Торжество христианства над язычеством при Константине Великом

Значение религиозно-политической деятельности Константина. – Характеристика Константина со стороны умственной и нравственно-религиозной. – Эдикт его 312 года; три взгляда в науке на этот эдикт и их разбор; чей взгляд более правилен? Поправки и дополнения к этому последнему. – Содержание Миланского эдикта 313 года. – Великое историческое значение этого эдикта; в каких отношениях? – Обозрение церковно-исторической деятельности Константина между 313–323 годами с целью более точного уяснения смысла Миланского эдикта. – Борьба Константина с восточным императором Лицинием: повод к борьбе, гонение Лициния против христиан, религиозный характер борьбы Константина с Лицинием. – Главнейшие эдикты религиозного характера, изданные Константином после борьбы с Лицинием; их содержание, отношение их к Миланскому эдикту; можно ли допустить мысль, что Константин отступил в этом время от принципов Миланского эдикта? – Обозрение деятельности Константина, направленной к торжеству христианства над язычеством с целью уяснения сейчас указанного вопроса. – Заключение: христианство стало государственной религией

 

 

Константин Великий подписал толерантный указ императора Галерии 311 года.

А вслед за этим началась его собственная деятельность, направленная к упорядочению религиозного положения государства.

Император Константин, без сомнения, принадлежит к замечательнейшим лицам во всемирной истории, отмеченным печатью гениальности. Главное дело, обессмертившее его имя в истории, есть торжество христианства над язычеством в Римской империи, – торжество, совершившееся благодаря мудрости и проницательности этого государя. Все лучшие императоры римские, начиная с Августа, понимали, какое значение имеет религия в отношении к благосостоянию государства. Все эти императоры заботились о том, чтобы утвердить и укрепить религиозное начало в сердцах подданных, но они трудились понапрасну, потому что они верили в возможность оживления и поддержания языческих культов, не понимания того, что язычество отжило своей век, стало мертвым трупом, который следовало предать погребению, а не гальванизировать его искусственно. Идея, которая воодушевляла лучших римских императоров, заботившихся об укреплении и утверждении религии в народном сознании, была, конечно, правильна; они понимали, что религия составляет основание благоденствия государства, но в средствах приведения этой идеи к осуществлению они ошибались: напрасно старались держаться и поддерживать ту религию, которая перестала удовлетворять народное сознание. Константин первый понял то, чего не понимали его предшественники, даже те из них, которые в душе были благосклонны к христианству. Обладая прозрением гения, Константин, ко благу цивилизации и к выгоде для государственного благосостояния, смело и могуче порвал связи с прошедшим, как ни было оно священно и привлекательно для умов консервативных, считавших себя блюстителями государственных интересов, – порвал с язычеством, – украшенной ореолом святости и древности греко-римской религией, и стал под знамя креста, к ужасу Рима и хранителей его традиций. Этот шаг Константина настолько значителен, что решительно все историки считают его гигантским, хотя между ними и встречаются нередко такие, которые желают развенчать Константина и низвести его в ряд властителей невеликого значения.

Главное, что поражает историка при взгляде на Константина, как первого христианского императора, это то, что он стал на стороне христианства и христиан в такое время, когда число христиан по сравнению с язычниками представляло меньшинство530. Мы понимаем, когда какой-либо император из политических расчетов принимает сторону той религии, которая имеет наиболее приверженцев; но Константин принимает сторону меньшинства. И однако, это меньшинство было действительно силой в Империи. Для того чтобы позволить себе этот шаг, нужно было обладать гениальной проницательностью, какой, без сомнения, Константин и обладал. Поэтому-то даже историки, мало расположенные к этому историческому деятелю, т.е. Константину, относят первого христианского императора к лицам необыкновенным. Буркхардт пишет, говорят о Константине: «Великий человек часто, не зная того, исполняет высшие определения»531. Без сомнения, эпоха, когда жил и действовал Константин, указывала, куда нужно было идти, – идти ли вслед за язычниками, дорожившими своим прошлым, или за христианами; но чтобы решиться на последнее прямо и твердо, смело и бесповоротно, как это сделал Константин, для этого нужно возвыситься над эпохой, уметь прозревать будущее в истории. Это именно и удалось сделать Константину. Это и дало ему имя Великого532. Но не одно твердое намерение Константина дать вес и значение христианству в замене язычества, намерение, которое он взялся осуществить и осуществил, дает ему выдающееся место в ряду других государей римских. Он совершил еще немало блестящих дел, увековечивших его имя в истории. Его быстрые и необычайные военные действия, приведшие к единовластию в государстве, составляют предмет изумления для историков. Буркхардт сравнивает в этом отношении Константина с Наполеоном, с которым «он имеет сходство, – по замечанию того же историка, – и в других отношениях»533. Далее, только гениальный человек мог создать новую столицу такой неимоверной исторической важности, какую тотчас же возымел Константинополь, возникший по воле Константина в такое короткое время, что можно сказать: он возник по мановению волшебства. Чтобы оценить историческое значение новой столицы, вызванной к бытию первым христианским императором, достаточно привести себе на память следующие слова Григория Богослова, имевшего полную возможность оценить важность нового Рима. Константинополь есть «око вселенной, могущественнейший город на суше и море, как бы взаимный узел Востока и Запада, куда отовсюду стекается и откуда, как с общего форума, исходит все важнейшее в вере»534. Все эти перечисленные стороны деятельности Константина дают ему громкую славу в истории и характеризуют его как человека, одаренного исключительными умственными талантами. Что касается его характера, то лишь излишняя щепетильность, притязательность и привязчивость может находить его характер не соответствующим его славе535. Евсевий Кесарийский, близко знавший Константина, бывший другом первого христианского императора и описавший его «жизнь» после его смерти, когда, следовательно, для историка открывалась возможность говорить беспристрастно, рисует привлекательный нравственный образ Константина, подтверждая свою характеристику фактами, против которых едва ли может что-либо возразить даже придирчивая историческая критика. Он, Евсевий, восхваляет кротость и человеколюбие Константина. Константин, по словам этого историка, был «по природе своей миролюбивый, самый кроткий и человеколюбивый муж»536. Он простирал свое человеколюбие и кротость так далеко, что оставлял без строгого наказания даже злодеев; а это ставили ему в вину, находя, что от этого происходила распущенность в управлении. Человеколюбие его, с другой стороны, приводило к тому, что лица недостойные могли втереться к нему в милость и злоупотреблять его расположением537. Народ чувствовал себя благоденствующим, так как им управлял не тиран или деспот, замечает Евсевий, а как бы «отец». Евсевий даже прибавляет, что «в царствование Константина меч висел на судьях без употребления»538, разумеется, не в том смысле, что во времена Константина не было преступлений, наказываемых законом и судом, – такого времени никогда не было и, вероятно, не будет в роде человеческом, – а в том, что при Константине закон и суд стали так снисходительны к проступкам людей, как никогда прежде.

Буквально же понимать слова Евсевия, как хотят делать некоторые историки, чтобы поставить в подозрение беспристрастие этого историка, по меньшей мере, странно539. Константин, по словам Евсевия, смиренно выслушивал его длинные речи – религиозного содержания, – не позволяя себе выделиться из ряда прочих слушателей и присесть, хотя дело происходило не в храме, а во дворце540. Та чарующая простота, та ласковость тона, с какими пишет благодарственное письмо великий император вовсе не важному епископу небольшого города – Евсевию Кесарийскому, – выражая свою признательность за присылку этим последним какого-то своего богословского трактата о праздновании Пасхи, дают видеть в Константине человека, которого счастье и власть не сделали ни гордым, ни высокомерным541. Константин, как видно из указанного факта, остался «человеком и на троне». Прибавлять ли еще и то, что сколько ни сплетали клевет на Константина языческие писатели древних времен, начиная с племянника его Юлиана Отступника, ни одно перо, руководимое ненавистью к первому христианскому императору, не дерзнуло записать или намекнуть на какие-либо факты, которые делали бы подозрительными нравственную чистоту и целомудренность чувств Константина. Константин принадлежит к целомудренным государям в истории, несмотря на семейные несчастья, несмотря на то, что кругом его царила нравственная распущенность, печальными образцами которой были тогдашние императоры – Лициний, Максенций, Максимин. Глубоко религиозный характер Константина, выражавшийся в том, что он всякое действие свое сопровождал проявлением христианских благочестивых чувств, неизгладимыми красками обрисован в сочинении Евсевия «Жизнь Константина» (De vita Constantini). Это сочинение от начала до конца проникнуто похвалой благочестию первого христианского императора. Притязательная критика может отрицать тот или другой факт в этом роде, передаваемый Евсевием, может перетолковывать по своему то или другое известие Евсевия ко вреду для славы Константина как истинно христианского государя, но подвергать сомнению правдивость всего сочинения Евсевия «Жизнь Константина» не в состоянии ни один историк. А если так, то глубоко религиозный характер Константина принадлежит к достовернейшим историческим фактам. И несколько страниц этого сочинения так же много говорят о благочестии равноапостольного царя, как все оно в его целом542.

Законодательная деятельность Константина, имевшая целью урегулировать религиозное положение в Империи, начинается в 312 году эдиктом, который издан Константином вместе с Лицинием, управлявшим Востоком543.

К сожалению, этот первый указ Константина не дошел до нас: ни Евсевий, ни Лактанций, писатели-современники, не сохранили его для потомства в своих исторических трудах. Поэтому исторической науке приходится довольствоваться гипотезами при определении характера, сущности и даже – в точности – самого времени происхождения эдикта. Дорожа всем, что сделано Константином с целью урегулировать религиозные отношения его подданных, мы позволим себе войти в подробности касательно его указа 312 года544. В науке было высказано три мнения об этом указе.

Первое мнение возникло давно и долго держалось в науке и не совсем еще оставлено ею и в настоящее время. Разумеем мнение, защищаемое в последнее время, после Мосгейма, Гизелером, Неандером и Гфрёрером545. Эти ученые, исходя от предположения, что рассматриваемый эдикт появился в Риме после знаменитой победы Константина над императором римско-италийским Максенцием, допускают, что содержание его было очень благосклонно к христианам, хотя в нем и заключались некоторые неопределенности, устраненные дальнейшим эдиктом Константина – известным Миланским эдиктом. В данном случае указанные историки в своем воззрении тесно примыкают к воззрению Евсевия, не замечая тех затруднений, с какими соединено это воззрение. Евсевий в своей «Истории» (IX, 9) говорит, что после знаменитой победы над Максенцием Константин вместе с Лицинием в Риме «единодушно и единогласно обнародовали в пользу христиан самый совершенный и обстоятельнейший закон» (νо́μος πληρέστατος), т.е. эдикт 312 года. Но есть все основания полагать, что закон 312 года издан не после победы над Максенцием, а до этой победы, и что содержание его настолько отличалось от последующего Миланского эдикта, что последний эдикт скорее издан с тем, чтобы упразднить его, чем развить и дополнить. Эдикт 312 года, говорим, не мог быть издан после победы на Максенцием. В самом деле, победа Константина над Максенцием произошла в октябре (27-го дня) 312 года, следовательно, рассматриваемый нами эдикт Константина мог появиться позже этого времени – в ноябре или декабре. Но этого никак нельзя допустить: следующий эдикт Константина – Миланский издан в самом начале 313 года, не позже марта, и, однако же, этот эдикт замечает о том эдикте, о котором у нас речь, что он выдан давно (ήδη πάλαι. Евсев. X, 5). Если бы эдикт 312 года издан был после победы над Максенцием, после уже октября, то каким образом указ Миланский, появившийся не позднее марта 313 года, мог говорить о первом эдикте, как «давно» изданном? Ведь законодательное действие, отстоящее от другого на четверть года, никто не назовет действием давнишним. Указ 312 года появился до времени победы Константина над Максенцием и, по всей вероятности, весной и никак не позже лета указанного года. Следовательно, между эдиктом 312 года и Миланским прошел, может быть, год546. Отсюда открывается, что ученые, как Гизелер и Неандер, ошибаются, допуская, что эдикт 312 года издан Константином в Риме после славной победы его над Максенцием. Они ошибаются и относительно содержания этого указа. Ставить его в параллель с Миланским эдиктом, столь благоприятным для христиан, и считать его лишь мало чем отличающимся от этого последнего, нельзя. Миланский эдикт, как мы заметили выше, скорее упраздняет эдикт 312 года, чем согласуется с ним. О содержании эдикта 312 года дает хотя краткое, но определенное сведение указ Миланский. Здесь говорится об указе 312 года в духе порицания и осуждения. Именно, читаем здесь следующее: «Так как в прежнем указе, которым дано право (свободно исповедовать свою религию), мы упоминали неопределенно547 о многих и различных условиях, то этим некоторые отвлечены были от сохранения своей религии». Вследствие чего «мы признали за нужное устранить условия548, о которых упоминалось в первом нашем указе (т.е. 312 года) касательно христиан, отменить и все то, что в нем представляется жестоким и несогласным с нашей кротостью» (Евсев. X, 5). Из этих слов указа Миланского, высказывающего суждение о предшествующем указе 312 года, совершенно ясно, что этот последний не был в собственном смысле благоприятным для христиан, и даже наоборот, он представляется препятствием к благополучию и благоденствию их. Некоторые сведения о том, каков был в самом деле указ 312 года, в чем заключались те «условия», на какие ссылается указ Миланский, может дать один указ императора Максимина, прямо касавшийся христиан и появившийся в том же 312 году, но не принятый во внимание такими учеными, как Гизелер и Неандер. Чтобы иметь право пользоваться сейчас названным указом императора Максимина для разъяснения содержания Константинова эдикта 312 года, следует указать те основания, в силу которых такое пользование можно признать позволительным и справедливым. Император Максимин, правивший Востоком, в своей законодательной деятельности представлял, можно сказать, эхо законодательной деятельности прочих императоров, правивших Империей в то же время и имевших больше прав или желания издавать указы, обязательные для государства. Максимин представляет собой такого императора, который весьма тщательно заботился о ненарушимом поддержании римско-императорского «концерта»549 (читатель, конечно, помнит, что с 284 до 323 года Римской империей правили одновременно не один, а несколько императоров на правах совокупного властительства в государстве). Как скоро какой-либо другой, более полноправный или влиятельный, император издавал общие религиозные законы, Максимин сейчас же особыми грамотами распространял действие данного закона в своих областях, не желая выделяться из общего «концерта». Поэтому грамоты Максимина служат лучшим комментарием к главнейшим законам, появившимся в те времена в Римской империи и обязанным своим происхождением уму и деятельности первенствующих августов. Так, известно, что лишь только Максимин призван был к управлению Востоком, он сейчас же повторил незадолго перед тем изданный указ Диоклетиана о повсеместном гонении на христиан550. Затем, в соответствующих грамотах, Максимин обнародует содержание толерантного эдикта Галерия (Евсев. IX, 1); также поступает, когда Константин издал Миланский эдикт, столь благосклонный к христианам (Евсев. IX, 10), хотя Максимин, как ярый язычник, не сочувствовал ни тому, ни другому из сейчас названных эдиктов, более или менее направлявших к благополучию христиан. Во всех этих случаях Максимин действует как государь, не желавший нарушать римско-императорского «концерта». Изучая серию грамот, изданных Максимином с вышеуказанной целью, мы встречаем у него еще один религиозный эдикт, объявленный им между 311 и 313 годом, но не имеющий для себя первообраза в дошедших до нас эдиктах прочих императоров, – эдикт, находящийся в «Церковной истории» Евсевия (IX, 9). Спрашивается, что было прототипом для этого указа? Если Максимин издавал все главнейшие свои законодательные распоряжения в pendant к таким эдиктам, которые издавались другими, более влиятельными, владыками Империи, то, конечно, есть все основания искать какой-либо прототип и для этого, сейчас указанного, законодательного распоряжения Максимина. Где же этот прототип? Историк не знает никаких важных законов, появившихся в это время и способных побудить Максимина к публикации его законодательного распоряжения, кроме религиозного указа Константина 312 года. Между 311 и313 годами появился лишь этот, не дошедший до нас в подлиннике, закон. Следовательно, грамота Максимина, указываемая в одном месте «Церковной истории» Евсевия (IX, 9), могла иметь своим прототипом лишь закон Константина 312 года. То обстоятельство, что Евсевий прямо и ясно относит опубликование данной грамоты Максимина именно к 312 году, служит лучшей гарантией правдивости сейчас высказанной догадки. При таком положении дел, когда с одной стороны ссылка на указ 312 года, находящаяся в Миланском эдикте, не дает права рассматривать первый эдикт Константина как благоприятствующий интересам христианства, и когда, с другой стороны, указ или грамота Максимина доставляет средство к более точному пониманию того же эдикта Константинова 312 года, само собой открывается, что мнение ученых – Неандера, Гизелера и Гфрёрера, ставящее этот эдикт в параллель с эдиктом Миланским и не обращающее внимания на грамоту Максимина, не может иметь научного значения. Оно, мнение названных ученых, лишь слегка касается вопроса, не входя в более серьезное исследование его (попытку такого более серьезного исследования вопроса об эдикте Константина 312 года сделаем впоследствии). Гизелер и прочие ученые введены были в заблуждение Евсевием, который или совсем не знал эдикта Константина 312 года, но слышал о его существовании, или знал этот эдикт, но не счел удобным говорить о нем и приводить его текст (что вероятнее), а потому там в своей «Истории», где следовало сделать замечание о первом эдикте Константина, дал такую характеристику его (назвав его «самым совершенным и обстоятельным законом в пользу христиан»), что можно было, основываясь на его словах, приписать указу такое же или почти такое же значение, как и эдикту Миланскому.

