Что такое бесстрастие

В чем христианский смысл понятия «бесстрастие». – От каких страданий мы должны избавляться. – Господь Иисус Христос проявлял человеческие чувства. – Зол ли вещественный мир? – О двух пониманиях бесстрастия. – Гордость и тщеславие как причина ложного бесстрастия, или окамененного нечувствия. – Возможно ли для нас бесстрастие? – Можно ли христианину смеяться. – Как бороться с сердечным бесчувствием?

Сегодня я хочу рассмотреть понятие бесстрастия: в чем его христианский смысл и как мы должны относиться к этому духовному явлению.

Для того чтобы вас немножко удивить и заинтересовать, я скажу, как слово «бесстрастие» звучит по-гречески. Оно звучит как «апатия». «Пафос» – это страсть, а с отрицательной приставкой «а-» будет «апафос», апатия. Мы сейчас понимаем это слово как равнодушие, безразличие. И действительно, греческие и латинские философы Древнего мира подразумевали под бесстрастием якобы идеальное, блаженное состояние души, при котором человек ко всему относится безразлично. Они говорили, что человек только тогда может быть счастливым, когда он и в радостях и в скорбях пребывает одинаково спокойным. Так понимали бесстрастие, например, философы-стоики, которые особенно интересовались нравственными проблемами, и в этом отношении имели, может быть, более удачное, подробное и разработанное учение, чем другие философские школы.

Многие путают апатию и бесстрастие, а в наше время это стало особенно актуальным: сейчас активно распространяются идущие с Востока аскетические учения буддизма, индуизма, китайской философии, в которых превозносится именно «стоическое» состояние бесстрастия, то есть равнодушие к счастью и несчастью. Поэтому и нужно точно определить христианское понятие бесстрастия прежде всего для самих себя, чтобы, во-первых, знать, к чему мы должны стремиться, а во-вторых, уметь отстоять христианское учение и объяснить его людям, которые сливают все религии воедино. Часто говорят, что есть разные пути к Единому Богу, и все равно как к Нему идти. На самом деле, если пути разные, то и ведут они, конечно же, совсем к разным целям.

Христианское бесстрастие – это отсутствие страстей. Но каких? В современном русском языке слово «страсть» обычно понимается как сильное чувство, сильная увлеченность чем-либо, пристрастие к какому-либо делу, занятию. А в славянском языке, откуда происходит само слово «бесстрастие», страсть означает страдание. Мы говорим, например, о страстях Господних, имея в виду именно Его страдания. Просто бывают страдания телесные и бывают страдания душевные. Когда демоны оскорбляют нас, наносят нашей душе вред, пытаются вызвать в ней гнев, похоть или еще что-нибудь, то это является страданием, или страстью души. Значит, бесстрастие есть отсутствие этих злых страстей, страданий.

Подчеркну: освобождаться мы должны именно от греховных страданий. Есть страдания, от которых христианин не может избавиться, – а если бы он от них избавился, то это было бы страшно. Например, от сострадания к людям. Чем больше в человеке любви к людям, тем больше он, естественно, будет за них переживать. Он не сможет успокоиться и быть счастливым, если у него все хорошо, а у любимых им людей есть какие-то скорби. Подвижник, имеющий духовных чад, или духовник, или настоятель монастыря, или епископ переживают за людей, которые вверены им Промыслом Божиим. Такие святители, как Афанасий Великий или Василий Великий, переживали за всю свою Поместную Церковь, за тысячи и тысячи людей. Они не могли быть спокойны, когда видели, что их духовные чада находятся в опасности, и защищали их всеми доступными им способами. Они молились за них, они рисковали жизнью, выступая их заступниками перед царями, как это делали святители Николай Мирликийский и Иоанн Златоуст. Они писали много книг в защиту православия, чтобы их духовные чада не соблазнялись лжеучениями.

Страдание может приносить нам даже сама наша любовь к Богу. Если мы любим Бога, то страдаем, когда не можем в молитве соединиться с Ним. А это бывает часто, ведь даже будь мы совершенно чистыми, ревностными подвижниками, например, такими, как апостол Павел, все равно земная жизнь так или иначе разлучает нас с Богом. И естественно, мы будем от этого душевно страдать, как страдали святые отцы и сами апостолы, о чем говорит апостол Павел: «Я желал бы умереть, чтобы быть со Христом, но должен остаться, потому что это лучше для вас»²¹⁵. Он страдал от разлучения с Господом, и смерть была для него средством, которое навсегда соединило бы его с Ним. Из писаний старца Силуана Афонского мы знаем, что преподобный глубоко мучился, когда после восхищения ума к Богу и необыкновенного духовного утешения, вновь приходил в себя, вновь оказывался в теле. И если это ощущал подвижник, живший уже в конце XIX – начале XX века, то, наверное, в цветущие времена христианства, времена апостольские, многие и многие христиане желали быть со Христом. Смерть для них, как и для апостола Павла, была приобретением, поэтому они и шли на страдания, чтобы через них соединиться с возлюбленным Господом. Итак, мы видим, что бесстрастия в том смысле, в каком понимали его древние философы-стоики и современные восточные аскеты, здесь нет. Здесь есть страдания, но страдания чистые.

