Карл Великий

Карл по происхождению рода своего и по началу власти был представителем дружины, но односторонность этого значения была в нём умерена новым положением, в которое стал отец, его Пипин, приобрётший уже посредством союза с римским двором право считать себя преемником клодвигова патрициата, т. е. царства на римском праве, заключающего в себе идею духовно-народной державы. Задача, доставшаяся Карлу, была не только велика, но и не исполнима, и его высокий гений истомился в бесплодных усилиях к достижению недостижимой цели. Царство Франков было на Западе единственным представителем христианства, побеждённого маврами в Испании, ничтожного в неустроенной области островных Англо-Саксов и подавленного другими стихиями и враждой с римским двором в лонгобардской Италии. Мир, заключённый Пипином и братом его с папою Захарией, погубив самостоятельность кельтской Церкви, дал на Западе римскому католицизму не только полный перевес, но и исключительное существование и право считаться единственным воплощением христианской мысли. С тем вместе этот мир, соединив Франков с Римом, породил в них и в их владыках и мало-помалу в народах, получивших через них и образование и умственную жизнь, мысль о единстве христианского мира, как державы политической. В этом смысле Карл Великий был меченосцем христианства, и борьба его с народами иноверными получила значение не только борьбы политической, решающей первенство Франков над другими германскими племенами, но и борьбы религиозной, подчиняющей побеждённых учению западного христианства. Смешение политических интересов и особенно политической идеи с идеей чисто-духовной в державстве и деятельности Карла дало характер и направление всем последующим векам, крестовым походам, стремлении императоров Германских к всемирному владычеству и т. д. Оттого-то в мысли германской Оттон связывается прямым (никогда не существовавшим преемством с Карлом Великим, и поэзия народная представляла себе всю историю Пипинова сына рядом крестовых походов, а его баронов и богатырей – крестоносными паладинами. Впрочем, всё это воззрение на тождество церкви и государства и на принудительное право религиозно-духовной мысли, в начале своём, истекало по необходимости из римско-христианской мысли. Развитие же его было ускорено и отчасти изменено ходом исторических случайностей. Так, например, страшное усилие магометанства, обусловленное единством калифата, породило в народах западных потребность единства для сопротивления враждебному единству; а с другой стороны то внутреннее, незамеченное, но неизбежное раздвоение между идеей государственной и духовной, которое выразилось везде, где эти две идеи бывали насильно стягиваемы в одну (в магометанстве, в чистом буддизме, в смешанном буддизме Японии и в древнейшем Египте и Эфиопии), получило особый характер на Западе, потому что вещественные действователи принадлежали одному племени германскому, а духовная сила истекала из другого племени романского. Борьба идей, слившаяся с борьбой племён, становилась тем упорнее, и разумное разрешение или до крайней мере торжество одного какого-нибудь начала тем невозможнее.

Итак, значение империи Карла Великого соответствовало светскому калифату; и стремление присвоить себе все права калифата духовного в нём выражалось по необходимости.

