Приложение. О символе нашей православной церкви или второго Вселенского Константинопольского собора.

Символ, который с древних времен принят к употреблению церковью греческою, а за нею и нашею русскою православною церковью, который ежедневно читается за богослужением, которой произносится крещаемыми или их восприемниками при совершении таинства крещение, который изучается нами в школах с большими или меньшими комментариями, есть символ Константинопольского, второго Вселенского, собора, или, как более принято называть его у нас, символ Никео-константинопольский.

Такое широкое употребление указанного символа у нас в русской церкви, должно бы, по-видимому, обусловливать очень ясное и основательное представление о том, что такое символ наш, какое его происхождение, какова была история его утверждение в церкви. Но, сколько знаем, все подобные вопросы доселе не находили себе разрешение. Пастыри церкви ежедневно читают и слушают символ, истолковывают его на церковных беседах и школьных уроках, но остаются при самом неопределенном представлении, что это символ Никео-константинопольский – и только. В сущности, однако, вопрос о нашем символе не так прост, как это представляется для того, кто совсем не знаком с иностранной литературой (проф. Чельцов, в своей диссертации: „Древние формы символа» познакомил читателей с одной из более распространенных в западной науке попыток точнее уяснить происхождение нашего символа, но с тех пор довольно-таки утекло воды: западная наука в настоящее время шире и глубже захватывает вопрос). В западной литоратуре в последнее время появилось несколько сочинений, посвященных этому вопросу. В ней можно встречать даже такое радикальное мнение, что символ Константинопольский не только не есть символ второго Вселенского собора, но и неизвестен был в церкви до времени VII Вселенского собора, то есть до конца VIII века. Вообще, этим вопросом довольно занимаются на западе, о чем у нас, кажется, совсем неизвестно.

Наше намеревие состоит не в том, чтобы ознакомить читателя со всеми попытками западной науки разрешить данный вопрос, – это дело слишком сложное, а в том, чтоб сообщить сведения об одной из них, самой новой и очень любопытной и оригинальной.

Разумеется исследование немецкого ученого Адольфа Гарнака, помещенное в известной Real-Encyklopädie Герцога (Real.-Encykl. В. VIII, 212–230. 1881), под заглавием: „Константинопольский символ (Constantinopolitanisches Symbol) ⁹³⁴.

Мы изложим с возможною полнотою исследование Гарнака о символе Константинопольском и сделаем несколько замечаний со своей стороны в силу правила audiatur et altera pars – тем более, что изыскания Гарнака, не смотря на всю их ученость, еще не делают напрасною попытку поддерживать о происхождении символа то мнение, какое господствует в нашей церкви.

Свою статью „о Константинопольском символе» Гарнак начинает такими словами: „Вторым из так называемых вселенских символов есть символ Константинопольский. Он есть именно такой, который единственно по праву может носить имя “вселенского” символа, поскольку он пользуется официальныv значением в греческой и римской церкви, далее во вcех восточных схизматических национальных церквах, и даже в большей части протестантских церквей и сект. Заметим прежде всего самое важное: западные и греческие церкви под именем Никео-константинопольского и даже просто Никейского символа употребляют в практике не символ, составленный на Никейском соборе 325 года („символ 318 епископов»), но, как обыкновенно полагают, распространенную редакцию этого символа, принятую, по традиционному взгляду, в Константинополе на вселенском соборе 381 года”.

Для того, чтобы дать надлежащее разъяснение вопроса о происхождении и первоначальной истории этого символа, Гарнак хочет вести речь о следующих материалах:

1) о подлинном тексте Константинопольского символа; 2) Никейском сиМволе, 3) о происхождении Константинопольского символа и его отношении к Никейскому, 4) об истории Константинопольского символа в церкви. Первый из поставленныхе частных вопросов, на какие хочет обратить внимание Гарнак, мы опустим в нашем приложении в виду слишком большой специальности его, и потому анализ исследования немецкого ученого начнем со второго из помеченных им вопросов.

1. „Так как символ Константинопольский до настоящего времени и уже с начала средних веков носить имя Никео-константинопольского или просто Никейского, так как его считают за простое распространение этого последнего символа, даже прямо смешивают с ним, так как, наконец, неоспоримо он заключает в себе много родственного с Никейским символом, то для того, чтобы правильно понимать историю возникновений константанопольского символа, нужно возвратиться к вопросу о возникновении и истории самого Никейского символа. Никейский символ, оригинальный текст коего может быть восстановлен на основании самых лучших источников, составлен первым вселенским собором, как первое относительное заключение тринитарного спора, составлен под давлением императорской воли и явился, благодаря моральному преобладанию маленькой Александрийской партии». Те предварительные обстоятельства, которые в заключение привели к победе сторонников Александрийской партии и к составлению и принятию символа, остаются в темноте, потому что Евсевий умышленно хранит молчание, оставляя сокрытыми ближайшие обстоятельства дела, позднейшие же историки черпали свои сведения из области легенд. Также и о первоначальном смысле слова ὁμοούϭιος нельзя составлять себе достаточно верного понятия. Однако, известно, что Евсевий в главном прав, именно – если он говорит, что предложенный от него крещальный символ церкви Кесарийской послужил основанием для новой формулы (т. е. Никейской), хоти подробности, о которых говорит при этом Евсевий, мало могут заслуживать вероятия. Указанное известие Евсевия подтверждается исследованием композиции Никейского символа. Важнейшие сведения касательно композиции никейского символа ⁹³⁵ заключаются в следующем: I. Никейский символ имеет в своей основе, как показывает сравнение, крещальный символ церкви Кесарийской. II. От этого последнего он отличается: а) некоторыми пропусками и небольшими изменениями, b) принесением в него Александрийских христологических выражений, с) редакция его носит печать приспобления к иерусалимско-антиохийским крещальным исповеданиям веры. III. Никейский символ составлен не в качестве крещального символа, а в качестве излагающего учение о Сыне Божием, правила веры (Glaubensregel), вложенного в рамки символа. Объяснение пункта: II, а). Выпущены из символа Кесарийского следующие выражения: Божие Слово (вместо того поставлено: Сына Божия), Перворожденного всей твари, прежде всех веков от Отца рожденного (вместо того: рожденном от Отца) и видоизменена фраза: Сына единородного так: единородного и т. дал. до слова – Бога (привнесение в смысле Александрийских воззрений). Эти пропуски очень важны для правильного понимания Никейского символа, ибо они доказывают, что торжествующая Александрийская партия хотела избегнуть в составленном от нее правиле веры всякой двусмысленности и всяких недоразумений и что она далека была от всякого компромисса. Вычеркнутыя фразы, хота они и являлись в сущности библейскими, были, однако, такими, которые часто употребляли и открытые враги и полвраги. Поэтому решено было выключить их из нового (Никейского) правила веры. Объяснение пункта: II, b). Новыми александрийскими вставками были следующие прибавки: 1) то есть из сущности Отца, 2) рожденного, не сотворенного, 3) единосущного Отцу, 4) шесть христологических анафематизмов в конце символа. Объяснеиие пункта: II, с). Все прочее, чем отличается символ Ни- кейский от Кесарийского, не имеет догматической природы, но составляет редакционные изменения. Эти видоизменения вообще такого рода, что они стоят в согласии со словоизложением крещальных Иерусалимско-антиохийских поместных символов. Нужно думать, что они представляют не имеющую догматического значения уступку патриархам Антиохийскому и Иерусалимскому, первенствующим на соборе. Эти изменения следующие: 1) в первой части символа (о Боге Отце) поставлено: πάντων вжесто ἁ πάντων, 2) перемещение слов: чрез которого все произошло, 3) прибавка: как на небе, так и на земле, 4) прибавка: нас ради человеков, 5) прибавка: снисшедшего, 6) вочеловечившагося вместо: жившого между человеками, 7) на небеса вместо: ко Отцу, 8) грядущаго вместо: имегощего опять прийти, 9) присоединено слова: Святого к слову: Духа (в третьей части символа – о Духе св.). Объяснение пункта III. Что Никейский символ не есть крещальный символ, но правило веры разъясняющее учение о Сыне Божием, это открывается: 1) из краткости третьей части символа, где совершенно нет упоминания о церкви, оставлении грехов, воскресении плоти и вечной жизни, о таких предметах, которые или все или частью в начале IV-го века встречаются почти во всех крещальных символах; 2) из прибавления анафематизмов в конце его. Вследствие указанных прибавок и опущений, и также вследствие несоразмерной подробности второй части символа (о Сыне Божием), наконец, вследствие исключения двусмыслевных библейских фраз исповедание получило характер теоретический (theoretisirendеn), не литургический и не библейский. В последующее время, после Никейского собора это послужило главным поводом к борьбе против символа. Не только ариане и евсевиане нападали на него под предлогом, что он не библейский, но и мужи, в существе дела сходившиеся во мнениях с Никейским собором, также не решались вполне соглашаться с ним, символом. С другой стороны, если возьмем во внимание, с какой победоносной решительностью и с какою силою это исповедание поражало арианизм, а также и то, что оно заключало в себе самое сильное осуждение всякой двусмысленности, какая только могла представляться, – если возьмем во внимание равно и то, что на символ этот хотели смотреть как на образец учения и как на общий церковный закон, хотя и не как на крещальный символ, то найдем здесь яснейшее доказательство энергии маленькой Александрийской партии ⁹³⁶. Из актов соборов, из творений отцов церкви, даже из сочинений еретических писателей весьма легко было бы привести множество цитат (из времени 350–450 г.), которые бы свидетельствовали о высоком уважении к Никейскому символу, как содержащему апостольское предание, и говорили бы в пользу его абсолютной неприкосновенности. Лишь одно представляло затруднения и приводило к различиям между приверженцами Никейского символа, это именно вопрос, как вперед поступать при крещении. Мы уже видели, что символ Никейский не есть символ крещальный, но есть правило веры, и, действительно, нет ни одного свидетельства в пользу того, чтобы где-либо в церкви, между 325 и 361 годами, употреблялся символ этот при совершении крещения, а оставались в употреблении в этом случае древние символы поместных церквей. Но когда, с восшествием на императорский престол Юлиана, православная партия снова подняла голову, когда знаменитыми соборами в начале шестидесятых годов быстро и успешно совершена была решительная реставрация православия, когда мужоственные епископы в Малой Азии и Сирии выступили за православие и повели это дело с силою, мудростью и благоразумием, так что православная позиция стала защищенною со всех сторон, тогда явилось желание, чтобы и при торжественном акте крещения произносимо было чистое Никейское исповедание. Это приведено было в исполнение таким образом: или начали привносить главнейшие Никейские выражения в древние поместные крещальные символы, или позволяли себе расширять и распространять Никейский символ, так что он стал пригоден для специальной цели, стал пригодным для употребления в таинстве крещения, или же, наконец, этот самый символ, несмотря на его неполноту и его полемический характер, без всяких изменений ввели в практику при совершении крещения. Все эти три способа действительно имели место в церкви в течение столетия между собором Александрийским (362 г.) и Халкидонским; в историю этих-то попыток входит по своему происхождению и символ, который носит название Константинопольского».

