Песнь 1

Ирмос⁷³: Помощник и Покровитель бысть мне во спасение, Сей мой Бог, и прославлю Его, Бог Отца моего, и вознесу Его: славно бо прославися⁷⁴. Там, где мысль блаженного автора Великого канона вращается вокруг событий, прямо отраженных в Священном Писании, мы даем соответствующие отсылки, приводя, по мере возможности, полностью места, к которым относятся реминисценции преподобного Андрея..

Некогда, когда вышел народ Израильский из египетского плена, когда расступилось пред ним Божиим повелением море Чермное и он, невлажными стопами⁷⁵, прошел по дну его; когда, во спасение народу Израильскому от гнева фараонова, Господь волною морскою, сомкнувшеюся над головами преследователей, скрыл гонителя мучителя⁷⁶, – тогда Моисей воспел Победителю-Богу победную песнь от лица всего избранного народа:

«Пою Господу, ибо Он высоко превознесся; коня и всадника его ввергнул в море. Господь крепость моя и слава моя, Он был мне спасением. Он Бог мой, и прославлю Его; Бог отца моего, и превознесу Его. Господь муж брани, Иегова имя Ему. Колесницы фараона и войско его ввергнул Он в море, и избранные военачальники его потонули в Чермном море. Пучины покрыли их: они пошли в глубину, как камень. Десница Твоя, Господи, прославилась силою; десница Твоя, Господи, сразила врага. Величием славы Твоей Ты низложил восставших против Тебя. Ты послал гнев Твой, и он попалил их, как солому. От дуновения Твоего расступились воды, влага стала, как стена, огустели пучины в сердце моря. Враг сказал: погонюсь, настигну, разделю добычу; насытится ими душа моя, обнажу меч мой, истребит их рука моя. Ты дунул духом Твоим, и покрыло их море: они погрузились, как свинец, в великих водах. Кто, как Ты, Господи, между богами? Кто, как Ты, величествен святостью, досточтим хвалами, Творец чудес? Ты простер десницу Твою: поглотила их земля. Ты ведешь милостью Твоею народ сей, который Ты избавил, – сопровождаешь силою Твоею в жилище святыни Твоей. Услышали народы и трепещут: ужас объял жителей Филистимских; тогда смутились князья Едомовы, трепет объял вождей Моавитских, уныли все жители Ханаана. Да нападет на них страх и ужас; от величия мышцы Твоей да онемеют они, как камень, доколе проходит народ Твой, Господи, доколе проходит сей народ, который Ты приобрел. Введи его и насади его на горе достояния Твоего, на месте, которое Ты соделал жилищем Себе, Господи, во святилище, [которое] создали руки Твои, Владыка! Господь будет царствовать во веки и в вечность. Когда вошли кони фараона с колесницами его и с всадниками его в море, то Господь обратил на них воды морские, а сыны Израилевы прошли по суше среди моря» (Исх.15:1–19).

Это прославление Всемогущего Господа Церковь постановила внести в свой богослужебный обиход: и как память о событии, которое подвигло Моисея воспеть великое чудо Господне, и как память всем нам о том, что Бог силен и нас всех освободить от власти гонителя мучителя, всечасно подвигающего наше грехолюбие к совершению многообразных и бесчисленных грехов, – лишь бы мы сами были готовы бежать от него так, как бежал от древнего фараона народ Израильский.

Припев: Помилуй мя, Боже, помилуй мя⁷⁷.

В понедельник первыя седмицы постов.

Откуду начну плакати окаяннаго моего жития деяний? кое ли положу начало, Христе, нынешнему рыданию? но яко благоутробен, даждь ми прегрешений оставление.

Воистину, откуда мне начать? Откуда – ведь чистую правду говорит церковный песнопевец: в лености я прожил все мое житие, всё-то мне было лень, – лень вовремя помолиться, лень пойти в церковь, лень попоститься так, как подобает; лень – противостоять неправде, которую видел своими глазами; лень – жить повседневно с чадами своими, жить неотрывно, жить так, чтобы воспитывать ежеминутно, а не от случая к случаю, ведь и Писание говорит: «Наказывай сына своего, доколе есть надежда, и не возмущайся криком его» (Притч.19:18); лень – и себя в нужную минуту посечь, ибо сказано: «врачу, исцелися сам» (Лк.4:23). Лень, лень, лень... Лень на всё доброе, но – какая же энергия греховная начинает поглощать меня изнутри на всякое дело неподобное!

С чего же мне начать? Я стою и ужасаюсь той бездне, которая открывается во мне. Я стою и по-детски робею перед тем океаном света, который Ты мне хочешь открыть, тем океаном, который захватит и меня, вынет меня из этого конечного времени⁷⁸ и пространства и соединит меня с Тобой. Я стою и по-детски рыдаю – именно так, как плачут дети от того, что видят нечто доброе и хорошее, но ощущают себя полностью неспособными сами его достигнуть... Плачу и рыдаю – от своей собственной немощи и неспособности... Неспособности прежде всего положиться на помощь Твою в начале добрых дел моих...

Только Ты, Господи, по великой милости Твоей, можешь преобразовать меня так, чтобы я был способен внимать слову Твоему и исполнять все заповеди Твои! Но это случится только тогда, когда сам я открою себя Тебе, полностью предам себя в Твою волю, избавлюсь от ропота и возмущения и научусь за все благодарить Тебя.

Эта-то наша совместная с Тобой работа надо мной, недостойным творением Твоим, и будет означать и оставление моих прегрешений, и начало моего пути к Тебе, в котором и есть – спасение.

Помилуй мя, Боже, помилуй мя.

Гряди, окаянная душе, с плотию твоею, Зиждителю всех исповеждься, и останися прочее прежняго безсловесия, и принеси Богу в покаянии слезы.

Поэтому я и говорю себе: гряди, гряди, душа, во всем составе твоем, плотском и душевном, перестань быть подобной бессловесным тварям, открой себя чистыми слезами покаяния перед Создателем всех, исповедай Ему свои грехи так, как это подобает, – решившись впредь отказаться от своего безрассудства. Если ты так решишь и сделаешь, то Он – ведь Он благ и человеколюбив! – не только простит тебе твои прегрешения так, как мы просим Его каждый день и «восставши от сна припадая»⁷⁹, и размышляя вечерами – «не ужели мне одр сей гроб будет»⁸⁰ («остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим»), но и не введет во искушение, и избавит от лукавого, потому что Его есть сила (Мф.6:13) – Он силен сделать и это, и многое другое, превышающее наше слабое разумение.

Помилуй мя, Боже, помилуй мя.

Первозданнаго Адама преступлению поревновав, познах себе обнажена от Бога и присносущнаго Царствия и сладости, грех ради моих.

Воистину, всякого преступления основа есть зависть, порождающая искаженную ревность. В чем преступил первозданный Адам? В том ли, что вкусил от плода райского древа? Не думается, что так: пища и питие не приближают к Богу (1Кор.8:8), а значит, и не могут и отдалить от него – «Царство Божие не пища и питие» (Рим.14:17).

Отнюдь – у первого греха на земле, как и у всех последующих, природа одна: зависть бесовская и глупость человеческая.

Зависть, всегда готовая покуситься даже и на Святое Святых.

И глупость, которая, не рассуждая, прижимает к сердцу любой сор, лишь бы он казался ей приятным, забывая при этом простую истину: не всё то золото, что блестит. Беспечная глупость, которая готова на все ради сиюминутного удовольствия и забывает, что конец всякого греха один: «смертию умрете» (Быт.3:4). Ибо, как говорит премудрый Приточник, «завистию же диавола смерть вниде в мир» (Прем.2:24).

Вот что говорит известный эпизод Писания о том великом преступлении, которое случилось у древа познания добра и зла.

«Змей был хитрее всех зверей полевых, которых создал Господь Бог. И сказал змей жене: подлинно ли сказал Бог: не ешьте ни от какого дерева в раю? И сказала жена змею: плоды с дерев мы можем есть, только плодов дерева, которое среди рая, сказал Бог, не ешьте их и не прикасайтесь к ним, чтобы вам не умереть. И сказал змей жене: нет, не умрете, но знает Бог, что в день, в который вы вкусите их, откроются глаза ваши, и вы будете, как боги, знающие добро и зло. И увидела жена, что дерево хорошо для пищи, и что оно приятно для глаз и вожделенно, потому что дает знание; и взяла плодов его и ела; и дала также мужу своему, и он ел. И открылись глаза у них обоих, и узнали они, что наги, и сшили смоковные листья, и сделали себе опоясания» (Быт.3:1–7).

Как толкует божественный Златоуст, змий, прельщая праматерь Еву, используя ее слабость, чтобы склонить к первородному греху, не только противоречил Божественным словам, но и представил «Создателя завистливым, чтобы таким образом удобнее ввести в обман и, обольстив жену, достигнуть своей цели. «Не смертию, – говорит, – умрете. Ведяше бо Бог, яко, в оньже аще день снесте от него, отверзутся очи ваши, и будете, яко бози, ведяще доброе и лукавое» (Быт.3:4–5). Вот, вся приманка! Наполнив чашу гибельным ядом, (диавол) подал ее жене, а та, не обратив внимания на смертоносное действие (если бы захотела, она могла бы узнать это с самого начала), но, услышав от того, будто Бог потому запретил вкушать (от древа), «яко отверзутся очи ваши, и будете, яко бози, ведяще доброе и лукавое», увлекшись надеждой на равенство с Богом, возмечтала наконец о себе много. Таковы-то ухищрения врага: он возводит лестью на большую высоту, низвергает затем в глубокую бездну. ...Видишь ли, как диавол увел жену в плен, увлек ее ум и заставил мечтать о себе выше своего достоинства, чтобы она, увлекшись пустыми надеждами, потеряла и то, что уже было ей даровано»⁸¹.

Увлеченная греховным помыслом, извне внушенным ей искусителем, приняв его в себя, Ева вовлекает во грех и праотца Адама.

Последуем далее за толкователем.

«Здесь рождается у нас весьма важный вопрос. ...Справедливо спросит иной, какую силу имело это дерево, что вкушение от него открыло им глаза, и почему оно называется деревом «познания добра и зла»? Потерпите, если угодно, я хочу несколько поговорить с вами и об этом и научить вашу любовь, что если мы захотим принимать с рассуждением то, что говорится в божественном Писании, то ни одно слово не покажется нам трудным. Не вкушение от дерева открыло им глаза: они видели и до вкушения. Но так как это вкушение служило выражением преслушания и нарушения данной от Бога заповеди, а за эту вину они лишились потом облекавшей их славы, сделавшись недостойными столь великой чести, то поэтому Писание, следуя своему обыкновению, говорит: «ядоста, и отверзошася очи их, и разумеша, яко нази беша»⁸² (Быт.3:6–7).

Но ведь они не были нагими до преступления – они «наслаждались свободой», и «их лучше всякой одежды покрывала вышняя слава»⁸³!

Но «учиненное ими преступление заповеди сняло (с них) ту чудную и необыкновенную одежду, то есть (одежду) славы и вышнего благоволения, которою они были облечены, и в то же время возбудило в них чувство наготы и покрыло их невыразимым стыдом. ...Подумай, возлюбленный, с какой высоты в какую глубокую пропасть низвергло их диавольское внушение. Облеченные доселе такою славою, они теперь сшивают листья смоковные и делают себе препоясание. Таков плод диавольского обольщения; такова хитрость этого внушения, что оно не только не доставило людям больших благ, но лишило их и тех, которые они имели»⁸⁴.

Открылись не глаза телесные – они и так были открыты. Открылись очи умственные, душевные: «так как они преступили заповедь, то (Господь) и дал им почувствовать то, чего прежде, по благоволению, какое Он оказывал им, они не чувствовали ... дал им почувствовать наготу и лишение той славы, какою они пользовались до вкушения»⁸⁵.

«То же самое можем сказать и касательно другого возникающего здесь вопроса. Говорят: для чего это дерево называется деревом познания добра и зла? Многие любители споров дерзают говорить, что Адам после уже вкушения от древа получил способность различать добро и зло. Думать так было бы крайне безумно. Чтобы никто не мог говорить так, для этого мы, предвидя это, недавно только рассуждали о данной Богом человеку мудрости, доказывая ее наречением имен, какие дал он всем зверям и птицам, и бессловесным (животным), и – тем, что сверх этой высокой мудрости он удостоился еще и пророческого дара. Как тот, кто дал имена и изрек такое чудное пророчество о жене, мог не знать, что хорошо и что худо? Если мы допустим это (чего да не будет!), то произнесем опять хулу на Создателя. Как Он давал и заповедь тому, кто не знал, что преступление (ее) зло? Это не так; напротив, он ясно знал это. Поэтому изначала (Бог) создал это животное (человека) самовластным: иначе не следовало бы его и наказывать за преступление заповеди, и награждать за ее соблюдение. Что он сделался смертным за преступление, это видно и из самой заповеди, и из последующих событий. ...До вкушения они были бессмертны: иначе Бог, и после вкушения, не навел бы на них смерть в виде наказания.

...Если постараешься узнать особенности божественного Писания, то поймешь, почему оно дало этому дереву такое название. Так названо оно не потому, что сообщало такое познание; но так как у него совершилось преступление заповеди и от него потом уже явилось познание греха и стыд, поэтому оно так названо. Божественное Писание имеет обычай по совершившимся событиям называть те места, где эти события случились. Потому божественное Писание назвало это дерево деревом познания добра и зла, что у него должно было совершиться преступление и(или) соблюдение заповеди. ... У него было, так сказать, упражнение в послушании или непослушании»⁸⁶.

Вот он, смысл согрешения моего! Вот он, камень, на котором я оступился в подвизании моем!

Всю жизнь свою я стою у этого древа. Вся жизнь моя – непрестанное упражнение, и я, как первозданный Адам, от колыбели своей знаю, что хорошо и что плохо, и больше того – знаю я дорогу согрешения его, которая вывела его вон из Рая и обрекла с ним вместе на страдания всю видимую тварь. Но как меняет это знание мою жизнь?

Я упражнялся в стеснении плоти своей, я подвергал себя учиненным Уставом постам и молитвам, я делал всё, как предписано – ибо, как говорится, как отцы спасались до нас, так и нам надлежит спасаться, – но я не делал одного: я не исследовал цели всех этих телесных и духовных упражнений. Я не спрашивал себя, для чего я изнуряю плоть и смиряю дух, – и посты мои не вменялись в посты, и молитвы не вменялись в молитвы, и бдения – в бдения.

Ведь первое, что я должен был уяснить для себя, – это понять, чего именно от меня требует Бог. Ограничений в пище и питье – при том что, соблюдая их, я становлюсь воистину зверем для ближних моих? Многих ли молитвенных слов – при том что, произнося их, я думаю только о себе, и ноги мои не ведут меня к поприщу деятельного милосердия и любви? Поклонов неисчетных и иных телесных упражнений – при том что, совершая их, я больше чувствую боль в собственной пояснице, чем боль в душе ближнего моего?

Или Господь призвал меня Крещением к жизни поистине новой, к жизни, центром которой является Сам Христос, Его безмерная любовь ко мне – и ко всем людям, и я должен начать эту жизнь с того, чтобы ощутить эту любовь внутри себя и принести ее всем, кого так возлюбил Христос Распятый и Воскресший «нас ради, человеков, и нашего ради спасения»⁸⁷, – принести, потому что и я сам распят Крещением миру сему и со Христом совосставлен этим великим и спасительным Таинством к жизни нестареемей и присносущной⁸⁸, а раз так, то главная моя цель – благовествовать любовь Христову, ибо благословенны «ноги благовествующего» (См.: Ис.52:7; Рим.10:15)?! Благовествовать всей жизнью своей, в которой молитвы, посты, телесное подвизание – всё это призвано служить подкреплением моим слабым силам, призвано к тому, чтобы сделать их достаточными для неустанного исполнения великого долга благовестителя Евангелия Христова!

Задавая сегодня себе этот тяжкий вопрос, ставя перед собой этот великий долг послушания, я вижу: воистину прав преподобный, воистину поревновал я не благочестию первозданного Адама, а его преступлению.

И видя это, как и падший праотец, могу я чувствовать только одно: стыд, и обнажение от милости Божией, и отрешение от вечного, всегда существующего Царства, и лишение той сладости его, к которой я так стремлюсь по- видимому, но от которой я так далек и в горделивой своей душе, и в повседневной жизни.

Помилуй мя, Боже, помилуй мя.

Увы мне, окаянная душе, что уподобилася еси первей Еве, видела бо еси зле, и уязвилася еси горце, и коснулася еси древа, и вкусила еси дерзостно безсловесныя снеди⁸⁹.

Увы мне, увы мне, зачем ты уподобилась праматери Еве, душа моя окаянная? Зачем стала ты, как этот «простейший и немощнейший сосуд»⁹⁰, увлекающийся обманами мира сего – области, где властвуют «духи злобы» поднебесные? (Еф.6:12).

