Женский вопрос в связи с историческими судьбами женщины

«Среди всех общественных вопросов нет другого вопроса, который являлся бы таким насущно-современным, который бы так близко и тяжко затрагивал интересы и общества, и каждого отдельного человека, как женский вопрос, по справедливости называемый также и мужским вопросом».

("Жизнь»)

«Так называемый женский вопрос не потому важен, что Кате, или Оле было бы приятнее жить при лучших для них условиях; но потому, что их пол, составляя половину всего человеческого рода, имеет громадное и многостороннее влияние на большинство дел человеческих рук. Не говоря уже о важности значения женщины, как первой, естественной воспитательницы нового поколения, т. е. тех, кому предназначено воспринять и продолжать дела наших рук, нашего ума, все наши идеи, мечты и надежды, – состояние ее ума и сердца, как и общее ее самочувствие, всегда отражались, отражаются и будут отражаться на нас самих вместе со всею нашею земною деятельностью».

(Анзимирова)

Женский вопрос, имеющий предметом своим так называемую «эмансипацию» женщины, – понятие очень сложное и широкое. Оно обнимает собою три главные стороны: а) этико-психологическую; б) экономическую и в) политическо-гражданскую. Эти частные стороны имеют тесное внутреннее соотношение между собой; они взаимно переплетаются и восполняются одна другой: политическо-гражданская сторона, например, коренится в экономической; а та и другая вместе покоятся на общей основе – этико-психологической. Можно сказать, поэтому, что женское движение тесно связано со всеми существенными вопросами современной общественно-культурной жизни, являясь отражением тех стремлений, запросов и идеалов, в осуществлении которых одинаково заинтересованы как женщины, так и мужчины.

Тем не менее, каждое из отмеченных трех разветвлений «женского вопроса», заключая в себе некоторые специфические особенности, может быть предметом особого, самостоятельного рассмотрения.

В настоящем сочинении имеется в виду преимущественно, этико-психологическая сторона женского вопроса и его иллюстрация картинами исторического прошлого женщины.

Мировая, культурно-историческая жизнь человечества, с христианско-религиозной точки зрения, в общем, делится на две части. Та и другая часть ее начинается женщиной. В одной части женщина, теряя невинность, вводит человека в ад. В другой – женщина, сохраняя девство, вводит человека в рай. В одной части женщина является орудием падения человека. В другой – орудием возвышения его. В одной – женщина вносит в мир зло и проклятие всей земле. В другой – избавление от зла и «в человецех благоволение».

Древо познания добра и зла роковым образом символизировало историческую судьбу женщины. Печать проклятия и вместе благословения человеческого бытия и всей земли в лице женщины типически сконцентрировалась и неизгладимо отобразилась на ней самой на всем протяжении ее исторической жизни: гражданской, общественно-бытовой и домашней. Женщина явилась в мире олицетворением контраста света и тьмы, добра и зла, ангела и дьявола, счастья и несчастья человека.

Это дуалистическое начало, как общая характерная особенность женщины, легла в основу всех древних и новых определений ее, варьирующихся в частностях до бесконечности. В духе общего воззрения на женщину, общей идеи ее, поэт говорит:

«Неуловимое созданье –

Цвет мира – женщина – слиянье

Лучей и мрака, благ и зол.»

Желаете разложить этот «цвет мира», это спектральное «слиянье» контраста на отдельные элементы – тогда:

«Ищите женщину во всем, что чисто, ясно,

Как чист весенний день, как ясен неба свод,

Во всем, что радостно, невинно и прекрасно,

Везде, где сердца рай, без горя и забот! ...

***

Ищите женщину во всем, что грязно, мрачно,

Как грязен тучи цвет, как ночь без звезд мрачна.

Во всем, что холодно, порочно и невзрачно,

Везде, где сеет зло и слезы сатана!

***

Ищите женщину во всем, что ваши очи

Слезами радости заставило блеснуть,

Во всем, что вызвало молитву в тихой ночи,

Что облегчило вам измученную грудь!..

***

Ищите женщину во всем, что выжмет слезы, –

Слезу отчаянья из ваших грустных глаз,

Во всем, что разобьет мечты, развеет грезы,

Как жерновом, нуждой к земле придавит вас!»

В общей картине широкого мироисторического масштаба типическим выражением отрицательной стороны контраста служит положение женщины в дохристианском мире.

С невинностью в раю утрачена была и возвышенная мысль о браке на земле. От Адама до Христа идеал брака исчез с земли. В язычестве мы не находим даже предчувствия достоинства христианского брака, христианской семейной жизни. Скорее поверили бы, что можно изменить пути, по которым движутся звезды, чем тому, что можно осуществить на земле идеал христианского брака. А с уничижением брака необходимо соединялось и уничижение женщины. Женщина уже не считалась лицом, а только вещью, которая сама по себе не имела ни самостоятельности, ни права, а оценивалась только по степени пользы, приносимой ею мужчине. Назначением ее стало служить воле и желанию мужчины. Она представляла собой только материал для чувственных наслаждений. Отсюда – женщина явилась олицетворением пороков, а с ними – вместилищем всякой погибели, всяких бедствий и зла для людей. Взгляните на формуляр дохристианской женщины. –

«Уж в эпоху первобытную,

Как из книг известно вам,

Перед Евой любопытною

Устоять не мог Адам

И жене из угожденья

Он нарушил запрещенье» ....

Дальше: –

«Наводил своею силою

Страх на всех врагов Сампсон

Но супругою Далилою

Обладал к несчастью он.

Силу в нем, что всех тревожила,

Та супруга уничтожила» ...

Просматривайте дальше страницу за страницей библейской истории.

Кто осквернил целомудренного Лота? Кто бесстыдно соблазнял Иосифа? Кто беззаконно умертвил Навуфее? Кто смутил святость Давида? Кто довел до безрассудства премудрого Соломона? Кто внушал Иову ропот на Бога, когда и сам сатана не мог сокрушить терпение этого праведника? Кто послужил причиною разрушения Трои? Кто погубил Марка, Антония? Кто, наконец, требовал головы Иоанна Крестителя? Разве это не аттестат зрелости в глазах сатаны? Разве аттестат этот не удовлетворит самых строгих требований «князя тьмы» для зачисления женщины в его преисподнюю «академию художеств»?

«Баба да бес – один в них вес» (нар. посл.)

«Женщина обманет самое Всевидящее око» (Достоевский).

Выражением светлой стороны контраста является положение женщины в христианстве. Христианство вывело женщину из праха уничижения и поставило ее рядом с мужчиной.

Философский миф Платона, Якова Бема и многих других мыслителей, что в первочеловеке мужчина и женщина нераздельно соединены были в одном существе, находит свое практическое объяснение в христианском браке: «И будут два одною плотью». В отдельном мужчине или в отдельной женщине никогда не может вполне выразиться идее человеческого существа. Каждая из этих двух

—7—

половин есть только одностороннее проявление его. Только обе вместе они составляют одного целого человека. Только брачная чета дает микрокосм цельной человечности, не в одном только физическом, но и в духовно-нравственном смысле.

В христианскую идею брака входят три существенно-важных момента: любовь, единство и нерасторжимость; третий момент представляет собой естественное следствие первых двух; но без него немыслима ни любовь, ни верность; без него недостижима и вообще цель брака. Христос, приведши слова прародителя: «Оставит человек отца и мать и прилепится к жене своей, и будут два одною плотью», счел нужным и важным от себя прибавить: «Так что они уже не двое, но одна плоть. Что Бог сочетал, того человек да не разлучает.» (Мф. 1:5–6). Образом союза своего с церковью Христос возвысил любовь, единство и нерасторжимость в браке до таинства и чрез то беспредельно очистил, освятил и преобразил их.

Моногамный брак, мыслимый только в христианстве, бесконечно много содействовал поднятию уровня женщин, нравственного и умственного. Тут впервые мы встречаемся с равноправностью мужчины и женщины; тут открывается принципиальная возможность прогресса в смысле свободного развития, нравственной личности женщины рядом с мужчиной.

Но весь трагизм ее участи, вся жестокая ирония ее судьбы заключается в том, что, между тем как отрицательная сторона положения ее, со всем ужасом фатального рока, выразилась в жизни ее фактически, в самой реальной действительности, – идеальная сторона ее в христианстве, говоря вообще, даже и в принципе то составляет пока еще т. н. «женский вопрос.» Весь позор рабского унижения, всю тяжесть деспотического гнета сильнейшей половины рода женщина пережила душою и телом; а все счастье человеческой свободы в царстве христианского равенства и равноправия, в котором «нет ни раба, ни мужского, ни женского пола» (Гал. 3:28), пока еще остается для нее только сладкой мечтой, заветным «pia desideria». «Яд неравноправия женщины отравляет источник духовного света – разум человека; точно печать проклятия, несмываемая и ненарушимая, лежит этот яд на всем мышлении человека и человечества; гнездясь в ячейке общества – семье, он неустанно питает в мужчине чувство властелина и является таким образом неиссякаемым источником деспотизма¹». Теперь, правда, уже не спорят, как на соборах IX века, о том, «есть ли у женщины душа? Сотворена ли она по образу и по подобию Божию?» Теперь и студенту, и профессору, и каждому образованному кавалеру известны слова немецкого поэта-идеалиста:

«Ehret die Frauen, sie tlechten und weben

«Himmlische Rosen in’s irdische Leben!»

От этих «himimmlische Rosen» веет духом рыцарского обожания женщины времен миннезингеров, когда Ульрих Лихтенштейн, в качестве пажа восхищенный дамой сердца, выпивал воду, в которой она мыла руки².

Но – в прозе жизни – не применяется ли и доселе еще изречение французского писателя «cherchez la femme» только к фактам вопиющего зла?

Наше общественное сознание так сжилось и свыклось с ненормальностью и имморальностью обычаев, окрепших до силы закона, в бытовых отношениях мужчины к женщине, что уже не замечает в условных формах т. н. светского этикета ни замаскированной лжи, ни оскорбительной для человеческого достоинства эгоистической пошлости. Нас ни смех, ни злость не разбирает от того беззастенчивого лицемерия, с которым «современный кавалер», засыпая «барышню» комплиментами, в самых комплиментах этих старается дать понять ей, что единственно-привилегированная область женщины – область флирта, и единственно-достойное женщины счастье – счастье нравиться и угождать мужчинам. Кто решится утверждать, что не остается и доселе еще у нас преобладающим взгляд на женщину с точки зрения «ко еже вожделети ее»? Неугодно ли вам иллюстрацию – не из социал-демократической газеты, грешащей преувеличениями, а из «уважаемой» консервативной немецкой газеты – «Grenzbote». Там сказано:

«Некоторые студенческие сообщества имеют еженедельно свои т. н. «официальные половые вечера», где не только позволено, но моральной обязанностью каждого, начиная от самого юного «фукса», до поросшего мхом старого студента, считается грешить «in vеnеrе». Для старых студентов часто не бывает лучшего развлечения, как напустить неиспытанных еще «фуксов» на «вечно женское» (Ewig weibliche), и горе им, если они не держат себя с достоинством на этом испытании или выказывают отвращение»³.

