ЧАСТЬ ВТОРАЯ
О так называемых толерантных указах языческих императоров касательно христиан (II, III и начало IV века)

Важность изучения римских толерантных указов касательно христиан. – Общие условия происхождения таких указов. – Император Адриан, характеристика его личности; какого рода знание о христианах имел Адриан и могло ли это знание побуждать его враждебно относиться к христианам? – Апологии, поданные этому императору первыми апологетами. – Доклад о христианах Адриану проконсула малоазийского. – Указ Адриана, вызванный в особенности этим докладом. – Можно ли сомневаться в подлинности указа? (В примеч.) – Благосклонное отношение указа к христианам. – Почему указ не мог иметь особенно большого значения для христианства? – Император Антонин Пий, гуманный характер его. – Замечание об апологии св. Иустина, ее значение. – Рескрипты, изданные Антониной Пием на пользу христиан. – Влияние толерантных указов II века на положение христиан. – Подъем самочувствия у христиан; следы этого подъема у иудейско-христианских сивиллистов и апологетов. – Кто такие сивиллисты? – Сведения об Oracula Sibyllina, их содержании, происхождении и значении в изучаемом вопросе. – Предвещания сивиллистов о падении Египта и Рима и культов языческих. – Мысли апологетов. – Император Септимий Север, равнодушие его к религиозному греко-римскому культу и обусловливаемое этим обстоятельством благосклонное отношение к христианам; факты, доказывающие это. – Свидетельство Тертуллиана о благосклонном отношении Септимия Севера к христианам. – Общее положение христиан в это царствование. – Указ Септимия Севера 202 года. – Был ли этот указ неблагоприятен христианам? – Подробный анализ указа и выводы. – Указ этот вызвал преследование оглашаемых, но оставил в покое наличных христиан. – Процветание церкви Римской при Септимий Севере. – Следы гонения при Септимий Севере дают ли основания смотреть на него как на гонителя христиан? – Отношение римского правительства в первой половине III века к христианам и положение этих последних в это время, как доказательство, что сила христианства возрастала, а сила язычества ослабевала. – Император Галлиен; объяснение, почему он заявил себя толерантными грамотами касательно христиан. – Содержание грамот. – Объявил ли Галлиен христианство «религией дозволенной»? Разбор мнения Герреса. – Разбор мнения Гарнака, не придающего значения законодательству Галлиена. – Вероятнейший смысл грамот Галлиена: ими христианство ставится в разряд некоторого рода религиозных «коллегий», позволенных в Империи; понятие об этих «коллегиях»; желание христиан усвоить себе права этих коллегий (Тертуллиан); доказательства на основании грамот Галлиена и исторических фактов, что права эти могли быть усвоены христианами в царствование Галлиена. – Благосклонные отзывы христианских писателей о Галлиене. – Сорокалетний мир, наступивший для христианского общества вслед за изданием грамот Галлиена. – Император Галерий, содержание его указа, благодетельного для христиан. – Этим указом христианство объявлялось «религией дозволенной» (religio licita). – Чем было вызвано появление такого указа? – Объяснение темных и непонятных выражений указа. – Благоденствие христиан вследствие издания указа Галериева. – Историческое значение вышеприведенной серии толерантных указов

Сделав очерк истории гонений на христиан во II, III и начале IV века со стороны римского правительства, теперь мы обратимся к обозрению обстоятельств, при которых совершилось то важное изменение в положении христианской Церкви, вследствие которого она стала из гонимой господствующей. Это произошло при Константине Великом. Как смотреть на этот факт? Представляет ли он явление совершенно неожиданное, шедшее вразрез со всей политикой римских императоров до времени Константина, исторический скачок? Думать так едва ли можно.

Мы только тогда оценим настоящим образом этот шаг Константина, когда внимательно вглядимся в мирные времена для христиан среди гонений.

Это еще раз заставляет нас обратиться к положению христиан во II, II и начале IV века, но уже взглянуть на него с его сравнительно светлых сторон. Как ряд гонений, строго говоря, был непрерывным – прерываясь в одном месте, они в то же время начинались в другом, так и ряд мирных времен для христиан был также в некотором смысле непрерывным. Нарушенный в одном месте, мир водворялся в другом; если одно царствование посягало на благосостояние христиан, то другое не чуждо было благосклонности к христианам. Но было бы слишком утомительно говорить о всех мирных временах для христиан II, III и начала IV века. Чтобы остановиться на самом главном, опуская менее существенное, при обозрении настоящего вопроса за исходную точку мы возьмем то же самое, что и при обозрении истории гонений. Мы обозрим только те царствования римских императоров, в которые появлялись более или менее благоприятствующие положению христиан указы. Такие царствования, несомненно, были. Историки с древних времен, со времен Евсевия, обращали на них должное внимание. И замечательно, как пять языческих царствований до Константина Великого заявили себя указами против христианства, так точно не менее же пяти языческих императоров и издавали указы, благоприятствовавшие христианству и положению христиан. Обзор этих законодательных мер в пользу и во благо христианству важен в том отношении, что из него мы научаемся, чем подготовилось то изменение в положении христиан, какое связывается с именем Константина. Константин после этого должен являться для нас творцом хотя замечательного и открывающего эпоху дела, но дела не совершенно нового; он должен являться человеком, положившим последний камень в здании, которое начали строить многие руки до него, но руки не столь опытные и решительные. Более или менее толерантными в отношении к христианам показали себя те из языческих римских императоров, которые не отличались фанатической привязанностью к римскому культу, те, которые под влиянием духа времени и обстоятельств их происхождения и воспитания наравне с римским культом или даже выше его ставили другие культы; не имея твердой приверженности к традиционному римскому культу, они не ставили своей целью охранять и защищать его интересы, а потому могли благосклонно или снисходительно относиться к религиям неримским, а такой и было христианство. Это самое важное, что побуждало некоторых императоров миролюбиво смотреть на христиан. Но были и другие причины, ведшие к той же цели, – например, особенная кротость и милосердие некоторых из языческих императоров: не отличаясь строгостью и суровостью ко всем подданным, они не лишали своего благоснисхождения и христиан.

Говоря вообще, для христиан первый век прошел мирно. Христианство, как секта, вышедшая, по воззрению язычников, из религии иудейской, терпимой в римском государстве, свободно жило на территории римской³⁹²; оно не знало притом гонений, правильно организованных, ведшихся с ясно осознанной целью повредить делу христианства, искоренить его; проявление каприза и страстей со стороны лица, имеющего власть (императора), еще не создавало в это время гонения, которое угрожало бы всему обществу христианскому.

Но вот наступает второй век. Император Траян грозно выступил против христиан. Указ Траяна не переставал действовать и при его преемнике, императоре Адриане (117–138 гг.), но при том же Адриане последовало и смягчение гонения, узаконенного Траяном. Адриан ограничивает действие указа своего предшественника. Историки хвалят необыкновенное человеколюбие Адриана и приводят много фактов, доказывающих эту черту его характера³⁹³. Он имел сердце настолько гуманное, что его печалило, если ему приходилось не удовлетворять чьей-нибудь просьбы; он говорил, что «ему было неприятно, если он видел кого печальным по его вине»³⁹⁴. Он смягчил законы, карающие за так называемое «оскорбление величества», т.е. императорского достоинства; запретил господам убивать своих рабов без гражданского суда и т.д.³⁹⁵ Он был любителем мира, почему и «прилагал старание об утверждении мира во вселенной»³⁹⁶. Пусть указанные черты характера Адриана не были строго проводимы в его деятельности, пусть в минуты дурного расположения владыки вселенной они затемнялись в нем так, что государь милостивый мог быть под влиянием вспышки и раздражения жестоким и суровым³⁹⁷, – все же это не препятствует тому, кто изучает царствование Адриана, признать его одним из самых благодушных римских императоров. А такой император не мог не выразить своего благодушия и в отношении к христианам, как скоро представится к тому случай, а случай к этому, как мы увидим сейчас, действительно представился для этого государя. Еще важнее чем характер Адриана в данном отношении было то, что он не был слепым приверженцем римской государственной религии. Его религиозно-умственное направление выходило далеко за пределы, какие поставляли себе римские императоры, верные традициям своего отечества, своей веры. Для его духа каждая религия представляла много привлекательного, как скоро она возбуждала его внимание и любопытство своей новизной и оригинальностью. Восточные религии не отталкивали его от себя, напротив, они влекли к себе и возбуждали в нем удивление и почтение³⁹⁸. Это была натура исключительная, открывающая такие стороны, которые ясно показывали, что он значительно опередил свое время. Справедливо о нем можно сказать: «Богато одаренный от природы и всесторонне образованный, Адриан был умом по истине энциклопедическим, этот император был больше греком, чем латинянином, больше космополитом, чем римлянином, во многих отношениях натура не столько античная, сколько новейшая»³⁹⁹. Император такого религиозно-умственного строя не мог быть строгим преследователем христианства; он мог, напротив, показать себя толерантным к христианам, хотя бы просто из индифферентизма. Не забудем и того, что Адриан почти все свое царствование провел в путешествиях по обширной Империи; будучи любознателен, он интересовался решительно всем, в особенности тем, что служило выражением разнообразия духовного настроение народов, принадлежавших к его державе. Подобные путешествия сами по себе могли побуждать императора к толерантности, потому что путешествуя и сталкиваясь с различными проявлениями религиозно-умственного направления людей, Адриан не мог не приходить к мысли, как трудно и даже невозможно искусственными правительственными мерами привести народные массы к религиозному единству: бесконечное разнообразие невозможно вдруг привести к единству. «Человек, видевший нравы и обычаи разных стран и народов, – говорит Обэ, – способен все понимать, не возмущаясь различием понятий, верований и обрядов. Нетерпимость и фанатизм не свойственны людям, много путешествовавшим»⁴⁰⁰. Отсюда, естественно, в государе должны были воспитываться чувства толерантные, благоприятствующие, между прочим, и христианству. Знал ли Адриан, и насколько знал, христианство? Вопрос естественный, как скоро мы хотим говорить об отношениях Адриана к христианам. Древние светские историки сохранили для нас несколько данных, которые могут служить к некоторому освещению вопроса. Флавий Вописк, описавший кратковременное царствование императоров Фирма и Сатурнина (III в.), помещает в своем произведении одно письмо Адриана к консулу Сервиану; в этом письме речь идет и об александрийских христианах. Император писал:

«В Египте христиане почитают Сераписа, и называющиеся христианскими епископами воздают ему поклонение. Здесь не найдется ни одного начальника иудейской синагоги, самаритянина, христианского пресвитера, из которых тот или другой не был бы или математиком, или прорицателем, или врачом, лечащим помазанием елея; все они почитают Сераписа. Самого (иудейского) патриарха, как скоро он приходит в Египет, одни заставляют поклоняться Серапису, а другие Христу. Бог у них (египтян) один, Его почитают христиане, иудеи и все народы»⁴⁰¹. Таковы были сведения императора о христианах его времени. Конечно, эти сведения очень поверхностны, неверны, несовершенны. Но несомненно, он знал христиан, знал и нечто такое о них, чего не знали другие образованные язычники (например, познания Адриана гораздо выше познаний известного вифинского проконсула Плиния Младшего, которых жил и столкнулся с христианами незадолго до царствования Адриана). Адриан легкомысленно судит, когда представляет, что христиане почитают Сераписа, но, с другой стороны, он приметил, что христиане – монотеисты, что они имеют свою иерархию (епископов и пресвитеров), что в среде их встречаются пророки и врачующие елеем. Эти последние черты, без сомнения, исторического характера, и показывают, что Адриан довольно неплохо знал христиан, по крайней мере, довольно для такого неугомонного странствователя и для такого чересчур любопытного человека, который хотел все знать. Некоторые новейшие ученые готовы думать, что в вышеприведенной характеристике Адрианом христиан слышится чувство вражды и неблаговоления к христианам⁴⁰², но мы ничего такого не замечаем в письме императора к Сервиану. Правда, по-видимому, наравне с прочими египтянами Адриан и христиан в том же письме считает людьми непостоянными, тщеславными и любящими вольность. Пусть так, но все же видно, что Адриан не выделял христиан как класс неблагонамеренных лиц из ряда других подданных, а это, конечно, важно. Притом же нужно сказать, что хотя Адриан и не остался доволен египтянами, однако же не только не лишил их своих милостей, но излил оные на египтян с большой щедростью, как открывается из того же письма Адриана к Сервиану. Другой древний светский историк (Лампридий) приписывает Адриану очень благосклонное отношение к христианской религии. Он пишет при одном случае, что будто Адриан хотел выстроить храм в честь Христа и ввести Христа в число богов Капитолия. Тот же писатель прибавляет, что император в видах подготовления к этому делу строил во всех городах храмы без идолов⁴⁰³. Но это известие его в целом едва ли справедливо. Адриан был чисто языческим императором, и приписывать ему явное тяготение к христианству нет оснований. Притом же писатель, со слов которого мы сообщаем известия о слишком благосклонном отношении Адриана к христианству, жил двумя веками позже Адриана; он писал при Константине Великом, и потому его свидетельство не имеет большой цены. Нужно полагать, что рассматриваемый писатель введен был в заблуждение тем обстоятельством, что Адриан действительно строил храмы, в которых совсем не было ярких языческих атрибутов; в позднейшее время в этом обстоятельстве ошибочно стали усматривать признак сильного влияния христианства на Адриана, так как известно, что первоначальное сознание христиан сурово относилось к применению искусства к целям религии и, само собой понятно, не позволяло вносить в свои храмы ничего такого, что напоминало бы о язычестве. Вот все известия, из которых мы можем сделать заключения о том, насколько знал Адриан христианство и с какими чувствами относился к нему. Очевидно, он знал христианство, но не выделял христианства из ряда других многочисленных неримских религий, не питал вражды к нему и, быть может, не без некоторого влияния христианства он уже начал строить храмы, в которых совсем не было идолов. Во всяком случае, Адриан имел такие представления, такие сведения о христианстве и христианах, которые не могли побуждать его наложить тяжелую руку на последователей новой религии.

История и действительно показывает, что он не только не гнал христиан, подобно Траяну, но и сделал кое-что для улучшения положения христиан в Империи. Побуждением к такому поступку Адриана считают, с одной стороны, апологии, поданные этому императору двумя древнейшими христианскими апологетами-афинянами, Кодратом и Аристидом⁴⁰⁴, а с другой – представление, с каким вошел к императору один проконсул, управлявший Малой Азией, – Серений Граниан⁴⁰⁵. В какой мере оказали свое влияние на императора апологии Кодрата и Аристида, сказать трудно. Было бы слишком смело предполагать, что император внимательно прочел эти апологии и что они подействовали на него в благоприятном для христиан смысле; император так много получал различных прошений от частных лиц, что едва ли имел возможность читать их и оценивать содержание. Что апологии Кодрата и Аристида оказали свое действие на императора – это лишь вероятно, но не может быть утверждаемо как несомненный факт. Гораздо большее значение должно было иметь в глазах императора представление касательно христиан малоазийского проконсула Граниана. Докладную записку такого важного в административном отношении лица, как проконсул, император, без сомнения, не мог оставить без внимания; это официальный доклад, которым не мог игнорировать император, в особенности такой деятельный и просвещенный, каким был Адриан. Что же писал Граниан императору о христианах? Граниан в своем высочайшем докладе ставил на вид, что несправедливо осуждать христиан, не выслушивая их оправданий, без соблюдения форм суда, и казнить их, уступая часто лишь бурным крикам народной толпы в амфитеатрах и на празднествах, а также считал несправедливым присуждать христиан к наказанию и на основании доносов, не разузнав хорошенько, насколько справедливы самые доносы⁴⁰⁶. Адриан не остался безучастен к справедливому докладу проконсула; приготовленный, быть может, притом апологиями названных нами апологетов, он издает закон, до известной степени ограждающий права личности христианина⁴⁰⁷. Указ отсылается на имя преемника Гранианова по должности Мануция (правильнее, Миниция) Фундана. Вот этот указ: «Получил я письмо, писанное ко мне предместником твоим Гранианом, и не желаю оставлять без исследования дело, о котором мне донесено, чтобы и невинные не были в беспокойстве, и клеветникам не было повода заниматься гнусным ремеслом.

