете вооружени».²⁸¹ И вдруг после этих слов Дионисия встречный ветер переменился и стал сильно дуть в тыл воинским людям – от обители св. Троицы, «яко от самого чудотворцова Сергиева гроба»²⁸². Это очень ободрило войско. Все ратные люди были обнадежены этим и стали ждать себе милости Божией. Попутный ветер дул в продолжение всего времени, пока побили гетмана и отогнали его от Москвы²⁸³. Вместе с ополчением отправился к Москве и келарь Авраамий Палицын.

Поздно вечером 19 августа ополчение пришло на берега Яузы и в пяти верстах от Москвы остановилось ночевать. Трубецкой, узнав о приходе Пожарского, в туже ночь присылал к нему не однажды с приглашением к себе «стоять в таборы.» Но кн. Дмитрий и с ним вся рать отказались от этого приглашения: «отнюдь тому не быти, чтобы нам стати вместе с казаками,» говорили они. На другой день с реки Яузы Пожарский двинулся к Москве. Трубецкой еще раз сделал попытку соединиться с ним, для чего сам с своими ратными людьми встретил его и начал звать стать в одном с ним стане. Но Пожарский опять отказался и расположился особо у Арбатских ворот. Это, естественно, весьма оскорбило Трубецкого и потому-то он, а с ним вместе казаки начали на князя Дмитрия Пожарского и Кузьму и на ратных людей «нелюбовь держать»²⁸⁴. Такой ход дела, очевидно, ничего не говорит против признанного нами положения, что Трубецкой желал соединения с Пожарским. Он стал «держать нелюбовь» на Пожарского только уже после нескольких попыток соединиться с ним. Из этих обстоятельств видно, напротив, что желание быть за одно с Пожарским у Трубецкого было очень сильное. Он несколько раз взывает к Пожарскому о соединении и потом для той же цели выходит встречать Пожарского; не смотря на то, что своим чином был гораздо выше его. В этом поступке Трубецкого признают «большое снисхождение» с его стороны даже такие биографы²⁸⁵, которые склонны видеть во всех поступках кн. Трубецкого только дурную сторону. Если же несмотря на то, что Трубецкой в пользу общего дела, в пользу соединения жертвовал своим честолюбием и даже своим правом, то естественно ему было оскорбиться, когда его жертва была отвергнута. Итак, в данном случае, по нашему мнению, Пожарский простер свою осторожность за границы и тем вызвал разрыв с собой Трубецкого, – разрыв, несомненно, весьма вредный для общего дела.

На третий день (22 августа) по приходу Пожарского к Москве явился сюда и гетман Ходкевич, так долго бывший предметом страха для русских и предметом надежд для поляков. Нам нет никакой надобности описывать битвы русских с войском Ходкевича. Укажем только на то обстоятельство, что казаки, «хотя и ворчали на земских людей,» тем не менее участвовали в этих битвах и тем много помогли делу. В решительной стычке с Ходкевичем 24 числа августа они занимали очень видную роль. При этом нужно упомянуть, что возбудителем казаков к битве в этот день был Авраамий Палицын. Он сказал им несколько льстивых слов и пообещал за подвиг наградить монастырской казной, т. е. затронул самые чуткие стороны казацкого духа: их военное самолюбие и их страсть к наживе. Поэтому понятно, что казаки бились в тот день с Ходкевичем очень усердно. Они шли в бой с одушевляющим криком: Сергиев, Сергиев. По рассказу Симона Азарьина, казакам обещал тогда дать денег не один Авраамий Палицын, но и архимандрит Дионисий, который вместе с Палицыным и раньше в Москве угощал воинских людей и поддерживал в них бодрость. «Слышав же сия (т. е. узнав о первоначальных раздорах под Москвой), архимандрит Дионисий и келарь Авраамий оскорбишася зело, и призвав преподобного чудотворца Сергия, скорого помощника, подвигошася от обители и приидоша под Москву и вместе с Козмою молиша их, да приидут во