Итак, это первое мнение касательно эдикта 312 года не выдерживает критики.

Другое мнение появилось в науке после времен Неандера и Гизелера и раскрыто с особенной силой и ученостью Кеймом. Мнение Кейма представляет другую крайность в сравнении с мнением, сейчас рассмотренным. Как те ученые смотрят на эдикт с достаточной долей оптимизма, так этот смотрит на тот же эдикт очень пессимистично. Константин Великий становится в глазах Кейма чуть ли не скрытым гонителем христианства до времени издания Миланского эдикта. Средствами, при помощи которых Кейм хочет дойти до понимания содержания эдикта Константинова, служат Миланский эдикт и эдикт Максимина 312 года. При пособии этих документов Кейм приходит к следующим выводам. Исходной точкой в его изысканиях служат те немногие замечания о характере эдикта 312 года, какие находятся в Миланском эдикте ив которых указывается на «многие различные и тяжелые условия», в какие было поставлено христианство законодательным актом 312 года. (Замечания эти уже были приведены нами.) Но так как эти замечания не дают ясного понятия о самом содержании эдикта, то Кейм употребляет все усилия на то, чтобы доискаться, в чем дело. А дело, по его изысканиям, в следующем. 1) Эдиктом 312 года запрещен будто бы был переход из язычества в христианство. К этому заключению приходит Кейм на основании следующих слов Миланского эдикта: «Нам угодно, чтобы по устранении всех условий, касательно христиан, какие изложены в прежнем законе (т.е. 312 года), каждый из тех, кто избирает христианскую религию, свободно и просто, без всякого затруднения, мог соблюдать ее»551. 2) Эдиктом 312 года, по суждению Кейма, запрещено было сектантство в христианстве, т.е. не было обеспечено свободное существование сект в христианском обществе и присоединение к ним; дана свобода лишь господствующему христианскому культу. Этот вывод Кейм извлекает как из эдикта Миланского, так и эдикта Максимина 312 года. В Миланском эдикте говорится: «Мы признали полезным, чтобы никто не был лишен свободы отдавать свое сердце, будь то религии христианской или другой религии, какую кто найдет для себя более целесообразной». Под религией христианской Кейм в этом случае понимает господствующий культ христиан, а под другими религиями – ереси и христианские секты. Так как, по суждению Кейма, ереси и секты Миланским эдиктом допускались, то, заключает он, значит, они находились в числе недозволенных явлений по указу Константина 312 года. В таком же роде толкует Кейм и другое выражение Миланского эдикта: «Мы позволяем христианам неограниченную религиозную свободу, а вместе с этим и другим – aliis – позволяем свободно исполнять дела своей религии»552. Под упоминаемыми здесь «другими» (aliis) Кейм опять понимает последователей ересей и сект. Подобные же выводы он делает и из указа Максимина 312 года. В этом указе говорится, чтобы позволялось держаться своей религии тем из христиан, которые следуют своей собственной религии (τή ίδία θρησκεία), составляющей достояние всего народа (τо́ τοιοΰτον ξθνος553), т.е., по мнению Кейма, тем, кои держатся господствующего культа христианского, а не культов сектантских и еретических. А так как указ Максимина, как было уже доказано выше, издан под непосредственным влиянием эдикта Константина 312 года, то Кейм на этом основании не сомневается, что второй содержал в себе то же, что и первый. 3) Кейм старается уяснить смысл темных слов Миланского указа касательно предшествующего указа 312 года, в которых выражается мысль, что условия, на каких в этом последнем дана была свобода христианскому исповеданию, были такого рода, что вследствие их (условий) «некоторые отвлечены были (άνεκροΰοντο) от соблюдения своей (христианской) религии». Он полагает, что, быть может, по указу Константина 312 года, только тем христианам позволено было свободное исповедание христианства, кои могли доказать, что они сделались христианами не сейчас, по издании указа, а были такими и во время гонения Диоклетианова; вследствие чего тем из христиан, которые не могли ясно доказать, что они были христианами более или менее продолжительное время – приказано было считаться язычниками. Вообще, он полагает, что в этом эдикте, быть может, указано было точнее, кого нужно считать христианами и кого нет, хотя бы последние и носили имя христиан. 4) Так как Миланский эдикт очень настойчиво требует, чтобы христианам были возвращены те церковные имущества, которые были отняты у них во время гонения, то Кейм находит, что в законе Константина 312 года ничего такого не было сделано для христиан: христианам не были возвращены церковные имущества, принадлежавшие обществу христианскому по праву, но отнятые во время гонения, вследствие тирании и беззакония. Вообще, по мнению Кейма, Константин, издавая указ 312 года, хотел противодействовать силе христианства, хотел употребить в дело «законные стеснения», поставить – ввиду распространения христианства – «заставы» и «плотины». Кейм не оставляет без ответа и естественного вопроса: что побудило Константина издать такой указ, каким был указ этого императора 312 года, по толкованию немецкого исследователя? Он, Кейм, находит, что издать его побуждает Константина страх перед таким сильным врагом языческой государственной религии, каким вдруг оказалось христианство. Лишь только появился толерантный указ Галерия, раскрывает свою мысль Кейм, как целые тысячи людей, доселе из опасения перед гонителями скрывавших свои симпатии к христианству, неожиданно для правительства бросили язычество и присоединились к христианскому исповеданию; могло казаться, что рушится самое здание римской государственной языческой религии. Притом же будто бы христиане своим делением на секты и ереси, которое сопровождалось взаимными несогласиями, вынуждали правительство ограничить права свободы христианской веры, удержав их лишь за господствующим христианским культом554.

Можно ли согласиться с Кеймом, что содержание эдикта Константинова было действительно таково, как представляет себе названный немецкий ученый? Едва ли. По крайней мере, за исключением четвертого аргумента Кейма, все прочие нам кажутся лишенными убедительной силы. Первое доказательство, на основании которого он стремится утвердить читателя в мысли, что указ Константина 312 года запрещал переход от язычества в христианство, мы признаем не имеющим никакого значения: если Миланским эдиктом устранялись все препятствия для кого бы то ни было присоединяться к христианскому обществу, то ни из чего не видно, что этим устранялся какой-либо параграф указа 312 года, будто прямо запрещавшего переходить от язычества к христианству; ведь ничто не препятствует историку полагать, что здесь говорится о препятствиях, созданных всей историей гонений, а не исключительно какими-либо требованиями эдикта 312 года. Не имеет должной силы и второй аргумент Кейма. Нет оснований допускать, что эдикт 312 года покровительствовал лишь главному христианскому культу и строго относился к ересям и сектам. Прежде всего, нельзя ничем доказать, что Миланский эдикт дружелюбно и благосклонно относился к ересям и сектам, чего будто бы не делает эдикт 312 года. Эдикт Миланский разрешает свободу, кроме христианской религии, и «иным религиям» – это так, но лишь один Кейм может утверждать, что под этими «иными религиями» нужно понимать ереси и секты, а не иудейство и язычество. То же замечание имеет полную силу и в отношении к его толкованию Миланского эдикта, коим дозволялось свободно исповедовать свою веру кроме христиан и другим лицам – aliis – в Империи. По-видимому, более доказательности в рассматриваемом отношении имеют замечания Кейма, основанные на эдикте Максимина 312 года; этим эдиктом как будто бы действительно объявлялось покровительство не всем христианам без различия, а лишь тем, которые принадлежали к господствующему культу христианскому, которые составляли из себя замкнутое целое (i5ia ), но следует обратить внимание на то, что эта черта требований не представляет ничего нового: она ясно выражена в указе Галерия 311 года и, следовательно, не составляет ничего характеристического для указа Константинова 312 года, содержание которого хочет понять Кейм; а главное – такое требование, как оно выражено раньше Галерием, было ли стеснительно для христиан и в каком отношении – этого ни один историк не знает, и даже более: историк знает, что оно не было препятствием для христиан начать, по свидетельству Евсевия, новый период счастливой жизни по сравнению с временами гонений555. Что касается третьего аргумента Кейма, то он имеет еще меньше силы, чем предыдущие аргументы. Кейм представляет некоторые гипотетические условия, которые будто бы могли заключаться в указе 312 года и вредно действовать на положение христиан: «принуждать их возвращаться даже к язычеству». Но каждому должно быть понятно, что недостаточно построить гипотезу в истории, а следует обосновать ее, однако же этого Кейм вовсе не делает и не делает потому, что доказать его гипотезу фактами нет возможности. Остается верным одно, что какими-то сторонами указ 312 года препятствовал благосостоянию христиан, но какими и каким образом, это остается нерешенным, а следовательно, для вопроса о содержании эдикта 312 года ничего нельзя сказать определенного и бесспорного на основании той отрывочной фразы Миланского эдикта, которую комментирует Кейм. Четвертый аргумент Кейма имеет значение, как мы сказали выше, но и то ограничительное; ясно, что указ 312 года не давал тех благодеяний христианам, какие даны эдиктом Миланским, но следует ли отсюда, что указ 312 года был враждебен христианам – не видно с полной ясностью. После этого само собой понятно, имеет ли право историк вместе с Кеймом утверждать, что указ 312 года издан Константином из страха перед могуществом христианства и имел целью поставить какие-то препоны и «плотины» для быстро распространявшегося христианства в Империи? Разумеется, нет.