Правильнее: Лициний Сильван Граниан, так как такое имя встречается в списках консулов II века.

Доклад или письмо Граниана не дошло до нас, но о нем можно составить понятие по указу Адриана, вызванному этим письмом.

Итак, если наши подданные в провинциях твердо могут поддержать свое требование против христиан, так что и перед судом могут доказать, то не запрещаю им делать это; только запрещаю им прибегать к шумным воплям и крикам. Гораздо справедливее будет, чтобы ты в случае, если кто яахочет донести, сделал дознание о деле. Итак, если кто донесет и докажет, что вышеупомянутые люди делают что-либо против законов, то определяй наказание сообразно с их преступлениями. Особенно постарайся о том, чтобы если кто по клевете потребует к обвинению кого-либо из христиан, тебе поступать с таким человеком наистрожайшим образом, соразмерно с гнусным злодеянием его». По свидетельству Мелитона Сардийского, такого же рода указы разосланы были и другим правителям провинций⁴⁰⁸.

Приведенный указ, очевидно, дышит благоволением к христианам. Он устранял казни христиан, которые до этих пор совершались из послушания безрассудным и буйным требованиям черни; указ требует суда над христианами только вследствие доноса, предъявленного от каких-либо определенных лиц, обязавшихся доказать справедливость доноса, как это требовалось и императором Траяном, с тем существенным отличием от законоположения Траяна, что этот последний не полагал наказаний за ложный, клеветнический донос на христиан, между тем Адриан именно требует наказания для ложного доносчика. Теперь уже, конечно, не всякий мог вследствие каких-либо своекорыстных видов или личной вражды доносить на христианина. Христианин мог оправдаться – и беда грозила доносчику. Одно остается неясным в законе, и самое важное: что нужно разуметь под преступлением христианина, вследствие которого донос мог иметь силу, – самое ли исповедание христианства или же лишь преступление вообще, преступление против государства и общественных нравов. Указ прямо не определяет этого, но если бы он имел последний смысл, то есть что должно доносить на христиан лишь вследствие вообще преступления в гражданском смысле, то он был бы решительно благодетелен для христиан: он объявлял бы христианство религией дозволенной (religio licita). Но так как это точно не было определено, то указ, хотя и был выражением благоволения верховной власти к христианам, однако значение его для христиан было условным⁴⁰⁹. Указ, впрочем, и при его неопределенности не остался бесплодным для христиан. По крайней мере, Неандер⁴¹⁰ в одном свидетельстве Тертуллиана⁴¹¹ усматривает доказательство, что некоторые проконсулы, более точные в исполнении законов и не чуждые расположенности к христианам, прилагали к делу разбираемый указ Адриана в Африке. Именно Тертуллиан говорит, что в его время проконсул Веспроний Кандид одного представленного ему христианина отпустил на свободу под тем предлогом, что противозаконно было бы судить представленного ему христианина в угоду шумной толпе. Тот же Тертуллиан замечает, что другой проконсул, Пуденс, узнав из протоколов, на основании которых переслан был к нему для суда какой-то христианин, что он схвачен бушующей толпой, освободил его, заявив, что он не может подвергать суду такого человека, который не имеет определенного обвинителя. Из этих фактов можно заключать, что закон Адриана не оставался без действия. Недаром христианские сивиллисты⁴¹² и апологеты говорят об Адриане с такими похвалами и с такими чувствами признательности. Христианские сивиллисты называют его «прекрасным мужем, человеком, которому все было понятно, таким, который дал благое направление делам и на будущее время»; и при другом случае представляют его щедролюбивым, религиозным, царем, «даровавшим продолжительный мир», «рачителем справедливости и законности»⁴¹³. Из апологетов хорошо отзываются об Адриане Иустин⁴¹⁴ и Тертуллиан⁴¹⁵. Последний указывает на его гуманные чувства и утверждает, что он не следовал в отношении христиан примеру прежних жестоких императоров, почему и лишал значения те законы, которые изданы были во вред христианству.

Политику мира в отношении к христианам продолжает и преемник Адриана Антонин Пий (138–161 гг.). Это был лучший из римских государей, украшенный многими добродетелями, дорожащий жизнью своих подданных. Марк Аврелий рисует самый прекрасный образ этого императора в своих «саморазмышлениях». Кротость, говорит он, соединялась в нем со зрелостью в суждении, он презирал суетную славу, ни во что ставил пустые почести. Ревность к общественному благу одушевляла его всегда. Льстецы всякого рода не могли увиваться вокруг него, пока он царствовал. Он не питал никакого суеверного страха пред богами⁴¹⁶. Милосердием и добротой сердца он мог спорить с Титом, которого считали в язычестве идеалом в этом отношении. По свидетельству историка Капитолина, «все восхваляли его за милосердие и религиозное чувство»;⁴¹⁷ о нем рассказывают, что когда питомец его Марк Аврелий проливал слезы, потеряв преданного ему человека из низшего класса, и когда кто-то заметил ему, что неприлично так плакать о потере человека, которого легко заменить, то Антонин Пий сказал: «Оставьте его, он исполняет долг человеческий; ни порфира, ни философия не могут остановить человеческих движений сердца»⁴¹⁸. Этому же императору приписывают изречение, что «лучше сохранить жизнь одного человека, чем убить тысячу врагов»⁴¹⁹. Всякого рода клеветничество во время его царствования не находило ни малейшего поощрения. Такой характер императора требовал с его стороны мирных, толерантных отношений к христианам, какими он и заявил себя действительно. К таким отношениям, быть может, расположила его и знаменитая апология Иустина Философа, поданная этому государю. Кроткий ко всем и «доступный для всех»⁴²⁰, Антонин Пий, вероятно, притом же тронутый ходатайством Иустина, не отказал в своем благоволении и христианам. Апология Иустина дышит мужеством и достоинством. В это время, когда не умели полагать различия между истинной почтительностью и низким угодничеством, она, апология Иустина, представляла явление чрезвычайное. Иустин в своей апологии не становится в положение просителя, который вымаливает благоволение властелина. Нет. Проникнутый сознанием величия дела, какое он защищает, он выступает с авторитетностью, во имя вечной, в лице христиан попираемой справедливости. «Я подаю вам свою записку, – заявляет Иустин, – не с тем, чтобы льстить вам или говорить в ваше удовольствие, но чтобы требовать у вас справедливости, какую предписывает разум. Наша просьба ни неразумна, ни дерзка. Мы ничего другого не требуем, кроме того, чтобы жалобы на нас строже исследовались, и если они будут находимы основательными, наказывали бы нас как следует – строго; но если они останутся недоказанными, то здравый разум не велит по одной молве оскорблять людей невинных или лучше самих себя, когда вы действуете не по справедливости, а по страсти. Наша обязанность объявлять о наших действиях и учении, чтобы мы не были ответственны за преступления, в которых нас обвиняют невежество и слепота;⁴²¹ ваша же обязанность, которую предписывает вам разум, – это исследовать дело и поступать, как следует хорошим судьям. Властители (άρχοντες), которые предпочитают пустые толки истине, то же, что разбойники в пустыне (λήσται έρημία). Не поступайте как с врагами с невинными людьми и не осуждайте их на смерть»⁴²². Голос Иустина, смелый, правдивый, решительный, взывающий к истине и справедливости, можно полагать, дошел до сердца императора, хотевшего лучше щадить жизнь одного человека, чем убивать тысячу врагов, и враги язычества, христиане, действительно нашли себе защиту в Антонине Пие. Несправедливости, совершавшиеся против христиан, вследствие предубеждения язычников против последователей новой религии, побудили Антонина Пия обнародовать несколько рескриптов в пользу христиан. По всей вероятности, указ Адриана, по своей неопределенности, не имел того значения для жизни христианского общества, какого можно было ожидать от него.

Гонения местные все же не прекращались. Почему и потребовалось новое вмешательство власти в видах улучшения положения христиан. Император Антонин Пий издал несколько рескриптов к разным городам, между прочим, к жителям Лариссы, Солуни, Афин и всей Греции. К сожалению, текст этих рескриптов до нас не дошел⁴²³. Эти рескрипты признавались современниками как благоприятствующие христианам. Так смотрел на них Мелитон Сардийский⁴²⁴. Во всяком случае, нельзя сомневаться в том, что царствование Антонина Пия было сравнительно счастливым временем для христиан. Это доказывается и тем, что Иустин Философ открывает в это время школу в самом Риме;⁴²⁵ и тем, что Поликарп Смирнский свободно приходит в Рим во время управления этой Церковью епископа Аникета и занимается здесь опровержением ереси Маркиона и Валентина;⁴²⁶ наконец и тем, что с именем Антонина Пия сохранился у древних церковных писателей подложный указ, в котором он представляется сильно ратующим за христианство и неблагосклонно отзывающимся о язычестве: появление этого указа не имело бы никакого повода, если бы рассматриваемое царствование не было сравнительно счастливым временем для христиан⁴²⁷.

Вот факты миролюбивых отношений римского правительства к христианам во II веке. Не одни Траяны и Марки Аврелии правили в то время государством, но были и такие государи, которые не скупились на благосклонные указы в отношении к христианам. Такое благоснисхождение власти к христианам много улучшило и внешнее положение их во II веке и повело к поднятию самочувствия христиан, которое подсказывало им: вот-вот наступят для них еще лучшие времена. Как улучшилось внешнее положение христиан, это видно из того факта, что тотчас после царствования Марка Аврелия, при сыне его Коммоде, христиане состоят на службе при самом императорском дворе, пользуются щедротами государя и живут благополучно⁴²⁸. Христиане находят себе покровительницу в лице Марции, стоявшей в самых близких отношениях к императору Коммоду⁴²⁹. Многие знатные фамилии в самом Риме обращаются безбоязненно и безнаказанно к христианству в это царствование⁴³⁰. Евсевий вообще замечает о царствовании Коммода: «В это время дела Церкви приняли спокойное течение; Церковь, по благодати Божией, наслаждалась миром во всей вселенной»⁴³¹. Но нам кажутся особенно интересными те восторженные ожидания, которыми исполнены были христиане в середине II века, так как эти чаяния дают ясное понимание о положении христиан этого времени. Укажем на так называемых сивиллистов и апологетов, у которых мы встречаем важные для нашей цели мысли и чувствования.

Кто такие сивиллисты? Известно, кто такие были в языческом мире сивиллы; это были женщины, которым приписывался дар пророчества; они славились или замечательными изречениями, или же стяжали известность своими мнимыми пророчествами. Сборники этих изречений и пророчеств и составляли знаменитые в языческом мире Сивиллины книги. Эти сборники почти совсем не дошли до нас; сохранилось лишь несколько незначительных отрывков из них. Впоследствии, частью незадолго до Рождества Христова, частью в первые IV века христианства, некоторые из иудеев и христиан, знакомые с греческой поэзией, стали составлять со своей стороны нечто подобное Сивиллиным оракулам и заключать их в книги. Для этой цели они брали некоторые представления из священной истории, некоторые христианские правила, заповеди, пророчества, облекали их в поэтическую стихотворную форму (гекзаметр) и составляли из них книги с названием «Сивиллины оракулы» (Oracula Sibyllina, σιβυλλιακοί). Таких Сивиллиных оракулов сохранилось до нас 12 книг. Написаны они в разное время. За исключением третьей книги, возникшей до Рождества Христова, все они появились во времена христианские. Собрание их в одно целое относится к V или VI веку нашей эры. Так как эти Сивиллины оракулы составлены частью иудейскими поэтами, частью христианскими, то часто лишь с большим трудом можно отличать то, что принадлежит перу иудейскому от того, что принадлежит перу христианскому. Содержание их очень разнообразно. Главным образом эти оракулы содержат предсказание о падении язычества в различных странах тогдашнего мира. Но в них также встречаются рассказы об исторических явлениях, рассказы, облеченные в форму пророчеств; источник этих рассказов проследить не трудно. В этих повествованиях весьма часто перемешано то, что случилось во время жизни составителя оракулов, с тем, что было когда-то прежде. Религиозный характер, как естественно, преобладает в разбираемых оракулах. Здесь можно находить указания на учение о единстве Божества, о тайне Воплощения, о христианской нравственности, об антихристе, о втором пришествии Христа, кончине мира, Страшном суде, воскресении мертвых, будущем блаженстве праведных⁴³². Целью составления оракулов и их распространения было научить язычников истинам иудейской и христианской религии, причем давался делу такой вид, как будто бы обо всем, о чем говорят сивиллисты, уже предсказано было в язычестве, и сивиллисты лишь сообщают древние предсказания. Другими словами, под покровом столь почитаемых в язычестве Сивиллиных книг иудейские и христианские сивиллисты сообщали миру свои собственные воззрения, выдавая их за древнейшие предсказания. Часть этих оракулов христианские сивиллисты позаимствовали у иудейских и со своей стороны лишь далее обработали готовый материал⁴³³. Из двенадцати книг Сивиллиных оракулов для нашей цели особенно важны пятая и восьмая. Обе они касаются царствования Адриана и Антонина Пия и появились, по всей вероятности, в это время⁴³⁴. Содержание этих книг любопытно в том отношении, что отсюда мы узнаем, как христиане уже II века были глубоко проникнуты мыслью об имеющем скоро последовать падении язычества. Так, здесь сивиллисты, порицая язычество, соединяют с этим возвещение о его падении, которое будет сопровождаться, по их воззрению, ниспровержением многих городов и опустошением целых стран. Один из сивиллистов обращается с такой речью к египетским божествам и в особенности к Изиде и Серапису:

О Изида, богиня несчастная, и у вод Нила,

И на песках Ахерона, беспутная, ты одинока

Будешь, и имя твое придет повсюду в забвенье.

И тебя, Серапис, на камнях восседающий, много

Бедствий постигнет: как труп великий в Египте несчастном

Будешь лежать; тебя твои почитатели горько

Станут оплакивать все; а те, что Бога воспели,

Те, чей дух просветлен, твою ничтожность познают.

И в одежде льняной некий жрец проповедовать станет,

Скажет: «Воздвигнем алтарь Богу истинному, переменим

Ложный закон, от отцов нам завещанный, – слепо служили

И поклонялись они богам из камня и глины.

