О печальных последствиях русской некультурности и о лучшем будущем в этом отношении

По какому-то странному стечению обстоятельств мне приходится выступать уже в третий раз в обществе Уфимском по запросам, лишь отдаленно соприкасающимся с жизнью Церкви. Мне приходится говорить о русской культуре, участвовать в основании культурно-просветительного общества, а не организовать какое-либо церковное братство... Положение для меня очень непривычное! Но обстоятельства так слагаются, что как будто сама жизнь повелительно требует от меня участия во вновь основанном Обществе. Повинуясь в данном случае воле Божьей, как и всегда, стремлюсь ее творить. Но, кроме этого, я продолжаю питать твердую уверенность в том, что все наши общества, вся наша общественность, как и частная жизнь русского человека, должны быть составными частями единого великого града Божия (civitas Dei, по блаж. Августину), должны быть проникнуты христианскими принципами, должны быть отражением того святого общества, которое есть святая Церковь. Так я смотрю и на наше «Восточно-русское культурно-просветительное Общество». Я надеюсь, что оно будет светильником в жизни тех, кто хочет быть добродетельным, но не знает, почему он должен быть таким; я уверен, что новое Общество будет культивировать просвещение там, где просвещение представляет из себя лишь слабые, разрозненные, принципиально необоснованные зачатки истинной культуры.

А я знаю, что всякий земной свет есть дар Отца светов, Которому я хочу вечно служить.

Все эти мысли и чувства и позволяют мне сейчас сказать о ближайших задачах и средствах нашего нового Общества.

Но прошу прощения: я буду говорить о предметах мирских; поэтому и говорить буду мирским, недуховным языком, буду говорить почти по-мирски... И еще предупреждаю, что мои учители жизни – наши великие славянофилы; поэтому я для многих покажусь очень скучным, повторяющим чужие слова, Да, слова-то я буду повторять чужие, но в них вся моя жизнь, вся моя надежда; ради этого я и прошу себе снисхождения. Итак, в надежде на него, приступаю к изложению моих взглядов на будущую нашу деятельность.

Пункт 2-ой устава нашего Общества гласит, что оно между прочим стремится, к сближению местного инородческого населения с русским народом на почве взаимного уважения. Не правда ли, какая почтенная, высокая задача? Но согласитесь, что она звучит несколько странно; жили, жили мы с инородцами Приволжья триста слишком лет, и вдруг оказывается, что нужно еще прилагать усилия к сближению инородческого населения с русским народом. Да, мне думается, что это странно! Не то странно, что мы об этом говорим, а то, что говорить об этом совершенно необходимо... Сближение инородцев с русским народом, конечно, наблюдается, но в чрезвычайно слабой степени. Обрусевших инородцев, вероятно, в двадцать раз менее, чем инородцев отатаренных. Сближение инородцев с русскими происходит на базаре, в чайной, на мельнице, на общей работе, но это чистая случайность; взаимного уважения, какого-нибудь влияния культурного, народного, в деле обрусения еще не было в нашей истории – ни на востоке, ни на западе нашего отечества за оба последние столетия.

Да, уважения к нам со стороны инородческой массы нет; в этом нужно признаться, как это ни грустно...

Нас только боятся и перед нами унижаются; но нас не уважают и не любят. Такие чувства одинаковы у татар, чуваш, черемис, вотяков, грузин, мингрельцев, абхазцев, эстонцев, молдаван, греков, евреев. Такие же чувства питают и старообрядцы к нам, православным. Таково мое наблюдение, обидное для моего патриотического сердца.

Каковы же причины столь грустного явления?

Причин много, и главная из них та, что инородцы, сталкиваясь с русскими, встречают среди них не культуру духа, а только культ силы; они встречают в лице русских какую-то странную нацию, которая не уважает своей веры, не уважает обычаев своего народа, которая сама себя не уважает. Возьмем несколько примеров такого колоссального неуважения русских к своей вере, к своему отечеству.

Явились русские в оренбургские степи, и одним из первых предприятий русской власти было напечатание Корана для язычествующих туземцев. Туземцы этой жертвой русской были изумлены, потому что Корана еще и читать-то не могли, но уважение к русской вере и к русской власти могло замениться у них совсем другим чувством.