Господь наш Иисус Христос также страдал: в Нем отнюдь не было такого неправильно понимаемого бесстрастия. Я сейчас не говорю даже о Его страданиях перед распятием и во время распятия, но еще до наступления страшного момента испытания, до времени искупительной жертвы, Господь уже проявлял чувства, которые с точки зрения высокомерных и гордых аскетов, будь то философы-стоики или йогины, нельзя назвать бесстрастием. Например, Господь, видя упорство фарисеев, воззрел на них с гневом, скорбя об окаменении сердец их²¹⁶. Здесь были и скорбь и гнев. Мы помним о том, как Христос изгонял торгующих из храма, причем, судя по Его поведению, находясь в сильнейшем негодовании. Он сделал бич из веревок и стал изгонять скот. Представьте себе, как животные с ревом бросились к выходу, как реагировали на это их хозяева. Стоял крик, шум, рев. Мало этого, Господь опрокинул столы с деньгами. Представьте: сидит какая-нибудь продавщица, на столе у нее разложены деньги, вдруг кто-то подходит, берет этот стол и опрокидывает. Не может же человек спокойно подойти и вежливо опрокинуть стол! Здравый смысл нам подсказывает, что это было не так. Господь был в сильнейшем негодовании, потому что скорбел об осквернении храма. Скорбел, что в том месте, где необходимо благоговение, внимание, собранность, люди занимаются торговлей и такими делами, которые, казалось бы, оправдываются желанием принести жертву, но на самом деле отвлекают от самого главного – от молитвы. Дело не в том, что там были животные, а в том, что люди занимались не тем, чем должно. Невозможно думать о внешнем и не отвлечься от внутреннего, от молитвы. Поэтому нельзя думать, что если мы стоим в храме и молимся, то мы уже все необходимое исполнили: если мы в это время думаем о суетном, значит, мы подобны тем, на кого гневался Господь.

Господь Иисус Христос плакал о Лазаре Четверодневном. Просто плакал! Он пытался запретить духу²¹⁷, то есть удержать рыдания, как это бывает с человеком, сдерживающим слезы. Сначала Он крепился, дыхание Его стеснилось, но в конце концов слезы все-таки прорвались, так что даже иудеи, настроенные по отношению к Нему с неприязнью или по крайней мере с подозрительностью, говорили: Смотри, как Он любил его²¹⁸. Он был по-человечески так привязан к Лазарю, что откровенно скорбел, когда тот умер. Разве в это время мало было умерших хотя бы только в Израиле, я уже не говорю во всем мире? В Евангелии описано три случая, когда Господь Иисус Христос воскрешал мертвых: двенадцатилетнюю дочь Иаира, сына Наинской вдовицы и Лазаря Четверодневного, – но плакал Он об одном только Лазаре. Отсюда мы видим, что привязанность к человеку, так же как и гнев, не всегда плоха. Иначе мы вынуждены были бы признать, что Господь Иисус Христос был страстным человеком. Но думать так, конечно, было бы немыслимо и кощунственно. Господь безгрешен, и Он для нас – не только Сын Божий, но и идеальный Человек, Который всегда и во всем поступал совершенно правильно и чисто.