смирение и делу ратному нарухи тем не учинят, и многим челобитьем приведоша их во смирение, также и воинских людей обоих полков призышающе к себе и пищею и питием утешающе их, и тако и тех многим молением в братолюбие приведоша; а иже казацкое воинство, негодовавше, глаголаше, называюще себя бедны и непожалованны, сим обещающиеся всю Сергиеву казну дати: аще, рече, постоите и поможет вам Господь, аще же ли, рече, не постоите и одолеют погании, вся сия в разграбление будет»²⁸⁶. Результатом этих обещаний по Симону и была воодушевленная битва казаков с Ходкевичем, о которой мы сейчас упомянули: «Слышавшие сия, говорит Симон, казаки..., во время благополучно кликнуша ясаком чудотворцевым: Сергиев, Сергиев и стремившеся на поганых единодушно и поможе им Господь Бог».²⁸⁷ Не знаем только, как в это время (т. е. перед битвой с Ходкевичем 24 августа) мог быть в Москве архимандрит Дионисий и как он мог принимать участие в воодушевлении казаков, когда из сказания Палицына известно, что в Москву с Пожарским отправился один Палицын, а Дионисий только провожал его до горы Волкуши. Одно из двух: или Симон, приписывая вместе с Авраамием и Дионисию воодушевление казаков перед битвой с Ходкевичем, перепутал обстоятельства дела, или Дионисий отправился в Москву вскоре же после Пожарского и к 24 числу уже был там. Вернее первое; и вот почему. Симон Азарьин говорит, что с Дионисием отправился в Москву и Палицын; но известно, что прежде с ополчением Пожарского Палицын отправился один; следовательно, чтобы ему опять отправиться из монастыря с Дионисием, нужно было воротиться в монастырь. Ополчение пришло в Москву 20 августа; следовательно, воротиться в монастырь Авраамий мог не раньше 21 числа, а 24 числа мы видим его опять в Москве. Какая могла быть цель таких быстрых разъездов?!

Ходкевич был отогнан; но после отогнания его, в котором участвовали оба ополчения, вражда между Трубецким и Пожарским, между казаками и земцами не прекратилась. Воеводы не хотели уступать один другому ни в чем. Одним из пунктов, служившим предметом раздора, был вопрос о том, где сходиться воеводам для совета. Трубецкой хотел, чтобы все – и князь Дмитрий и Кузьма Минин – приезжали к нему, «яко к честнейшему.» Князь же Пожарский не хотел к нему ездить. Казаки же по прежнему стали ругать дворян и детей боярских, бывших в полку Пожарского. Они указывали на то, что в войске земском все живут в полном довольстве и богатятся; а они (казаки) наги и голодны. Вследствие этого они грозили уйти из под Москвы, а « инии хотяху дворян побити и имения их разграбити».²⁸⁸

Таковое положение дел под Москвой всего более должно было опечалить преп.Дионисия и Авраамия Палицына, положивших столько стараний и забот для того, чтобы соединить в общем деле две русские силы. Кроме того, они должны были чувствовать себя неловко: так настойчиво они уговаривали Пожарского спешить под Москву, так обнадеживали его, так хлопотали за Трубецкого, а теперь слышать, что Пожарский с Трубецким враждуют. Понятно, что после всего этого они не могли остаться равнодушными зрителями враждебных отношений в ополчениях; несомненно, они принимали меры для прекращения вражды. Как свидетельство их заботы о примирении князей, до нас дошло «послание двума князем Дмитрием о соединении и любви»²⁸⁹. Приславшие это послание называют себя «нищими», но не называют своих имен. Но на том основании, что оно найдено в архивах Троицкой Лавры и что с другой стороны слово назидания князьям Трубецкому и Пожарскому могли всего удобнее сказать именно Троицкие власти, стоявшие к князьям в близких отношениях, обыкновенно признают, что послание это писано властями Троицкого монастыря. Это соображение нужно признать достаточно верным; но при этом одни исследователи утверждают, что послание писано одним преп.