Чем эта современная утонченно-эгоистическая эксплуатация женщины выше и благороднее грубо деспотического унижения женщины в язычестве?

В самых передовых странах современного культурного запада в женщине с самого детства воспитывают не человека, а женщину, т. е. существо, необходимое для известных вожделений; вместо мужа и друга, женщина находит мужчину и господина; вместо признания за женщиной примитивных человеческих прав на мысль и труд, ей лицемерно предлагают господствовать над сердцами с помощью женственности и кокетства. В ней стараются настроить струны ее души в унисон с тоном, заранее избранным для нее и освященным преданием. «У женщины, – говорит Гартман – не должно быть юридических прав: она и так царица мира; мы всегда к ее услугам, всегда готовы облобызать прах ее ботинок» ... Точно подслушал великий германский мыслитель слова одной из слушательниц архим. Михаила, которая, после лекции его «О настоящем и будущем женщины», обратившись к соседям по месту, сказала: «что это такое говорил он о каких-то правах женщин? ... Женщина создана для того, чтобы ее любили.... А о ее правах, о том, чтобы ей было хорошо, должен заботиться тот, кто любит»⁴.

Где же, в ком или в чем причины этой вековой аномалии, этой позорной аберрации человеческого разума и совести? Нам говорят о неумолимых законах в природе и в истории; авторитетно во имя науки доказывают, что природа всей организацией женщины предназначила ее в рабыни мужчине; а история учит тому, что всегда и повсюду женщина, подчиненная мужчине, была заключена в домашнем тереме. И если такова была ее участь в прошлом, такова же должна быть ее судьба и в будущем. (Огюст Конт).

Но при всеобщей замечающейся гармонии в природе, при удивительной стройности и целесообразности в неизмеримых пружинах вселенной, чем объяснить возмутительнейшее нарушение закона равновесия в высшем нравственном миропорядке? Какое значение тут могут иметь ссылки на природу, когда самый образ природы, как матери, взятый от женщины, должен был бы свидетельствовать скорее о чувстве благоговейного уважения к ней, чем об унижении ее. Истинные сыны природы, понимавшие ее лучше других, утверждают, напротив, что самый принцип равенства порожден жизнью природы. Какими же доводами науки, какими теориями философии, какими аргументами религии можно оправдать право деспотического господства одной половины человеческого рода над другой, примирить в совести нашей несчастный жребий женщин с торжеством эгоизма мужчин?

История религии есть также история женщины и ее нравственного значения; как и вообще степень цивилизации данного народа всего лучше измеряется социальным положением женщины. Грубо-чувственный языческий политеизм отбрасывал самую темную тень на положение женщины в дохристианском мире. Ненравственная религия и безрелигиозная нравственность существовали тогда совсем раздельно, не имея ничего общего между собою.

Но на общем темном фоне картины до христианского положения женщины мы не видим отрадного гуманного просвета даже и в положении ее у еврейского народа. Исключительным призванием женщины у ветхозаветных патриархов считалась замкнутая жизнь в супружестве. Многоплодие жены признавалось благословением Божиим, а бесплодие – отличительным знаком немилости Божией и поношением между людьми, позором не только для жены, но и для мужа. Бездетная жена Иакова Рахиль, волнуемая чувством зависти и ревности к сестре своей Лии, подарившей мужу уже четырех сыновей, раздраженно говорит Иакову: «дай мне детей; а если не так, я умираю» (Быт. 30:1). Иаков не без гнева возражает на это несколько наивное требование жены: «разве я Бог, который не дал тебе плода чрева».

Когда же, потом, родился у Рахили сын, первыми словами ее были: «снял Бог позор мой». Уже на заре христианства слова эти с буквальною точностью повторены были праведною Елизаветою, зачавшею Иоанна Крестителя: «Бог призрел на меня, чтобы снять с меня поношение между людьми» (Лк. 1:25).

Из такого воззрения на чадородие и бесплодие и произошло, собственно, несчастие женщины. В христианстве, возвысившем нравственное достоинство личности, брак, а равно и вся супружеская совместная жизнь, имеют цену сами по себе, независимо от детей. У патриархов же цель брака полагалась вне самого брака, в размножении потомства. Отсюда и брак у них был чисто плотским, а не духовно-нравственным союзом. Стремление к наилучшему достижению цели брака, обеспечению себя потомством, повело у патриархов к многоженству, естественно заключавшему в своих недрах внутренний разлад и потерю или по крайней мере нарушение семейного мира. Когда Авраам по совету неплодной жены своей Сарры взял себе в жену служанку ее Агарь, изменившиеся семейные отношения внесли разлад в домашнюю жизнь, отозвавшийся невыгодно именно для Сарры. Почувствовав себя матерью, Агарь «стала презирать госпожу свою», (Быт. 16:4) конечно, за ее неплодие. Сарра жалуется Аврааму на это превозношение и неуважение со стороны служанки, мало того – делает его самого ответственным в претерпеваемой ею несправедливости: «в обиде моей ты виновен», и обращается к правосудию Божию: «Господь пусть будет судьею между мною и между тобою».

Бесплодная Рахиль, чтобы не остаться совершенно лишенною благословения обетования, говорит мужу: «вот служанка моя Валла, войди к ней; пусть она родит на колена мои, чтобы и я имела детей от нее». Иаков принял ее предложение и родил от Валлы двух сыновей, которых Рахиль признала своими. Это возбудило ревность в Лии. Вместо того, чтобы довольствоваться уже дарованным ей благословением в лице четырех сыновей, она, в свою очередь, сводит мужа с своей служанкой Зельфой, чтобы превзойти сестру числом детей своих. Иаков считает себя обязанным, для доставления равноправности обеим сестрам – женам, принять и вторую наложницу, от которой и рождает двоих сыновей. –

Первым Ламех начал полигамию с двух жен. А премудрый Соломон, сказавший: «суета сует», имел уже семьсот жен и триста наложниц (3Цар. 11:3).

Таким образом, многоженство низведено было до наложничества. А то и другое, профанируя брак, низводя его на степень чисто половой жизни, повело не только к допущению, но и к легкости развода, к унижению, развращению и, наконец, порабощению женщины. Жена стала не подругой мужа, в высшем и благороднейшем смысле слова, а только рабой, с унизительным назначением быть орудием для удовлетворения чужой прихоти, сделалась чуть не вещью, принадлежностью дома, меняемой по прихоти.

Можете судить, как мало всем этим возвышалось нравственное значение женщины. Приниженность ее подчеркивалась даже в простых, обыкновенных случаях обрядо-религиозной и бытовой жизни. Жена, родившая девочку, считалась нечистой в продолжение 66 дней; между тем, родившая мальчика для очищения своего требовала только половину этого срока. Когда говорили о числе детей в семье, то девочки в счет не принимались. Не мудрено, что в еврейской молитве мужчина благодарит Создателя, что не родился женщиной. Мужья обращались со своими женами не лучше, чем со стадами, которые пасли они. Афористические изречения ветхозаветных книг достаточно хорошо характеризуют тогдашние воззрения на женщину:

«Лучше жити со львом и змиею, неже жити с лукавой женою».

«Мала есть всякая злоба противу злобы женстей».

«Не давай воде выхода, ни злой жене власти». (Ис. Сир. 25:18–29).

Обратимся теперь от этой «премудрости» Сираха к стране классического просвещения, к отечеству величайших в мире философов, гениальных ораторов, мудрецов и художников, – к колыбели искусств и наук – чудной Элладе. Перенесем взор свой с примитивных кочевнических шалашей ветхозаветных патриархов на тот обаятельный центр дохристианской цивилизации, где, как в обширном горниле, кипели и волновались, одновременно, самые разнородные культурные элементы; где, почти в одно и тоже время, Перикл гремел на поле битвы, а Демосфен – на трибуне; Сократ открывал школу мудрости, а Пракситель приковывал внимание Афинян к своей студии; Алкивиад блистал остроумием в беседах, а обожаемая всеми Аспазия соединяла всех великих мужей Греции в своем салоне. В этом салоне Сократ забывал о своей Ксантиппе; для этого салона и красавец – Алкивиад – изящный сын Греции – бросал дома жену, за которой взял в приданое 13 миллионов на наши деньги. Оправдывая изречение, что женщина вытянет не только сердечную тайну, но и самое вместилище ее, если захочет, царица этого салона – Аспазия в один день расстраивала то, что Демосфен обдумывал целый год. Кто же такая была эта Аспазия?

Имя ее, обыкновенно, связывается с именами, таких своего рода знаменитостей, как Ланса, Фрина, Пифионика (все в IV в.). Принадлежала ли Аспазия действительно к гетерам, каковыми, несомненно, были эти последние, с достоверностью не установлено еще.

Бесспорно, однако, что Аспазия (дочь Аксиоха, из Милета) является яркой и наиболее типичной представительницей эпохи «Просвещения» (второй половины V в. до Р. X.) и века Перикла. Если верить свидетельству древних, Аспазия вдохнула новую жизнь в просветительную философию того времени; она давала толчок к новым идеем. Ее называли наставницею Сократа и Перикла, подругой жизни которого была она. Вокруг нее, в доме Перикла, группировались и философы (Анаксогор, Зенон, Протогор, Сократ), и историки (Геродот, Ксенофонт), и поэты (Софокл), и художники (Фидий, архитектор-философ Гипподам). Изгнана была отсюда, из своего дома, только законная и добродетельная жена Перикла, с которою Аспазия разлучила его.

В диалогах Сократа есть место, в котором говорится, что во время одной из знаменитых прогулок этого философа под сводами перистиля, явился один из его учеников и сообщил ему о прибытии в Афины знаменитой своей красотой и умом куртизанки. Сократ, не смотря на свою серьезность, тотчас отправился к ней и, поговоривши с ней о философии, объявил, что отныне он часто будет посещать ее вместе со своими учениками. «Я буду очень рада вам, если вы не будете приходить ко мне с пустыми руками», – отвечала мудрая женщина.