Явились русские в Среднюю Азию. Тамошние мистически-религиозные жители, уважая силу русских, решили, что, если русские сильны, Бог их любит и им помогает, и постановили все принять русскую веру, веру Белого Царя. Но русские власти немедленно втолковали туземцам, что этого вовсе не нужно, что они могут оставаться в своей вере, что для русских это неинтересно... И своим пьянством, развратом, взяточничеством русские доказали, что для них действительно всего менее интересна их собственная вера...

Несчастная крестоносная, православная Грузия, истерзанная неправославными врагами, отдала свою судьбу в руки русских. А первым делом русской власти был удар по церковной жизни грузин; у Грузинской Церкви Православной была отнята самостоятельность, были отняты церковные имения, богатейшие церкви и обители, около которых кормилась всякая нищета; они были лишены обеспечения и стали погибать. В Грузии стало так же плохо, как в России, а русские власти только и стремились к такому странному объединению на почве антикультурности.

Мы привели несколько примеров поразительных ошибок русской власти по отношению к инородческому миру, среди наиболее сильных его представителей; а по отношению к мелким инородцам ошибки русской власти были тоже мелкие, но зато их было уж очень крупное количество.

Общий же характер этих ошибок и в прошедшем, и в настоящем один и тот же: мы, ничего не давая своего в качестве образца, только разрушали чужой быт; мы беспощадно стремились только уничтожать мировоззрение язычников, не умея его заменить своим.

Культ силы, при некультурности духовной, давал себя чувствовать в полной мере. Мы только мешали жить, инородцам, нисколько не заботясь привлечь к себе их сердца. Конечно, были и исключения из этого общего грустного правила, но общий тон русской политики в отношении к инородцам был именно такой. Почти таким же он остается и доселе: и доселе бывшие представители иерархии духовной и гражданской стремятся подчинить инородцев общерусскому порядку своей силой материальной, но не духовной.

Таковы ошибки сильных, ошибки властей. Теперь скажу два слова, почему же русское доброе, хорошее, любящее сердце способно было на такую политику насилия в отношении к инородцам? Очень просто: двести лет обучения русской интеллигенции по немецким образцам, по немецкому методу насилия над слабыми, методу, который характеризуется полным забвением Евангелия и русских народных идеалов и стремлений, сделали свое дело: олицетворением государственного порядка у нас сделалось прусское юнкерство...

К сожалению, принцип только одного командования, даже без желания встретить сердечный отклик сочувствия среди своей паствы, разъедает нас в представителях духовенства и доселе... Вы посмотрите, как наше высшее духовенство, принадлежащее к соборной Православной Церкви, боится всякого намека на церковность. Да, еще бы! Кто себе враг? Скомандовать: «смирно» несравненно легче, чем дать мир душевный мятежной душе человека.

Так наши власти очень часто ошибались и ошибаются в решении инородческого вопроса. Но как этот вопрос решен среди отдельных русских свободных граждан?

О, здесь также мало оригинальности, как и в первом случае, и решение инородческого вопроса сильными мира сего уже предрешило решение этого вопроса слабыми. Там – командование, здесь.... здесь – лакейство и самое жалкое подражание, подслуживание.

Вы всмотритесь во всю нашу жизнь до малейших подробностей, и везде средний русский свободный гражданин не хочет быть русским и непременно хочет кому-нибудь вычистить сапоги, хоть немного слакействовать. Я не говорю, что такие граждане – совсем дурные люди, и не хочу сказать, что лакеи – дурные люди; нет, я только хочу сказать, что мы крайне некультурны, что мы не хотим и не умеем уважать своих верований и своих чувств.

Позволю себе указать первые ближайшие, попавшиеся из жизни, примеры.

30-го апреля нынешнего года, две недели тому назад, было открытие сада Видинеева. Это было, конечно, в субботу, когда все верующие русские люди должны были молиться Богу, потому что на другой день был праздник – воскресенье. Но это не беда – оскорбить русский праздник; зато суббота – еврейский праздник! И празднуют русские люди субботу, а в воскресенье спят.