Таковы суждения Гарнака по поводу происхождения и истории символа Никейского, суждения, служащие подготовлением для дальнейших выводов его о происхождении собственно Константинопольского символа. Вообще, они правильны и свидетельствуют о серьезном изучении этим ученым данного вопроса. Есть, конечно, мысли, выраженный языком, не привычным для православного человека, но этого нельзя ставить в вину протестантскому автору. Сделаем лишь два замечания по поводу приведенных рассуждений Гарнака. Автор говорит, что символ Никейский составлен „под давлением императорской воли». Признаемся, этого мы не понимаем. Для такого утверждения нельзя указать никакого доказательства; мысль автора вполне произвольна. Еще: нам нигде не ветречалось читать объяснение, подобного тому, какое дает Гарнак относительно влияния партий собора Никейского на словоизложение символа. Влияние Александрийской партии известно, оно допускается в науке и принадлежит к таким результатам научным, против которых спорить нет оснований. Дело другое – вопрос: о влиянии Антиохийской партии на составление символа. Об этом, сколько знаем, доселе ничего неизвестно было в науке. Гарнак, однако, допускает такое влияние Антиохийской партии (в лице патриархов Антиохийского и Иерусалимского, которых он, очевидно, относит к одной и той же партии). Не спорим. Дело темное. Может быть, предположение Гарнака и не лишено справедливости, но все же оно лишь предположение. Нам, однако, представляется странною характеристика Гарнаком этих двух партий – Александрийской и Антиохийской: каждая из них, по его словам, представляется господствующею на соборе. Так, Александрийской он приписывает преобладание (ubergewicht), называет ее победоносною (siegende), а патриархов Антиохийского и Иерусалимского (или что то же – Антиохийскую партию) считает руководителями собора (dominirenden). Мыслимо ли это? Кажется, автор несколько путается в представлении дела, когда пытается сказать новинку, констатировать влияние антиохийцев при составлении Никейского символа. – Но продолжим анализ исследования Гарнака.

2. „По общему мнению, утвердившемуся в церкви с VI века, символ Константинопольский составлен на вселенском соборе 381 года. Этот собор, созванный Феодосием I, чтобы прекратить македонианский спор, будто бы исполнил Никейский символ чрез противодухоборческое распространение третьей части его (о Св. Духе), и, таким образом, полагают, и возник символ, который носит имя Никео-константинопольского; этот-то символ потом перешел в общее церковное употребление». – „Что прежде всего поколебало мнение о происхождении Константинопольского символа от Вселенского собора, говорить Гарнак – это именно то, что символ этот встречается в „Якоре» (название сочинения) св. Епифавия Кипрского, а это сочинение относится по своему происхождению к 373 или 4 году. Епифаний сообщает его одной церкви в Памфилии в качестве крещального символа. Символ, встречаемый у Епифания, отличается от Константинопольского, кроме того, что в нем есть анафематства, принадлежащие Никейскому символу, только тем, что он имеет две фразы, каких нет в Константинопольском символе: то есть из сущностей Отца, и как на небе, так и на земле, в остальном оба символа совершенно тождественны. Такое положение дела требовало, по меньшей мере, изменения традиционного мнения, если не хотели считать этот Епифаниев символ за прибавку, сделанную самим этим писателем в своем труде, после 381 года, или если не хотели признавать его неподлинным, интерполяцией, сделанной в „Якоре» в позднейшее время. И вот в силу этого Гефеле, по примеру Тильмона и Селье принимает, что собор (II Всел.) составил не новый собственно символ, но только усвоил уже сущеcтвующий – это именно символ Епифания – и в некоторых местах изменил его, сделав его более сокращенными Эту же гипотезу Тильмона принял Каспари (Каспари, заметим, первый специалист нашего времени по вопросу о симво- лах, он целых двадцать лет неизменно работал над этим предметом и достиг громадной учености, – плодом ее и был ряд сочинений о символах) и развил далее с известною ученостью. Также и по мнению Каспари символ Епифапия собором Константинопольским возвышен в достоинство общецерковного символа; каким образом это случилось, – в ответ на этот вопрос Каспари указывает на необычайное уважение к св. Епифанию в это время, вследствие чего собор Константинопольский мог быть знаком с Кипрским символом ⁹³⁷.