«Богато одаренная, сиявшая красотою, с глубоким и высокоразвитым умом, обладавшая даром красноречия, она здесь первенствовала во всех отношениях. Тут при ее деятельном участии и даже, быть может, руководстве, велись разговоры на самые разнообразные темы, волновавшие умы и касавшиеся политики, философии, брака и семейного счастия, образования и воспитания. Какие иногда дебатировались

здесь вопросы, на это некоторым указанием служит обвинение против Аспазии в безбожии и нечестии, поднятое Гермиппом»⁵.

Но притворим двери, более или менее, легендарного салона Аспазии и подойдем к классической Элладе «парадным», историко-литературным входом...

Цивилизованный мир обязан классической Греции величайшим творением поэтического гения; к культурно-историческому значению поэм Гомера можно приравнивать только библию в христианском мире. Не знать Илиады и Одиссеи уже в христианские средние века, значило быть необразованным и невоспитанным. На рукописи Гомеровых поэм смотрели почти с суеверным уважением. По случайно выпадавшим стихам открывали будущее людей, а врачи с важностью предписывали, как верное средство против четырехдневной лихорадки, класть под голову пациента на ночь четвертую книгу Илиады. Фантастические писатели видели в двух поэмах не что иное, как аллегорическое изложение истории евреев. По странному совпадению, Илиада и начинается также с рокового яблока. Молодой царевич Парис, или Александр, сын Приама, царя Трои, выросший в уединении на горе Иде в юношу чудной красоты, призван был решить, кому из богинь должно быть отдано, в виде «награды за красоту» золотое яблоко, брошенное Раздаром на пиршество бессмертных. Три соперничавшие богини – Юнона, Венера и Минерва, из которых последней, как богине мудрости, следовало бы вести себя благоразумнее, явились пред молодого пастушка во всей простоте костюма бессмертных, чтоб Парис решил, которая из них прекраснее. Каждая из соперниц старалась подкупить решение Париса в свою пользу. Царица неба, Юнона, предлагала ему власть в будущем; Минерва – мудрость; Венера – прелестнейшую женщину на земле. Парис выбрал последнее. То была Елена. При этом Венера не остановилась на соображении, что Елена была уже замужем за спартанским царем Менелаем.

Таким образом, и здесь, за 15, приблизительно, веков до христианского летосчисления, совершается грехопадение посредством яблока, но при благосклонном участии уже дочери самого Зевса, богини красоты – Венеры. Елена – жертва Венеры, «жертва страсти», только в более буквальном и личном смысле, чем употребляем это выражение мы. Чары Венеры непреодолимы; пагубный дар красоты есть право, в силу которого богиня овладевает Еленой и передает ее пленницей дурной воле. И золотое яблоко, скатившись с божественного Олимпа к смертному человечеству, принесло ему столько несчастья и зла, что в истории греха на земле яблоку Венеры суждено было сделаться самым чувствительным привеском к яблоку Евы. Древние называли Венеру «кровожадной», и их мысль была совершенно правильна. Медицина удостоверяет, что в городах, на сто умирающих во цвете лет молодых людей, до 25% погибает прямо или косвенно от плода имени этой богини. Но потомству Евы дан был на горе Синае нравственный закон со специальным отношением к чистоте нравственно-половой жизни двух заповедей в нем. А Эллинам на горе Олимпе дан был пример и санкция безнравственной жизни под специальным руководством богини распутства. И если саму богиню эту простой смертный, в лице Диомеда, попрекая прямо в глаза бесчестной жизнью, позволяет себе ударить копьем, с угрозой, при этом, познакомить ее еще и с земною бранью, то чего, какого обращения с собой могла ожидать от мужа простая смертная женщина? И если сам верховный владыка Олимпа – Зевс, гневно напоминая своей царственной супруге, Юноне, о дисциплинарных мерах, предпринимаемых им в отношении ее, говорит ей:

(Или забыла, как с неба висела? как две навязал я

(На ноги наковальни, а на руки набросил златую

(Вервь неразрывную? Ты средь эфира и облаков черных

(С неба висела; скорбели беcсмертные все на Олимпе,

(Но свободить не могли приступая, -)

То на какую супружескую нежность, на какое благородство и уважение личности могли рассчитывать смертные жены со стороны своих мужей? Женщина в античном мире, в Афинах, как и в Риме, ценилась не выше, чем на востоке. Лишенная гражданских прав, она была жертвою естественного эгоизма мужчины. Даже Сократ, при всей независимости своего гениального ума и свободе мышления, слепо разделял общий взгляд на женщину, как на источник зла, и говорил: муж должен управляться законами государства, а жена – волей мужа. Оправдываемое самым положением вещей подчинение женщины воле мужчины должно было стать, своего рода, рабством, так как воля мужчины не связана была никаким высшим, божественным авторитетом, не чувствовала себя ответственной ни пред какой высшей волей. Отсюда – полная нравственная распущенность половой жизни и крайнее унижение женщины. Древнегреческий поэт Симонид Аморгский (за 660 л. до Р.Х.), в своей злой сатире на женщин, на две с половиной тысячи лет упредил Дарвина мыслью о происхождении человека от животного; но эту привилегию происхождения от животного Симонид Аморгский присвоил только женщине, производя ее не от обезьяны, а от свиньи. Нужно ли говорить, что при таком «свинском» взгляде на женщину древние не имели и не могли иметь понятие о любви в нашем смысле. Мы все, конечно, знаем, что на земле нет еще такой великой человеческой силы, какую представляет любовь.

Нο то, что мы называем любовью, именно чудодейственное чувство, освящающее того, в ком оно зарождается, поэзия стала признавать лишь с тех пор, как сама явилась плодом позднейшей эпохи, христианской эры. Во всей дошедшей до нас лирической поэзии древности, в «Песне Песней» Соломона, в эротических песнях Анакреона, как и в порывистых одах Сафо, ничего не ощущается, кроме сильной страстности и чувственности, кроме горячего потока желаний наслаждения, рвущегося за пределы языка. В стихах Горация, Тибулла, Проперция и Катулла женщина представляется созданием чувственным, сладострастным и жадным, с мраморным сердцем с дерзким и глупо-надменным челом. По выражению Тибулла любовь – позорное божество, и Тибулл прав был, потому что божество это было «волнением крови», чисто физиологическим чувством, не возвышавшимся над половою инстинктивностью –

«Голос сердца чуть слышен, за то говорит

Голос крови и мысль опьяняет:

Любит тот, кто безумней желаньем кипит,

Любит тот, кто безумней лобзает».

(Надсон.)

Аристотель производит самое слово ἐρᾶν (любить): по греческой пословице, от слова ὁρᾶν (видеть),

"Εκ τοῦ ὁρᾶν

Γίνεται το ἐρᾶν».

То есть, он основывал взаимную любовь мужчины и женщины на лицезрении, на чувственной приятности, возбуждающей похоть. Проходит возбуждение – кончается и любовь.

«Праздник чувства окончен... погасли огни,

Сняты маски и смыты румяна;

И томительно тянутся скучные дни

Пошлой прозы, тоски и обмана!» ...

(Надсон.)

Как раз в духе современного социалистического взгляда на брак Бебеля: исчез, пыл полового влечения, и союз разрушен: охладевшие друг к другу супруги должны разойтись; иначе их союз безнравственен.⁶

Отсюда совершенно понятно изречение того же Симонида Аморгского: «два только счастливых дня в жизни женатого человека: день, когда взял он жену, и другой, когда схоронил он ее». Отсюда же понятно и явление гетеризма у древних. «Гетер мы держим ради удовольствия» – объясняет Демосфен афинскому народу – «наложниц для ежедневного обихода жизни, а жен для рождения детей и в качестве надежных охранительниц внутри дома». Семейной жизни не существовало вовсе, потому что не существовало «дома» в нашем христианском смысле слова. «Мир – дом мужчины, дом – мир женщины» – вот девиз античного уклада жизни. Дети принадлежали государству, и чисто государственное соображение о полезности для служения отечеству решало, например, в Спарте, вопрос о том, оставлять ли детей в живых, или низвергать их в пропасть с Тайгета.

Если уделом жены были, замкнутость, гнет, невежество, узаконенная опека, то участью гетеры были свобода, образование, поклонение со стороны мужчин и, наконец, полнейшее презрение в лице ее женщины, пользовавшейся всеми выгодами своего развратного поведения. До каких ужасов доходила распущенность половой жизни и унижение женщины в Риме, особенно в период империи, это всем известно. По словам Сенеки у некоторых женщин года считались не по консульствам, а по мужьям. Когда Септимий-Север взошел на престол, он нашел три тысячи обвинений в нарушении супружеской верности: это заставило его отказаться от намерения преобразовать нравы Римской Империи. Греческая гетера выродилась здесь в разнузданную либертину. Удивительно ли, что чувство душевной боли античной женщины прорывается в полном отчаяния сетовании на свою судьбу–мачеху, в жалобе на то, что «из всего, имеющего душу на земле, женщины – несчастнейшие создания, рожденные для рабства и унижения».

В одной из комедий Аристофана «Фесмофориазусах» женщины, собравшись на сходку, решаются обратиться к мужчинам со следующими словами, продиктованными им смешанным чувством возмущения и горькой иронии:

«Все женщины – язвы! Мужчины

Решили согласным судом –

Во всем, что на свете есть злого,

Они виноваты кругом.

От них, говорят, все волненья,

От них и раздор и вражда.

Но кто же, скажите, жениться

Вас всех заставлял, господа?

Зачем же вы нас бережете

Ревниво и ночью, и днем,

И только тогда и покойны,

Пока мы у вас под замком?

А только за дверь мы, как тотчас

Находит волненье на вас.

Ведь вы бы должны веселиться,

Что нет вашей язвы на час!

А вы, между тем, в беспокойстве

По дому бесцельно бродя,

Ко всем пристаете с вопросом:

«Скажите, где язва моя?»

Покажется ль язва к окошку –

Мужчины уж тут, у окна!

А скрылась – так ждут, не дождутся,

Чтоб снова явилась она».

(Аристофан; Излож. Коллинза; пер. Вейнберга.)

Если бы древнегреческая художественная литература была в данном отношении эхом общественной жизни, точным отражением действительности, мы имели бы основание сказать, что уже за 400 слишком лет до Р. X. женщина решилась возвысить свой голос в защиту своих человеческих прав. В этом первом протесте женщин против угнетательной роли мужчин можно было бы видеть начало «женского вопроса», первый шаг женского освободительного движения. В основе его лежит возмущенное чувство справедливости, безотчетное, бессознательное для самой женщины желание восстановить нарушенное в людских отношениях равновесие.