Ева «могла тотчас узнать хитрость диавола», заключавшуюся в том, что он «умышленно говорил о том, чего нет ... как бы заботясь» о прародителях; она могла «уклониться от беседы с ним, как говорящим пустое, и не довести себя до такого унижения; но она не захотела (этого). Ей следовало бы даже и не вступать в беседу с ним, а беседовать только с тем, для кого она сотворена, кому равна была по достоинству и создана помощницей. Когда же она, не знаю как увлекшись, вступила уже в разговор со змием и через него, как через орудие, приняла гибельные слова диавола, и тогда, поняв несообразность слов его, и видя, что иное заповедал Создатель, а другое, противоположное словам Творца, говорит диавол, тотчас должна была отвратить слух, бежать от беседы с ним и презреть дерзнувшего изощрять свой язык против данной им заповеди. Но по крайней невнимательности она не только не уклонилась, но и вполне открыла ему заповедь Божию ...и исполнилось слово Христово: «не пометайте бисер ваших пред свиниями, да не поперут его ногами своими, и вращшеся расторгнут вы» (Мф.7:6). Это и было теперь: (жена) повергла божественные «бисеры пред свиниею», пред этим злым зверем, или демоном, действовавшим через него, и он не только попрал их и воспротивился сказанному (от Бога), но обратившись увлек в бездну преслушания не только жену, но вместе с нею и первозданного. Так опасно открывать, без рассуждения, как пришлось, божественные тайны!

Да слышат это те, которые разглагольствуют со всеми без различия и без рассуждения. И Христос там говорит не о чувственной свинье, но разумеет людей, подобных этим животным, валяющихся, подобно бессловесным, в нечистоте греха; а этим Он вразумляет нас и обращать внимание на различие лиц, и тщательно рассматривать обстоятельства, при которых нужно открывать что-либо из слова Божия, чтобы не сделать вреда ни другим, ни себе. Таковые не только сами не получают пользы от предлагаемых им слов, но часто увлекают в одну с собой бездну погибели и тех, которые безрассудно отдают им эти драгоценные жемчужины. Поэтому должны мы тщательно наблюдать за тем, чтобы и нам не потерпеть того же, что (потерпели) обольщенные ныне (прародители). Ведь если бы и в данном случае жена захотела не повергать божественных жемчужин пред свиниею, то и сама бы не низринулась в ту бездну, и мужа бы не увлекла»⁹¹.

Но жена, «доверившись [искусителю], как благорасположенному к ней, открывает всю заповедь, рассказывает обо всем подробно и своим ответом отнимает у себя всякое оправдание». Ей нужно было бы, «если бы она была благоразумна», упомянув заповедь Божию, «совсем отвернуться и более уже не говорить с ним и не слушать слов его. Но она, открыв заповедь и сказав, что говорил им Бог, принимает от диавола новое внушение, гибельное и смертоносное», – «тогда как человеколюбивый Бог, по великой попечительности, запретил вкушать для того, чтобы они не сделались смертными через преслушание, этот говорит жене: «не смертию умрете» (Быт. 3:4). Какого же заслуживает жена оправдания в том, что так охотно слушала того, кто говорил так дерзко?»⁹²

И ведь не только самохотно Ева выслушивала диавольское наваждение – она приняла эти советы, сама приблизилась к древу, сама сняла с него плод и вкусила его.

Так и душа моя – видит злое, что несут в себе советы мира сего, понимает его недоброе существо, но – не хочет отказаться от той мнимой сладости, которую сулит мир, не хочет даже тогда, когда приводит себе на память трагическую судьбу прародителей и горький ее конец. В этом ли не дерзость? В этом ли не внутренняя убежденность в собственной вседозволенности? Вижу и знаю – но именно со мной и не случится того несчастья, которое случается со всем родом человеческим, когда он, любопытства ради, дерзает преступать божественные заповеди!..

Это ли не гордыня моя? Это ли не гордыня, стократ большая, чем та, что обуяла первую Еву – она-то ведь не могла знать того, что знаю я из Писания, человеколюбиво научающего меня правому пути, разворачивая перед моими глазами историю грехопадения первых людей?! Она же не могла осознать, что любопытство ее и гордыня – вещи одного порядка, не могла хотя бы потому, что у нее и слов-то этих еще не было – потому что слова обозначают реально существующие события, явления, качества, а до совершения грехопадения этих качеств-то и не было!

Поэтому душа моя лишь уподобляется первой Еве, на деле же она – во много раз греховнее, как более тяжек грех, совершаемый сознательно и целеустремленно, чем грех, совершаемый по неведению, как более тяжек грех, совершаемый против человека – образа и подобия Божия, чем грех, включающий в свою сферу только бессловесные творения. А ведь нет такого греха, который я не совершил бы против человека...

Помилуй мя, Боже, помилуй мя.

Вместо Евы чувственныя мысленная ми бысть Ева, во плоти страстный помысл, показуяй сладкая и вкушаяй присно горькаго напоения.

Почему же гак тяжек грех против человека? Почему дерзаю я расчленять единое понятие «грех», придавая ему некие внутренние градации?

Потому, что часто мы, скрупулезно остерегаясь осквернить своим поведением или действием даже самое малое из того, что почитаем святыней, с какой-то необыкновенной легкостью оскорбляем «делом, словом и помышлением» то, что есть абсолютная явленная святыня – ибо такой ее создал Бог.

Кто, обронив даже не освященную просфору, не поцелует ее, поднимая? Кто, уронив нечаянно икону, не поклонится ей и не приложится к ней со всяким благоговением, взяв с земли?

И – кто, сказав ближнему своему грубое слово, с коленопреклонением попросит у него прощения?..

А ведь по-гречески εἰκών и есть – образ, образ, за которым стоит Первообраз⁹³, то, что мы не в силах полноценно воспринять и понять и поэтому – воображаем, помещаем в рамки чувственного образа, богословствуя в красках. И этот процесс во-ображения происходит в нашей мысленной сфере – даже тогда, когда мы своими руками пытаемся придать форму бесформенной материи. В мыслях наших мы составляем образ, который потом пытаемся вызвать к жизни, используя тот творческий потенциал, который вложил в нас Господь, творя нас по образу и подобию Своему.

Но ведь первой иконой, которую увидел сущий ныне мир, был человек⁹⁴, – человек, который был задуман в Предвечном Божественном Троическом Совете (о Котором Библия говорит так: «Сотворим человека по образу Нашему и подобию Нашему» (Быт.1:26)) и потом воплощен, приняв в Творческом акте Божества форму из самого бесформенного, что может быть, – из праха земного, форму, которая была наполнена таким содержанием, коего не имело и не имеет доселе ни одно из существ, вселенных в мир в процессе Творения: «И создал Господь Бог человека из праха земного, и вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек душею живою» (Быт.2:7).

И мир узнал подлинную икону Божества – подлинную потому, что икона эта, человек, несла в себе отблеск всех Божественных качеств – сам Дух Божий.

И если икона – предмет, которому надлежит стать почитаемым в обществе христиан, – освящается как бы опосредованно (через действия священника, который призывает Духа Божия на материальный предмет – и тайнодейственно, в неких словесных, молитвенных формулах призывая благодать, и явно, используя некие материальные же объекты – освященную воду, василки (сиесть – кропило) и проч.: «Благословляется и освящается икона сия благодатию Святаго Духа окроплением воды сея священныя»...), то первоикона, человек, была освящена непосредственно – прикосновением и действием Самого Божества («И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил их. И благословил их Бог, и сказал им Бог: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю, и обладайте ею» (Быт.1:27–28)). Для восприятия этого первоосвящения не нужно было акта веры, который необходим нам теперь (вера, как известно, есть «обличение вещей невидимых»⁹⁵ (δι´ ἐσόπτρου ἐν αἰνίγματι, per speculum in enigmate, «зерцалом в гадании»), тогда же лицем к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, подобно как я познан» (1Кор.13:12; см. также толкование Феофилакта Болгарского на данный стих); «тогда»» – знание упразднится, «ибо мы отчасти знаем, когда же настанет совершенное, тогда то, что отчасти, прекратится», теперь же «пребывают сии три: вера, надежда, любовь» (1Кор.13:9–10, 13), вера же есть «осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом» (Евр.11:1), или, по-славянски, «обличение вещей невидимых», – обличение же, по словарю, есть «открытие, доказательство твердое и неоспоримое» (Дьяченко Г., свящ. Полный церковнославянский словарь. М., 1993, s.v. обличение); по-гречески (ἔστι δὲ πίστις ἐλπιζομένων ὑπόστασις, πραγμάτων ἔλεγχος οὐ βλεπομένων) и по-латыни (est autem fides sperandorum substantia rerum argumentum non parentum) – речь идет об ипостаси-сущности, о выявлении сущности, существа, сути вещей (Вейсман А.Д. Греческо-русский словарь, s.v. ὑπόστασις; Дворецкий И.Х. Латинско-русский словарь. 2-е изд., переработ. и доп. М., 1978, s.v. substantia). Как пишет толкователь, апостол «описывает нам веру, говоря, что она есть осуществление того, чего еще нет, и обоснование того, что еще не наступило»; «обличение же есть показание, обнаружение “невидимых вещей», ибо (вера) делает то, что они созерцаются нашим умом, как существующие» (Феофилакт Болгарский, на Евр.11:1). К этому месту применяется также ссылка на платоновский «Федон», где философ описывает наш мир как огромную, но узкую впадину, причем то, что мы принимаем за воздух, есть на самом деле осевший туман; если когда-нибудь мы сумеем подняться на вершину и вдохнем чистый эфир, увидим солнце и звезды, то лишь тогда мы сможем понять, каким мутным и тусклым был наш мир в низине, где в небесные дали мы смотрели сквозь туман, которым и дышали, как рыбы сквозь толщу воды. В «Государстве» же (514а – 517) Платон уподобляет людей узникам, которые прикованы в пещере лицом к стене; за их спинами проходят процессии, несущие изображения предметов, но люди видят лишь тени этих предметов на стенах пещеры – реальный мир представляется им лишь в виде теней, слабого отражения реальных вещей на стене. Только выйдя из этой пещеры, можно узнать действительный мир., но этот Божественный акт не был невидимым и не ощущаемым – в результате него человек сущностно, ощутимо преобразился, оживотворился, обо́жился, перестал быть неодушевленной материальной формой, стал личностью, и свидетелем тому была вся земля, ибо в те времена, до грехопадения прародителей, не было разделения на окружающее нас «теперь» и будущее апокалиптическое «тогда» – теперь, когда все видится гадательно, и тогда, когда все станет явственно, – и бессмертный человек обладал той первозданной чистотой, которая давала ему возможность непосредственного знания и непосредственного Богообщения⁹⁶ (Быт.3:8)., а земля, которая еще не была осквернена человеческим грехом, была способна воспринимать непосредственно Божественные деяния и подчинялась Божию слову, принося именно те плоды, которые задумал Творец).

Сколь велик этот первоосвящающий акт! И сколь велико то создание, коего он коснулся! Ведь даже грех не в силах ничего изменить – он лишь замутняет, но не упраздняет дара, данного Богом человеку от начала, дара Богообразности и Богоподобия!

Поэтому, когда я грешу против человека, я не просто нарушаю заведенный на земле порядок вещей. Грехом своим я сокрушаю этот великий дар и в себе (поскольку, согрешая, я все больше и больше сжимаю в себе те остатки образа и подобия Божества, которые сохранились во мне после первородного греха и обновились в Таинстве Крещения, все больше и больше даю место тому, кто «от начала» противится Божьему повелению и спасительному замыслу⁹⁷ (Ин.8:44).), и в том, против кого я согрешил (постольку, поскольку деянием или словом своим я смутил его душевный покой и мир, подверг испытанию его смирение и – кто знает? – может быть, подвигнул его на такой же грех), и во всех, кто окружает нас (поскольку мое согрешение может иметь косвенные последствия и для них – и как пример поведения, и как результат возможных необдуманных действий того, кто стал объектом моего греха, – ведь многие готовы «сорвать зло» на окружающих).

Грех против вещей неодушевленных часто сокрыт, грех же, направленный против человека, открыт всем ветрам – «не может укрыться город, стоящий на верху горы» (Мф.5:14), а что может быть выше того верха, на который вознес нас Господь, даровав нам Свои образ и подобие, воплотившись, вочеловечившись и «оплевания и биения, и заушения, и крест, и смерть претерпев за спасение мира»⁹⁸?

Но любой грех – это не просто чувственное явление, совершаемое делом или словом. Это прежде всего – продукт нашего помышления, нашей внутренней готовности грешить. Это осознают даже сугубо светские мыслители, и поэтому они говорят о выборе – о выборе нашей свободной волей пути греха или пути праведности, о выборе, который создал для нас Господь, насадив в раю два «древа испытания» и предоставив первым людям самим избрать путь, по которому они пойдут: путь смерти или путь бессмертия⁹⁹.

Если я не знаю чего-то, я не могу этого помыслить. Если я не могу помыслить, я не готов и совершить.

Когда ребенок, например, читает в сказке:

Варкалось. Хливкие шорьки

Пырялись по наве.

И хрюкотали зелюки,

Как мюмзики в мове¹⁰⁰, –

для него все эти словесные этюды не более чем пустой звук – несомненно, веселый, смешной, но – все же пустой. Но как только он узнает, что «хрюкотали» означает «хрюкали и хохотали», а «пырялись» значит «прыгали, ныряли, вертелись», – он немедленно готов попробовать это сделать.

Когда Адам и Ева ходили по райскому саду, всё для них было естественным и правильным, потому что – Богоданным. Но как только они получили некое иное знание – они, как несмышленые дети, сразу же совершили действие, носившее – для тех обстоятельств – противоестественный характер («ризы кожаны» (Быт.3:21)).

Из цепочки «праведное знание – мысль – праведное деяние» образуется цепочка «порочное знание – мысль – противоестественное деяние». Знание преобразует мысль, превратная мысль рождает дело, противное изначальному человеческому естеству.

Знание же есть результат некоего процесса получения информации: я знаю не сам по себе, а потому, что кто-то сообщил мне это знание – словами (обучение), делами (пример) или их результатом (получение информации в ходе эксперимента). Знание имеет некий источник. И если этот источник чист – чисто и само знание. Если он мутен – замутняется и то, что я узнаю, и то, что я потом делаю в результате полученного знания.

Чистый источник – один: Тот, Кто есть «Путь и Истина и Живот» (Ин.14:6). Мутных речушек много, но исходят они из покрытого тиной и грязью родника – от того, кто, искусительно шепча, впервые посоветовал человеку презреть заповедь Творца. А это и есть грех.

И для того, чтобы его совершить, вовсе не обязательно что-то делать, как это сделала чувственная Ева. Достаточно помыслить нечто, что не соответствует Истине, – и грех уже совершен: грех, потому что такая мысль искажает Божественный замысел творения, потому что такая мысль есть ложь, а кто есть отец лжи – нам всем известно¹⁰¹.

Вот она – мысленная Ева! Вот она, «жизнь»¹⁰² (Быт.3:20). в мысли, та, для которой не нужно деяние. Та, которая изнутри зовет меня нарушить заповеди Божии и изначально заданные Творцом законы естества, чтобы разрушить прежде всего тело мое, которое есть храм Божества, вселенного в него в акте творения, а потом и дух мой – то, что имеет своим первообразом Самого Бога.

«Сотвори себе кумира», – шепчет она, и мы с готовностью ставим на Божие место что угодно: нашу собственную жизнь, которая на деле только тогда имеет смысл, когда целью своей ставит единение с Богом в процессе обожения; наших родных и близких, забывая о том, что лишь через Божественную любовь мы можем научиться настоящему семейному и вообще человеческому общежитию; ставим даже бездушные творения – деньги, вещи, даже явления и вовсе эфемерные, бесформенные, нематериальные – славу и почет, «елика на верху горы», мирскую любовь, «елика на земли низу» (Исх.20:4), и многое подобное.

«Убий», – говорит она, отними у человека то, к чему ты не имеешь никакого отношения, потому что ты ему этого не дал и дать не можешь, ведь жизнь и смерть человеческая – в руках Божиих, только Он один животворит, Он в силах и из мертвых восставить, ты же, совершив этот грех, не только пытаешься поставить себя на место Живодавца – Творца всяческих, решая за него, кому жить, а кому умирать, но и ничем не сможешь его исправить.

«Укради», – толкает тебя под руку эта мысленная Ева, возьми себе то, что тебе не принадлежит, что ты не создавал, для стяжания чего ты не работал ни минуты, хотя Господь заповедал тебе: «в поте лица твоего снеси хлеб твой» (Быт.3:19).

«Не чти отца твоего и матери твоей», хотя исполнение этой заповеди обещает нам долголетие на земле.

«Прелюбы сотвори», – говорит она, удовлетвори свою плоть любым, даже самым беззаконным способом – не думая вовсе о том, что тело твое мало чем умалено от состояния «одушевленного Божия кивота»¹⁰³ и что поэтому его надо сохранять в чистоте даже более того, как мы сохраняем земные вещи, в которые вмещается то, что мы почитаем за святыню; именно мало чем – потому что все, что мешает ему стать воистину таковым, но заключено в его естестве, обновленном в водах Крещения и возрождаемом принятием с усердием Святых Христовых Таин, все, что мешает ему, заключено только в уме твоем, производящем и мысль, и деяние по бесовскому наваждению, а не по Божественному внушению.

«Пожелай дому ближняго твоего ...и всего яже суть ближняго твоего», позавидуй – то есть укради в мыслях твоих, в общем, всячески нарушь установленный миропорядок, чтобы тебе, только тебе было хорошо! Но где – хорошо? Здесь? А сколько времени продолжится наше земное бытие? Может быть – столько, что ты и плодом греха своего насладиться не успеешь? «Безумный! в сию ночь душу твою возьмут у тебя; кому же достанется то, что ты заготовил?» (Лк.12:20)... И за счет чего – хорошо? За счет того, что ты, всячески возвышая себя (уже самой мыслью, что тебе позволено всё, что другим запрещено!), попираешь Богоданный закон, а с ним – и первоикону Божию, образ и подобие Божии в себе и в тех, кто тебя окружает?

