II. Литературная сторона житий

Как писались пространные жития и кто был их автором? Ответы на этот вопрос мы находим во многих из дошедших до нас произведений агиобиографической литературы, особенно во вступлениях, послесловиях и приписках. В житии Арагави даются интересные указания даже в самом основном тексте. Рассказав о том, что перед „сокрытием“ святого ему явился Спаситель, автор продолжает: „утром он позвал Матфия ученика своего, ибо тот любил его более всех учеников его, и сказал ему: „в сию ночь являлся мне Господь и дал мне завет“. И он рассказал ему все, что Он сказал ему, и как дал завет ему, чтобы он записал и чтобы память об этом завете и этих подвигах была в роды родов“. По преставлении святого „когда они окончили плач, рассказал им Матфий все, как дан был ему (святому) завет от Бога. И когда они услыхали это, возрадовались великою радостью и благословили Бога и обратился плач их в радость. Тогда принесли хартию (kertas) и перо и написали книгу подвигов его и завета его, о которых рассказали им Матфий и Иосиф, да будет польза слушающим. Все, что он совершил, не записано, да не будет безумием для слушателей; немногое лишь записано из этого по мере возможности“. Итак, житие святого пишется с его же слов его ближайшими учениками сряду по его преставлении. Было ли это в самом деле так, и как примирить с этим слова вступления к тому же житию: „итак, напишем повествование об изрядстве и добрых подвигах и твердости воздержания блаженного и святого человека Божия За-Микаэля, который есть Арагави, верховника восьми святых, о котором повествовал Иаред иерей и сладкопевец свет Эфиопии, во дни царствования царя Габра-Маскаля, сына Калеба“? Во всяком случае сами абиссины представляли себе дело не иначе, как в том виде, что записи о жизни подвижников велись в их монастырях их учениками. Эти записи могли быть потом обрабатываемы (как в данном случае, напр., может быть эта обработка приписывалась Иареду) в стройное житие по почину настоятелей или сторонних лиц, особенно почитавших память святого. Иногда взявшие на себя этот труд оказывались в большом затруднении. Агиобиограф Филиппа дабра-либаносского, писавший по поручению настоятеля „много лет по забвении“ деяний святого, рассказывает нам, как он скорбел „не находя никого, кто рассказал бы ему“ о них, „ни малого, ни единственного“, как он обратился с молитвой к святому и получил от него во сне откровение. Конечно, это литературный прием, но что случаи таких затруднений были возможны, на это указывает уже само повествование этого-же жития о до-монастырской жизни Филиппа, а также такие агиологические трактаты, как житие Габра-Ия-суса, к которому нам еще придется обратиться.

О происхождении житий, мы отчасти узнаем и из следующего рассказа одного из составителей в „десятом чуде“ в житии Валатта-Петрос: „был один иеромонах по имени Мазгаба-Хайманот, который воспитался и вырос в общежитии матери вашей Валатта-Петрос, ибо он пришел туда вместе с матерью, будучи грудным ребенком. Там он научился грамоте и был кроток, тих, добр и боголюбив. Потом он постригся в монахи, сохранив девство. И впал он в упорную болезнь, сильно страдал, отвердела плоть его, и он постоянно лежал на одре много лег. Однажды ночью он видел во сне ведение, которое было и окончилось во время свое. Проснувшись, он подозвал меня, списателя этой книги. Я подошел к нему и спросил его, и сказал ему: „зачем ты меня подозвал?“ Он ответил мне, сказав: „послушай, что я расскажу тебе о том, что видел я сегодня во сне ночью: тебе приказали написать житие (gadl) и чудеса матери нашей святой Валатта-Петрос. Я видел во мгновение, что ты пишешь и оканчиваешь книгу великую, приятную по слогу и красивую по письму. Я слышал, что говорилось это среди многочисленного собрания. Кажется ли тебе этот сон истинным, или ложным, и как мне думать о нем? Да дастся тебе сей дар от Бога, от Него же всяк дар совершен и всяко даяние благо. И скажи мне еще, если это так, то можешь ли ты написать?“ Я отвечал ему и сказал: „как могу я сделать это? Но нет ничего невозможного для Бога“. Он сказал мне: „как хотел бы я, чтобы ты написал, если на то будет воля Божия“. Я отвечал ему и сказал: „как могу я сделать это и писать самовольно то, о чем мне не приказывали отцы мои, и где мне узнать житие (gadl) матери нашей святой Валатта-Петрос? Разве я не новое насаждение? Я и не жил тогда. Если расскажут мне предварившие меня старцы, я напишу“. Он ответил мне: „если ты не напишешь теперь, напишешь потом; не думай, что этот сон лжив; сохрани его в сердце твоем“. И сообщив мне это, он пребывал в этой болезни еще четыре года или пять лет, а потом, скончался в мире. Бог да упокоит душу его в царствие небесном. Аминь! А случай этот забылся, некому было напомнить о нем после успения Мазгаба-Хайманот в течение трех лет. Потом подвинула воля Божия одну сестру, и она понуждала меня писать. Я сказал ей: „тоже самое некогда свидетельствовал Мазгаба-Хайманот и говорил мне, но я оставил без внимания, ибо не уполномочили меня отцы мои“. Она сказала отцам и игуменье общежития, те положили молитвенное правило на семь дней. И вот поэтому-то я и написал по воле Божией и с помощью матери нашей святой Валатта-Петрос“.

Побуждением к таким записям и литературной обработке их, кроме желания сохранить память о святом „из рода в род“ и на поучение духовным потомкам, могло служить и требование богослужебной практики – необходимость читать в церкви житие святого³³ особенно за всенощным бдением на день памяти его; наконец, браться за составление жития, его переписку и заказ побуждал „завет“, данный Богом святому и обещавший, между прочим, все временные и вечные блага за это дело³⁴. Вот почему мы постоянно встречаем в житиях и в приписках к ним молитвенные обращения к святым о заказчике жития и списателе его, с необходимым упоминанием их имен. Второе из них может быть и именем настоящего автора, также как и именем простого переписчика. Решить вопрос об этом у нас нет возможности.