Таково объяснение его ревности к обращению неверных, – ревности, носившей на себе характер воинственной дикости и завлёкшей его в меры жестокости неизвинительной и несообразной даже с его, впрочем, не свирепым нравом. До́лжно, однако же, заметить, что эта жестокость обращена была по преимуществу против саксонского союза, издавна враждебного франкскому союзу, похитившего у Франков, как я уже сказал, владычество над морями и прибыльное ремесло морского разбоя. Вражда народная, незаметно, может быть, для самого государя, имела по вероятности великое влияние на его поступки. Те же самые причины объясняют его воинственное проповедничество, объясняют также его постоянное занятие церковными делами, вмешательство в споры церковные и в улучшение и возвеличение церковного обряда. Бесполезно бы было входить в подробности карловой деятельности по этой части; но до́лжно заметить, что его действия были всегда, вероятно без его ведома подчинены расчёту политическому. Так, например, живое участие его в споре адопцианистов и решение его против Феликса и Элипанда было, без сомнения, связано с желанием помешать развитию свободной церкви мозарабской, (т. е. христиан, признающих власть Аравитян в Испании) и подчинить эту Церковь общим законам, решающим судьбу и учение остальной западной церкви; но в другом случае влияние Карла на дела церковные отозвалось на всей судьбе христианства в следующих веках до нашего времени. Испания, как уже сказано, изменила символ, прибавив к нему Filioque; это изменение долго оставалось незамеченным, хотя по некоторым данным можно предполагать, что оно было принято в иных церквах южной Франции. Во всяком случае, это принятие было весьма ограниченно и встречало даже иногда явное сопротивление, как видно из Алькуина. Войны и победы Карла Великого, бросив много стихий франкских в Испанию, имели также последствием значительное движение из Испании во Францию и особенно переселение многих духовных лиц. Вопрос о символе возник с новой силой, сделался всеобщим вопросом галло-испанской церкви и был перенесён на суд папского престола. Папа был явно склонен к учению, выраженному изменённым символом, причины этого направления, отчасти объяснённый выше, объясняются в особенности тем, что второе лицо божества, по учению всех церквей и богословов, представляет по преимуществу характер факта в самом божестве; и римская мысль, сделавшаяся представительницею Запада, должна была по своему чисто-практическому характеру стремиться к расширению его значения и, так сказать, круга действия. Папа, по своему западному характеру, склонялся по необходимости к этому же учению, но с другой стороны, историческая древность епископства римского и связи предания о единстве (мало уважаемом гордостью новых германских народов) удерживали его от согласия с изменением самовольным, противным постановлениям прежних соборов, и в особенности предлагаемым самым законопротивным образом, т. е. без истребования не только согласия, но даже мнения древней братии, восточной Церкви и её представителей. Двусмысленный отказ папы и почти явный протест не устояли против решительной воли его покровителя и владыки Карла. Изменённый символ был допущен, хотя и не каноническим путём, вскоре утверждён обычаем и признан несомненным исповеданием веры на всём Западе, Церковь была разорвана пополам.

Некоторые историки в решении Карла видели желание польстить Испании, оскорблённой решением об адопцианизме. Причина сомнительная и слишком мелкая; причина же истинная не могла быть угадана западной критикой, невольной преемницей стремлений и страстей, волновавших колыбель западных племён. Она заключалась, как сказано, в характере римской мысли, с одной стороны, а с другой – в скрытном, но несомненном стремлении западных Церквей к отдельной самостоятельности и в невольном желании Карла поставить христианский мир, которого он был представителем и главой, на степень неподсудной державы.

Воля великого меченосца решила церковный вопрос и определила всё направление будущей истории. Но нет никакого сомнения, что даже без этого факта, принадлежащего к историческим случайностям, решение было бы то же, хотя последовало бы, может быть, позже и иным образом: ибо в Карле выразился не произвол личности, но неодолимый ход мыслей и стремлений целого нового германо-римского мира. Рабское сопротивление пап, нерешительных хранителей преданий единства, вопреки своим собственным выгодам и желаниям, не могло долго устоять против общей воли и стремления, тайно управляющего развитием папского престола.

Их сопротивление было смелее и успешнее в другом деле, в котором они не побоялись стать против мнений Карла Великого. Определение второго никейского собора восстановило поклонение иконам и сообщено было по древнему обычаю римскому двору и всем западным епархиям. Папа пристал к нему; северная Италия восстала против него, так же как и большая часть Галлии. Собор всех главных епископов средней Европы на берегах Рейна отверг решение Востока, несмотря на объяснения, данные патриархами. Карл согласился со своими епископами, но папа не уступил. В епископах, не понявших свободы обряда, спасённой в Никее, выражалось желание сохранить духовность христианства; в папе, кроме памяти о единстве, так слабо сохранённом им в вопросе о символе, выражалось другое стремление к возведению обряда в значение принудительного закона, не совсем чуждое некоторым учителям Востока и сделавшееся впоследствии преобладающим на Западе. Конечно, это направление не высказалось сначала с определительной ясностью; но в течение веков, когда никейское решение получило силу повсеместная закона, поклонение иконам и уважение к обрядам приняли заклинательный характер древнего кушитства и оправдали таким образом епископов западных, предвидевших вредные последствия, но не могших понять глубокого смысла второго никейского собора. Папский престол, оставшийся верным своему учению, не скоро победил упорство галло-германской церкви, поддержанной сильной рукой Карла Великого, и вопрос об иконах оставался неразрешённым ещё около ста лет. Таким образом, привычка разъединения с Востоком присоединилась к причинам разъединения, определённого уже изменением символа, и великий император Франков явился, хотя и не причиной, но без сомнения главным действователем в разрыве церквей и, следовательно, в разрыве всей жизни Запада и Востока.