Но протест античных афинянок, если даже и не считать его голосом сомнительной искренности Аристофана, все же был продуктом фантазии поэта, а не выражением действительной, реальной жизни; живая древнегреческая действительность, в данном отношении, не имела ничего общего с идеями и идеалами поэтического творчества. Поучительный пример с христианско-религиозной точки зрения.

В современной отрицательно-критической литературе, направленной против христианства, не редкость встретить мысль, что человечество своим умственно-духовным просвещением, своим нравственным миросозерцанием обязано всецело гуманитарным идеям общечеловеческой культуры, а вовсе не христианству. «Все, что принесло нам христианство, – «мыльные пузыри», говорит Горький (в № 3 «Нашей жизни») «Прекрасный, разнообразный мир действительности христианство окрасило в черный цвет, – говорит Иозеф Дицген. – Прелести этого мира – для него дьявольские наваждения; мирская работа – проклятие; любовь – грешное вожделение; плоть – тягость, помеха духу; тело – «вонючий червивый мешок». Воздержание на земле и сахарный горшок на небе – вот это «царство не от мира сего»⁷. «Все хорошее, возникшее во время господства христианства, принадлежит не ему» – говорит Бебель, – «а всего злого и дурного, что оно принесло с собою, мы не хотим. Такова, в двух словах, наша точка зрения»⁸.

Но сказать, еще не значит доказать. А чтоб доказать эту мысль, чтоб оправдать эту «точку зрения», для этого понадобилось бы ясно определить и точно выразить в процентных отношениях влияние на современное нравственное миросозерцание, с одной стороны, чисто гуманитарных культурных идей, с другой – чисто христианских начал. Только при таком условии, ведь, и можно было бы выделить, так сказать, удельный вес «всего хорошего» гуманитаризма, о котором говорит Бебель. И этот эксперимент, в свою очередь, ясно показал бы Бебелю, что «христианство со всем комплексом его идей, ярко ослепительных высокой своей прелестью и поразительных неожиданной новизною, возросло не на «почве производства, обмена и потребления». Бебель убедился бы, что социализм, игнорируя идеи евангелия, сам питается идейным содержанием христианства, – что высшим смыслом своим: идеалами всеобщей экономической свободы, всеобщей солидарности – социализм обязан христианству, – что из того же живого источника идеального почерпается и то, что привлекательно в социалистах, что «ударяет по сердцам с неведомой силой»: признание великого значения человеческой личности, вера в торжество добра, искренние порывы и желание помочь людям–братьям, особенно труждающимся и обремененным»⁹. – Но кто может произвести подобное дифференциальное исчисление в нравственной области охристианизованного духа? Можно, обладая счастливой способностью психологического анализа, войти во внутренний мир современного цивилизованного человечества, доглядеть и дознать, что таится в недрах человеческой души, уловить и понять, как звучат вибрации самых сокровенных и нежных струн сердца. Но произвести, так сказать, вивисекцию души для приблизительно – хотя бы – точного определения происхождения составных элементов ее нравственного самосознания – вряд ли возможно. Выделить из миросозерцания настоящего времени жизненные элементы христианства, которые оно вбирало в себя на протяжении почти двадцати веков и которыми теперь насыщено оно, гораздо труднее, чем в плоде привитого дерева точно разграничить и указать, что, собственно, выработано корнями дичка и что именно принадлежит благородному привою. Беспристрастному человеку непостижимым кажется то различие, какое со времен христианского учения обнаружилось между новым и древним человечеством. Вся нравственная жизнь перестроилась на новых основаниях, и социальные формы, возникшие отсюда, носят отпечаток совершенно не тот, каким характеризуется общественный строй древности. Установилось понятие о нравственной свободе и личной ответственности перед неподкупным судьей, и с того момента, как люди усвоили себе это понятие, они сделались равны между собою. С небесной Троицей в символе Веры, – Отцом, Сыном и Св. Духом, – христианство внесло и земную троицу в социальную жизнь – свободу, равенство и братство, –могущественнейший фактор морального прогресса. И оно стремилось к эмансипации всего человеческого рода путем братства, совершенно противоположно исламу, иудейству и буддизму, опирающимся на чисто национальные основы.

Но как ни велико значение христианства для человечества, оно еще глубже повлияло на изменение положения и судьбы женщины. «Революция, произведенная в положении женщины христианством, на столько же благодетельна, на сколько неожиданна».¹⁰

Дохристианский период культурной истории представляет нам до очевидности наглядный пример того, как безрезультатны по своему этизирующему воздействию на жизнь человеческую гуманные идеи, предоставленные самим себе, вне связи с религиозной основой. Совместными усилиями философской мысли и творческой работы поэтического гения древнегреческая культура доведена была до высшей степени совершенства. В классическом эллинизме она достигла своей кульминационной точки. В древнегреческой поэзии пред нами выступает целая галерее ярких, пленительных образов женских характеров. Кому из образованных людей незнакомы имена Навзикаи, Пенелопы, Андромахи, Антигоны, Деениры, Текмессы, Поликсены, Макарии, Эвадны, Электры, Ифигении, Алкесты. Сколько самых возвышенных, самых чистых идеалов женщины, когда-либо вдохновлявших поэта! Сколько тонких и поэтических женских характеров! Тут и типы идеальной жены, и типы преданной сестры, типы чудной матери, симпатичнейшей женственности дочери; тут и образец высокого самопожертвования в лице благородной и любящей Алкесты, и тип «мученицы за правду» в лице Антигоны, играющей ту же роль в поэзии, как Сократ в прозе. Но при всем том, древнегреческая женщина времен Сократа и Эврипида, изнывавшая под гнетом неволи и деспотического произвола мужчины, могла бы справедливо сказать: «что мне Гекуба, и что я Гекубе?» Те светлые и возвышенные типы женщины, украшающие страницы классической поэзии, так и оставались произведениями фантастического творчества, не оказав никакого влияния на положение женщины в реальной жизни: ни в нравственном отношении не повысили они достоинства личности женщины, ни в социальном отношении не улучшили ее положения; они блестели в языческой литературе, как яркие звездочки на далеком холодном небе в темную ночь, не освещая и не грея земли. А когда поднялось на христианском востоке Солнце правды, звездочки эти совсем побледнели пред ним, как пред новым величайшим фактором цивилизации. Новое Светило открыло и женщине, наравне с мужчиной, такую необъятную ширь нравственно-духовного горизонта, такой простор и свободу для раскрытия и развития ее индивидуальных свойств, какого и предчувствовать не могли величайшие умы классической древности. Не в литературе уже, не в вымысле поэзии, не в отвлеченных образах, а в самой жизни, среди людей заблистали новые, непонятные древнему миру, христианские типы Анфус, Моник, Нонн, Еммелий, Горионий, Макрин ... Вам нужно подвигов высокого самоотвержения и самопожертвования, трагических сцен любви, страдания и смерти? Вот две молодые девушки – Фелицата и Перпетуя·, подкрепляемые убеждением и любовью, они во имя своей идеи отказываются от роскоши, свойственной жизни молодых и прекрасных патрицианок, и принимают мученический венец на арене цирка, растерзанные дикими животными. В примерах их, – а примерами такими полны страницы истории первых веков христианства, – мы видим развитие нравственной стороны до геройства, до самого возвышенного подвига – пожертвования собой для идеи. Вам нужно примеров женского образования и развития, научной любознательности и умственного труда? (Вот мудрая и добродетельная Паула, изучающая греческий и древнееврейский язык, чтобы с их помощью познать все науки, к знакомству с которыми языки эти представляли единственное средство. Вот Марцелла, соперничающая с отцом церкви в искусстве толкования самых запутанных мест св. Писания. Вот Евстафия, являющаяся опытной советницей и подругой бл. Иеронима. В атмосфере. испорченности и мрака христианство создало женщин-героинь и женщин-мудрецов; без содействия законодательства и общественных учреждений оно воспитывало женщин в умственном и нравственном отношениях при помощи присущей ему любви и широких взглядов. Чистая, высоконравственная и благородная жизнь их изумляет представителей доживающего язычества, и у одного, самого видного из них (Ливания), невольно вызывает чистосердечное восклицание: «О, боги! Какие женщины у этих христиан!»

Благотворного влияния христианства на положение женщины не отрицают и современные социалистические поборницы женского вопроса, стоящие на точке зрения материалистического понимания истории. Одна из влиятельнейших немецких социалисток, Лили Браун, между прочим, пишет в своей книге: «Die Frauenfrage» (26–7 стр.) «У древних, как известно, прелюбодеяние женщины считалось преступлением, заслуживающим смертной казни; мужчина же, совершивший прелюбодеяние, обыкновенно, оставался безнаказанным. Христос приравнял грешную женщину к грешному мужчине, сказав: «кто из вас без греха, пусть бросит в нее первый камень», и не осудил раскаявшейся. Он требовал одинаково от мужчины, как и от женщины верности (Мф. 19:6). Ученики Его внушали мужьям, чтобы они любили своих жен, как и жены их (Кол. 3:19; Ефес. 5:25–31). И излияние Св. Духа, по ясному свидетельству книги Деяний Апостольских (2, 17 и д.), воспоследовало, безразлично, на мужчин и женщин. В этом моральном уравнении женщин и мужчин и заключается значение христианства для женского пола.»

Этой точкой и заканчивается объективное и верное изложение цитуемого рассуждения Г. Браун. «Дальше этого» – продолжает она – «значение христианства для женского пола не простирается. Все отдельные предписания, относящиеся к женщине, не возвышаются над известными религиозными и светскими законами восточных и западных народов. Женщина должна слушаться мужчины, повиноваться ему, быть молчаливой и скромной; не должна она ни учить, ни учиться и может «спасаться» только чадородием. Во всем этом нет никакого шага вперед в отношении положения женщины, как нет также и ухудшения рабства (Ефес. 5:22; Кол. 3:18; 1Кор. 11:3; 1Пет. 3:1 и д.; 1Тим. 2:12; Тит. 2:4–5; 1Кор. 14:34–35; 1Тим. 2:15).»

Позволяю себе, м. г., остановиться на этих словах г-жи Браун. В них, прежде всего, обращает на себя внимание неуместная и непозволительная в серьезном сочинении передержка новозаветного текста. Нет ни одного места в Новом Завете, где бы женщине запрещалось учиться. В цитуемых же г-жою Браун 11-м и 12-м стихах первого послания ап. Павла к Тимофею буквально читаем следующее:

11) "Жена да учится в безмолвии, со всякою покорностью.