Для доказательства приведу характерный случай недоразумения, жертвой которого сделался Schodde, в своем описании дрезденского экземпляра жития Валатта-Петрос³⁵. В начале длинного введения, после молитвенного вступления, он прочел: „напишу я грешный и беззаконный Ираклид нечто из повести о гонениях и многих подвигах и изрядствах матери нашей святой Валатта-Петрос..., слух о которой прошел по всей вселенной и возвещен от края до края. Ибо сие полезно для слушающего и прибыль для внимающего, и путь спасения для последующего ему. Я делаю это не в дерзости и гордыни, не ища славы тщетной и прославления суетного, но потому, что повелела мне святая Христова... пылавшая любовию к ней и сказала: „пиши, да будет явлена повесть о ней и дойдет туда, куда не доходила, и будет услышана там, где ее не слышали и будет возвещена память ее в род и род тем, которые придут после нас, до века... И по успении матери нашей святой Валатта-Петрос в 30-й год по ее успении и в 7165-й год милости, в 11 эпакту, 19 золотое число, в 5-й год царствования царя нашего Иоанна Боголюбивого, в период Евангелиста Матфея написали мы сию книгу подвигов, ибо подвигнула нас ревность духовная о матери нашей Валатта-Петрос; читать ее следует 17-го числа месяца Хедара“. Сомнений, по-видимому, быть не может: автор указывает и свое имя, и время написания своего труда, и повод к нему. Между тем в лондонской рукописи жития, бывшей у нас под руками вместо имени Ираклида на выскобленном месте стоит „Клавдий“, т. е. простой переписчик рукописи. Поэтому и авторство Ираклида является весьма сомнительным. Если в случае, каков данный, переписчик и ставя свое имя, не счел нужным изменить хронологической даты своего оригинала, то там, где такой даты не было, он был еще менее связан. Например, в житии Абия-Эгзиэ мы читаем в начале: „по многих днях озаботился отец наш Ираклид поручить написать подвиги отца нашего Абия-Эгзиз, ибо пекся о нем и исполнил его Дух святой. И когда мне грешному и недостойному и не мудрому сказал отец наш Абия-Эгзиэ, чтобы я рассказал, как он творил по молитве своей чудеса и знамения при жизни, я, услыхав возрадовался сердцем, ибо давно в юности моей слышал в другой стране рассказы одного верного о сем изрядном отце нашем Абия-Эгзиэ и о том, как уверовали все люди в молитву его. Я поведаю немного, что открыл мне Господь об изрядстве его. Я приступил к старцам, что в обители его и к отцу нашему Ираклиду премудрому в Духе Святом и сказал им: „поведайте мне, как жил сей отец наш Абия-Эгзиэ“... Этот интересный и вполне определенный рассказ говорит нам, что житие подвижника было написано по поручению его второго приемника – Ираклида, причем автор руководствовался как собственными сведениями, так и рассказами монахов, помнивших святого. Автор здесь в тексте совсем не называет своего имени; стоящее там и сям в рукописи имя „Габра-Хейват“ вам ничего не дает. Сомнительно для нас кто был Ацма-Руфаэль, расписавшийся в послесловии к житию Филиппа: „благослови... отца нашего Иоанна Кама, потщавшегося о написании подвигов твоих по любви к тебе много дней по забвении их. Да запишет имя его Господь златою тростью... и сына ею Ацма-Руфаэль от искушения и потрясения да избавит“... Из этой приписки можно лишь заключить, что житие исповедника действительно было написано по поручению архимандрита Иоанна Кама. Точно так же житие Аарона дивного поминает „Иоанна, учителя закона, поручившего написать сие житие заново со старого, изволяющу Христу“. Такое происхождение имели, конечно, жития подвижников везде, и оно вполне естественно. Как возникали жития абиссинских царей, причисленных к лику святых, у нас пока нет указаний да и самих пространных житий царей у нас нет, кроме посвященных Лалибале и Наакуэто–Лаабу, причем доступно для изучения лишь первое, да и то не в полном виде и по одной поздней рукописи. Оно переписано для царицы Валатга-Иясус и ее детей, но обстоятельства его возникновения нам неизвестны. – Только в одном случае мы имеем возможность назвать автора жития. Житие Исаака Гарима, одного из девяти преподобных, прямо выдает себя за произведение Иоанна, епископа Аксумского, известного писателя и современника царя Зара-Якоба. Вероятно ему же принадлежит и житие другого из девяти преподобных – Пантелеимона, помещенное в сборнике „житий мучеников“ в рукописи № 110 коллекции d’Abbadie, где оно приписывается „православному епископу Аксума“.

Таким образом, авторами житий были монахи и вообще духовные лица, начитанные в Св. Писании, знавшие наизусть псалтырь и Евангелие, перечитавшие агиологическую и апокрифическую литературу, знакомые и с отцами церкви.

Это не могло не отразиться на содержании и форме их писаний. Мы видели, что жития писались в монастырях, бывших местами подвигов святых, уже в последний период их жизни; писались они не всегда тотчас по кончине и не всегда непосредственными учениками, писались лицами, которые если и не были сами свидетелями подвигов святых, то могли узнать о них или из рассказов у старцев, или из монастырских записей. Но сведения таким путем они могли получить большей частью опять-таки только о жизни святых в монастыре. Что было до этого, для них не всегда было возможно узнать. Вот почему части, повествующие о до-монастырском периоде жизни святых отличаются нередко шаблонностью и изобилуют общими местами. Здесь-то именно и оказывает услугу авторам их начитанность. Мотив праведности родителей и „не бе има чада“ подозрительно часто находит себе место в житиях; он идет, конечно не столько от пр. Самуила и Иоанна Крестителя, сколько от Макария Египтянина, Даниила Столпника и, особенно, Шенути. История воспитания также рассказывается по общему образцу: отведение к мамхеру, псалтырное чадство, поставление во диакона. Это – уже эфиопские черты, но не чуждые и других стран христианского Востока. Иногда обстоятельства рождения и воспитания излагаются с большими подробностями. То напр., что мы читаем в житиях Евстафия и, особенно, Габра-Манфас Кедуса, сильно напоминает сказания о рождестве Богородицы; искусственный характер имеет и рассказ о воспитании Филиппа и его вопросах к учителю и т. д. Но и в дальнейших частях изложения авторы не освобождались от влияния переводной литературы. Бесчисленные чудеса святых, нередко повторяющиеся в разных житиях, напоминают иногда наши четьи-минеи и коптские агиологические памятники. Чудесные насаждения и возрастания деревьев встречаются между прочим в житии Макария Александрийского³⁶ и Шенути³⁷; столь частое чудо остановления солнца рассказывается и в житии египетского подвижника Патермуфия³⁸, перенесения с места на место облаком также удостоился Шенути³⁹, персты „сияют, как светильники“ не только у девяти преподобных, но и у того-же Шенути⁴⁰; Макарий египетский старается получить свыше откровение путем двухнедельного поста совершенно так же, как это делает Валатга-Петрос, Шенути молится, стоя по шею в воде⁴¹, подобно Габра-Эндреясу и Маба-Сиону. Звери являются погребать Авву Михея, как это рассказано о Павле Фивейском. Но особенно напоминают православные и коптские жития повествования о последних минутах жизни святых. Здесь все сходно: и возвещение свыше о приближении времени отшествия, и плач братии и духовных чад, и увещание хранить постановления, и предсмертные наставления, и явление ангелов и святых за душой отходящего святого. Неизбежный „завет“, еретичный с православной точки зрения и едва ли безупречный с коптской, конечно, нашел себе особенно благоприятную почву в эфиопском суеверии, но и он едва ли был на ней туземным растением. По крайней мере, в коптских чудесах св. великомученика Георгия, пользующихся в Абиссинии в переводе широким распространением мы читаем м. пр.: „кто будет описывать страдания твои и чудеса, чтобы явить твою славу.... Я впишу имя того в книгу живота...“⁴² и т. д. Даже литературная форма иногда обличает заимствования, доходя до буквального тожества, особенно в таких местах. Если бы мы их знали, что слова: „ты уходишь, оставляешь нас сирыми! где найдем мы подобного тебе наставника, питавшего нас“.... взяты из прощания духовных чад с Шенути⁴³, мы бы, конечно, приняли их за место из эфиопского жития. А эта неизбежная фраза, повторяющаяся после каждого рассказа о явлении Спасителя: „сказав сие, вознесся на небеса с великою славою“ разве не обща греческому житию Паисия Великого⁴⁴, копто-арабскому – Шенути⁴⁵, и всем эфиопским? Наконец вступления к некоторым эфиопским житиям, представляющие длинные, иногда бесконечные славословия или догматические экскурсы в честь Св. Троицы также находят себе прототип в копто-арабской литературе, хотя бы напр. в истории видения епископа Феодосия⁴⁶.