Как известно, Господь Иисус Христос имел искреннюю привязанность к апостолу Иоанну Богослову – такую, что открывал ему тайны, которых не открывал никому. Когда на Тайной вечери Господь сказал о том, что один из учеников предаст Его, все боялись за себя: «Не я ли это?». Иуда Искариотский также говорил: «Не я ли?» – но говорил это лукаво, чтобы скрыть свое намерение. Тогда апостол Петр, который был уверен, что он сам этого не сделает, дал знак апостолу Иоанну, возлежавшему на груди Спасителя. Никто из учеников, в то время уже многократно слышавших от Господа обличения в гордости и желании первенства, не дерзнул бы сам занять такое место. Видимо, Господь пригласил апостола Иоанна, желая в последние минуты Своего пребывания с учениками, в виде утешения, иметь возле Себя любимого ученика. За что Христос любил его: за его девственность, или за простоту, или за юность, или за то, что он, по мнению некоторых толкователей, был Его родственником, – мы можем только догадываться. Но Он хотел быть с ним. Апостол Иоанн Богослов возлежал на груди Спасителя, на Его персях, за что мы сейчас его хвалим, называя наперсником Христовым. И вот апостол Петр через стол сделал апостолу Иоанну знак, – я думаю, что они, как друзья, понимали друг друга с полуслова, – чтобы тот спросил: «Кто это?». Тогда апостол Иоанн припал к груди Спасителя и спросил: «Господи, кто предаст Тебя?» – и Господь то, что не открывал никому, открыл Своему любимому ученику. «Тот, – сказал Он, – кому Я, обмакнув хлеб, подам». Обмакнул хлеб и подал его Иуде Искариотскому, тем самым указав на предателя. Итак, отсюда явно, что Господь имел к некоторым людям особую привязанность и давал некоторое преимущество тем, кто был Ему наиболее близок. Значит, не всегда человеческая привязанность предосудительна. Я думаю, если бы мы детально исследовали Евангелие, то нашли бы и другие примеры того, что Господь Иисус Христос проявлял «страстность» в том смысле, в каком понимали ее суемудрые философы-стоики.

Понятие о бесстрастии как о таком состоянии, при котором человек не должен испытывать вообще никаких чувств, происходит из ложной вероучительной посылки: мир, материя – это зло, и потому привязанность к чему-либо материальному уже есть грех. Отсюда следует вывод: бесстрастие состоит в совершенном безразличии ко всему земному. Но мы относимся к миру совсем не так! Мы знаем, что в Священном Писании рассказ о каждом дне творения заключается такими словами: И увидел Бог, что это хорошо²¹⁹. А повествование о том, как Бог создал человека – воистину венец всего творения, – заканчивается так: И увидел Бог все, что Он создал, и вот, хорошо весьма²²⁰. Итак, мир хорош. И поэтому чистое, правильное восприятие всего того, что есть в мире, не есть грех. Стоики же считают, что мир зол. Зол не по нашим грехам, не по вине диавола и демонов, а сам по себе, по той простой причине, что он материален. Отсюда у стоиков желание отрешиться от всего вещественного.

Поэтому не нужно путать два понимания бесстрастия, даже если они и называются одним словом. Бывает же, например, что две женщины носят одно имя, скажем Надежда, но это разные люди. Так же и здесь: два состояния называются одним словом, но они совершенно различны. В православной аскетической литературе состояние ложного бесстрастия характеризуется как злейшая, отвратительнейшая и, может быть, даже труднопреодолимая страсть – окаменение сердечное. Мы обязаны с этим бесчувствием бороться. Поддавшись ему, человек бывает безразличен не только к каким-то превратностям судьбы, но и к делу своего спасения, безразличен и к молитве, и к добрым делам, не боится ни вечности, ни суда Божия и поэтому совершенно бездействует.

Итак, можно сказать, что существуют два бесстрастия: правильное и ложное. И существуют две страстности: добрая и злая. Бесстрастие ложное – это то, что называется в православной аскетике окаменением сердечным, бесчувствием. Бесстрастие истинное – это отсутствие злых страстей: гнева, блудной похоти и тому подобного, но не отсутствие чувств вообще.

Зло не является самостоятельной субстанцией, это искажение человеческого естества. Зло – это паразит, болезнь, а болезнь может существовать только в организме. Поэтому и так называемые страсти – это нарушение естественного порядка чувств в человеке. Гнев, например, должен быть направлен против заблуждения, против греха, а мы направляем его против людей. Любовь, вожделение (конечно, чистое) должно быть направлено к Богу, к душе человека, а оно направлено к человеческому телу. Диавол направляет чувства человека, которые были даны ему при сотворении, к ложным, фантастическим, выдуманным целям. Как замечательно сказал отец Иоанн Кронштадтский, грех – это бесовская мечта. К этой мечте и направляет нас грех, или, скорее, сам диавол направляет нас к этим мнимым, несуществующим целям, призракам. И задача православной аскетики состоит в том, чтобы вернуть чувства человека в их естественное состояние. Вот в чем принципиальное отличие неправильно понимаемого бесстрастия от того бесстрастия, о котором учат святые отцы.