Еще пример. Я собирался ехать на пароходе. Осталось для меня только одно место – во втором классе; но, на мое несчастье, претендентом на это место оказался один торговец – нерусский. И русский православный капитан предоставил место этому торговцу... И решительно никто из русских пассажиров, меня знавших, не попытался исправить неловкости капитана. Какому-то нецивилизованному попу отдать место, нужное для совсем цивилизованного лавочника! Да разве это может сделать свободный русский гражданин!? Однако может ли американец, англичанин или немец перед всеми открыто проявить непочтение к носителю своих верований и своей культуры? Никогда! И это потому, что они – культурны, что они ценят, любят себя, свою иллюзию, что они сильны своей культурой. А мы? Мы только лакействуем, подражаем, передразниваем; поэтому нас не могут уважать, а, не уважая, нельзя и любить...

Нас не уважают и не любят потому, что мы слабы; а слабы мы потому, что среди нас, можно сказать, убит дух общественности, общности интересов. Основной догмат нашего среднего русского человека в общественной жизни: «не мое дело».

У соседей пожар. Русский человек думает: «Не мое дело», и спасает свою рухлядь, а все его имущество гибнет через час в стихийном бедствии.

В общественной жизни – большое горе, крупные неприятности. Русский человек думает: «Это дело не мое; вступишься, еще и тебе достанется»... И получаются везде только суррогаты общественности.

Идет русский человек в храм Божий. Мальчишки около храма безобразничают: курят, шалят. Русский человек думает: «Это дело не мое, а полиции что-то не видно. Беда».

И где бы, какой бы беспорядок в нашей жизни ни был, русский человек стремится ничего не видать и ничего не слыхать, думая: «Как бы горя какого не нажить». Так все мы воспитаны на заповеди, что все мы должны сидеть смирно и общественным делом не интересоваться, а тем более не заниматься, ибо это опасно и «не наше дело».

И упала общественность наша, и ослабели мы во всех отношениях, и нас перестали уважать, и мы сами себя не уважаем.

Да, это печальная истина, что мы сами себя не уважаем. Можно даже сказать, что мы традиционно привыкли к неуважению всего своего, всего русского. «Всякому случалось, я думаю, слышать выражения, в которых с эпитетом русский соединялось понятие низшего, худшего: русская лошаденка, русская овца, русская курица, русское кушанье, русская песня, русская сказка, русская одежда и т. д. Все, чему придается это название русского, считается годным лишь для простого народа и нестоящим внимания людей более богатых или образованных. Неужели такое понятие не должно вести к унижению народного духа, к подавлению чувства народного достоинства?» (Данилевский, Россия и Европа, изд, 1895 г., стр. 296). И это было достигнуто двумя столетиями антикультурной русской внутренней политики, начавшейся с Петра 1-го. Великий реформатор Россию любил и ненавидел, а после Петра «наступили царствования, в которых правящие государством лица относились к России уже не с двойственным характером ненависти и любви, а с одной лишь ненавистью, с одним презрением, которым так богато одарены немцы ко всему славянскому, – в особенности ко всему русскому» (там же, стр. 287).

Так установилось немецкое двухвековое издевательство над всей русской жизнью, которое сопровождалось искажением всего русского народного быта и пересадкой в Россию целых иностранных учреждений, до ограничения печати включительно... Искажена церковная жизнь до полной неузнаваемости; искажены все искусства, образ жизни, весь русский быт со всеми идеалами и надеждами, и все это втянуто в иноземный мундир. «Русская народность была презрена, оплевана, затоптана, забита; даже за народную одежду, за обычай полагался кнут и Сибирь; благоговейное чувство народа к святыне попиралось умышленно петровскими маскарадами в Успенском Кремлевском соборе и иными кощунственными скоморошествами». (Соч. И. С. Аксакова, т. IV, стр. 247).

Протестовал ли русский народ против такого посягательства на его родной быт, на его собственную культуру?

О, народ русский – великий народ, достойный своего самобытного существования; и на все посягательства разорить его родную старину он отвечал энергичными протестами, но, так как путь легального протеста, путь выяснѳния. истины, был для него закрыт, то и протесты его были нелегальные или просто уродливые. Раскол, пугачевщина, нигилизм интеллигенции, материализм в народе, появление самых нелепых сект – все это разновидные явления одного и того же протеста против новых безыдейных форм жизни.

Начнем с раскола, как явления довольно сложного и в то же время глубоко русского, который и явился наиболее решительным протестом против разрушения русской культуры. Раскол начался и усилился в то время, когда государственная власть посягнула на свободу церковной жизни, потребовав, чтобы Церковь и народ стояли во фронте перед государственною властью.