Гений Карла повершил во всех отношениях дела Франков и их решительное торжество над другими западными народами. После долгой и упорной борьбы сокрушил он Саксонцев, единственных соперников франкской власти в Германии, и уничтожил жизнь, которой Саксонцы (как уже сказано, племя германское с примесью славянской стихии) отличались от остальной своей германской братии, втянув их в общее, чисто-военное устройство франкской державы. Соперничество Баварцев, само по себе ничтожное, на время получившее некоторое значение от хитрой политики папского престола, потом побеждённое Пипином и братом его, было совершенно и навсегда уничтожено мечом Карла, лишившего навсегда Баварию самостоятельности и даже тени независимости. Фризонцы и приморские и прирейнские, ожесточённые и часто счастливые враги карловых предков, пали перед его силой и сохранили только на берегах Океана, в болотистых убежищах своих, некоторую свободу и старую народную жизнь, указывающую во многих подробностям (как уже сказано) на славянскую стихию, о которой память сохранилась в преданиях о вендском лесе, о славянском Бел-Боге, о торговом быте, о баснословном Ставоре (Святогоре), о святом значении пшеницы и о многом другом. Эти остатки мирной народной жизни предоставлено было уничтожить позднейшим векам и дикому железу рыцарей; но жесточайшие и решительные удары нанесены были мечом Карловингов. Далее на Востоке, куда ещё не проникли ни торжествующие дружины Меровингов, ни стихия германская (кроме временного переселения народов), прогремело грозой и славой имя Франков под знамёнами пипинова сына. За пределами саксонской земли воинственные Датчане узнали его силу и покорились ей. Соседи их – Славяне – вступили с ним в дружеские союзы против своих врагов Саксонцев, признав его верховное державство, или вступили в те же отношения поневоле, претерпев несколько частных поражений. Славяне при-дунайские подверглись той же участи, так же как часть Славян иллирийских на Юге и прикарпатских на Севере. Наконец слабые остатки прежней аварской силы, некогда сосредоточивавшей и предводившей, потом угнетавшей Славян и сокрушённой ими, исчезли с лица земли перед ополчением Франков, разрушивших на берегах Тиссы и Дуная их военные становища (или округи), где тучнели в роскоши и лени развратные потомки некогда грозного племени.

После походов Карла Великого гибнут без следа и имя, и народ аварский, не оставив никакого памятника, по которому бы можно определить его родовые начала. В именах, в названии царского сана и в других приметах отзывается явная примесь средне-азийской (финно-тюркской крови); с другой стороны, отсутствие следов их имени на Востоке, при-кавказское их жительство и следы их на Кавказе, время их движения, соответствующее движению других кавказских и при-кавказских народов Северян, Аз-Зигов (Азигов, Адиге) и др. и предшествовавшее движению истинных средне-азиатских орд, наконец, самое их народное имя указывает, как кажется, несомненно, на остаток кавказских Кельто-Кимвров, принявший в себя несколько чуждых ему стихий. Таким образом объяснилось бы весьма естественное сродство, уже замеченное некоторыми путешественниками между горными шотландцами и жителями нескольких при-дунайских округов в Венгрии, где сохранились, без сомнения, обломки аварского племени. Это сродство проявляется, бесспорно, в весьма мелких подробностях, в пляске, в народности волынки, как любимого музыкального орудия, в пестроте клетчатых платьев (тартанов) и тому подобных чертах; но значительных признаков трудно ждать при таких ничтожных остатках и такой разностихийной смеси народа.

Таким образом, в средней Европе Карл положил не только начало, но и прочное основание всей системе германо-римского мира, захватив почти все области, в которых в последствии утвердились власть и население германской ветви народов, и, дав ей тот не только вещественный, но и нравственный перевес над разрозненными Славянами, который подавил со временем самостоятельность Краинцев, Чехов, Моравцев и отчасти Ляхов и который, вероятно, со временем великого франкского императора выражается тем, что его имя сделалось наименованием верховной, царской власти в слове король.