Кто дал тебе власть так распоряжаться мною, о мысленная Ева!

Неужели ты настолько сильнее меня, что под гнетом твоим я «яже ненавижду, та люблю, а благая преступаю»¹⁰⁴?!

Нет – это я настолько слаб, что позволяю тебе глумиться надо мной, увлекать меня мнимыми радостями, лишать меня подлинной радости и жизни все дальше и дальше отводя от тех врат, у которых стоит Херувим с пламенным мечом (Быт.3:24), так, как сделала это ты с первозданным Адамом.

Но я – и слабее его: он ведь не знал того, что знаю я; он впервые столкнулся с тем, о чем сейчас «говорят на кровлях» (Мф.10:27; Лк.12:3); он первым на своем опыте изведал то падение, о котором я могу прочитать в Писании, то, о чем уже не первую тысячу лет пишут – для меня – сонмы богословов...

Я знаю это.

И я готов – как ничего не знающие! – вновь и вновь следовать за мысленной Евой, подчиняя ей свои мысли и дела...

Зачем, зачем учили меня пророки и отцы?!.

Помилуй мя, Боже, помилуй мя.

Достойно из Едема изгнан бысть, яко не сохранив едину Твою, Спасе, заповедь Адам: аз же что постражду, отметая всегда животная Твоя словеса?¹⁰⁵

«Чтобы созданный Им человек, живя в раю, имел упражнение в послушании или непослушании, Господу угодно было насадить там и эти два дерева: одно дерево жизни, а другое, так сказать, смерти, потому что вкушение от этого последнего и преступление заповеди навлекло на человека смерть. Так как человек, вкусивши от этого дерева, сделался смертным и подлежал уже телесным нуждам, так как впервые явился грех, за который Господом благодетельно установлена смерть, то Он и не оставляет Адама в раю, но повелевает ему выйти из него, показывая тем, что делает это не по чему-либо другому, как только по любви к нему. ...Так как, говорит, человек обнаружил великую невоздержность по отношению к данной заповеди и сделался смертным, то, чтобы он не осмелился прикасаться и к этому дереву, постоянно поддерживающему жизнь, и не грешил бесконечно, лучше ему быть изгнанным отсюда. Так изгнание из рая есть дело скорее попечительности Божией о человеке, нежели гнева. Таков Господь наш: и наказаниями не меньше, чем благодеяниями, Он показывает Свое промышление о нас; и наказание посылает нам для нашего же вразумления. Так, если Он знает, что мы, греша безнаказанно, не делаемся худшими, то и не наказывает; чтобы предупредить наше поступательное движение к худшему и пресечь дальнейшее распространение греха, Он, по Своему человеколюбию, наказывает»¹⁰⁶.

Вот оно, чудо Божественного Промысла, чудо его попечительности о нас.

Жизнь земная каждого из нас когда-нибудь прерывается: рано ли, или поздно – но всегда именно в тот момент, когда человек достигает своей полноты. Или полноты святости – так что он становится достойным пополнить круг тех, кто стоит возле престола Господня, наслаждаясь безбрежной радостью вечной жизни; или полноты страдания – страдания, отведенного нам в этом мире для того, чтобы стать нам искушенными, наученными, чтобы узнать истинные пути и изгладить совершенные нами беззакония; или – полноты греха, и тогда Божественное долготерпение прерывает тонкую нить нашей жизни потому, что каждый новый день, каждый новый миг ее грозит нам всесовершенным падением в силу того, что собственная наша воля настолько испорчена грехом, что не допускает нас к пути покаяния. Божественный Промысл всему, всякому творению устанавливает свою меру – в том числе и каждому из нас. И для каждого в необходимый день наступает личная «полнота времен» (Гал.4:4).

Так и первозданному Адаму Господь определяет его меру – меру греха и меру праведности, и эта мера могла быть исполнена только вне райского сада: первый грех человечества может быть искуплен только «многими скорбями» (Деян.14:22), которые надлежало Адаму понести там, куда «изгна его Господь Бог делати землю, от неяже взят бысть» (Быт.3:23), где надлежало ему «в поте лица» своего добывать «хлеб свой» (Быт.3:19), «чтобы (человек) в работе имел постоянное напоминание о своем смирении и знал, что отсюда его состав, что существо тела его в начале произошло от земли»¹⁰⁷, и как бы он ни надмевался стать «яко един от Нас, еже разумети доброе и лукавое» (Быт.3:22), все же тварное его естество, хотя и способное к обожению, помимо воли Божией может стать «яко бози» (Быт.3:5) только в том смысле, в каком называют богами языческих кумиров, творение рук человеческих. А эти «бози», как сказал апостол, суть не иные кто, как «беси» (4Цар.19:18; 1Пар.16:26; Пс.95:5; Ис.37:19; Иер.2:11, 5:7, 16:20; Деян.19:26; Гал.4:8), – на это ведь и рассчитывал враг, шепча Еве прельстительные слова!

Потому и не употребляют святые отцы в своих писаниях слова «обожествление», хотя весьма много и часто говорят об обожении – это вещи принципиально разного порядка. По-просветительски обожествленный человек, которому идеология гуманизма приписывает свойство быть мерой всех вещей, – это вознесенная на пьедестал гордыня, забывшая о том, что есть мера иная, мера высочайшая и истинная: «Аз есмь Путь, и Истина, и Живот» (Ин.14:6), та Мера, с Которой надлежит всем нам соразмерять каждый свой шаг, потому что «всяк человек ложь» (Пс.115:2), ибо грешен, а эта Мера вбирает в себя все первосозданные человеческие качества и полностью исключает всякое их затемнение грехом, привнесенным в мир «отцом лжи» (См.: Ин.8:44).

Иное дело – обожение. Тварное не может стать Нетварным. Но тварное Промыслом Божиим создано таким, что может стать как бы сродни Нетварному. Человек обоженный – тот, кто своим жизненным подвигом (который начинается с того, что отрицает краеугольный камень безблагодатного «обожествления», а именно – безмерную гордость, гордыню сатанинскую) делает себя готовым к принятию Божественной благодати, которая стремится всегда ему навстречу и готова войти в него, лишь бы он этого сам пожелал и личным усилием своим и напряжением воли себя к этому таинственному вхождению – тому, что Писание называет «всыновлением», – достойно приуготовил.

Так, полагая предел человеческому своеволию греха, Господь открывает человеку возможность пути воле́ния к праведности – того пути, который ведет падшее человеческое естество к восстановлению его первозданного бессмертного существа.

Но, созерцая чудо Божественного промышления о человечестве, здесь же видим мы и чудо учительной попечительности святого Андрея. Словами об Адамовом изгнании он ведет нас к иной высоте размышления, он хочет, чтобы мы поднялись от осознания тяжести греха против человека к осознанию всеобщей тяжести греха – потому что один и тот же грех и против Самого Господа, и против человека, как образа и подобия Божия, но – и против меня самого, бездумно или сознательно согрешающего.

Фактом преслушания, греха оскорблен Господь (в нашем понимании – оскорблен, потому что то, что непричастно ничему внешнему, не может принять ничего извне – ни хорошего, ни дурного; Та Сущность, Которая является причиной всякого существа и качества, обладает совершенной полнотой, и извне к Ней ничто не может примешаться – как нельзя обидеть человека, который не обижается, так нельзя оскорбить и Того, Кто выше всякого земного оскорбления), факт греха пытается поколебать Его образ и подобие в окружающих нас людях, но он же, этот факт греха, – это прямое насилие и над нашей личностью, насилие, которое совершаем мы сами.

Ветхий Адам согрешил – и самое существо его вдруг переменилось. Будучи по существу бессмертным¹⁰⁸ – он вдруг становится смертным. Будучи по существу чистым – он вдруг становится грешным и тленным, настолько, что ему, для нового существования, недостаточно и первозданного вида своего: ему потребовались «ризы кожаны», которые и сотворил ему Бог (Быт.3:21) «для непрестанного памятования о преслушании»¹⁰⁹.

Так грех меняет и наше существо и каждого из нас стремится вселить «прямо рая», напротив блага, от начала данного, – туда, где человек должен «постоянно скорбеть, размышляя ежедневно о том, чего он лишился и до какого состояния довел себя»¹¹⁰.

Насколько же грешнее первозданного Адама я – я, которому не в пользу идут даже эти постоянные скорби, которые даны мне для воспитания и уразумения, я, со своим постоянным ропотом в душе, ропотом, отвергающим эти спасительные скорби, желающим отвести их от себя; я, до нужного времени стремящийся к покою здешнему вместо приобретения покоя истинного и вечного! Я, которому даны истинные слова жизни, но я читаю их глазами – и не вижу, слушаю – и не слышу, обоняю кадильный фимиам, который должен быть символом моей чистой и благоуханной молитвы, – но сердце мое ничего не говорит мне, его размеренный ритм даже не убыстряется, как это бывает тогда, когда я сталкиваюсь с жизненными обстоятельствами, потрясающими меня до глубины души!..

Тело мое привычно творит метания три¹¹¹, но душа, душа-то моя где?!. В каких метаниях пребывает она?

Помилуй мя, Боже, помилуй мя.

Преступи понедельнику до Славы. Чти вторнику первыя седмицы.

Каиново прешед убийство, произволением бых убийца совести душевней, оживив плоть и воевав на ню лукавыми моими деяньми.

«Божественное Писание ничего не говорит просто и как случится; каждый слог, каждая даже черта заключает в себе некоторое скрытое сокровище; таково свойство всего духовного»¹¹². Не просто и святые отцы приводят нам на память события Священной истории.

«Адам познал Еву, жену свою; и она зачала, и родила Каина, и сказала: приобрела я человека от Господа. И еще родила брата его, Авеля. И был Авель пастырь овец, а Каин был земледелец. Спустя несколько времени, Каин принес от плодов земли дар Господу, и Авель также принес от первородных стада своего и от тука их. И призрел Господь на Авеля и на дар его, а на Каина и на дар его не призрел. Каин сильно огорчился, и поникло лице его. И сказал Господь Каину: почему ты огорчился? и отчего поникло лице твое? если делаешь доброе, то не поднимаешь ли лица? а если не делаешь доброго, то у дверей грех лежит; он влечет тебя к себе, но ты господствуй над ним. И сказал Каин Авелю, брату своему: пойдем в поле. И когда они были в поле, восстал Каин на Авеля, брата своего, и убил его» (Быт.4:1–8).

Каин, первородный сын Адама и Евы на земле, поднял руку на брата своего Авеля, став на земле и первым человекоубийцей.

Ведь «человеколюбивый Владыка наш не столько отвращается от нас, когда мы согрешим, сколько в таком случае, когда мы коснеем в грехе»¹¹³.

Посмотри на себя, шепчет мне совесть моя, посмотри и подумай: где твое душевное сродство? Каину ли братоубийце прилежишь, или готов пострадать вместе с Авелем?

Ты ли – не первородный у Господа? Не тебе ли дал Он не только жизнь эту и всё, что в ней, но и великое благо – быть Ему своим (Еф.2:19), войти в Его семью как сыну, убратовившись Самому Христу? Тебе ли не вручена земля (Ср.: Быт.2:15), чтобы возделывать ее и наполнять не только материальными произведениями своих рук, но и тем духом благим, который ты можешь принести ей, как истинный христианин?

Но – не ты ли, забыв о Божественной справедливости, истощаешь данную тебе землю? Не ты ли, не боясь Божиего человеколюбивого суда, всегда готов произнести свой собственный безжалостный суд на ближнего своего?

Не ты ли жестокосерд настолько, что даже и первого своего достояния – тела своего – не уберегаешь, потому что велико множество греховных деяний твоих, и каждое из них – не созидает тебя как личность, не дает тебе духовного роста, но, напротив, побеждает твой дух, а с ним несет болезни и печали телу твоему? Подумаем: если век наших праотцев был весьма велик – то почему же так коротка наша земная жизнь? «Дние лет наших, в нихже седмьдесят лет, аще же в силах, осмьдесят лет, и множае их труд и болезнь» (Пс.89:10). Болезнь¹¹⁴... Но не будем же мы столь неразумны, чтобы утверждать, что ее сотворил Господь? «Злое бо Бог не сотвори»¹¹⁵! Не наша ли вина в том, что она, придя в мир с грехопадением праотца Адама, так широко развернулась в наши дни?

Не наша? «Разве я сторож брата моего?» (Быт.4:9)¹¹⁶ «доказывает, что Бог, не хотящий смерти грешника, несмотря на пренебрежение первых Своих внушений, еще хотел кротостью обратить Каина к покаянию. Для этого, подобно как прежде в обличении Адама, приемлет Он на Себя образ неведения, для сего именем брата возбуждает в нем кроткие чувствования природы. «Не знаю: разве я сторож брата моего?» Если бы сии слова изъяснять только желанием скрыть преступление, то можно бы спросить: неужели Каин совсем не имел понятия о всеведении Божием? Но их произносит не столько притворство, сколько досада. Каин не знает, по его словам, о состоянии своего брата не потому, что не может, но потому, что не хочет и не почитает себя обязанным знать: он отрицается, вопреки внушению природы, быть стражем, то есть пещись о безопасности младшего брата, дабы сим упрекнуть Бога, изъявившего к сему особенное благоволение» Филарет (Дроздов), святитель. Толкование на книгу Бытия. М., 2004. С. 135..

Но тогда – честны ли мы перед собой? Честны ли мы, когда, вычитывая ежедневное правило, произносим воистину страшные слова: «исповедаю ...вся моя грехи, яже содеях во вся дни живота моего, и на всякий час, и в настоящее время, и в прешедшия дни и нощи, делом, словом, помышлением, объядением, пиянством, тайноядением, празднословием, унынием, леностию, прекословием, непослушанием, оклеветанием, осуждением, небрежением, самолюбием, многостяжанием, хищением, неправдоглаголанием, скверноприбытчеством, мшелоимством, ревнованием, завистию, гневом, памятозлобием, ненавистию, лихоимством, и всеми моими чувствы: зрением, слухом, обонянием, вкусом, осязанием и прочими моими грехи душевными вкупе и телесными»¹¹⁷...

Или для нас – это просто обязательные слова, мелкая дробь гороха, который бессмысленно падает на пол, пролетая мимо струн нашей спящей души?

А тогда – не хуже ли я и Каина в бесчисленных нераскаянных грехах своих?

Каин, Каин, где брат твой Авель?..

Помилуй мя, Боже, помилуй мя.

Авелеве, Иисусе, не уподобихся правде, дара Тебе приятна не принесох когда, ни деяния божественна, ни жертвы чистыя, ни жития непорочнаго¹¹⁸.

Первые братья Авель и Каин оба пришли к Богу с тем, что имели, – один принес в дар «от первородных овец своих и от тука их», другой – «от плодов земли жертву» (Быт.4:3–4), один – самое лучшее, что дали ему природа и его труд, другой, как полагает святой Златоуст, – то, «что, так сказать, попалось, без всякого старания и разбора», почему и потерял, «по беспечности», свое спасение¹¹⁹.

Взирая на судьбу первых братьев, великий святитель учит нас: «Господь наш не смотрит на различие лиц, но награждает намерение, испытывая душевное расположение»¹²⁰.

В храме темно – лишь слабо мерцают свечи в руках. Голос чтеца размерен. (Грешен, грешен я, Господи, – кто бы ни читал, а я всё вспоминаю юность свою, детство церковное, и старческий, но еще такой сильный и властный тенор покойного Патриарха Пимена... Господи, помяни его, егда приидеши во Царствии Твоем, и нас вместе с ним...) Кто-то преклонил колена.

В храме темно. Потому что сейчас – время смотреть в себя.

Принес ли я когда пред лицо Бога дар, Ему приятный? И что могло бы быть таким даром, как не деяние, достойное Божества, то, что преподобный Андрей называет «деянием божественным»?

Посмотри на дела свои, душа моя, посмотри и ужаснись – что в них есть достойного Божества? Когда ты у жертвенника поминаешь «всех нищих, сирых и убогих, чающих Христова утешения», – помнишь ли ты, когда ты в первый раз вознес это поминовение? Не в тот ли день, когда пожалел дать денег голодной старухе? А ведь она не милостыню просила, она, через себя переступая, почти шепотом сквозь слезы умоляла: «Купите у меня что-нибудь»!.. Что же ты сейчас-то плачешь?! Пережила ли та старуха голодный год?..

Посмотри на дела свои, душа моя, и ужаснись – помнишь, как отказался ты идти в больницу просто потому, что там – страшно? Потому, что полубезумные от боли люди, там находящиеся, всё твердили: «домой, домой, домой...»?

Посмотри на дела свои, душа моя, и ужаснись – ведь ты даже не помнишь имен тех десятков несчастных, изуродованных детей с негнущимися руками, ногами, спинками, у которых живыми были только глаза, детей, которых крестили тогда, в начале 90-х, в детдоме для младенцев-«отказников»... Помнишь муравьев, которые ползали по их бритым, измазанным зеленкой головкам?.. И помнишь ли женщин, которые почти задаром ухаживали за этими детьми?

Посмотри на дела свои, душа моя, и ужаснись – найдешь ли ты что-нибудь, что осмелишься принести Господу и Богу своему как сердечный дар?

Вознес ли я пред Божиим Престолом жертву чистую? И что могло бы быть такой жертвой, как не жизнь моя непорочная?