Бесстрастие может быть оценено как истинное или ложное не только по своей сути, но и по тому, какими средствами оно достигается. Как можно научиться безразличному отношению ко всему – стоическому, по названию упомянутой нами философской школы? Что приводит к такому ложному бесстрастию? Гордость. Она делает человека каменным, ко всему безразличным. Такой «бесстрастный» человек, конечно же, не испытывает гнева: он презирает и людей, и те поводы, которые могут его раздражать. У него нет блудной похоти, потому что и это он презирает. Но в нем нет любви, сочувствия к ближним. В нем нет любви и к истине, и поэтому, естественно, нет гнева против тех, которые уводят его от истины. Он ко всему относится спокойно. Но это спокойствие страшно. Лучше нам иметь некоторые страсти, но вместе с тем – живое сердце, испытывающее какие-то настоящие евангельские, христианские чувства. Пусть у нас вместе с этими чувствами присутствуют в сердце и какие-нибудь грехи. Но все-таки мы живые люди, а не мертвецы духовные. Гордость, как говорит преподобный Иоанн Лествичник, заменяет в человеке все остальные страсти. И этот же отец заявляет, что смирение – добродетель, доступная одним только православным. Святитель Игнатий (Брянчанинов) также говорит, что нравственным признаком православия – не догматическим, не вероучительным, а нравственным – является учение о покаянии. Лучше нам иметь в себе некоторые, конечно нежелательные, но в каком-то смысле извинительные грехи, осознавать их и каяться в них и в то же самое время иметь живое, любящее, истинно христианское сердце, чем, не дай Бог, приобрести это так называемое бесстрастие, это окамененное нечувствие.

Как относиться к тому, что в нас (никакой разумный человек не будет этого отрицать) все-таки действуют греховные страсти? Преподобный Серафим Саровский одному человеку сказал: «Все делай потихоньку, полегоньку: добродетель не груша, ее вдруг не съешь». Сказано просто, как это было свойственно преподобному Серафиму, но, конечно, в этих шутливых словах содержится жизненный духовный опыт. Мы хотим добиться добродетелей, даже достигнуть бесстрастия быстро, в одно мгновение, как грушу съесть. Знаете, бывают такие сочные, спелые груши, такую один раз откусил, смотришь – ее уже и нет. Так и нам хочется «съесть» добродетель, а если не получается, то мы сразу унываем и опускаем руки. Мы хотим стать бесстрастными через два-три дня, в крайнем случае (если мы очень терпеливы) через несколько месяцев – или вообще все бросить. Но Иоанн Лествичник говорит, что бесстрастие не для всех достижимо, а покаяние необходимо всем. Господь не всем дает бесстрастие. Он мог бы непостижимым, всемогущим, Божественным действием сделать так, чтобы каждый из нас в одно мгновение стал совершенно чистым и святым, как ангел. Но вместе с этой необыкновенной, небесной чистотой в нас могла бы появиться самая злейшая страсть – гордость. И поэтому лучше нам оскверняться некими брызгами греха и смиряться оттого, что наша душевная одежда пребывает в некоторой нечистоте, чем поддаться самой страшной страсти, как поддался ей родоначальник, изобретатель зла – диавол.

Надо сделать еще одно примечание. На одном из Поместных Соборов было принято такое правило: кто говорит о святых отцах, что они, называя себя грешниками, делали это из смирения, а на самом деле в них никакого греха не было – анафема да будет. Как сказано в богослужебных текстах, нет на земле человека, который «жив будет и не согрешит». Всякий человек, даже тот, которого мы называем святым, который, может быть, творил чудеса и вообще совершал великие христианские добродетели, все-таки имел в себе примесь греха. В том числе, между прочим, и гордости. Макарий Великий говорит, что не видел человека, совершенно свободного от гордости. Итак, мы действительно не имеем возможности полностью очиститься от греха, потому что Богу это не угодно и нам не полезно. Наше бесстрастие, даже в тех из нас, кто достиг состояния святости, относительно, условно, небезгранично. Бог оставляет нам лучшее: видеть и чувствовать в себе действие страстей и бороться с ними, лишь бы мы не поддались гордости и тщеславию.

Кто-то из святых отцов, рассуждая об этом, приводит пример из ветхозаветной истории. Когда евреи, в то время богоизбранный народ, вошли в землю обетованную, то не истребили сразу всех иноплеменников. Почему? Если бы они сразу истребили всех иноплеменников, то умножились бы хищные звери и стали нападать на израильтян. Кроме того, израильтяне, пребывая в совершенном мире, не были бы таким воинственным жизнеспособным народом, каким бывает народ, который вынужден постоянно преодолевать какие-то скорби. Так и с нами. Если бы мы сразу победили наших «иноплеменников» – демонов, тогда в нас умножились бы гордость и тщеславие, появилось бы нерадение. Борьба со страстями поневоле мобилизует искреннего христианина, заставляет его молиться. Может быть, он и не молился бы так, если бы не какое-нибудь бесовское внушение, с которым он вынужден бороться. Кроме того, эта борьба полезна и по другой причине. Время от времени оскверняясь бесовскими приражениями, может быть, мысленными падениями, человек смиряется. И потому когда он совершает добрые дела, иногда значительные и даже выдающиеся, то не гордится, постоянно видя свои падения, свою никчемность, немощь, греховность.