Тpodpisаково самое вероятное происхождение этого слова, хотя можно бы также предположить, что слово Карл (н. Керль, а. Еорл, Черл и Карл) было когда-то общим у Славян и Германцев, но приняло в каждом племени разный смысл, как, например, слово кметь в двух семьях славянских.

В южной Европе Византия, ослабевшая, снова поднятая сильным умственным движением, которого представителями были императоры-иконоборцы, и снова клонящаяся к падению, но всё-таки предмет соперничества и даже зависти для Карла Великого (что̀ доказывается его желанием вступить с нею в брачные союзы и всем направлением его церковной политики), не подверглась его нападениям и отчасти даже воспользовалась его победами, сокрушившими некоторых, хотя и незначительных, но враждебных соседей восточной империи. Но судьба Италии переменилась вполне. Лонгобарды, уже побеждённые Пипином, но всё ещё не утратившие ни силы своей, ни надежд на полное владение Италией, навлекли на себя бурю франкской мести. Признанный утеснённым епископом Рима, Карл разрушил лонгобардское царство несравненно легче, чем сопротивление вольнолюбивых Саксонцев, и подчинил Италию франкской системе, хотя и не мог уничтожить лонгобардской стихии, которая сохранилась ещё на время в виде мелких княжений в южной Италии и вообще долго боролась со стихиями франко-германскими. Папа, спасённый от угнетения лонгобардского, подпал новой, более грозной власти; но временное уничижение папского престола заключало в себе зародыш будущего торжества и величия: ибо в глазах народов, мало обращающих внимания на мелкие факты в жизни венценосцев, было явно только одно то, что Карл получил императорское звание, высшее из всех званий в мире политическом и уравнявшее Запад с Востоком, в городе Риме и от благословляющей руки апостольского преемника. Сверх того, замкнутость и отдельность западного мира, окончательный вывод из всей деятельности Карла, одни могли дать полное развитие папству и возвысить епископов римских до значения духовных калифов в христианстве. Менее блистательны были успехи Карла Великого в Испании, несмотря на несколько побед, одержанных им над Маврами. За всем тем, бесспорно, с его времени северная Испания полнее примкнула к общей системе франкской Европы. Сильный прилив франкских воинственных пришельцев в за-пиринейскую область, основание или, по крайней мере, утверждение независимого графства барцелонского (корня арагонского королевства), блеск побед, венчавших имя христиан, гроза Империи, напоминавшей силу древнего Рима и представляемой в Испании самым сыном императора, добродушным и слабым, но мужественным Лудовигом, – всё вместе связывает колыбель новой христианской Испании с царствованием великого создателя западной Европы, того человека, которому суждено было укрепить и привести в некоторую стройность её могущественные стихии, стремившиеся к своей зрелости и долженствовавшие вызвать великого деятеля для осуществления своих необходимых результатов.

Влияние Карла и Франков на Испанию ещё мало оценено. Беспристрастная критика заметит всю ничтожность местных начал свободы до Карла и быстрый их подъём после него и, отдавая полную справедливость мужеству и доблестям гото-романского населения, поймёт, что аристократическая стихия, всегда носившая в Арагонии и Каталонии характер чуждый, была следом франко-германского прилива. Испанцы в своей безумной гордости старались скрыть услуги, оказанные им более сильными и счастливыми соседями; и высоко-комическое изобретение лица Бернарда ди Карпио, аки бы задушившего неуязвимого Роланда (явно древнего и народного героя), перешедшее в песню народную, свидетельствует о гениальной хвастливости Испанцев; но наука не должна ослепляться страстями народными. Впрочем, до́лжно признать, что уже в самое время Карла Великого вражда народная существовала между спасёнными Испанцами и их спасителями Франками. Это доказывается преданием и несомненной повестью о поражении сторожевого полка Карлова войска в горах Пиренейских тамошними горцами; эта вражда легко объясняется старым отношением Франков к Готам, диким характером тогдашних войск, равно угнетавших друга и недруга; но нет сомнений в том, что она могла быть усилена и тем обстоятельством, что в то время стихии христианская и магометанская в Испании отчасти сливались друг с другом и что, следовательно, нашествие Франков, резко отрывающих одну от другой, могло быть ненавистно многим, даже, по-видимому, союзным, областям.