Посмотри на жизнь свою, душа моя, и плачь: откуда взять тебе эту чистую жертву?

Из гордыни ли, которой полон мир, и ты – вместе с ним?

Из лицемерия, которое люди сделали главным принципом своей жизни, и ты – вместе с ними?

Из жестокости, которую так настойчиво диктует настоящий век, – так настойчиво, что человек уже становится вроде бы и ненужным, если не приносит прибыли? Настолько ненужным, что ему готовы уже определить «срок дожития», да еще и принять все меры, чтобы «дожитие» это было бы как можно короче?! Но ведь сердце твое от этого не рвется...

Плачь, плачь, душа моя, потому что, как сказал святитель Игнатий (Брянчанинов), то, что слезами не полито, – не взойдет¹²¹. Не уставай поливать – ведь и сухой пенёк, по воле Божией, может дать живой росток...

Помилуй мя, Боже, помилуй мя.

Яко Каин и мы, душе окаянная, всех Содетелю деяния скверная, и жертву порочную, и непотребное житие принесохом вкупе: темже и осудихомся.

«Каин принес от плодов земли дар Господу, и Авель также принес от первородных стада своего и от тука их. И призрел Господь на Авеля и на дар его, а на Каина и на дар его не призрел. Каин сильно огорчился, и поникло лице его» (Быт.4:3–5).

"«И бысть по днех, принесе Каин от плодов земли жертву» Господу. Смотри, как Создатель природы вложил в совесть познание. Кто ...привел его (Каина) к этой мысли (о принесении жертвы Богу)? Никто другой, как только познание, положенное в совести. ... Он знал и понимал, что надлежит из своего имения приносить (Богу), как Владыке, какой-нибудь плод; не потому, что Бог нуждается в этом, но для того, чтобы, наслаждаясь столь великим благодеянием (Божиим), показать свою признательность. Бог не имеет ни в чем нужды и ничего не требует от нас; но, снисходя к нам, по Своему неизреченному человеколюбию, дозволяет это (принесение Ему жертв) ради нашего спасения, чтобы познание Господа служило для человеческой природы училищем добродетели»¹²².

Но Господь «не внят» (Быт.4:5) приношению Каинову, отверг его. Почему? Писание в данном случае очень лаконично. Оно не дает никаких деталей из жизни Каина, которые могли бы прояснить ситуацию. Оно просто констатирует: жертва Каина принята не была.

Богословы пролили много чернил, пытаясь понять: что же стало тому причиной? Мы не готовы принять сторону кого-нибудь из них¹²³. Да и не это важно для нас сейчас. Для нас важно другое.

Нам важно знать, что Господь благоволит нашей молитве – жертве благой и бескровной, жертве, исходящей не от рук наших, а от нашего чистого сердца. Но именно – чистого, не замутненного никаким внутренним пороком. Чистого и исполненного желания принести Богу всего себя без остатка – и не по каким-нибудь житейским причинам (я-де помолюсь, и Бог даст мне то-то), а просто потому, что наша человеческая малость осознает Божественное величие и всегда готова благодарить Его за всё, что Он дал нам. За нашу жизнь. За жизнь наших родителей, детей, внуков, правнуков. За тот прекрасный мир, в котором Он определил нам быть. За самую возможность Его благодарить.

Нам важно знать, что совесть – наша внутренняя сущность – всегда готова нам подсказать то, что скрывает от нас мир, а подчас – и мы сами: что Господь благ и милосерд, что Его попечение о нас объемлет всю нашу жизнь и жизнь всего мира во все времена, потому что только в совокупности с этим миром, нынешним, прошлым и будущим, мы можем достигнуть спасения, добиваясь спасения для себя и тем самым – для всего мира.

Но не менее важно нам знать и то, что даже и совестное знание может быть не принято Богом, если в основе своей оно не чисто, если намерения его – не благи, если тот, кто под влиянием движения этого знания и совести совершает по видимости и благой поступок, но держит за пазухой камень. «Господь ищет не приведения бессловесных и не приношения плодов земных, но только душевного расположения»¹²⁴.

Как могла быть доброй жертва того, кто не смог (еще и жертва-то эта не остыла!) остановить завистливое душевное расположение¹²⁵.? Как могла быть приятной жертва того, кто, движимый завистью и гордостью, оказался готовым дать ход своей злобе даже и до смертного исхода? Для Бога ведь нет времени, и события нашей земной жизни разворачиваются перед Ним не так, как для нас – последовательно. Он, Всеведущий, всегда знает всё во всей полноте.

Мы не знаем подробностей жизни Каина до истории его жертвоприношения. Но мы знаем – из нечистого источника не течет пригодная для питья вода.

Как часто задаемся мы вопросом о том, чист ли наш источник? От исповеди до исповеди? А то – и реже? Рыдает ли душа наша, когда мы исповедуем наши грехи? Трепещет ли в нас наше сердце, когда осознаем мы, что каждое наше деяние сопровождается грехом, что жизнь наша почти лишена таких мгновений, за которые не корила бы нас наша совесть? Содрогается ли от величия Таинства всё наше существо, когда собираемся мы совершать Жертву Святую, представ перед Божественным престолом в ожидании сходящего к нам Христа?

И не будем отговариваться тем, что Жертву эту великую и бескровную приносит совершитель – епископ ли, священник ли, а мы только присутствуем при ней. Нет, каждый из нас и все мы в совокупности – литургисаем, каждый из нас, в собственную меру, участвует в тайнодействии, ибо без нас, без нашей деятельной молитвы соучастия, Таинство невозможно: Глава может быть только у Тела, Тело же есть Церковь (Кол.1:24)¹²⁶, и это так настолько, что правила запрещают архиерею или иерею литургисать одному¹²⁷, без того сонма верных, который и составляет видимую Церковь¹²⁸, Церковь как общество святых (Напр.: 1Кор.6:1–2, 14:33; Еф.4:11–12).

Святых!

А теперь посмотрим на себя...

Святых?..

Помилуй мя, Боже, помилуй мя.

Брение Здатель живосоздав, вложил еси мне плоть, и кости, и дыхание, и жизнь; но, о Творче мой, Избавителю мой и Судие, кающася приими мя.

Чем был я и кем стал?

«И создал Господь Бог человека из праха земного, и вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек душею живою» (Быт.2:7).

Когда творение Божие процвело на земле, когда исполнились «душою живою» (Быт.1:20, 24) все ее пределы – суша, воздух, вода, когда забурлила на ней физическая жизнь: воссиял свет, давая жизнь растениям и животным, подули ветры, поддерживая своим веянием птиц и всё, что обладает способностью к полету, забурлило море, давая простор «животным малым и великим, имже несть числа» (Пс.103:25), – тогда в некоем неприметном уголке земли лежала горсть пыли. По ней пробегали быстрые олени, в ней копошились мелкие букашки, ее поливал дождь, жгло солнце, с ней играл ветер, передвигая из стороны в сторону.

Трудно себе представить вещь менее значительную и более бесполезную... «Когда б вы знали, из какого сора»¹²⁹ – вдруг, недоступным нашему пониманию творческим мановением Божества, эта бесформенность – обретает форму, эта незначительность – становится значимой, причем значимой настолько, что ей доверяются самые судьбы земли: «да обладают рыбами морскими, и птицами небесными, и скотами, и зверьми, и всею землею, и всеми гады, пресмыкающимися по земли» (Быт.1:26).

Из горсти праха земного (посмотрите: рыб и все, что населяет море, произвела, по творческому слову Божию, вода, птиц – воздух, «былие травное и древо плодовитое» произрастила земля и она же извела из себя животных – «душу живу по роду их»! (Быт.1:11, 20–21, 24)), из «того, что в самой земле всего легче и ничтожнее»¹³⁰, восстает «разумное и одушевленное животное» – человек¹³¹. Для чего? Для того, чтобы населять землю. Для того, чтобы обладать ею, быть со-творцом, со-работником Того, Кто из небытия образовал это прекрасное бытие. Для того, чтобы славить и благодарить Его – за то, что Он есть и промышляет о нас.

Но – и для того, чтобы всегда помнить, откуда он был взят и куда ему надлежит отойти. «Когда подумаем, из чего первоначально образовано наше тело, то сколько бы мы ни насупливали бровей – должны принизиться, смириться; размышляя о природе своей, мы научаемся скромности»¹³². Для того, чтобы помнить, Кто «вдунул» в человека «дыхание жизни», чтобы стал он «в душу живу» (Быт.2:7), чтобы «этого, созданного из земли, сделать причастным разумного существа души» и явить через это «животным превосходным и совершенным»¹³³.

Как пишет святитель Филарет, сам «образ сотворения человека показывает в нем превосходнейшее и ближайшее к Богу творение. Он производится не единократным действием, но постепенным образованием, подобно как сперва созидается свет и потом образуются светила. Творец мира все совершает единым словом: Творец человека представляется сперва глаголющим в Себе Самом, потом действующим и, наконец, вводящим в человека Свое дыхание.

...Для внешней части человека вещество берется от земли, которою он должен обладать, дабы он имел непосредственное познание о свойствах подчиненных ему вещей и ближайшее отношение к области своего владычества. И как оное вещество, собственными, так сказать, руками Творца образованное, без сомнения, было чистейшее, совершеннейшее и, следственно, сильнейшее, то сила, которою, посредством оного, первобытный человек мог действовать в видимом мире, долженствовала быть столь же велика, сколь ныне велика немощь, которая поврежденного человека держит под влиянием ближайших и отдаленнейших существ сего мира.

...Бог вдыхает в человека душу не так, чтобы по сему ее можно было в собственном смысле назвать с язычниками divinae particulam aurae, частицею Божия дыхания, ибо человеческая «душа живая» далеко разнится от Божия «Духа животворящего» (1Кор.15:45). Сие вдохновение показывает только начало ее бытия и образ бытия, отличный от тех душ, которые прежде сотворены были Словом Божиим.

Творческое вдохновение относится преимущественно к лицу человека, яко седалищу орудий чувствования и зеркалу души.

Душа от первого видимого действия, о ее присутствии свидетельствующего, называется дыханием и, по точному переводу еврейского выражения, дыханием жизней: ибо человек действительно совокупляет в себе жизнь растений, животных и Ангелов, жизнь временную и вечную, жизнь по образу мира и по образу Божию»¹³⁴.

Кем был я и кем стал?

Я населил землю – но лучше ли стала она от моего владычества? Что дал я ей, помимо той гармонии и красоты, которую первосоздал Творец? Что сотворил я – со-творец, чтобы пусть не умножить, но хотя бы сохранить эту первозданную красоту? Кладбище машин?

Я овладел животными – но сколько еще осталось мне владеть ими? Многих из них уже и нет вовсе – и мне обязаны они своим исчезновением. Царь без царства – что может быть более посмеваемого?

Как выполню я первую заповедь Господню – если я и самим-то собой не в силах владеть и управлять? если я готов в любой миг отказаться от самого великого дара, что есть у меня, – от богоданной свободы, чтобы угодить – не Богу, нет! – плоти своей, вечно несытой, и людям, мятущиеся мысли которых мне представляются гораздо более важными, чем Божественный спасительный Промысл...

Помилуй мя, Боже, помилуй мя.

Извещаю Ти, Спасе, грехи, яже содеях, и души и тела моего язвы, яже внутрь убийственнии помыслы разбойнически на мя возложиша.

«Некоторый человек шел из Иерусалима в Иерихон и попался разбойникам, которые сняли с него одежду, изранили его и ушли, оставив его едва живым» (Лк.10:30).

Это – вполне обыденный случай по тем временам: сами древние авторы предупреждали, что в тех местах «все горные части занимают ... разбойники», которые притесняют земледельцев, живущих на равнинах¹³⁵.

Помнишь ли ты, душа моя, дорогу в Иерихон? Помнишь ли горы, на которых не растет ничего, – голую желтую каменную пустыню (Господи, овцы-то что здесь находят, что они, бедные, едят – ведь нет ничего, кроме клочков бумаги и целлофана, следов человеческого «владычества»...)? Пустыню с маленьким оазисом за глубоким ущельем – внезапно пышной растительностью вдоль римского еще водопровода и укрывшимся под скалой Хозевитовым монастырем? Помнишь ли, как кажется, что у пустыни этой не будет конца, потому что из-за каждого поворота дороги – всё тот же желтый, пышущий жаром камень, а впереди – лишь новая пустыня, теперь уже не гористая, а плоская, с безжизненным стеклом Мертвого моря – страшного памятника духовному бесплодию Содома и Гоморры?

И лишь случайно, справа от дороги, возникают крыши Иерихона – но как немного их в сравнении с бесконечным мертвенным пространством Иудейской пустыни!

Не напоминает ли тебе эта дорога, на которой каждый поворот может грозить тебе любой неожиданностью, – дорогу твоего сердца? Тот, кто «в разбойники впаде» среди этой пустыни, – откуда может ждать помощи? Особенно если разбойники эти – внутри него самого, если они гнездятся в его сердце? Ведь сердце наше – источник и мыслей наших благих, и помышлений суетных, и помыслов лукавых. И часто нам представляется, что эти-то последние – и суть наши истинные друзья: они, как кажется, несут в себе заботу о наших нуждах, о нашей пище, о нашем теле, о нашем внешнем благе и спокойствии.

«Ты болен – не постись, ведь больным пост разрешен», – советуют они, и мы перестаем поститься, тут же забывая и о том, что Царство – это совсем не пища и питие¹³⁶ (Рим.14:17)., но нечто большее – это мир, который нам надлежит стяжать в себе и принести другим.

«Ты устал – не ходи сегодня ко всенощной, помолись келейно», – и мы со вздохом облегчения не идем в церковь, не понимая, что Церковь, ἐκκλησία – есть прежде всего собрание верных, и без твоей молитвы ее общая молитва оказывается неполной.

«Ты грешен и слаб – заботься о себе, и «довлеет ти» (2Кор. 12:9), ведь и пустынные отцы во главу всего ставили собственное спасение», – и мы, с полным чувством верно понятого долга, погружаемся в себя (забыв о том, что отцы-то были тогда и в пустыне, а мы – теперь и в миру!); но кто же посетит наших больных? кто поможет нашим сирым и убогим (не скажу – нищим: все мы нищие...)? Кто поддержит нуждающихся?..

Не разбойные ли это советы? Не растлевают ли они меня? Не наносят ли они мне, душе моей, ран горших, чем те физические раны, которые наносят земные разбойники своим жертвам? И язвы эти внутренние мне некому принести, – некому, кроме Того, Кто «на всякое время и на всякий час»¹³⁷ готов услышать мое покаяние – лишь бы я (может быть, впервые в своей жизни!) использовал свою свободную волю для того, для чего она мне и была дана: для уврачевания моей жизни Божественной благодатью, подающей мне мир¹³⁸ (Ин.14:27).. Господь всегда готов мне дать – главное, чтобы я сумел взять...

Помилуй мя, Боже, помилуй мя.

Аще и согреших, Спасе, но вем, яко Человеколюбец еси, наказуеши милостивно и милосердствуеши тепле: слезяща зриши и притекаеши, яко отец, призывая блуднаго.¹³⁹ (Лк.15:11–32).

Умею ли я взять то, что Ты хочешь мне дать, Спасе мой? Знаю, что я согрешил. Знаю, что Ты – Человеколюбец и суд Твой сколь праведен, столь и милосерден. Знаю, что ты ждешь меня и более, чем отец земной ждал своего блудного сына.

Но я-то с чем к Тебе прихожу?

Тот, блудный, готов был и рабство принять – потому что понимал, что сам отказался от сыновства.

А я – понимаю ли, что каждый мой грех – это не простое нарушение заповеди: за каждым моим грехом стоит горделивое «дай мне жить в моей собственной воле, потому что я сам лучше, чем Ты, знаю, что и когда полезно для меня»; за каждым грехом стоит отказ и от сыновства и от наследия Твоего – я еще глупее, чем блудный, он-то хоть наследство отцовское принял (Лк.15:12–13), я же каждым грехом отрекаюсь и от того великого наследия, которое Ты мне даровал – от Царствия Твоего Небесного!

И когда Ты научаешь меня Твоим наказанием (это ведь, по-русски, то же, что наказ, научение, сообщение нового знания, только мы это как-то забыли!), я, гладствуя духовно, как и тот гладствовал телесно, я, подбирая рожки, которыми кормят свиней, – я думаю более не о грехе своем, а о милосердии Твоем.

Тот – не дерзал и думать, что он вновь может стать сыном.

Я – уверен в том, что милость Твоя не минет меня, что Ты простишь мне любой грех, лишь бы я покаялся, и с этим чувством, отговорив по бумажке очередную исповедь, подставляю победную свою головушку под епитрахиль.

Это ли – «сердце сокрушенно и смиренно» (Пс.50:19)¹⁴⁰, и это в особенности и очищало его грехи. Плачь и стенай, когда согрешишь, не о том, что будешь наказан. потому что это ничего не значит, но о том, что ты оскорбил своего Владыку, Который столь кроток и столь много любит тебя. В этом и состоит исповедание, это и есть покаяние! Самая великая «жертва Богу» – возносить Ему непрестанное благодарение за все Его благодеяния, и особенно за те, которые известны тебе и неизвестны другому, сознавая свое ничтожество. Кто познал, что имеет нужду в помощи Божией, тот совершает множество молитв. И в какой мере умножает их, в такой мере смиряется его сердце. Ибо всякий молящийся и просящий не может не смириться. А всякий смиряющий себя никогда не разгневается на ближнего, не допустит себя до раздражения. Условием сердечного сокрушения является скорбь; сердце, разбитое горем и тяготою бед, ни во что вменяет временные блага, но все упование возлагает на Единого Господа, Ему день и ночь вопиет о помощи... В таком сокрушении духа человек безбедно проходит сквозь хитрые козни гордого диавола, все тщание которого состоит в том, чтобы возмутить дух человеческий и в возмущении посеять свои плевелы» (Псалтирь в святоотеческом изъяснении. С. 183, с отсылкой к Златоусту, Исааку, Серафиму и Феофану).?