Дионисием (А.В. Горский, Голохвастов), другие говорят, что в составлении его участвовал вместе с Дионисием и Палицын (Кедров). В доказательство последней мысли указывают на то обстоятельство, что увещание князей ведется не от одного лица: «нищии должное поклонение смиренне исправляем»; следовательно, говорят, кроме Дионисия кто-нибудь учувствовал в составлении послания; а что это был Палицын, а не другой кто, в доказательство ссылаются на некоторые выражения из послания, которые сходны с выражениями, встречавшимися в «сказании» Палицына. Указывают, например, на следующее выражение послания: «великий убо сын громов вопиет», напоминающее выражение Палицына; «сверженный убо с небес непрестанно гонит нас по сказанию сына громова» (у Палицына стр. 204); указывают, далее, на употребление одних и тех же исторических примеров в послании и в «сказании» Пали- цына, напр., о чудесах в земле Египетской, одних текстов: не искусиши бо Бога имети в разуме (у Палицына стр. 37), находят, наконец, в послании обороты речи, подобные Палицынским (вопросительная форма речи). При недостатке ясных указаний, кто писал послание, конечно, и эти все соображения имеют цену; но никак нельзя им придать значения несомненной доказательности. Если руководиться сходством немногих фраз из большого сочинения Палицына с фразами, находящимися в разных грамотах смутного времени, или, если употребление в разных сочинениях одних исторических примеров и текстов признать доказательством, что автор этих сочинений был один и тот-же, то можно придти к неожиданным выводам. В описании бедствий того времени в разных грамотах и сочинениях встречается множество сходных фраз, что однако никак не может служить доказательством, что все они были^: писаны одним лицом, тем более не может служить доказательством этого употребление одних и тех же текстов²⁹⁰. Итак, сходство фраз и текстов в послании князьям и в «сказании» Палицына не дают права решительно заявлять, что Палицын участвовал в его писании. Можно заподозрить участие Палицына в составлении послания на том основании, что он в то время, когда писалось оно, был, вероятно, в Москве. Ни откуда не видно, что он возвратился оттуда скоро; и послание же это писано, вероятно, в конце сентября или в начале октября, потому что в конце октября воеводы Трубецкой и Пожарский совсем помирились. Но если даже Палицын в то время и был в монастыре, то во всяком случае его участие в составлении послания могло быть только второстепенным, потому что несомненно, что составление и писание этих грамот и посланий и пр. велось в келье архимандрита Дионисия и под его непосредственным руководством. Мы можем, пожалуй, представить дело так, что Авраамий Палицын, возвратившись из под Москвы, или как иначе, сообщил Дионисию о происходивших там ссорах между ополчениями, а Дионисий поспешил написать князьям слово увещания. Весь строй послания вполне сходен по способу изложения главной мысли с известной защитительной речью Дионисия. В обоих этих сочинениях автор из свидетельств священного писания и отцев церкви выводит свои главные мысли. Это обстоятельство во всяком случае поважнее, чем случайное и не очень разительное сходство отдельных фраз, на основании которых хотят приписать послание Палицыну. Что в послании «нищии» (многие, а не один) «поклонение смиренно исправляют», то это не то значит, что оно писано не одним лицом, а только то, что оно посылалось архимандритом от всего монастыря, от всей братии, как и другие грамоты обители. Итак, мы думаем, что послание это написал преп. Дионисий по поводу новых слухов о вражде князей с целью примирить их²⁹¹.