Третье и последнее мнение, высказанное по поводу изучаемого нами указа Константина 312 года, высказано Цаном. Это мнение не походит ни на первое, ни на второе из мнений, уже рассмотренных нами. Цан в существе дела снимает с Константина ответственность за эдикт 312 года и в некотором роде даже вычеркивает этот эдикт из истории законодательных отношений Константина к христианству. Вот сущность воззрения Цана. Он полагает, что эдикт Константина 312 года есть не что иное, как пояснение эдикта Галерия 311 года, пояснение, необходимость которого требовалась этим последним эдиктом. В эдикте Галерия, в конце его, находим такое замечание: «Другой грамотой (epistola) мы дадим знать начальникам, что нужно наблюдать в отношении к христианам»556. То есть Галерий обещает, что по издании эдикта 311 года будут еще изданы другие грамоты второстепенного значения, в которых точнее будут указаны условия, на которых давалась толерантность христианам. Так как история таких грамот не знает, то, говорит Цан, можно полагать или что этих грамот вовсе не было издано, или же что они потеряны, не дошли до нас. Но предполагать, что таких грамот совсем не было издано, нельзя, хотя Галерий и умер тотчас по издании эдикта 311 года, так как эдикт 311 года издан не от лица только Галерия, но и от лица Константина с Лицинием; поэтому чего не успел сделать первый, имели возможность и обязаны были сделать двое последних. А если могли сделать это и даже обязаны были, то нет основания полагать, чтобы они не сделали этого. Указ Константина 312 года, догадывается Цан, по всей вероятности и есть та грамота, какую хотел издать Галерий в добавление к эдикту 311 года, но не успел издать за смертью. Цан даже полагает на некоторых соображениях, что эта грамота издана была Константином не от собственного только лица и Лициния, но и от лица Галерия, обязавшего царственных его наследников исполнить его волю. Что указ Константина 312 года и есть именно та грамота, какую обещал издать в пополнению к эдикту 311 года Галерий, это Цан доказывает так: адресуется указ 312 года именно тем лицам, которым хотел адресовать пояснительную грамоту Галерий – начальникам, облеченным судебной властью, judicibus;557 содержание указа 312 года именно таково, каким должно было быть содержание дополнительной грамоты, обещанной Галерием: в указе 312 года указываются условия (conditiones), на которых даровалась свобода христианского исповедания, а этого-то именно и хотел разъяснить Галерий особой грамотой, он намеревался разъяснить, что должны были начальники наблюдать в отношении к христианам (quid debeant observare); тон эдикта Константина 312 года недружелюбен к христианам, но не иного характера должна была быть и грамота, какую обещал Галерий, так как и сам толерантный эдикт Галерия не дышит особенным благоволением к христианам. Доказательства тождества обещанной грамоты Галерия и эдикта Константина 312 года, замечает Цан, очень решительны. Он даже делает еще один шаг далее в разъяснении происхождения и характера указа Константинова, о котором мы говорим; он не прочь допустить, что эдикт Константином издан еще при жизни Галерия, в том же 311 году, в котором появился толерантный указ этого императора, вслед за этим эдиктом558.

Взгляд Цана на эдикт Константина 312 года представляется наиболее верным и заслуживающим внимания, но и он требует поправок и пояснений. С Цаном следует согласиться, что Константин издал не какой-либо в собственном смысле новый указ, но что он лишь пояснил тот указ, какой издан был Галерием. Без сомнения, это пояснение по своим требованиям касательно христиан не превышало того, что высказано было и Галерием. Но, во всяком случае, нельзя разделять предположения Цана, что эдикт Константина мог даже быть издан при жизни Галерия, так как для такого предположения нет прочных оснований; а Кейм, со своей стороны, ясно доказал, что эдикт появился лишь в 312 году559. Это раз. Затем, Цан, в сущности, не дает ясного понятия о содержании указа Константина, не разъясняет, насколько он был близок к эдикту Галерия 311 года и не было ли в нем чего-либо такого, чего не было в этом последнем? Почему эдикт 312 года представляется тяжелым для христиан с точки зрения Миланского эдикта? Если о содержании эдикта Константина 312 года судить по грамоте Максимина того же года (а на это мы имеем право), то представляется, что содержание Константинова эдикта ничем существенно не разнилось от эдикта Галериева 311 года. Эдиктом 312 года не отменялась общая религиозная толерантность, провозглашенная Галерием, ибо из эдикта Максимина видно, что этот император, подобно Галерию, объявлял: «Если есть упорствующие в своем суеверии, пусть каждый из них по произволу следует собственному расположению – кто хочет, пусть обратится к служению богам» (т.е. язычеству)560. Далее, несомненным представляется, что эдикт Константина 312 года держался неопределенной терминологии касательно христиан, давая им свободу религии не в качестве религиозного общества, а в качестве особого народа, имеющего свое определенное богослужение, какое имели другие известные народы древности. Ибо эдикт Максимина, подобно известному эдикту Галерия, все еще продолжает говорить о каком-то «народе христианском»561, имеющем свой «собственный национальный культ». Далее, эдикт Константина 312 года не был чужд желания, чтобы христиане, покидая свою веру, присоединялись к культу римскому. В эдикте Максимина, как и в эдикте Галерия, говорится: «Кто хочет (из христиан), пусть обратится к служению богам» (языческо-римским) и еще: «Подчиненных нашей власти нужно привлекать к почитанию богов ласками и увещаниями, но принимать только тех, которые обратятся к служению богам по своей воле». Наконец, указ Константина 312 года не выражал никакого почтения к христианской религии, он называл христианство нелестным именем «суеверия». Ибо из эдикта Максимина открывается, что здесь, как и в указе Галерия, христианство названо суеверием: Таково было содержание эдикта Константина 312 года, если мы восстановим оное при помощи эдикта Максиминова, объявленного в том же 312 году, несомненно, под влиянием вышеназванного эдикта Константинова.

Теперь спрашивается: если эдикт Константина 312 года не различается по содержанию от Галериева эдикта 311 года, то на каком основании так строго относится к нему указ Миланский? Почему этот последний находит эдикт 312 года «не соответствующим духу кротости», обставляющим исповедание христианства «многими различными и тяжкими условиями?» Действительно ли указ 312 года мог отвлекать христиан от христианства и влечь их к подножию языческих алтарей, как предполагает Миланский эдикт? Нами прежде было разъяснено562, что указ Галерия был вообще благоприятен для положения христиан, что он значительно улучшил положение христиан в сравнении с прежними временами, что если он и мог создавать какие-либо стеснения для христиан, то ничего такого история не знает. Но если так, почему же Миланский эдикт столь строго относится к эдикту Константина 312 года, имевшему в своих основах указ Галерия 311 года? Галерий, нет сомнения, хотя и объявил толерантность в отношении к христианству, но все же он рассматривал христианство лишь как «неизбежное зло», как то, что своим существованием не приносит счастья для Империи. Если Константин в эдикте 312 года стоял на этой же точке зрения, – а это представляется несомненным, – то эта точка зрения для Константина, когда он издавал Миланский эдикт, когда он решил вполне переменить политику в отношении к христианам, должна была быть очень несимпатична. Законодатель, заявлявший себя Миланским эдиктом, столь благосклонным к христианам, должен был всякий из прежних указов, изданных в пользу христиан, т.е. толерантных, найти несоответствующим задаче и предъявляющим в отношении к христианам условия тяжелые и заслуживающие порицания, а таким и был, и должен был быть Константин. Правда, мы затруднились бы указать те «многие и различные условия», тяжелые для христиан, какие усматривает в эдикте 312 года Миланский эдикт, затруднились бы также уяснить, каким образом условия, которые предъявляет указ 312 года, могли служить к отвлечению христиан от христианства, как замечает об этом тот же Миланский эдикт; но нельзя ли обойти эти затруднения предположением, что издатель очень благоприятного указа для христиан (разумеем миланский 313 года) взглянул более мрачным взором на законодательную религиозную деятельность своего предшественника и собственную деятельность, находившуюся под влиянием этого предшественника (Галерия), чем такого заслуживало дело? Другими словами: не мог ли Константин преувеличить тех темных сторон, какие находились в толерантном эдикте Галерия и его собственном эдикте, изданном под давлением первого эдикта? Константин, решившийся создать самые благоприятные условия для существования христианства в Империи, решившийся стать как бы отцом для христиан, не мог быть доволен тем, как относился к христианам даже наиболее толерантный к ним законодатель – Галерий; даже более, он мог строго осуждать и себя, что следовал этой полублагоприятной для христиан политике...