Итак, мы должны смотреть на свою страстность благодушно, не унывать от нее, потому что в конечном счете она нам полезна. Конечно, я сейчас говорю о тех людях, которые ревнуют о своем спасении, и совсем не оправдываю тех людей, которые пребывают в нерадении и предается всяким тяжким грехам. Нужно помнить такое святоотеческое изречение: «Смирение не есть осуждение совести». Обвинение совести и смирение – это разные вещи. Смирение процветает как раз у тех людей, у которых совесть чистая.

Еще раз говорю: весьма немногим дано достичь бесстрастия, этого блаженного состояния. Подавляющее большинство людей спасается через покаяние. И от покаяния мы, может быть, получим большую пользу, чем от бесстрастия, к которому не готовы из-за отсутствия смирения. И вообще, трудно быть смиренным, когда у тебя есть повод для гордости. Мы очень немощные существа. Поэтому, повторю, состояние душевной безмятежности Господь дает только тем, у кого глубочайшее, непобедимое смирение, не колеблемое никакими соблазнами.

Мы не должны смущаться, что в нас действуют страсти, еще и по той причине, что невозможно избавиться от греховных привычек сразу. Для всякого дела необходимо время. Некоторые люди по особенному действию Божественной благодати, можно сказать чудесным образом, получают безмятежное, чистое состояние быстро, но это исключение. Как правило, человеку нужно потрудиться. В борьбе со страстями он приобретает, во-первых, покаяние, а через покаяние – смирение, во-вторых, некоторую опытность: он понимает, как грех приходит, как с ним бороться и как удержать противоположную ему добродетель. Он делает добро уже, так сказать, не бессознательно, но искусно, умело. Этого не могло бы быть, если бы он получил бесстрастие быстро и сразу. Поэтому для христианина нормальным отношением к своим страстям будет, с одной стороны, борьба с ними, сопротивление им, с другой – некоторое терпение, потому что борьба эта продолжается иногда многие годы.

Возможно ли для нас бесстрастие? Предать себя в этом воле Божией, не стремиться обязательно достигнуть высочайшего совершенства – вот самое разумное, именно евангельское отношение к бесстрастию для каждого христианина.

* * *

Часто после исповеди и, в особенности, после причастия ощущаю необыкновенную легкость, радость, все вокруг кажется хорошим, хочется смеяться. Сначала это не мешает помнить о молитве, а потом незаметно начинаю много говорить, шутить, смеяться без меры, от этого рассеиваюсь и согрешаю в помыслах, молитва оставляет и в конце концов возникает какая-нибудь брань. Может быть, мне вообще нельзя смеяться?

От запрещения смеяться человек не перестанет смеяться. Я думаю, что эта радость хорошая, правильная, но она переходит в радость человеческую, чего допускать нельзя. Нужно стараться сохранить молитву. Допустим, после службы, после нескольких часов молитвы, тебе трудно это сделать, хочется отдохнуть – тогда почитай книгу. Таким образом, избегая людей, то есть избегая ненужного общения, занимая ум и душу духовными занятиями, ты и удержишь эту радость. Одна хорошая монашеская поговорка говорит: «Всех люби и от всех беги». Вот тогда радость сохранится и даже, может быть, умножится.

А по поводу того, что вообще нельзя смеяться, скажу: наверное, лучше было бы, если бы мы, подобно Арсению Великому, всегда плакали, но мы для этого слишком немощны. Конечно, излишний смех вреден и опустошает, однако иногда лучше пошутить, чем поддаться какой-нибудь худшей страсти, например унынию, отчаянию или гневу. Но шутки должны быть не колкими, не едкими, не оскорбляющими ближнего. Безобидные, невинные, умеренные шутки в отдельных случаях даже полезны. А то посмотришь на иного, у него такой серьезный, такой чопорный вид, что невольно думаешь: либо он святой, либо совсем отчаявшийся.

У меня настроение меняется как погода: то мир и спокойствие, то уныние. Возможно ли всегда иметь мирное устроение души или это удел только совершенных?