Обращаемся к содержанию послания. При чтении его прежде всего поражаемся множеством текстов из священного писания и отчасти из св. отцов, что вполне согласно с предположением, что его писал преп. Дионисий, о котором известно, что он любил читать в келье подолгу священные книги²⁹². Послание может быть разделено на три части. В первой части после изъявления должного поклонения князьям со стороны пишущих, указывается прежде всего на то, что они (князья) происходят от одного корня с родом князей от благоверного Владимира до Федора Ивановича, а потому должны быть мужественны подобно тем. Что касается их (увещателей), то они с своей стороны будут возсылать молитвы к Богу об успехе предпринятого дела очищения Москвы, но для этого необходимо, чтобы оба главные воеводы действовали заодно; а потому, говорят увещатели: «молим убо вас, о, благочестивии князи Дмитрие Тимофеевич и Дмитрие Михайлович, сотворите любовь над всею Российскою землею, призовите в любовь к себе всех любовию своею; поприте врага, ненавидяшего любви в человецех; смиритеся под крепкую руку Божию, да вы вознесет во время свое и да прославится имя ваше в вечных родех, яко совершители бысте заповедем Господним; отрините клеветников и смутителей от ушес ваших и возлюбите друг друга нелицемерно, не словом, но делом – от права сердца»²⁹³. После этого идет целый ряд выписок из священного писания и преимущественно из евангелия и посланий Иоанна, в которых указывается на заповедь о любви; особенное же внимание обращается на те места, где говорится о любви ко врагам, так как целью послания было примирение враждовавших князей. Это можно назвать первой и самой главной частью послания. В дальнейшей части его указывается на то, каковы должны быть вожди и пастыри народа. Здесь видное место отводится тем изречениям пророков, в которых последние обличают невнимательных судей и пастырей и угрожают им гневом Божиим. «И аще воздвиже вас Бог, говорится в послании, руководителем быти и пастырем многу народу, да вонмите себе разумно: истинно-ли пасете люди Господни или ни? да не возглаголют и к вам пророцы Господни, яко же ко Израильтеским пастырем и судиям, о них же глаголет Божий пророк: мнози пастырие растлеша винограда моего, оскверниша достояние мое, горе вам пастырие, яко себе пасете, овца ж моя гладом тают»²⁹⁴. Среди выписок из пророков касательно верного служения пастырей попадаются часто и общеназидательнаго характера наставления. «Нощь убо прейде, а день приближися, отложим убо дела тмы и облечемся во оружие света, яко да в день благообразне ходим, не безчинными гласовании и пиянствы, не гнусодеянии, и блужением, не рвением и завистию, но облецетеся во Христа и плоти попечения не творите в похотех»²⁹⁵. Особенно должны остерегаться князья пьянственных пирушек и плотских увлечений, потому что должны помнить, к чему привело это Ирода, который ради удовлетворения желания танцовщицы обезглавил Иоанна Предтечу. Такие же «игрании и питии беззаконныя растлили и Израильтян», начавших просить у Аарона сделать им Бога. Особенно такие уклонения от закона не свойственны вождям и пастырям народа, которые должны заботиться не только о себе, но и о всех вверенных. Недаром же Бог так часто чрез пророков Иезекииля и Иеремию обличает их: «оле пастырие, погубляющеи и растакающеи овца пажити моея, сего же ради се аз отмщаю на вас, лукавых ради дел ваших»²⁹⁶. Третья часть имеет такую связь с предыдущей: не смотря на такое множество угроз Божиих, высказанных и в Ветхом и Новом Заветах и чрез пророков и чрез апостолов, у нас на Руси творится великое беззаконие. «Кто убо от нас не причастен есть сим злым?» Нужно опасаться, чтобы и нам Господь Бог не сказал того, что некогда сказал Израильтянам чрез пророка Исайю: «почто язвитеся, прилагающе беззаконие?... Земля ваша пуста, гради ваши огнем попалени, землю вашу пред вами чужие поядают, и запусте и разрушена бысть людьми чужими». И после этого восклицают увещатели: «кто убо не восплачет нас, тако прилежащих? Кто не возрыдает нас, тако запустевших? Кто не восплачет толикое наше ослепление гордостное, яко предахомся в руки враг», – и все это, по мнению увещателей, случилось потому, что мы «согрешихом, беззаконновахом и неправдовахом, преступивше заповеди Бога нашего»²⁹⁷. Одно средство избавиться нам от всех бедствий – это покаяние, обращение к Богу, который говорит чрез Исайю: «измыйтеся и чисти будете и отнимете лукавство от душ ваших...., научитеся добро творити, взыщите суд, избавите обидима, судите сиру и оправдайте вдовицу», и тогда по слову Господа: «аще суть греси ваши яко чермни, яко снег убелю». В заключение приводится еще несколько текстов из пророков Иоила, Иезекииля и из Евангелия, в которых общая мысль та, что необходимо очищать себя от грехов. Таково содержание послания.