Против принципа «сильная власть», который выдвинула гражданская власть, стремясь подчинить себе и власть духовную, народ выбросил знамя с надписью: «чистая совесть». А когда государство цинично потребовало только молчаливого послушания и заявило, что до совести ему никакого дела нет, тогда и начался могучий народный протест в виде раскола. Но «сильная власть» продолжала требовать фронтального порядка.

«Для фронтового взгляда не важны формулы веры, ни само чувство верования; он к ним в существе равнодушен, но его возмущает внешнее выражение, оскорбляет отступление от общеуказанной наружности. Будь про себя, чем хочешь, да показывай себя, как все. Бывает, и учение вызывает во фронтовике интерес, вызывает его и на полемику, которая принимает вид радения об истине. Не верьте: не в истине и не в убеждении дело, а в единообразии и повиновении. Оно только себя называет истиной и убеждением; истина в том, чего требует порядок; завтра он изменится – изменится и истина, и убеждение» (Гиляров-Платонов, т. 2-ой, стр. 204.).

Но если агенты гражданской власти деморализируются действительностью правительственных течений, то духовенство того более развращает себя коснением во фронтовом взгляде...

Поэтому ревнители казенного православия приветствуют зависимость Церкви от гражданской власти, хотели бы сесть к ней совсем на руки, и не прочь доказывать, что в этом даже состоит действительное преимущество истинно русского церковного устройства!

«Лишь бы числилось нашими!» Желание ревнителей фронта только этим и ограничивается, и оно-то есть глубочайшая деморализация. В нем скрывается прямое отрицание веры, и первым его последствием является небрежение духовной жизни пасомых, за признанием ее ненадобности... Мертвое однообразие есть механизм, отречение от духовности, и когда оно считается необходимой принадлежностью Церкви и православия, то в расколе той или иной формы, явном или тайном, сказанном или подразумеваемом, окажется всякое духовное возбуждение, все лучшее в умственном смысле, все высшее в нравственном. А на долю собрания, называемого Православной Церковью, останется заурядность и нравы, предписываемые окружающими примерами. Все в кабак, и я в кабак; все ругаются, и я ругаюсь; все ходят в церковь, и я пойду» (Гиляров-Платонов, стр. 212).

«В существе дела таков же корень и нигилизма, и современного социализма. Это – протест русской души, не удовлетворившейся казенной правдой, Что видит наше юношество? Молодой человек перестает верить всему, на чем лежит официальное клеймо, везде предполагает лицемерие и обман» (там же, стр. 162).

Таковы страшные плоды административно-полицейского воздействия на русскую культуру в церковно-общественном отношении.

Но замечательно, что даже самое просвещение наше развивалось тоже вне влияния на него народной культуры. Никогда, ни при каких школьных реформах, не спрашивали народ о его вкусах и идеалах. Все просвещение было только личной политикой того или другого сильного сановника. Русский народ видел и видит всякие «народные» школы, о которых он совсем не знает, для чего они существуют и созданы ли они для него. Этими школами интересуется только то или иное, большое или малое, «начальство». Поэтому огромное большинство наших школ и доселе оторваны от жизни и существуют сами по себе – для начальства.

Со всесокрушающей иронией об этом писал еще давно один наш благонамереннейший публицист: «Теоретическое доброжелательство, в совокуплении с реализмом власти, отправляясь от самых возвышенных, либеральных, патриотических побуждений, не прочь иногда прибегнуть и к мерам благонамеренного насилия и просвещенного деспотизма для того, чтобы вколотить в тугодумного русского простолюдина не понимаемое им и измышленное за него на досуге благо» (Аксаков И. С., там же, стр. 711). Таким удивительным путем и, так называемая, народная школа, каким-то чудесным способом, не только не оказывается у нас культурной силой, а, наоборот, является источником народной тревоги за ближайшее будущее семьи: дети «от рук отбиваются», становятся чуждыми своей семье, своей земле, своей родной деревне, т. е. становятся совершенно некультурными типами, отбившимися от своей жизни. Так много бед нам доставила и доставляет наша некультурность... Вывод из этого ясен.