К счастью для христиан, Константин недолго оставался в своей законодательной деятельности на точке зрения Галерия; в 313 году он переходит на другую точку зрения, с которой открывались самые широкие виды для христианского общества. Вскоре после победы над римским императором Максенцием он издает знаменитый Миланский эдикт. Издание этого указа относится к месяцу марту 313 года. Приведем главные мысли эдикта Миланского. «Когда мы прибыли в Милан, – говорится в эдикте, – то мы, Константин и Лициний, занявшись внимательным рассмотрением способов, клонящихся к общей пользе и благу, между прочими распоряжениями или, лучше сказать, прежде всех распоряжений заблагорассудили сделать постановление, которым охранялся бы страх и благоговение к Богу, именно заблагорассудили христианам и всем отдать на произвол соблюдение того богослужения, какого кто пожелает (haec inter cetera... vel in primis ordinanda esse credidimus... ut daremus christianis et omnibus liberam potestatem sequendi religionem, quam quisque voluisset), чтобы божественное и небесное Существо, как бы Его не называли, было благосклонно и к нам, и ко всем, находящимся под нашей властью. Итак, руководясь здравым и правым смыслом, объявляем следующую нашу волю: пусть решительно никому не запрещается избирать и соблюдать христианское богослужение, но каждому отдается на произвол обращаться сердцем к той вере, какую кто находит согласной с собственным убеждением (credidimus, ut nulli omnimo facultatem abnegandam putaremus, qui vel observationi christianorum, vel ei religioni mentem suam dederet, quam ipse sibi aptissimam esse sentiret), чтобы Божество при всяком случае ниспосылало нам Свою помощь и всякое благо. Мы признали за нужное по устранении тех условий, о которых упоминалось в прежнем указе касательно христиан, отменить все, что представляется жестоким и несообразным с нашей кротостью. Отныне каждый решившийся соблюдать христианское богослужение, пусть соблюдает его свободно и неуклонно, без всякого затруднения. Мы заблагорассудили объявить о нашей воле, предоставляющей христианам полное и неограниченное право совершать свое богослужение (ut simpliciter unusquisque eorum, qui eamdem observandae religioni christianorum gerunt voluntatem, citra ullam inquietudinem ac molestiam sui id ipsum observare contendant... scires, nos liberam atque absolutam colendi religionis suae facultatem iisdem christianis dedisse). Если же мы это разрешили им, то вместе с тем дается право и другим соблюдать свои обычаи и веру. Так определено нами с целью, чтобы не показалось, что мы хотим унизить достоинство какого бы то ни было богослужения». Затем, Миланский эдикт приказывает, чтобы тотчас без всякого отлагательства возвращены были Церкви христианской (corpori christianorum) те места, на которых были храмы христианские, но которые во время последних гонений отошли в посторонние руки. Наконец, предписывалось оказывать Церкви христианской (corpori christianorum) всякое содействие к возвращению отнятых у него прежде общественных имуществ, а также предписывалось этот указ как можно скорее опубликовать563. Какое значение имеет Миланский эдикт? Почему он считается одним из замечательнейших памятников религиозно-законодательной деятельности Константина? Миланский эдикт знаменует собой эпоху, великий переворот в истории человечества. Главную отличительную черту Миланского эдикта иногда указывают в том, что он будто бы провозгласил общую религиозную толерантность в Империи, сделался для всех религий своего рода magna charta libertatum564. Но такой взгляд на дело не соответствует самому делу. Если бы Миланский эдикт провозглашал общую религиозную терпимость, поставлял это главной своей задачей, в таком случае значение его было бы ограниченным и даже более: он был бы мертворожденным законодательным актом, мимолетной иллюзией, мелькнувшим на одну минуту метеором, от которого в самом скором времени не осталось никакого следа, или как, помнится, выразился некто, в таком случае он действовал «лишь одно мгновение». В самом деле, если признаем, что Миланский эдикт провозглашал общую религиозную терпимость, то он потерял свою силу и значение с того момента, как Константин начал покровительствовать и оказывать милости христианству преимущественно перед какой-либо другой религией, а так как подобным покровительством христианству Константин заявляет себя в том же 313 году, в котором появился и Миланский эдикт, то отсюда само собой следовало бы, что Константин фактически уничтожил знаменитый эдикт в то же время, в какое объявил его. Мыслимо ли это? Сообразно ли это со здравым смыслом? Какое представление мы будем иметь о государе, одной рукой разрушающем то, что создает он другой? Какой взгляд мы составим себе о Константине, этом бесспорно замечательнейшем римском императоре, если, с одной стороны, допустим, что он Миланским эдиктом провозгласил общую религиозную терпимость, а с другой – вынуждены будем утверждать, что он в то же время явно и открыто отдавал предпочтение одной религии – христианской перед прочими, – и не в домашнем только быту, а в жизни общественной, государственной, в самом законодательстве? Никаких затруднений в понимании Миланского эдикта не будет для историка: для него не будет надобности составлять мудреных, искусственных объяснений: каким образом государь, провозгласивший общую религиозную терпимость, тотчас же в практике в противоречии с изданным эдиктом заявляет себя публично покровителем одной религии – христианской, – как скоро решимся утверждать, что никакой общей религиозной толерантности и не было провозглашаемо изучаемым нами законодательным актом. Константином в Милане дана толерантность всем религиям в Римской империи, за исключением христианства. Христианство изучаемым актом не помещено в ряду с прочими многими и бесчисленными религиями в государстве, а поставлено выше всех их, объявлено стоящим во главе всех религий, провозглашено единственной религией, значение которой, признаваемое теперь государем, должны рано или поздно признать и все подданные. Вот смысл знаменитого эдикта Миланского! Христианство Константином выдвинуто при посредстве Миланского эдикта на первое место, подле него, христианства, но ниже его поставлены все прочие религии. К христианству государь обращает свое лицо, свои взоры, свою душу, а от прочих религий он отворачивается, остается к ним холоден и равнодушен; первое он возлюбил и ему хочет покровительствовать, с прочими же религиями он не имеет никаких связей, но терпит их, не препятствует им быть. Наше понимание эдикта основывается не на почве субъективизма, а на самом тексте Миланского эдикта. Кто прочтет внимательно Миланский эдикт, хотя бы в тех выдержках из него, какие сделаны нами выше, тот поймет, что смысл, нами приписываемый этому эдикту, действительно присущ последнему. Главный объект Миланского эдикта – христианство, христианская религия. Об этой религии прямо и решительно говорит Миланский эдикт как такой, какая со времени издания названного эдикта должна иметь все значение и всю силу в государстве, о других же религиях говорится здесь как бы вскользь, мимоходом. Видно, что вся мысль законодателя сосредоточена на христианстве, а не на чем другом. Законодатель дает права христианской религии и не отказывает в подобных же правах другим религиям. «Между прочими распоряжениями или, лучше сказать, прежде всех распоряжений заблагорассудили дать христианам (очевидно, предпочтительно перед всеми последователями прочих религий. – А.Л.) и всем отдать на произвол соблюдение того богослужения, какое кто пожелает». «Пусть решительно никому не запрещается избирать и соблюдать христианское богослужение (опять прежде всего христианское богослужение, а никакое другое. – А.Л.) и каждому отдается на произвол обращаться сердцем к той вере, какую кто находит согласной со своим убеждением» (государь хотя и ставит на первом месте христианство, но не объявляет себя врагом и других культов). «Мы заблагорассудили объявить о нашей воле, предоставляющей христианам полное и неограниченное право совершать свое богослужение», и затем законодатель условно соизволяет на совершение богослужения и не христианами: «Если же это мы разрешили христианам (quod quum christianis a nobis indultum esse pervideas...), то вместе с этим дается право и другим (etiam aliis) соблюдать свои обычаи и веру». Тон эдикта Миланского слишком ясно говорит о том, что эдикт этот больше всего и первее всего имеет в виду облагодетельствовать христиан, но лишь не отвергает и других последователей прочих религий. Следует заметить, что в Миланском эдикте много раз и прямо упомянуто имя христиан, но совсем не упомянуто имени последователей других культов; эти последние обозначаются неопределенными словами: alii, omnes, quisque. Речь законодателя обращена к христианам, а если в эдикте говорится и о последователях иных религий, то они везде отличаются от первых как лица, на которых заботы законодателя простираются лишь в малой мере. С именем христиан само собою дается понятие и о том, что Началовождь христианства – Христос приковывает к Себе все внимание законодателя, тогда как о богах языческих, которые доселе имели такое значение в государственной жизни народов, в том же эдикте нет и помину. Еще совсем недавно верховные законодатели в своих религиозных эдиктах постоянно напоминали своим подданным о «наших богах», о «наших бессмертных богах», но теперь Миланский эдикт совершенно игнорирует этих еще недавно столь почитаемых мнимых распорядителей судьбами человечества. Константин остается равнодушен к богам своих предков. Его мысль всецело занята Богом тех, кого он прямо в эдикте по имени этого Бога называет христианами. Смысл Миланского эдикта, по нашему мнению, не допускает другого толкования кроме того, что Константин, издавая указанный эдикт, стремится дать первенство и силу христианской религии, открывает ей широкий путь для влияния на умы народов и довольствуется в отношении к другим религиям толерантностью, т.е. в его положении – чувством безразличия и холодного равнодушия. Рассматривая с этой точки зрения Миланский эдикт, мы находим глубоко справедливыми два замечания, какие делают касательно этого эдикта двое западных ученых, изучивших эпоху Константина, – именно Цан и Кейм. Первый говорит: «Ни от чего Константин не был так далек, как от мысли создать государство безрелигиозное или толерантное»565. Второй со своей стороны очень основательно замечает: «Миланский эдикт, в сущности, представляет не что другое, как первую попытку возвысить христианство, сделав его религией государственной»566. Итак, первая важнейшая черта Миланского эдикта заключается в том, что этим эдиктом дано христианству первенствующее положение в ряду прочих религий, с заметным попранием прав и привилегий этих последних. Лишь для одного христианства Миланский эдикт сделался magna charta libertatum. Другая существенная черта, характеризующая Миланский эдикт, заключается в следующем. Уже не раз мы говорили, что Рим знал и уважал только религии национальные, освященные древностью, составляющие необходимую принадлежность известных народов. Язычники твердо помнили правило, что каждый народ имеет своих богов и обязан воздавать им почтение. Эта мысль постоянно была на устах языческих мыслителей и писателей. Известный Меценат говорил: «Почитай богов по отечественным законам»567. Не менее известный Цельс также говорил: «Иудеи – определенный народ, и они сохраняют свой отечественный культ, в чем они поступают как и все другие народы»568. Философ Порфирий, стоявший на той же точке зрения, объявляет, что «почитать богов следует по отечественным законам» (κατά πάτρια)569. Ничего такого христианство не признавало и признавать не могло. Оно было религией, принадлежащей не одному какому-либо определенному народу, а всему человечеству. Это было удивительно и непонятно для язычников и возбуждало в них ненависть к христианам; христиане представлялись им, так сказать, невозможными людьми. Но это, как известно, не мешало христианству распространяться шире и шире, расти более и более. Наступил, наконец, момент, когда государство, хотя и против воли, должно было дать известного рода санкцию христианству; оно объявило христианство религией терпимою, причислило его к религиям, носившим название religiones licitae. Так было при императоре Галерии. Но дав христианству права позволенной религии, государство, однако же, в существе дела оставалось на прежней устарелой точке зрения, а именно, что позволенной религией может быть лишь религия национальная, имеющая на своей стороне древность такую же, какую имел и сам народ, ее исповедовавший. Поэтому-то при Галерии законодательство дает права исповедовать свою религию христианам, как какому-то народу (ξθνος), имеющему какие-то древние религиозные обычаи (institute veterum), обязанному твердо их держаться570. А так как христиане не были определенным народом, определенной национальностью, но были лицами, принадлежавшими к разным народам, то с причислением христианства к разряду religionis licitae в римское законодательство вносилась немалая путаница: объявлялась позволенной религия народа, какого не существовало, по крайней мере, в том смысле, как понимался «народ» в греко-римском мире. И самое пользование приобретенными правами для христиан могло представлять затруднения; разве мог христиан доказать, что он принадлежит известной христианской нации? А если не мог, то естественно открывалась для него возможность и лишиться своих прав, по капризу лица, имеющего власть. Не то видим в Миланском эдикте Константина. Здесь разом и смело отброшены все традиции древности. Точка зрения на религию радикально изменяется. Константин далеко выходит за те пределы, в которых заключена была мысль человека древнего мира. Он ясно провозгласил, что христианство не есть принадлежность какого-либо определенного народа, а есть универсальная религия, религия всего человечества. Он вконец ниспроверг узкий партикуляризм древне-религиозных представлений. Если прежде думали, что известная религия принадлежит известному народу – и потому она священна, неприкосновенна, – то теперь Константин провозглашает новый принцип: он заявляет, что священна и неприкосновенна и та религия, которая не принадлежит ни одному народу, а принадлежит всем народам, всем людям – христианство. Это был величайший шаг вперед. Узкая религиозная исключительность древнего мира должна была пасть и пасть навсегда. Еще недавно, при Галерии, дав христианству права толерантной религии, законодательство не могло точно подвести христианство под обычные юридические формы: оно не укладывалось в эти формы. Христианство не было религией «народной», национальной, оно принадлежало всем. Но законодатель (Галерий) не понимал, не знал и не мог представить себе подобной религии, почему, даровав христианству права толерантной религии, в то же время заявлял, что эти права даются какому-то «народу», обязанному соблюдать свои «древние учреждения». Выходила большая путаница в понятиях. У Константина в Миланском эдикте нет и признаков такой путаницы. Ни о каком «народе», которому принадлежит христианство на правах древней религии, здесь нет и помину. Константин становится на новую точку зрения, единственно правильную. Он дает права свободного исповедания христианства всем людям и всем народам, всем подданным Империи. Христианство стало выше всяких определенных народностей. Новое понятие требовало нового слова для своего выражения, и такое слово было найдено Константином. Оно не раз употреблено императором в Миланском эдикте. Эта религия, не принадлежащая ни одному народу, а принадлежащая всем народам, получила наименование corpus christianorum, общество христианское, Церковь христианская. Нужны были немалые усилия мысли для того, чтобы человек, воспитанный на древнеязыческих юридических понятиях о религиях как принадлежности известных народностей, мог, отрешившись от этих понятий, ясно и отчетливо понять, что такое христианство в сравнении с другими религиями, а поняв, найти надлежащий термин для обозначения нового понятия, обогатив этим термином римский юридический язык. Ведь целесообразие того термина, каким обозначено христианство в Миланском эдикте – corpus christianorum, – едва ли можно было придумать. Corpus christianorum – это все члены христианской религии, к какой бы они народности не принадлежали, – это Церковь, не привязанная ни к одной национальности, но высящаяся над ними, – это духовный союз всех последователей Христа. Каким образом Константин, воспитанный в римско-юридических понятиях, без сомнения, в 313 году еще мало знакомый с христианской теологией, мог так скоро и с таким успехом найти тот термин для обозначения христианской религии, которого не знало римское законодательство во времена Галерия, т.е. два года тому назад? В науке существует догадка, что уже во время издания Миланского эдикта Константин был знаком с известным историческим лицом Осиею, епископом Кордубским571, и эта догадка, по нашему мнению, вполне основательна. Ибо трудно представить себе, чтобы Константин сам, без указаний со стороны лиц, хорошо знакомых с христианскими теологическими воззрениями и историческим значением христианства, мог сам найти термин для выражения нового понятия – Церковь христианская. Поэтому можно полагать, что Миланский эдикт издан Константином не без участия в этом деле Осии Кордубского.

Что такое было христианство на взгляд язычников? Оно было religio nova, т.е. неизвинительное, достойное всякого осуждения новшество; оно было или, правильнее, христиане были, на взгляд тех же язычников, genus tertium,572 что-то невозможное, не похожее ни на одно из двух известных древнему миру и враждебных между собой религиозных направлений, приверженных к двум главным культам – иудейскому и политеистическому, они не были ни иудеями, ни язычниками. При существовании таких представлений о христианстве и христианах, какие распространены были в древнем мире, даже очень умный человек, но воспитанный на тех же представлениях, не мог сам собою приискать точное обозначение для «новой религии» и для общества людей, бывших каким-то genus tertium. И если, однако же, Константин нашел искомый термин и вписал его в один из важнейших актов римского законодательства, то в этом случае он, нет сомнения, действовал не без опытного руководительства, каким и могло быть руководительство Осии. Corpus christianorum, по Миланскому эдикту, получает права на существование в Римской империи, и с этим христианству был открыт широкий простор для цивилизующей деятельности в человечестве. Вот что давал и провозглашал Миланский эдикт! Насколько широк был объем понятия corpus christianorum по Миланскому эдикту? Заключало ли оно в себе представление об одних последователях кафолической Церкви или под это понятие подходили и еретики и, сектанты? Этот вопрос для многих исследователей представляется очень важным, но решается он ими и так, и иначе. Нам кажется, что много трудиться над разрешением этого вопроса нет надобности. В понятие corpus christianorum Миланский эдикт включал всех наличных христиан того времени, без различия конфессиональных оттенков, имевших место в их среде. Дело в том, что если когда Церковь представляла из себя действительное целое, то именно во время перед изданием Миланского эдикта. В обществе христиан того времени не было видно никакой религиозной партии, которая могла бы грозить церковному миру. Вообще, эпоха от осуждения Павла Самосатского до Миланского эдикта (272–313 гг.) представляет в истории Церкви замечательное затишье в отношении к появлению новых ересей и сект. Прежние ереси смолкли и значительно стушевались; из новых появляется манихейство, но разве это христианская секта?573 Правда, около этого времени появляется распря донатистов, но вопрос об этой распре еще не уяснился в то время в сознании государя. Эдикт Миланский, объявляя покровительство corpori christianorum, не исключал из этого понятия ни ересей, ни сект, но это не значит, чтобы законодатель этим самым связал себе руки на будущее время, не значит, чтобы он не имел возможности употреблять какие-либо меры для стеснения сектантов, не противореча Миланскому эдикту. Эдикт прямо не говорит ни того, что позволены ереси и секты, ни того, что они запрещены, и этим законодателю давалась полная свобода в будущем действовать так или иначе. Недолго пришлось современникам Миланского эдикта ждать разрешения этого вопроса: в Церкви усилились беспокойства, она заволновалась, – и Константин должен был выразить свою прямую волю в отношении к диссидентам...

Лучшим комментарием к тому, чего хотел достигнуть Константин Миланским эдиктом, служит его религиозно-политическая деятельность, обнаружившаяся тотчас по издании этого эдикта и простиравшаяся до времени борьбы с императором Лицинием (323 г.), после которой та же деятельность Константина становится еще решительнее и смелее.

Мы сказали, что Миланским эдиктом христианству дано первенствующее значение в ряду других религий, причем права язычества in tacito в значительной мере являлись попранными. Это особенно ясно становится из отношений Константина к христианству в сейчас указанный период его деятельности. В это время Константин решительно ничего не делает в пользу язычества, он равнодушен к нему, напротив, для христианства он делает многое и очень многое. Уже самый тон и язык, какими он говорит о христианстве, показывают, что оно не пользуется только терпимостью со стороны государя, но что ему, христианству, отдается полное предпочтение перед какой бы то ни было религией. Константин говорит о христианстве в тоне почтительном, языком, исполненным чувства. В этом случае государю подражают и другие правители. Теперь в документах, в которых Константин выражает свою волю по религиозным вопросам времени, о христианстве говорится: «святое богослужение», «святейшее кафолическое богослужение», «святая религия, заслуживающая благоговения», «достопочтеннейший закон»574. Как Константин выражает свое благоговение к «кафолической Церкви», так и проконсул Анулин, тот самый Анулин, который перед этим был гонителем христиан, говорит уже, когда обращает свою речь к карфагенскому епископу, о «благоговении, подобающем святому закону» (христианству)575. В письмах к епископам (Цецилиану и Мильтиаду в 313 г. и Хресту Сиракузскому в 314 г.) Константин никогда не забывает пожелать им покровительства «великого Бога» и «Бога Вседержителя» (Евсев. X, 5). Этот язык, эта благопочтительность, эти живые сношения с епископами ясно показывают, что Миланским эдиктом Константин даровал христианству не просто толерантность, а нечто гораздо большее. Та изумительная поспешность, с какой Константин требует исполнения своей воли о возвращении христианам отнятых у них в гонения имуществ, показывает, что христианство для него есть религия, о которой он больше всего заботится576. Он, Константин, публикует один указ за другим или с тем, чтобы материально обеспечить имеющие нужду церкви христианские, или возвысить служителей этой Церкви577. Константина теперь уже сильно интересует то, как отзывается общество о христианах, он желает охранять самую репутацию христиан; так, его очень беспокоило то, что некоторые неустройства в Церкви давали пищу язычникам для насмешек578. Догадываются, что некоторые законы, изданные в рассматриваемое время Константином в пользу христианства, составлены под прямым влиянием Осии Кордубского,579 следовательно, государство уже полагает основания для заключения союза с Церковью. Константин иногда прямо объявляет себя покровителем и защитником христианства, усматривая в этом залог общественного благоденствия. Он писал проконсулу Африки: «Из множества фактов оказывается, что когда та религия, в которой сохраняется высокое уважение к небесной святыне, находится в презрении, то подвергаются великим опасностям дела государственные; а когда та же религия (из дальнейших слов письма видно, что Константин говорит именно о христианстве) принимается и содержится надлежащим образом, приносит и имени римскому великое счастье, и всем вообще людям особенное благополучие в делах» (Евсев. X, 7); вывод же, к которому приходит Константин после этих замечаний, понятен сам собой. Не следует упускать из внимания и того, что большая часть тех распоряжений касательно христианства, в которых император выражает свое благоволение к этому последнему, появилась в том же году, в котором издан Миланский эдикт, – это проливает новый свет на содержание сказанного эдикта, проясняя его смысл и значение.