Это ли – плач по грехам?

Это ли – память смертная?

Отец увидел сына своего, гладствующего и плачущего, и умилился.

Кто умилится мне, когда я «веселыми ногами» иду, между делом, к исповеди? Кто умилится, видя, как я, «зевая, слушаю молебен»¹⁴¹?

Кто, кто дал тебе такую гордыню? Почему ты настолько уверен в себе, что думаешь, что везде и всегда тебе рады – только потому, что ты есть? Неужели не помнишь: «всякому имеющему дастся и приумножится, а у неимеющего отнимется и то, что имеет»? (Мф.25:29; ср.: Мф.13:12; Мк.4:25; Лк.8:18, 19:26).

Но я иду – не брать, а требовать! Я иду не просить – получать! И за каждым моим «подай, Господи» как бы слышно: «где ведомость, где расписаться?»

Но, как сказал некогда один старенький архимандрит (который, кстати сказать, видел в жизни своей долгой еще святого Патриарха Тихона), пустыми пришли – пустыми и уйдете...

Помилуй мя, Боже, помилуй мя.

Преступи вторнику до Славы. Чти среде.

[От юности, Христе, заповеди Твоя преступих, всестрастно небрегий, унынием преидох житие: темже зову Ти, Спасе: поне на конец спаси мя.]¹⁴²

Повержена мя, Спасе, пред враты Твоими, поне на старость не отрини мене во ад тща, но прежде конца, яко Человеколюбец, даждь ми прегрешений оставление.

Как тонко взгляд истинно церковного народа проводит невидимые границы между разными состояниями человека! «Седе Адам прямо рая», – сказано в Триоди; Адам, в сокрушении своем, сидел против закрытых дверей рая, «свою наготу рыдая плакаше»... Так оплакивают еще свежую потерю чего-то до боли знакомого, привычного, бывшего еще совсем недавно прочной частью жизни – так что, казалось, без этого и жизни-то не может быть... Это был плач-причитание, так знакомый тем, кто еще помнит нашу деревенскую жизнь 60-х годов прошлого, XX века, плач негромкий, без аффектов – но от того еще более тягостный. Плач прощания навсегда...

Но – какое великое дерзновение! – Адам сидел. Он не бился оземь, не посыпал голову пеплом и прахом, не заламывал руки. Он – сидел и оплакивал свою безмерную потерю, потерю того, что он так хорошо знал, к чему он так привык, того места, где протекла вся его жизнь – такая бесконечная когда-то и такая короткая теперь. Он оплакивал тот всецелый, всеобъемлющий мир, который он утерял, он оплакивал возможность непосредственного общения с Богом, которого лишился. И – сидел...

У меня такого дерзновения нет. Оно мне просто не знакомо – более понятно для меня слово «дерзость», но здесь ей – не место... Я недостоин даже поднять глаза, чтобы посмотреть в ту сторону, где стоит огнезрачный Херувим, закрывая собою вход в Царство. Те грехи, которых Адам тогда еще и знать не мог, отягощают меня настолько, что сидеть и плакать пред райскими дверьми – для меня даже непредставимо.

Я должен быть пред ними повержен.

В юности, и даже в зрелости мы не можем правильно даже прочитать Христовы слова: «Дерзайте: Аз победих мир» (Ин.16:33). Смысл этого дерзания для нас остается темным, и когда нас зовут – дерзать, мы предпочитаем – дерзить...

Вот это-то предерзостное состояние свое я и должен оставить, приступая ко Христовым вратам, – и потому-то я и повергаюсь пред ними: отказавшись от дерзости, я не могу осознать и принять того Адамова дерзания и потому лежу на лице своем, не находя в себе сил на большее.

Жаль, что начинаю я это понимать только тогда, когда вместе с дерзостью уходят и силы мои, и ничего не остается сказать, кроме «поне на старость»...

Будет ли она? И хватит ли ее, чтобы изгладить грехи юности? – Я не знаю. И это незнание еще более устрашает, и я прошу: «хотя бы на старость!»

И прося так, я еще и научаюсь Христовой милости: только зная о ней, могу я искренне просить у Него этой старости, как милости, и того, чтобы в ней Он не оставил меня, не дал моей краткой жизни закончиться тщетно, бесплодно, чтобы бремени ее слабости и времени ее бессилия хватило бы мне на то, чтоб стяжать истинную силу – удостоиться оставления моих прегрешений.

Как сокрушался обо мне Христос! Как сетовал Он обо мне, пустом и грешном: «Если бы вы знали, что значит: милости хочу, а не жертвы!» (Мф.12:7; ср.: Мф.9:13; Ос.6:6).

Помилуй мя, Боже, помилуй мя.

[Богатство мое, Спасе, изнурив в блуде, пуст есмь плодов благочестивых, алчен же зову: Отче щедрот, предварив, Ты мя ущедри.]¹⁴³

В разбойники впадый аз есмь помышленьми моими, весь от них уязвихся ныне и исполнихся ран, но, Сам ми представ, Христе Спасе, исцели.¹⁴⁴

О, пречудне отче Андрее! Как глубоко прозреваешь ты меня!

Я стою и читаю твой Великий канон. В церкви темно и тихо – мухи не было бы слышно, если б было уже их время летать. В мирном мерцании свечей не видно даже иконных ликов – всё мудро устроено так, чтобы никакое внешнее движение не извлекало меня из потока мысли, в который сливаются молитвенные слова.

Молитва. Пустынная дорога в Иерихон.

Но почему же я так неосторожен? Почему даже сейчас, в этот час, когда ничто не должно отвлекать от покаяния, я допускаю внутрь себя это смятение ума? Как, очертя голову, пустился я в столь дальний путь, не подумав об его опасностях, не взяв с собой, чем охраниться? Сколько раз читал я о хранении ума – но, читая, научился ли?

Вот они, разбойники, «окрест нападающие на мя» (Пс.3:7), вот они, мысли мои смятенные, не упорядоченные дисциплиной молитвы, вот они – бродят в уме, не давая ему войти в смысл читаемых покаянных слов, и вместо покаяния сердечного несут с собой тяжкий груз мирской суеты, делят мое сознание, мое существо как бы надвое: руки мои лежат на страницах Триоди, глаза идут вслед за буквами по строкам, я читаю, а мысли мои – среди «сущих в море далече»¹⁴⁵, и море это, «обуреваемое напастей бурею»¹⁴⁶, тянет и тянет меня в свои бездонные пучины, уязвляя своими заботами, коим несть числа и от коих нет мне никакой пользы, ибо «кто из вас, заботясь, может прибавить себе роста хотя на один локоть?» (Лк.12:25).

Сколь грешен я! Мало того, что вступая во внешний мир, наполняюсь ранами греха так, что на мне и живого места нет, – даже и здесь, в церкви даже и сейчас, когда на глазах моих должны быть слезы покаяния, очищающие душу, – ум мой продолжает собирать язвы себе на погибель...

Кто, если не Ты, Спасе, Ты, пришедый в мир грешныя спасти, от них же первый есмь аз¹⁴⁷, кто исцелит меня от сей гибельной страсти? Кто очистит язвы согрешений моих – тех, что я совершил, и тех, что, как разбойники за скалами в Иудейской пустыне, еще таятся в укромных уголках ума моего, и не знаю я в этом месте пусте, за каким поворотом дороги встретится мне новая напасть?

Помилуй мя, Боже, помилуй мя.

Священник, мя предвидев, мимоиде, и левит, видя в лютых нага, презре, но, из Марии возсиявый, Иисусе, Ты, представ, ущедри мя.¹⁴⁸.

Как жалостна ты мне, душа моя! Как горько ты стенаешь, прося заботы и внимания от всех, кто проходит мимо тебя! Как вянешь ты без того, что почитаешь любовью! Как готова ты пенять всякому, кто не уделяет тебе должной (как тебе кажется) меры добра и тепла! «Священник, мя предвидев, мимоиде, и левит мя презре»... Ты ведь уже готова осудить и того, и другого и третьего – да любого, кто не дает тебе того, чего ты хочешь!

Но послушай слова святителя: «Всякое разгоряченное чувство кровяное! – пишет святитель Игнатий Кавказский. – Не сочти его усердием, ревностью по благочестию, любовию к Богу и ближним. Нет, это движение души, произведенное в ней нервами, кровью. А кровь приводится в движение душевными страстями, которые – орудия и цепи миродержца»¹⁴⁹.

«Естественное милосердие, как произведение плоти и крови, не может быть Богоугодною добродетелию. ...оно враждебно заповедям Евангельским! Для посещения и умерщвления его принесен на землю меч Евангельский. Водимые естественным милосердием пребывают во мраке под влиянием лютого, всезлобного миродержца»¹⁵⁰.

«Кажусь я людям милосердным; но, с точностию проверив себя... нахожу в себе одну глупую личину милосердия. Милосердствует во мне тщеславие; милосердствует во мне пристрастие; милосердствует во мне корысть, милосердствует во мне плоть, милосердствует во мне кровь... Мое сердце согласно быть милосердным по движению крови; но быть милосердным по заповеди Христовой для него – распятие»¹⁵¹. Поэтому «имеющему естественное расположение к милосердию не должно вверяться этому естественному расположению, должно умерщвлять его ...принуждать себя к милосердию сообразно заповедям Евангелия»¹⁵².

О том же столетием раньше говорил преосвященный Платон (Левшин): «Мир думал, что довольно ко оправданию пред Богом своих, так почитаемых, добрых дел: Дух истины научил, что все и добрые наши дела недостаточны и с страстьми смешаны; что оные только тогда действительны, когда им содействует Евангельская благодать»¹⁵³.

Слышишь ли ты эти слова?

Если да – то не пеняй более священнику и левиту; как сказал некогда благоразумный разбойник другу-подельнику своему, мы с тобой «достойное по делом нашим восприемлева» (Лк.23:41)...

Чего иного могли мы ожидать? Мы ведь и сами в себе – священники и левиты, «род избранный, царственное священство» (1Пет.2:9), но воистину ли царственно несем мы этот священный долг? Не проходим ли мы часто сами – с «царственным» видом! – мимо тех, кому необходимо хотя бы наше доброе слово? А говоря это слово – думаем ли мы, что от нас, христиан, ждут слова во Христе, а не суетных фраз, истоки которых – в мимоходящих обстоятельствах этого земного мира?

Ведь для священника вся его жизнь – священнодействие, потому что в любой ее миг (как знать, что случится в следующее мгновение? не призовет ли меня Господь к необходимому служению – просто потому, что я окажусь в нужном месте и в нужное время?) он должен быть готов предстать Престолу Божества.

Но и не только поэтому: жизнь христианина – это жизнь во Христе, а такая жизнь не может не быть священнодействием. Священнодействователь же – преображает всё вокруг себя, ибо в этом преображении и заключается смысл священнодействия. «Богу угодно, чтобы христианин не о себе только заботился, но и назидал других, не только учением, но и жизнью и обхождением. Ничто так не приводит на путь истины, как непорочная жизнь, потому что люди смотрят не столько на слова, сколько на дела наши»¹⁵⁴.

Именно поэтому Церковь каждый важный шаг нашей жизни включает в богослужебный круг: в Церкви мы рождаемся Крещением, в ней мы живем Евхаристией, и она же нас провожает «в путь всея земли». Если не так – то ко Христу жизнь не имеет отношения, но тогда – это и не христианская жизнь.

Мы ведь и для себя самих – священники и левиты, ибо нам вверено молитвенное попечение о себе самих: вседневное правило, церковные богослужения – это ведь не для Бога, Ему от нас не это нужно, это – прежде всего для нас самих, потому что Он ждет, когда мы принесем Ему, как чистую жертву, непорочную душу свою, готовую принять Его благодать!

А есть ли иной нам путь, чтобы очиститься, кроме чистой веры и теплой молитвы?¹⁵⁵ Молитва – это наше желание, молитва – это наше доброе намерение, а раз так, она – основа всего: как без намерения совершится деяние?

Но как мы можем наполнить святостью нашу жизнь и жизнь тех, кто окружает нас? Сами ли? Но вряд ли есть более тяжелый грех, чем горделивое самочиние – и особенно в вопросах церковных. С опорой ли на других? Но сказано: «Не надейтеся на князи, на сыны человеческия, в нихже несть спасения» (Пс.145:3).

Лишь одну дорогу к святости (к святости жизни и к святости мысли) указал нам апостол, который сказал: «Вся могу о укрепляющем мя (Иисусе) Христе» (Флп.4:13). Он очистит и язвы мои греховные, Он укрепит меня в слабости души моей, Он поддержит в должной мере здравия дух и тело мои, потому что Он сказал: «Аз есмь с вами и никтоже на вы»¹⁵⁶.

Но – и мы должны быть с Ним. И мы должны ломать себя, чтобы построить из падшего существа своего достойный храм Божества. А ломать – всегда больнее, чем строить. И в этом тягостном труде – не будем ожидать, что проходящий сей мир окажет нам помощь. Он, скорее, ожидает помощи от нас. Вспомним юношу-апостола, приклоним свою голову на грудь Того, Кто никогда не отринет нас (См.: Ин.13:23–25, 21:20), Кто за нас крест претерпе и погребению предадеся, яко Сам восхоте, к Кому мы молитвенно припадаем всечасно, прося: спаси мя, заблуждающаго человека¹⁵⁷...

Помилуй мя, Боже, помилуй мя.

Преступи среде до Славы. Чти четвертку.

Агнче Божий, вземляй грехи всех, возьми бремя от мене тяжкое греховное и, яко благоутробен, даждь ми слезы умиления.¹⁵⁸.

Некогда, вот уже почти 2000 лет назад, из недр Иудейской пустыни вышел ко Иордану человек. Вышел к тому месту, где Иоанн-пророк вещал грозные слова об истощении грехами человеческими терпения Божия, о покаянии и крестил водою «крещением покаяния во оставление грехов" (Мк.1:4; Деян.19:4). Туда, где собралась горстка народа (вспомним известную картину А. Иванова – как хорошо в ней передано состояние грешного человечества! вспомним этот высокий символ: бескрайние природные просторы – и кучка людей, по пальцам пересчитать, людей, которые одни – из всего человечества! – оказались внутренне способными понять и принять обличительный призыв, цель которого – возрождение рода человеческого!), горстка, поверившая этим словам и возжелавшая смыть с себя водами Иорданскими тягость греховного бремени, чтобы очиститься пред Богом, чтобы стать истинными Его детьми.

Вышел – один, человек – из человеков, такой же, как все («не Иисус ли это, сын Иосифов, Которого отца и Мать мы знаем?» (Ин.6:42)), так же одет, так же бос. Кто бы заметил его? Часто ли мы можем сказать, что помним лица тех, кого встретили мельком на своем пути?

И какой нужно было обладать чистотой внутренней, чтобы, по Божьему смотрению («Симон же Петр, отвечая, сказал: Ты – Христос, Сын Бога Живаго. Тогда Иисус сказал ему в ответ: блажен ты, Симон, сын Ионин, потому что не плоть и кровь открыли тебе это, но Отец Мой, Сущий на небесах» (Мф.16:16–17)), в этом человеке увидеть – Человека, и не Человека только, а Богочеловека, Агнца Божия, пришедшего взять на себя грех мира!

Так Его увидел великий Предтеча. И таким представил Его той горстке людей, о которой потом было сказано: «Не бойся, малое стадо! ибо Отец ваш благоволил дать вам Царство» (Лк.12:32).

В малом ли этом стаде я? Как хочется думать, что – в нём, не только формально, потому что я – крещен, хожу в церковь, приступаю к Таинствам, но – потому, что дух мой ищет его, чтобы с ним обрести это долгожданное Царство!

Ведь только в этом случае слова, которые вкладывает в мои уста преподобный Андрей, – правда, только в этом случае они – не дань великопостному обычаю, а – потребность всего существа моего трисоставного – духа, души и тела, такая потребность, о которой преподобные отцы говорят, что желание вменяется в деяние¹⁵⁹.

Прозираю ли я Тебя, Христе, как прозрел Твой Предтеча? Я уповаю на Твои слова: «Блаженны не видевшие и уверовавшие» (Ин.20:29), но – что делаю я для того, чтобы вера моя возрастала, чтобы она приближалась к той вере, которая позволила некогда Иоанну сказать: «Се, Агнец Божий»!?. Я знаю эти слова – но так ли уверен я в том, что никто, кроме Тебя, не помощник мне? Всегда ли и во всем ли полагаюсь на Тебя, ищу у Тебя помощи?

Кто, кроме Агнца Божиего, взявшего на Себя грех мира, возьмет с ним вместе и от меня бремя тяжкое моих грехов? Кто научит меня истинному покаянию? Кто откроет для него двери всех составов моего естества – и «сердце сокрушенное и смиренное» (Пс.50:19) во обновление души и духа, и истоки слез во обновление тела? Кто, очистив всю суть мою, откроет мне двери Царства?