Да, нужно всемерно поднять русский народный дух, нужно русскому народу указать путь к его духовному росту и силе. Но как это сделать? Многие русские люди, именующие себя «истинно русскими», считают, что для этого нужно ждать распоряжения начальства. Вдруг на наше начальство найдет такое благоволение, что русскому народу будет разрешено создавать свою культуру, и не только разрешено, но и приказано.

Что из этого выйдет? Решительно ничего! Культуру свою всякий народ создает сам; он должен ее выстрадать, выносить, должен закалить себя в сознательном служении и уважении к своим народным идеалам; народ должен выковать себе свое счастье – быть культурным.

Страшную стадию борьбы за свою родную культуру русский народ переживает ныне на поле брани: там разбиваются цепи немецкие, нас издавна сковавшие; там, на поле брани льются реки русской крови, которой искупаются грехи поколений против русского народа и его культуры. Одним словом, там, на поле брани, народ наш спасает оставшиеся обломки русской культуры, русской народной веры.

Но те, кто там положат души свои за родину, не увидят ее полного расцвета; они своей смертью только обязывают нас всех нелицемерно служить родине и их детям... И мы должны доказать, что русские люди умеют не только достойно умирать, но и достойно жить и работать, устрояя свою жизнь в соответствии со своими идеалами. Мы, живые, должны быть одушевлены тем же великим духом любви к родине на почве культурного делания, как наши братья-воины – на поле брани.

Дыхание свободы нужно для русской народной груди; нужна полная свобода самоопределения, свобода для служения народным идеалам добра и правды.

Для этого необходимо осуществление всей славянофильской программы во всем ее объеме, как она подробно изложена в статьях великого русского патриота И. С. Аксакова. Из этой программы уже многое осуществлено, хотя с большим опозданием и довольно варварским способом.

Я говорю о свободе честного печатного слова и свободе союзов взаимопомощи и различных коопераций. Правда, и сейчас существуют крупные грехи русские, о которых нам заповедуется только молчание: под покровительством этого молчания грех только процветает и крепнет... Но как бы то ни было, хотя бы относительную свободу слова, как необходимое условие для развития общества, русский народ имеет; этого добились русские люди.

Но чего нет у нас и что, по-видимому, еще далеко от нас, это – свобода церковной жизни.

Здесь все неблагополучно! Главное несчастье в решении этого вопроса заключается в том, что представители силы и внешнего порядка, и представители совести, и пастырства одинаково ныне боятся собора и церковной соборности. Происходит нечто невероятное и непонятное: «Верую в Соборную Церковь» говорит и поет в храме русский ортодоксал и боится собора, как величайшей какой-то беды. Удивительна эта неискренность в вере.

У И. С. Аксакова есть одна сильная статья под характерным заглавием: «Некоторые безобразия русской жизни и, в частности, причины распространения штунды». В этой статье великий ревнитель развития церковной жизни писал: «Мы предлагаем сельским священникам сделать у себя по приходам только одну проверку: сколько у них прихожан знающих безошибочно, не коверкая, Отче наш? Результат испытания будет такой постыдный что сельские пастыри, коротко знакомые со своей паствой, вряд ли на такую проверку согласятся. Мы уже слышим возражение: Да разве в церкви не читается, да и сколько же раз, молитва Господня? Читается, но, во-первых, небрежнее всякой иной молитвы; во-вторых, лучше уже не упоминать о том, как читают и поют наши дьячки в Божьем храме. Конечно, никто из православных, кто не читал сам церковных книг, ничему и не выучится от дьячковской скороговорки и бормотанья. Народ идет в церковь с теплым чувством веры, жаждет света своей тьме, благодатного, освещающего душу... Но не утоляется духовная жажда народа, не дается ему пить от самого источника, пьющий от которого не возжаждет во веки: про мужиков, – рассуждают наши пастыри, – довольно церковного обычая, обряда, преданий, даже неосмысленных для них никаким пояснением, – пусть тем и пробавляются... Вот и сказывается теперь это пренебрежение к народной, духовной нужде; он ищет у других утолить свой голод и жажду. Но этот голод, эта жажда – разве могут они быть поставлены ему в вину? Не должны ли они быть вменены, напротив, в заслугу, даже в высокое нравственное достоинство народа нашего? Не штундовцев надо винить и судить за то, чти они алчут и жаждут, а тех, которые отказывают им в питье и пище».