К вечному Богу сердца обратим, Его воспевая,

Бога Творца, что от века был и во веки жив будет,

Вседержителя, истинного и мира Владыку,

Жизни подателя, Бога великого, сущего вечно».

Будет тогда в Египте храм святой и великий,

И принесет в тот храм народ, Богом избранный, жертвы,

И народу тому бесконечную жизнь Бог дарует⁴³⁵.

Как здесь сивиллист предвещает падение знаменитого культа египетского, так другой сивиллист, говоря об имеющем скоро последовать падении же римской религии, предвещает вместе с тем и ниспровержение самого Рима, этого языческого Вавилона:

И на тебя, гордый Рим, навлекут грехи твои кару

Свыше, и склонишь впервые ты перед ней твою выю;

Будешь простерт по земле, и пожрет тебя бурное пламя.

До основанья сгоришь ты, твое богатство погибнет,

И в жилищах твоих поселятся лисицы и волки:

Ты запустеешь тогда, тебя как бы не было вовсе.

Где твой палладиум будет? Какие спасут тебя боги –

Медные, каменные иль златые? Где Рея, где Кронос,

Те, которых ты чтил, – бездушные демоны эти –

Изображения мертвых бессильных?..⁴³⁶

Продолжая созерцать будущие судьбы Рима, сивиллист говорит далее: «Вот уже пятнадцать царей (столько насчитывали от Юлия Цезаря до Адриана), подчинив мир от востока до запада, перестали править, придет еще один, коего имя будет подобно морю (здесь игра слов: Адриатическое море указывает на Адриана), затем будут править еще три (т.е. Антонин Пий, Марк Аврелий и Вер, при которых, вероятно, и составлено пророчество), но их время будет последним временем. Ибо тогда возвратится из дальних пределов земли матереубийца (т.е. Нерон, изображающий собою антихриста), и, о Рим, ты будешь сетовать, снимешь пурпур властелина и облечешься в одежду плача. Ибо произойдет смятение между всеми смертными, когда приидет всесильный Владыка и, восседая на своем престоле, будет судить живых и мертвых. Вопль, землетрясение и пагуба постигнут тебя и бездны земные разверзутся»⁴³⁷. Тот же предмет в поэтических красках изображали и другие сивиллисты, и один из них с воодушевлением воспевал победу христианства, которую он изображает так: с неба нисходит храм и объемлет собою всех смертных⁴³⁸. Так велики были чаяния христиан II века касательно непрочности язычества и торжества христианства; это казалось им очень, очень недалеким. В том же роде можно находить свидетельства в апологиях II века. Сравнительно спокойные времена для христиан во II веке настолько возвысили самочувствие христианского общества, настолько дали ему возможность ценить ему себя как силу необоримую, что христиане не задумывались прямо заявлять о своем достоинстве и превосходстве пред лицом самих царей и власти. Это именно можно находить в апологиях II века. Татиан вообще говорит о себе как провозвестнике истины, голос которого, как бы исходя из самых небес, раздается по всей земле. Иустин замечает, что христианство, несмотря на все силы, какими располагает всемирный владыка Рима, остается неуязвимым: «Можете нас убивать, но не можете нам вредить»⁴³⁹. Особенно прекрасное изображение силы христианства находим у автора «Письма к Диогнету», неизвестного по имени апологета II века. Этот апологет представляет христиан как бы духами, как бы незримыми тенями среди других людей, для которых не может быть опасен никакой меч, не страшна никакая железная рука, невозможны никакие узы. Красноречивый апологет говорит: «Христиане не разняться от других людей ни страной, ни языком, ни житейскими обычаями. Они не населяют где-либо особых городов, не употребляют какого-либо особенного наречия и ведут жизнь, ничем не отличную от других. Но обитая в греческих и варварских городах, где кому досталось, и следуя обычаю местных жителей в одежде, пище и во всем прочем, они представляют удивительный и поистине невероятный образ жизни. Живут они в своем отечестве, но как пришельцы. Для них всякая чужбина отечество, и всякое отечество – чужбина. Они во плоти, однако же живут не по плоти. Находятся на земле, однако же они граждане небесные. Повинуются существующим законам, однако своей жизнью превосходят самые законы. Они любят всех, однако же всеми бывают преследуемы, их не знают, однако осуждают; их умерщвляют, однако они оживотворяются. Они бедны, однако всех обогащают. Всего они лишены и во всем изобилуют. Словом сказать: что в теле душа, то в мире христиане. Душа распростерта по всем членам тела, а христиане по всем городам мира. Душа заключена в теле, но сама держит тело; так и христиане, заключенные в мире, как бы в темнице, сами сохраняют мир. Душа, хотя обитает в теле, но бестелесна, и христиане живут в мире, но не суть от мира. Бог сам указал христианам место, – многознаменательно замечает апологет, – которое и останется за ними»⁴⁴⁰. Такой непобедимой силой сознавало себя христианство уже во II веке; оно исполнено было предчувствия о своем великом будущем, о своем победоносном торжестве над язычеством.

Переходим к III веку и прежде всего обратимся к царствования Септимия Севера (193–211 гг.). Можно ли в обстоятельствах и событиях этого царствования, которое принято рассматривать в церковно-исторических трудах как такое, когда положение христиан было тяжело и печально, находить что-либо благоприятное для христиан? Чтобы иметь право отвечать на этот вопрос положительно, для этого следует внимательно и по возможности подробно изучить все главнейшие факты, из которых слагается внешняя церковно-историческая сторона царствования Септимия Севера.

Личный характер этого государя мало мог благоприятствовать улучшению положения христиан. Септимий, по отзыву одного древнего светского историка, был чужд милосердия и суров. Его характеризовали как государя «бесчеловечного и жестокого»⁴⁴¹, тем не менее он был человеком просвещенным и любителем философии – наклонность, обыкновенно смягчающая природную суровость и бессердечие⁴⁴². Но гораздо важнее этого последнего обстоятельства было то, что он не был до фанатизма предан греко-римской религии и не особенно заботился об ее поддержании и сохранении. Эта черта должна была вести к полезным последствиям для христиан: императоры, не принимавшие горячо к сердцу интересов римского культа, способны были если не благосклонно, то индифферентно смотреть на усиление и распространение религий чуждых, а следовательно, и христианства. Императорская фамилия Северов была именно такова. Она пренебрегала интересами римской религии, и в этом отношении была благоприятна для утверждения христианства в Империи. Справедливо говорит известный французский историк Обэ: «Все, что по самой своей природе стремилось к ослаблению древнего порядка вещей (как понимался этот порядок римскими императорами и римским обществом), было благоприятно для Церкви; напротив, все, что имело тенденцией служить к восстановлению и укреплению этого порядка, было враждебно Церкви. Тот дух религиозного космополитизма, – прибавляет Обэ, – дыхание которого заметно уже при первом Севере (Септимии) и который еще более возрос при его преемниках, был, без сомнения, благоприятен делу христианства. Этот дух, подрывая партикуляристические формы культов, внося индифферентизм в дело религии, смягчал нравы, обезоруживал (религиозную) ненависть, содействовал взаимному обмену воззрений, т.е. толерантности»⁴⁴³. Все, что считается характеристическим для царствования фамилии Северов вообще, можно действительно находить уже в лице первого царствующего Севера (Септимия). Септимии был пунического происхождения, родился в Африке, и потому неудивительно, что римская религия не была для него так дорога, как она была дорога для других императоров эпохи гонений. Он «по самой природе своей не был фанатически предан греко-римскому политеизму»⁴⁴⁴. Это и действительно можно подтвердить некоторыми историческими указаниями. На монетах Септимия Севера встречается изображение персидского божества Митры⁴⁴⁵, причем само собой предполагается, что император потому приказал чеканить монеты с изображением чуждого божества, что он лично склонен был к этому культу. Биограф Септимия Спартиан говорит, со своей стороны, что он показывал большое удовольствие, когда ему удалось быть в Александрии и поклониться Серапису⁴⁴⁶.

Вышеуказанными сведениями объясняется, почему от императора Севера, несмотря на его природную суровость, христиане могли ожидать для себя терпимости и снисхождения. История его царствования в самом деле показывает, что возможность толерантного отношение Севера к христианам нередко переходила в фактическое осуществление. Прежде всего отметим то обстоятельство, что в языческих кругах, хорошо знавших Севера, еще до вступления его на престол уже в значительной мере был известно его расположение к христианам; на него смотрели как на императора, от которого христиане вправе ожидать себе благосклонности и благополучия. О таких взглядах на императора свидетельствует следующий исторический факт: Север не вдруг сделался единодержавным властелином в Римской империи, некоторое время власть у него оспаривал его соперник, тоже искавший римской короны, – Перенний Нигр, объявивший себя императором на Востоке. Между двумя претендентами произошло столкновение: войска одного сражались с войсками другого. Византии был в руках приверженца Перенниева, префекта Цецилия Капеллы. Когда войска Севера осадили Византии, и осажденные должны были сдаться на капитуляцию, то префект Капелла, обращаясь к христианским жителям Византия, сказал: «Возрадуйтесь христиане!» (guadete christiani)⁴⁴⁷. Трудно сказать, какой смысл следует соединять с этим лаконичним возгласом Капеллы, – тот ли, что Север вообще был расположен к христианской религии, или что он показывал расположение лишь к некоторым из христиан, но как бы то ни было, из этих слов Капеллы ясно видно, что у язычников было твердое убеждение касательно христианских симпатий Севера. Капелла сознавал, что передавая Византии Северу, он сдает ее лицу, державшемуся других воззрений на христиан, чем каких он сам держался, а он, можно догадываться, был решительным врагом христиан. Какими отношениями к христианам заявил себя Север по вступлении на царство, об этом тоже можно составить себе довольно точное понятие. О нем, Севере, рассказывают, что он тотчас по вступлении на престол приблизил к себе одного христианина – Прокла Торпациона, смотрителя за путями сообщений⁴⁴⁸, вследствие того, что этот христианин еще раньше оказал великую услугу Северу, исцелив его от болезни через помазание елеем, – и держал его во дворце до самой своей смерти. Кроме этого христианина, состоявшего в свите императора, было немало и других христиан. Обэ полагает, что при дворе Севера остались все те христиане, которые при его предшественнике Коммоде занимали здесь различные невысокие должности⁴⁴⁹. Он говорит: «Во дворце Севера, в его личном услужении, находились христиане. Те из них, которые составляли принадлежность двора Коммода, стали принадлежностью и двора Севера. Ибо слуги царские, вольноотпущенные рабы, переходили по наследству от одного императора к другому вместе с дворцовой мебелью». Указанный писатель полагает, что, по-прежнему, т.е. как и при Коммоде, при дворе служили христиане: евнух Гиацинт, Просена, Карпофор⁴⁵⁰. Так ли было, как думает Обэ, решить с научной точностью трудно. Но несомненно, что при дворе Севера были и другие христиане, кроме вышеупомянутого Прокла. Так, несомненно, кормилицей у Каракаллы, сына Северова, была христианка⁴⁵¹. В числе мальчиков, разделявших детские игры Каракаллы, указывают тоже христианских детей⁴⁵².

Таков был двор Септимия Севера. Несомненно, христианский элемент в значительной мере проник в придворную атмосферу. Конечно, Север окружает себя христианами потому, что не видит ничего преступного в христианской вере. Он был расположен к христианам. Но есть факты еще более внушительные, показывающие, что его благоволение к христианам далеко заходило за пределы дворца. Тертуллиан, современник царствования Септимия Севера, дает следующее свидетельство касательно гуманности и толерантного благоволения императора к христианам: «Лица мужского и женского пола, принадлежавшие к сенаторскому сословию (clarissimi, clarissimae), о которых Север знал, что они исповедуют нашу религию, не только не терпели от него никакого зла, но еще он дал свидетельство в их пользу, (testimonio exomavit) и противодействовал ярости народной, против них направленной»⁴⁵³. Общий смысл этого свидетельства Тертуллиана ясен: Север благосклонно относился к христианам, принадлежащим к высшим сословиям, несмотря на то, что такая приверженность к культу, неузаконенному в Империи, шла вопреки традициям Рима и должна была бы возбуждать к ним вражду и преследование со стороны предержащей власти. Это ясно, но неясно нечто другое. В чем выразилась благосклонность императора к христианам высших сословий? В том ли, что он при каком-нибудь отдельном частном случае сказал что-либо в похвалу и защиту подобного рода христиан, или же он защищал всех христиан высших сословий против известной ярости народа к христианам, в особенности к таким, которые по своему общественному положению были виднее других? Если не очень определенные слова Тертуллиана примем в ограничительном смысле, то, конечно, представление об отношении Севера к христианам будет такое, а если примем те же слова в широком смысле, то другое. К сожалению, трудно сказать: как правильнее понимать свидетельство Тертуллиана. Тем не менее, кажется, нет никаких препятствий понимать разбираемое свидетельство в смысле обширном – в смысле заявления, вообще сделанного императором о том, что нет ничего преступного, если лица высших сословий будут исповедовать и не ту веру, какую исповедуют прочие римские сенаторские фамилии, – будут принадлежать не к римскому культу, а христианской секте (у Тертуллиана употреблено именно это выражение: «secta»)? Но если и поостережемся придавать словам Тертуллиана такой обширный смысл, все же карфагенский пресвитер является ясным свидетелем в пользу толерантности и благосклонности Севера к христианам. Некоторые явления церковно-исторической жизни из времен Септимия Севера дают, по-видимому, достаточное право утверждать, что Церковь конца II и начала III века пользовалась значительной долей свободы, и, следовательно, положение ее членов было толерантным и спокойным. Разумеем, главным образом, то, что на время царствования Септимия Севера падает поразительное развитие соборной деятельности в христианской Церкви; Соборы беспрепятственно собираются во всех местах Римской империи. Возгорается в Церкви спор о праздновании Пасхи, и для разрешения его мы видим собирающимися Соборы в Риме, Галлии, Коринфе, Александрии, Иерусалиме, Тарсе, Осроене. Все время епископствования папы Виктора (190–202 гг.) наполнено спорами о вышеуказанном предмете и ознаменовано Соборами⁴⁵⁴. Соборы собираются, и очень многочисленные по числу членов, с такой свободой, что, кажется, настали для христиан самые вожделенные времена. Мало этого: происходит оживленная переписка между главными участниками спора – Виктором, Поликратом Ефесским, Иринеем Лионским; казалось, что представители Церкви не имели никаких других забот, опасений и печалей, кроме несогласия по чисто церковному вопросу. Видно, что скорбь о гонениях уже отступает в эту эпоху на второй план. Поэтому в настоящее время в науке стало обычным смотреть на царствование Септимия не так строго, как это был в прежнее время. Так, один писатель (Геррес) называет если не все царствование Септимия Севера, то, по крайней мере, первую половину этого царствования «эпохой мира» (Friedenepoche), а самого Септимия Севера «другом и защитником христианства»⁴⁵⁵. Другой писатель (Обэ) без особенных колебаний все царствование Септимия относит к временам очень благополучного положения христианства⁴⁵⁶.