12) А учить жене не позволяю, ни властвовать над мужем, но быть в безмолвии.»

На каком же основании г-жа Браун от имени апостола умозаключает: «Das Weib darf weder lernen noch lehren». Каждому ясно, что апостол запрещает женщине не lernen (учиться), а только lehren (учить). Затем, вся приведенная тирада г-жи Браун характерна, как типический образчик заблуждения не только фанатичных вождей феминистического движения, видящих в самом христианстве тормоз эмансипации женщины, но и вообще крайних сторонников социализма, отказывающих христианству в правоспособности к прогрессу и противопоставляющих ему свое «новое» (материалистическо-социалистическое) евангелие.

Для правильной оценки христианства необходимо различать в нем два элемента: а) принципиальный, вечный, и б) исторический, временный.

Первый заключается в основоположительных идеях царства Божия, данных самим Основателем христианства, Господом Иисусом Христом в евангелии. Второй – в реализации этих идей апостолами применительно к условиям современного им исторического момента. Смешивать эти два момента – значит не понимать духа христианства и искажать его в самом существе его. Христианский идеал, выраженный в евангелии, обнимает и освящает всю жизнь человека, от низших, земных отношений, до высших, небесных. А жизнь практическая, эволюционируясь и прогрессируя, в условиях данного времени и места, предъявляет каждый раз свои запросы и требования и нуждается соответственно условиям этим в новом их разрешении и освещении с христианской точки зрения. Воплощая христианский идеал в жизнь, апостолы, в интересах самого успеха проповеди своей, не могли не сообразоваться с уровнем морального и интеллектуального развития своих современников, с строем и характером современных им бытовых отношений и форм жизни. В частности, в отношении женского вопроса: религиозная и нравственная равноправность женщины с мужчиной, возвещенная впервые христианством, фактически означала внутреннюю свободу от уз неволи предрассудков, безусловное достоинство ее личности. В этом внутреннем восстановлении личности сама собой заключалась и ее внешняя свобода, как внешнее уничтожение рабства было только практическим результатом принципа, заключавшегося в словах «нет здесь ни раба, ни свободного».

Временно-историческое значение нужно придавать и ряду новозаветных предписаний женщине, как запрещение ей учить, требование безмолвной покорности мужу и покрывала для головы и т. п. Кто читал трехтомное сочинение Фридлэндера: «Sittengeschichte Roms» (История нравов Рима), тот знает, в каком ужасном нравственном упадке находилась в то время греческая и римская женщина, с каким бесстыдством, распущенностью и потерей достоинства соединено было появление ее в общественной жизни, в театре, цирке и пр. Чтобы не случилось того же с христианской женщиной, она во избежание этого должна была, по апостолу Павлу, отличаться от языческой женщины, прежде всего, скромностью и домашним уединением. Поэтому, на наставление о молчании, временно-исторически обусловленное, не нужно смотреть как на унижение женщины по произволу мужскому, а скорее, как на охранение женщины в беззащитное время, из уважения к ее личности и ее достоинству.

Не нужно, при этом, упускать из внимания и принципиально-христианской стороны апостольских наставлений женщине. Повиновение, послушание или покорность жены в отношении мужа следует рассматривать только с той точки зрения, какую обозначил Спаситель словами: «Кто хочет быть большим между вами, да будет вам слугою; и кто хочет быть первым между вами, да будет всем рабом. Сын Человеческий не для того пришел, чтоб Ему служили, но чтобы послужить и отдать душу свою для искупления многих» (Мк. 10:43–45). Главенство Христа над церковью покоится на величайшей любви Его к ней и самоотверженном служении ей. Так и главенство мужа в отношении жены своей должно характеризоваться чертами самой высокой любви к ней и самоотверженной преданности.

Теперь бросим общий исторический взгляд на семейно-бытовой и общественный уклад русской жизни и посмотрим, как отразилось влияние христианства на положении женщины в древней Руси.

«Тяжка и незавидна была судьба русской женщины» – справедливо говорит один из выдающихся русских публицистов 70-х годов: – «много слез пролито ею на пути ее исторического существования; много горя, унижения и рабства вынесла она в семейной и общественной жизни, не искупив своих страданий ничем, что могло бы возвысить и отметить ее в истории человечества»¹¹.

Основную черту христианской идеи брака, характеризующую самую природу его, его христианское происхождение, составляет, как уже сказано, любовь. Брак в христианском смысле есть не только половое общение, но и личное жизнеобщение. Жизнеобщение же личное покоится на сознании нравственного достоинства личности, немыслимого, в свою очередь, без признания человеческого равенства и равноправия. Таким образом, христианской идеей брака предполагается высокая ступень нравственного самосознания. Развитию его всего менее благоприятствовали условия древнерусской жизни: не было ни умственного, ни нравственного, ни, в собственном смысле, религиозного образования.

«Русь представляла собой картину обширной, необразованной страны, населенной невежественными обитателями; не было в ней ни университетов, ни школ, ни медиков, ни юристов, ни ученых» ни поэтов» (Шашков). Неподвижность была идеалом умственной и общественной жизни, и рутина тормозила жизнь даже в малейших ее мелочах.

В то время, когда в Италии, например, Данте создает в своей «Divina Comedia» пленительный образ Беатриче, представляющей самую широкую идеализацию любви, выводящей Данте из бездны заблуждений и своей ясной душой направляющей его к небу, а Петрарка, чарующий певец бескорыстно-благородной, рыцарской любви, украшает свою Лауру – эту духовную невесту – благоухающим потоком цветов; когда Ариосто, в своем «Orlando furioso» создает высоко-женственные типы Олимпии, Анджелики и Изабеллы, и даже циничный Боккаччио в состоянии возвыситься до истинно трагического образа Гризельды, – в это время жалкая литература нашей родной стороны на все лады твердит только один излюбленный домысл народной мудрости, что «курица не птица, а женщина не человек». И «мудрость» эта, действительно, логически вытекала из всего строя древнерусской жизни: все условия ее направлены были к полному порабощению женщины. На нее смотрели как на существо низшее мужчины, ее ставили в полную зависимость от деспотической власти мужа, ее делали служанкой и рабыней семьи и пассивным орудием, служащим для продолжения рода. Рабское положение жены выражалось во многих обрядах, уцелевших, частью, до сих пор в свадебных церемониях простонародья. Жених после венчанья получал плеть от отца невесты и трижды стегал ею новобрачную в знак своей власти над нею. Плеть эта так и называлась «державою». Самый брак, обставленный целым циклом обрядов, традиционные следы которых сохранились еще в комедиях Островского, совершался, по отношению к невесте, как купля-продажа бессловесного животного. Как при продаже всякого товара и при смотринах невесты дело редко обходилось без плутовства. Родители невесты с спокойнейшей совестью надували женихов, нисколько не заботясь об участи, какой подвергали они, вследствие этого, свою же родную дочь. Если из двух дочерей одна была кривая, или хромая, или глухая, или немая, словом увечная или больная, а другая здоровая и красивая, то на смотринах показывали здоровую дочь, а на сговоре писали имя уродливой; ее и отправляли к венцу под покрывалом, которое снималось только после венца, когда все дело уже оказывалось поконченным. Можно себе представить чувство новобрачного, когда он, совсем и не подозревая, например, немоты в своей молодой жене, обращался к ней после венца с первым словом привета и, услышав вместо ответа мычанье, убеждался, что «купил» в буквальном смысле «бессловесное животное».

Если невеста была мала ростом, что также признавалось великим пороком, то ее, как манекен в модных магазинах, показывали на тщательно скрытой подстановке: «видится доброродна, а на чем стоит, того не видать», «Во всем свете нигде такого на девки обманства нет, яко в Московском государстве», говорит Котошихин, подробно описывая разные проделки брачного надувательства.

Что же ожидало в браке молодую жену, неповинное орудие обмана? В памяти вашей, может быть, встает Некрасовская картина:

«Ждет тебя много попреков жестоких,

Дней трудовых, вечеров одиноких:

Будешь ребенка больного качать,

Плакать, работать – да думать уныло,

Что тебе жизнь молодая сулила,

Чем подарила, что даст впереди....

Бедная! Лучше вперед не гляди!..»

Нет, картина эта была бы еще бледна штрихами; поэзия эта еще скрашивала бы действительность. Для изображения горькой доли несчастной потребовалась бы «Горьковская» беспощадная проза:

– «Раздавались тяжелые, глухие удары по чему-то мягкому, вздохи, взвизгиванья, напряженное кряхтенье человека, ворочающего тяжесть.

– И – эх ты! Ка-ак он ее колодкой-то саданул! ...

– Ах, дьявол! Разбил.

– Весь нос в кровь … так и текет! – захлебываясь, сообщал Сенька.

– Ах ты_, Господи, Боже мой! – восклицали женщины.

– Ах, изверг–мучитель!

– Беспременно он ее должен до смерти забить!.. говорили мужчины.

А гармонист тоном провидца заявлял:

– Помяните мое слово – ножом распотрошит он ее! Устанет когда-нибудь возиться вот этаким манером, да сразу и кончит всю музыку!»

Обманутому мужу, в большинстве случаев, оставалась в утешение, именно, одна «музыка»: вымещать на жене мошенничество ее родителей. И уподобляясь «Синей Бороде», принимался он бить и мучить свою жену ежедневно, чтобы либо вогнать ее в гроб, либо добиться вынужденного согласия – навеки схоронить свою загубленную жизнь под сенью монастырской кельи. Так и проходила вся жизнь женщины в бесконечном ряде унижений, оскорблений, брани и побоев, безответной покорности и смирения!