Новоначальному это невозможно, но бороться за это нужно. Мир душевный – это самый первый признак присутствия Божественной благодати в нашей душе, это критерий правильной духовной жизни. Мой духовник, отец Андрей, всегда говорил о том, что главное – это сохранять душевный мир. Когда тебя покидает мир, значит, ты что-то сделал не так. Из-за чего это происходит? Из-за раздражения, уныния, нечистых помыслов – все это лишает нас благодати и таким образом мира.

Что значит предать себя воле Божией в отношении бесстрастия?

Трудиться изо всех сил и в то же время предать успех этих своих трудов на волю Божию. То есть: «Если Богу будет угодно, то я достигну, может быть, даже бесстрастия, а если Богу будет не угодно, – то, по крайней мере, хоть какого-то духовного преуспеяния». Не быть слишком дерзким, не требовать себе от Бога святости. Если мы будем требовать, если будем стремиться к чересчур высоким целям, то, пожалуй, разочаруемся в самих себе, а от этого может возникнуть и уныние, и отчаяние, и полная безнадежность.

Один человек, может быть, достигнет бесстрастия по какой-то причине через несколько лет, другой только перед смертью, а большинство людей может его никогда не достигнуть. Оно дается или не дается нам ради нашего же спасения. А в будущей жизни все, кто здесь трудились, обязательно достигнут этого безмятежного состояния.

Где граница нашего произволения, ведь оно происходит от помраченного ума? Как здесь разобраться?

Если бы у нас был полностью помрачен ум, тогда мы были бы демонами. В человеке есть и злое и доброе. И благодаря тому, что в нас осталось много доброго, наше естество не искажено совершенно, как у демонов, для нас возможно покаяние. У нас есть наклонности как злые, так и добрые. А куда мы направим свое произволение: к доброй части своего естества или к греховной – это зависит от нашего желания.

Если говорить абстрактно, то произволение – это просто желание, смутное влечение к чему-то доброму или злому. Но в жизни оно всегда облекается в какие-то формы: в жизненный опыт, духовные знания и так далее. В какой-то степени в этом произволении уже действует наша добродетель или, наоборот, мешает наша развращенность.

Как разобраться? Трудно, наверное, разобраться. Будем понуждать себя, сколько есть сил, делать добрые дела. По крайней мере, те, что находятся в твоей власти. Это и будет произволение. А если человек может сделать добро, но не делает, то, по словам апостола Иакова, это будет грех. Кто разумеет делать добро и не делает, тому грех²²¹, – говорит апостол.

Почему Иисус, когда был отроком, жестоко поступил со своей Матерью, когда Он остался в храме, а Мать с беспокойством искала Его три дня?

Господь совсем не поступал жестоко, он заблудился, как мог бы заблудиться маль­чик Его возраста. Он не проявлял до времени Своих сверхъестественных способностей и поэтому вел себя так же, как вели бы себя другие дети.

Кроме того, это произошло промыслительно, чтобы Божественность Христа обнаружилась уже в отроческом возрасте и чтобы потом не говорили, как делали это некоторые языческие философы, будто Он ходил в Индию, там обучился каким-то духовным тайнам, и поэтому Он такой необыкновенный. Чтобы было видно, что Он в двенадцатилетнем возрасте проявлял необыкновенный ум, несвойственный детям Его возраста: ведь книжники, с ко­торыми Он беседовал, удивлялись Его мудрости. Обратите внимание, что это единственный эпи­зод во всех Евангелиях, который повествует об отрочестве Господа, и он для нас очень важен. Он доказывает, что Господь не совершенствовался в мудрости, как обыкновенные люди, при­обретая какой-то опыт, знания, развивая гибкость ума и прочие умственные способности, – муд­рость была в Нем сразу. Как только Христос с возрастом овладел языком своего народа и смог свободно изъясняться, мудрость его сразу обнаружилась, и все стали ей удив­ляться.

Поэтому тут проявилась не жестокость Господа, а, скорее, наоборот. Кроме того, как могло случиться такое, что Иосиф и Пресвятая Богородица о Нем на целый день забыли, упустили Его из виду? Это они, можно сказать, проявили некоторую беспечность, потому что понадеялись на родственников и хва­тились Господа только через день.

Почему мы к Кресту обращаемся как к личности, когда, например, поем на богослужении: «Радуйся, Живоносный Кресте»?

Действительно, мы, как выражаются некоторые богословы, персонализируем Крест, то есть обращаемся к нему как к личности, но не потому, что Крест – разумное существо. Это художественный прием, заставляющий нас рассматривать всю любовь Господа к нам, все дело спасения, которое Он совершил через Крест. В Великом посту мы читаем такую молитву: «Непобедимая, и непостижимая, и Божественная Сило Честнаго и Животворящаго Креста, не остави нас грешных», то есть мы обращаемся уже к силе Креста, а что это? Конечно же, благодать Божия. Надо относиться к этому разумно и не воспринимать все чересчур буквально, иначе это будет своего рода идолопоклонство.