Но прежде чем успокоиться на этом результате и объявить его церковно-исторической истиной, следует рассмотреть очень важное явление, характеризующее это царствование и доставившее печальную память правлению Севера в церковной истории. Говорим об одном указе, изданном Септимием в 202 году и считающемся обыкновенно в ряду мероприятий, весьма враждебных положению христианства в римском государстве. Закон, о котором мы говорим, не дошел до нас не только в его целом виде, но даже не сохранился хотя бы в несовершенном перифразе. Церковные историки не упоминают о нем ни одним словом. И однако же, такой закон действительно существовал. На него встречаем самое ясное указание у древнего биографа Септимия Севера – у Спартиана (писавшего во времена Диоклетиана). Этот писатель говорит: «Проезжая Палестиной, Север издал весьма многие законы. Под угрозой тяжких наказаний он запретил делаться иудеями (переходить в иудейство); то же постановил и касательно христиан» (in itinere Palaestinis plurima jura fundavit. ludaeos fieri sub gravi poena vetuit. Idem etiam de christianis sanxit)⁴⁵⁷. До последнего времени этот закон Септимия рассматривался в качестве враждебного шага римского правительства в отношении к христианам (Неандер, Гизелер), и, по-видимому, такое мнение правильно: без сомнения, закон опубликован не с тем, чтобы выразить милость и благоволение к христианам. Но тем не менее взгляды новейших ученых на закон Септимия и его характер существенно изменились. Закон этот стали рассматривать как более или менее благоприятствующий положению христиан в Империи. Так, один писатель (Геррес) замечает, что указ звучит «относительно милостиво», и находит в нем «тенденцию милости»;⁴⁵⁸ другой (Обэ) говорит, что «нельзя, не извращая характера закона, смотреть на него как на закон, провозглашавший гонение», в нем этот писатель видит выражение «утомления от гонений и сознание бесполезности строгостей»;⁴⁵⁹ третий (Петере), принимая во внимание тот же указ, признает, что «со времен Септимия Севера начинается со стороны государства изменение воззрений в пользу христианства»⁴⁶⁰.

На каком же основании можно дать такое толкование указу Септимия, и правильно ли оно? Рассматриваемый указ Септимия Севера воспрещает христианам приобретать новых последователей. Таков смысл указа. Но если так, то представляется, что в этом случае правительство того времени скорее мирилось с христианством, чем выражало открытую вражду против него. Этот закон, очевидно, уже признавал – по крайней мере, за сложившимся христианским обществом до времени указа – права на гражданство, права на невозбранное существование. Император как бы так говорит: «Не нужно новых христиан», но не говорит: «Не нужно христиан». Правительство, можно думать, обессиливаемое в борьбе с христианством, хотело уже не уничтожить, не стереть с лица земли христиан – это было уже невозможно, – оно хотело, по крайней мере, не давать ему разрастаться более, шире. Да, в разбираемом указе Септимия сказывается дух, хотя и невольного, миролюбия к христианам. Имелось в виду положить предел для христианской пропаганды, не посягая на права наличных христиан. Указ никак не мог угрожать сильной опасностью христианству, его историческому существованию. Христиане имели детей, которым закон не воспрещал быть христианами, и, таким образом, существование Церкви христианской оставалось неприкосновенным. Христианство не могло иметь прозелитов, но это лишь задерживало его дальнейшие успехи в мире, а нисколько не угрожало уничтожением христианскому обществу. Как выражается Обэ, правительство хотело заключить христиан как заразных больных в «лазарет»⁴⁶¹, но так как христиане были не действительными, а мнимыми больными, то ничто не препятствовало им жить и благоденствовать. У христиан не отнималось того, чего они уже достигли. Достигли же они известного распространения, устройства, сплоченности, усвоили на практике необходимейшие права религиозные и общегражданские, – а большего в их положении можно было желать, но не требовать. Закон Септимия замечателен также в том отношении, что через него римское правительство еще в первый раз говорило, что существующие христиане имеют все права на легальное бытие. Если прежде они могли при случае беспокоить христиан все и каждый, в особенности лица, облеченные властью, то теперь христиане имели возможность указывать на закон Септимия как на защиту для себя, на гарантию против вражды и преследований. Деспотический Рим в этом указе вымолвил слово, чрезвычайно важное для благосостояния христиан. Последующее время действительно показало, что закон Септимия не был пустым звуком – положение христиан много улучшилось. Не следует при обсуждении закона Септимия Севера упускать из внимания и вот еще какого обстоятельства: он издан в Палестине, во время проезда императора через эту страну. Палестина, как известно, была страной, населенной по преимуществу иудейским народом. Поэтому можно полагать, что, издавая указ, император имел в виду ограничить и урезать претензии лишь иудеев, обративших на себя его внимание своим неприятным и омерзительным, на взгляд римлян, обрядом, сопровождавшим иудейский прозелитизм, – разумеем обрезание. Иудеев хотел ограничить и постращать император. Что же касается христиан, то, быть может, их имя в указе поставлено наряду с иудеями вследствие неосмотрительного смешения первых с последними: ведь у христиан и иудеев немало было общего. Очень возможно, с другой стороны, что вражда к иудеями действительно была у Септимия, почему они и поставлены на первом плане в законе, а к христианам у него могло и не быть вражды, так как известно, что он очень милостив был к христианам и доказал это многими фактами (как об этом уже было сказано); и если, однако же, в законе христиане смешаны с иудеями, одинаково ограничены в деле прозелитизма, то это могло произойти вследствие опасения, чтобы иудеи, распространяя свою веру, не стали прикрываться именем христиан, столь родственных с ними по многим воззрениям, или же – что еще вероятнее – вследствие уступки консервативным языческим партиям, ненавидевшим христиан наравне с иудеями и настоявшим перед императором, чтобы он включил и христиан в «закон», несмотря на то, что симпатии императора клонились в пользу христиан, – словом, враждебная тенденция указа против христиан могла иметь в действительности лишь второстепенное, и даже меньшее, значение.

Таким образом, анализ указа Септимия Севера показывает, что сам по себе указ был не столь враждебен к христианам, как представляется с первого раза. В еще более благоприятном свете представляется указ Септимия, если мы рассмотрим его с другой точки зрения – с точки зрения сопоставления в нем христианства с иудейством. Септимии предписывает в сказанном указе не приобретать новых последователей как христианам, так, заметьте, и иудеям. «Под угрозой тяжких наказаний запрещено было, – говорит Спартиан, – делаться иудеями (fieri Iudaeos), то же постановлено и относительно христиан». Что можно выводить из такого сопоставления христианства и иудейства в законе? Очень многое и притом благоприятное для положения христиан в Империи. Следует припомнить, в каких отношениях языческий правительственный Рим стоял к иудейству как культу, – припомнить, что иудейство было религией дозволенной (religio licita), терпимой на римской территории, ему воспрещен был лишь прозелитизм⁴⁶². Иудейский культ в римском законодательстве не выделен был в отношении к правам из ряда других многочисленных языческих культов, имевших место в Империи, и пользовался значительной долей свободы: приверженцы иудейства могли беспрепятственно практиковать обряды их культы, где бы они ни были, хотя бы в самом Риме. Рассматриваемый же закон Септимия, поставляя христианство и иудейство под одну юридическую категорию, уже тем самым признавал за ними обоими одинаковые религиозно-политические права. Закон этот, в существе дела, есть признание христианства в известной мере религией, дозволенной в Римской империи. Христианство, как и иудейство, приобретало права легальности в Империи. Как по отношению к иудеям основные законы Империи не требовали отречения от своей веры, принятия языческо-римского культа, ограничения в исполнении им свойственных обрядов и соблюдении религиозных правил, то же самое положение, по закону Септимия, должны были иметь отныне и христиане. И если нельзя утверждать, чтобы положение иудеев, в силу основных законов Империи, было в религиозном отношении стеснительным, то же должно было быть и с христианами по силе закона 202 года. Конечно, закон издан с тем, чтобы ограничить успехи христианства, воспрепятствовать сильному и быстрому распространению христианских идей, но в той форме, в какой он издан, он должен был быть очень благоприятен для христиан. Этого мало: закон Септимия касательно иудеев не был чем-нибудь слишком суровым, каким-либо актом деспотизма со стороны римской власти. Он требовал одного, а именно, чтобы иудеи не распространяли своего культа среди лиц языческого происхождения, не совершали над ними обрезания, которое римляне всегда считали чем-то недостойным разумного человека и возбуждающим презрение, – но ведь это не было каким-либо дерзким посягательством на права иудеев. Иудеям никогда не разрешалось пропагандировать своего культа среди лиц неиудейского происхождения. Законы, направленные против иудейского прозелитизма, издавались императорами и до Септимия, и после него, например, христианскими, и притом часто такими императорами, которые очень веротерпимо относились к иудейству. Из языческих императоров II века подобного рода указы постановляли Антонин Пий, в III веке императоры из фамилии Северов, в христианские царствования – Константин Великий, сын его Констанций и Феодосии Великий⁴⁶³. Таким образом, указ Септимия Севера касательно иудеев не представлял собой акта тирании, он был лишь повторением указов, издаваемых до него, по вопросу об иудействе; а если так, то и применение указа к христианам не представляло собой какого-либо вопиющего зла. Закон скорее защищает status quo языческой религии, в особенности римской, чем делает нападение на религии, противные господствующему культу. Из вышеизложенного открывается, что закон Септимия хотя и имел неблагоприятную для христиан тенденцию, тем не менее, однако же, в существе дела есть признание христианства в некоторой мере религией, позволенной в Римской империи; хотя это признание высказано без громких слов, это есть безмолвное признание.

История христианства времен Септимия Севера в значительной степени может доказывать, что в практике закон Септимия ознаменовался теми последствиями, каких от него можно было ожидать по его смыслу. Он ограждал христиан, сделавшимися христианами до времени его издания, и поднял гонение на только что обратившихся к христианству. Рассмотрим прежде: действительно ли прозелиты христианства подлежали действию разбираемого указа Септимия? Мы, впрочем, не можем сообщить подобных фактов из истории всех важнейших христианских Церквей того времени; до нас дошли лишь немногие факты, сюда относящиеся, но и они не лишены значения, и даже очень знаменательны. Посмотрим на Александрийскую церковь времен Септимия Севера; что видим здесь? Знаменитый Ориген открывает здесь в это время школу для приготовления язычников к принятию христианства – катехизаторскую школу. Множество язычников с явною охотой и душевным расположением слушают красноречивого и полного искреннего убеждения наставника катехизаторской школы. Жатва обильная, но эта жатва неблаговременна. Существует указ, запрещающий христианский прозелитизм. И вот ученики Оригена, по крайней мере многие из них, прямо из его школы идут на народную площадь, чтобы принять здесь мученический венец. Евсевий перечисляет многих из учеников Оригена, которые именно в качестве катехуменов должны были поплатиться жизнью за свое стремление перейти в христианство или за только что совершившееся присоединение к христианству. Историк перечисляет многих, но, без сомнения, не всех; по всей вероятности, таких пострадавших прозелитов христианства было на самом деле много больше. Между учениками Оригена, готовившимися принять христианство или только что принявшими его и потерпевшими за это смерть, Евсевий указывает на Плутарха, двух лиц, носивших одно и то же имя Серена, Ириклида, Ирона; между такими лицами были и женщины, например, некто Гераиса, которая хотя научена была истинам христианской веры, но не успела креститься и крещена была, по выражению Оригена, в мученическом огне⁴⁶⁴. Все эти лица пострадали, весьма вероятно, потому, что их обращение к христианству противоречило появившемуся указу Септимия. Такое же внимание правительства на новообращенных христиан обращено было, по-видимому, и в столице Африки, Карфагене. На это довольно ясно указывают мученические акты Перпетуи и Фелицитаты, пострадавших вместе с несколькими другими лицами во времена Септимия. В актах прямо указывается, что Перпетуя, Фелицитата и их сподвижники взяты были под арест потому, что они были катехуменами, лишь несколько дней тому назад принявшими крещение⁴⁶⁵. Очевидно, указ не остался без действия той его стороной, которая заключала в себе репрессивный характер. Катехумены и новокрещенные сделались жертвой усердия языческого правительства, по крайней мере в некоторых странах. Но можно утверждать, что и другая сторона указа, которая заключала в себе известную долю толерантности, которая обеспечивала права на существование для наличных христиан, которая уравнивала политические права христианской религии с иудейской, тоже не осталась без влияния на положение христиан, и, конечно, благодетельного влияния. Это можно доказать очень вескими фактами. Мы указали выше, что в Александрийской церкви, по свидетельству Евсевия, при Септимии было немало мучеников из числа катехуменов и новокрещенных. Но вместе с этим историк примечает то замечательное явление в истории этой Церкви данного времени, что лица очень видные в Александрийской церкви, весьма влиятельные на дела христианства, переживают все время правления Септимия если не совсем спокойно, то без особенных опасностей. Посмотрим на Оригена. Он живет в данное время в Александрии, открывает здесь школу, собирает вокруг себя множество слушателей-язычников, возбуждает их внимание к новой религии, делает из них ревностных прозелитов христианства; мало того: открыто посещает исповедников в темницах; ничуть не скрываясь, присутствует на языческих судах во время делопроизводства над обвиняемыми христианами; не ограничиваясь этим, идет за осужденными на смерть христианами на место казни, напутствует их братским прощальным лобзанием – и, однако же, при всем том остается цел и невредим. Евсевий, рассказывая о такого рода действиях Оригена, не раз прибавляет, что он поступал в каждом отдельном случае «смело», «мужественно», «безбоязненно»⁴⁶⁶. Почему же Ориген, бывший виновником обращения к христианству многих язычников, открыто заявлявший при всяком удобном и неудобном случае о своем христианстве, без сомнения, хорошо известный языческим властям в Александрии, не претерпел смерти при Септимии? Другой ответ на этот вопрос трудно придумать кроме того, что Ориген спасся от смерти при Септимии благодаря тому, что его защищал закон этого императора 202 года, implicite (скрытно) дававший безопасность наличным христианам. Закон Септимия, значит, оказывал действие и там, где меньше всего можно было ожидать этого, – в отношении к лицам, как Ориген, имевшим самое близкое отношение к прозелитизму, к наставникам в христианско-огласительных школах. Правда, Евсевий дает понять, что Оригену подчас приходилось скрываться, прятаться в домах своих друзей и знакомых от преследований,⁴⁶⁷ но в этом случае александрийский учитель скрывался от ярости черни, а не от поисков за ним правительственной власти: нельзя представить себе, чтобы александрийская полиция не сумела задержать Оригена, если бы этого потребовали сами власти в египетской столице. Очень замечательно и то, что, подобно Оригену, не потерпел мучений и смерти и епископ Александрийский Димитрий, правивший этой Церковью в продолжение всего царствования Септимия. Без сомнения, Димитрий исполнял все функции, принадлежавшие его должности, – учил новообращенных, крестил их, и, однако же, и он, Димитрий, остался цел и невредим. Почему? Опять не потому ли, что он был давно обращенным в христианство и мог свободно исповедовать христианство и удовлетворять религиозным потребностям сложившегося христианского общества? Еще больше, чем Александрийская церковь, обращает на себя наше внимание Церковь столичная времен Септимия – церковь Рима, бывшая, так сказать, на глазах императора. Памятник III века «Философумены» вместе с другими историческими источниками дают нам очень обстоятельные сведения о положении столичной Церкви во время епископства Зефирина (202–218 гг.). Никакой неприятности не пришлось пережить этому епископу Римскому во все время царствования Септимия со стороны языческого правительства, несмотря на то, что в это время римская христианская община живет полной жизнью. Сам Зефирин основывает обширные христианские усыпальницы (кимитирии) в Риме, организует управление ими, ведет догматические споры с еретиками; Каллист, впоследствии ставший епископом Рима, будучи самым деятельным лицом в управлении Церковью в епископствование Зефирина, ославивший свое имя с худой стороны различными финансовыми спекуляциями еще при Коммоде, тоже живет благополучно и счастливо. Вообще, все это общество наслаждалось при Септимии сравнительным спокойствием⁴⁶⁸. Отчего так случилось, что представители христианского общества в самом Риме, столице Империи, резиденции Септимия, проводят жизнь без опасностей, мирно и спокойно? Опять не от того ли, что закон Септимия 202 года не только не ухудшил внешнего положения христиан, но еще обезопасил его от вражды язычников, фанатически доселе преследовавших презрителей богов? Не от того ли, что Септимии своим законом если отчасти и причинил вред новым членам христианского общества, но зато дал в известной мере легальное положение наличным и прирожденным приверженцам христианства? Обыкновенно, когда закон, враждебный христианам, издавался императором, жившим в Риме, то гонение прежде всего падало, что и естественно, на столичных христиан; если же теперь, при Септимии, этого не видим, то не следует ли думать, что разбираемый закон чужд был намерения преследовать христиан и оставил в покое самую большую часть христианского общества – всех наличных и прирожденных христиан?