На том основании, что в послании очень почетное место отводится изображению вреда от пирушек и игрищ, мы склонны думать, что ополчения под Москвой были не чужды этих пороков. О казаках нечего и говорить, что это так; но по ходу обличений не видно, чтобы и земцы не требовали в этом отношении назидания, – послание равно обращено к воеводам как земского, так и казацкого ополчений. Неизвестно, какое впечатление произвело на князей это послание, в некоторых местах содержащее довольно резкие обличения. Оно ли, другие ли обстоятельства послужили к примирению князей, или же, что вернее, примирение было следствием взаимного влияния послания и разных обстоятельств, только что несомненно, что в конце октября или начале ноября князья Трубецкой и Пожарский писали о своем примирении, в силу которого они порешили «Российскому государству во всем добра хотеть безо всякия хитрости и разряд и всякие приказы поставили на Неглинне, на Трубе и снесли в одно место»²⁹⁸.

Если на князей можно еще было подействовать сильным назидательным и обличительным словом, то трудно было достигнуть того же самого по отношению к казакам, которые не любили земцев именно за то, что эти сыты и одеты, а они голодны и наги: с этой мыслью казаки не могли легко помириться. Чувствуя вероятно это, а с другой стороны помня обещание Палицына пред битвой с Ходкевичем дать казакам казну, если они будут биться против поляков, Троицкие власти сознавали, что необходимо послать казакам материальную помощь для того, чтобы удержать их под Москвой и заставить служить общему делу. Но сделать это было не так легко. Монастырская казна была истрачена и удовлетворить из нее казаков деньгами не было возможности. В виду этого Троицкие власти составили собор для рассуждений о том, что послать казакам и какую почесть им воздать, «чтобы от Московского государства не отомстивше врагом крови христианския не разошлися»²⁹⁹. На соборе было решено отправить казакам в залог в тысячу рублей дорогие вещи из ризницы, в надежде чрез непродолжительное время выкупить их. И вот, действительно, по свидетельству Симона, в Москву к казакам были отправлены: «сосуды златые и серебряные служебные, шапки архимандричьи златыя же и серебряные, ризы, стихари, поручи, улари, пелены саженыя с драгим камением»³⁰⁰. Вместе с тем власти отправили к казакам грамоту, в которой убеждали их докончить «подвиг страдания своего» и не расходиться от Московского государства. Эта грамота нам неизвестна; но вероятно в ней в очень лестных для казаков чертах изображались их храбрость, мужество и подвиги, потому что она произвела на них сильное впечатление. «Они же приемше писание, говорит Палицын и слышавше похвальные глаголы о службе их и о терпении, приидоша в разум и в страх Божий»³⁰¹. Поэтому-то хотя казаки сначала обрадовались привезенным из монастыря сокровищам, но после прочтения грамоты им стало совестно воспользоваться этими сокровищами, в них пробудился страх оскорбить Бога посягательством на священные предметы: «вся сия, сказали они, многими леты собирана и возложена в дар Господеви на службу»³⁰². Они порешили поэтому возвратить все привезенное в монастырь. С этою целию избрали двух «первоимянитых» атаманов и отправили с ними все монастырские сокровища обратно, причем еще послали архимандриту и келарю и ко всей братии грамоты, в которых обещались стоять за Московское государство и не отомстивши врагам не отходить от него, хотя бы для этого им пришлось перенести и «тмочисленные беды и скорби.»