Но правда ли то, что он принят был собором Константинопольским 381 года? Ни в одном документе нет, заявляет Гарнак, ни малейшего указания ни на выдающуюся роль, какую играл Епифаний на этом соборе, ни на принятие собором предложенного от Епифания символа. – Мнение о происхождении Константинопольского символа от собора 381 года неправильно и неправильность его, совершенно независима от суждение о символе Епифания, можно доказать, утверждаясь на основаниех внешних и внутренних. Внешние основания следующие: 1) собор Константинопольский вообще не был собором вселенским; император Феодосий созвал епископов только той части империи, какая была подчинена ему, и действительно только епископы Востока присутствовали на нем, да и Восток-то имел не многих представителей на соборе. Собор составился из епископов Фракийских, Малоазийских и Сирийских; он открылся прежде прибытия Александрийского патриарха и не многих Египетских епископов, да и они не играли сколько-нибудь видной роли на нем. 2) Канонические определения собора Константинопольского не были вносимы в древнейшие греческие собрания канонов. Уже братья Баллерини правильно вывели это заключение из того, что в древнейшем латинском переводе канонов, Приски (полов. V-го века), каноны Константинопольские впервые помещены были после канонов IV всел. собора. Из этого по справедливости можно делать общее заключение, что определение собора 381 года только после 451 года приобрели общее уважение на Востоке. 3) Между немногочисленными документами, которые сохранились до нас в качестве актов II всел. собора, а такими служат 4 канона и послание к императору, – символа не находится. Он внесен в акты этого собора позднее, при чем не сообщается никаких подробностей о том, при каких исторических условиях произошло его составление; притом он помещается в актах на таком исключительном месте, что уже Баллерини константировали его вставку. 4) Сократ рассказывает, что собор Константинопольский, после того как его оставили Македонианские епископы, просто утвердил Никейскую веру, а также Созомен и Феодорит не знают о нем ничего более. Еще важнее то, что Григорий Назианзин, присутствовавший на соборе, в своем написанном по окончании собора подррбном послании о правиле веры ко Кледонию упоминает лишь Никейский символ, о пополнении же его или составлении нового символа не говорит ни слова. Это argumentum е silentio убийственно для традиционного мнения потому, что Григорий в том же послании утверждает, что Никейский собор в отношении к учению о Св. Духе неполон. Для Григория невозможно было молчание, если бы собор Константинопольский в каком-либо отношении пополнил символ Никейский. 5) Латиняне после этого собора подвергали осуждению многие из его распоряжений, и так как они об общем авторитете его ничего не знают, то они до второй половины 5-го века, очевидно, также не знают ни о составленин нового символа на нем, ни о пополненной редакции Никейского собора. Но не иначе было и на Востоке; собор Константинопольский 382 г. в своем соборном послании к епископам, собравшимся в Риме, ссылается на Никейский символ, как на пригодный к употреблению при крещении; вселенский собор в Ефесе, 431 года, на первом своем заседании прочитал Никейский символ и занес его в акты, о символе же Константинопольском он совсем молчит. На соборе Разбойничьем, 449 г., на котором собор Ефесский называется вторым вселенским собором, – следовательно, собор Константинопольский не принимается в счет, прочитывается Никейский символ и признается он единственным, непререкаемым, неизменяемым основоположением чистого учения, – о символе же Константинопольском – опять молчание. Во избежание подробностей, сошлемся на исследование Горта ⁹³⁸ н Каспари, из которых последний тем больше заслуживает доверия, что он убежден в подлинности Константинопольского символа, – а в этих исследованиях находится такой вывод: „между 381 и 451 годами ни на Востоке ни на Западе нельзя встречать ни в соборных актах, нн у одного отца церкви, ни еретических теологов никакого верного следа существования Константинопольского символа, не говоря уже о том, чтобы где-либо указывалось на него именно как на символ Константинопольского собора или чтобы он употребляем был как официальный крещальный символ». Можно бы, пожалуй, думать, что, так как собор Констанинопольский до половины V-го века не обладал авторитетом вселенского и притом, как это можно видеть из посланий папы Льва I и из заявлений египетских клириков во время IV вс. собора, на Западе и в Египте он не считался таковым, то определение его вскоре пришли в забвение, а с ними и новосоставленный символ; можно бы, пожалуй, далее ссылаться на известие, что по сообщению Константинопольского собора 382 года собор Константипопольский 381 года составил, к сожалению, до нас не сохранившийся том ( τόμος, т. е. рассуждение или изложение) касательно православного учение веры, а в этом де томе и мог заключаться новый свмвол. Но это очень невероятво, ибо а) вопреки этой гипотезы говорят данные, сообщаемые Григорием Назианзином и тремя церковными историками, b) должен же, однако, где-нибудь, по крайней мере, в церкви Константинопольской, если собор Константинопольский действительно составил символ, найтись след этого символа в ближайшую эпоху (до халкидонского собора); но ничего такого нет. Из одной беседы, произнесенной Златоустом в Константинополе, можно, наоборот, заключать, что крещальным символом в церкви Константинопольской в конце IV века был символ не Константинопольский. с) В случае, если бы собор Константинопольский действительно составил новый символ, положим, разширил никейский, то, судя по тому, что мы знаем о деятельности его, нужно было бы ожидать, что собор изложить его иначе, чем как изложен символ Ковстантинопольский. В заключение d) нужно заметнть, что не только до средины V-го, но даже до начала VI-го века не находится, за единственным исключением, ни одного верного свидетельства в пользу существование Константинопольского символа. Такое единственное исключение составляют акты Халкидонского вселенского собора 451 года; в них находится Константинопольский символ рядом с Никейским и считается он символом собора 381 года. А с началом VI века он встречается весьма часто вместе с Никейским символом. К этому явлению мы еще возвратимся в следующем отделе нашего исследования. Итак, из того, что нами сказано, ясно следует, что традиционное мнение, будто собор Константинопольский составил второй символ или пополнил Никейский, в силу указанных внешних оснований нужно признать совершенно невероятным».