Эти длинные хвалебные вступления развились из обычного в книгах начального: „во имя Отца и Сына и Св. Духа. Единого Бога, начинаем“... и т.д., и по длине колеблются между несколькими строчками и несколькими десятками страниц. Между кратким: „во имя Св. Троицы, Единого Бога повесившего небо, как кожу и утвердившего землю на водах, Ему же слава во устах всех во веки веков“ жития Такла-Хайманота, изданного Conti Rossini, и бесконечными богословскими рассуждениями в начале жития Лалибалы, заключающими в себе м. пр. целый трактат о жизни Спасителя, мы встречаем целый ряд вступлений этого рода самых разнообразных форм и объемов. Умеренно по длине изящное стихотворное вступление к житию За-Микаэля Арагави, а также – к житию Евстафия, к переводу которого, как образцу подобного рода текстов, мы и отсылаем интересующихся. Славословя каждое Лицо Св. Троицы отдельно, агиобиограф старался отличиться своей богословской начитанностью и находчивостью и блеснуть способностью к стихосложению, которое он пускал в ход нередко и в самом житии, прибегая к нему, напр., в начале новых отделов, где, как например, в одном из житий Евстафия он вставил хвалебные четверостишия в честь его. Часто стихами заканчивают отдел, иногда даже пишут ими целые хвалебные трактаты. Но не все авторы житий ограничиваются этими вступлениями и не все к ним прибегают. Некоторые присоединяют еще хвалебные строки в честь своих обителей. По задушевности и восторженности чувства эти места их творений стоят высоко и заслуживают нашего внимания. Приведу для примера такое вступление к житию Аарона Дивного с его страхами, посвященными монастырю Дабра-Дарэт:

„Избрал Бог Дарэт, гору святую и тучную, помещенную против солнца, подобного саду Эдемскому, который насадил Вышний и в котором он поместил все деревья прекрасные видом и сладкие вкусом и приятные благоуханием. Были там с красным стволом, с зелеными и белыми плодами, и древо жизни, которое научало доброму и лукавому (sic!) – одно, подобно саду. И Он воцарил там Адама, чтобы есть от плодов его. Сад – это церковь, а царствует в ней вместо Адама отец наш Петр, верховный Апостол и последователь Петра – отец наш Аарон Дивный дабра-дарэтский, глава и свет Дабра-Дарэта, который насадил там прекрасные древеса, высокий лес, где устроен сад его. Это – Антоний и Дамиан, Габра Назаравис, Иоанн Кама, Андрей и Иясу, Самро-Леуль и Зена-Маркос и Хабта-Марьям. Кости их – как песок вскрай моря и как деревья и трава пустыни, как сказал пророк: „праведник, яко кедр в Ливане; насаждени в дому Господни, во дворах Бога нашего процветут; еще умножатся в старости мастите и благоприемлюще будут“. И что касается собранных в сем святилище многих святых, как рыбы в море полном, то кости их в сердце сего святилища; их собрала труба проповеди его, когда они услыхали кимвал вещания об Аароне Дивном, который наставлял сердца, как набла для слуха и был, как мед сладок для тех, которые родились от него схимой“.

Не менее восторженно приветствует свой монастырь автор жития Филиппа, „предпосылая“ по его собственным словам эти похвалы житию. Но еще раньше их, он в своем предисловии распространяется о дарах Духа Святого и призывает Его на помощь в предпринятом труде, прося „управить путь слова“⁴⁷. Авторы житий Абия-Эгзиэ и Валатта-Петрос составили длинные прологи к своим трудам довольно оригинально и не шаблонно, обойдясь без традиционных богословских рассуждений о Св. Троице. Первый, после заглавия и известного нам изложения истории происхождения своего труда, начинает: „и теперь, могу ли я один возвестить о праведном, будучи ленив и небрежен? Но все же я поведаю и скажу псалмом Давида... отверзу в притчах уста моя, провещаю ганание исперва“... После нескольких других цитат, он переходит к длинному похвальному слову в честь святого, начиная с тех похвал, которые сами собой напрашиваются, благодаря его имени. „Воистину семя доброе сей отец ваш Абия-Эгзиэ (= „великий у Бога“), велик во смирении и страхе Божием сей отец наш Антоний, как сказал Давид: „велий Господь и велия слава Его“... и т. д. Продолжая восхвалять святого при помощи разного рода сравнений и цитат из Св. Писания, автор затем восклицает: „возвратимся к началу повествования. Рассказать ли вам, как жил он в монастырях, или как блуждал по горам, как сказал Давид: „привитай по горам, яко птица? Или как обходил он пустыни рассказать нам, или как он жил в монастырях в воздержании, рассказать вам, как сказал Давид: „колена мое изнемогоста от поста, и плоть моя изменися елеа ради“? Или рассказать нам, где стоял он на молитве и пении псалтири, или где проливал он слезы как ручьи воды, рассказать нам, как сказал Давид: „слезами моими постелю мою омочу“ и т. д. Таким образом, автор все еще не переходит к делу, а продолжает восхваления, которые идут еще несколько страниц. Напр., „подобно отцу нашему Аврааму, который жил в шатрах и не строил домов, жил и отец наш Абия-Эгзиэ, блуждая по пустыням, вертепам и пропастям земным, и жил в напастях, в пощении многом, холоде, наготе, покрываемый сенью Святого Духа, как сказал Павел, поток премудрости, в послании к евреям: „верою приведе Авраам Исаака искушаем и единородного приношаше, обетования приемый“ (11, 17). Так и сей святой отец наш Абия-Эгзиэ жил, и преселился а пошел в Вальдеба в Цагаде – обители святых, которые отвергли и возненавидели сей мир тленный, ища спасения души своей. И были ему, как братья львы и тигры, и слоны, и все звери, и повиновались ему. И как авва Иохани, который собрал себе праведность у всех святых и был равноангелен житием, не ел вареного на огне и не ходил под крышу дома, и которому даны были крылья жизни, как ангелам, и который достигал страны живых в три полета, так и сей отец наш святой Абия-Эгзиэ вырастил в сердце своем крылья жизни, и была жизнь его во смирении, и он не говорил о прелестях мира, не взирал на роскошь и пристрастия, но всегда был готов к молитве и был непоколебим, как столп в стоянии многом, и проливал слезы, как воду, как сказал Давид: „насаждени в дому Господни, во дворех Бога нашего процветут“. Воистину сей отец наш Абия-Эгзиэ процвел в раю сладости, где протекают реки рая: Фисон, Геон, Евфрат и Тигр... Итак, прийдите приготовимся к восхвалению сего отца нашего святого Абия-Эгзиэ, украшенного Духом Святым, которого не коснулась плотская нечистота. Приготовьтесь чада брака послушать повесть о рабе брака. И я возьму струны у Давида певца и пророчество у Моусея Левиина и повесть у повествователя, и песнь, как Соломон, и гусли, как Эздра, возглашая перед рабом Жениха, сим отцом нашим святым Абия-Эгзиэ. Придите чада, великие и малые послушать как будет ублажаться в сем святилище отец ваш иерей Духом Святым. Прпдите мужи и жены святые и святые верные в сию церковь, чтобы послушать повесть о сем отце нашем святом Абия-Эгзиэ. Придите монахи и пустынножители послушать, как жил он в пустыне, чтобы укрепились сердца ваши слушанием повести о нем, и вы сделались тверды. Придите монахи, которые в монастырях, послушать о красоте воздержания сего отца нашего святого Абия-Эгзиэ, и будет пребывание ваше в мире. Придите цари и вельможи послушать слово Писания и слово монахов и иереев при восхвалении сего отца вашего святого Абия-Эгзиэ, когда будут возглашаться подвиги его и житие его сладостное, приправленное солью божественною, и вы возрадуетесь, слушая, чтобы укрепилась палата царствия вашего молитвами его. И не говорите: „мы – больше его и мы славны славою царствия нашего“; не говорите так. Разве не больше палата царствия небесного земной? Если вы веруете в молитву святых, вы победите врагов и супостатов ваших и получите оба царствия – и земное и небесное. Придите сеюмы и судьи послушать подвиги сего отца нашего святого Абия-Эгзиэ и возрадуйтесь, слушая их, чтобы укрепились сердца ваши к деланию добра и чтобы вы научились страху Божию. И не говорите: „могучи мы и сильны, и великая почесть у вас на земле, и мы славнее и лучше их“. Не говорите так. Разве вы не слыхали, что говорит Писание: „праведные лучше злата и серебра“? И другое писание говорит: „горы юдолей да услышат“. Еще говорит: „всемеро больше солнца просияют лица их, и велика благодать им у наставника их“. Придите юноши и девы, вдовцы и вдовы послушать подвиги сладостные отца нашего святого Абия-Эгзиэ, чтобы утешилось вдовство и монашество ваше, и юноши – чтобы вы возросли в делании добра и научились слову жизни. Придите отцы наши святые послушать повесть о праведном и станьте во благом помышлении, ибо се уготован брак и мы призваны, и великое воскликновение происходит ради повести о праведном. Придите старцы, чтобы поведать вам житие святого. И отец наш Ираклид приготовился со тщанием поведать нам точно, а мы записали со вниманием.“