«Тяжелый крест достался ей на долю, –

Страдай, молчи, потворствуй и не плачь;

Кому и страсть, и молодость, и волю, –

Все отдала – тот стал ее палач»

Христианка эпохи гонения, истекая мученическою кровью, с восторженным трепетом сердца прислушивалась к отрадному зову Божественного Искупителя: «приидите ко мне вси труждающиеся и обремененнии и Аз упокою вы». И в символе креста Христова она, действительно, находила свою отраду, свой нравственный оплот и прибежище души. Для древнерусской женщины, подавленной тяжестью креста своей семейной и бытовой жизни, и самая церковь христианская, в лице представителей своих, оказывалась не любвеобильной матерью, отверзающей пред ней «двери милосердия», а безучастной – более того –бессердечной мачехой. Таким характером своим она обязана была, главным образом, византийскому влиянию. Преломившись под углом византизма, христианство, в противоречие своим широко-человечным принципам равенства, братства, любви, замкнулось в тесном кругу отвлеченно-аскетических идей и идеалов. Представители духовенства, придя к грустному пессимистическому убеждению, что все мирское отличается крайней испорченностью и совершенной негодностью, старались найти утешение себе и спасение души в тихой обители монастырских стен, разорвав всякие отношения с народом. Вместо того, чтобы действовать на него словами любви и снисхождения в самой среде его, они сурово обличали пороки, действительные и мнимые, из-за толстой ограды монастырских обителей. Неспособные, по невежеству, критически разобраться в проявлениях внутренней, духовно-нравственной жизни народной, в психологии чувства, в этической оценке поступков, они, без разбору, осуждали всякие мирские удовольствия и развлечения, хотя бы в существе своем и невинные; запрещали, как проявления испорченности нравов, игры, хороводы, качели и т. п.; проповедовали умерщвление плоти и с особенною силою вооружались про-

тив всего, что, так или иначе, имело отношение к половой жизни. Естественным следствием этого был взгляд на женщину как на нечто донельзя поганое, как на «зло всяко зла злее». Образ злой жены создался еще в Византии, преданной сластолюбию и роскоши, и этот тип аскетического омерзения вообще к женскому существу целиком перенесен на Русь. «От жены начало греху и тою все умираем» – вот идея, на основании которой женщину удаляют из общества, от общения с светом, как воплощение всякой нечисти и поганства. Самая красота лица или наряда, не говоря уже о всяком проявлении нежности чувств, считалась предметом соблазна и греха, «злокозненным дьявола оружием». Так как «оружие это и в церкви не безопасно, то женщинам отводили места ошую, иногда в самом начале притвора. Приобщали их не из царских, а из других дверей, что против жертвенника (западных), с той левой стороны, где им определено стоять. Невесте при венчании давали железный перстень, в то время как жениху – золотой. Женою она должна была покрыть свои волосы и до гроба носить этот покров. Даже случайно открытые волосы являли грех и срам неизобразимый, на что доселе еще указывает выражение «опростоволоситься».

Под влиянием византизма в древнерусской литературе развилась целая доктрина «о женской злобе»; доктрину эту уже в XI веке начал пропагандировать «Исборник Святослава». Она же составляла центр тяжести и других бесчисленных литературных сборников, антологий и пр. По мнению «Пчелы», например, женская природа до того испорчена, что злой мужчина все-таки лучше доброй женщины; а злая женщина злее всевозможных зол, лютее льва, ехидны, змеи и всякой гадины. В индийской литературе древнейшего периода Веды и законов Ману есть такое изречение:

«Небытие, вихри, глубокие пропасти, яд и смерть, вместе взятые, менее гибельны, чем женщина».

Бросающееся в глаза сходство этого суждения с только что приведенным древнерусским изречением в содержании и букве, в воззрении на женщину и в тоне выражения его, заставляет видеть следы происхождения древнерусского мизогенизма от древнейшего восточного воззрения на женщину. В духе этого мизогенизма характерно отражается культ мужского деспотизма той классической страны его, где зависимость женщины от мужчины доведена была до возмутительнейшего обычая сжигания вдовы вместе с телом мужа, где в законах Ману стояло:

«Муж есть земной бог женщины, и самый совершенный поступок, какой она может совершить, состоит в том, чтобы понравиться ему. Ее набожность должна состоять исключительно в том, чтобы безусловно повиноваться мужу.

«Какими бы пороками он ни обладал, каким бы дурным он ни был, женщина, убежденная, что он ее бог, должна заботиться о нем, не обращать внимание на его характер и не доставлять ему никакого огорчения.

«Женщина не имеет права есть раньше, чем перестанет есть ее муж.

«Она не должна есть кушаний, которые не нравятся ее мужу, или натирать голову маслом, если он не делает этого.

«В присутствии мужа она не должна смотреть в сторону, но, устремив глаза на него, ждать приказаний; если муж говорит, она не должна прерывать; если же он позовет ее, она должна бросить все и бежать к нему» ...

Беспощадно злым взглядом на женщину, в духе восточных проклятий женщины, как злого и гибельного начала, отличаются и разные древнерусские повести аскетического содержания, приправленные пословицами в том же духе:

«От нашего ребра нам не ждать добра».

«Где бесу не под стать, туда надо бабу послать», и пр.

Таким образом, установившийся в древней Руси, под непосредственным влиянием византизма, аскетический строй жизни всею тяжестью своею обрушился на женщину.

К византийскому влиянию с XIII в. прибавилось чисто азиатское. Дикие восточные взгляды на нечистоту и приниженность женской природы, азиатские нравы, обычаи, обряды, верования, семейные порядки, при которых деспотически повелевал азиатский домовладыка – вот что принесло с собою татарское иго. В семье определилось положение женщины, как существа безличного, ниже раба. «Раб бо разрешится от рабства господского, а жене нет разрешенья от мужа». При таких условиях становилось уже решительною необходимостью затворничество женщины, как наилучшая мера безопасности от всякого лиха. Гонимая отовсюду, не находя нигде отклика потребностям своего сердца, женщина должна была запереться в своем тереме. Тут она находила единственное утешение в тихой песни над колыбелью ребенка; видела единственную отраду своей горькой жизни в детской улыбке. Затворничество женщин окончательно утвердилось еще в начале XVI века, и на протяжении двух столетий терем оставался не только монастырем, но и крепостью, в которой буквально по пословице была – «Бабе дорога от печи до порога». Двери терема отворялись или для брака, «с кем повелит воля родительская», или для монашеской кельи.

«Состояние русских женщин» – говорит Герберштейн в своих мемуарах – «самое плачевное: женщина считается честною только тогда, когда живет дома взаперти и никуда не выходит; напротив, если она позволяет видеть себя чужим и посторонним людям, то ее поведение становится зазорным». Заключенность женщины лишало ее всякой возможности развить свои умственные способности хотя до той же низкой степени, на которой стоял мужчина, развившийся в водовороте общественной жизни.

«Трудно поступить с человеком более жестоко, чем не развить его способностей и любви к труду; невозможно обидеть его более жестоко, как ограничивая сферу его деятельности и отнимая у него силы и средства для труда». (Ожешко)

Все женщины обижены в этом отношении, но особенно жестоко обижена древнерусская женщина.

Существеннейшие элементы ее развития были не только запрещены, но даже прокляты. Мир свободной науки был проклят, как мир ереси и неверия. Припомним, что даже патриарх Иоаким, человек просвещенный по своему времени, считал астрономию ересью. Мир свободного поэтического творчества был проклят, как мир соблазна. Невежество женщин, даже в высших классах общества, было изумительное; их тупость поражала даже русских, не только иностранцев. Рассказы богомолок и странников, сплетни, сказки, песни, бесчисленные поверья и предрассудки, ворожба и чары – вот все, что давало женщине материал для ее умственной деятельности. В связи с умственною неразвитостью русской женщины находилась и моральная сторона жизни ее, ее нравственное закабаление.

Строй теремной жизни, разумеется, вводил с собою целый мир особых, в высшей степени, своеобразных обычаев и традиций в частный, домашний быт древнерусской семьи. Характеристику семейного уклада в древнерусской жизни дает сочинение священника Сильвестра, известное под именем «Домостроя», т. е. книги домашнего устава.

Равновесия отношений между мужем и женою Домострой и не предчувствует: он налагает на жену рабски беспрекословное, неограниченное послушание мужу: «во всем ему покоряться, и что муж накажет, то с любовью приимати и со страхом внимати и творити по его наказанию».

«Аще же слово и наказание жены не имет, аще она не слушает, и не внимает, и не боится, и не творит, как муж учит, то плетию постегати, вине смотря, наедине, а не пред людьми, и поучив, примолвити и пожаловати, и никакож не гневаться друг на друга. А за всякую вину по уху и по виденью не бити, ни кулаком под сердце, ни пинком, ни посохом не колоть, ничем железным, ни деревянным не бить. Кто с сердца или с кручины так бьет, многия притчи оттого бывают – слепота и глухота, и руку и ногу вывихнет, и главоболие и зубная болезь; а у беременных жен и детям в утробах бывает повреждение; а плетию бити и разумно, и больно, и страшно, и здорово. А в случае большой вины, и за ослушание и небрежение, снять рубашку да плетью вежливенько бити, за руки держа, по вине смотря».

В народных пословицах эта доктрина о мужниной власти, эта тираническая система страха и побоев выражаются еще в более резких и отвратительных формах, чем в «Домострое» который, по крайней мере, не советует уродовать жены:

«Жене спускать – добра не видать».

«Жена без грозы – хуже козы».

«Люби жену как душу, тряси ее как грушу».

«Бей жену к обеду, а к ужину опять».

«Бей жену обухом, припади да понюхай, – дышит да морочит, еще хочет».

«Жена не горшок – не расшибешь».

Побои, по народному воззрению, служат даже доказательством любви:

«Кого люблю – того и бью».

«Жену не бить, и милу не быть».

И любовь русской женщины всегда в самой сущности своей оскорбленная любовь. Не потому ли любовь ее так бесконечно близка к страданию?

Нам в настоящее время трудно понять, как могут гармонически совмещаться в одном миросозерцании идее нравственного воспитания детей с идеей женской отверженности.

Между тем, такое миросозерцание характеризует самого выдающегося представителя образованности XVII века, проповеднического деятеля и духовного писателя Симеона Полоцкого. Проповедуя необходимость и важность воспитания, как средства сделать человека честным членом церкви, общества и семьи, и представляя воспитание непременнейшим, обязательнейшим долгом родителей, Полоцкий тут же, в тех же самых проповедях своих отказывает женщине в человеческом достоинстве и таким образом подрывает в самой основе авторитет ее, как воспитательницы. Очерчивая нравственный облик женщины, он подробно указывает черты ближайшего духовного родства ее с тем, «кого никто не любит и все живущее клянет». В проповеди, например, на 27-ю неделю по сошествии Св. Духа Полоцкий проводит подробную аналогию между женщиной и грешной душой, представляющимися его сознанию синонимными понятиями. Он указывает двенадцать, по мнению его, характеризующих женщину, черт, сопоставляя их со свойствами «грешной души». Что это за черты сближения, можете судить по следующим трем:

«Жена немощна умом и плотию».

Душа грешная не крепка в борьбе с искушениями дьявола.

«Жена имать глас тонш мужеского».

Грешная душа имеет «тонок» и «скуден» голос «ко явлению Господа».

«Жена скороглаголива и неудержана языка».