„Внутренние основания – пишет Гарнак – еще более неблагоприятны для этого традидионного мнения, ибо можно доказать во I., что Константинопольский символ отнюдь не есть распространенный символ Никейский, во II-х, что если бы собор составил новую редакцию символа или расширил Никейскую редакцию, то она не могла иметь такого изложения, какое имеет символ Константинопольский. Объяснение I пункта. Константинопольский символ отличается от Никейского не только присоединением новых членов в третьей части (о Св. Духе и пр.), но он от последнего совершенно отличен; основные части его совсем другие, хотя Никейские слововыражения и приняты в него. Если сравнить Константинопольский символ с Никейским, то открывается: в Константинопольском не достает а) слов: то есть из сущности Отца, б) Бога от Бога, в) как на небе так и, на земле, г) анафематств; 2) в символе Константинонольском прибавлены: в) слова: Творца неба и земли, (в первой части о Боге Отце) б) слова: прежде всех веков к слову: рожденного (во 2-ой части о Сыне Б.), с) слова: с небес к слову: сошедшего, d) слова: от Духа Святого и Марьи Девы к слову: воплотившегося, е) слова: распятого же за нас при Понтии Пилате и пред словом: страдавшего, f) слова: и погребенного после слова: страдавшего, g) слова: по писанием после слов: воскресшего в третий день, h) слова: и седящего одесную Отца после: возшедшего на небеса, и) слова: и паки со славою к слову: грядущего, к) слова: Которого царствию не будет конца в заключении второй части символа. 3) Есть различия в расположении слов и построении фраз, так а) в первой части мысль о Боге Отце, как Творце всего видимого и невидимого выражена иначе по сравнению с символом Никейским, ) во второй части слово: μονογενῆ (единородного) с членом поставлено в качестве приложения к словам: υἱὸν τοῦ Θеоῦ, с) вместо рожденного от Отца сказано: от Отца рожденного, d) члены во второй части символа, за исключением слова распятого, все соединены частицей и, е) в третьей части сказано: и в Духа Святого, в Никейском наоборот: и в Святого Духа. Таким образом, если сравниваем Константинопольский символ с Никейским, то находим, кроме распространения третьей части, 4 опущения, 10 прибавок и 5 стилистических изменений; вообще, на что впервые обратил внимание Горт, из 178 слов в Константинопольском символе только 33 наверное взяты из Никейского, следовательно, нет и пятой части. Ни один рассудительный человек при таком положении дела не станет более утверждать, что Константинонольский символ есть только измененная редакция Никейского символа, но неизбежно заключение, что этот символ или есть совершенно самостоятельный символ, в который лишь внесены некоторые выражения из Никейского, или что в основе его лежить какой-нибудь другой более древний символ, который только исправлен был в духе Никейского учения. В особенности доказывают это мелкие отступления в нем от словоизложения Никейского символа; ибо часть сравнительно больших прибавок еще можно кое-как объяснить тем, что составлявшие символ хотели распространить Никейскую regula fidei с целью сделать из него крещальный символ и потому в обилии внесли во вторую часть символа такие члены, которые содержали факты из истории И. Христа. Так, прибавку: от Духа Святого и Марии Девы, пожалуй, можно было бы объяснить тем, что ею хотели нанести поражение аполлинаристам. Но такой образ рассуждения едва ли позволителен, как скоро возмем во внимание, что число отступлений от Никейского символа слишком велико; если оставим в стороне немногие Никейские выражения символа К-польского, то усмотрим, что два символа разнятся между собою во всех пунктах и имеют общего между собою лишь то, что составляет общее для всех крещальных символов древней церкви. Особенного внимания требуют опущения в символе Константинопольском. С точки зрения гипотезы, что Константинопольский символ есть вновь проредактированный символ Никейский, распространенный и разширенный с целью сделать из него крещальный символ, легко понять, почему опущены анафематства Никейские, так как они неуместны в крещальном исповедании; но иное дело – другие опущение, как напр. опущения двух следующих выражений: то есть из сущности Отца и: Бога от Бога. Как объясним мы такое явление, что более ста епископов, преданных учению Никейскому, на соборе собранном в такое время, когда арианизм был еще силен, – епископов, долгое время ведших борьбу за символ Никейский, охраняя его слововыражение, – епископов, объявивших себя на этом соборе, весьма выразительно, в пользу Никейского символа, – вычеркивают самые важные Никейские формулы из своего исповедания? Может ли кто искать себе выход в предположении, что отцы удержали слово: ὁμοούσιος и вычеркнули прочие выражение, как в сущности тождественные с этим словом? Ибо, во-первых, слово ὁμοούσιος вовсе не тождественно с вычеркнутыми выражениями, далее: если бы они и были тождественными, то, однако, в эпоху между 325 и 381 годами никто не осмелился бы в таком роде сокращать символ. Нет! такой факт легко объясняется только тогда, когда допустим, что Константинопольский символ не есть новая редакция Никейского, а есть самостоятельный, конечно, православный, символ, в который внесены необходимейшие Никейские слововыражения, есть, более древний символ поместной церкви, – ибо в IV и V веках вообще не составляли совершенно новых крещальных символов, – который чрез привнесение главнейших изречений из Никейской regula переделан в православно-Никейский по своему характеру. К этой гипотезе приводит рассмотрение двух прибавок, какие имеет Константинопольский символ в сравнении с Никейским, – во первых – прибавки: прежде всех веков к словам: от Отца рожденного, эатем другой прибавки: по писаниям. Что касается первой прибавки, то известно, как Никейские отцы сильно боялись привносить представление о каком-либо времесчислении в учение о рождении Сына от Отца, так как это могло вести к недоразумением; поэтому-то они решительно выбросили эти самые слова (прежде всех веков) из вероизложения Кесарийского. Их нерасположение к этому выражению должно было еще более обостриться после составления примирительных формул (символов) Антиохийских и Сириийских. Следовательно, каким же образом отцы Константинопольского собора могли снова внести в символ эти слова, в особеннности, в том случае, если Константинопольский символ был лишь новой редакцией Никейского? Не давалось ли бы этим законного права полуарианам искажать и повреждать Никейский символ? И это в 381 году, тогда, когда православие торжествовало, Никейская вера одерживала окончательную победу, когда в первом правиле этого собора читаем: „Вера 318 отцов собиравшихся в Никее Виеинской да не отметается, но да пребывает господствующею», а полуариане ясно были осуждены! Это просто невозможно. Но все становится ясяым, когда примем, что Константинопольский символ есть только исправленный в Ннкейском духе, конечно, не в Константинополе, более древний крещальный символ, который приведенные выражения имел уже в готовом виде и к которому лишь прибавлены самые характеристические изречения Никейского символа. Тоже самое должно сказать и относительно загадочного выражения: по писаниям. Это выражение в продолжение долгих споров (арианских) сделалось настолько подозрительным, что ни один по-никейски мысливший отец не имел основания прибавлять его к какому бы то ни было символу, не говоря уж о Никейском. Объяснения пункта II. Из доселе изложенного с очевидностью следует, что символ Константинопольский не есть расширенный Никейский, но в Никейском духе исправленный символ поместной церкви, потому что в высшей степени невероятно, чтобы подобная редакция могла произойти от Константинопольского собора 381 года. Об этом соборе известно только, что он утвердил Никейский символ. Ближайшее рассмотрение третьей части символа, которая считается собственным делом этого собора еще раз покажет, как невероятно мнение о происхождении данного символа от собора Константинопольского. Что на соборе 381 года ведена была борьба с духоборцами, что с этого времени считается их окончательное отлучение от православной церкви, что собор не только не заключил мира с ними, но решительно указал им двери, это составляет твердые исторические факты. Верно и то, что догматически том, выданный собором, но, к сожалению, потерянный для нас, высказывал учение о полном единосущии Духа Св. со Отцем и Сыном. Но посмотрим какого рода предикаты, которые даются Духу Святому в символе Константипопольском? Здесь нет исповедания единосущия Духа с Отцем и Сыном, довольствуются лишь таким учением о Духе Святом: „Господа, жввотворящего, от Отца исходящего, со Отцем и Сыном споклоняемого и сславимого, глаголавшего в пророках», т. е. довольствуются изречениями, которые, конечно, могут быть понимаемы и в смысле единосущия, но которые прямо не вывыражают еднносущие, изречениями, которые в начале спора в шестидесятых годах могли считаться достаточными и тогда, действительно, могли служить правильным выражением православия, изречениями, которые в должной мере направлялись против грубого арианизма, но которые были совершенно не целесообразными в виду энер- гических нападок на единосущие Духа около 380 года. Разве духоборцы не могли учить и не учили, что Дух господствует и животворит, разве они не могли в случае крайности соглашаться и на формулу, что Духу должно поклоняться вместе с Отцом и Сыном? Такнм образом, с верностью можно утверждать, что подобное учение не могло быть последним словом собора 381 года; этот собор не мог своего учения, своей веры в единосущие Духа облекать в такие формулы, какие ему приписываются. Константинопольский символ, без сомнения, содержит православное учение, но учение недостаточное. Следовательно, происхождение его опять следует относить ко времени более древнему и мы вынуждены признать в нем крещальный символ, который после 362 года и именно до 381 года проредактирован или исправлен приспособительно к учению Никейскому и в противодействие духоборцам».

Остановимся пока. Рассмотрим кратко те основания, какие приводит Гарнак против традиционного, как он называет его, мнение о происхождении символа Константинопольского или II Вселенского собора именно от этого собора, при чем в основу символа положена была редакция Никейского символа. Свои основания Гарнак делит на внешние и внутренние, рассмотрим те и другие. Внешние основания Гарнака нам не представляются бесспорно убедительными. 1) Пусть Гарнак не признает II вселенский собор вселенским, пусть даже в свое время собор этот не пользовался значением вселенского; для нас достаточно того, что он впоследствии признан был церковью таким, а потому он и остается для нас вполне вселенским собором. 2) Нисколько не удивительно, что каноны II Вселенского собора не были вносимы в древнейшие греческие собрания церковных правил (если это действительно факт), потому что авторитет константинопольского собора сделался непререкаемым только после Халкидонского IV вселенского собора. 3) Нет ничего подозрительного и внушающего недоверия в том обстоятельстве, что в собрании актов соборных символ помещается на не урочном месте, после канонов, и без всяких поясннтельных замечаний о его происхождении. Ведь известно, что действительных актов или протоколов II вселенского собора никогда не существовало, т. е. в свое время их не было составлено. Вследствие этого, документы, относящееся к этому собору, впоследствии извлекались из различных источников и размещались без определенной системы и случайно. Что же тут особенного, если символ почему-то занял место в документах у собирателей после канонов? 4) Ссылаться на авторитет историков Сократа, Созомена и Феодорита беспо- лезно, потому что они почти не дают никаких сведений о догматической деятельности II вселенского собора, говорят о нем обще. Да и разве говорят они ό том, как составлен символ никейский? Они даже и не все приводят его буквально. Что касается до Григория Богослова, который в своих сочинениях не делает упоминания о символе константинопольском, то это вопрос сложный. Мы полагаем, что нами даны некоторые нити к его разрешению в сочинении: „Вселенские соборы IV и V веков”. 5) Так называемый второй константинопольский собор 382 года в послании, писанном в Рим, не упоминает о символе константинопольском, по нашему мнению, по следующей причине: этот собор имеет в виду оправдать некоторые стороны в деятельности собора константинопольского 381 года, послужившие предметом к нареканиям на Западе; в этом смысле и составлено известное послание его в Рим. О символе же здесь не упоминается без сомнения потому, что он не возбуждал там, в Риме, каких-либо неудовольствий. Что символ константинопольский не возбуждал там нареканий, это достаточно можно видеть из того, что на соборе халкидонском впоследствии одно из правил константинопольского вселенского собора вызвало громкий протест, а символ константинопольский, который торжественно был прочитан в Халкидоне, никакого. Говорим об отношении папских легатов к фактам, какие они встретили в деятельности собора Халкидонского. Дальнейшая ссылка Гарнака на то, что символ константинопольский не был читан и не yпоминается на III вселенском соборе 431 года и на Разбойничьем соборе 449 года, для знакомого с истинным положением дела на этнх соборах остается лишенною значения. Нет никакого сомнения в том, что собор константинопольский 381 года долгое время не пользовался ни малейшим авторитетом в Александрийской церкви, а как извество на III вселенском соборе и Разбойничьем главными вождями были представители Αлександрийской церкви, – на вселенском соборе александрийцы православные, ва Разбойничьем же – александрийцы монофизитствующие. Поэтому, то обстоятельство, что на этих соборах не был приводим символ константипопольский, представляет дело естественное и не может служить доказательством против происхождения его от собора константинопольского 381 года. Вообще нужно сказать, что собор константинонольский не вдруг, а постепенно приобрел авторитет во всей церкви, почему на его определение вначале ссылались редко, почему и символ его распространен был не везде. И другие соборы вселенские не сразу приобретали полный авторитет в церкви. Так было с собором никейским, который долгое время не пользовался значением во многих восточных церквах, и достиг авторитета постепенно; тоже было с соборами – Халкидонским и V вселенским, т. е. они не сразу приняты всей церковью в качестве вселенских. Мы полагаем, что собор константинопольский вначале был признаваем бесспорно в своем значении только в округах константинопольском и антиохийском, а затем уже после халкидонского собора получил авторитет для всей церкви. Положительно несправедливо Гарнак прикрывается авторитетом знаме- нитого Каспари, когда объявляет, что символ константинопольский нигде и никому не был известен до времени Халкидонского собора. В этом случае Гарнак поступает прямо недобросовестно. Для доказательства сейчас приведенной мысли он указывает на журнальные статьи Каспари, писанные в пятидесятых годах, но он должен бы судить о взглядах Каспари по более обстоятельным, новейшим трудам этого ученого. А в этих трудах он нашел бы доказательства, что символ константинопольский был известен в церкви раньше Халкидонского собора. В знаменитом ученейшем сочиненин Каснари: Quollen zur Gesehtсhte d. Symbols он нашел бы наглядное подтверждение, что символ этот известен был патриархом константинопольским – Златоусту и Несторию (Band. I, 94. 136 Anmerk).