Если автор этого длинного вступления поставил своей задачей похвалу святому и приглашение людей всех сословий и возрастов на его память и слушанье его жития на пользу душевную, и лишь вскользь коснулся своего недостоинства быть жизнеописателем святого, то автор жития святой Валатга-Петрос почти исключительно занят последним. После краткой молитвы и уже приведенного намн изложения обстоятельств, при которых он взялся за свой труд, он приводит текст о светильнике, светящем всем иже в храмине суть, и граде, верху горы стоящем, и уподобляя им житие святой, говорит, что он нечистый и недостойный даже произнести имя святой, решается писать ее житие потому, что он может так же сотворить доброе дело, как „делают его три работника, существующие в мире.... Они угождают человеку, делая добро, будучи отвратительны и дурны и нечисты по природе своей; это – пчела, осел и пес. Из чистых пчела дурна, и горек яд ее, и если она ужалит человека; он сильно страдает, но служба ее ради человека. Она уходит в пустыню, бдит и собирает плоды цветов. Потом она спускается к воде, черпает ее и приносит ко всему, что хорошо для обработки, не ленится, но бдит и приносить от этого и обрабатывает или в улье, или в скале, или в дупле дерева, где сама живет. И когда сойдет на нее благословение свыше, делается мед сладкий. И если подойдет к ней человек, будь это хозяин или чужой, она жалит и не щадит никого и не стыдится. Те, которые знают ее свойство и занимаются ею, подкуривают ее, и она бежит от страха дыма, удаляется и оставляет мед. Тогда они берут его от нее и услаждаются, вкушая и обоняя его. И радуется сердце царей и вельмож, когда приготовляют мед для пития, а воск делается светильником для церкви и дворца, и не пренебрегают медом из-за боли от яда пчелы, а та не покидает и не мстит, когда у нее отнимают его, и не бросает его выделки, но отправляется на другой же день по обычаю, ибо подчинена она человеку. Так и я, будучи худым по делам и уязвляя людей языков своим и причиняя им сильную боль, ради утешения вашего собрал от Святых Писаний и слов премудрых отцов и написал житие матери нашей святой Валатта-Петрос, которое слаще меда и услаждает сердца людей. И осел нечист, однако он носит священные предметы дома Божия и пищу людей. И не бросают их ради его нечистоты, но принимают то, что служить для дома Божия и то, что необходимо для пропитания. Так и я несу избранный предмет и пищу духовную – подвиги и исправления матери нашей благословенной Валатта-Петрос. И пес нечист, но он ходит в пустыню на охоту с хозяином. И если он увидят дикую козу или другое животное пустыни, или ястреба, или другую из птиц небесных съедобных, он бодро бежит и хватает. И то, что схвачено ртом пса, ест его хозяин, и не выбрасывает из-за нечистоты пса. Так и я охочусь в Св. Писании за житием и святостью изрядной и блаженной матери нашей Валатта-Петрос и пишу вам. Вы же примите с верою, как жертву чистую, подобно телу и крови Спасителя (sic!), говоря: аминь! аминь! И не отвергните ради нечистоты моей. Разве не говорит ветхий завет: „нашел Сампсон мед в пасти мертвого льва, которого он сам убил, и съел его, о чем сам составил притчу: „от ядущаго ядомое изыде, и от крепкого изыде сладкое“ (Судей 14, 14), и затем, когда жаждал и был близок к смерти, помолился Богу, и Он излил ему сладкую воду из челюсти осла, и он пил, и вернулась к нему душа его, и он изрек притчу: „питие во время жажды, и оружие для битвы“⁴⁸. Илии пророку вороны носили пищу каждый день, и он ел и не гнушался. Если эти святые не гнушались этой нечестью, то и вы не гнушайтесь этим житием, вышедшим из моих нечистых уст. Я не достоин браться за это, будучи грешником и нечестивым, ибо святое святым, а чистое – чистым, но повелевает мне любовь к ней написать вам немногое из многого по мере скудости моего знания и убожества мысли и по мере того, сколько можно прослушать, подобно тому, как птица dembis, спускаясь к бездне морской, ест столько, сколько вместит ее желудок. И ныне, о мужи, возлюбленные Господом, пришедшие из дальней страны и живущие в пустыне сей, монахи и монахини, откройте окна ушей ваших и отверзете сердца ваши, чтобы слушать это сладостное житие, которое я написал для вас“... (следует Пс. 43, 1–5). „Прежде всего возблагодарю Бога, сподобившего меня написать сию книгу не по достоинству моему и не в пору мне, неразумному из неразумных, как сказал Господь наш во Евангелии „исповедаются Тебе, Отче, Господи небесе и земли, яко утаил еси сия от премудрых и разумных, и открыл еси та младенцем. Ей, Отче, яко тако бысть благоволение перед Тобою“. И я молюсь и прошу Его, да поможет мне и даст мне силу слова, которое я возглашу от начала до конца, чтобы не осмеяли меня и не говорили: „этот человек начал строить и не может кончить. Слаб я сердцем, а тех много, которые желали писать и не написали, ибо не пришел час и день, благоугодный Богу. Посему мы пребывали в великой печали, что не было у нас написано повествование о матери нашей святой Валатта-Петрос и изрядных деяниях ее и чудесах, которые она совершила при жизни своей и по успении своем“.