Так относился Константин к христианству после издания Миланского эдикта: не толерантность христианской религии доставлял император Миланским эдиктом, а даровал ей права, пролагавшие для нее путь к возвышению в качестве государственной религий. Что касается язычества, то Константин в это время не сделал ничего существенно важного для того, чтобы ускорить его падение, но зато он ясно давал знать, что языческий политеизм с этих пор должен отойти в область предания: будущее уже не принадлежит ему. Константин теперь относится к язычеству так, как незадолго перед тем относился к христианств Галерий; роли переменились. Галерий называл христиан бранными именами, приписывая им «неразумие» (stultitia άπονοία), а языческих богов чествовал названием «небесных богов»; Константин же напротив, христианского Бога, как мы видели, называет «Богом великим», «Богом Вседержителем», между тем как язычество без всякой церемонии называется «суеверием». В 319 году в одном указе Константин уже так пишет о язычниках: «Желающие рабствовать своему суеверию могут отправлять свои обряды», и затем император говорит: «Можете идти к вашим общественным жертвам, ибо мы не запрещаем (только: не запрещаем – non prohibemus!), и явно совершать дела устаревшего злоупотребления» (praeterita usurpatio)580. Очевидно, Константин только не лишает государственной терпимости культ языческий, как не лишался этой терпимости при Галерий культ христианский. Произошло, значит, перемещение сил: сила христианская берет верх над языческой.

Рассматривая религиозно-политическую деятельность Константина после издания Миланского эдикта до времени борьбы его с Лицинием как комментарий к этому эдикту, мы должны сказать несколько слов и об отношении Константина к сектам в христианском обществе. (Впоследствии мы разъясним, что определенное отношение Константина к христианским сектантам прямо входило в его планы борьбы с язычеством и торжества христианства над этим последним.) Мы заметили выше, что сам по себе текст Миланского эдикта не дает основания утверждать, что Константин, выражая свое благоволение к христианам, прямо исключил при этом сектантов и еретиков. В понятие corpus christianorum могли входить и эти члены христианского общества. Практика, однако, быстро заставила Константина определить его отношение к сектантам и, таким образом, и с этой стороны уяснить смысл Миланского эдикта. Случилось так, что тотчас же по издании Миланского эдикта Константину пришлось узнать, что в христианском обществе возникает раскол – раскол донатистов, – по поводу которого ему, Константину, нужно было выразить свое мнение: как он смотрит на это явление в качестве государя, объявившего себя благорасположенным к христианству? Константин целым рядом указов дал знать, что он не хочет и не думает оказывать своего покровительства сектам и что его покровительство обращено на Церковь кафолическую, на то, что составляло центр и средоточие христианства. В указе или письме к папе Мильтиаду император говорит: «От вашей внимательности, конечно, не укрывается то почтение мое к законной кафолической Церкви (τή ), которое заставляет меня желать, чтобы решительно ни в одном месте вы не оставили ни малейшего раскола или разделения» (Евсев. X, 5). Это письмо написано в 313 году. В письме к епископу Сиракузскому Хресту (в 314 году) Константин выражает подобную же мысль, когда говорит, что он не потерпит тех споров и разделений и той вражды, какими заявляют себя «худо и превратно мыслящие о богопочитании, уклоняющиеся и отпадающие от кафолической Церкви» (Евсев. Ibid). В укрощении церковных раздоров, в действиях, направленных к единению Церкви, Константин видит уже свою прямую обязанность: «Признаюсь, – писал он по делу донатистов проконсулу Африки Аблявию, – я решительно не считаю возможным смотреть сквозь пальцы на споры и раздоры этого рода; они могут вызвать гнев верховного Божества не только против рода человеческого, но и против меня самого, правительственному попечению которого мановением небесным вверено все земное. Ибо я до тех пор не могу вполне оставаться спокойным, пока все подданные, соединенные в братском единомыслии, не будут воздавать Богу истинного поклонения, предписываемого кафолической верой»581.

Из всех главнейших фактов, в которых выразилась деятельность Константина в пользу христианства после Миланского эдикта, видно, что Константин не только лишил язычество прежнего государственного значения, но и дал основания, утверждаясь на которых христианство могло возвыситься до значения государственной религии; под христианством же он разумел Церковь кафолическую как твердейший центр христианского общества. К кафолической Церкви обращены все его милости, а секты уже возбуждают у него гнев и негодование.

Изданием Миланского эдикта и деятельностью Константина в пользу христианства после издания этого эдикта положены прочные основания для торжества христианства и Церкви над язычеством. Но еще более для этого торжества Константин делает несколько после. Когда Константин стал единодержавным государем Империи, он довершил начатое им дело – утверждение христианства в греко-римском мире. А это было тогда, когда он победил императора Востока Лициния и подчинил себе весь Восток.

Война Константина с Лицинием, императором Востока, составляет эпоху в христианской деятельности этого государя. Это было в 323 году. С этого времени Константин еще решительнее берется за миссию утвердить в государстве христианство на развалинах языческой религии. Христианство объявляется религией господствующей.

Войну Константина с Лицинием церковные историки (Евсевий) представляют войной религиозной, т.е. думают, что Константин потому пошел с мечом на Лициния582, что хотел стереть с лица земли этого языческого императора и даровать счастье и благоденствие христианским подданным Востока. Мысль эта весьма вероятна и подтверждается словами Константина, находящимися в одном его указе, имеющем в виду регулировать религиозное положение подданных583. Пока целая половина империи оставалась в руках лица, нерасположенного к христианам, – Лициния, миссия Константина христианизировать все государство была невозможна. Однако же последнее место в рассматриваемом предприятии Константина имели и другие мотивы, и прежде всего политические: он хотел сосредоточить в своих руках власть над всей Империей, чтобы можно было вернее обеспечить упрочение его династии на римском престоле. Он тем охотнее шел на эту борьбу, что его, как человека в высшей степени проникнутого христианскими идеями, более привлекал Восток, отличавшийся большим христианским характером, чем Запад с его языческим строем жизни и мысли. Далее, не без глубокой причины Диоклетиан жил не в Риме, а в Никомидии на Востоке: на Востоке вследствие древних монархических идей – персидских, египетских и иудейских – охотнее подчинялись авторитету императоров, чем на Западе, где все еще помнили о Гракхах, Брутах и Кассиях. Да, на Восток многое тянуло Константина, и отсюда его война с Лицинием, восточным императором. Главное основание, на котором утверждают мнение, что Константин пошел войной на Лициния, дабы избавить христиан от этого тирана, состоит в том, что Лициний был гонителем христианства, хотя он был гонителем не столько вследствие сознательного убеждения во вреде христианства, сколько из видов политических. Для Лициния были подозрительными христиане, жившие в его Империи, главным образом как люди, расположенные к Константину, и в особенности епископы, которые, конечно, знали, с каким уважением относится к христианству император Запада. Быть может, епископы Лициниевых областей не задумывались прямо и открыто заявлять о своем сочувствии Константину, что, конечно, не могло нравиться Лицинию. Вообще, как сильны были симпатии многочисленных восточных христиан к Константину, об этом лучше всего можно судить по тому, что эти христиане, по рассказу Евсевия, перед началом борьбы Константина с Лицинием видели даже видения, в которых им представлялось, что войска Константина проходят по их городам584. Разумеется, все это давало побуждение Лицинию недолюбливать христиан; причем нельзя отрицать, что и язычники, окружавшие Лициния, старались еще более раздуть вражду его к христианам и вселять в него надежду, что именно он назначен богами восстановить политеизм и сокрушить силу его врагов. Да и самый характер его мог располагать этого государя к гонению на христиан. Лициний был жесток и заявил себя несправедливыми преследованиями таких лиц, которые имели все основания ожидать от него совершенно противного образа действия. Он питал отвращение ко всем высшим стремлениям духа человеческого; так, он называл науку «язвой и ядом». Все классы общества немало терпели от его тирании. Лициния не мог похвалить даже Юлиан Отступник, несмотря на то, что Лициний как враг христиан должен бы был возбуждать сочувствие в Юлиане; последний называл его «человеком, который ненавистен и Богу, и людям»585.

Меры Лициния против христиан частью носят печать его политической подозрительности, частью имеют в виду представить христиан, и в особенности епископов, в самом невыгодном для них свете, к пользе для язычества, частью в них обнаруживается то отчаяние, которое овладевает людьми, когда они в критическую минуту все средства считают равно полезными для своего спасения: известно, что утопающий хватается за соломинку.

Остановим на некоторое время свое внимание на характере и обстоятельствах гонения Лициния. Гонение открылось в 319 году586. Оно началось с того, что Лициний лишил христиан придворных должностей и изгнал их из дворца587. Ближайшее побуждение, каким руководствовался Лициний, в этом случае неизвестно. Но с вероятностью можно думать, что император поступил так потому, что не хотел терпеть в такой близости к себе лиц, которые казались ему очень дружественно расположенными к его сопернику. Впрочем, едва ли эта мера простиралась так далеко, как представляет Евсевий. По известию Евсевия, Лициний изгнал из дворца «всех придворных христиан». Но это, без сомнения, преувеличение: Лициний изгнал только часть придворных христиан, как это можно видеть из того, что епископ Никомидийский Евсевий и приближенное к нему духовенство оставались в дружественных отношениях к Лицинию, а названный епископ пользовался даже большим влиянием при дворе Лициния. И так продолжалось дело до самого того времени, когда Лициний был поражен Константином, до 323 года588. Из этого видно, что те из христиан, которым доверял император, не был отстранены от придворной сферы. Второй репрессивной мерой Лициния касательно христиан было исключение христиан из рядов армии589. Смысл этой меры понятен: армия служила одной из опор владычества Лициния, нельзя было поэтому оставлять в ней элементы, на которые надежда была плоха, а такими были в глазах его христиане. Но несправедливо было бы утверждать, что Лициний всех воинов-христиан исключил из войска. Это невероятно; в таком случае Лициний рисковал лишиться очень значительного количества боевой силы. Ведь христиан на Востоке было очень много, много было их, конечно, и в армии. Нужно полагать, что Лициний постарался устранить из состава войска офицеров-христиан, им-то предложено было или принести жертву языческим богам, или оставить воинское достоинство. Что поголовного изгнания христианских воинов из рядов армии действительно не было, это можно видеть из актов мученических св. Феогена, из которых открывается, что даже незадолго до 323 года в армии Лициния продолжали служить многие христиане590. Итак, и эта мера по отношению к войску, поскольку оно состояло из христиан, имела лишь ограниченное применение. Другие репрессивные меры Лициния клонились к ограничению религиозных прав христианского общества. Так, он запретил съезды епископов для соборных совещаний: ни один епископ не смел переступать пределов своей области591. По всей вероятности, Лициний боялся, что эти епископские разъезды станут для епископов средством к агитации в пользу западного императора Константина. Впрочем, официально гонитель, как полагают592, оправдывал эту меру против епископов другим предлогом: чтобы соблюсти благовидность в подобном запрещении соборов, поводом к этому он выставлял то, что епископы вместо того, чтобы служить пользам своих паств, странствуют часто лишь с корыстной целью обогатиться торговлей.