По-видимому, важнее и неотразимее доказательства внутренние, приводимые Гарнаком против рассматриваемого „традиционного» мнения. I. Согласимся, что в символе константинопольском очень немного выражений взято из символа никейского; согласимся, что только едва пятая доля константинопольского символа представляет повторение выражений никейских, а прочее составлено вновь или занято еще из каких-нибудь других символов; согласимся и с тем, что только 33 слова никейского символа вошли в состав символа константинопольского, состоящего из 178 слов ⁹³⁹. Но что же следует отсюда для вопроса о происхождении Константинопольского символа? Пусть Константинопольский символ немного походит на Никейский; ужели же отсюда с необходимостью вытекает заключение, что в основу его не мог быть положен символ Никейский и что он составлен не на Константинопольском вселенском соборе? На основании сейчас указанного критерия, при помощи которого Гарнак безапеллиционно произносит свой приговор касательно символа Константинопольокого, подобный же приговор наука должна была бы произнести и касательно Никейского символа, если бы нам не было достоверно известно, как произошел символ Никейский. Нам хорошо известно, что в основу символа Никейского лег символ Косарийский, предъявленный на соборе Евсевием, как свидетельствует он сам. Но что сказал бы Гарнак о происхождении этого символа, если бы Евсевий не сохранил для нас известия о сейчас упомянутом происхождении символа Никейского, и если бы Гарнаку пришлось решать этот вопрос на основании сличения Никейского символа с другими, ему предшествующими или современными? Он, конечно, должен был бы сказать, что символ Никейский не мог возникнуть путем переработки Кесарийского символа, так как между ними очень мало сходства. Мы взяли на себя задачу пересчитать число слов в Никейском символе (разумеется, в греческом тексте) и оказалось, что слов в нем – 140, затем мы пересчитали число слов, о которых с несомненностью можно утверждать, что они взяты в него из символа Кесарийского и нашли таких слов – 30 с неболыпим. Следоватольно, в Никейском символе находится около пятой доли выражений, родственных символу Кесарийскому, в остальном он отличен от Кесарийского. Следуя аргументации Гарнака необходимо было бы отрицать и происхождение Никейского символа путем переработки Кесарийского, если бы не существовало ясного свидетельства Евсевия в данном случае. Символ Никейский мало походит на символ Кесарийский, но несомненно произошел посредством переработки этого последнего; символ Константинопольский имеет также немного сходного с Никейским, но весьма мог возникнуть из Никейского путем расширения и распространения его текста. Что именно так произошел символ Никейский, об этом свидетельствует Евсевий, а что именно так произошел символ Константинопольский, об этом свидетельствует ясный голос вселенской церкви, начиная от собора Халкидонского. – Внимание Гарнака останавливается в особенности на мелких отступлениях Константинопольского символа от символа Никейского. Эти отступления, по суждению его, доказывают, что символ Константинопольский не есть видоизменение Никейского. В таком виде собственная мысль Гарнака несколько не ясна, вследствие сжатости его изложения; поясним ее. Он хочет сказать, что если бы в основе Константинопольского символа положена была редакция Никейская, то к чему, для какой цели сделаны те отступления, в особенности в расстановке слов, какие встречаются в первом символе: они представляются необъяснимыми. Пока согласимся, что эти отступления действительно необъяснимы. Что же отсюда следует? Ровно ничего. Сравнивая символ Никейский с Кесарийским, который положен в основу первого, мы также встречаем в нем отступление от последнего -необъяснимый мотив которых понять трудно; например, в символе Кесарийском читалось: δἰ οὐ xαὶ ἐγένετо τὰ πάντα (в отношении к Сыну Божию), а в символе Никейском говорится: δἰ οὐ τὰ πάντα ἐγένετо. Потрудитесь объяснить, почему в символе Никейском выброшена частица x αὶ и дано другое место словам τὰ πάντα ? Полагаем, что никакое остроумие не поможет разъяснению загадочного изменения. Но следует ли из таких необъяснимых отступлений в Никейском символе вывод, что этот символ не есть видоизменение Кесарийского? Нет. А если так, то и мелкие отступления в символе Константинопольском в сравнении с Никейским не могут служить опроверженим для мысли, что первый есть видоизменение второго. Пожалуй, можно идти дальше и пытаться доказать, что, наоборот, некоторые мелкие отступление дают довольно важное подтверждение мысли, которую всеми мерами старается опровергнуть Гарнак, именно, что Константинопольский символ есть действительно видоизменение Никейского, что последний, символ положен был в основу при составлении первого. Гарнак нодоумевает, почему в символе Константинопольском во второй части, где указываются обстоятельства земной жизни Иисуса, часто употребляется соединительная частица: и (x αὶ), чего нет в Никейском символе. Но недоразумение исчезает, если мы обратим внимание на то, что соединительная частица: и (x αὶ) в указанной части Никейского символа пред одними выражениеми находится, а пред другими нет. Отцы Константинонольского собора пожелали придать символу редакционное совершенство, а для этого, они должны были: или совсем изгладить частицу: и пред выражениями: ради нашего спасения – вопло- тившегося, или поставить ее итам, где ее не достает. Отцы решились на последнее, вероятно, руководясь примером Никейского символа, в котором указанная частица встречается при исчислении этих моментов земной жизни Иисуса. Если эта частица употреблена при исчислении этих моментов, то еще уместнее употреблееие ее при дальиейших словах: страдавшего, погребенного.