Итак, очевидно, что указ Септимия той его стороной, которой христиане уравнивались в религиозно-политических правах с иудеями, мог действовать и действовал благоприятно на положение христиан⁴⁶⁹. Но при этом нужно заметить, что и та сторона указа, которая имела целью оказать некоторое давление на христианство, была не особенно опасна для христиан. Стремление, если можно так выразиться, локализовать христианство, заключить его в тесные рамки, воспретив прозелитизм, – стремление химерическое и бессмысленное: идеи по природе своей не поддаются ограничению пространством, тем более, когда очаг, на котором они создаются, пылает беспрепятственно, а так и было с христианством, которое в лице уже существующих членов Церкви осталось неприкосновенным по указу Септимия. Указ, притом же, предписывая строгости исключительно против новообращаемых, на практике мог встречать весьма важное затруднение, ибо для судей-язычников был лишь в редких случаях удоборешаем вопрос: известный христианин – недавний христианин или христианин издавна? Какие признаки недавнего христианства? Кто в состоянии был бы уследить за тем, чтобы какой-нибудь язычник не принял христианства, раз оно не запрещено? Известно, что чем неопределеннее закон, тем неопределеннее и его действие, а закон Септимия, насколько мы его знаем, не отличается определенностью.

Говоря так об отношении Септимия Севера к христианству и его указе 202 года, мы, однако, не думаем утверждать, что время правления этого римского императора было счастливым временем для христиан. Гонение со стороны язычников часто нарушало спокойствие христиан в царствование Септимия, но оно происходило не везде: несомненно, оно было в Египте и Африке, но было ли в других странах – трудно сказать, а если где и было (например, в Малой Азии), то было очень слабо, притом же ни из чего не видно, что гонение происходило по определению центральной власти, по воле самого Септимия или вследствие строгостей известного его указа; оно происходило, вероятнее всего, по случайным причинам, по воле и распоряжению проконсулов, которые могли действовать по прежним законам, объявлявшим преследование христиан и не отмененным⁴⁷⁰. Верховная власть и законодательство были благосклоннее самого общества римского к христианам в царствование Септимия Севера – вот результат, к которому, по всем правам, может приходить историк при изучении правления первого из Северов.

Вся первая половина III века доказывала, что языческий Рим уже близок был к печальному для него разрешению вопроса, который задает ему христианство: быть или не быть? Первая половина этого века есть время возвышения христианства и в сознании его последователей, и в сознании самих язычников.

Его уже не столько гонят, сколько приучаются к мирному общению с ним. Около середины III века было двое столь благосклонных к христианству императоров, что сложилось даже предание, что они были христианами, – говорим об Александре Севере (222–235 гг.) и Филиппе Аравитянине (244–249 гг.). В лице Александра Севера язычество сдружалось с христианством. В характере, религиозно-умственном направлении этого государя было много такого, что делало его весьма благосклонным к христианству. Он не был римлянином по происхождению – он родился в Сирии, а потому принадлежал к числу тех императоров, которые очень мало заботились о сохранении и утверждении римских религиозно-политических порядков, и не думал употреблять силу на защиту религиозных древнеримских идеалов. По характеру своему он был мягок, добр, был «другом всех людей», как выражается Обэ⁴⁷¹. Эти качества государя были полезны и для христиан. О религиозно-умственном направлении Александра сообщает интересные сведения его биограф Лампридий. Он дает понять, что Александр был воспитан на известном идеалисте Платоне, которым Александр положительно зачитывался⁴⁷², и что, напротив, ко всему римскому он оставался более чем равнодушен⁴⁷³. Тот же биограф аттестует с самой лучшей стороны его характер, указывает на его «образцовую жизнь и добрые нравы»; его называли «благочестивым и даже святым»⁴⁷⁴. Его душа не была всецело отдана ни одному культу, он является религиозным эклектиком, каких тогда было немало. Он, по выражению Обэ, был «другом всех богов»⁴⁷⁵. «Друг всех богов» знал и Христа и почитал Его наравне с другими различными героями. Тот же биограф Лампридий говорит, что Александр каждое утро приносил жертвы божественным лицам, образы которых поставлены были в его молельне; между этими изображениями встречаем Христа, Авраама, Аполлония, Орфея⁴⁷⁶. Носился даже слух, что он хотел построить храм Христу, т.е. причислить его к богам Капитолия, но удержался от этого вследствие противодействия консервативных римских течений⁴⁷⁷. Нет ничего удивительного после этого в том, что Александр был благосклонен к христианам и не скрывал этого. Биограф его замечает, что он выказывал толерантность к христианам⁴⁷⁸. Но, по всей вероятности, это благосклонное отношение к христианам Александр не закрепил никаким законодательным актом, а проявлял только в действиях и политике, а потому христиане извлекали из этого лишь относительную пользу. К числу частных действий, в которых выразилась благосклонность его к христианам, принадлежит следующее: когда христиане в Риме овладели какой-то пустопорожней землей и захотели устроить на ней молитвенный дом, то у них вздумали оттягать это место какие-то содержатели питейного дома (роpinarii); дело дошло до императора; император, рассмотрев его, сказал: пусть лучше на спорном месте почитается христианский Бог, чем устраивается питейный дом⁴⁷⁹. Из истории царствования Александра видно, что он довольно хорошо был знаком с христианством, его учреждениями и правилами и что иное здесь ему настолько нравилось, что это он ставил в образец как обществу, так и частным лицам в их деятельности. О нем говорят, что он рекомендовал языческому обществу избирать некоторых должностных лиц посредством публичного голосования, причем бы открыто указывались достоинства и недостатки избираемых лиц, – по подобию того, как избирались священники у христиан⁴⁸⁰.

С другой стороны, за достоверное выдается, что он приказал на стенах дворца и на других публичных монументах начертать слова Евангелия: «Как хотите, чтобы с вами поступали люди, так и вы поступайте с ними» (Лк. 6, 31)⁴⁸¹. Мать Александра, Юлия Маммея, тоже знала христианство и была расположена к нему. Когда повсюду разнеслась слава о знаменитом Оригене и достигла слуха Маммеи, она пожелала видеть этого христианского ученого и для этого вызвала его нарочно в Антиохию, назначив для его сопровождения почетную стражу⁴⁸². Ничего не известно об этом свидании царственной особы с Оригеном, но и сам по себе факт очень примечателен. Двор Александра был наполнен лицами христианского исповедания⁴⁸³. Итак, само правительство III века во многом уже поучается у христианства; оно забывает свою ненависть к нему. Таков же, как и Александр Север, был в отношениях к христианам и император Филипп Аравитянин. Предание, передаваемое Евсевием, ставит его в числе христиан;⁴⁸⁴ так много благосклонности показывал он христианам. Филипп находился в переписке с Оригеном⁴⁸⁵. Переписка императора с Оригеном, переписка властителя вселенной, повелителя гордого Рима со смиренным александрийским учителем, тратившим лишь по несколько оболов в день, служит знаком, что языческий мир уже чувствовал, что христианство – это сила, перед которой нужно преклоняться, но которую уже нельзя преклонить. В той мере, как языческое общество начинает все более и более ценить силу и значение христианства во второй половине III века, в той же мере возрастает и вера христиан в могущество своего дела. Справедливо замечает Обэ, что с началом III века «христиане, будучи исполнены смирения каждый в отдельности, в то же время как целое общество очень живо чувствовали свою силу, сознавали свои высокие жребии»⁴⁸⁶. Теперь уже не страшны стали для христиан те гнусные клеветы, какими прежде языческое общество осыпало христианское; христиане спокойно рассматривают подобные явления, как отошедшие в область истории. «Подозрение христиан, – говорит писатель этого времени Ориген, – в гнусных преступлениях, при всей своей нелепости, имевшее прежде большую силу в умах язычников, теперь остается только у весьма немногих, и гонения на христиан (из-за них) приостановились уже давно»⁴⁸⁷. Ориген исполнен самого живого сознания, что успех христианства ничуть более не зависит от людей и их желаний. «Так как Бог восхотел, – пишет он, – чтобы учение Христа одержало победу над всеми, то всякие человеческие умыслы против христиан напрасны»⁴⁸⁸. Так уже созрела христианская мысль о несокрушимости силы христианства, о неминуемой победе этой силы над силами, противными ей.

Итак, первая половина III века есть время значительных уступок христианству со стороны языческого мира. Первейшей из этих уступок, как мы сказали выше, был указ Септимия Севера, хотя и не по воле, но все же признававший за христианским, сложившимся до 202 года, обществом права на гражданство. Это был значительная уступка, повлекшая за собой другие уступки, которые выразились, как мы видели, то в признании за христианством величия и значения (при Александре Севере), то в содружестве императоров с христианскими учителями (при Филиппе). Все это ободрительно действовало на дух христианского общества: оно ясно чувствовало то, что смутно сознавало и само язычество, – христианство чувствовало, что язычество обессиливает в борьбе с новой религией. В таком положении оставалось течение дел до самой середины III столетия. Здесь гонения – разумеем гонения Деция и Валериана – достигают высшего напряжения, но это была лишь гроза, за которой должна была последовать ясная погода. Правительство невольно чувствовало, что гонения были уже мало надежным средством подавить христианство. Поэтому-то сын гонителя христиан, Валериана, Галлиен (260–268 гг.), с наступлением второй половины III века издает такой закон в пользу христиан, который мог успокоительно и благотворно подействовать на последователей новой религии. О Галлиене история мало знает. Это была личность, нисколько не выдающаяся в ряду других многочисленных римских императоров, а потому мало обращавшая на себя внимание как у современных писателей, так и позднейших. Что побудило Галлиена сделать вышеуказанный шаг – заявить себя милостями в отношении к христианам, – сказать с определенностью нелегко. Приходится удовлетвориться тем объяснением, что Галлиен был ревностный приверженец модной тогда философии – неоплатонической. Он сам и жена его, Салонина, были в самых близких отношениях с тогдашним корифеем неоплатонизма⁴⁸⁹. Известно, что неоплатонизм если и имел тенденцию, неблагоприятную для успехов христианства, но в то же время и приготовлял сердца своих последователей к благосклонному отношению к христианству. История знает несколько лиц, обратившихся от уроков неоплатонизма к христианству; она знает, что Синезий и Августин оценили значение христианства под влиянием того религиозного настроения, какое создалось у них в школе неоплатоников. Очень возможно, что нечто подобное было и с Галлиеном. Ведь неоплатоники верили, что во всякой религии есть большая или меньшая доля истины; во имя этого неоплатонического принципа Галлиен мог дать свое снисхождение и религии христианской.

Закон, изданный Галлиеном, в точном виде до нас не дошел. О нем сохранил известие Евсевий, передавая – неизвестно, с какой точностью – содержание рассматриваемого законодательного акта. Евсевию был известен один список с императорской грамоты, посланный в Египет на имя тамошних предстоятелей Церкви. Эта грамота, впрочем, предполагает, что существовал общий закон касательно христиан, изданный прежде. Евсевий видел список грамоты, адресованный в Египет, а Египет некоторое время находился под властью узурпатора. Когда же и Египет перешел под власть Галлиена, тогда и послана была та грамота, которую знал Евсевий⁴⁹⁰. К сожалению, помещенный Евсевием в его «Истории» рескрипт носит какой-то отрывочный характер. Приведение текста рескрипта Евсевий сопровождает следующим пояснительным замечанием: «Своими указами Галлиен тотчас по вступлении на престол прекратил поднятое на нас гонение и предоставил престоятелям веры безопасно совершать обычные действия» (έξ έπιτελείν). Затем Евсевий сообщает самый рескрипт, обращенный к Дионисию Александрийскому и другим епископам Египта. В нем говорилось: «Благодеяние моего дара я приказал распространить на весь мир. Места богослужебных собраний (ваших) пусть будут неприкосновенны (передаем так не совсем вразумительные слова подлинника: òπως άποχωρήσωσι). А вас самих пусть никто не беспокоит (ϖστε ένοχλείν).Это определено мною уже задолго перед сим». Вот и все содержание грамоты. Евсевий, наконец, глухо упоминает, что и другим епископам император рассылал подобные же грамоты. Не приводя текста их, он замечает только, что ими возвращались предстоятелям Церкви так называемые кимитирии (усыпальницы) (Евсев. VII, 13). Очевидно, эти грамоты поясняют для нас, что следует разуметь под местами богослужебных собраний, о которых говорится выше, так как кимитирии служили довольно обыкновенным местом для христианского богослужения; и во всяком случае нет оснований допускать, чтобы эти грамоты отличались по содержанию от того рескрипта Галлиена, который текстуально приведен Евсевием.

Если кроме текста указа примем во внимание еще и то замечание, которым Евсевий предваряет передачу указа, то смысл последнего будет такой: христианам, по приказанию Галлиена, возвращались места для совершения богослужений, какими в особенности были кимитирии (κοιμητηρία); лицам духовным позволялось невозбранно совершать богослужебные действия; всем христианам обещалось спокойствие и мир. Как смотреть на это распоряжение Галлиена? Объявил ли он изданием вышеуказанных грамот полную терпимость касательно христианства, признал ли это последнее религией позволенной (religio licita) в империи? Или же он даровал нечто другое, менее важное, менее ценное, например, какого-либо рода веротерпимость с ограниченным значением? Ученые нашего времени отвечают на этот вопрос неодинаково. Существует два научных мнения, из которых одним приписывается грамотам Галлиена чрезвычайно важное значение, какого, пожалуй, не имел ни один указ других императоров, относившихся более или менее благосклонно к христианам в эпоху гонений; а другим (мнением) отнимается почти всякое толерантное значение указа и придается ему лишь значение частной, благоприятной для христиан, меры, вызванной условиями времени; указу дается ограниченный смысл. Первое мнение принадлежит немецкому ученому Герресу, второе такому же ученому – А. Гарнаку. Не считая себя вправе присоединиться ни к тому, ни к другому мнению, находим необходимыми подвергнуть их критическому рассмотрению.