Лишь бы я просил «в духе и истине»¹⁶⁰ (Ин.4:23–24)., лишь бы это были не просто слова уст моих, а молитва всего существа моего...

Господи, и апостолы просили Тебя: «Научи нас молиться!» (Лк.11:1). Что же сказать мне, грешнейшему всех людей?!

Воистину ли Царства я ищу?..

Помилуй мя, Боже, помилуй мя.

[Тебе припадаю, Иисусе, согреших Ти, очисти мя, возми бремя от мене тяжкое греховное, и яко благоутробен, дажь ми слезы умиления.

Не вниди со мною в суд, нося моя деяния, словеса изыскуя, и исправляя стремления: но в щедротах Твоих презирая моя лютая, спаси мя, Всесильне.]¹⁶¹

Покаяния время, прихожду Ти, Создателю моему: возьми бремя от мене тяжкое греховное и, яко благоутробен, даждь ми слезы умиления.

Время жизни нашей скоромимоходящее – это время, которое дано нам совсем не для тех дел, которые кажутся нам нужными, значимыми в нашем детстве, юности нашей, даже и в зрелости нашей.

Детство наше – время, когда ум наш младенчествует вместе с нами. Это время, проходящее для нас незаметно: кто помнит, как он возрастает телесно? кто может изъяснить, как формируются внутри него те или иные житейские навыки, без которых, как кажется, невозможно прожить нашу земную жизнь? кто видит, кто осознает, как закладываются в нем навыки духовные, как принимает он высокие и щедрые Божии дары?

Это время, когда жизнь – игра, игра даже в самых жестких ее внешних проявлениях; время, когда жизнь – больше фантазия, сказка, чем реальность. Добрая или злая, но все же – сказка. Она так и вспоминается нами теперь – за мягкой дымкой, покрывающей все неурядицы, за туманом, в котором высвечиваются лишь минуты радости и счастья.

Из этого искрящегося детской радостью тумана мы незаметно выходим на открытое пространство жизни, которое называется юностью. Это – совсем другое время. Это – время начала сознательной (или, по крайней мере, – осознанной) борьбы за жизнь, за свое место в ней, за знания, которые обеспечивают это место, за навыки, в которые воплощаются эти знания, за тот или иной образ жизни, а в целом – за самого себя, за свою личность. Только борьба эта начинается тогда, когда сил к ней у человека еще слишком мало. Борьбу за личность ведет человек, в котором личность еще находится в стадии становления: она еще не укрепилась на благих началах, не осознала себя как образ и подобие Божии, не ухватила те навыки, которые помогают эти образ и подобие в себе созидать и укреплять, навыки, которые мы называем христианскими добродетелями.

Эта духовная раздвоенность приводит к тому, что борьба, о которой мы говорим, не воспринимается как нечто упорядоченное и планомерное, требующее определенного воинского искусства, в коем есть и стратегия, полагающая долгосрочные цели, и тактика, которая предлагает продуманные решения в плане сиюминутных действий, причем такие решения, которые непременно приводят к поставленной цели.

Мы и цели-то этой ясно осознать не можем: кто похвалится о себе, что в юности хотя бы мельком размышлял об обожении – о том, что является истинной целью бытия христианина в этом бурном мире?

Борьба становится хаосом. А хаос – это отрицание порядка. Порядок же создал Бог¹⁶². Поэтому именно здесь, в этом месте, которое являет собой принципиальный беспорядок, нас встречает то, что не от Бога, – страсти: они ведь и рождаются в нем, в этом хаосе, отрицающем Божественное Провидение, стремящемся побороть самую мысль о том, что Господь промышляет о каждом из нас, ибо Он – Тот, Кто хочет «всем человекам спастися и в разум истины приити» (1Тим.2:4).

Так что не зря уточняет богоглаголивый творец песнопений «Октоиха» время начала этого борения, которое будет сопровождать нас уже в течение всей нашей земной жизни: «от юности моея мнози борют мя страсти»¹⁶³, «от юности моея враг мя искушает, сластьми палит мя»¹⁶⁴. Созидание и укрепление в себе образа и подобия Божиих в юности моей вдруг превращаются в необходимость их восстановления – восстановления того, что разрушено, утеряно не только нашими прародителями, но и нами самими.

И только проведя в этой борьбе всю жизнь, подходя в ней даже к самой старости и смерти, мы вдруг начинаем понимать: всё, что пережито нами даже самого светлого, даже самого любвеобильного, даже самого по-видимому доброго и сердечного; всё, что наполняло наше сердце радостью и сладостной истомой; всё, что мы считали нашими победами на многотрудном жизненном пути, – всё это, если оно не несло с собой пусть мимолетной мысли о том, что не мы, а Податель благих есть истинный и единственный Виновник нашего торжества, не сопровождалось хоть самым малым воздыханием о том, что Его великие дары так превосходят наше грешное существо, что оно не в силах даже и понять их благости и учительного значения для нашей жизни, сей и будущей, – всё это лишается смысла, превращается в дым и тлен, совершенно бесполезный для нас, созданных совсем не для этой временной жизни, для нас, чье истинное место – в жизни вечной.

И тогда на благую почву падают слова преподобного Андрея: «покаяния время».

Время остановиться, время взглянуть на себя, на свои дела, время оценить тот путь, который мы прошли, время понять цель, к которой мы должны стремиться. Время найти себя – на той дороге, на которую мы вступили, восстав от крестильной купели, и по которой мы обещали следовать беспорочно – обещали, потому что на вопрос: «Отрицаешилися сатаны?» – сами сказали: «Отрицаюся!», сами потом подтвердили: «Отрекохся!», и как печать поставили слова: «Сочетаваюся Христу и верую Ему, яко Царю и Богу!»¹⁶⁵

В это-то время начинает осознавать душа моя: нет у меня ничего своего, нет ничего, чем мог бы я оправдаться за свою безбожную грешную жизнь – безбожную, хотя по внешней видимости – вполне церковную: я не ходил вокруг церковной ограды, я приступал к Таинствам, благочестиво соблюдал обрядовые правила, где надо – учил, где надо – учился, но – было ли сердце мое со мною?

Что далеко ходить – отпуская меня от Таинства Покаяния, духовник всякий раз говорит, повторяя Христовы слова: «Иди и впредь не греши» (Ин.8:11). Помнишь ли ты, душа моя, хоть одну исповедь, где ты не повторила бы греха, совершенного ранее?

Поэтому сокрушись, припади ко Христу и возопи вместе с великим Макарием: «Что Ти принесу, или что Ти воздам, великодаровитый, бессмертный Царю, щедре и человеколюбче Господи!»¹⁶⁶.

Погрузись в глубины свои и спроси: Господи, уподобливаюсь ли я Тебе, как великий апостол языков?¹⁶⁷ (1Кор.4:16).

Что услышишь ты в ответ?

Будь честной сама с собой – ведь ныне покаяния время; воздохни и проси у Создателя твоего, Творца всяческих, Который Один может дать тебе всякий дар, «дар совершенный»¹⁶⁸ (Иак.1:17). Об этой непреложной истине Церковь нам напоминает почти вседневно – эти апостольские слова содержит завершающая полные литургии заамвонная молитва., дар, стяжав который ты сможешь достичь тихого пристанища спасения, – только бы ты была готова принять его; проси со слезами – со слезами горечи, коими должны мы оплакать нашу бесплодную грешную жизнь, и со слезами радости, которыми надлежит нам встречать всякую благодать.

Помилуй мя, Боже, помилуй мя.

Преступи на утрени четвертка пятыя седмицы постов.

[Богатство душевное иждив грехом, пуст есмь добродетелей благочестивых, гладствуя же зову: милости подателю Господи, спаси мя.¹⁶⁹

Как-то так складывается наша теперешняя повседневная жизнь, что большую часть ее мы посвящаем стяжанию. Казалось бы, нам не нужно ничего, кроме самого необходимого – где жить, что надеть, где отдохнуть, как добраться куда-то... Но вот тут-то и начинается бесовская уловка: вчерашний костюм выходит из моды, справляем себе новый, а старый-то – еще почти неношеный, и вот уже в шкафу нету места; есть где жить, но надо обставиться – и скоро по квартире уже трудно пройти, не натыкаясь на вещи; есть дача, но – мала, надо отстроить побольше, и – оглянитесь вокруг! – скоро и земли-то не останется, одни дома; а с машинами – и вовсе беда: дешевеют, ломаются, поэтому надо вовремя поменять, а там, глядишь, надо бы завести и вторую, – и так далее, без конца... И, кстати сказать, всё это неплохо бы и охранять как следует – уж очень неспокойно у нас в криминальном отношении, то там, то здесь, глядишь, у кого-то что-то украли...

А уж поесть – точно надо, и известную истину «не хлебом единым будет жив человек» (Мф.4:4; Лк.4:4; отсылка на: Втор.8:3) мы трактуем по-своему: хлеб – уже вроде бы как и не еда, к куску хлеба непременно хочется добавить чего-то еще. Дочитать же в Евангелии Христовы слова (а там написано же дальше: «но всяким словом, исходящим из уст Божиих») времени у нас, как всегда, не хватает.

В общем, у кого – щи пустые, у кого – жемчуг мелок, но всякий хочет эту беду поправить.

А для всего этого потребно денег, и немало.

Вот и выходит, что мы живем, чтобы работать, а не работаем, чтобы жить.

Но остановись, душа моя (хотя бы в церкви остановись, когда ты вырываешься из этого бесконечного круговорота повседневных забот!), остановись и подумай: за все прошедшие годы что стяжала ты? Тело твое – с ним-то понятно, оно стяжало для себя некоторые удобства, а ты, ты сама-то что для себя стяжала? Ведь с телом этим скоро ты разлучишься, от пути всея земли никак не уйти, а сама-то ты что возьмешь с собой в жизнь бесконечную?

Где то, что ты могла стяжать долгими трудами, неустанно работая над собой, стараясь взойти вверх по лествице духовного возрастания, где стяжание твое истинное – добродетели твои благочестивые? – Пуста ты от них.

Где богатство твое душевное – единственное богатство, которое «ни моль, ни ржа не истребляют и воры не подкапывают и не крадут»? (Мф.6:20) – Расточила, растратила, прожила ты его на грехи твои.

Вот он, истинный голод!

Потому и стенает о тебе преподобный: гладствуя, голодая, говорит, зову. Голодая, потому что это и есть истинный голод – когда нет тебе питания, душа моя, ведь пища твоя и питие – это добродетели твои, потому что без них недостойна ты того истинного напитания, которое есть Христос, сказавший: «Плоть Моя истинная есть пища, и Кровь Моя истинное есть питие» (Ин.6:55). Как приступишь ты к этой истинной пище, как вкусишь ты этого истинного пития, как приобщишься ты к настоящей жизни, если пуста ты добродетелей, если вместо них тебя всю охватил своими путами грех, если он вселился в тебя, – и не вдруг, не нечаянно вселился, ты сама приобрела его, купила, растратив на него богатство свое внутреннее, и не ищешь даже возможности противостоять ему?!

Господи, Податель милости, спаси меня!

Помилуй мя, Боже, помилуй мя.

Преступи в четверток первыя седмицы на повечерии даже до Славы. От зде чти на утрени в четверток пятыя седмицы.

Не возгнушайся мене, Спасе, не отрини от Твоего лица, возьми бремя от мене тяжкое греховное и, яко благоутробен, даждь мне грехопадений оставление.

«Не возгнушайся мене, Спасе», – прошу я словами преподобного.

Но чем может возгнушаться Творец в Своем творении, в том, о чем Он Сам сказал, что оно «хорошо весьма» (Быт.1:31)?

Ведь если оно «хорошо весьма», то нет в нем никакого порока, нет в нем никакого изъяна, а тем более – того, что можно счесть гнусным, вызывающим чувство омерзения. Ведь и тело мое бренное, и духовный мой состав, и волю мою свободную – все это сотворил Господь и дал мне в виде благодатного дарования.

Почему же совесть моя вопиет: не возгнушайся?

«Не приноси в жертву Господу, Богу твоему, вола, или овцы, на которой будет порок, или что-нибудь худое, ибо это мерзость для Господа, Бога твоего» (Втор.17:1), – так было завещано ветхозаветному Израилю. Это – завет о жертве внешней, жертве кровавой, но и для ее возношения необходимо было из творений Божиих избрать самое чистое и непорочное. Зрение, данное человеку Творцом, руки человеческие посредством осязания, качества, с которым они были сотворены, должны были определять – достойно ли животное быть принесенным в жертву.

Могут ли зрение и осязание проникнуть в существо творения Божия так, чтобы не осталось в нем ничего неизведанного? Конечно же, нет. Но они в состоянии дать хотя бы внешнюю оценку качеств предмета и таким образом определить, есть ли на этом предмете некий порок или он может считаться чистым. И только злая воля может осуществить подмену, только злая воля может предложить на жертвенный алтарь то, что не должно возлагать на него. Известно же: «неверные весы – мерзость пред Господом, но правильный вес угоден Ему» (Притч.11:1; ср.: Притч.20:10, 23).

Поэтому Господь и говорит: «не приноси», ведь ты сам решаешь, и если решение твое, то, что подсказала тебе воля твоя, не будет соответствовать Божественной заповеди, тогда совершится «мерзость для Господа».

Новый Завет требует новой жертвы. Перед лицом вселенской Жертвы Христовой, искупившей весь род человеческий, единственной праведной жертвой становится искренняя, сердечная молитва, то сокровище, в котором сосредоточены «дух сокрушен, сердце сокрушенно и смиренно» (Пс.50:19). Предстоя пред Создателем и Спасителем своим, мы приносим Ему то, в чем мы должны быть уверены, ведь никто, кроме нашей собственной совести, не может верно оценить истинное состояние этой жертвы, – мы же жертвуем невидимое, духовное, то, что не может быть оценено ни зрением, ни осязанием, ни иными человеческими чувствами.

«Вот шесть, что ненавидит Господь, даже семь, что мерзость душе Его: глаза гордые, язык лживый и руки, проливающие кровь невинную, сердце, кующее злые замыслы, ноги, быстро бегущие к злодейству, лжесвидетель, наговаривающий ложь и сеющий раздор между братьями» (Притч.6:16–19). И если у праведного человека «родился сын разбойник, проливающий кровь, и делает что-нибудь из всего того, чего он сам не делал совсем, и на горах ест жертвенное, и жену ближнего своего оскверняет, бедного и нищего притесняет, насильно отнимает, залога не возвращает, и к идолам обращает глаза свои, делает мерзость, в рост дает, и берет лихву; то будет ли он жив? Нет, он не будет жив» (Иез.18:10–13).

Почему столь жестокий приговор? Потому что «жертва нечестивых – мерзость, особенно когда с лукавством приносят ее» (Притч.21:27), потому что «жертва нечестивых – мерзость пред Господом, а молитва праведных благоугодна Ему» (Притч.15:8).

Вспомни, что сказал Господь фарисеям: «Вы выказываете себя праведниками пред людьми, но Бог знает сердца ваши, ибо что высоко у людей, то мерзость пред Богом» (Лк.16:15). Но только ли фарисеям это сказано? А мы – всегда ли мы чисты внутри так, как хотим показать себя чистыми внешне? Не бывает ли так: мы усердно молимся согласно уставу, мы тщательно блюдем, что можно и чего нельзя съесть в пост («батюшка, а можно ли мне есть постом макароны – ведь там, на пачке, написано, что туда кладут яичный порошок»...), мы кладем положенное число поклонов, мы – само смирение: и одеты скромно, и глаза – всегда в пол, и выражение лица вполне великопостное... И считаем, что в этом – вся наша правда.

А кто видит те бури, которые бушуют у нас внутри? Кто слышит, как внутри себя мы осуждаем ближних – уже за то, что они ведут себя не так, как мы, «праведники»? Кто знает наши деяния, которые мы совершаем, когда нас, по нашему мнению, никто не видит? Ведь православному и кошку обидеть – грех, а мы – походя обижаем людей, просто потому, что они нам – мешают! Мешают быть – или, скорее, казаться! – такими, как мы хотим.

Но может ли помешать человек? Может ли помешать тот, в ком – образ и подобие Божии, тот, кто являет собой – по замыслу Творца всяческих – земную, видимую икону Божества? Ведь никому из нас не придет в голову надругаться над иконой только потому, что она – стара и грязна, что краски на ней облупились до того, что уж и не разобрать, кто на ней изображен. Нет – мы такую икону даже с земли поднимем, благоговейно преклонив колена, мы ее постараемся очистить, если можно – отреставрировать, придать ей достойный вид, достойный – того светила святости, которое изображено земными красками человеческой рукой на простой доске.

Почему же мы ругаемся ближнему своему – тому образу, который изображен рукою Самого Творца, изображен из всего первого состава земли, и не просто изображен, но – одухотворен дыханием Божества? Только потому, что грязью греха этот образ замутнен так, что уж и не угадать – есть ли он?

Или – только мы и есть тот истинный образ, а все прочие – от другого источника произошли?

Это ли – наша правда?

Спаси нас, Господи, от такого помышления – если оно закрадывается в нас, то мы очень далеко ушли от фарисеев – только не к Богу ушли, а совсем в другую сторону. Потому что «Бог любы есть» (1Ин.4:8), потому что Он готов тщательно искать и единую овцу, потерявшуюся в жизненной пустыне (Ср.: Лк.15:4–7), и единую драхму, Бог весть как оброненную и чуть было не потерянную навсегда (См.: Лк.15:8–10).