Но если на основании мелких отступлений в символе константинопольском можно доказывать мысль, что он произошел из никейского путем его видоизменения, то еще легче объяснить происхождение некоторых опущений в данном символе по сравнению с символом никейским, что Гарнак считает, кажется, вовсе невозможным. К самым характеристическим отступлениям в этом символе он относит опущения слов никейского символа: то есть из сущности Отца и: Бога от Бога. Слова из сущности Отца заменены словами: прежде всех веков (рожденного). Нет ничего проще как объяснить отчего произошла на соборе константинопольском такая замена. Слова из сущности Отца возбуждали слишком много споров в церкви и в то же время недостаточно направлялись против учения савеллианского, восстановленного в IV веке еретиком Маркеллом. Слова же прежде всех веков служили более целесообразным ору- дием как в борьбе с древним савеллианством, в приверженности к которому упрекали православных их враги, так и в борьбе с маркеллианством (впрочем, по этому вопросу более обстоятельные соображения можно находить в нашем сочинении: „Всел. соборы IV и V век.”).

Что касается слов: Бога от Бога, то они выпущены отцами константинопольскими, без сомнения, потому, что были излишни, как скоро оставались в символе слова: Бога истинного от Бога истинного. Первые слова ничего не прибавляли к последним и представлялись даже плеоназмом. Ничего необъяснимого нельзя находить и в том, что в константинопольском символе прибавлены слова, каких нет в никейском: по писаниям. Гарнак говорит, что слова эти „в длинном споре сделалась подозрительными». Мы не знаем, чтобы когда-либо спорили в церкви о самых словах: по писаниям. Спорили против никейского символа, как употребившего выражения не библейские, спорили и против многих символов арианских, старавшихся библейскими изречениями прикрывать свое еретическое учение, но от всего этого слова: по писаниям не сделались подозрительными. Быть может, отцы, употребляя эти слова, хотели, склонить к единению с церковью упорствующих ариан, которые иногда чувствовали какой-то суеверный страх к выражением, не сходным с библейскими изречениеми. Не забудем, что выражение по писаниям употреблено там, где в символе действительно перечисляются прямо библейские, новозаветные факты из земной жизни И. Христа. Едва ли употребление этого выражения в данном случае могло хоть сколько-нибудь затруднять отцов константинопольского собора, уважавших никейское учение. Вообще, нам кажется, что Гарнак поставляет отцов константинопольского собора в положение неестественное, когда думает, что они собирались единственно для того, чтоб подтвердить никейский собор, повторить его символ (неужели затем, чтоб прочитать символ ннкейский и расписаться в слушании его?!), что они не могли и не осмеливались провозгласить новый символ, более соответствующий нуждам времени, что они связаны были в своей деятельности господствовавшим в некоторых богословских кругах стремленем охранять на все века неприкосновенность буквы никейского символа. Нужно помнить, что значение арианства к концу IV века сильно уменьшилось, почему отцы константинопольского собора могли действовать свободнее, брать на себя такие задачи_г какие назад тому 20 лет представлялвсь немыслимыми. II. По поводу мыслей Гарнака, высказанных касательно формулирования учения константинопольского символа о Духе Св., нового сказать нечего: считаем позволительным отослать читателя к тем разъяснениям, какие уже даны нами по этому вопросу в нашей диссертации: „Вселенские соборы IVи V веков” (гл. IV).

Продолжим изложение рассуждений Гарнака о происхождении константинопольского символа.

Символ константинопольский, по мнению Гарнака, произошел не так, как обыкновенно думают, а как же? На это он отвечает следующими словами.

„Символ константинопольский, говорить Гарнак, не есть расширенный символ никейский, а равно он не составлен собором константинопольским 381 года в качестве решения тринитарных споров и притом взамен никейского символа. К-польский собор просто повторил никейский символ, хотя при этом в своих догматических определениех и сделал разъяснения к нему. Символ константинопольский есть более древний крещальный символ, но откуда взялся он и какова история его возникновения? Изыскание, сделанные нами доселе, дают достаточные указания в этом отношении. Прежде всего примем во внимание важный факт, что словоизложение константинопольского символа уже за 8 лет до собора константинопольского сообщается в „Якоре» Епифания. – Епифаний же не сам сочинил этот символ; он передает его для церковного употребления, как символ до- шедший до него самого в качестве достопочтенного исповедания, и, сообщив его, Епифаний говорит: „эта вера предана от святых апостолов, и в церкви святого города (sic) от всех вместе святых епископов числом свыше трехсот десяти». Эти слова не совсем понятны и по крайней мере испорчены, тем не менее из них ясно открывается, пишет Гарнак, что Епифаний сообщает церкви в Памфилии этот символ в качестве апостольско-никейского. Откуда же он взял его? Уже давно бросилось в глаза сходство между символом церкви иерусалимской и символом Епифания. Но только англичанин Горт отыскивая это сходство, довел его до очевидности. „В сущности, так называемый константинопольский символ есть ничто иное, как крещальное исповедание Иepyсалимской церкви ⁹⁴⁰, только вновь проредактированное, обогащенное важнейшими никейскими формулами, а также правилом веры (regula fidei) касательно Св. Духа” (слова Горта). Вся первая часть символа Константинопольского (о Боге Отце) и вторая (о Сыне Божием) до слова веков буквально тождественны с Иерусалимским символом; вторая часть в своих главных чертах составлена так же, как и Иерусалимский символ, только в нее внесены никейские формулы и следующие исторические точнейшие определения: от Духа Св. и Марии Девы ,– же за нас при Понтии Пилате, – по писанием, –опять.... со славою. Впрочем, та или другая из этих добавок, именно последняя и предпоследняя могла также находиться и в Иерусалимском символе; мы знаем этот символ только из огласительных слов Кирилла Иерусалимского, на основании которых и восстанавливают его. Третья часть символа константинопольского (о Духе Св.) согласна тоже со словами Иерусалимского символа: и в Духа Святого, Утешителя, глаголавшего во пророках. Только в учении о Духе и в следующем затем исповедании касательно крещения, заметны в константинопольском символе очень сильные изменения, именно: предикаты касательно Духа Св. восполнены известными формулами, но, тем не менее, довольно видно и здесь Иерусалимская основа. Эти отступления от Иерусалимского символа объясняются в константинопольском символе влиянием на него со стороны символов, из которых один мы знаем из апостольских постановлений, а другие встречаем в Антиохийской церкви. Новые предикаты, какие здесь, в символе константинопольском, прилагаются к Духу Святому лучше всего исторически объясняются чрез сравнение их с посланиями св. Афанасия к Серапиону, писанными между 356 и 362 годами. Следовательно, в символе Епифания или, что тоже, в символе константинонольском, мы имеем символ древне-Иерусалимский, который лишь вновь пересмотрен был между 362 и 373 годами; этот пересмотр уже предполагает начало спора духоборческого. Около 373–4 года символ этот был в употребление в Иерусалиме, и вообще в Палестине, вероятно, также на о. Кипре и, предположительно, в Памфилии. Кем сделан пересмотр (revidirt) Иерусалимского символа после 362 тода и кем он пополнен чрез внесение Никейских и противодухоборческих выражений, в этом едва ли можно сомневаться; это сделано Кириллом Иерусалимским, который долгое время был предстоятелем Иерусалимской церкви. Эту гипотезу, саму по себе состоятельную, Горт чрез строгий анализ теологии Кирилла и чрез сравненио ее с прибавками, какие находим в Константиновольском сммволе, довел до высшей степени вероятности. Он указывает при этом, что сначала Кирилл был „нерешительным” теологом, что он в своих огласительных словах, которые им произнесены незадолго до 350 года, еще не учит определенно Никейской вере, но что впоследствии, именно после 360 года, он все решительнее и решительнее склоняется в пользу православия и переходит под влияние теологии св. Афанасия. Что Кирилл был лицом, подвергшим пересмотру Иерусалимский символ, серьезных сомнений по этому поводу быть не может ⁹⁴¹. Кирилл со своим делом пересмотра Иерусалимского символа в видах сближения его с Никейским учением – не стоит одиноко. Таким же путем возникли и другие символы, о которых мы имеем сведения; они возникли при тех же отношениех, для той же цели и по тому же методу, как и так называемый константинопольский, т. е. пересмотренный Иерусалимский символ. Сюда относится крещальный символ церкви филадельфийской, внесенный Харисием на Ефесский собор 431 года, это есть древне-малоазиатский символ, но только исправленный в духе Никейского символа в последней трети IV века. Таких символов можно насчитать семь. Что все они произошли также, как и константинопольский, в последнюю треть IV века, это открывается, помимо тех оснований, какие можно находить для каждого из них, из следующего: 1) из того, что в них нет намека на позднейшие христологические споры, 2) из того, что с началом V века символ Никейский в неизменном его виде входит все более и более в официальное употребление, и для составления новых крещальеых вероизложений не оставалось более места. Следовательно, года 360 –400 представляют собой эпоху, когда происходит новая, разнообразная выработка символов в восточной церкви. Никейский символ дал сигнал к такой деятельности, но попытки составления символов в противоположность Никейскому между 330 и 360 годами не имели успеха. Только в последнюю треть IV века, с началом цветущего (!) времени древней церкви появляется плодотворное составление символов; это формулирование веры предоставлено было отдельным поместным церквам и совершалось сообразно с их древними преданиями и обычаями. Одно лишь объединяло эту деятельность церкви, именно то, что составители символов вносили непременно в свои символы исповедание единосущия лиц Св. Троицы и привносили в них положения, направляющиеся против арианства. Эти символы (каков, наприм., символ Епифания), носили имя „Никейских» не потому, что они вытесняли и заменяли Никейский, но потому, что они были в действительном согласии с этим символом, подобно тому, как на Западе различные редакции так называемого апостольского символа носили имя „апостольских символов». Возникли они, символы, в ту короткую, достопамятную эпоху, в которую ни один паириарх не владычествовал над остальными, когда ни фанатизм Александрии, ни политиканство (statsraison) Константинопольского патриарха не достигли преобладания в церкви, но когда в Капподокии и Сирии знаменитейшие епископы н учители благодаря своему авторитету фактически предводительствовали Восточною церковью. К этой эпохе принадлежит вновь пересмотренное вероизложение Иерусалимское, вероизложение досточтимого Кирилла, так называемый Константинопольский символ”.