Разумеется, это со стороны Лициния было не больше как благовидный предлог: разве Лицинию, ревностному язычнику, могли быть сколько-нибудь близки духовные нужды христианских паств? Но, с другой стороны, нельзя отрицать того факта, что духовенство тех времен действительно не чуждо было корыстолюбивых поползновений, как это можно видеть из сочинений св. Киприана593 и некоторых правил Никейского собора (прав. 17)594. Далее, Лициний издал распоряжение, чтобы в храмах мужчины отделяемы были от женщин во время богослужения (нужно сказать, что церковная практика последующего времени высказалась в пользу этого распоряжения), запретил также епископам преподавать огласительное наставление женщинам, требуя, чтобы эти последние получали наставление лишь от женщин595. Руководила ли этими сейчас указанными распоряжениями Лициния лишь одна ненависть к христианам, желание унизить их в глазах остального народа, выставив их людьми, способными на низкие пороки под покровом благочестия, или же были действительно какие-либо факты, которые вызывали на подобную меру, – ничего нельзя сказать определенного. Вероятнее, впрочем, первое объяснение. Далее, касательно столицы своей, Никомидии, Лициний издал приказание, чтобы христиане собирались здесь для молитвы не в храмах, а под открытым небом, за городом, под тем саркастическим предлогом, что для такого многочисленного общества, как христианское, загородный свежий воздух будет очень полезен596. Однако же не должно думать, что только этими очень нерешительными мерами гонение Лициния и ограничилось. На основании очень веских соображений, после изучения документов, относящихся к этой эпохе, можно утверждать, что оно, гонение, простиралось и дальше указанных мер. Так, можно утверждать, что те из христиан, которые показали себя особенно приверженными к своей религии, наказываемы были лишением имуществ или искали спасения в добровольной ссылке, следствием которой было тоже лишение имущества. Были и такие христиане, которые насильственно ссылались на негостеприимные острова, где принуждены были вести жизнь самую бедственную; а другие из христиан присуждены были к принудительным работам в рудниках или иным тяжелым, каторжным работам. Между этими несчастными встречались лица, которые были объявлены лишенными чести, следовательно, принадлежали к привилегированным сословиям. Христиане привилегированных классов подвергались и иным наказаниям: по судебному приговору их лишали прав их рождения и заключали в рабочие дома или же в качестве рабов они были продаваемы597. Но как сами по себе эти меры ни были жестоки, тем не менее гонение Лициния не было в точном смысле кровавым гонением. Нет ни одного достоверного свидетельства, из которого можно было бы выводить заключение, что Лициний издавал указы, требовавшие смерти исповедникам христианства. Евсевий, в особенности в сочинении «Жизнь Константина», рисует Лициния очень мрачными красками и подробно говорит об этом гонении, но не упоминает об указах Лициния кровавого характера. Также следует взять во внимание и то, что Никейский собор, касаясь в своих правилах обстоятельств этого гонения, представляет это гонение не кровавым598. Но если нет указаний на то, что Лициний издавал распоряжения о наказании смертью исповедников христианства, из этого еще не следует, что это гонение обошлось без кровавых случаев. Евсевий упоминает о том, что многие епископы в это гонение поплатились жизнью за исповедание христианства, так что отношение Лициния к епископам этому историку напоминает деятельность Диоклетиана и Максимина599. Но весьма вероятно, что эти пострадавшие епископы пострадали не собственно за христианское исповедание, а что они подвергались казни под каким-нибудь другим измышленным предлогом. Быть может, они обвинены были в предательстве за то, что они выражали, и, может быть, очень ясно, сочувствие западному императору, т.е. Константину600. Замечательно, что город Амасия в Понте и другие города этой провинции – вот где, по свидетельству Евсевия, главным образом пострадало много епископов601. Амасия и Понт вообще перенесли в это гонение почему-то больше, чем другие города и страны Восточной Империи; здесь христианские церкви были заперты, а некоторые даже совсем разрушены. Но, во всяком случае, гонение Лициния коснулось только некоторых епископов, а далеко не всех. Так, двое главнейших епископов Востока в это время – Филогоний Антиохийский и Александр Александрийский – остались целы и невредимы. Да и те епископы, которые поплатились в это гонение жизнью, пострадали не вследствие непосредственной воли Лициния, а по распоряжению местных проконсулов, так что история не имеет права винить в этой жестокости самого императора. Быть может, проконсулы, зная ненависть Лициния к христианам, хотели сделать угодное ему, позволяя себе казнить глав христианского общества602. Вообще, гонение Лициния было много легче, чем преследования Деция, Валериана, Диоклетиана – гонителей прежней эпохи; Лициний, очевидно, остановился на полдороги в своей противохристианской политике. Быть может, его удержало от слишком решительных мер частью благоразумие: едва ли он сам верил тому, что крутые меры против христиан могут привести к чему-нибудь полезному в его положении. Да, вероятно, Лициний все же побаивался Константина, этого покровителя христиан, а потому, не желая раздражать Константина, ограничился паллиативными мерами в борьбе с ними. Впрочем, с другой стороны, нельзя не согласиться с мнением Евсевия, что гонение Лициния, пожалуй, достигло бы крайних пределов, если бы борьба его с Константином и поражение от последнего не положили предела репрессивной политике восточного императора603. Гонение Лициния имело немало исповедников, как об этом отчасти мы уже упомянули, но не обошлось оно и без падших, отступников от веры; с этими последними имеют дело правила Никейского собора.

Итак, Лициний еще раз со стороны языческого государства является гонителем христиан. Имея в большей или меньшей мере религиозные причины, война Константина с Лицинием, нельзя не видеть, носит характер религиозный, это был как бы крестовый поход604 одной религиозной силы против другой. Так понимали ее значение обе стороны, и оба вождя приготовлялись к битве сообразно со своей верой. Авгуры, гаруспики, окружавшие Лициния, поддерживали в нем надежду на помощь языческих богов. Прежде чем вступить в сражение, Лициний собрал всех своих полководцев в одной посвященной богам роще, и, принося им жертву, держал такую речь: «Вот пред нами отечественные боги, и мы чтим их по преданию от предков, но наш противник, отвергнув отечественные обычаи, прославляет чуждого, неизвестно откуда взятого Бога. Он срамит свое войско Его постыдным знаменем и, доверившись Ему, поднимает оружие не столько против нас, сколько против оставленных им богов. Настоящее время должно открыть, кто из нас в заблуждении. Если сильнейшим окажется этот чуждый, теперь нами осмеиваемый, Бог, то и нам нужно будет признать Его и оставить тех, коим мы напрасно возжигаем свечи. Если же победят наши боги – что несомненно, – то после этой победы устремимся войной на безбожных», т.е. христиан. Эту речь Лициния передает Евсевий605. Нельзя быть уверенным, что действительно именно так говорил Лициний перед сражением с Константином. Очень возможно, что Евсевий в значительной мере сам был автором вышеприведенной речи, но то несомненно, что она прекрасно передает внутренние расположения духа, с какими приступал Лициний к роковой войне с соперником606. Иначе приготовлялся к войне с Лицинием Константин. Он возлагает свои надежды не на богов языческих, но на крестное знамя, которое развевалось в его войсках, сменив прежние языческие знамена. Константин даже создал особое ополчение, специальным занятием которого было ношение этого знамени в походе. Евсевий говорит: «Тем из своих щитоносцев, которые отличались всеми достоинствами, Константин велел находиться единственно при служении этому знамени. Таких мужей, по Евсевию, было не менее 50, и они не имели другой обязанности как или стоят вокруг знамени, или следовать за ним в виде почетной стражи, когда один из них по очереди нес его на своих плечах»607. Этого мало: Константин окружил себя священниками. «Хорошо зная, что если когда, – говорит Евсевий о Константине, – то теперь особенно нужны ему молитвы, он взял с собой священников. Ибо куда бы Константин не шел, – замечает Евсевий, – он брал с собой и священников, в том убеждении, что Бог, Которому он служит, по крайней мере за это будет к нему милостив»608. Борьба Константина с язычником Лицинием была непродолжительна. Она кончилась полнейшим торжеством оружия Константинова.

Время от победы Константина над Лицинием (323 г.) до смерти первого составляет новую и высшую ступень в развитии его религиозно-политической деятельности, по сравнению с той же деятельностью его под влиянием Миланского эдикта. После указанного события горизонты расширились. Константин стал действовать свободнее и решительнее в пользу христианства и Церкви и более открыто выражать свое пренебрежение к язычеству. Константин входит в свою роль преобразователя Империи на началах христианских. Победа над язычником Лицинием как бы вызвала его теснее сблизиться с христианством и еще дальше стать от язычества. Вскоре после победы над Лицинием император ознаменовал свою деятельность многими указами, направленными к пользе христианства. Между этими указами заслуживают особенного внимания два, которые по своему значению могут быть поставлены рядом со знаменитым Миланским эдиктом. Разумеем указ его «К палестинским правителям» (provincialibus Palaestinae), или правильнее «К правителям Востока», так как в указе ясно говорится, что он назначен для всех стран Востока (proponatur in orientalibus partibus nostris)609. Этот указ издан в 323 году. Другой – «Кжителям Востока», так как в нем речь обращена именно к жителям Востока (erga orientales)610. Этот указ издан в 324 или 325 году. В этих двух указах, по нашему суждению, в существе дела Константин стоит на тех же принципах, на каких он стоял и в Миланском эдикте611, но только здесь те же принципы развиты энергичнее, откровеннее и последовательнее. Эти два указа, изданные после победы над Лицинием, не составляют какого-либо переворота в законодательстве Константина; Константин в них идет к той же цели, к какой шел и в Миланском эдикте, с тем существенным различием, что эти новые указы не могут давать повода к перетолкованию стремлений Константина, как это имеет место в науке в отношении к Миланскому эдикту. Повторим; два указа Константина, с которыми он обращается к своим новым подданным, жителям Востока, покоятся на тех же принципах, на каких и Миланский эдикт, но с некоторыми значительными разницами от этого последнего в тоне, выразительности, энергичности заявления. И, без сомнения, практика под влиянием последних указов стала не тем, чем она была под влиянием Миланского эдикта. Ознакомимся же и проанализируем указы Константина 323 и 324 (5) года612.Zeitschrift fur Kirchengeschichte, IV, 2. S. 164) считает сомнительным, чтобы они принадлежали самому императору и выражали его образ мыслей. Еще другие из писателей, не разделяя сейчас указанных скептических мнений, полагают, что хотя они и составлены не самим императором, но выражают его подлинные мысли; так, Гасс говорит: «Относительно императорских указов, документов и посланий, сохраненных Евсевием, нужно сказать, что они изложены слишком теологично и слишком проникнуты духом христианским (zu christlich), чтобы думать, что в этом виде они произошли от Константина, но, однако, они довольно достоверны, чтобы судить по ним о воле и мнениях государя» (Gass. Herz., Encykl. Bd. VIII. S. 200.2-te Ausgabe); в этом же роде дает отзыв и Цан: «Очень неправы те, кто сомневается в возможности судить по указам Константина о его собственных мыслях и кто полагает, что эти указы суть произведения духовных лиц, на которых Константин лишь ставил свое имя. Говорить так значит мало знать Константина. Притом же эти документы написаны вовсе не языком тогдашних церковных произведений. Секретари Константина излагали его мысли, но в такой оболочке, которая нравилась повелителю» (Zahn. S. 21). С последним мнением нельзя не согласиться.. Миланским эдиктом, по нашему суждению, Константин отдает предпочтение христианству переддругими религиями – и в особенности языческой. То же повсюду можно находить и в новых эдиктах, о которых у нас речь. Эдикт 323 года начинается такими словами: «Для людей, верно и мудро мыслящих о Существе Высочайшем, давно уже явно и не подлежит сомнению различие, отделяющее усердных исполнителей досточтимого служения христианству от тех, кои вооружаются против него и смотрят на него с презрением» (язычники) (Жизнь Константина, II, 24). Эта же мысль просвечивает и в Миланском эдикте. Но теперь император не довольствуется выражением предпочтения культа христианского культам языческим. Он о себе прямо уже говорит, что он стоит на стороне христианства: «Молю Тебя, Великий Боже, – взывает Константин, – будь милостив и благосклонен к восточным Твоим народам. Не без причины прошу этого, Владыко всех, Святый Боже. Ибо я предал Тебе свою душу, ибо искренне люблю Твое имя и благоговею пред силою, которую явил Ты многими примерами» (II, 55). Этого мало, он открыто заявляет, что миссия его заключается в том, «чтобы род человеческий (humanum genus) призвать к служению священнейшему закону (христианству) и под руководством Высочайшего Существа возрастить блаженнейшую веру» (II, 28). В Миланском эдикте уже видно было пренебрежение к язычникам, они там названы были неопределенным именем alii, тогда как христиане прямо назывались своим именем. Теперь же пренебрежение к язычникам стало еще яснее и полнее. Константин больше не церемонится с теми, от чьих верований сердце его стояло далеко. Он называет их «нечестивыми» (qui impiam sententiam amplexi sunt) (II, 24). Он позволяет себе назвать их «семенем беззаконных» (stirpem improbissimorum hominum) (II, 42). Их мнения считает «развращенным безумием» (II, 48). Тем не менее государь не объявляет язычество религией, не заслуживающей снисхождения и терпимости. Совершенно так же, как в Миланском эдикте, – и в эдиктах, которые мы теперь рассматриваем, – Константин во всеобщее сведение объявляет, что каждый, кому нравится язычество, может свободно исповедовать его, и никто не должен посягать на религиозные права язычников. Это определение государя в разбираемых указах отмечено особенно яркими чертами; видно, что законодатель не хотел, чтобы на этот счет существовали какие-либо недоразумения среди подданных римского государства. Здесь говорится: «Хочу, чтобы народ мой наслаждался спокойствием (pacate) и безмятежностью, хочу, чтобы подобно верующим (cum fidelibus), приятности мира и тишины радостно вкушали и заблуждающиеся (qui gentilitatis errore implicati sunt). Пусть никто не беспокоит другого, пусть каждый делает то, чего хочет душа (quod cuique libitum fuerit, id agat). Люди здравомыслящие должны знать, что только те будут жить свято и чисто, кого Сам Бог призовет почить под святыми Его законами; а отвращающиеся, если угодно, пусть владеют капищами своего лжеучения (habeant sibi mendaciorum delubra quando ita volunt). У нас есть святейший храм Божественной истины; того же желаем и им (id ipsum illis optamus), и пусть они, приходя к общему единомыслию, стали бы наслаждаться удовольствиями сердца» (II, 56). Константин с такой же решительностью заявляет о своей толерантности к язычникам и еще раз, когда говорит: «Пусть никто не вредит другому (nemo alteri noxam pariat). Что один узнал и понял (т.е. христианин), то пусть употребляет в пользу ближнего, а когда это невозможно, должен оставить его (sin id fieri non potest, omittat). Ибо иное дело добровольно устремляться к бессмертию (христианству), а иное – быть вынужденным стремиться сюда при посредстве наказаний (aliud, suppliciorum vi abigere). Говоря об этом, я распространился, – замечает законодатель, – в особенности потому, что некторые, слышу, утверждают, будто обряды и церемонии языческих храмов уничтожались, и власть тьмы разрушилась. Этого я охотно желал бы, если бы сильное противоборство гибельного заблуждения не укоренилось слишком глубоко в душах некоторых людей» (II, 60). Что касается церкви христианской, то в новых эдиктах, изданных после победы над Лицинием, Константин подтверждает те права, какими она пользовалась по Миланскому эдикту. Заменяя прежний термин, употребленный в Миланском эдикте в отношении к христианскому обществу, corpus christianorum, другим, еще более точным, ecclesia, законодатель дает ей права владеть недвижимым имуществом. Церкви должны быть возвращены все те имущества, каких она лишилась, будь то во время гонения Лициния или Максимина. «Казна, – говорится в рассматриваемых эдиктах, – должна возвратить Церкви то, что она (казна) некогда несправедливо удержала за собой. Повелеваем возвратить Церкви все, что прямо окажется ее собственностью, будут ли то дома, поля или сады» (II, 39), – возвратить ей, как обладающей правами юридического лица (ecclesiis iure restituet). Собственно, этим определением сказано не больше того, что уже было постановлено и Миланским эдиктом. Но этим законодатель не ограничился: он дал право Церкви быть наследницей имуществ, оставшихся после исповедников, не имеющих прямых наследников (ecclesiam haereditatem adire decernimus) (II, 36). Заслуживает внимания и та черта разбираемых эдиктов по сравнению с эдиктом Миланским, что ими дается право и частным лицам – исповедникам христианства, лишившимся своего имущество в предыдущее гонение, – требовать от казны возмещения потерянного (II, 35). Замечательно, что и в новых эдиктах, подобно тому, как и в Миланском, Константин, определяя общие права заблуждающихся язычников, ни слова не говорит о том, какими правами владеют сектанты – еретики и раскольники. Этот вопрос так же обходится здесь, как и в Миланском эдикте. Законодательство не связывает себя никакими определениями на этот счет.