В православном богослужении используются многие художественные приемы, например диалоги, которых на самом деле не было. На Благовещение Божией Матери читается канон, где вместо краткого евангельского диалога, который, несомненно, является абсолютно достоверным, приводится пространный диалог архангела Гавриила с Богородицей: архангел говорит Ей, Она сомневается, тот опять убеждает Ее, Она что-то ему отвечает. Не надо воспринимать это буквально, иначе мы должны будем либо думать, что все так и было, либо решить, что нам навязывают ложь. Это просто художественный прием богослужебной поэзии, призванный раскрыть сущность события.

Нам, людям обыкновенным, привыкшим к примитивному восприятию действительности, обращение к Кресту кажется странным, а для византийцев это было чем-то совершенно естественным. И в то же время никто не понимал это чересчур прямо. Подобные тексты были тогда не только в богослужениях – поучения знаменитых проповедников того времени были настолько сложны и изощренны, что наши современники их бы просто не поняли, а тогда такие речи слушали с восторгом, еще и рукоплескали. Люди наслаждались красотой всевозможного рода. Они слушали проповеди не только ради содержания, но и ради красоты слога. Когда Иоанн Златоуст говорил свои поучения в Антиохии и Константинополе, горожане бросали все свои занятия, шли и слушали проповедь святителя на богослужении. Блаженный Феодорит Кирский (он жил на Востоке, но также был греком, человеком греческой культуры), епископ небольшого города Кира, рассказывал, что когда он заканчивал проповедь, то люди подходили и целовали ему руки. Вот как они любили все прекрасное!

Я не говорю, что мы хуже. Конечно, у меня такая любовь греков к красоте вызывает, откровенно говоря, восторг, но у каждого народа свои свойства. Когда святитель Димитрий Ростовский был назначен на Ростовскую кафедру, то начал проповедовать великороссам, или, как мы сейчас говорим, русским. Он по происхождению был малоросс, украинец, а в то время украинцы были гораздо более культурным народом, чем русские. Он увидел, что русские люди его не понимают и вынужден был говорить проще. Потому что конечная цель любой проповеди – это, безусловно, принести пользу людям.

Мы обращаемся к Кресту, как бы беседуем с ним для того, чтобы нам яснее понять, что произошло на Кресте и что было после этого события.

Когда я был маленьким, мать раз в год водила меня на причастие в один храм. Когда вырос, то скучал по этому храму: там было красиво, мне нравилось, как там поют и читают, и все больше и больше тянуло в церковь. Как это воспринимать? Господь меня привел к Себе таким образом, через красоту церкви?

Конечно. Для того, собственно, и существует красота богослужения, чтобы привлечь человека к Богу. Это все нужно не ради эстетизма, а ради человека: во-первых, чтобы привести его к Богу, а во-вторых, чтобы очистить его всеми возможными способами, через разум, через чувства: зрение, слух, осязание. Все это – многообразно проявляющаяся любовь Бога к человеку.

Красота богослужения, как говорит митрополит Вениамин (Федченков), многих людей, которые в христианстве ничего, кроме обряда, не знали, удерживала в Церкви, освящала и, можно сказать, спасала. Он рассказывает о том, как простой народ ходил в храм до революции. Люди мало что понимали, мало кто умел читать, если же читали, то жития святых, какая уж там догматика. Но само богослужение делало их истинно верующими людьми – они им жили, и это совсем не мало! Поэтому нет ничего удивительного в том, что красота богослужения и сейчас привлекает людей и удерживает их в храме.

Мне однажды приснилась какая-то икона, я не понял, к чему это. А потом пришел в церковную лавку и увидел точь-в-точь такую же. Конечно, я сразу ее купил. Меня поразило, что сон сбылся, теперь гадаю, что Господь хотел мне этим сказать?

Думаю, лучше не обращать на это внимания. Так один сон сбудется, другой, третий, а потом диавол обманет, и все. Если ты купил иконку, которая тебе приснилась, или ты хотел купить, а тебе приснилось, где она продается, то это совсем не значит, что в этом есть какое-то откровение. Наоборот, таких вещей нужно бояться и быть осторожным.

Правда ли, что когда мы читаем святых отцов, они за нас в это время молятся?

Я слышал об этом. Сослаться на совершенно достоверный, авторитетный источник не могу, не припомню, но подобное мне говорил мой духовник.

Могут ли святые, как Бог, видеть, что происходит у нас в сердце?