Так писал Аксаков в 1868 году; и к его словам можно прибавить немногое: в 1916 году все остается по-старому; церковной жизни, соборности, частной или соборной инициативы нет по-прежнему; и по-прежнему всякое церковное дело признается началом всяких беспорядков и осложнений, а полное отсутствие общественного интереса к церковной жизни – это признается идеальным порядком.

Посмотрите на наши казенные журналы и газеты – все их мировоззрение и исчерпывается этим догматом. Пусть лучше народ пьет кислушку, пусть делает какие угодно гадости, лишь бы никакой церковной жизни не было, лишь бы только никто не интересовался этой церковной жизнью. И творится великое преступление в области церковной жизни; верующие уже ищут доброго дела вне Церкви и находят его, и мало-помалу вся жизнь становится (вся!) внецерковной! Неужели же русская культура в будущем сложится вовсе вне Церкви? Неужели наши казенные богословы, наши нанятые ортодоксалы, добьются этого? А ведь на это уже похоже! Между тем желающие послужить святому церковному делу имеются даже в городах; ко мне приходят они иногда и просят, чтобы я указал им какое-нибудь церковное дело, которому они могли бы отдать свои силы. А у нас такого дела и нет вовсе: церковной благотворительности нет, церковной взаимопомощи нет, каких бы то ни было церковных учреждений нет – просто какая-то Сахара церковная нас окружает, а мы приговариваемы «Зато – как покойно!»

Пусть наши казенные ортодоксалы решат вопрос, что лучше для Церкви – малое, но верное стадо, или стадо многочисленное, наполненное волками в овечьей шкуре? «Но не умалилось бы и стадо, а преумножалось бы непрерывно, если бы связь общения церковного зиждилась на живом и живительном начале любви, но не ограждалась страхом и содействием внешней силы: ибо где страх, там нет любви, а где нет любви, там нет и духа Господня. Можно сказать, что в настоящее время каждый день Церковь совершает множество самых прискорбных, Ей неизвестных утрат, благодаря именно своей грозной опоре. «Ей неизвестных» говорим мы, ибо изменившие Ей продолжают лицемерно принадлежать к сонму верных, и лицемерие это все умножается и умножается, разрушая самую идею Церкви (И. С. Аксаков. там же, стр. 90).

Добрые мои слушатели! Вы теперь согласитесь со мной, что вся программа нашей будущей культурной деятельности укладывается в два слова: «организация добра». Мы должны сорганизоваться сами, самостоятельно, как православные церковники, как последователи высшей из возможных культур: культуры нравственной личности. Если мы сами и вся наша жизнь, сверху донизу, будет проникнута идеей такой культуры, если и наше просвещение будет так культурно, то народ наш будет силен сам по себе и силен всеобщим уважением и любовью. Тогда все наши инородческие вопросы отпадут сами собой, ибо все они имеют одну исходную точку – русский вопрос: будем ли мы культурны или растеряем остатки вверенных нам духовных талантов? Будут ли нас уважать и любить или только бояться? И будем ли мы сами любить других, как следует, или будем лишь надменны в своей силе? Если мы будем так культурны, мы будем объединяющей силой; если же мы будем только расточать наши национальные сокровища, то история нас жестоко покарает.

Вот какой огромный круг развития своего национального самосознания и культурной работы должен совершить русский народ, чтобы исполнить свою историческую миссию, состоящую в том, чтобы просветить и научить меньшую братию свою. Чтобы служить другим, мы должны быть 1) сильны в своем церковно-общественном сознании, 2) должны быть сильны в церковно-экономическом отношении, т. е. мы должны развить общественную взаимопомощь. Если мы будем все одушевлены своей культурной миссией и будем в силах осуществить ее в общественной жизни, а это в наших руках, то мы совершенно естественно сделаемся сильными и в политическом отношении и в наших отношениях к меньшим народностям. А все это вместе взятое даст нам возможность укрепить культуру нашу в тесном смысле слова: развить науки, искусства, ремесла, промышленность.

Будущность России мне представляется именно такой: святой, красивой по духовной красоте и радостной, исполненной любви и чувства долга по отношению к Богу и людям.

Мы сегодня призываемся нашим уставом хоть немного послужить созданию такого будущего нашей великой родины. Да будет с нами в этом деле Божие благословение.