Таким образом, рассматривая два важнейших законодательных акта, изданных Константином после победы над Лицинием, мы замечаем, что они покоятся на тех же принципах, на каких и Миланский эдикт. Константин по-прежнему выражает свое особенное благоволение христианам и Церкви и по-прежнему же ограничивает свои отношения к язычникам отношениями толерантности. Но все это выражено в новых законодательных актах яснее, прямее и энергичнее. Теперь уже никто из подданных не мог сомневаться, что права, какие прежде, во времена гонений, принадлежали языческой религии, отныне принадлежат христианству, а языческая религия хотя и не лишена защиты, но не имеет оснований рассчитывать на покровительство. Принципы остались те же, но они проведены в новых законодательных актах последовательнее, а потому в этих законодательных актах дается христианству и Церкви больше государственного значения, чем какое дано было им Миланским эдиктом.

Чем был и кем стал Константин в отношении к христианству и Церкви после победы своей над Лицинием – об этом можно составить себе ясное понятие по тому образу действования, каким заявил себя он во вторую половину своего царствования, по вопросам, касающимся религиозного положения Империи. Образ его действования за это время служит лучшим комментарием к тем указам его, какие мы сейчас обозрели. Мысль его о том, что хотел он сделать для государства в религиозном отношении, к чему стремился, выражается теперь с большей ясностью, чем как это было прежде. Он прямо заявляет, что потому оказывает свое покровительство христианству, что желанием его было объединить народы в религиозном отношении, утвердить в сердцах всех единую веру – христианскую. Нигде эта мысль не выражена с такой поразительной ясностью, с какой она заявлена в письме его к Александру, епископу Александрийскому, и известному Арию. «Ставлю в свидетели Самого Бога, – писал император, – Помощника в моих предприятиях и Спасителя всех, что во всех действиях я руководствовался двумя побуждениями. Во-первых, я предположил представления всех людей о Божестве соединить как бы в один общий строй; во-вторых, возвратить прежнее здоровье целому организму Империи, пораженному как бы некоей тяжкой болезнью (разумеется, отсутствие единодержавия в Империи. – А. Л.). Поставив это задачей для себя, одно я решил, взвешивая все тайным взором мысли; другого я пытался достигнуть силой оружия. Я понимал, что если бы, согласно моим задушевным желаниям, я установил общее согласие в мыслях между всеми почитателями Бога, то это принесет пользу и управлению государственному, дав ему изменение, соответствующее благочестивым расположением всех»613. Всех привести к религиозному единению через распространение и утверждение христианства в Империи – вот, что было глубочайшим стремлением Константина. Отсюда его покровительство христианству. Торжество христианства в душах всех людей, подчиненных его скипетру, занимало его, как цель его жизни. Для того чтобы достигнуть этой цели, он входит в самое тесное общение с представителями христианства – епископами. Он хочет слиться с ними в единстве стремлений и действий. Это желание было в нем так сильно, что он позволял себе выражать его в очень энергичных словах. При одном случае он сказал христианским епископам: «Вы – епископы внутренних дел Церкви, а меня можно назвать поставленным от Бога епископом внешних дел» (υμείς τϖν ξσω τ ή ς)614. Существует немало комментариев к этим знаменитым словам Константина, но и без подробного комментария мысль императора понятна. Он отдавал себя на служение Церкви, как делает это каждый епископ. И действительно, он, Константин, заявляет себя в деятельности такой же заботливостью о Церкви и ее благоденствии, какая подобает доблестному епископу. Разделения и споры в Церкви (по поводу арианства) лишают его ночного покоя и заставляют его стенать и проливать слезы; он соболезновал душой, как будто бы с ним случилось личное несчастье;615 он не мог равнодушно смотреть на то, что христианское учение сделалось предметом комических выходок на театральных подмостках616. Церковные разделения он почитал хуже тягостной и страшной войны617. Отсюда он принимает меры для водворения мира в среде христианского общества. Становясь всецело на стороне кафолической Церкви, он лишает своего благоволения сектантов, как врагов его задушевного желания – водворить единение в душах своих подданных. В одном из своих законов, изданных в 326 году, император объявил: «Привилегиями, допущенными по уважению к религии, должны пользоваться только блюстители кафолического закона. Еретиков же и схизматиков мы повелеваем считать не только чуждыми этих привилегий, но и обязывать разного рода повинностями и заставлять нести их»618. Константин, кроме того, издавал специальные законы, направленные к стеснению различного рода еретиков и раскольников,619 не исключая ариан620. Его больше всего сокрушало здесь «гибельное разномыслие».

Действуя подобным образом против еретиков и схизматиков, Константин, однако же, весьма мало делал для того, чтобы сокрушить таких врагов христианской Церкви, какими были язычники. Как и после Миланского эдикта, Константин не обращает общих репрессивных мер на язычников. Известно лишь несколько его частных мер, направленных к устранению наиболее мрачных сторон языческого культа621. Что же касается принятия общих и решительных мер против язычества, то весьма сомнительно, чтобы они предпринимались в его царствование622. Константин хорошо понимал, что «приходить к бессмертию нельзя принуждать силой». Не противореча себе, не противореча таким законодательным актам, как Миланский эдикт и эдикты «К восточным правителям и жителям», изданные в 323–324 (5) годах и провозглашающие веротерпимость в отношении к язычникам, он не мог прилагать репрессивных мер к этим последним. Константин не хотел действовать на язычников грубыми мерами наказаний и стеснений. Он хорошо понимал, что такие меры к цели не приведут. Своей цели, т.е. приведения язычников к христианству, он хотел достигнуть другим путем. Он возвысил христианство до положения государственной религии так, чтобы она своим блеском и величием как бы невольно влекла к себе язычников. Величие притягивает и импонирует. В тех же видах он ведет такую решительную борьбу с еретиками и схизматиками в лоне христианского общества. Константин, конечно, не был таким слепотствующим мыслителем и правителем, чтобы хоть на одну минуту допустить мысль, что еретики и раскольники хуже язычников и заслуживают крутых мер, каких не заслуживали в его глазах последние. Таких превратных воззрений у Константина быть не могло и не было. Константин желал видеть христианскую Церковь великой, сильной, мощной, а для этого желал, чтобы она была единая, неразделяемая спорами и раздорами. Единая Церковь, и только такая, могла быть привлекательна для язычников. Такой он хотел ее видеть, а потому не мог переносить разделений и бурных споров между членами одного и того же христианства. Отсюда его репрессивные меры против еретиков и схизматиков, меры, каких он не употребляет против язычников. Константин говорил: «У нас (христиан) есть святейший храм божественной истины (христианская Церковь). Этого же желаем и им (язычникам), чтобы, приходя к общему единомыслию, и они наслаждались удовольствиями сердца». Здесь выражена та задушевная мысль Константина, что Церковь сама по себе, как величественное здание, самим своим величием должна была привлекать язычников к переходу в нее. Других средств к цели он не знал и знать не хотел. Но чтобы этот ореол Церкви ничего не терял из своего блеска, он употреблял все меры против тех, кто умышленно и неумышленно стремился затмить этот блеск Церкви, каковы всякие еретики и схизматики. Ведь кто же из язычников пойдет в Церковь, полюбит ее сердечно и пленится ей, если нестроения и разделения между членами ее станут предметом публичных шуток, будут осмеиваться с театральных подмостков? Одно есть средство, как казалось Константину, сохранить престиж Церкви – это смирить и укротить возмутителей ее – всяких сектантов. Нужно сознаться, что великая мысль Константина о том, что Церковь должна своим блеском привлекать язычников к приобщению к ней, а не используя какие-нибудь меры насилия и строгости – эта великая мысль не усвоена была его преемниками на константинопольском престоле. Забыли или не поняли они, чего хотел Константин, а потому от репрессий против еретиков весьма скоро пришли к репрессиям против язычников. Ни одного такого ревнителя Церкви первый христианский император не одобрил бы, ибо он не раз повторял слова: «Пусть никто не беспокоит другого, пусть каждый делает то, чего хочет душа его», разумея здесь под именем «другого» и «каждого» почитателей политеизма.

Образ первого христианского императора производит сильное впечатление на исследователя потому в особенности, что этот государь является натурой цельной, не допускающей ни колебаний, ни передержек. С самого начала своей исторической деятельности (с 313 г.) и до конца жизни он одушевлен одним и тем же стремлением дать перевес христианству над язычеством и употребляет одни и те же средства для осуществления цели. В этом отношении очень удачно характеризует Константина немецкий ученый Теодор Кейм, когда говорит: «Константин 313 года, дружественно относящийся к христианскому клиру, открывающий для него государственную казну, дарующий ему права свободной деятельности, столь ревностно старающийся о единении Церкви, – ввиду раздоров в христианском обществе, жертвовавший и своим временем, и своим трудом, и материальными средствами казны, смотревший на задачу христианства как на собственную свою задачу, этот Константин тождественен с тем, каким он был и в позднейшее время (после 323 года). Различие между Константином первой эпохи и Константином второй эпохи лишь то, что позднейший Константин уже вполне созидает, что тот еще начинает, позднейший уже ясно высказывает то, что тот говорит вполголоса, позднейший дает христианству все привилегии, между тем тот просто благоприятствует ему, позднейший во всеуслышание объявляет о своем желании видеть всех сплоченными единством религии, между тем как тому представляется это в виде отдаленной цели»623. Вся деятельность Константина составляет как бы «один факт», добавляет Кейм. И это глубоко справедливое замечание. Уже в 313 году знаменитым Миланским эдиктом он дал христианству большие преимущества, но высказал это осторожно. Язычество уже теряло свое значение, но оно не совсем отвергнуто, не совсем попрано. В Миланском эдикте нет ни одного выражения, которое могло бы быть оскорбительно для язычников. Но зато в частных указах император вскоре после издания Миланского эдикта позволяет себе назвать язычество «суеверием» и «устарелым злоупотреблением». После победы над Лицинием Константин уже в самых важных законодательных актах – двух эдиктах «К Востоку» – позволяет себе наименовать язычество «нечестием» и «семенем нечестивым», и другими именами. Шаг делается вперед. Его суд над язычниками объявлен вслух. В этом смысле можно говорить, что свою реформу относительно религиозного положения государства он совершил не вдруг, а постепенно. Но ни теперь, после победы над Лицинием, ни прежде того, Константин не хотел гнать и преследовать язычников. Он даровал христианской Церкви все, что она могла желать: она стала влиятельна, сильна, она облечена правами государственной религии. Поэтому она сама своим значением и мощью должна была победить язычников и языческий политеизм. Константин помогал ей быть и оставаться единой, крепкой своим единством, и для того объявил себя непримиримым врагом ересей и расколов. Борьба с сектантами поэтому входит в его планы борьбы с язычеством; победительницей над главнейшим врагом своим – язычеством – могла быть лишь Церковь единодушная, проникнутая единством стремлений, не разделяющаяся и не борющаяся сама с собой.

Христианская Церковь при Константине Великом восторжествовала над язычеством как государственным институтом; она стала владычицей в Империи, она приобрела официальную власть и силу, но докончить торжество ее над умами, искоренить язычество сердца – это предоставлено было уже ее собственным силам и средствам.

* * *

530

Burckhardt. Die Zeit Constantin''s des Grossen. S. 322.

531

Ibid. S. 309.

532

Значение дела Константина, давшего торжество христианству над язычеством в Империи, для дальнейшей истории, в особенности византийской, обстоятельно выяснено в труде проф. Курганова «Отношения между Церковью и гражд. властью в Византийской империи». Казань, 1880.

533

Burckhardt. Op. cit. S. 319.

534

Григория Богослова Творения в рус. пер. Т. IV. С. 34. 1-е изд. Другие позднейшие свидетельства касательно исторического значения Константинополя (Никиты Хониата, Экономоса) см. в вышеупомянутом труде проф. Курганова. С. 30–34.

535

Кейм, не принадлежа к поклонникам Константина Великого, собрал в одном месте своего сочинения «Der Ubertritt Constantins des Gr. zum Christenthum» (Zurich, 1862) все, что высказано разными историками неблагоприятного о характере Константина, именно о его лицемерии, трусливости, его суетности и тщеславии, его склонности к лести и пр., единственно затем, чтобы, не входя в опровержение всех этих воззрений, воскликнуть: «Как много субъективного, противоречивого и неисторического в каждом из этих воззрений!» (S. 103–104).

536

Жизнь Константина, I, 46.

537

Ibid. IV, 54.

538

Ibid. III, l.

539

Для того чтобы отвергнуть значение свидетельства Евсевия о кротости и человеколюбии Константина, историки ссылаются на известные печальные факты насильственной смерти Фавсты, его жены, и Криспа, его сына от первой жены Минервины (Zosimus (языческий писатель). Hist., lib. II, cap. 29), – смерти, совершенной по воле Константина. Но, во-первых, история точно не знает, при каких обстоятельствах это совершилось; во-вторых, не желая оправдывать как-нибудь Константина от обвинения (для чего нередко историки-богословы прибегают к уверткам вроде того, что Константин в то время еще не был крещен – проф. Курганов, с. 19), мы должны назвать рассматриваемые событие несчастьем в жизни Константина, которое несомненно послужило к перерождению его духовного существа, научив его той кротости, человеколюбию и смирению, какими он отличался, по словам Евсевия, в последнее десятилетие своей жизни.