Приведенные мысли Гарнака составляют самую существенную сторону его исследования. Основательны ли они, убедительны ли? Нам представляются эти суждения Гарнака гораздо ниже тех, какие он высказал раньше, когда старался доказать, что символ Константинопольский не произошел от собора Константинопольского 381 года и не есть переработка Никейского символа. Расскрытие мысли, что символ Константинопольский есть только более или менее измененный символ Иерусалимский, находимый в огласительных словах Кирилла, составляет положительный результат работы Гарнака. Но этот положительный результат, в существе дела, есть ничто иное, как смелая и фантастическая затея. Нет ни одного сколько-нибудь убедительного доказательства в пользу догадки Гарнака. И прежде всего, мы ничего не знаем верного о том, каким был древний Иерусалимский символ. В полном виде он не дошел до нас. Его восстановляют догадочно на основании огласительных слов Кирилла, но спрашивается: можно ли сделать это восстановление в таком роде, чтобы не оставалось никаких сомнений в том, что восстановление совершено безупречно. Нам кажется, принимаясь за это дело, каждый по своей воле и охоте может отыскать у Кирилла такой символ, какой надобен лицу восстановляющему. Напр., если кто пришел к мысли, что символ огласительных слов Кирилла сходен с Константинопольским, то таковой, приняв на себя задачу восстановить символ Иерусахимский, восстановил бы его, сколько дозволяла возможность в образе, очень близком к символу Константинопольскому. Вообще наука не обладает достаточными средствами восстановить по сочинениям Кирилла не дошедший до нас символ Иерусахимский. Правда, в существующих кодексах

творений Кирилла встречаются над огласительнымя словами надписания, в которых находятся отрывочные изречения, которые объясняются в том или другом огласительном слове, и которые, по-видимому, составляют извлечения из древнего символа, но люди науки, трудившиеся над исследованием древних символов, не решаются утверждать, что эти надписания сделаны во времена Кирилла, а, напротив, допускают, что они сделаны позднее (Hahn. Bibliothek der symbole, p. 62. Breslau, 1877; Caspari. Quellen zur Geschichte des Taufeymbols s. 148. Chriatiania, 1879). Следовательно, вопрос еще сомнительный могут ли надписания, о каких мы говорим, служить пособием и руководством к восстановлению иерусалимского символа в древнем его виде? Но допустим, что мы обладаем возможностью восстановвть древний Иерусалимский символ, допустим, что символ Иерусалимский, отпечатанный Наhn-ом, который имеет в виду и Гарнак, есть очень верная копия древнего символа Иерусалимского. Можно ли утверждать, что на этот символ очень походит символ Константинопольский? Едва ли. Всякий, кто прочтет мысленно символ Константиновольский, который известен каждому православному, и сравнит его с Иерусалимским, помещенным нами в одном из примечаний несколько выше, тот убедится, что общего между ними очень мало: столько, сколько имеют родственного все древние символы, но едва ли больше. Правда, Гарнак чувствует возможность подобного не безосновательного возражения и старается предотвратить его. Но как? новым предположением, которое не имеет под собой реальной исторической почвы. Он полагает, что символ Иерусалимский не оставался в том виде, как его можно восстановить на основании огласительных слов Кирилла, но что он впоследствии был пополнен чрез внесение Никейских выражений (когда это было? чем доказать, что так действительно было?), что это сделано самим Кириллом (есть ли хоть малейпюе фактическое доказательство у Гарнака в пользу этой мысли? Мы что-то не заметили…) и что этот-то измененный символ и есть символ Константинопольский (!!). Все объяснения, к каким прибегает Гарнак для доказательства сейчас перечисленных мыслей, правда, сами по себе довольно любопытны, но к делу, по нашему мнении, вовсе не относятся и дело остается в темвоте, не выходя за пределы смелой гипотезы ⁹⁴². И так в суждениях Гарнака о происхождении Константинопольского символа предположение опирается на предположение и конечный результат есть тоже не более, как предположение.

3. В последнем отделении своего исследования Гарнак излагает историю Константинопольского символа на Востоке и Западе; мы не будем следить за всеми его изысканиями в этом отделении; ограничимся тем, что говорит он относительно истории Константинопольского символа после его происхождения в церкви Восточной. Вопрос этот сравнительно более важен.