Итак, при участии Дионисия и Авраамия были соглашены враждовавшие воеводы и их ополчения. Верные своему убеждению, что для полного успеха дела требовалась для земцев помощь со стороны казаков, архимандрит и келарь, как видим, настойчиво хлопотали о соединении этих двух ополчений. После этого дело соединенных русских сил под Москвой пошло быстро и успешно. Голодные поляки не могли дать им отпора. 22 октября 1612 года русские взяли приступом Китай-город, и скоро после того (26 числа) поляки окончательно сдались русским, выговорив себе только жизнь. Эту победу русские вознамерились отпраздновать по православному. В первый же воскресный день после взятия Кремля ополчение Трубецкого сошлось в церковь Пресв. Богородицы Казанския, а ополчение Пожарского собралось в церкви св. Иоанна Милостивого на Арбате. Потом оба ополчения, сопровождаемые архимандритами, игуменами и другим духовенством со множеством икон, пошли в Китай-город, при пении церковных песней. Здесь все сошлись на Лобное место, и духовенство стало петь молебен. Во главе духовенства в это время стоял Троицкий архимандрит Дионисий. Это почетное положение Дионисия при совершении молебна обусловливалось не только его званием Троицкого архимандрита, но и тем, что ему, как человеку, более других принимавшему живое участие в событиях смутного времени, должны были охотно уступить это место все другие духовные чины. Но мы не знаем, когда именно прибыл в Москву преп. Дионисий. Показания Симона, что он прибыл туда до 24 августа, мы не приняли. А так как других указаний на это обстоятельство нет, то мы вместе с г. Костомаровым допустим, что он для этого торжества прибыл из своей обители в Москву «нарочно». После молебна, совершенного на Лобном месте, все отправились в Кремль, откуда на встречу торжественной процессии вышел Галасунский (т.е. Элассонский) архиепископ Арсений со всем освященным собором и в преднесении Владимирской иконы Божией Матери. В Кремле нашли очень печальные следы польского владычества. Храмы, иконы, мощи и другие святыни были поруганы. Однако в Успенском соборе совершены были литургия и молебны, в которых, несомненно, участвовал и архимандрит Дионисий.

Так кончилось очищение Московского государства от польских и литовских людей. Теперь стали думать об избрании нового царя. Для этого были разосланы грамоты с приглашением в Москву выборных людей, которые бы на общем земском соборе избрали царя. Но еще до избрания на царство Михаила Феодоровича некоторые воеводы, подвизавшиеся в смутное время, были награждены. Мы упоминаем об этом в виду того обстоятельства, что на одной грамоте, утверждающей за Трубецким весьма богатую вотчину Вагу, находится довольно знаменательная подпись и архимандрита Дионисия. Он подписался здесь на втором месте, прямо после митрополита Ростовского и Ярославского Кирилла; а после него уже подписались apxиепископы Рязанский и Муромский Феодорит и Архангельский Арсений³⁰³. Это обстоятельство может служить доказательством того, как высоко ценили тогда заслуги Дионисия и с каким почетом относились к нему. Авраамий Палицын подписался на этой грамоте после всех светских чинов – на 18-м месте. В деле избрания Михаила на царство, по рассказу Палицына, очень видную роль играл он сам (Палицын). К нему, между прочим, приходили многие дворяне и казаки с просьбой сказать воеводам, что они желают выбрать царем Михаила Феодоровича. Палицын исполнил их просьбу. На другой день после этого собрались на собор множество духовенства, бояре и воеводы и посоветовавшись между собою, избрали на престол Михаила Федоровича. После этого послали на Лобное место apxиeпископа Феодорита, келаря Авраамия, Спасского архимандрита Иосифа и боярина Василия Морозова для того, чтобы спросить у собравшегося там народа и воинства об избрании царя. Прежде чем успели спросить у народа, кого он желает иметь царем, все единодушно возопили: «Михаил Феодорович да будет царь и государь Московскому государству и всея Российския державы.» Об этом избрании города были извещены грамотами. Так представляет дело избрания царя Авраамий Палицын. О каком-либо участии Дионисия в этом деле он не говорит ни слова. Хотя можно бы предположить, что Дионисий, ревнуя о благе Отечества, не преминул поспешить в Москву для присутствия на таком важном акте, однако в разных грамотах, известиях или хронографах нет ни малейшего указания на его участие в избрании царя. Есть, напротив, довольно веское основание утверждать, что в этом деле Дионисий не участвовал. Дело в том, что «в грамоте об избрании государя царя Михаила Феодоровича на всероссийский престол» от Мая 1613 года нет подписи Дионисия, чего бы не могло случиться, если бы он был на соборе, порешившем избрать царем Михаила. На грамоте имеется подпись только Авраамия Палицына³⁰⁴. К новоизбранному царю, жившему тогда в Костроме, отправили послов, в числе которых был опять-таки Палицын, с просьбой принять на себя царство. Михаил и его мать Марфа Ивановна долго не соглашались, долго отказывались от царской короны; но в конце концов были уговорены и убеждены. Посольство пришло в Кострому 13 Марта, а в начале апреля 1613 г. Михаил уже вышел из Костромы. Пробыв несколько времени в Ярославле, Ростове и Переяславле Залесском, посетив там монастыри, царь 26 Апреля прибыл в Троицкий монастырь. Здесь архимандрит Дионисий уготовал ему торжественную встречу. Со всеми священниками в облачениях и со всею братиею преп. Дионисий вышел встречать царя с честным крестом за святые ворота. Отсюда торжественное шествие направилось в храм св. Троицы, где архимандрит в сослужении многих из братии совершил молебное пение о многолетнем здравии царском; а царь, между тем приложился к иконе св. Троицы и к мощам свв. Сергия и Никона. В обители св. Сергия Михаил прожил целую неделю и в это время угощал монастырскую братию; а потом отправился в Москву, где был пышно встречен архиепископами Арсением и Герасимом, множеством духовенства, князьями, боярами, воеводами, войском и массою народа.