Эти и подобные вступления определенно говорят и о том, что интересующие нас памятники эфиопской письменности помимо своего назначения – быть данью памяти святого со стороны его почитателей и средством сохранить память о нем, имели и литургическое – они должны были прочитываться в церкви в ночь на его праздник. Таки образом, они были не только историческими трудами, но и гомилетическими; труд Иоанна Аксумского прямо называется dersän – термином прилагаемым весьма часто к проповедям⁴⁹. Сообразно такому назначению и форма, в которую абиссинские агиобиографы облекали свои писания, нередко приспособлялась к произнесению в церкви, принимала внешние признаки проповеди. Уже приведенные нами вступления по преобладанию риторики достаточно характерны в этом отношении. В самом тексте основных частей житий также мы находим весьма часто следы заботливости их авторов о пригодности их произведений для назидания верующих с церковной кафедры. Так, новые отделы их они начинают не только: „возвратимся к основному повествованию“ исторических текстов, но и различными обращениями к слушателям, в роде, напр.: „восстаните, сынове света, на ноги помышлений ваших, придите и видите, как изгнан был Аарон наставник ваш!“... или: „и ныне да слушает пленение Аарона книгу подвигов его и изречения словес его, без сомнения и смущения, веру в молитву наставника своего, да слушает и дивится всему тому, что совершил для него Бог“. Или: „далее расскажем повесть о сем блаженном Евстафии, светиле света утреннем, человеке смертном и муже небесном и земном Ангеле“... и т. д. Эти вставки большею частью имеют стихотворную форму виршей. Нередко после рассказа о каком-либо чуде или особенном подвиге, автор присоединяет более длинное обращение к предстоящим назидательного или панегирического (в честь празднуемого святого) характера. Так, напр., рассказы о незлобии и смирении Валатта-Петрос, служившей сварливой монахине, он начинает: „видите, возлюбленные каковой дар был дан ей! О смирение, равное этому смирению! О доброта, сравнимая с ее добротой! О терпение, подобное сему терпению! Будучи госпожой, она сама добровольно стала служить низшей себя, оскорблявшей ее, да получит венец терпеливых мучеников. Ибо тот, кто любит пчел, вкушает мед, а кто не любит и бежит от них, тот его не вкушает. Также и мать наша святая Валатта-Петрос возлюбила эту старуху и подчинилась ей, ибо в руках у нее была сладость небесного царствия. Если бы она не подчинилась старухе, ей бы самой не подчинились цари и вельможи и не победили бы они демонов, как сказано в „Старце Духовном“. Если бы Иосиф не подчинил себя закону рабства, он не сделался бы владыкой над землей египетской. И Павел говорит; „телесное обучение в мале есть полезно, а благочестие на все полезно есть, обетование имеющее живота нынешнего“ (I Тим. 4, 8). Увы нам, горе нам, не поступающим так! Мы не смиряем себя, оставляя ненавидящим и проклинающим нас, а тем, которые хвалят и благословляют нас, мы не служим должным образом, говоря, что мы больны, когда мы здоровы, что мы устали, когда в силах, и измышляя много предлогов“. – Иногда такие отступления искусственно связываются с исторической частью жития. Так, рассказав о чуде Абия-Эгзиэ, отвратившего град, повествователь продолжает: „и сказали видевшие: видели ли вы изрядство сего отца нашего Абия-Эгзиэ, как повинуются ему град и тучи? И особенно он удивил и изумил меня ради сего града и туч, которые остановились и не упали на землю, но остались вверху. У боящегося Господа конец благий и возвестится в род и род память его. И отец наш Самуил, сын сестры отца нашего святого Абия-Эгзиэ был чудотворец, как отец его и мать его, как сказал Давид: „род праведных благословится. Слава и богатство в дому его“. Воистину славны и велики у людей и ангелов те, которые приносят плоды добрые и те, которые не жадны до еды и пития, чтобы войти в живот вечный“. Конечно от этой же причины проистекает обилие цитат из Св. Писания, щедро приводимых повествователями по всякому более или менее удобному случаю. Ведь и в настоящее время у многих избыток текстов считается преимуществом хорошей проповеди. Впрочем, характерно то обстоятельство, что большей частью обилие гомилетических мест и библейских и др. цитат находится в обратно-пропорциональном отношении к содержательности жития и его важности для историка. Житие Валатта-Петрос представляет в этом отношении счастливое исключение. Кроме цитат из канонических книг, мы встречаем иногда и ссылки на апокрифы, пользовавшиеся у эфиопов большим уважением, почти наравне с первыми, под именем „81-й книги“. Особенно любит их житие Евстафия. Несмотря на духовное происхождение агиобиографов, эти цитаты далеко не всегда точны и правильны: они делались по памяти и часто уклоняются от подлинного текста. Только заимствования из псалтири почти всегда точны, что и понятно в виду того, что книгу эту все звали наизусть.