Святые видят постольку, поскольку им открывает Бог. Если мы молимся, например, святителю Николаю о том, чтобы он избавил нас от какой-нибудь скорби, житейской или душевной, то, конечно же, он видит, что с нами происходит, потому что Бог ему это открывает. Если в этой жизни есть люди, которые по внушению Святого Духа знают будущее или прозревают чужие мысли, то в будущей жизни, где люди соединены с Богом, им тем паче может быть открыта истина.

Как бороться с сердечным бесчувствием?

Вот это и есть так называемое ложное бесстрастие. Даже само неверие, в сущности, это бесчувствие. Как можно не верить? Это же дикость, абсурд, нелепость. Человек смотрит на природу и не восхищается, не приходит к мысли о Творце. А воспринимает так: солнце светит, тепло и хорошо. Это разве не бесчувствие?

Как с этим бороться? Возбуждать в себе ревность, сочувствие к духовным истинам. Читать Священное Писание, которое возбуждает в нас веру и страх Божий, читать святых отцов, рассказывающих о духовной жизни. Такие книги не только учат нас, как правильно верить и правильно жить, но и само их чтение возбуждает ревность к правой вере и к праведной жизни. Нужно читать, в конце концов, жития святых. Недаром в монастырях, в основном за трапезой, принято читать именно жития святых, чтобы в нас появлялась ревность подражать им. Ну и, конечно же, бесчувственность прогоняется покаянной молитвой и памятью смертной. Но для начала, чтобы не браться за слишком высокие, недоступные для нас добродетели, такие как память смертная или усиленная покаянная молитва, возьмемся за чтение Священного Писания и святых отцов.

Вы говорили о том, что к себе надо предъявлять строгие требования. Можно ли требовать от себя бесстрастия? И как вообще определить для себя цель преуспеяния?

Не все могут достигнуть бесстрастия, и не только потому, что плохо подвизаются, или по другим причинам, зависящим от самого человека. Иным Господь не допускает прийти в бесстрастие, чтобы они не впали в еще больший грех – гордость. Святые отцы рассуждают о том, что некоторым, даже великим подвижникам, оставляется некая малая страсть, чтобы они смирялись. Святитель Григорий Двоеслов рассказывает в своих «Собеседованиях…» об одном подвижнике, Исааке Сполетском, который даже чудеса творил, но иногда был чрезмерно весел. Петр, собеседник святителя, спрашивает у него: «Почему этот подвижник был весел, от благодати?» А святитель Григорий говорит: «Не от благодати, но Бог попустил ему некоторую слабость для того, чтобы она его смиряла и он не впал в большие грехи», то есть в гордость. Так что бывает и такое. Бесстрастие не всем полезно, поэтому Господь не всех допускает до такого состояния, тем паче в наше страшное время. Мы стали очень горделивыми: имеем одни грехи – и то испытываем необыкновенную гордость. Гордимся чем попало, и добрым и злым: и тем, например, что вообще не пьем, и тем, что можем выпить очень много. Кому нечем гордиться, тот кичится даже своим ничтожеством. Поэтому в наше время Господь не дает людям таких дарований, не дает такой чистоты, чтобы это не послужило к нашему большему падению.

Хотя я не хочу никого отвращать от настоящей ревности, от стремления к высшим духовным состояниям, к бесстрастию, но лучше изо всех сил каяться, а в остальном положиться на волю Божию. Это будет спокойнее. Но, опять же, не должно быть чрезмерного спокойствия: нельзя молиться как бы по привычке и думать, что не нужно никакого подвига, никакого принуждения, Господь и так все даст.

К чему стремиться в духовной жизни – это вопрос очень тонкий, и я думаю, что каждому человеку желательно советоваться об этом с опытным наставником. Одному нужно стремиться к тому, чтобы бросить пить, другому – к тому, чтобы избавиться от тщеславия, а третьему – к тому, чтобы всегда пребывать в Божественном свете, не упускать его из своей души. У каждого своя степень преуспеяния. Каждый должен исследовать свою меру и соответственно этому подвизаться дальше.

Один бесстрастный подвижник, Симеон Христа ради юродивый, мог пройти по городу обнаженным. Почему он не думал о других?

Это объясняет Иоанн Лествичник, приводя в пример этот его подвиг. Он говорит, что такие люди, совершая поступки соблазнительные, своей пламенной молитвой покрывали всех от соблазна. То есть совершая то, что по видимости могло других соблазнить, блаженный Симеон так усиленно молился, что благодаря его молитве они не соблазнялись, чтобы им это не пошло в осуждение. Так же поступали и другие Христа ради юродивые.