Геррес, согласно с некоторыми прежними учеными – Неандером и Доллингером, – утверждает, что Галлиен законодательным путем доставил христианству положение в полном смысле позволенной религии (religio licita) и что с этих пор это узаконение получило полную юридическую силу в Империи. Он находит, что благодетельное для христиан законоположение Галлиена одушевлено намерением доставить христианству все права religionis licitae. Доказательства правильности такого воззрения Геррес прежде всего находит в содержании самого указа: указ, говорит он, обращен к иерархии, и этим дается знать, что иерархия принимается под особое покровительство государства, – это, по мнению Герреса, имеет тем больше значение, чем сильнее в эпоху гонений было раздражение язычников главным образом против епископов и клира; далее, по суждению этого ученого, Галлиен дарует христианам безусловную терпимость; наконец, по его суждению, обращает на себя внимание в указе особенная заботливость законодателя о том, чтобы религиозная свобода сделалась достоянием решительно всех христианских жителей Империи (τήν ευεργεσίαν τής). Геррес, настаивая на своем толковании законодательной меры Галлиена, указывает с особенным ударением на тот факт, что после Галлиена в Церкви водворился сорокалетний мир – результат будто бы безусловно толерантного указа рассматриваемого царствования⁴⁹¹. Из всей этой аргументации Герреса бесспорным остается лишь одно, а именно, что после Галлиена наступил для Церкви мир, продолжавшийся 40 лет. Что касается до прочих аргументов немецкого ученого, то они не заслуживают особенного внимания, потому что на тексте того же эдикта Галлиена другие ученые основывают совершенно противоположное воззрение, ограничивающее значение эдикта до минимума. И следовательно, текст сам по себе может в данном отношении доказывать и очень мало, и очень много – смотря по вкусу толкователя его, и решительно ничего нельзя строить на этом фундаменте по вопросу: в какой мере Галлиен приблизил христианство к положению религии, дозволенной в собственном смысле? Против Герреса должны быть выставлены не аргументы, основанные на тексте эдикта, а соображения, опирающиеся на исторические факты. Важным историческим фактом, опровергающим оптимистическое мнение Герреса о законодательной мере Галлиена, служит одно ясное известие о мученической кончине некоего Марина в Кесарии в Палестине в царствование Галлиена. Вот рассказ Евсевия (Церк. ист. VII, 15): между тем, как водворился общий мир (при Галлиене), в Кесарии Палестинской обезглавлен за исповедание христианства Марин, один из почетных военных лиц, человек знаменитый по своему происхождению и богатству. Причина была следующая: у римлян в числе военных отличий была и виноградная ветвь. Удостоенный ее становился центурионом. Марину следовало получить это отличие. Он уже и приготовился получить его. Но некто из язычников явился перед судом и объявил, что Марин, как христианин, отказывающийся приносить жертвы в честь государя, не может по древним законам получать римские отличия. Судья не оставил без внимания доноса, он вызвал Марина на суд для объяснения и разбирательства: Марин объявил себя христианином. Судья дал ему три часа на размышление: хочет ли он остаться христианином или отречься от христианства? Марин, встреченный местными епископами и укрепленный в вере, по истечении трехчасового срока снова явился на суд и заявил, что он есть и будет христианином. Судья приговорил его к смертной казни. Спрашивается, каким образом был бы возможен подобный факт в царствование Галлиена, если бы этот государь объявил христианство позволенной религией и даровал ему полную веротерпимость? Судья не отказывается судить Марина за христианство, когда сделан донос на это лицо; он судит по каким-то древним законам, касающимся христианства (κατά τοΰς παλαιοΰς). Очевидно, здесь разумеется старинный закон Траяна, позволявший доносы на христиан, лишь бы они были не анонимными. И очевидно, законодательными мерами Галлиена не устранены все прежде изданные против христиан указы. После этого едва ли можно утверждать вместе с Герресом, что Галлиен доставил христианству положение religionis licitae. Галлиеном дано христианам что-то другое, не столь важное и не делающее в собственном смысле эпохи. Правда, Геррес думает, что рассказанный случай действительно произошел при Галлиене, но в такой стране и тогда, где и когда признавалась власть соперника Галлиенова по престолу, Макриана, но такое объяснение считается безосновательным. В самом деле, Евсевий подробно и обстоятельно говорит о смерти Макрина, но не сообщает того, что эта смерть произошла во время узурпации Макриана, следовательно, прежде чем возымел силу указ Галлиена, а напротив, прямо говорит, что рассказанное им произошло во время общего мира (т.е. при Галлиене); да и нельзя утверждать, что Палестина была во власти Макриана, – в его власти, по несомненному свидетельству, был Иллирик⁴⁹². В опровержение воззрений Герреса на значение законодательной меры Галлиена следует указать и то, что если бы в самом деле Галлиен признал христианство религией дозволенной, то, без сомнения, Евсевий отметил бы это замечательное дело более резкими чертами в «Истории», чем как он отметил законодательную меру Галлиена; да и повествуя о гонении Диоклетиана, он, Евсевий, и другие писатели, без сомнения, в доказательство жестокой тирании этого государя, не преминули бы заметить о противозаконности гонения на религию, признанную дозволенной в Империи одним из предшественников Диоклетиана. Наконец, при разборе мнения Герреса будет уместным заметить еще, что если Галлиен действительно одарил христианство полной толерантностью, то непонятно, почему писатели позднейшего времени, каковы Лактанций и Евсевий, с таким неподдельным восторгом говорят о веротерпимых указах Галерия и затем Константина (эдикты 312 года), коль скоро и раньше существовал толерантный указ – именно указ Галлиена? Восторг писателей в указанном случае можно объяснить лишь тогда, когда отнимем (и совершенно основательно) у Галлиенова законодательного мероприятия значение в полном смысле толерантного указа.

Иначе смотрит на законодательную меру Галлиена А. Гарнак⁴⁹³. Этот писатель низводит законодательную меру Галлиена до минимума. Эдикт, по его воззрению, отнюдь не дает христианству прав позволенной религии, так как он о христианстве как религии ничего не говорит. Он, указ, касается лишь епископов и имеет целью прекратить действие тех мер преследования христианства, какие были пущены в действие при отце Галлиена, Валериане. Указ заключал, по взгляду Гарнака, лишь два отрицательных определения: 1) христианских епископов не следует разыскивать и употреблять против них каких-либо мер; 2) правительственные лица-язычники не должны посягать впредь на те места, которые служат христианам для богослужебных целей. С этим христиане, добавляет Гарнак, остались в том же незавидном положении, в каком они были и до времен Деция и Валериана. Ни из чего не видно, чтобы христианству усвоены были права, принадлежавшие религиозным корпорациям. Словом, Галлиен не дал христианам ничего нового. Можно ли соглашаться с мнением Гарнака, что грамоты Галлиена заключают в себе лишь несколько «отрицательных» постановлений касательно христианства, не давая ничего положительного христианам? Что будто Галлиен не внес ничего нового в благоприятном смысле для христиан в римское законодательство? Что он, Галлиен, не усвоил христианам никаких прав, принадлежащих другим религиозным корпорациям в Империи? Гарнак со своим воззрением составляет крайнюю противоположность воззрению Герреса; но и он также не прав, как и последний. Как ни кратко известие Евсевия о Галлиеновом законодательном мероприятии касательно христиан, как ни отрывочен рескрипт Галлиена, дошедший до нас благодаря тому же Евсевию, однако же всего этого довольно для того, чтобы находить, что законоположение Галлиена составляет в некотором отношении эпоху в истории развития толерантного законодательства римских императоров в отношении к христианам. При обсуждении занимающего нас вопроса прежде всего следует обратить внимание на ту небольшую заметку, какую делает Евсевий касательно грамот, разосланных при Галлиене прочим епископам, кроме египетских. Этими грамотами приказывалось, чтобы возвращаемы были предстоятелям церквей участки земли, занятые так называемыми кимитириями (τά τϖν). Существенный это пункт законодательства χωρία или нет? Гарнак полагает, что, по всей вероятности, повеление возвратить христианам кимитирии составляло сущность того общегосударственного закона (das Reichsedict) Галлиена касательно христиан, которого до нас не дошло⁴⁹⁴. Если так, то законодательство Галлиена, приказывая возвратить христианам места, на которых помещались христианские кимитирии, тем самым отныне считает такое владение Церкви кимитириями неотъемлемым правом христианского общества. Из этого узаконения сами собою вытекали и другие постановления того же Галлиена. Известно, что места погребения христиан, кимитирии, в то же время служили местами богослужения христиан⁴⁹⁵, поэтому, узаконив права собственности христианского общества касательно усыпальниц, император, естественно, дозволяет беспрепятственно совершать христианам и богослужение. Эта мысль ясно выражена в том рескрипте, текст которого сохранил Евсевий (ибо язычникам приказано, чтобы они очистили богослужебные места христиан). А вместе с этим признавались права христианских пастырей совершать богослужебные действия для верующих (как справедливо утверждает Гарнак), христианам же позволялось свободно участвовать в богослужении (ϖστε μηδένα). Все это вместе взятое составляет ли что-либо важное, новое в истории законодательства языческих императоров касательно христиан? Несомненно составляет, так как ничего подобного доселе императоры римские, даже самые благорасположенные к христианам, не давали обществу последователей новой религии. Ведь все это не допущено теперь только в практике, tacito consensu, но определено в виде закона, назначенного для всех подданных Римской империи (διά κὸσμου). Неужели это не есть что-либо новое в сравнении с тем, что и как было с христианами доселе? Другой вопрос, еще более важный: права, данные христианской Церкви Галлиеном, могут ли доказывать, что с этими правами Церковь возводилась в корпорацию, с этих пор более прочно становящуюся на римской почве? Приобрела ли она положение одной из тех религиозных корпораций, какие были позволены и терпимы правительством? Нам кажется, ответ положительный на поставленные сейчас вопросы не будет чем-либо слишком смелым и опрометчивым, парадоксальным. Мы полагаем, что, получив от Галлиена вышеуказанные права, христианская Церковь стала в разряд некоторых религиозных обществ, находившихся под покровительством законов, а именно, по правам теперь она стала тем же, чем были так называемые «погребальные коллегии» (collegia salutaria – collegia funeraticia).

Но что такое были эти похоронные коллегии, какие они имели права, в каком смысле они находились под покровительством римских законов? Язычники очень интересовались вопросом о наилучшем погребении себя и своих близких; быть погребенным кое-как или совсем лишиться погребения, быть выброшенным в какой-нибудь овраг считалось величайшим бесчестием для человека. Вследствие этого они, в особенности бедняки между ними, составляли общества или корпорации, задачей которых было прилично погребать всех членов, принадлежавших к этим корпорациям. Похоронные корпорации с названием collegia funeraticia быстро распространились. В I веке в Риме всем, желающим составить подобные коллегии, это беспрепятственно разрешалось. Во II веке это право дано было и провинциям. Низшие классы особенно пользовались этим позволением. Между тем как для образования всяких других корпораций требовалась бездна формальностей, для образования же похоронных коллегий ничего подобного не требовалось. Стоило только лицам даже самого низшего класса заявить, что они составляют такую коллегию, и никто не мешал им в этом. Закон о похоронных коллегиях мог вести на практике к учреждению каких угодно ассоциаций, лишь назвавшись похоронными; средство было очень простое, и им, конечно, пользовались. Так, с именем похоронных коллегий возникают в Римской империи религиозные общества почитателей Изиды, Сераписа, Митры. Вначале этим похоронным коллегиям позволялось собираться только раз в месяц, выбирать распорядителей для своего дела, иметь общую кассу, которая составлялась из ежемесячных взносов членов по пять ассов, владеть участками земли для погребения своих сочленов и сооружать на них усыпальницы. Но с течением времени похоронные коллегии нашли недостаточным для себя собираться только раз в месяц; им удалось достигнуть законодательного позволения собираться и более одного раза в месяц, но исключительно с религиозной целью. Таким образом, им позволено было собираться раз в месяц для сбора денег на похороны и сколько угодно раз в течение месяца с религиозной целью. Позволение собираться с последней целью открывало большой простор для деятельности коллегий, потому что в язычестве на очень многое смотрели как на дело религиозное, даже, например, на общественный стол смотрели как на дело благочестивое; обедая вместе, члены могли говорить, что они собрались с религиозной целью, и закон ничего не мог на это возразить. Права похоронных коллегий не ограничились этим. Государство признавало за всеми подобными обществами права юридического лица, т.е. позволяло иметь общую собственность, которая могла состоять из участков земли, рабов, денег, выбирать представителей из своей среды для надзора над усыпальницами (колумбариями) и вести процессы. Общества воздвигали свои храмы и здания для общественных собраний. Кладбища и памятники обществ находились под охраной государственных законов, и в случае правонарушений эти общества могли искать защиты. Между сочленами появились общие интересы⁴⁹⁶.