Интересным примером сказанного может служить странное житие одного из учеников преподобного Евстафия – Габра-Иясуса. Память его, конечно, чтилась свято в его обители; торжественная служба требовала пространного жития. Но вот, что читаем мы в нем; „да скажем мы о рождении и родном городе сего святого отца душ ваших и о том, где он был воспитан. Мы не знаем этого, ибо не нашли книги борений его с бесами и помыслами лукавыми, но слышали мы из уст отцов наших, глаголавших Духом Святым, что родиной отца нашего, отвергшего пристрастие мира была страна Ваг; другие говорили, что Тигре. Если станет исследовать интересующийся и скажет: почему не найдено книги борений его и боролся ли он с демонами н лукавыми помыслами и были ли записаны доказательства его праведности и доблестей?“, мы ответим ему и скажем: „борением многим боролся он, и была написана книга борений его и положена во храме святом, воздвигнутом во имя Владычицы нашей обоюду естеством Девы Марии Богородицы, и верные брали ее и читали в день, его и находили в ней следы подвигов отца нашего, поискавшего небесного наслаждения, и воспользовались любовью его, ибо думали, что обрели его учащим, творящим чудеса и знамения и исцеляющим всех болящих и недужных. Но после сего всего твердосердечный измаильтянин, по имени Грань, посоветовавшись с бесами, своими учителями, как древле Диоклетиан, убивший чад царствия в Антиохии, восстал, чтобы воевать на царя христианского Эфиопии. И воевал он, и сверг его с престола и гонял из страны в страну и потряс все пределы Эфиопии. И разрушил он церкви, в перебил священников, а оставшиеся бежали и скитались по островам, унеся с собой святые книги и книги борений святых отцов, и сохранили их на острове. И сию книгу борений отца нашего духовного унесли они с собой и сокрыли вместе со многими святыми книгами. После того, как судил Бог суд гнева своего на сего неверного и погубил его, и наступили дни мира и покоя и вознесся рог христиан, собрались иереи и стали искать книги, которые они сокрыли. Они нашли их в том виде, как положили. Но сей книги борений отца нашего чистого духом они не нашли, хотя и искали. И скорбели они великою скорбью, и плакали плачем горьким. Народу же, когда тот спросил их: „где книга борений отца нашего изрядного подвигами?“ – они ответили гласом печали и сожаления: „искали мы ее, и не нашли на том месте, где положили“. Когда народ услышал это, заплакал плачем горьким. Потом беседовал народ со священниками все время и они говорили: „мы не знаем причины исчезновения, один Господь знает“. Грабитель ли похитил ее, или сокрыл завистник, чтобы не видеть света славы отца нашего победителя лукавых помыслов, как говорит Писание: „завистливый не увидит света“. Некоторые говорили: „она находится в обители сладостного подвигами аввы Нова, который воздвиг святилище, и крышу чертога Спасителя из белого камня, ибо он чудотворец. Но ничто не уменьшает святости сего чистого старца аввы Габра-Иясус, ничто не недостает до прославления его. Вот почему мы не знаем в точности города его рождения и племени дома его“. В этом незнании автор расписывается еще несколько раз в книге, извиняя свои недомолвки „скудостью сведений“ и убеждая своих слушателей не сомневаться „из-за потери книги борений“. Между тем книга эта в том или ином виде была необходима, что видно уже из приведенной цитаты. И вот, он берется за ее составление и делает это настолько успешно, что из под пера его выходит труд более чем в полтораста страниц in folio. „Скудость сведений“ его была действительно полная: он оказался в состоянии привести только два-три чуда, связанных с основанием монастыря, т. е. такие, которые крепче других передавались по традиции среди братии. Но он и не измышлял фактов; в некоторых случаях он прибегает к общим местам, но главным образом заполняет свои полтораста страниц следуя по пути столь же странному для историка, сколь удобному для проповедника. Начав с того, что Габра-Иясус был учеником Евстафия, он говорит: „прежде всего, послушаем о православии в сокровищнице веры, т. е. церкви“... ибо „авва Габра-Иясус – основание веры“. Посвятив под этим предлогом несколько страниц изложению Христианского вероучения, он обращается к призыванию мучеников, пострадавших ради веры и вообще всех свидетелей веры ветхого и нового завета. Потом идет пространная духовная родословная святого с целыми экскурсами о ее членах. Наконец, употребив на все это около двух третей „жития“, он, после приведенного текста, переходит к рассказу, причем на каждом шагу делает гомилетические и другие отступления и злоупотребляет обилием текстов. Так, он по поводу неизвестности места рождения святого доказывает на нескольких страницах, что и со многими великими святыми дело обстоит не лучше; при рассказе о том, как Габра-Иясус сделался учеником Евстафия, он прибавляет, вероятно от себя, длинное общее место о сомнениях святого, от Бога или дьявола учение Евстафия; далее он прямо переписывает целые страницы из жития Евстафия на том основании, что Габра-Иясус был его постоянным спутником, причем по поводу хождения по водам даже пускается в назидательный экскурс о силе веры. Говоря о псе, служившем Габра-Иясусу, он вспоминает всех животных, имевших какое-либо отношение к святым и т. д. Наконец, когда и этого всего оказалось недостаточно, он присоединил к этому „житию“ длинное похвальное слово. При всем этом он обнаружил большую начитанность в писании, житиях святых и вообще монашеской литературе.

Панегирический элемент в житиях, конечно, занимает видное место, и это вполне понятно и естественно. Но нередко он переходит всякие границы дозволенного и возможного. Свойственная всему востоку неумеренность в этом отношении проявляется здесь часто в диких, а то и кощунственных формах, на помощь является монастырский патриотизм или сектантская тенденциозность. Редкий агиобиограф не стремится выставить своего святого более прославленным, высоким, чем другие, в лучшем случае эфиопские, и в худшем – вообще все святые, не исключая пророков и апостолов. И этого он достигает не только подгоняя и группируя факты и легенды, но также рассказывая о необычайных откровениях и не останавливаясь перед злоупотреблением именем Божиим. Даже такой почти неизвестный святой, как подвижник Габра-Эндреяс, житие которого имеется пока в одной краткой рукописи, встречается по кончине собором всех святых, которые вводят его в Иерусалим небесный и „садят на престоле высоком и превознесенном“ рядом с апостолом Петром⁵⁰. Духовные чада аввы Евстафия рассказывают о многократных явлениях ему Спасителя, сначала сделавшего его равноапостольным с правом судить вместе с ним на тринадцатом престоле, потом передавшего ему в наследие „весь мир“; в уста монаха другого устава влагают они рассказ о небесной славе их учителя: он сидит на самом высоком престоле и ходит с семью архангелами „улучив великую благодать, которая не дана другим монахам Эфиопии“⁵¹. Этого мало – Сама Богоматерь ходатайствует перед ним за грешного монаха⁵², чествование памяти его спасло даже „неправедного, хищного душегубца и лживого“⁵³. Такла-хаймаиотовцы рассказывают о том, как их наставник был самим Богом поставлен новым апостолом с архиерейскими полномочиями; кроме того один из них, постригшийся при его четвертом преемнике Феодоре, имел видение, которое открыло ему небо с престолами святых; средний, самый высокий и „весьма славный“ принадлежал Такла-Хайманоту, лицо которого сияло, как солнце, а глава была украшена венцом⁵⁴. Почести, которых удостоился на небесах Маба-Сион, были таковы, что возбуждают ропот других святых, потрудившихся раньше него⁵⁵.

Но все это оказывается еще умеренным при сравнении с теми несообразностями, до каких дошли агиобиографы Габра-Манфас-Кеддуса. Чествование памяти его само по себе спасает даже отчаянных грешников; оно оказывается не только равносильным посту, молитве и чистоте, но даже действительнее их. Наконец, в последнем „чуде“ жития, он сам объявляется выше всех святых, и его кончина сопровождается содроганием всей природы. В виду интереса, какой может представить это „чудо“ для характеристики чудовищности приемов эфиопских начетчиков, я решаюсь привести его в переводе⁵⁶.