Душа грешная скора, «еже глоголати злая, хульная, лютая» и пр.

Какое влияние должна была производить подобная проповедь на слушателя-мужчину? Бедная русская женщина! На ней и без того лежало деспотическое ярмо мужа; измышление же с церковной кафедры одних дурных свойств в ней, никакою разумною целью неоправдываемое, осуждение ее авторитетным голосом представителя церкви даже за то, что у нее «голос тоньше мужского», увеличивало тяжесть этого ярма; давалась санкция, законное право мыслить ее отродьем сатаны и обнаруживать на ней размашистость русской натуры.

«Жена немощна умом и плотию»! ... Не устыдился ли бы этих слов своих образованный пастырь церкви, если бы он вспомнил, кто первый понял божественное учение, проповедуемое Христом, и наиболее горячо уверовал в него! – Ведь это были женщины: Магдалина, Мария, Марфа и другие, имена которых называет св. Писание! Ведь число первых христианок, мужественно принявших мученический венец во имя Христово, не уступает числу мужчин, умерших таким образом ...

Разве эти светлые явления женского мира и много других, известных всякому, кому не чужды страницы истории, не свидетельствуют о силе, живущей в женской груди? Разве они не доказывают, что у женщин достаточно физических, нравственных и умственных способностей для того, чтобы подняться на высоту чувств и мысли, доступных человечеству? ...

Постоянно оскорбляемая в лучших чувствах своих, постоянно унижаемая, могла ли женщина уважать себя, как жену, могла ли иметь воспитательное значение, как мать? Мать забрасывает семена развития в сердце и дух ребенка. Все священные мысли человечества должны попадать в ум ребенка из уст матери; поэтому мать должна прочувствовать любовь и веру, на которые опирается человечество, чтобы ребенок мог внести с собою, вступая на жизненный путь, эту любовь и веру. Поколение рабов с рабской психологией существует там, где мать несвободна, боязлива, покорна, подневольна, – где, как у нас на Руси, ее сотни лет к ряду систематически держали взаперти, угнетали и притупляли. Не в этой ли колыбели рабской психологии и зачалось наше национально-пассивное: «терпение, терпение и терпение!»

Тяжелый исторический период постыдной неволи русской женщины, отразившийся на ней самым подавляющим образом, тянулся целые два века. Эпоха преобразований положила предел ему, расторгнув прежние терема и раскрыв двери нашего отечества в Европу, откуда «повеяло к нам знойной атмосферой Версаля», насыщенной рыцарскими идеями обожания женщины, «поклонения прекрасному полу». С новыми формами европеизма, мало по малу, проложило себе дорогу и у нас сознание того, что мужчине подобает проявлять перед женщиной то особенное внимание, которое слывет и до сих пор под именем «рыцарского обращения» и считается масштабом культурности мужчины. Постепенно развиваясь в общественном сознании, чувство рыцарской учтивости к женщине выработало, наконец, в обществе тот, в свою очередь, крайне унизительный для человеческого достоинства женщины взгляд на нее, с точки зрения которого она является «ароматом» жизни. Со своей стороны, и женщина, вырвавшись из «душного перинного плена допетровских теремов» на свободу, скоро ориентировалась в новой сфере ассамблей с их девизом: «Wein, Weib und Gesang». Как патрицианка древнего Рима, аристократка ΧVIΙΙ века сложила с себя все заботы по хозяйству и кормлению детей грудью на прислугу. Она с удовольствием свалила бы на нее, если бы можно было, и неприятный акт самого деторождения, чтобы, посвятив себя всецело, туалету и модным магазинам, стать роскошно одетой куклой бомонда. И в образе «светской куклы», одетой по последней французской моде, возродился, в сущности, древнегреческий тип женщины, имевшей призваньем быть «прелестью мужчины». Едва ли будет ошибкой назвать этот тип, имеющий в основе своей «Ewig weibliche», типом интернациональным. Примесь к коренным началам в нем национальных элементов у каждого народа существенного значения не имеет. Такова, например, русская французомания екатерининского времени, под влиянием которой тогдашние светские барыни составили себе свой особый, новомодный язык, делая буквальный перевод некоторых французских слов и стараясь произносить их пришепетывая и картавя. Напр., особенно было в ходу тогда ласкательное выражение: «болванчик», перевод фр. «idole de mon âme». «Ах! ужесть как ты словен, мой бесподобный болванчик». Слова волокитство и волочиться заменялись выражениями: маханье и махаться. Напр., вот образчик из журнала «Всячина»: «Ах, мон кёр, ты уморил меня. Живешь три года с женой, и по сю пору ее любишь! Перестань, мужчина, это никак не может быть ... После этого тебе с чужой женой и помахаться не сметь – за грех поставят. Вот прекрасно!» Существенное же этого типа, «pofession de foi» его, выражено в следующих словах письма Аспазии к молодой гречанке Алпаисе: «Будь украшением света, наслаждайся всеми удовольствиями; воспламеняй желания и страсти; живи для прельщения глаз, для славы своего пола, для счастия своих поклонников, и пресыщайся всеми утехами»¹². Чувственный флирт, «кровообращение сердца» под звуки Шопена – главный мотор жизненных действий женщин, принадлежащих к этому типу. Электрической силой этого мотора служит врожденное кокетство, кокетство в плоти и крови этих женщин.

«Нежными ласками

Счастье пророчит

Милыми глазками

Сердце морочит

***

Будь осторожен,

Взор милый ложен,

Все в ней притворство–

Верьте друзья!»

«Женщины» – говорит о кокетстве их Л. Толстой «устроили из себя такое орудие воздействия на чувственность, что мужчина не может спокойно обращаться с женщиной. Как только мужчина подошел к женщине, так и подпал под ее дурман и ошалел».

«Чувственная сама и чувственно действующая на мужской пол, так как задевает его своим задором, зажигая в нем, своим обхождением с ним, страсть, женщина этого типа есть опаснейший для прочих женщин – в смысле их семейного счастья – элемент ... В таких женщин мужчины влюбляются до безумия; утрачивают иногда всякое понятие о порядочности, о долге, о чести; бросают из-за них своих жен и детей; портят свою будущность, свою карьеру, всю свою жизнь даже; готовы идти на дурное, на преступление, лишь бы обладать ими, заслужить их любовь»¹³. Само собой разумеется, что участия в феминистическом движении тип этот не принимал и не принимает. «Женский вопрос» – не в его интересах, как эти интересы свои представляет он себе. «Аспазия» – говорит Сегюр – восхищаясь своими успехами, своим блестящим жребием и властью своих прелестей, не променяла бы своего положения куртизанки ни на какой престол азиатский». Собственное имя Аспазии, в данном разе, можно безошибочно заменить именем аспазии в нарицательном смысле.

К нарицательным аспазиям, именно, и могут относиться слова Л. Толстого:

«Женщины, как царицы, держат в плену рабства и тяжкого труда 9/10 рода человеческого. А все от того, что их унизили, лишили их равных прав с мужчинами».

В дополнение характеристики тина «светской куклы», выродившейся в настоящее время в так называемую «светскую львицу», остается сказать, что с точки зрения внутреннего содержания жизни и интересов, какими живет этот тип, Л. Толстой убежденно относит представительниц его, светских дам высших классов, к одной категории с так называемыми «жертвами общественного темперамента».

«Посмотрите на тех, на несчастных, презираемых, и на самых высших светских барынь: те же наряды, те же фасоны, те же духи, тоже оголение рук, плеч, груди и обтягивание выставленного турнюра; та же страсть к камушкам, к дорогим, блестящим вещам, те же увеселения, танцы, музыка, пенье. Как те заманивают всеми средствами, так и эти»¹⁴.

Очерченный в этих словах тип женщин у нас – органический продукт салона ХVIII столетия.

Между тем, под влиянием нового фактора – романтического сентиментализма, в начале XIX века, появляется у нас тип «кисейной барышни». По своему основному мотиву – прославлению сердечных стремлений женщины к свету и правде – романтизм не мог и у нас не оказать благотворного влияния на смягчение чувств и семейных отношений, с тридцатых годов прошлого столетия. Но односторонняя идеализация чувства, в ущерб развития остальных элементов человеческой природы, создала тип, характеризующийся бесцельною мечтательностью, полным разладом с действительною жизнью и ее требованиями, болезненно-раздражительною чувствительностью и т. п. Эволюционируясь в литературе, культивируясь в художественном творчестве, тип этот воплощается, наконец, в образе Татьяны Пушкина. Чудный женственный образ! Нежное, ласкающее слух, имя! Кто не восторгался им у нас начиная от самого вдохновенного творца Татьяны, как и влюбленного толкователя ее – Белинского вплоть до Достоевского, провозгласившего Татьяну на пушкинских торжествах, в 1880 году, национально-художественным типом, ни разу не превзойденным в нашем литературном творчестве. Вообще говоря, нет писателя в нашей литературе, который бы нс видел в Татьяне идеального образа русской женщины. «Письмо Татьяны до сих пор с восторгом твердят наизусть тысячи русских девушек. Создать Татьяну для сцены – мечта каждой образованной русской артистки» (Амфитеатров). В полной законченности типа Татьяна – это русская Пенелопа; воплощение долга, верности, самоотвержения, в противоположность типу «светской куклы» – олицетворению легкомыслия, ветрености и эгоизма. Как далеко, по-видимому, тип Татьяны Пушкина ушел от своего прототипа – Леночки Помяловского! Никому, однако ж, из восторженных поклонников Татьяны и в голову не приходит, что в лице ее они идеализируют тип «рабыни брака», параллельный типу «рабыни наслаждений». «Сомнительный подвиг» Татьяны – «другому отдана и буду век ему верна» – так же мало гармонирует с христианской идеей брака, как связь по расчету, не согретая ни дружбой, ни любовью, мало гармонирует с союзом, освященным духом глубокой нравственности, солидарности; скрепленным чувством свободной и бескорыстной любви. Нельзя не согласиться, поэтому, что под кощунственной фразой известного современного русского публициста, г. Амфитеатрова, скрывается, в сущности, верная мысль, когда он говорит:

«Давно приемлется, что Татьяна Ларина в русской литературе – нечто вроде Иверской Божией Матери. «Евгений Онегин» – ее житие, а знаменитое «Я другому отдана и буду век ему верна» – ее тропарь. Пред нею служили молебны Белинский, Тургенев, Достоевский: кто только не служил! Писарев, как яростный араб-иконоборец, рубнул Татьяну критическим мечем своим по лицу; из раны закапала кровь, но образ не уничтожился. Благоговение к Татьяне странно дожило до XX века, живущего нравственными принципами и семейным укладом, весьма отдаленными от ларинской морали. Никто здравомыслящий в наше время не дерзнет оковывать женщину страшным заветом Татьянина тропаря. Мы сознательно отвергаем мучительный и бесполезный подвиг верности по обязанности, как нравственное самоизнасилование и надругательство, противное чувству человеческого достоинства. Самая возможность быть «отданною» возмущает нас за женщину, для которой мы горячо желаем и ищем семейной свободы и полового равенства на всех путях жизни личной, общественной и политической»¹⁵.