Даже и на дальнем Севере, за пределами своей великой империи, Карл имел некоторое влияние на историческую судьбу других народов. Так, например, федерация саксонская в Британии (эптархия) была впоследствии соединена в одно царство умом и счастьем Экберта, воспитанного при дворе императорском и получившего без сомнения многие начала мысли, развившейся под системой франков Карловингов. Впрочем, до́лжно, однако же, признать, что судьбы царства Саксонского носят на себе характер довольно самобытный и что франкская стихия получила в земле Англо-Саксов значительное влияние только в последнее время туземных царей, а окончательное преобладание – только после торжества Вильгельма Норманского и его франко-норманской дружины. По-видимому, полуостров Скандинавский испытал ещё менее Англии влияние Карла; но не так было на деле. С одной стороны, его победы над северной Германией и над Датчанами открыли христианству более свободный доступ к народам, до тех пор отделённым от народов христианских преградой сильных языческих племён, и в этом отношении как Скандинавия, так и северо-западные Славяне, без сомнения, получили некоторые семена новой умственной жизни с начала IX века, хотя этим семенам суждено было развиться гораздо позднее под влиянием других обстоятельств, счастливых для Скандинавии, гибельных для Славян. С другой стороны, эти самые победы имели другое последствие, мало и едва ли даже до сих пор замеченное исторической наукой. Падение Саксонцев после упорной и кровопролитной войны, может быть единственной со времён римского владычества, не только уничтожило все силы нравственные и вещественные северной Германии, но уничтожило единственный народ, знакомый с морями и, хотя уже утративший прежнюю склонность к морскому разбою, но всё ещё готовый бороться с опасностями океана и с его воинственными наездниками, Скандинавами. Это обстоятельство, почти современное ослабление восточной славянской стихии, побеждённой в Скандинавии местной, почти чисто-германской стихией в битве при Бравалле и потрясённой в самом поморье Вендском, некогда царствовавшем над Балтикой, объясняет быстрое и почти мгновенное развитие норманнского морского удальства в самые первые годы после Карла Великого, уже плакавшего в глубокой старости при виде смелых северных парусов, грозивших франкским берегам.

Законы Карла Великого, имеющие целью уничтожение балтийской торговли в пользу адриатической и средиземной, остались, вероятно, также не без последствия и могли иметь влияние на ослабление мирного мореходства Поморян. Во всяком случае, они свидетельствуют о его глубоком понимании отношений между народами и предвидении борьбы, предстоящей Германцам со Славянами; быть может, они представляют также и доказательство вражды естественной в душе Германца Карла к потомкам мирного племени, некогда почти порабощённого дикими выходцами из Германии, впоследствии жестоко отмстившего им под предводительством своего восточного казачества – Гуннов. Как бы то ни было, борьба Саксонцев в Англии против Датчан и огромное, хотя временное развитие морских сил английских при преемниках Альфреда Великого доказывают, что Саксонцы служили и продолжали бы служить Европе сильным оплотом против скандинавских погромов.

Военная деятельность Карла, везде увенчанная победой, определила почти все границы будущего германского развития; но его деятельность законодательная, не уступавшая его подвигам военным, была гораздо менее успешна и оставила менее следов. Нет сомнения, что устроенные им системы пограничных графств и герцогств, входившие более в круг военных, чем гражданских распоряжений, пережили его, укрепили область германскую, приготовили её торжество над Славянами и изменили жизнь многих народов, введя чисто дружинный быт на место прежнего, отчасти общинного, быта.

Эти последствия особенно замечательны в восточной и северо-восточной Германии, хотя резкое отделение сословия от сословия у Саксонцев и древнее запрещение браков между людьми разных сословий доказывают уже прежнее завоевание и смесь двух систем, дружинного и общинного, и двух разнородных начал племенных.