11 июля 1613 года происходило торжественное венчание Михаила на царство. Тут также присутствовал архимандрит Дионисий. Церемония венчания была очень длинная. Принесли во дворец с подобающею честью из Казенного двора царские регалии: крест, бармы, скипетр и царский венец. Потом с торжественностью знатные сановники несли их в Успенский собор, где встретил их митрополит с знатным духовенством. Скипетр нес, между прочим, князь Пожарский. В соборе царские регалии положили на особенном аналое. А между тем в сопровождении знатнейших бояр и протопопа со святою водою и крестом из царских палат к Успенскому собору шел царь. Скоро по приходе царя начался молебен, по совершении которого и начиналось, обыкновенно, венчание. Венчание открылось речами царя и митрополита, в которых они изложили обстоятельства, предшествовавшие избранию царя. После своей речи «митрополит велел архимандриту Троицкому Дионисию, да с Костромы Ипатского монастыря архимандриту Кириллу, да Кирилловскому игумену Матвею, да с Костромы Богоявленскому игумену Арсению принести крест животворящего древа на златом блюде»³⁰⁵. Этот крест, присланный русским государям греческим царем Константином Мономахом, возлагался на грудь царя. Вот та роль, какую занимал архимандрит Дионисий при венчании царя Михаила. При венчании Василия Ивановича Шуйского за крестом посылался также Троицкий архимандрит³⁰⁶. За другими царскими регалиями при венчании Михаила посылались другие архимандриты и игумены; а именно: за бармами и диадимой Чудовский и Спасский с двумя игуменами – Ростовского Богоявленского и Калязинского монастырей. За венцем же царским были посланы все архимандриты и игумены. Венчание оканчивалось поучением митрополита, обращенным к царю; а за литургией совершалось помазание.

Более заметная государственная деятельность архимандрита Дионисия окончилась его присутствием при венчании и помазании на царство царя Михаила. Но стоит еще упомянуть, что на одной из соборных грамот российского духовенства, имевшей государственное значение, мы находим подпись архимандрита Дионисия. Эта грамота адресована известным богачам Строгоновым и имела своею целью побудить их к уплате следующих с них в казну доходов, а также попросить у них в займы денег и разных припасов на войско. Подпись Дионисия занимает на ней место непосредственно после епископов, и именно, после епископа Коломенского и Каширского Иосифа³⁰⁷. Это обстоятельство дает нам право заключать, что Дионисий присутствовал на соборах, часто созывавшихся Михаилом для решения их или других вопросов расстроенного смутами государства³⁰⁸. Наконец, скажем несколько слов о том, что в архимандритство Дионисия, хотя и в его отсутствие, Троицкому монастырю угрожали новые несчастия и новая осада. Владислав не хотел уступить своих прав на Московский престол новоизбранному царю, и потому с 10000-м войском двинулся из Польши в Россию с намерением заставить русских снова признать себя царем. 10 октября 1618 года он подступил к Москве; но от Москвы был скоро отбит. В окрестностях же Троицкого монастыря между тем неистовствовал посланный туда раньше полковник Чаплинский с шайкою черкас. Он стоял в Александровой слободе и намеревался идти отсюда к Троицкому монастырю, чтобы ограбить его. С этой целью он действительно 24 числа сентября в ночь подступил к монастырю, заняв Служню и Стрелецкую слободы. Но в это время за монастырем находились «многие люди, овии на сторожах», а иные еще «во град не внидоша со скотом своим»³⁰⁹. Эти люди, а также подоспевшие к ним на помощь из монастыря выбили Чаплинского и его войско из слобод. Но Чаплинский, уходя, выжег село Клементьевское