540

Жизнь Константина, IV, 33.

541

Ibid. IV, 35.

542

В «Жизни Константина» говорится о Константине, что он предпочитал всему общество христиан: «Людьми верующими, – по словам Евсевия, – он ограждал себя как бы какими крепкими стенами» (IV, 52), – что он в особенности любил окружать себя сонмом христианских священников (I, 42; IV, 56), что он часто и подолгу молился (II, 12; IV, 17, 22), а также предавался посту (II, 14), проповедовал о христианстве и его значении – в обществе придворных и других лиц (IV, 29, 55), что сам он с глубоким благоговением выслушивал проповеди епископов (IV, 33) и т. д. В доказательство же того, как странно и искусственно иногда перетолковываются известия Евсевия о христианско-благочестивых поступках Константина новейшими историками, укажем лишь на один следующий пример: Буркхардт думает, что своей личной проповедью, с какой Константин обращался к придворным, он пользовался как средством влияния на умы, располагая их действовать в интересах государя, подобно тому, как правительства настоящих времен пользуются так называемыми официальными органами прессы для проведения известного рода воззрений в общество (Burckhardt. Op. cit. S. 357).

543

Имея в виду главным образом изобразить законодательную деятельность Константина, направленную к торжеству христианства над язычеством, мы оставляем в стороне раскрытие причин, содействовавших обращению Константина в христианство, во-первых, потому что этот вопрос уже был исследован нами в статье под заглавием «Обращение Константина Великого в христианство» (Душепол. чтение. 1877, январь); во-вторых, тот же вопрос обстоятельно раскрыт в серьезном сочинении проф. Лашкарева «Отношение римск. государства к религии до Константина включительно», гл. третья (Киев, 1876).

544

При этом нужно сказать, что хотя в русской литературе есть несколько исследований о Константине, но ни один исследователь, сколько нам известно, не разобрал вопроса об указе Константина 312 года.

545

Gieseler. Kirchengeschichte. Bd. I. S. 219–220. Bonn, 1831. 3-te Auflage; Neander. Allgem. Gesch: der Religion und Kirche. Bd. I. S. 404; Gfrorer. Kirchengesch. Bd. 1. S. 569.

546

Что древние законодатели употребляют выражение «давно», если со времени одного закона до другого прошел год, это можно видеть из того, что нами сказано было касательно хронологии законодательных грамот императора Галлиена. См. выше.

547

В тексте Евсевия читается: σαφϖς – определенно, ясно; но существует вариант: άσαφϖς – неопределенно, неясно. Вариант лучшими учеными считается правильнее самого текста. Швеглер, издавший «Историю» Евсевия с вариантами, говорит в подстрочном примечании к рассматриваемому месту, что άσαφϖς – illud unice rectum (это только ясно) (Eusebii Historia ecclesiastica. Tubing., 1852. P. 376).

548

В приведенном месте указа выражение «условия» взято не из Евсевия, а из Лактанция, сохранившего латинскую подлинную редакцию Миланского указа (Lad. De mort. pers., cap. 48). Вместо слова conditiones, находящегося в редакции у Лактанция, у Евсевия стоит слово αίρεσεις В настоящее время термин Лактанция всеми принят как более соответствующий существу дела. (Такую же поправку делают и в начале Миланского эдикта, которое сохранилось до нас лишь в греческом тексте Евсевия и опущено у Лактанция.) Это обстоятельно и вполне научно доказал Кейм, раскрывший притом, что в греческой литературе слово αίρεσεις нередко употребляется в значении латинского conditiones. См.: Keim. Die romische Toleranzedicte fur das Christenthum (31 l-313)/Theologische Jahrbucher, 1852. S. 225–228.

549

Именем «концерт» назывался в особенности, как известно, тройственный союз России, Германии и Австрии в царствование Александра II.

550

Евсев. О Палест. мучениках, гл. 4.

551

Placuit nobis, ut amotis omnibus omnimo conditionibus, nuns libere et simpliciter unusquisque eorum, qui eandem observandae religionis christianorum gerunt voluntatem, citra ullam inquietudinem – observare contendant.

552

Nulli omnimo facultatem abnegandam, qui vel odservationi christianorum vel ei religiono mentem suam dederet; quam sibi aptissimam sentiret... Quod cum iisdem idultum pervideas, intelligit dicatio tua, etiam aliis religionis suae potestatem similiter apertam.

553

В тексте у Евсевия (IX, 9) стоит ξθος, но существует вариант: ξθος (Schwegler. Eusebu historia. P. 352). В науке отдается предпочтение варианту перед текстом на основаниях, какие указаны у Швеглера (Ibid.) и Кейма (S. 230).

554

Keim. Toleranzedicte. S. 226–234; Его же. Der Ubertritt Constantins. S. 16, 17, 83, 84.

555

Евсевий. Ист. IX, 1. См. конец главы «О толерантных указах».

556

Lact. De mort. pers., cap. 34.

557

Собственно, адрес не буквально тождественен: Галерий обещает послать грамоту judicibus, а Константин адресовал эдикт 312 года ad offlcium, но нет сомнения, термины judicibus и ad officium указывают на одно и то же, на известного рода должностных лиц, как об этом можно узнать из сочинения Леблана: Leblant. Les actes des martyrs. Paris, 1882. P. 136.

558

Zahn. Constantin der Grosse. Hannover, 1876. S. 33–35.

559

Die rom. Toleranzedicte. S. 220.

560

Что действительно и указ Константина 312 года провозглашал религиозную толерантность, это видно из начальных строк Миланского эдикта, в которых заключается краткая характеристика первого указа; здесь говорится: «Уже давно усмотрев, что свободы богослужения стеснять не должно, что, напротив, надобно предоставить уму и воле каждого заботиться о божественных предметах по собственному чувству, мы еще прежде (т.е. указом 312 г.) повелели как всем другим, так и христианам сохранять веру и богослужение своего общества». См.: Евсев. X, 5.

561

Евсев. IX, 9. Ср.: Keim. Die rornisch. Toleranzedicte. S. 229.

562

См. конец главы «О толерантных указах».

563

Евсев. X, 5; Lact. De mort. pers., 48.

564

Беньо говорит: «Миланский эдикт устанавливает свободу совести, он ставит на одну и ту же ступень христиан, язычников, иудеев, самаритян... он открывает свободное течение (carriere) для всех религиозных систем» (Beugnot. Hist, de la destruction du paganisme. Paris, 1835. T. I. P. 73–74). Шатэль полагает, что Миланский эдикт даровал всем религиозным корпорациям «полную свободу совести» (Chastel. Hist, du christianisme. Par., 1881. Т. I. P. 78.). Проф. Бердников утверждает, что тот же эдикт «только поставил христианство наряду с язычеством; он признал государство римское двоеверным, стоящим под покровительством Бога христианского и богов языческих» («О государственном положении религии"/Правосл. собеседник. 1881. Т. III, 37). Проф. Кипарисов следует Беньо: «Миланский эдикт есть эдикт о всеобщей терпимости» (О свободе совести. М., 1883. С. 149).

565

Zahn. Constantin der. Gr. S. 16.

566

Keim. Die romische Toleranzedicte. S. 243.

567

См. главу «O причинах гонений».

568

Orig. Contra Celsum. VIII, 72.

569

Keim. Die romische Toleranzedicte. S. 228.

570

Евсев. VIII, 17; IX, 1. См. конец главы «О толерантных указах».

571

Baur. Kirchengeschichte der 3 ersten Jahrh. Tubingen, 1863. S. 460.3-te Ausgabe; Keim. Die rom. Toleranzedicte. S. 246.

572

Третьим родом (лат.).

573

См. о манихействе статью Kessler'a в Encykl. von Herzog. Bd. IX: Manichaer.

574

В разных письмах Константина. См.: Евсевий. X, 5–7.

575

См.: Keim. Die rom. Toleranzedicte. S. 24–247.

576

Письмо Константина в Анулину. См.: Евсевий. X, 5.

577

Евсевий. X, 6–7.

578

Письмо Константина к епископу Сиракузскому Хресту. См.: Евсевий. X, 5.

579

Keim. Die rom. Toleranzedicte. S. 246 (Евсевий. Х, 6).

580

Cod. Theod., lib. IX, tit. XVI, cap. 1 et 2.

581

Optatus Melevitan. De schismate Donatist., supplementa. Par., 1702. P. 181.

582

Сначала Лициний управлял одними так называемыми Иллирийскими провинциями (311–313 гг.), а потом, по смерти Максимина, уже был государем всего Востока.

583

Евсев. Жизнь Константина, II, 64–65.

584

Евсев. Жизнь Константина, II, 6.

585

Евсевий двояко изображает характер Лициния: в «Истории» он частью хвалит, частью порицает этот характер, а в «Жизни Константина» исключительно и жестоко порицает. Такая двойственность воззрения на одну и ту же личность зависит от того, что первое сочинение частью написано Евсевием до гонения Лициния на христиан, а последнее после этого события. Вернее изображен Евсевием характер Лициния в «Жизни Константина». Это ясно подтверждается изысканиями современных нам историков, основанными на беспристрастных свидетельствах лиц, имевших точные сведения о Лициний. См.: Gorres. Untersuchungen fiber die Licinianische Christenverfolg. Iena, 1875. S. 92–103; Burckhardt. Die Zeit Constantins. S. 327–328.

586

Хронологическую сторону вопроса о гонении Ликиния см.: Gorres. Op. cit. S. 18, 28.

587

Евсев. Жизнь Константина, I, 52; Gorres. Op. cit. S. 18, 28.

588

Феодорит в своей истории (1,20 рус. изд.) сохранил письмо Константина к церкви Никомидийской, в котором он говорит подробно о влиятельном положении Евсевия и клира при дворе Лициния. Правда, Константин не поименовывает этого последнего, а говорит неопределенно о тиране, но из содержания письма ясно, что тираном здесь назван никто другой, как Лициний.

589

Евсевий. Жизнь Константина, II, 20, 33.

590

Acta Sanctorum. Op. cit. Boll. Т. I. P. 134–135. Dies III Januarii. Editio noviss; Gdrres. Op. cit. S. 62, 173.

591

Евсевий. Жизнь Константина, I, 51.

592

Neander. Allgemeine Geschichte der Religion und Kirche. S. 406.

593

См. изображение состояния духовенства по св. Киприану в главе «О гонении Деция». С. 114–115.

594

См. также 19 правило собора Эльвирского 306 года. Нужно, впрочем, сказать, что запрещения Лициния созывать соборы не простирались на Египет, где был собор против Ария в 321 году.

595

Евсев. Жизнь Константина, I, 53.

596

Там же.

597

Все это видно из указа Константина 324 г., которым отменялись все более жестокие меры, какие предприняты были против христиан Лицинием. См.: Евсев. Жизнь Константина, II, 20, 30–35.

598

Прав. 11 и 12.

599

Евсев. Церк. ист., X, 8; Жизнь Константина, II, 1–2.

600

Gorres. Op. cit. S. 58–59.

601

Евсев. Жизнь Константина, II, 1–2; Евсев. Церк. ист., X, 8.

602

Gorres. Op. cit. S. 59–60.

603

Евсев. Жизнь Константина, II, 2.

604

Это был «крестовый поход», говорит Цан. Constantin der Gr. S. 20.

605

Евсев. Жизнь Константина. И, 5.

606

Форма речи имеет несомненно античный характер; с подобными же речами обращались язычники к своим богам перед сражением с врагом и прежде. См.: Фюстель де Куланж. Гражданская община античного мира. М., 1867. С. 274.

607

Евсев. Жизнь Константина, II, 8.

608

Там же, I, 42; II, 4.

609

Там же, II, 24, 42.

610

Там же, cap. 55.

611

Иначе думает Шатэль. Hist, de la destruction du paganisme. Par., 1850. P. 67–68.

612

В науке существуют различные взгляды относительно указов Константина, сохраненных Евсевием. Одни из ученых находят, что это действительные указы Константина, – это те ученые, которые пользуются указами, сохраненными у Евсевия, без всяких оговорок. Другие скептично относятся к этим указам; так, Бурк-хардт полагает, что в эдиктах этих видна «рука христианских священников» (S. 348, 353), а Бригер (Brieger. Constantinus Gr»:

613

Еесев. Жизнь Константина, II, 64–65.

614

Евсев. Жизнь Константина, IV, 24.

615

Ibid. И, 72; И, 63.

616

Ibid. 11,61.

617

Ibid. III, 12.

618

Cod. Theod., lib. XVI, tit. V, cap. I.

619

Евсев. Жизнь Константина, HI, 64–65.

620

Сократ. История. I, 9.

621

Факты эти известны, и мы не считаем нужным приводить их. См.: Евсев. Жизнь Константина, III, 55, 57, 58 и т.д.

622

Издавал ли Константин какой-либо общий закон против языческих культов – об этом в науке высказываются неодинаковые взгляды: одни думают, что издавал: Zahn. Constantin. S. 23; Gass. Encykl. von Herz., VIII, 204; Проф. Курганов. Указ. соч. С. 24. Другие наоборот: Burckhardt. Op. cit. S. 361; Проф. Кипарисов. О свободе совести. С. 168, и особенно хорошо – проф. Лашкарев. Указ. соч. С. 112–116. Суждения последних исследователей заслуживают предпочтения перед суждениями первых. Нужно сказать, что никакого общего закона Константина против язычества до нас не дошло, а есть только очень неопределенные намеки на него у Евсевия (Жизнь Константина, II, 45) и в одном указе (341 г.) сына Константина Констанция (Cod. Theodos. XVI, 10, cap. 2).

623

Keim. Die rom. Toleranzedicte. S. 249–250.

Комментарии для сайта Cackle