Под этот-то класс похоронных коллегий, по нашему мнению, и подвел Галлиен христианство своим известным законом и таким образом даровал христианам права на существование, на легальное положение в Римской империи. Права, какие имели похоронные коллегии по римским законам, были настолько значительны, что воспользоваться этими правами было чрезвычайно выгодно для христиан. С именем похоронных коллегий христиане могли с достаточной свободой удовлетворять всем важнейшим своим религиозным потребностям. Но могли ли христиане с самого начала появления христианства воспользоваться правами, принадлежавшими погребальным религиозным коллегиям, – это сомнительно. Из тех нередких фактов, принадлежавших к истории христианства II и III века, из которых видно, что как чернь языческая, так и само правительство языческое отнимали у христиан места их усыпальниц, запрещали вход в них и собрания в них, или же нарушали неприкосновенность таких мест, можно заключить, что христиане долго не пользовались правами, какие имели погребальные коллегии. Из сочинений Тертуллиана открывается, что бывали такие случаи в Карфагенской области, что чернь нападала на христианские усыпальницы, извлекала оттуда тела умерших христиан и подвергала их всяческим оскорблениям;⁴⁹⁷ или же та же чернь требовала, чтобы совсем отняты были у христиан поля, служившие для погребения умерших; она неистово взывала: «Пусть будут отняты места погребения у христиан»⁴⁹⁸. История гонения Валериана, предшественника Галлиенова, показывает также, что правительство в Египте и Северной Африке воспрещало христианам посещать усыпальницы и делать в них какие-либо собрания, и это требовалось очень настойчиво⁴⁹⁹. Ввиду важности для христиан пользоваться правами, усвоенными погребальным коллегиям, нет никакого сомнения, что христиане очень желали, чтобы правительство подвело их общество под категорию погребальных коллегий, но практика до времен Галлиена не показывает, чтобы они усваивали себе права данных коллегий. Они могли усвоить себе функции этих обществ⁵⁰⁰ Прав, собеседн., 1881, I. С. 454–457). Но ввиду того, что подобного мнения держится известный исследователь римских катакомб Де Росси, авторитет не только в западном ученом мире, но и в церковно-исторической католической науке, нет оснований довольствоваться в данном случае прямым отрицанием. Рассматриваемое мнение нам кажется преувеличенным, но заслуживающим полного научного внимания., но прав, принадлежавших этим обществам, не имели. Права эти могло дать лишь правительство, без его же позволения усвоить себе права погребальных коллегий христиане не имели возможности. Но добиться этих прав христианству долго не удавалось. Одним из главных препятствий на пути к достижению цели служило то, что христианские собрания, как встречавшие препятствия со стороны языческой власти, считались незаконными. Законы римские предусматривают, чтобы с именем погребальных коллегий не возникло обществ, нетерпимых в государстве. Поэтому хотя погребальные коллегии и разрешались, но при этом ставилось условие, «чтобы не возникало обществ незаконных», законом недозволенных⁵⁰¹. И христианам, пока на них языческое правительство смотрело неблагосклонно, было трудно приобрести права похоронных коллегий. До времен Галлиена они и не имели таких прав, хотя, повторяем, в спокойные времена они могли усвоить себе по крайней мере некоторые функции, принадлежавшие указанным коллегиям. Приобретение прав, принадлежавших похоронным коллегиям, было лишь вожделенным стремлением христиан. Они очень хотели бы, чтобы власть признала за ними подобные права. Что это было действительно так, ясно видно из апологетических сочинений Тертуллиана. Тертуллиан, будучи римским юристом, хорошо знал, как много свободы и преимуществ получают на практике те религиозные общества, которым закон разрешает принадлежность к похоронным коллегиям, и потому употребляет все усилия представить христианскую общину как один из видов тех обществ, которые были терпимы римским правительством и входили в ряд collegia licita⁵⁰². Он, Тертуллиан, очень искусно проводит параллель между христианским обществом и его действиями, с одной стороны, и похоронными коллегиями, с другой; он указывает, что христиане собирают деньги, как это принято и в коллегиях, раз в месяц⁵⁰³, что, как и в этих последних, деньги преимущественно назначаются на издержки, соединенные с погребением бедняков;⁵⁰⁴ что христиане покупают большое количество благовоний для погребения мертвых;⁵⁰⁵ что у христиан так же, как у сочленов позволенных правительством коллегий, происходят братские трапезы⁵⁰⁶. Но тщетно взывал Тертуллиан, прося правительство взглянуть на христиан благосклонным оком, взирать на них так же милостиво, как на погребальные коллегии, – правительство отличало членов этих последних обществ от приверженцев христианскогообщества, и те права, какие христианство приобрело бы, если бы закон прямо подвел христианскую общину под категорию погребальных коллегий, оставались для христиан лишь предметом желаний и ожиданий.

Только при императоре Галлиене довелось осуществиться этим скромным желаниям и ожиданиям христиан. По крайней мере, такой смысл соединяем мы с законодательной мерой этого государя. На первом месте стояло в его законе, занимало выдающееся положение в нем, по всей вероятности, распоряжение, чтобы места, на которых находились христианские усыпальницы, и самые усыпальницы – кимитирии – отныне оставались в полном и неотъемлемом владении христиан. Пункт об усыпальницах, нужно сознаться, самый ясный в толерантном законодательстве Галлиена. Право иметь в неоспоримом и беспрепятственном владении усыпальницы составляет, как известно, первую привилегию похоронных коллегий. То же право теперь получало и христианство, христианская община. После этого будет ли парадоксальным вывод, что христианство, по грамотам Галлиена, становилось в ряд прочих религиозных обществ, известных с именем похоронных коллегий? Существование похоронных коллегий немыслимо было без соответствующих действий. Они имели определенный круг религиозных действий – на практике даже довольно значительный, – имели представителей, избранных членами коллегий для обнаружения различного рода деятельности, соединенной с существованием коллегий, имели членов, принадлежавших к этим учреждениям на законных основаниях и свободно заявлявших себя на практике. То же давалось христианскому обществу и законом Галлиена. По толкованию грамот Евсевием, христианам позволено совершать обычные у них религиозные действия, а из текста грамоты, дошедшей до нас благодаря тому же Евсевию, видно, что Галлиеном даны известного рода права как представителям Церкви, так и прочим членам ее, – вероятно, те права, какие имели в римском государстве collegia funeraticia.

Если эти выводы справедливы, то Галлиен дал христианству легальное положение в Империи, хотя эта легальность далека была еще от того, что называлось у римлян religio licita. Христиане признаны как известного рода религиозная корпорация, обладавшая известной суммой прав. Что давало это положение христианам и чего не давало, это лучше всего, по нашему мнению, видно из рассказа Евсевия о событии с неким Марином, при Галлиене. Главную часть рассказа о Марине мы передали выше:

Марин, как занимавший важный пост на военной службе, не мог получить военных отличий иначе, как отрекшись от Христа, и когда он не захотел этого сделать, его предали казни. Отсюда видно, что законодательная мера Галлиена не предохраняла христианина от больших опасностей, даже опасности лишиться жизни, как скоро христианин был в таких должностях, где требовалось явное выражение почтения к римской религии. Но из того же рассказа Евсевия видно, что человек частный, не несший на себе никаких гражданских должностей, мог свободно оставаться христианином. Именно в рассказе Евсевия говорится, что после известного допроса Марина на языческом суде он был встречен епископом Кесарийским Феотекном, увлечен был последним в молитвенный христианский дом, убеждаем был твердо держаться христианства. Не видно, чтобы все это происходило тайком и украдкой. Значит, христианское исповедание Феотекна, частного гражданина, не обращало на себя внимания лиц правительственных. Замечателен еще рассказ Евсевия о том, что было после того, как Марин был осужден на смерть и казнен. Когда совершилась казнь Марина, один человек по имени Астирий, знатного рода, сенаторского достоинства, близкий самому царскому дому, одевшись в светлую и драгоценную одежду, взял тело Марина на плечи, одел его в роскошную одежду и предал погребению (Евсев. VII, 15–16). Безбоязненность, открытость и торжественность, с какими совершено погребение преданного казни христианина другим христианином, не могут ли давать нам основание думать, что сделанное Астирием сделано так не почему другому, а потому, что он в этом поступке ограждался положительным законом? Не хоронил ли Астирий Марина как член христианской общины, имевшей те же права, какие имели и все прочие похоронные коллегии? Не действовал ли он так, находясь под покровительством закона Галлиена, признавшего христианство легальным в том же смысле, в каком были легальными collegia funeraticia? Если все это лишь весьма вероятно, то и этого довольно в таком неясном вопросе, как вопрос о существе и свойствах изучаемой нами законодательной меры Галлиена касательно христиан.

Не забудем, что к Галлиену с большой признательностью относится как Евсевий, видевший благодетельные следствия грамот Галлиена (разумеем 40-летний мир Церкви от Галлиена до Диоклетиана), так и Дионисий Александрийский, свидетель тех чувств и впечатлений, какие вызваны были в обществе христиан грамотами благосклонного к ним государя. Евсевий именует Галлиена «благоразумнейшим»⁵⁰⁷ и «дателем мира» церковного⁵⁰⁸. Дионисий, современник Галлиена, с восторгом прилагает к этому императору имена «благочестивейшего и боголюбивейшего», сравнивает его царствование с солнечными лучами, светозарным солнцем, сияющим на вселенную, и даже относит к Галлиену одно пророчество Исайи (43,19)⁵⁰⁹. Без сомнения, таким лестным отзывом епископ Александрийский почтил Галлиена единственно за то, что он сделал благоприятного для христиан, ибо, как правитель государства, Галлиен не заслужил никаких похвал⁵¹⁰.

Сорок лет глубокого мира наступает для христиан со времени толерантных грамот Галлиена. В лице римских императоров христиане перестают видеть своих естественных врагов. Только отсюда можно объяснить следующий замечательный факт, имевший место в царствование Аврелиана (270–275 гг.). В Антиохии по суду церковному был лишен кафедры антиохийский епископ, Павел Самосатский. Ему преемником назначен был Домн; но Павел не думал исполнять соборной воли, не хотел уступать своей Церкви и епископского жилища преемнику. При таких обстоятельствах христиане обращаются к императору Аврелиану с просьбой привести в исполнение суд церковный. Мыслимо ли это было прежде? К врагам не обращаются за помощью с уверенностью найти помощь! Аврелиан, узнав, что римский и италийские епископы на стороне Домна, а не Павла, приказал насильственно выгнать последнего из епископского дома в Антиохии (υπὸ)⁵¹¹. Языческий император, оказывающий помощь христианам, – не изумительное ли явление? Тем более, что Аврелиан был одним из строгих и жестоких государей, сердцу которого совершенно была чужда милость⁵¹², который был сам расположен к римскому политеизму до ослепления, например, верил в авторитет языческих Сивиллиных книг⁵¹³, который с полупрезрением смотрел на христиан⁵¹⁴. Нужно сказать, что Аврелиан во все свое царствование относился толерантно и миролюбиво к христианам⁵¹⁵. Значит, законодательство Галлиена касательно христиан не только налагало узду на языческих императоров, недолюбливавших христиан, но волей неволей, в потребных случаях, заставляло выступать на защиту и покровительство христианскому обществу. Галлиен оградил права христианского богослужения, права христиан владеть известным имуществом, права церковной иерархии и спокойное положение членов христианства. В этих рамках заключено и благоволение Аврелиана к христианам, насколько оно выразилось по делу Павла Самосатского⁵¹⁶. Не следует, однако, преувеличивать благосклонного внимания Аврелиана к христианам, не следует допускать мысли, что римский император, выступив на защиту антиохийских христиан против узурпатора, епископа Павла, являлся защитником христианства как religio licita. Ничего такого нет в поступке Аврелиана, и допускать это, как делают некоторые ученые⁵¹⁷, значит впадать в явное преувеличение и ошибку. Нужно помнить, при каких исторических условиях совершился рассматриваемый факт. Со времен Галлиена Антиохия и весь Восток подпали под владычество династии царей Пальмирских; в царствование Аврелиана на Востоке и в Антиохии властвовала царица Пальмирская Зиновия. Но этот римский император победил

Зиновию и присоединил Восток к своему скипетру⁵¹⁸. При таких-то обстоятельствах епископы Востока обращаются с известной просьбой к императору. Уже простой политический расчет побуждал императора взять сторону просивших против Павла; ибо известно, что Павел держался стороны Зиновии и только благодаря ей твердо сидел на своей кафедре после осуждения его собором. Аврелиан мог взять сторону противников Павла из оппозиции прежнему пальмирскому режиму в Антиохии⁵¹⁹. Но и при таком объяснении явления благосклонное отношение Аврелиана к христианам остается несомненным, хотя оно и не проистекало из личных его симпатий к христианству. Во всяком случае, в лице Аврелиана нельзя видеть покровителя христианства как religionis licitaë христианство в III веке не было объявляемо таковым в Римской империи. Законодательная деятельность Галлиена и благосклонная политика к христианам Аврелиана были знамением времени. Христиане середины III века ясно сознавали, что христианство есть сила непреоборимая, и это сознание росло со дня на день. Все говорило, что христиане уже мало боялись того врага, каким был для них мир языческий. Мы не слышим уже тех исполненных скорби и вдохновения голосов, какими были голоса прежних апологетов (II века) в их отношении к языческому правительству и обществу. Читаете сочинения Киприана («О суете идолов», «К Деметриану») и видите, что это не просьба слабых, обращенная к сильным, а слова прощения, с которыми человек с весом и авторитетом обращается к людям, заслуживающим лишь порицаний: в апологетических сочинениях Киприана укоризна, обличения берут верх над мольбой о снисхождении, жалобой о притеснении. Вглядитесь в сочинения Оригена («Против Цельса»); он говорит еще против язычества, но это не живая, вытекающая из живых потребностей борьба одной силы с другой. Это скорее рефлексия рассудка, спокойно созерцающего положение дела. Перед нами не Иустин, с живым воодушевлением ратующим против языческой силы, а ученый, мирно пишущий в своем кабинете апологетический трактат. Не страшен теперь (во второй половине III века) для христиан уже и тот враг, вышедший из язычества, каким был неоплатонизм. Борьба христианства с ним слишком ограниченна, и это не потому, чтобы в Церкви не было вождей слова, – нет: христианство понимало, как мало опасен этот враг для него, как мало он мог препятствовать его успехам. И бдительность христианских ученых спокойно отлагала в сторону оружие борьбы. Какого благосостояния христиане достигли после времени Галлиена до Диоклетианова гонения в течение 40 лет мира, об этом дает превосходное представление Евсевий, изобразивший в самых ярких чертах успехи и благоденствие христиан за указанный период. Он начинает свое описание целым рядом восклицаний, вызываемых у него приятным зрелищем благоденствующих христиан, и затем говорит: «Благосостояние христиан с течением времени упрочивалось, с каждым днем приходило в силу и величие, и никакая ненависть не стесняла его, никакой злой демон не был в состоянии нам вредить...» (Евсев. VIII, 1).