„В день смерти его плакало 60 львов и 60 леопардов, плакали горы и холмы, плакали птицы небесные, померкло солнце, месяц и звезды небесные, тряслась земля, трепетали гром и молния. В этот день пришли Отец и Сын и Св. Дух, пришли 4 животные, носящие престол, пришли 24 старца небесных, пришло 59 чинов ангельских и 15 пророков, пришли и 12 апостолов от Стефана первомученика до Петра патриарха (Liqa päpäsät), совершителя свидетельства. Пришли все святые с отцом их Антонием, которые были до сего дня. Пришли младенцы и пришли все святые от Адама, и были (с ним) до смерти его. И усугубили эти львы и леопарды и птицы небесные плачь свой, и говорили горы и холмы: „он не ел ни листьев, ни плодов наших, и травы не ел он с нас“. И вода плакала и говорила: „он не пил и не вкушал от меня“. Птицы небесные говорили: „мы жили, упиваясь сладостью его благовония“. Львы и леопарды говорили: „мы жили, питаясь прахом ног его“. И сказал отец наш этим птицам и зверям: „чего вы плачете? Если я и умираю, как человек, я все-таки не буду погребен в земле во гробе, но взойду на небеса в том виде, как я (теперь) нахожусь». И сказал ему Господь наш отцу нашему: „почему ты не будешь погребен во гробе? Разве из пророков ты выше Иеремии, или из апостолов Петра, или Иоанна, который обитал в пустыне, подобно тебе, или Георгия, который много пострадал?“ И отвечал отец наш Господу: Разве Иеремия не сказал: „лучше умереть от меча, чем умереть от голода“⁵⁷. Петр жил в еде и питии и одежде, и когда ему не доставало колосьев в субботу, плоть его не выдерживала и одного дня. При распятии Твоем он отрекся от тебя трижды; когда его допрашивал у врат воин, он не претерпел, не умер с тобой, отрекся от тебя. И Георгий жил в мире, как князь в сане, называемом „трибун“ (tröbinos); потом подвергли его страданию и ввели в место яств; он попросил хлеба для плоти своей и е вынес голода. Иоанн жил в пустынях, подобно мне, но он ел мед дикий, а что лучше и слаще его? Цари в князья любят мед более всего. Я же жил 562 года, выйдя из чрева матери моей, и не касался ее одежды, не сосал ее сосцов, не лежал на ее ложе, не видал ее лица, красное оно, или черное, не пил воды, не ел ни плодов земных, ни травы. Веждам своим не дал я сна, и поддержки всей плоти моей, но пребывал водруженным, как столп; рука моя не двигалась туда и сюда, и лицо мое не обращалось назад. Одежды я не знал до сего дня, и одеянием мирском – травою и листьями не покрывался. Верно ли это слово, пусть скажут горы в холмы, воды и страны, солнце и луна, небо и земля; эти львы и леопарды и птицы небесные и ангелы. Господи, Ты знаешь тайны мои, скажи!“... И отверз Господь наш уста свои: „да, рабе верный, Габра-Манфас-Кеддус, все это истинно, и нет неправды в этом!“ И горы и холмы, небо и земля, солнце и месяц, воды и страны и птицы небесные, львы и леопарды и Ангелы отверзли уста свои и сказали все вместе: „истинно то, что он сказал, и не ложно!“ Небо и земля до камней говорили, как люди: „мы не видели подобия его ни с низа земли, ни с высоты неба». Тогда ангелы небесные изрекли суд, говоря: „да вознесется душа вместе с плотью своею и да не сокрыется он во гробе“. Иоанн присудил также, и Петр с апостолами присудил так же, Моисей с пророками присудил так же, Георгий с мучениками присудил так же, Антоний с монахами присудил так же. Тогда сказал Господь наш: „имя того, кто будет писать это чудо, Я впишу в книгу живота, и он найдет обитель во царствии небесном; не коснутся его огонь и ангелы мрака, но примут его ангелы света в мире и радости: будет пребывать душа его с возлюбленным его Габра-Манфас-Кеддусом, и он положит сие чудо, написав его, в доме своем, и в церкви да будет оно свидетельством“.

После приведенного „чуда“ не будут уже казаться слишком неприличными приемы, к которым прибегали агиобиографы для возвеличения своих святых. Те бесконечные рассказы о явлениях Бога, Богоматери, святых и Ангелов по всякому, самому ничтожному поводу и начиная чуть ли не с младенчества святого, которых нам придется еще касаться при изложениях самих сказаний, упоминания о сверхъестественных хождениях в Иерусалим и ношениях по воздуху „на духовных колесницах“, которые так любят списатели, та едва ли не служебная роль, какую играют относительно преподобных даже Архангелы и Ангелы – все это коренится в свойственном в большей или меньшей степени всему востоку неумения соблюдать масштабы, а также носит на себе печать упадка церкви и недомыслия ее деятелей. Насколько в данном случае, кроме влияния коптской литературы, сказалось воздействие нехристианских представлений и даже языческих переживаний, сказать мы не в состоянии, но я думаю, что для объяснения тех невозможных с физической точки зрения и едва ли целесообразных с нравственной подвигов, не надо было идти к дервишам и факирам: примеры их, правда, в более мягкой форме есть и в других агиологических литературах; абиссинам принадлежит только та утрировка, которая является столь характеристичной для многих сторон их церковной жизни.

Что касается до внешней формы и расположения материала в житиях, то это также в значительной степени обусловливается главным назначением их – служить проповедями. В громадном большинстве случаев весь агиологический трактат от начала до конца представляет связное произведение, предназначенное для прочтения с церковного аналоя. Отдельные части его отличаются только обращением к слушателям или панегирическими, часто рифмованными отступлениями по поводу только что прочитанного отдела. „Вернемся к рассказу“ является в таких случаях переходом к продолжению повествования, как бы заглавием нового отдела. Часто и эта фраза отсутствует, и автор просто рассказывает один факт за другим, отмечая начало нового параграфа красными строками. В житии, напр., Самуила Вальдебского мы встречаем такое явление, только изредка нарушаемое вставкой: „послушайте и сие чудо“; в начале этого жития замечаются попытки ввести в него другое, более рельефное деление: над страницами написаны, очевидно, уже после окончания всей рукописи заглавия отдельных параграфов с их нумерацией; напр.: „2. О том, как поклонились ему все звери пустыни“. Или: „5. О том, как исполнил он семь подвигов“. Эта попытка остановилась всего на пятом параграфе. Нумерацию „глав“ (Кёfl), проведенную через весь агиологический памятник, но без заглавий, мы встречаем только в трех случаях: в дабра-либаносском житии Такла-Хайманота, по парижской рукописи № 137, в житии его ученика Филиппа и, в повествовании о Габра-Иясусе, уже известном нам.