«Мерзок пред Господом Богом... всякий делающий неправду» (Втор.25:16) – всегда поминай эти слова, душа моя, и особенно тогда, когда ты собираешься предстать пред Господом в молитве, когда ты готовишься к участию в богоустановленных Таинствах Церкви, и прежде всего – в Божественной Евхаристии.

Ты – часть Тела Христова по обетованию, как и всякий крещеный человек.

Ты – принимаешь в себя это Пречистое Тело, ты вкушаешь Христову Святую Кровь, ты не просто помещаешь эти великие Дары в сосуд скудельный, ты – становишься частью Их, а Они – самим содержанием твоим, сутью твоей, тем, чем и ради чего ты живешь¹⁷⁰.

Готов ли твой скудельный сосуд к этому великому Таинству, которое пресуществляет тебя, обоживает тебя, ибо невозможно не освятиться, прикоснувшись к Самой Святости, невозможно не очиститься, приняв в себя Саму Чистоту, невозможно остаться прежним, причастившись Покою, обнимающему движение¹⁷¹ истинной Жизни?!

Есть ли в тебе уверенность, что сосуд этот скудельный сможет не просто вместить Невместимого, но таинственно соединиться с Ним, стать с Ним – одно?

Известно ведь, что «уподобление Богу и единение с Ним ... достигается лишь любовью к достопоклоняемым заповедям и их святым исполнением»¹⁷².

Я же – сам подтверждаю в ежедневной молитве: «Не вем... откуду яже¹⁷³ ненавижду, та¹⁷⁴ люблю, а благая преступаю»...¹⁷⁵

Помилуй мя, Боже, помилуй мя.

Вольная, Спасе, и невольная прегрешения моя, явленная и сокровенная и ведомая и неведомая, вся простив, яко Бог, очисти и спаси мя.

«Если мы, получив познание истины, произвольно грешим, то не остается более жертвы за грехи, но некое страшное ожидание суда и ярость огня, готового пожрать противников, – говорит апостол. – Если отвергшийся закона Моисеева, при двух или трех свидетелях, без милосердия наказывается смертью, то сколь тягчайшему, думаете, наказанию повинен будет тот, кто попирает Сына Божия и не почитает за святыню Кровь завета, которою освящен, и Духа благодати оскорбляет? Мы знаем Того, Кто сказал: у Меня отмщение, Я воздам, говорит Господь. И еще: Господь будет судить народ Свой. Страшно впасть в руки Бога живаго!» (Евр.10:26–31).

Читал, сколько раз читал я эти предостерегающие слова!

Читал, понимал – а что делал?

«Верно и всякого принятия достойно слово, что Христос Иисус пришел в мир спасти грешников, из которых я первый» (1Тим.1:15), – говорит богомудрый Павел. Ведь ему даже грех хулы и гонения был прощен – но только потому, что совершал он его по неведению и в неверии¹⁷⁶ (1Тим.1:12–14)..

Я же – и понимаю, и ведаю, и верую Божией милостью, но – где дела мои праведные? Почему так слаба моя воля?

Я знаю, что человек создан Богом как венец творения для участия в Божественной жизни. Я знаю, что к этому участию он никоим образом не принуждается, но приглашается, потому что, как образ и подобие Божие, он несет на себе печать одной из сущностных черт Божества – абсолютную свободу¹⁷⁷, включающую в себя свободу воли.

Воля «всему предшествует»¹⁷⁸, она делает человека самовластным и истинно свободным¹⁷⁹, предоставляя ему – в качестве дара Божия – «неограниченную свободу» в принятии решений¹⁸⁰, в том числе – решений самых принципиальных с сотериологических позиций¹⁸¹. Ведь спасение – не есть принуждение или нечто сходное с роком, с языческой ἀνάγκη¹⁸²; «Природа делает возможным спасение, но требуется уже и произволение»¹⁸³. «Все творение должно само суметь достигнуть добродетели. Мы спасаем сами себя своими усилиями. И такова природа души – двигать самое себя»¹⁸⁴.

«Благо есть предмет свободного выбора»¹⁸⁵, который не просто дополняет, но представляет собой, в определенной степени, явление, однопорядковое действию Божественного милосердия в деле спасения человека¹⁸⁶, – на основании сделанного свободного выбора будет судиться душа во втором Пришествии¹⁸⁷.

Но почему же я не избираю благо?

Ведь воля моя – дар Божий, и в ее свободе необходимо должна содержаться направляющая ко благу Божественная благодать!

Как сумел я настолько замутить в себе этот благодатный дар, что он уже не удерживает меня от греха? И более того – используя этот дар, я сам, по своей воле, совершаю, и тайно, и явно, дела, так далекие от праведности! Ведь среди дел таких и пост мой, по апостолу, «имеет только вид мудрости в самовольном служении, смиренномудрии и изнурении тела, в некотором небрежении о насыщении плоти»...(Кол.2:23).

Помилуй мя, Боже, помилуй мя.

От юности, Христе, заповеди Твоя преступих, всестрастно небрегий, унынием преидох житие: темже зову Ти, Спасе: поне на конец спаси мя.

Юность – переломное время в становлении человека.

В детстве наш мир крайне узок: дом, семья, школа, двор, церковь. Дети – под постоянной внешней властью, которая очень близка: власть родителей, власть школы, – все это рядом, ощутимо, и в этой ощутимости и похвала за доброе дело, и воздаяние, обучающее наказание за любой проступок следуют незамедлительно. «Розга и обличение дают мудрость; но отрок, оставленный в небрежении, делает стыд своей матери», – учит Премудрый; а потому, – «наказывай сына твоего, и он даст тебе покой, и доставит радость душе твоей» (Притч.29:15, 17). Даже те, кто этого никогда не читал, по природе знают справедливость этого увещания, так что родители, учителя, духовники становятся зримым орудием справедливого воздаяния и за добро, и за зло.

Переход в юность – это не простой арифметический рубеж, это – своеобразный пространственный скачок: жизненные горизонты необычайно расширяются, мир открывается со всех сторон – и географически (в рамках родной местности, родной страны, зарубежья), и, так сказать, аксиологически, с точки зрения тех целей, которые может не только поставить, но и достичь человек, и тех средств, которые для этого он может употребить.

Юность – это свобода, потому что все сдерживающие силы, которые раньше были рядом, пространственно отделяются: родители далеко не всегда рядом, школа – окончена, в церковь можно ходить очень редко, ссылаясь на занятость, а государство, которое занимает собой место всех ранее столь близко ощутимых «нравственных контролеров», – оно слишком отдалено и неопределенно, оно – что-то слишком общее, чтобы быть воспринятым на личностном уровне. Да и столь ли неотвратимо государственное наказание? И столь ли нужна его похвала?

Так совершается прыжок человека из царства зависимости в царство свободы.

Всегда ли вчерашний ребенок готов к этому скачку? Все ли сделали семья, школа, Церковь для того, чтобы этот вчерашний младенец, переходя в новое жизненное состояние, принес в него те начала морали, которые были заложены в него дома, в церкви, в школе, и не просто принес бы, но и жил в соответствии с ними и не был захлестнут теми правилами, которые диктует ему понимание свободы, внушаемое окружающим миром?

А мир, особенно современный нам, очень много трудится над тем, чтобы изменить самое существо человеческой свободы – место творческого потенциала «свободы для», «свободы в духовном пространстве свободы Божией»¹⁸⁸ (характерной для христианского миропонимания) занимает «свобода от», та вариация свободы, которая чревата вырождением в анархию. Эта «свобода от» химерична: человек не может полностью освободиться от общества – это не позволяет сделать ни общество в целом (в лице государства как законодателя и исполнительной власти, осуществляющей контроль исполнения законодательства и налоговую политику), ни те общественные подсистемы, в которых ему приходится существовать (есть ведь определенные нормы общежития в мини-сообществах, существующих по месту работы, месту жительства и т. д.).

Да и сам человек – существо социальное и не может существовать изолированно, в условиях полной «свободы от». «Благодаря наукам и искусствам и пользе, от них происходящей, мы нуждаемся друг в друге, а вследствие этого, собираясь в одном месте, во взаимных отношениях сообщаемся относительно различных потребностей жизни – каковое собрание и сожительство называем городом, – чтобы вблизи и непосредственно пользоваться взаимными услугами. Человек ведь по природе – животное стадное и общественное. Никто один не достаточен для себя во всем»¹⁸⁹.

Так что, оказавшись в условиях изоляции, человек принимается социализировать всё, что находится в пределах доступности, – даже Робинзон Крузо, потерпев фиаско в деле социализации попугая, был вынужден обзавестись Пятницей.

Что окажется сильнее: юношеский соблазн «свободы от» или тот многотысячелетний опыт человеческого общежития, который признает за естественную жизнь только ту, которая ведет к праведности, к Богопознанию и Богообщению, к истинному Царству?

«Для того-то и сокрыл от нас Господь день смерти нашей, чтобы расположить нас к постоянному трезвению и бодрствованию и таким образом еще более побудить к попечению о добродетели. "Бдите, – говорит Он, – яко не ведите ни дне, ни часа» (Мф.25:13), – учит святой Златоуст. – Но мы делаем противоположное и постоянно спим сном более крепким, нежели сон естественный. Спящий естественным сном становится неспособным делать ни зла, ни добра; а мы спим другим сном, спим для дел добродетели и бодрствуем для дел злых; злые дела совершаем неленостно, а в добрых показываем великое нерадение и сонливость. И так мы делаем, видя каждый день, что одни отсюда отходят, а другие и в настоящей жизни подвергаются многим переменам. Однако ж и это непостоянство жизни не довольно вразумляет нас, не довольно возбуждает в нас стремление к добродетели, располагает к презрению настоящих благ и к желанию будущих, к тому, чтобы теням и сновидениям мы предпочли истину. Ведь настоящие блага не разнятся от теней и сновидений. Итак, не будем обманывать себя и гоняться за тенями»¹⁹⁰.

Не будем обманывать себя, и то, что не сделано нами по разным причинам от юности нашея, попытаемся начать поне на конец нашей быстротекущей жизни – чтобы иметь основание в своей душе для призывания в надежде: «поне на конец спаси мя, Спасе мой».

Помилуй мя, Боже, помилуй мя.

Богатство мое, Спасе, изнурив в блуде, пуст есмь плодов благочестивых, алчен же зову: Отче щедрот, предварив, Ты мя ущедри.¹⁹¹

Вновь и вновь возвращается преподобный к притче о блудном сыне – так важна она для него, так желает он остановить наше внимание на всех тонкостях событий, изложенных в этих премудрых словах.

«У некоторого человека было два сына; и сказал младший из них отцу: отче! дай мне следующую мне часть имения. И отец разделил им имение. По прошествии немногих дней младший сын, собрав все, пошел в дальнюю сторону и там расточил имение свое, живя распутно. Когда же он прожил все, настал великий голод в той стране, и он начал нуждаться; и пошел, пристал к одному из жителей страны той, а тот послал его на поля свои пасти свиней; и он рад был наполнить чрево свое рожками, которые ели свиньи, но никто не давал ему. Придя же в себя, сказал: сколько наемников у отца моего избыточествуют хлебом, а я умираю от голода; встану, пойду к отцу моему и скажу ему: отче! я согрешил против неба и пред тобою и уже недостоин называться сыном твоим; прими меня в число наемников твоих. Встал и пошел к отцу своему. И когда он был еще далеко, увидел его отец его и сжалился; и, побежав, пал ему на шею и целовал его. Сын же сказал ему: отче! я согрешил против неба и пред тобою и уже недостоин называться сыном твоим. А отец сказал рабам своим: принесите лучшую одежду и оденьте его, и дайте перстень на руку его и обувь на ноги; и приведите откормленного теленка, и заколите; станем есть и веселиться! ибо этот сын мой был мертв и ожил, пропадал и нашелся. И начали веселиться» (Лк.15:11–24).

Но если тот блудный сын, которому я, недостойный, пытаюсь себя уподобить, шел к отцу, не зная, как обернется дело, и был готов удовольствоваться положением раба и наемника в отцовском доме, был бы счастлив уловить хоть толику от тех рожков, которыми питаются там свиньи, – я знаю, чем дело тогда кончилось, я знаю, что тот, земной отец был к сыну своему милосерд, прообразуя милосердие Отца Небесного ко всему роду человеческому. Я знаю, что он принял сына так, как если бы тот и не согрешил вовсе, так, что другой его сын, проведший свою жизнь вблизи отца, исполнявший его волю, послушный его повелениям, – сын этот разумный крайне удивился: «Я столько лет служу тебе и никогда не преступал приказания твоего, но ты никогда не дал мне и козленка, чтобы мне повеселиться с друзьями моими; а когда этот сын твой, расточивший имение свое с блудницами, пришел, ты заколол для него откормленного теленка» (Лк.15:29–30).

Я знаю – и надменный мой ум становится для меня еще большим источником греха: я уверен, что раз того, блудного принял милостиво отец, то и меня не оставит Господь, и меня непременно усадит за стол в Небесном Своем доме и напитает от того тельца упитанного, которого повелел заколоть, видя, что я возвращаюсь в дом Его, как в дом свой.

Но откуда эта моя уверенность? Вспомни, душа, что ответил отец сыну разумному: «Сын мой! ты всегда со мною, и все мое твое, а о том надобно было радоваться и веселиться, что брат твой сей был мертв и ожил, пропадал и нашелся» (Лк.15:31–32). Вспомни и подумай: милуя сына своего блудного, отец говорит не только о том, кем он стал после жизненных невзгод, но вспоминает и о том, каким он был... То, что было, остается навсегда. Его можно «простить и разрешить», то есть – избавить человека от власти прошлого над ним. Власть прошлого, власть греха исчезает – но исчезает ли само прошлое? Посмотри жития святых – разве не говорят они о том, что было со святыми до стяжания ими праведности? Разве, воспевая: «Преподобная мати Марие, моли Бога о нас», – мы знаем только то, кем стала преподобная мать Мария Египетская? Разве сама она не поведала, кем была?

Подумай о том, что Отец наш Небесный уже здесь, в этой жизни питает тебя – и не мясом тельца упитанного, а Телом и Кровью Сына Своего, «Агнца Божия, вземлющего грех мира». И Пища эта, Святая Евхаристия, не такова, как пища обычная. Обычная пища преобразуется в твоем теле, становится тобой. Полнота же жертвенного Тела Агнца такова, что преобразует тебя, делая частью Тела Христова – Его Святой Церкви.

Но всегда ли эти Святые Дары для меня – не «суд или осуждение», но «исцеление души и тела»?¹⁹² Ведь и сам я, молясь перед Святым Причащением, всякий раз содрогаюсь, доходя до слов «повинен есмь, и суд себе ям и пию, не рассуждая Тела и Крове Тебе, Христа и Бога моего»!¹⁹³

Что сделал я сам уже сейчас, чтобы моя уверенность в милости Отчей стала реальностью? Что сделал я, чтобы мое прошлое не оказалось для будущего весомее, чем настоящее?

И что могу я сделать, кроме того чтобы с сокрушенным сердцем оставить злые мои дела и хотя бы возжелать доброго? Что могу я, кроме как пойти в сторону дома Отца моего?

Мы не можем войти в среду, в недра неисповедимого Мрака, того неприступного Света, в котором пребывает Существо Божие¹⁹⁴, – человеческому естеству такое соединение с Божественной Сущностью недоступно. Наше место в Его Царствии – где-то в преддверии этого Божественного Мрака, на пути к Нему. Мы это знаем и потому просим, провожая ушедших «в путь всея земли»: «И сия всели во дворы Твоя»¹⁹⁵.

Но путь, который ведет во Дворы Божии, можно пройти только с двух сторон. Как говорит блаженный толкователь, «сказано: «воздвиже его Иисус», – вот помощь Божия, «и воста», то есть – в самом человеке (возбудилось) тщание на добрые дела»¹⁹⁶.

Ведь и земной отец радостно кинулся навстречу именно к тому, кто сам шел к нему... Господь всегда готов пойти навстречу мне, но готов ли я сам всегда идти Ему навстречу?

Помилуй мя, Боже, помилуй мя.

Тебе припадаю, Иисусе, согреших Ти, очисти мя, возми бремя от мене тяжкое греховное, и яко благоутробен, даждь ми слезы умиления.

Что имею я, что у меня – от меня самого? Что здесь, в этом мире – мое, а не то, что я получил от Тебя? Что не было бы Твоим даром?

Жизнь, здоровье, благополучие, терпение, смирение, самая вера моя – всё от Тебя: «Знание религии есть дар свыше, вера есть плод действия благодати. И познавать волю Божию мы начинаем, прежде начав исполнять ее», – говорит богослов¹⁹⁷.

«Утешению и тело многообразно причастно»¹⁹⁸, – так учит божественный Палама, на своем опыте аскета-молчальника, из своей практики исихии¹⁹⁹ познавший истины жизни духа в Духе. «Тело тоже как-то приобщается к умному действию благодати, перестраивается в согласии с ней, само наполняется каким-то сочувствием сокровенных таинств души»²⁰⁰, – пишет он.

Но не покаяние ли – одно из великих таинств души? Не оно ли, если оно – искренне, если оно простирается на всё сердце без остатка, если не оставляет в уме и душе места суетному лукавству («грешен я, грешен, но не моя в том вина – это меня мой ближний соблазнил», – говоря так, часто говоря на исповеди, помню ли я о первом человеческом лукавстве? помню ли ветхого Адама, первым сказавшего: я согрешил, но не я тому виной, «жена, которую Ты мне дал, она дала мне от дерева, и я ел»? (Быт.3:12) и помню ли, чем это лукавство обернулось для всего человечества?), – не оно ли, это искреннее и всецелое покаяние, очищает всё существо человека, так что делает его способным принять самый великий дар Божества – Тело и Кровь Христовы и, принявши их, хотя бы на мгновение достигнуть состояния богоуподобления?