Но вот прошло 40 лет мира и благоденствия, которые даровал христианам Галлиен своим толерантным законом. Наступило начало IV века, а с ним и жесточайшее из гонений: гонение Диоклетиана, а также Галерия (так как Галерий продолжил гонение Диоклетиана). Заколебался в своих основах мир христианский; ужас объял христиан. Но страх был напрасный. Это гонение было воплем отчаяния со стороны язычества, последний час которого был уже близок. Торжество христиан – небывалое, великое, заключает гонение Диоклетианово. Сам гонитель Галерий, наученный жестоким опытом, становится благодетелем христиан. Ряд указов против христиан заканчивается указом в пользу христиан. Давая такой указ, Галерий, а с ним и язычество, заявили миру о своем полном бессилии в борьбе с христианством. Указ Галерия 311 года⁵²⁰, прекращавший гонение на христиан, есть живое выражение этого сознания. «Мы хотели прежде, чтобы христиане возвратились к древним законам и общественным учреждениям римлян», – гласит указ, Но что же? Указ сознается, что это намерение, однако же, не имело ни малейшего успеха: христиане мужественно перенесли удар, и надежды язычников оказались тщетными. «Христиан обуяла, – говорит указ, – такая притязательность, поработило такое безумие, что они отнюдь не хотели следовать древним уставам». Печальные слова в устах языческого императора! И император не находит уже средств вести эту неравную борьбу. Он признает себя вынужденным дать полную свободу христианскому исповеданию. «Мы позволяем христианам, – говорит указ, – исповедовать свою религию (ut denuo sint christiani – ίνα αΰθις) и строить дома для их богослужебных собраний». Христианство «позволено», христианство «religia licita» – вот смысл этих слов Галериева указа. Теперь уже не кровь христиан нужна языческому императору, он ждет от них лишь молитв. «За такое наше снисхождение христиане должны молить своего Бога о нашем здравии и общественном благоденствии». Очевидно, что в этом указе Галерия язычество еще до воцарения Константина произносит свой смертный приговор. Но вот вопрос: что побудило императора Галерия, который никогда ни в чем не проявлял своего благорасположения христианам, издать в конце своего царствования приведенный нами указ? Некоторые историки, вместе с Лактанцием и Евсевием⁵²¹, полагают, что поводом к этому действию была болезнь Галерия, страшная и ужасная, которая и свела его в могилу, – болезнь мучительная, в которой будто Галерий увидел перст Божий, наказывающий его за гонение. Указ Галерия, по-видимому, в самом деле оправдывает такое мнение. Ибо в нем христиане призываются к молитве за здравие Галерия (pro salute nostra), если эти слова не общая фраза⁵²². Другие историки издание указа объясняют тем, что Галерий наконец понял, сколь бесполезны оказались все меры против христиан и как привержены были христиане к своей религии, а потому и счел делом благоразумия прекратить кровопролитие⁵²³. Указ дает подтверждение и для подобного взгляда, потому что он прямо дает знать, что христиане оставались упорными в своей вере, невзирая ни на что. Наконец, историки новейшие и более остроумные находят причину издания указа в эклектическом неоплатоническом умонастроении Галерия⁵²⁴, вследствие которого он хотел и христианского Бога ввести в круг языческих богов, так как, по понятию неоплатоников, каждый религиозный культ так или иначе выражает общую религиозную истину. Такой взгляд эти историки основывают на общем тоне указа, в котором будто бы звучит подобная тенденция. Но мнение это не выдерживает критики: ни откуда не видно, чтобы грубый, малообразованный Галерий принадлежал к спекулятивной философской школе неоплатоников. Указ Галерия, как мы изложили его выше, представляется ясным и понятным. Но в полном тексте указа встречаются такие заявления, которые требуют более специального и внимательного рассмотрения. Детали указа не могут не вызывать возражений и недоумений. Указ позволяет христианам держаться христианского исповедания, но это позволение выражено в условном и потому несколько неопределенном виде. Здесь сказано о христианах, что им дозволено строить молитвенные дома и следовать их религиозным правилам под условием: «Если они снова сделаются христианами». Указ требует от христиан чего-то, по-видимому, странного и непонятного: «Христиане пусть снова сделаются христианами». Что же это значит? Для точнейшего понимания этого требования следует обратиться к контексту указа. В начале указа замечается о том, что христиане на все заботы правительства заставить их держаться религиозных римских учреждений отвечали упорным отказом; и при этом указ дает понять, что власть хотела не только этого, но и того, чтобы возвратить христиан к каким-то правилам и учреждениям христианским, какие были у древнейших христиан (ilia veterum instituta... quae forsitan primun parentes eorundem constituerant); та же мысль повторяется и в другом месте указа, когда точнее формулируется требование, с каким выступали преследователи христианства, т.е. Диоклетиан (nostra jussio exstitisset, ut ad veterum se instituta conferrent). Очевидно, законодатель Галерий указывает какую-то особенную причину гонения Диоклетиана, которую нельзя вовсе найти в имеющихся в распоряжении историка документах. Он хочет дать понять, что преследователи христианства имели в виду интересы самого же христианства, они хотели возвратить христиан к их древним прародительским учреждениям. Указ выставляет гонителей какими-то благодетелями христиан, охранителями их интересов. Пусть причина гонения Диоклетианова, которая указывается в разбираемом эдикте, не имеет за собой никакой исторической основательности, пусть она не что иное, как фантазия законодателя, пусть она изобретена единственно с той целью, чтобы, так сказать, с честью уйти с поля сражения, т.е. пусть она изобретена исключительно с тем, чтобы бросить упрек христианам за то, что они не оценили забот правительства о них, которое действовало не в своих интересах, но в интересах христианства, и которое, отказываясь от гонений, тем показывает-де, что оно лишь отказывается от дальнейших попечений о неблагодарных христианах. Пусть так, пусть законодатель лишь тешил самого себя, когда указывал фиктивную причину гонения Диоклетиана, это не важно для истории. Важно то, что, объявляя христианство дозволенной религией, законодатель ставит условием такого дозволения, чтобы исповедники Распятого «снова сделались христианами», т.е. снова стали держаться древних прародительских правил и учреждений (veterum instituta). Только законодатель требует теперь, чтобы христиане последовали этому предписанию добровольно, по собственной охоте, а не вследствие насилий и репрессий, как добивалось такого результата правительство времен Диоклетиана. Что подобное требование действительно было предъявлено правительством христианам, это видно как из текста указа, так и еще более из дошедшего до нас списка Галериева указа, списка, который был разослан вторым императором Востока, соправителем Галерия, Максимином, в подведомственных последнему областях⁵²⁵. В этом списке говорится, что позволено невозбранное исполнение предписаний религиозного культа только тем из христиан, которые покажут и заявят, что они держатся «культа своего народа», т.е. тем из христиан, которые верны древним традициям, древним учреждениям, правилам, наследованным исстари, так как с понятием народа в греко-римском мире соединялось представление о массе людей, связанных единством древних, переходящих по традиции правил и обычаев – бытовых и религиозных⁵²⁶. Итак, выражение рассматриваемого списка с указа Галериева, что только тем из христиан должна быть усвоена религиозная свобода, «кто из них найден будет держащимся богослужения собственного народа» (εί τις τϖν χριστιανϖν τοΰ ιδιου ξθνους τήν θρησκείαν μετιϖν εΰρεθείη), заключает в себе ограничение прав христиан на религиозную свободу: не все христиане получают эту свободу, а лишь те, которые держатся религиозной практики «своего народа» или изначальных, старинных учреждений, завещанных их предками. Смысл слов один и тот же, как и в указе Галерия, где говорится об «учреждениях древности» (institute veterum), обязательных для новейших христиан, если они хотят быть подведены под толерантный закон. Но спрашивается: чего желал указ от христиан? Каким образом христиане, будучи христианами, могли снова сделаться ничем другим, как христианами? О каких institute veterum так настойчиво говорит законодатель? Какой такой «культ собственного народа» дозволен христианам, и именно этот культ? В ответ на предложенные вопросы можно отвечать несколькими предположениями. Прежде всего, можно предполагать, что законодатель исходит из той мысли, что древние христиане почитали наравне со своим Богом и богов языческих и что теперь правительство желает, чтобы христиане возвратились к этой форме культа⁵²⁷. Но такого смысла никак нельзя соединить с теми словами законодателя, которые мы разбираем, ибо язычники из фактов только что кончившегося гонения Диоклетиана ясно видели, что христиан к подножию языческих алтарей повергнуть нельзя, а следовательно, и не могли ставить невозможное условие для толерантности христианского исповедания, как скоро хотели добровольно требовать от христиан того, к чему не могли привести гонения. Не следует ли полагать, что законодатель требовал от христиан возвращения к вере и культу иудейскому, поскольку иудейство было древнейшей религией, в лоне которой первоначально возникло христианство? Но думать так невозможно, ибо язычники в течение трех столетий ясно научились различать христианство от иудейства и должны были понимать, что возвращать христиан к культу иудейства было бы бессмысленной затеей; да и текст указа противоречит подобному толкованию, ибо указ говорит нерешительно, только с вероятностью о том, что христиане держались какого-то древнего культа (instituta, quae «forsitan» primum parentes eorundem constituerant), но так нерешительно и догадочно законодатель не мог говорить об иудействе: с иудейством язычники были прекрасно знакомы. Притом же язычники не могли рекомендовать христианам иудейство в качестве образца; ведь они пренебрегали иудеями, в особенности по причине обрезания.

Что же значат таинственные слова указа, о каких мы говорим? По нашему мнению, они представляют собой обычную римско-юридическую формулу, ни к чему христиан не обязывающую и ничего важного в действительности не значащую. Римляне отличались религиозной толерантностью. Это нам уже известно. Они признавали права на гражданство за всяким религиозным культом, но лишь постольку, поскольку он принадлежит известной нации и поскольку он ведет свое начало от времен древних, от времен незапамятных, от времен отдаленнейших предков. Никаким новым религиям закон не покровительствовал (отсюда гонения на христиан и манихеев). Но вот в царствование Галерия сделано отступление от основных принципов римского законодательства. Правительство сочло себя вынужденным дать толерантность такой религии, которая не принадлежала никакому народу, была вовсе не древней (всем было известно, с какой исторической эпохи началась религия христиан); христианство было, говоря теперешним языком, религией космополитической и притом же новой (nova religio – так называли язычники христианство). Факт совершился. Рим сдался, он сделал уступку христианам; христианская религия признана дозволенной (licita). Следовало юридически оформить государственную санкцию. И вот являются в указе Галерия все те неопределенные и даже, на наш взгляд, странные условия, на которых христианству дается толерантность. В нем говорится о христианах, что «они снова должны сделаться христианами», т.е. представлять из себя таких же приверженцев предполагаемого древнего культа, какими были последователи всех других религий в Римской империи, им дается право держаться лишь древних учреждений и правил – instituta veterum, – хотя самому правительству неизвестно было ничего определенного об этих instituta veterum (указ выражается: forsitan); объявляется покровительство тем из христиан, которые держатся культа своего «собственного народа» (τοΰ ξθνους), – неизвестно какого народа, так как правительство, без сомнения, хорошо знало, что христианство не есть религия определенной национальности. Если раз решено было дать христианину права religionis licitae, христианству, которое не было культом какого-либо известного народа, и не было культом древних, то правительство, хотя и понимало существенную разницу между христианством и другими существовавшими тогда религиями, однако же для благовидности старается облечь свой законодательный толерантный акт касательно христиан в такую юридическую формулу, которая оправдывала бы в его собственных глазах допущенную перемену в положении христиан. Отсюда и произошли все те странные и непонятные с первого взгляда условия, при которых христианство объявлялось религией дозволенной. Если же законодатель, Галерий, с заметным неудовольствием говорит о склонности христиан к новшествам и разделениям (pro arbitrio suo, atque ut iisdem erat libitum, ita sibimet leges facerent), то правительство в этом случае не выражает какой-либо особенной заботливости о сохранении христианства в чистоте и неповрежденности, о соблюдении древнехристианских правил христианами, а опять-таки высказывает свой исконный юридический взгляд, что оно покровительствует лишь древним, освященным давностью религиям. Правда, быть может, в этом случае правительство не выпускало из виду и в самом деле единения христиан в религиозном отношении, поскольку религиозное единение их могло гарантировать спокойствие и мир в среде христианского общества, что для правительства было, без сомнения, желательно, но могло ли языческое правительство серьезно надеяться, что ему удастся достигнуть этой цели, правительство, не понимавшее должным образом христианских идеалов? Те условия и ограничения, при которых давались Галерием христианству права religionis licitae, пусть эти условия и ограничения фиктивные, могли, однако же, на практике мешать благосостоянию христиан. Какой-нибудь слишком исполнительный проконсул или префект, истолковав указ в неблагоприятном смысле для христиан данной местности, мог причинить им вред, поставить затруднения для свободы христианской религии. Это возможно. Но было ли что-либо подобное на практике, неизвестно. Напротив, известно, что указ Галерия сейчас же по своем издании принес счастье и благоденствие христианам. Евсевий рисует самую восторженную картину того, что последовало за изданием указа Галерия. Этот историк рассказывает, что темницы тотчас отворились, и заключенные в них христиане свободно возвращались в свои дома; рудокопни, на которых было так много даровых работников – христиан, сосланных сюда за исповедание христианства, опустели. Эти последние лица торжественно возвращались на родину, с пением и ликованием проходили по городам и весям, радость светилась в их глазах. Повсюду христиане беспрепятственно стали собираться для богослужения; это были многолюдные собрания, каких давно не было видно. Историк при виде этого зрелища замечает, что всем казалось, «как будто из недр ночного мрака воссиял некий свет». Так было, по словам Евсевия, «по всей Азии и по всем областям ее» (IX, 1). Ни из чего не видно, чтобы освобождаемых христиан освобождавшие их начальники старались допрашивать: хотят ли они быть христианами в том смысле, в каком были христианами их предки (instituta, quae primum parentes eorundem constituerant)? Будут ли они держаться каких-то instituta veterum? Тождественна ли их вера с верой их «собственного народа» (τοΰ ξθνους)? До всех этих утонченных вопросов никому не было никакого дела. Христиан освобождали от принудительных работ и из темниц – без всяких условий, допросов, расспросов, справок и ограничений. Подчиненный императору штат чиновников освобождал христиан из заключения, дозволял свободу христианского богослужения, не принимая на себя никаких других забот, и считал себя вполне исполнившим веления верховной власти. Из тех сообщений, какие дает Евсевий относительно времени, последовавшего за изданием Галериева указа, ясно открывается, что языческое начальство даже спешило как можно скорее привести в исполнение изданное верховное распоряжение (IX, 1). Поспешность, с какой старались распространять действие указа на христиан, свидетельствует, что указ принят и понят всеми в самом благоприятном для христиан смысле. Общество языческое было весьма довольно благоприятным для христиан законодательным актом Галерия. «Даже прежние убийцы наши, – говорит Евсевий о язычниках, – видя это неожиданное чудо, радовались о случившемся» (Ibid.). Христиане, со своей стороны, видели в узаконении Галерия залог благоденствия общественного. «Когда этот мир, – замечает Евсевий, – подобно свету солнца, взошел из недр темной ночи и озарил всех, дела в Римской империи опять установились, начали совершаться в согласии и тишине, и римляне снова соединились чувствами взаимного благорасположения своих предков»⁵²⁸. Как отразился указ Галерия на общем положении дел христианства, в каких отношениях изменилось это положение к лучшему в сравнении с прежними временами, какое установилось status quo под влиянием законодательной меры этого императора, как воспользовались христиане объявленной толерантностью, – об этом нельзя ничего сказать решительного, а можно лишь гадать; потому что прежде чем указ Галерия 311 года произвел должное действие и оправдал себя долговременным опытом, он должен был потерять значение, – через два года явился знаменитый Миланский эдикт Константина Великого. Свет Луны уступил место свету Солнца.

Вот те факты миролюбивого отношения языческого правительства к христианам – факты, занесенные в летописи законодательства. Мы смотрим на эти факты как на приуготовление к знаменитой законодательной реформе Константина Великого, всецело изменившей внешнее положение Церкви. Несколько языческих императоров общими усилиями подготовляли ту почву, на которой столь твердой ногой стал первый христианский император. В законодательстве языческих императоров, клонившемся к пользе и благополучию христиан, много недомолвок неопределенности, нерешительности, колебаний, неустойчивости, случайностей; мало твердости, планосообразности, однообразия, сознательности в стремлении к цели, не видно общей руководящей идеи; но все же так или иначе, с успехом или без успеха, оно шло к той же цели, к какой позднее пришел Константин. В особенности велико должно было быть значение указа Галерия 311 года. Константин сделал шагеще далее: он признал христианство даже господствующей религией. Без сомнения, этот шаг был значительный, делающий эпоху в истории, но он не был совсем неожидан. Римские императоры, ознаменовавшие себя толерантностью к христианам до времени развития законодательной деятельности Константина, хотя слабым и нерешительным голосом, но заявляли уже о смерти язычества и торжества христианства. Справедливо замечает Обэ: «Когда Константин публиковал закон о толерантности к христианам, эта толерантность была уже с давних пор запечатлена в умах и душах»⁵²⁹, если не всех, то многих, если не многих, то благоразумнейших.