и другие запрудные слободы, а на другой день отправился под Москву к королевичу. Снова посланный королевичем в Троицкую вотчину Вохну, Чаплинский был убит здесь Троицкими слугами. Вскоре после этого сам королевич пошел от Москвы к Троицкому монастырю и остановился в селе Туракове в 7 верстах от монастыря. Чтобы не дать возможности Владиславу стать около монастыря, Палицын вместе с воеводами приказали выжечь оставшиеся вокруг монастыря слободы. На третий день по приходе в Тураково Владислав послал к монастырю несколько войска, чтобы «объявиться». Но это войско было очень удачно и скоро отбито от монастыря, после чего Владислав отступил еще далее к дер. Рогачевой, а Сапега с Гонсевским – главные полководцы Владислава – стали в селе Сваткове (10 верст от монастыря). После этого еще было несколько безуспешных попыток со стороны Владислава взять монастырь³¹⁰. Но дело окончилось тем, что Владислав нашел нужным заключить с русскими мир, для чего и послал послов в Москву; а вместе с тем канцлер Сапега (15 Ноября) прислал Палицыну просьбу о свободном пропуске своих посланников под Москву. 19 Ноября приехали в монастырь уполномоченные от царя Михаила бояре. С общего согласия русских и польских представителей местом переговоров назначена была Троицкая деревня Деулино (3 версты от монастыря). На съезд послов в Деулино вместе с русскими боярами Палицын отправил радонежского священника Симеона и вручил ему для привода к присяге очень дорогой крест, украшенный «златом и бисером и камением драгим,» чтобы, таким богатством украшений удивить польских послов³¹¹. Первый съезд послов в Деулино был безрезультатен. Второй же грозил окончиться очень печально, потому что, как говорит Палицын, «королевские послы вельми ожесточишася.... яко пси лаяху, а роты многия у них приправлены стояху заведены на лесу около поля того Деулина,» так что все это нагнало страх на народ и на братию монастыря³¹². Послы русские, братия и народ обратились с молитвою к преп. Сергию, «да подаст мир и устроит полезная рабом своим»³¹³. Через два дня после этой усердной молитвы чудотворцу от польских послов является в монастырь гонец с предложением еще раз учинить съезд и «мир устроить промеж обою государств». Отслуживши молебен чудотворцу, русские бояре отправились в Деулино, и на этот раз переговоры, действительно, окончились определенными результатами: между Польшей и Россией был заключен мир, хотя на условиях, невыгодных для России. Это было 1 Декабря 1618 года. Событие это в Троицком монастыре было торжественно отпраздновано.

В то время, как все это происходило в Троицком монастыре, начальник его, архимандрит Дионисий томился в заключении в Новоспасском Московском монастыре. Он терпел здесь несправедливые утеснения и страдания за свой добрый подвиг – за исправление им богослужебных книг. Тревожные вести о новой опасности Троицкому монастырю, конечно, должны были усиливать его скорбь. Замечание Нового летописца, будто во время прихода Владислава под Троицкий монастырь был в нем и архимандрит, – несправедливо.³¹⁴ Только через восемь месяцев после Деулинского перемирия архимандрит был освобожден из заключения и с честию возвратился в свой монастырь. Возвратившись, он тут же озаботился вместе с Авраамием Палицыным ознаменовать место мирных переговоров постройкою на нем храма преп. Сергию. Палицын еще раньше обещался построить этот храм. Теперь же, испросив на это разрешение царя, оба они (архимандрит и келарь) построили в дер. Деулино храм чудотворцу Сергию-Миротворцу. 15 декабря 1620 г. храм этот, по благословению патриарха Филарета, был освящен преп. Дионисием с освященным собором³¹⁵.