„Происхождение так называемого Константинопольского символа таким образом раскрыто, говорит Гарнак. Но сам собою напрашивается на разрешение вопрос: каким образом этот символ получил имя Константинопольского и как, при каких отношениях получил он значение в церкви в качестве символа II вселенского собора, и каким образом признан был вселенским? – Прежде всего, должно определить: в какое время Константинопольский собор 381 года достиг авторитета вселенского собора ибо символ, ему приписываемый не прежде мог приобрести авторитет вселенского символа, как после того, как авторитет вселенского получил этот собор. А это случилось на Востоке не раньше средины V-го века, точнее, со времен Халкидонского собора. Можно утверждать, что именно Константинопольский патриархат взял на себя попечение о том, чтобы провозгласить Константинопольский собор вселенским собором. Этот патриархат в 451 году, наконец, достиг первенства в Восточной церкви, после того как патриаршие кафефы Антиохии и Александрии были скомпрометированы в стали схизматическими. До средины V-го века обыкновенно речь шла только о двух вселенских соборах. Визатийский двор и Константинопольский патриархат имели полный интерес объявить со времен Халкидонского собора, собор Константинопольский 381 года равным с Никейским. Ибо 1) он собран был в самой императорской столице, 2) созван был он от Феодосия I, этого второго Константина, 3) по третьему его правилу епископу Константинопольскому предоставлено „право чести по римском епископе», т.е. здесь на бумаге дано ему то, чем он фактически стал обладать спустя 70 лет (!). Что касается монофизитских церквей Востока, то они и после Халкидонского собора 20 лет не признавали вселенского значения Константинопольского собора, как доказывают это многие свидетельства; только в начале VI века погасло здеоь противодействие в отношении к Константинопольскому собору и определения его, наконец, были приняты. – По мере того как утверждался на Востоке авторитет Константинопольского собора 381 года, утверждался и авторитет приписываемого ему символа. Можно находить, что около 600 года на Востоке, или по крайней мере в Константинополе и в некоторых странах Востока исправленный символ Иерусалимский считался уже за символ Константинопольский, за Никейский символ, пополненный в Константинополе. Это можно видеть уже из того, что Сирские монофизиты около 560 года употребляли в практике рядом с символом Никейским и символ Константинопольский, считая последний вееленским. Из сборника Диоисия Малого можно выводить заключение, что символ этот уже к концу V-го века подставлен был в греческие акты собора 381 года. Интерполяция, конечно, выдает себя тем, что символ у Дионисия, который верно перевел свой подлинник, стоить после канонов, – положение слишком исключительное, ибо догматические формулирования в подлинных актах стоят всегда прежде канонов. B предыдущем отделении мы уже установили факт, что между 373 и 451 годами не может быть констатировано никакого следа употребления, даже существования Константинопольского символа, т. е. пересмотренного символа Иерусалимского; наоборот, за время от 500 года легко может быть указано теологическое употребление этого символа в качестве Константинопольского, и даже в качестве крещального исповедания. Следовательно, можно утверждать, что подлог последовал между 450 и 500 годами; но затем являются следующие вопросы: нельзя ли точнее указать время подлога? далее: при каких обстоятельствах, с какою целью и на основании каких соображений последовало это дело? наконец: почему решились ва Востоке со времени 530–550 годов заменить при крещении символ Никейский новым символом, когда уже более столетия при крещении употреблялся Никейский символ и когда этот последний более и более вытеснял из практики пересмотренные и не пересмотренные крещальные символы поместных церквей? – Что касается точнейшего определения времени подлога, то пересмотренный Иерусалимский символ в качестве символа собора 381 года впервые встречаем в актах IV вселенского собора и притом дважды (II и V деяния), и в оба раза рядом с Никейским символом, как второй основный символ церковный. Отсюда можно прямо заключать, что подлог совершен в 451 году или несколько раньше. Однако является подозрение: не имеем ли мы дела в данном случае с интерполяцией соборных актов Халкидонских; но Гарнак считает в высшей степени ве- роятным, – хотя, по нему, и остается еще место для сомнения, – что в Халкидоне действятельно читан был так называемый символ Констаптинопольский. „Подлог», т. е. объявление символа Иерусалимского в исправленном его виде символом II вселенского собора, произошел по суждению Гарнака, незадолго до 451 года, в Константинополе”. “Для уяснения соображений, какими руководствовались в этом деле, можно строить лишь гипотезы. Я могу сказать, замечает Гарнак, только следующее: несомненно, что собор 381 года действительно выдал oпределение касательно учения о Духе Св. в своем догматическом тоне, до нас не дошедшем, а также повторил Никейский символ в его неизменном виде. Впоследствии неполноту Никейского символа стали чувствовать все сильнее и сильнее. Возникло желание привнести в символ истинное учение о Духе Св., а равно в противоапполлинаристические положения, и чем более росло это желание, тем более чувствительней становилась неполнота Никейского символа”. Это желание в особенности ясно высказывалось по различным причинам в Константинополе. Вследствие этого и решились здесь провозгласить символ Иерусалимский в его переработанном виде, символ Кирилла, символом Константинопольского собора 381 года. „Должно предполагать, что между символом Иерусалимским и собором этим имелись какие-либо отношения. Кирилл присутствовал на соборе Константинопольском 381 года, но его православие не было несомнительным, на Западе сильно сомневались в его православии. Нерасположение западных к собору 381 года существенно основывалось на том, что на нем заседали, и даже с большим почетом, лица, которые на Западе считались подозрительными. Так, прежде всего, Мелетий Антиохийский, который прнсутствовал на соборе с величайшим торжеством, почитался на Западе за человека не совсем православного. На Востоке очень хорошо знали о настроении Запада. Поэтому нет ничего невероятного в том, что Кирилл, чтобы доказать на соборе свое православие, произнес здесь исповедание веры, прочел, это так естественно, свое в Никейском духе пересмотренное вероизложение, какое было в употребленин в Иерусалимской церкви. Этот документ принят был в акты Константинопольского собора 381 года, заслужив одобрение от отцов, – принят подобно тому, как приняты в акты Никейского собора Кесарийское вероизложение Евсевия, а в акты III вселенского собора – филадельфийское вероизложение Харисия. Когда затем в Константинополе почувствовали нужду составить дополнительное в отношении к Никейскому символу определение веры и захотели заимствовать его из актов II вселенского собора, то и воспользовались для этой цели заключавшимся здесь Иерусалимским символом, который содержал действительно в духе едидосущия составленное распространение третьей части (о Духе Св.) и весьма ценные подробности во второй части (о Сыне Божием). И вот с провозглашением собора 381 года вселенским посредством известного quid pro quo приписали ему и символ, ему не принадлежащий, (конечно не без противодействия, которое улеглось только в начале VI-го века) – выдав его за „пополненный Никейский” и стараясь проложить ему путь к общему употреблению чрез законодательство и чрез богослужение, что, наконец, и удалось. Об этой догадке каждый пусть думает так, как ему угодно, но несомненно, что так называемый Константинопольский символ есть подлог”. – Около 500 года или несколько позднее новый символ достиг равного значения с символом Никейским; а спустя немного затем сделался крещальным символом и таким образом вытеснил Никейский символ. В объяснение такого успеха Константинопольского символа, довольно кажется указать на то, что символ Никейский по своей природе не был символом крещальным, а потому он и заменен был при совершении крещения другим, достигшим равного значения от церкви, заменен Константинопольским.

В заключение своих изысканий Гарнак говорит: “следовательно, Константинопольекий символ есть „апокриф». Он носит имя Константинопольского символа с таким же правом, с каким и так называемый апостольский имя “апостольского», и так называемый Афанасиев имя „Афанасиева”. Притом он в одно и то же время и старше и моложе того собора, от которого обыкновенно ведут его происхождение; старше – по своему происхождению, моложе – по своему значению и авторитету».

В приведенных словах Гарнака есть мысли довольно верные и есть мысли совсем не верные. Едва ли можно спорить против того утверждения Гарнака, что собор Константинопольский II вселенский не вдруг достиг значения в церкви и что такую же судьбу разделял с ним и символ Константинопольский; равно было бы делом неуместным, оспаривать мнение Гарнаа о том, что Константинопольский собор и символ обязаны своим авторитетом и значением патриархату Константинопольскому и собору Халкидонскому. Все это мысли более или менее верные. Но рядом с этими мыслями, заслуживающими уважения, как много у того же писателя суждений произвольных и поспешных! Мы придаем очень мало значения уверениям Гарнака, что будто символ Константинопольский совсем неизвестен был в церкви до времени Халкидонского собора. Выше мы имели случай указать примеры, свидетельствующие о совершенно противном. Ни на одну минуту нельзя допускать мысли, раскрытой Гарнаком, что будто Халкидонский собор решился провозгласить символ, не принадлежащий Константинопольскому собору, как бы он действительно принадлежал этому последнему. Разве можно было сделать такой невероятный подлог на многочисленнейшем соборе, на котором немало было лиц, довольно подозрительно относившихся к деятельности глав собора? Могли ли это потерпеть папские легаты, бывшие на соборе и восстававшие против правил II вселенского собора? Что должны были говорить о соборе Халкидонском монофизиты, так враждовавшие против этого собора, если бы он действительно позволил себе невероятный, единственный в своем роде подлог? – Что касается того, как объясняет Гарнак историю превращения в глазах церкви символа Иерусалимского в символ Константивопольский, то это не объяснение ученого, а какая-то сказка. В самом деле, в чем состояла роль Кирилла на II вселенском соборе, мы не знаем; требовали ли от него произнесения православного исповедания веры, опять не знаем; произносил ли он символ веры своей Иерусалимской церкви, опять не знаем; если произносил, то было ли оно помещено в актах этого собора (если существовали когда-либо эти акты, что сомнительно), неизвестно; интересовалась ли когда-либо Константинопольская церковь символом Иерусалимским, ценила ли его достоинство, ничего неизвестно. И, однако, Гарнак без всякого колебания выставляет свое мнение, что символ Константинопольский есть символ Кирилла, будто бы прочитанный им на соборе 381 года и заведомо ложно позднее приписанный Восточною церковью этому собору в качестве его вселенского символа. Из целого ряда неизвестных фактов Гарнак выводить заключение, которое ему кажется очень вероятным, но, говоря беспристрастно, это заключение чуждо всякого вероятия.

Мы покончили обозрение исследования Гарнака о символе Константинопольском. Мы не имели в виду дать полного и обстоятельного ответа на вопросы, поднятые этим ученым. Это дело требует целой монографии. Наше намерение состояло в том, чтобы заинтересовать читателя таким очень важным, но мало разработанным в нашей науке вопросом, как вопрос о символе нашей церкви.