Подобно греческим и славянским житиям, эфиопские весьма часто имеют после себя длинный ряд повествований о чудесах святого. Каждое из них предваряется заглавием такого типа: „чудо отца нашего (имя рек); молитва и благословение его да будут с возлюбленным его (имя заказчика рукописи) во веки веков. Аминь“. Иногда этой фразе предшествует цифра, если чудеса занумерованы, как это мы встречаем в житии Абия-Эгзиэ и Валатта-Петрос. Чудеса, описываемые в этом приложении к житию большей частью совершены по кончине святого, но иногда, как напр., в житие Абия-Эгзиэ или Габра-Эндреяса, а также Габра-Манфас-Кеддуса по парижской рукописи № 116, большая часть всего агиологического трактата разбивалась на рубрики, озаглавленные приведенной фразой. Нечто подобное встречаем мы и в житии Самуила вальдебского, где хотя эта фраза и отсутствует, но факты жития изложены без всякой системы и все без различия названы „чудесами“. Нечего и говорить, что эти ряды „чудес“ напоминают не только наши четьи-минеи, но еще в большей степени копто-арабские сборники чудес великомученика Георгия, а также столь распространенные в эфиопской письменности „чудеса Марии“. Вкус к подобного рода литературе был, несомненно, весьма развит в Абиссинии и простая справка в любом каталоге эфиопских рукописей убедит в их распространенности, но трудно сказать, представляют ли повествования о чудесах туземных святых самостоятельное явление, или они вылились в ту форму, какую нам дают рукописи, под влиянием переводной литературы? Уже в житии Габра-Манфас-Кеддуса, написанном при Давиде I (1380–1409) есть отдел посмертных чудес, следовательно, на него могли влиять только переводы житий муч. Василида или Мины, сделанные около того же времени, так как появление в эфиопском облике чудес Георгия или Богородицы относится уже к более позднему времени: первые переведены при Александре (1487), вторые, как всем известно – при Зара Якобе. Посмертные чудеса, вероятно, записывались в монастырях, бывших местами подвигов святых, с целью прославления последних. То, что мы имеем в приложениях к житиям, я думаю, представляет пересказы или даже просто копии этих монастырских записей. Доказательством этому может служить тот факт, что житии разных редакций дают чудеса в весьма близком изложении. Например, во всех трех редакциях жития Евстафия, при значительных вариантах и даже особенностях в изложении в биографии святого, повествование о чудесах несравненно ближе, и местами доходит до буквального тожества, только число чудес в разных редакциях различно. Тоже самое можно сказать о житиях Такла-Хайманота. О том, что вальдебская редакция значительно отличается от дабра-либаносской даже в существенных пунктах, повторять нет надобности, но следует заметить, что три первых чуда святого и в той, и в другой изложены почти дословно; остальные чудеса, отсутствующие в вальдебской редакции, вероятно, более позднего происхождения.

Кроме чудес, абиссинские агиобиографы любят присоединять к житиям преподобных, т. наз. „книги родства“ или „духовные родословия“ (ledata-maDakosät) своих святых. Это уже, по-видимому, чисто абиссинское явление и имеет целью возвести национальных монахов к великим столпам иночества – свв. Антонию В. и Макарию египетскому. Будучи тенденциозны по замыслу, эти родословные списки тенденциозны и в своем составе: ниже мы будем иметь случай неоднократно читать в них между строк замаскированные анахронизмы и посягательства на равноправие чуждых монашеских орденов. К сожалению, тексты этих генеалогий по большей части неисправны и неудобопонятны, а потому полное критическое издание их было бы весьма желательно. В нашем материале такие родословия присоединены к житиям Такла-Хайманота, Габра-Иясуса (сб. Евстафия) и Абия-Эгзиэ; кроме простого перечня: имя-рек родил имя-рек... часто мы находим в них интересные заметки биографического и исторического характера. Такла-Хайманот имеет, кроме того, плотскую генеалогию, возводящую его к первосвященнику Садоку и просветителям Эфиопии.

Кроме пространных житий, эфиопская церковь имеет еще, как мы уже неоднократно упоминали, полный годовой круг кратких в своем синаксаре, переведенном с коптского через арабский и постепенно пополнявшегося краткими житиями национальных святых. Не имея пока полного критического издания этого важного памятника, мы лишены возможности судить об отношении к нему пространных житий. Нам известно только, что как те знают о существование синаксаря, так и синаксарь предполагает существующими пространные жития и даже на них ссылается. Так, житие Габра-Иясуса говорит о „всех святых мужах и женах, жития которых описаны в книге „Senkesär“. С другой стороны, в синаксаре мы встречаем иногда при именах туземных святых заметку: „его (ее) житие – в книге его (ее) борений“⁵⁸. Или „все доблести и слова его записаны в книгу борений подвигов его, чтобы читаться в день памяти его“⁵⁹. Эти заметки объясняют излишнюю краткость синаксарного сказания, а иногда полное отсутствие жития, хотя может быть иногда являются и заметкой переписчика о том, что то или другое житие уже имеется в полном виде в той библиотеке, для которой предназначается переписываемый им синаксарь.

По полноте синаксарные сказания, как мы уже упоминали, крайне различны. От простого упоминания до сжатого, но полного жизнеописания, они представляют различные степени обстоятельности, иногда ограничиваясь заметкой, что о святом ничего не известно, иногда давая вместо сказания салам, иногда сообщая о святом несколько строк. Последнее выпадает иногда на долю весьма известных и важных в истории церкви святых, как, напр., Арагави. Это обстоятельство также может быть объяснено распространенностью пространных житий этих святых, но так ли это, мы сказать не можем уже в виду того, что имеем крайне мало данных для решения вопроса о взаимном отношении тех и других житий. У нас под руками только шесть житий, которыми мы располагаем в обеих редакциях: Арагави, Исаака Гарима, Лалибалы, Такла-Хайманота, Евстафия и Самуила вальдебского. Из них первое не идет в счет по своей краткости, второе само ссылается на пространное творение Иоанна Аксумского. Синаксарное сказание о Такла-Хайманоте представляет сокращение его пространного жития по дабра-либаносской редакции; остальные также напоминают пространные жития, по имеют иногда и свои особенности, заставляющие предполагать редакции, отличные от известных нам пространных житий.

При всех различиях, в составе синаксарей относительно туземных святых, при всей краткости и бесцветности сказаний о них, одно общее им всем обстоятельство останавливает на себе наше внимание: главы об эфиопских святых редактированы так, что мы не в состоянии определить, кому принадлежала в этой редакции главная роль. Жития составлены с редкой для абиссинца беспристрастностью и умеренностью; сам выбор их не может дать никаких указаний на „цвет“ редактора. Оба столпа абиссинского монашества названы „отец наш“ (abuna); оба получили одинаково веские эпитеты (Такла-Хаймонот –„учитель мира“, Евстафий – „учитель веры и проповедник Евангелия“); их жития одинаковы по обширности. Жития их духовных предков – Арагави и Ливания совершенно тожественны по краткости; что же касается их непосредственных учеников – двух Филиппов, то они оба представлены только заметками о днях памяти. Единственно, что дает некоторое основание видеть руку дабра-либаносцев по крайней мере, в последующей судьбе синаксарей, имеющихся у нас под руками, это внесение в них нескольких настоятелей обители и мучеников, пострадавших в ней при Гране (20 генбота – Затра-Вангель, 24 тера – Марха-Крестос; оба – настоятели Дабра-Либаноса; 24 и 25 хамлэ – страдание Такла-Адонаи, Тавальда-Мадхана и За-Иясуса.

Вот те замечания, которые мы считали нелишними сделать относительно литературной стороны агиологических памятников. Изучение их с исторической стороны требует разбора каждого из них в отдельности. К этой задаче мы теперь и переходим, рассматривая жития по периодам абнссинской истории.