Точно так же небесполезны были старания Карла о водворении науки в его тёмной и невежественной Франции. Призванные им учёные из британских областей, преемники древних школ, никогда вполне не исчезавших, и ученики великого Беды не только бросили несколько лучей света в этот мрак дикой и бессмысленной жизни, но положили основание новым школам, которых развитие имело сильное влияние на будущность наук в западной Европе и определило отчасти их направление. Но в других отношениях вся законодательная деятельность Карла осталась бесплодной и не могла устоять против исторических начал, которыми он думал управлять, но которые потребовали своего собственного развития, неотвратимого никаким частным величием и никакими человеческими усилиями. Таким образом, великий император, предвидя направление аллодиальности или государственной дружинности (хотя и личной по началу меровингскому) перейти в феодальность или в самостоятельную дружинность (в которой прежнее равенство уступило место постепенной зависимости, и нижние ступени дружинных рядов совершенно отрывались от державной главы подчинённостью своей от посредствующих степеней), напрасно старался отстранить или хоть замедлить зло, запретив бедным дружинникам поступать в ленные обязательства к другим более могучим и богатым. Постоянные войны, слишком отяготительные для неимущих и внутреннее стремление личной дружины (какова была франкская), не связанной никаким народным или разумным единством, приобрести самостоятельность и создать в себе хоть призрак жизненного начала посредством иерархии владения, взяли верх над сильной волей царственного лица. Развитие феодальности начинается действительно с царствования её первого противника, увенчавшего дело предков своих, Пипинов и Карла, представителей германского дружинного начала, которому они доставили торжество не только над римским, но и над всяким народным началом в областях западной Европы. Бессознательно окончив начатое великими мерами Австразии, Карл тщетно боролся против последствий подвига, совершённого его родом и им самим. Так же тщетно желал он во многих случаях сохранить германскую народную стихию и остановить романизацию своего двора. Германское начало, торжествовавшее в роде Меровингов, было единственно дружинным, и народность во всех отношениях (языке, нравах и пр.) была случайностью, с которой оно нисколько не связывалось. Между тем просвещение, поощряемое Карлом и основанное на жизни словесности и языке древнего Рима, действовало постоянно против народности германской (в областях некогда римских) и стремилось к быстрому романизированию завоевателей. Действительно, уже при ближайших преемниках Карла (внуках или правнуках его) язык новый, неорганически составленный из смешения стихий галло-римской и немецкой (с преобладанием первой) стал придворным языком и, следовательно, языком всей дружины, доказывая таким образом торжество романской стихии в одной области жизни тогда, как она была побеждена в другой.

За всем тем явные свидетельства о наречии, употребляемом при дворе самого Карла, его старания о сохранении не только языка немецкого и памятников его древней поэзии, но и нравов старогерманских, всё доказывает, что он сам принадлежал ещё вполне за-рейнской области, в которой возникла франкская дружина и связывает его славу с Германией, а не Францией, которая себе присваивает её также несправедливо, как и славу другого непобедимого полководца, явившегося тысячу лет позднее. Нельзя не заметить этого особенного отношения Франции к величайшим действователям в её судьбе. Она была способным орудием величия, которого произвести не могла, вероятно, вследствие мелкости и бессвязности своих внутренних начал. В отношении к Карлу чувство народное выразилось отчасти в позднейшем развитии; ибо усвоение императорства германского в роде Оттонов нельзя считать простой случайностью, следствием завоевания Италии: оно основывалось на преемстве предания, связывающего императорский титул Великого Карла с народностью германской. Несправедливо бы было, однако же, совершенно отрывать Карла от Франции, несмотря на его теснейшую связь с Германией. В его законодательстве многое относится собственно к Франции (что доказывается даже словами из старо-галльского языка, сохранёнными в его капитуляриях, в которых странным образом слышны часто чисто славянские созвучия, например, дус злой дух, след. дух, мн. дусидедичье¹⁸⁷ – podpisпоминки по родителям и др.). Кроме того, сказки рыцарские, конечно более принадлежащие дворянству, чем городам или народу и связывающие с Карлом целый богатырский цикл, доказывают, что Франция или, по крайней мере, её высшее сословие, не теряла памяти о великом вожде. Впрочем, должно заметить, что в этих сказках император является не как лицо народное, не как Владимир Красное-Солнышко, а как глава христианства и священная власть.