Не покаянный ли дух, носимый в сердце, представляет собой те крылья, которые поднимают человека на высоты истинной жизни, уносят его от соблазнов мира сего, подготовляя его всецело к восприятию тайны обожения?

Могу ли я сказать, как происходит это очищение?

Не великая ли это тайна?

Я не знаю, как это происходит. Я лишь знаю, что работа моей души, предпринимаемая всечасно (Господи, если бы – всечасно! Прости мне леность души моей!) для того, чтобы прийти к состоянию раскаяния, – ничто, если Ты, Христе мой, не подашь мне Своего ответа, если Ты не выйдешь мне навстречу, осеняя Твоею благодатью. Ведь место встречи – вдвое ближе, если к нему идти с обеих сторон!..

И видимый знак этой благостной встречи, то единственное, что для меня – свидетельство неоспоримое, это – слезы покаяния. Как учит великий богослов, «очистительное раскаяние перед Богом не ограничивается только мучимой душой, а переходит от нее на тело и телесное чувство, наглядным свидетельством чего становятся горькие слезы у скорбящих о своих грехах»²⁰¹ и те «благодатные радостные слезы», которые приносят «божественное и нетронутое скорбью наслаждение»²⁰².

Потому и припадаю я к Тебе, прося этих очистительных слез, потому что в них – знак Твоего прощения, в них – зримое выражение Твоей воли обо мне, в них – залог моего спасения.

Дай, Господи, и мне, грешнейшему всех людей, дай и моей измученной грехом душе ощутить Твою прощающую благодать!

Помилуй мя, Боже, помилуй мя.

Не вниди со мною в суд, нося моя деяния, словеса изыскуя, и исправляя стремления: но в щедротах Твоих презирая моя лютая, спаси мя, Всесильне.

Суд Твой праведный, Спасе, как мне выдержать? Ведь будет этот суд «сообразно делам» (Апок.20:12–13) моим, сообразно словам моим, сообразно желаниям моим – ибо Ты сказал: «Я есмь испытующий сердца и внутренности; и воздам каждому из вас по делам вашим» (Апок.2:23), Ты внесешь в суд мои дела, Ты исследуешь мои слова, Ты изобличишь внутренние побуждения души моей.

Не столько в деянии, сколько в желании (под которым следует понимать, видимо, то, что отцы называют «делом в душе»²⁰³) познается внутренний человек. Потому и считают отцы-пустынники, что «начало всякаго блага, слово деятельно, и деяние словесно»²⁰⁴: духовное развитие человека идет от мысли, воплощаемой в дела, причем дела эти должны соответствовать существу произведшей их мысли.

Несомненно, «Бог деяния и намерения вменяет»²⁰⁵. Однако «все благоугождение Богу и служение души – в помышлениях, ведь приходит иной преклонить колени, и сердце его полнится от Божественного действия, и радуется душа со Господом, – учит Макарий Великий, – и случается, что таковой, занятый весь день, на один час отдается молитве, и восхищается молитвенно внутренний человек в бесконечную глубину оного века... так что отстраняется ум [от земного] ...и в час тот происходит забвение помыслов земного мудрования»²⁰⁶. Этот миг отвлечения, абстрагирования от привременного вещества и вхождения в трансцендентное существо имеет сотериологическую, спасительную ценность: «хотящий бо и помысливый, яко может, веруя, к бессмертию преходит»²⁰⁷, «Господу благодать по достоянию и желанию слышащих, поведающым подающу»²⁰⁸.

Доброе желание есть потенциальное деяние, «почти-деяние» – «где отсутствует деятельность, там смирение и исповедание полностью принимает Бог вместо нее; и за дела, которые не совершены, получает награду тот, кто смирился»²⁰⁹. И этой потенциальности, пусть даже и невыявленной, вполне достаточно: «безмолвно вопиющую мысль услышит Господь», Который, «желая явить Свое милосердие», не просто «приемлет всех и всякое произволение», но «за едино наше произволение и ко благому преклонение, вечную нам дарствует жизнь»²¹⁰.

Выявление (материализация) произволения требуется далеко не всегда – «милостив Господь наш и примет Он тебя не за труд твой, но за благое намерение разума твоего»²¹¹. Оно может быть вменено в обязанность лишь в том случае, когда для него создаются необходимые и достаточные внешние условия²¹². Более того, намерение – это и есть качество и сущность деяния²¹³: «добродетельная душа избирается Богом не благодаря делам, но благодаря добродетельной воле, к Нему, и сердцу, страждущему на всякий миг», ибо «достаточно для Него добродетели души, даже без дел, если нет возможности »²¹⁴.

Но доброе произволение должно быть плодом особой духовной работы, оно ценно только тогда, когда является результатом основанного на свободном выборе изменения внутреннего качества и состояния человека²¹⁵.

Зная всё это, как встану я пред Тобою на великой вечере Божией, пред Тобою, имя Кому – «Верный и Истинный, Который праведно судит и воинствует»! (Апок.19:11, 17). Как посмею я взглянуть на Тебя, о Ком сказано: «Очи у Него как пламень огненный, и на голове Его много диадим. Он имел имя написанное, которого никто не знал, кроме Его Самого. Он был облечен в одежду, обагренную кровью. Имя Ему: «Слово Божие». И воинства небесные следовали за Ним на конях белых, облеченные в виссон белый и чистый. Из уст же Его исходит острый меч, чтобы им поражать народы. Он пасет их жезлом железным; Он топчет точило вина ярости и гнева Бога Вседержителя. На одежде и на бедре Его написано имя: «Царь царей и Господь господствующих»!» (Апок.19:11–16).

Не мне ли говорил апостол: «Как предавали вы члены ваши в рабы нечистоте и беззаконию на дела беззаконные, так ныне представьте члены ваши в рабы праведности на дела святые?" (Рим.6:19).

Как далеко через времена пророчествовал о мне великий Иезекииль, говоря: придет срок, когда «вспомните о злых путях ваших и недобрых делах ваших и почувствуете отвращение к самим себе за беззакония ваши и за мерзости ваши!» (Иез.36:31).

Отвращением наполнен я к грехам моим, но – и грехами этими я наполнен...

Как я – обитель греха – предстану пред Тобой, Судия мой? Как – если только Ты не освободишь меня от него Своей Божественной силой по неизреченному человеколюбию Своему?

«Готово сердце мое, Боже, готово сердце мое» (Пс.56:8, 107:2). Я иду к Тебе очищающей дорогой поста.

Не постави мне в вину грехов моих – вольных и невольных, ведомых и неведомых, яже во дни и в нощи, яже во уме и в помышлении, яже в разуме и в неразумии, яже в совершении Великого канона сего... грехов всех дней живота моего...

Вся ми прости, яко Благ и Человеколюбец!

Чти в четверток пятыя седмицы на утрени.

Иный канон преподобныя матере нашея Марии Египетския, в тойже глас, и ирмос. егоже краестрочие²¹⁶: Ты преподобная Марие помогай²¹⁷.

Запев: Преподобная мати Марие, моли Бога о нас.

Ты ми даждь светозарную благодать от Божественнаго свыше промышления избежати страстей омрачения и пети усердно твоего, Марие, жития красная исправления.

Как повествует Синаксарь²¹⁸, житие преподобной Марии Египетской было изложено иерусалимским патриархом Софронием²¹⁹ тогда же, когда преподобный Андрей Критский написал свой Великий канон. Это житие, по словам составителя Синаксария, «умиление предлагает бесчисленно, и многое прегрешившим, и согрешающим утешение дает, аще точию злых отступити хотят».

Присноблаженный Софроний обращается практически к современникам описываемых им событий: он пишет о том, «что случилось во времена наши и о чем поведал святой муж, привыкший с самого детства говорить и совершать угодное Богу. Пусть же не соблазнит неверного заблуждение, будто в наши дни не случается столь великих чудес. Ибо благодать Господня, из поколения в поколение нисходящая на святые души, «приготовляет», по слову Соломона (Прем.7:27), друзей Господа и пророков»²²⁰.

Церковь же постановила обращаться к примеру жизни преподобной Марии постоянно и присно: величие ее подвига и безмерность милости Божией, которую преподобная мать силой этого подвига стяжала, должны быть перед глазами каждого христианина во все времена – как образец великого усилия воли, необходимого для отказа от греховной жизни, как образец смирения и терпения, как образец самоотречения и жизни в условиях, казалось бы, для человеческого существования совсем не приспособленных, и как вневременное напоминание о милости и любви Божией, которая всегда пребывает и «никогдаже престает» (1Кор.13:8) – лишь бы человек стремился к Богу и делал для этого всё, что он может в меру тех сил, которые даровал ему Господь.

Оба великих памятника смиренного и покаянного жития богослужебное последование объединяет в четверг пятой седмицы поста «сицевыя ради вины: понеже бо к концу приближается святая четыредесятница, да не человецы лениви бывшее к духовным подвигом, небрежно забудутся, и еже целомудрствовати единою во всех престанут». Чтобы этого не случилось, чтобы люди не отошли в небрежении своем от строгости поста, к Великому канону Церковь постановила добавить в этот день чтение жития преподобной Марии, в котором списатель его, «священный Софроний преестественным своим словом, [нас] целомудренны и паки быти творит, и к Богу воздвижет, и не низпадати, ниже отчаяватися, аще иногда некими прегрешеньми яти быша. Елико бо Божие человеколюбие и милость, вседушно от первых прегрешений обратитися произволяющим, еже о Египтяныни поведание представляет»²²¹.

Церковь установила читать житие преподобной Марии на утрени в четверг пятой седмицы Великого поста, вместе с каноном преподобного Андрея, на две стати: первую половину – перед началом чтения канона, оставшуюся часть – после третьей его песни.

«Да уверует каждый в слово мое, передающее то, что случилось, что мне довелось услышать, да не подумает он, поразившись величием случившегося, будто я что-нибудь приукрашиваю, – обращается к читателю святитель Софроний. – Да не уклонюсь я от истины и да не искажу ее в слове своем, где упомянут Бог. Не пристало, думаю я, умалять величие Воплощенного Бога Слова, соблазняясь об истинности передаваемых о Нем преданий. К людям же, которые будут читать эту мою запись и, поразившись предивному, что в ней запечатлено, не захотят ему поверить, пусть милостив будет Господь, ибо, отправляясь от несовершенства естества человеческого, они считают невероятным всё, что выше людского понимания»²²².

Пример преподобной матери Марии Египетской стал общецерковным достоянием не только дидактическим, но и каноническим: выдержки из слова святителя Софрония в похвалу преподобной содержатся в Деяниях VII Вселенского собора в защиту Православия от иконоборческой ереси²²³.

Преподобная мати Марие, моли Бога о нас.

Марии: Приклоньшися Христовым Божественным законом, к сему приступила еси, сладостей неудержимая стремления оставивши, и всякую добродетель всеблагоговейно, яко едину, исправила еси.

Не будем вспоминать подробности мирской жизни той девушки из Египта, которую она вела, уйдя из родительского дома в Александрию, семнадцать лет, с двенадцати лет и до своего обращения к врачевству покаяния, – она сама достаточно об этом поведала²²⁴. Скажем только ее словами: «Это была моя жизнь: я почитала жизнью постоянное поругание своего тела». Не будем вспоминать и подробности ее путешествия в Иерусалим на праздник Воздвижения Честного и Животворящего Креста; скажем только: то, что для других было паломническим путем богомольцев, для нее стало дорогой умножения греха. Приведем опять ее слова, обращенные к старцу: «Я предупредила тебя, авва Зосима, чтобы ты не заставлял меня рассказывать о своем распутстве, ибо мне страшно, видит Бог, сквернить словами тебя и самый этот воздух. ... Чей язык мог бы передать и чье ухо выслушать, что было в пути? ... Я, авва, дивлюсь, как море стерпело мое распутство, как земля не разверзла свои недра и заживо не поглотила меня, уловившую в свои сети столько душ»²²⁵.

Скажем только, словами самой преподобной матери Марии, о главном: «Бог, я думаю, хотел моего раскаяния, ибо Он не хочет «смерти грешника», но, по великодушию Своему, ждет его «обращения» (Иез.33:11)»²²⁶.

Андрею: Преподобне отче Андрее, моли Бога о нас.

Молитвами твоими нас, Андрее, избави страстей безчестных и Царствия ныне Христова общники верою и любовию воспевающия тя, славне, покажи, молимся.

В четверток пятой седмицы поста к боговдохновенным строкам преподобного Андрея Критского Церковь установила добавлять – на каждой песне Великого канона (в отличие от начальных дней поста, когда преподобный поминается только на девятой песне) – похвалы и самому святителю.

В этом есть глубокая правда. «Ученик не бывает выше своего учителя, но, и усовершенствовавшись, будет всякий, как учитель его» (Лк.6:40; Мф.10:24). Все мы, вся Церковь Христова, в дни Великого поста – Андреевы ученики. Дважды читается нам Великий канон. Дважды Церковь погружает нас в мысли Критского святителя – в его мысли о себе, о нас, о пути всего общества Христова.

И, совершая ему похвалу, мы не только благодарим его за научение; мы прибегаем к его молитвенному предстательству, потому что он – уже общник Царствия, его жизнь и земные труды завершились у ног Христовых, куда и мы все стремимся и надеемся когда-нибудь достигнуть вершин, на которых стоит наш учитель.

А потому: он – у ног Христа, а мы – у ног его... «Как прекрасны на горах ноги благовестника, возвещающего мир, благовествующего радость, проповедующего спасение!» (Ис.52:7; также: Рим.10:15). Сколь прекрасна и спасительна для всех нас проповедь твоя, преподобие отче Андрее, учащая нас мудрости и радости пути постного! Как честен ты перед нами, как открыт, как милостив к нам, не обличая грозно, но смиренно – с миром уча своим примером! Как ждем мы, приближаясь к начальным постовым дням, ежегодной встречи с тобой!

Молимся тебе, славне отче Андрее! Молитвами твоими нас избавь от страстей бесчестных и покажи нас ныне общниками Царствия Христова – нас, верою и любовию тебя воспевающих!

Слава Отцу, и Сыну, и Святому Духу.

Чти понедельнику, вторнику, среде и четвертку первыя седмицы постов и в четверток пятыя седмицы на утрени.

Слава, Троичен: Пресущественная Троице, во Единице покланяемая, возьми бремя от мене тяжкое греховное и, яко благоутробна, даждь ми слезы умиления.²²⁷

Святые Отцы завещали нам, «да Единаго Бога в Троице и Троицу в Единице почитаем, ниже сливающе Ипостаси, ниже Существо разделяюще». Так мы и поклоняемся Господу.

Мы признаем Отца, Сына и Святого Духа не за три имени, или образа, или проявления одного и того же Бога, не за три свойства Его или силы, или действия, но за три самостоятельных Лица Божества, каждое из которых имеет Свое особенное, личное свойство: «ина бо есть Ипостась Отча, ина Сыновня, ина Святаго Духа».

И в то же время мы представляем, «что Отец, Сын и Святой Дух суть едино по естеству, существуют нераздельно один в другом и, различаясь между собою только по личным свойствам, имеют тождество ума, воли и всех прочих Божеских свойств»²²⁸.

Мы почитаем Его как Бога Самобытного, Пресущественного, стоящего выше всякого существа и твари, Бога, «не обязанного бытием Своим какому-либо другому существу, но имеющего и бытие, и всё, что ни имеет, от Самого Себя», Бога, Имя Которому – ὀ ῎Ων, Сущий по преимуществу²²⁹.

Мы не постигаем внутренней Троической тайны Божества. Мы веруем в нее по непреложному свидетельству Божию²³⁰ и обращаемся к Нему, Всеблагому, с сокрушением сердечным, и просим очистить нас от греха и дать нам слезы умиления – ведь только в этом случае наша свободная воля получит возможность реализовать себя в покаянии, а Божественное желание «всем человекам спастися и в разум истины приити» (1Тим.2:4) будет реализовано в милосердии и человеколюбии.

Так, в совместной работе Бога и человека будет реализовано Божественное домостроительство спасения.

И ныне, и присно, и во веки веков. Аминь.

Богородичен: Богородице, Надежде и Предстательство Тебе поющих, возьми бремя от мене тяжкое греховное и, яко Владычица Чистая, кающася приими мя.

Мы просим и Богородицу – Ту, от Которой по человечеству родился Христос, быв и в самом зачатии и рождении от Нее, как и всегда есть, Истинный и Превечный Бог²³¹; мы просим Ту, Которая – Едина Чистая и Благословенная²³², ибо рождение от Нее Христа «было совершенно святым и чуждым греха»²³³, и Которая – по близости Своей к Престолу Божества²³⁴ – именуется воистину Владычицей нашей; мы просим Ту, Которая – по приближенности Своей к Божеству – имеет возможность и силу «более всех ходатайствовать о нас в молитвах и прошениях к Нему»²³⁵, а потому есть истинная наша Надежда и Предстательница; мы просим Ее ослабить наше бремя, взяв его на Себя молитвенным предстательством Своим, и принять нас под честной Свой омофор, видя искренность и чистоту наших покаянных мыслей и намерений – «много бо может молитва Матерня ко благосердию Владыки»²³⁶...