Другая борьба Карла против начала, которому бессознательно служил он сам и предки его, была точно так же неуспешна. Это борьба против папства. Прежняя вражда между папами и мерами, присмиревшая после бунта баварского, подавившего в пользу папства слабые зачатки свободной западной Церкви и, по-видимому, совершенно забытая после того, как Пипин получил венец меровингский в уплату за победу над Лонгобардами, приняла совершенно новый вид. Первая борьба происходила между мером, представителем дружины, и королём, принявшим на себя значение римской государственности под преобладанием церковного начала; новая борьба приняла значение более широкое и важное. Пипин и Карл (как преемник его) уже получили вследствие царского венчания тот двойственный характер, который принадлежал первым Меровингам; но завоевание Италии, падение лонгобардского царства и венчание Карла императорским венцом (дело, очевидно, невольное со стороны папы, откупившегося этой уступкой от справедливого суда) поставили западного императора в новые отношения к папскому престолу. Свобода от далёкой Византии, смело отстоянная прежними епископами Рима, заменялась прямой и тяжёлой зависимостью от близкого и сильного владыки. Мир не мог быть продолжительным. Два начала встретились в лице папы и императора с равными притязаниями на всеобъемлющее значение. Папа был уже не только не одним из епископов, но и не первым из епископов. Он сам признавал, хотя и был признаваем общим мнением (хотя ещё не уяснённым) как верховный судья Церкви и хранитель правды общей и христианской. Он представлял в христианстве духовную сторону калифата. С другой стороны, император (таков был смысл его помазания) был уже не просто как мер дружиноначальник германский, или как король, народный, глава известной области по понятию, перешедшему из римского права, или как первые Меровинги, лицо, соединяющее оба значения, – он был уже главой христианского мира: ибо Восток был, очевидно, терпим поневоле и не признаваем ни папой, ни императором, и, следовательно, представлял в христианстве светскую сторону калифата. Столкновение было неизбежно, ибо папа должен был, как духовный глава, присвоить себе верховный суд, по необходимости зависящий от общей и высшей правды, которой он был хранителем; а император, как глава хотя и светская, не области, а целого христианского мира, получающего своё значение и пределы не от случайностей народов и земель, а от самого христианства, должен был точно так же себе присваивать верховный суд во всём и считать себя полновластным хранителем общей правды. Первые отношения римского престола к императору были очень невыгодны. Победы Карла, его огромная власть, его могучий гений, его неограниченное господство в северной и средней Италии и в Риме самом поставили папу в прямую зависимость от него. Прежний союзник, освободитель от врагов Лонгобардов, сделался владыкой. Папа и всё духовенство итальянское покорились, протестуя редко и робко; но Карл понимал и предвидел будущую борьбу: он старался её предупредить. Для этого искал он и действительно нашёл самую твёрдую опору (если бы что-нибудь могло устоять против логического развития уже допущенных начал) в церковной иерархии и в её законах. Нельзя сказать, чтобы его законодательство ввело в церковные учреждения новые начала или новые постановления; но восстановление старых положений, отчасти ослабевших и забытых, отчасти утративших своё прежнее значение, соединяло в себе выгоды священной старины и верно рассчитанного нововведения. Таков смысл законодательных правил Карла Великого, определивших взаимные отношения между епископами и возвысивших власть и сан митрополитов или епископов верховных над несколькими епархиями. Власть папская была ограничена и связана митрополитскими правами, их сравнительной независимостью от Рима (ибо апелляция на их решения допускалась только с большими ограничениями) и особенно частым собиранием соборов областных или поместных. Эта мера оказалась очень действительной. Карл умер, царство его распалось, слабые преемники не умели охранять ни прав своих против Рима, ни областей против диких пришельцев с севера, ни власти против подданных, и долго ещё возвеличенные Карлом митрополии и соборы боролись против папских притязаний, и епископы с сильным духом и знанием (как, например, Гинкмар Реймский) не преклоняли главы своей перед римским судом. Но престол, возвышенный Меровингами, пользовавшимися его союзом против народов иноверных, ещё более, хотя и нехотя, возвышенный Карловингами, получившими от него сперва королевский, потом императорский венец, постановленный вне ряда всех других престолов на Западе, оторвавшихся от патриархов Востока, окружённый неприкосновенной святостью в общественном мнении и логически развивающий начала, которыми проникнут был весь западный мир, должен был восторжествовать над случайными препонами, не основанными ни на каком высоком понятии (ибо митрополии имели и могли иметь значение только при основах мысли восточной, а на Западе не имели никакого смысла). Смелый Николай I сокрушил слабых противников, и римский епископ вступил в своё великое историческое поприще.