С этой точки зрения не только образ Татьяны, но и идеал женщины 60–70 годов, выраженный в произведениях «певца русской женщины» –Тургенева, – в Елене («Накануне»), в Лиле («Дворянское гнездо»), в Наташе («Рудин»), в Вере («Фауст»), в Марье Александровне (Переписка), в Асе, в Марианне («Новь»), – слишком далек еще от истинно совершенной женщины. Движение 60-х годов, однако, было важным историческим моментом у нас и в специальной области женского вопроса. Крестьянская реформа, внесшая стимул прогресса и идею свободы умственного развития, явилась одним из сильнейших двигателей женского вопроса. Она пробудила женщину от умственной спячки и логически привела к вопросу о самостоятельности женщины, о свободе и равноправии с мужчиной.

Свобода и равноправность женщины – вот лозунг на знамени современного феминистического движения, могучей волной захватившего широкие круги женщин во всех культурных странах. Но могучее в своих жизненных импульсах и источниках женское движение, в зависимости от различных стремлений, запросов и интересов своих сторонников и вождей, приняло весьма различные направления. Это многоразличие проявлений женского движения разделило борцов его на группы, на партии, ударившиеся в крайности. Бесспорно, что в новейшее время могущественнейшим фактором женского движения является материальная нужда, стимул экономический. С наступлением новой хозяйственной эры, с началом усиленного роста промышленного развития и крупной индустрии из среды обездоленных женщин раздается клич о равноправности полов, о допущении к привилегированным либеральным профессиям и к лучше оплачиваемым отраслям труда.

Экономический переворот, сыгравший роль ближайшего, реального фактора женского движения, сообщившего ему силу и жизненность, подал повод социализму монополизировать женский вопрос и решать его под углом зрения своего социалистического миросозерцания. «Женский вопрос, как и современный рабочий вопрос» – говорит известная немецкая социал-демократка Клара Цеткин – «это – дитя крупного производства, революционизированного, благодаря применению механической силы пара и электричества. Это не политический и не моральный вопрос (хотя он и заключает в себе политические и моральные элементы), а вопрос экономический ... Вопрос этот, как и вопрос рабочий, неразрывно связанные между собой, получат свое разрешение только в переустроенном обществе, тогда, когда будет уничтожена зависимость труда от капитала»¹⁶. Слова эти, очевидно, являются отголоском Бебеля, который утверждает, что «женский вопрос есть только часть рабочего вопроса; решением рабочего вопроса решается и женский вопрос». «Если произвести великое насилие – запрятать раз навсегда весь Божий мир в стены фабрики» – справедливо возражает на это г. Туркин – «тогда, и только тогда Бебель будет прав. Но до тех пор, пока мир начинается не в фабричных стенах и не в стенах этих кончается, женский вопрос неизменно будет неизмеримо шире и неизмеримо значительнее рабочего вопроса»¹⁷.

Ставя женское движение в неразрывную связь с социалистическим движением, сторонники его и вводят женский вопрос в свою программу, как один из существенных пунктов ее.

Какова программа эта?

В новейшей социалистической доктрине обнаруживается миросозерцание материализма и атеизма, которое социализм и стремится воплотить в жизни. Карл Маркс, Фридрих Энгельс и Фердинанд Лассаль, все эти отцы новейшего социализма, вышедши от Гегеля, перешли от пантеистического идеализма к материалистическому реализму. Современные представители этого воззрения, Каутский, Бебель, Лафарг, Бернштейн, Гумплович и множество других, проводят его и в низшие классы. Что сначала было только философией, то теперь переводят в действительность, и теорию в практику. «Социализм» – иронизируют вожди его – «с легким сердцем предоставив небо ангелам и воробьям, а рассуждения о вещи в себе – метафизикам, сам занимается только вопросами реальной человеческой жизни»¹⁸.

Эта «реальная человеческая жизнь» социализма превращается, действительно, в одну огромную фаб-

рику_, в которой каждый поставлен на свое место и должен исполнять свою работу, нравится ли она ему или нет, подходит ли она к нему или нет. И весь этот порядок вещей становится под самую низшую точку зрения, какую только можно представить себе. Тут нет и следа личных интересов, высшего внутреннего удовлетворения духа. Тут мы встречаемся с самым грубым воззрением на жизнь. Вся жизнь поглощается внешним трудом, с целью произведения средств земного наслаждения. Вся суть мировоззрения сводится к философии ножа и вилки, к гастрософии – искусству есть; весь смысл жизни подводится под точку зрения вопроса о желудке. Вся, наконец, история рода человеческого, понимаемая материалистически, является доказательством, что счастье человека, этого голодного грешника, зависит – с тех пор, как Ева села яблоко – главным образом, от обеда. Не даром же голодным израильтянам была обещана «земля, кипящая медом и млеком». В этой пустыне погибает всякая высшая духовная и нравственная жизнь; в этом хозяйственном варварстве жизни от руки ко рту исчезает всякая забота о будущем и о семействе, а вместе с тем подрывается и сильнейший человеческий мотив к труду.

Так как брак – священнейшее и важнейшее из всех человеческих установлений – есть основа всего человеческого общества, самый жизненный узел его, то естественно, что против моногамии, этого устойчивого элемента нравственности, обыкновенно, и направляются социал-революционные стремления. С социальным переустройством общества отменяется и «традиционный брак» – это, по выражению Бебеля, «благотворительное учреждение». Так как тип государства зависит от типа семейного очага, а тип семейного очага – от типа управляющей им женщины, то коренное переустройство форм жизни и должно начаться с изменения семейного уклада. Семья – «этот музей древностей», «этот хранитель понятий и обычаев, бывших дорогими и священными для наших предков» – является уже не моральной, а экономической связью. «Бегство от ребенка и материнства некоторые открыто выставили на знамени движения: материнство для новой женщины они признали не только тормозом движения, но эгоистическим компромиссом, разрушающим принцип борьбы женщины за свое я»¹⁹.

Констатируя с чувством душевного удовлетворения процесс разложения семьи, Клара Цеткин в догматическом тоне, подчеркивая слова, заносит на страницы брошюры своей следующий социалистический постулат:

«Воспитание детей переносится и должно быть перенесено из семьи в общество, из рук матери в руки педагогов в самом широком смысле этого слова» (28 стр.).

Печальное самозаблуждение! Вдохновенная поборница социализма не замечает, в какую бездну внутреннего противоречия впадает она: возлагая задачи воспитания детей на общество, она, между тем, отнимает от того же общества самую основу его – семью. Не становится ли школа, со всею своею искусственною системой воспитания, одною обманчивою формой, если не вросла она самыми корнями своими в семью. «Без домашнего очага, без семьи» – основательно говорит Прудон – «нет справедливости, нет общества, остаются лишь эгоизм без примеси, гражданская война и разбой». «При таких условиях» – говорит архим. Михаил – семейные радости непременно будут заменены кабацкими удовольствиями, а дети будут воспитываться на улице, если не в канаве»²⁰. «Без семьи» – говорит польская писательница Элиза Ожешко – «немыслимо существование просвещенного и нравственного общества, без семьи не может быть людей, с детства воспитанных на гуманных понятиях. С семьей связаны самые возвышенные задачи и самое чистое счастье женщины». На ребенка должен действовать воспитательно весь дух дома, вся атмосфера, которою дышит дитя, весь окружающий его порядок домашней жизни. В этом и заключается великое педагогическое значение семьи. Брачная любовь родителей и есть тот общий очаг, из которого должно выходить теплое дыхание любви, наполняющее весь дом и связывающее родителей и детей между собою.

Когда не будет больше христианских жен и матерей, тогда пробьет последний час не для одного только христианства; тогда бесполезны будут не только все законы государства; тогда обратятся в мыльные пузыри и догматы самого социализма, наступит кризис и крушение самой социалистической идеи ...

«Утверждение» – говорит Клара Цеткин – «будто женщина самой природой предназначена для воспитания детей – пережиток старины, которому нет места при современных общественных условиях. Как только период кормления прошел, для здоровья и развития ребенка совершенно безразлично, ухаживает ли за ним мать или кто-либо другой ... Женщина не рождается педагогом точно так же, как мужчины не рождаются сапожниками, солдатами и художниками» (28–30).

Не правда ли, мила, особенно в устах женщины, эта аналогия материнского призвания с сапожническим ремеслом! Хорош и педагогический принцип безразличия, кто бы ни воспитывал детей, «кто бы ни ухаживал за ними». Но кто же, лучше матери, может судить о том, в чем нуждается ребенок? Кто болезненнее ее чувствует, когда ребенку приходится страдать от плохих школьных условий! Кто без нее может сказать:

«Дитя мое.... Moй сын больной и одинокий,

Мой мальчик дорогой,

О, как бездушен он, ваш жалкий, ваш жестокий,

Ваш, бедный чувством, мир земной!

И так довольно в нем печали и страданья.

И так довольно в нем и жертв п палачей.

К чему ж ему еще безвинные страданья

Детей измученных, беспомощных детей?»

(Надсон.)

«Кто больше матери проявляет любви, энергии, сообразительности, когда дело касается того, чтобы обеспечить любимым существам счастливую и радостную молодость?» (Лили Браун).

«Чувство материнства» – говорит Гергард – («Материнство и труд») – «существенно отличается от всего того, что испытывает мужчина, у которого даже с физиологической стороны нет никакой аналогии. Здесь лежат таинственные миры, доступные только женщине. В ней, прочувствовавшей тайну образующейся в ее лоне жизни, ощутившей в себе преданность беспомощному существу, в матери, видевшей, как из ее цветущих сил выросло другое существо и тихо, почти незаметно, превратилось в самостоятельную личность, звучат те струны, которые никогда не отзывались в сердце мужчины».

Истинно несчастлив, достоин глубокого сожаления тот, кто не знал в своей жизни «счастливой, счастливой, невозвратной поры детства» в лоне семьи; кто потом, в борьбе с злым роком судьбы, «истерзанный страшною мукой, обиженный людьми» не мог вызвать из _"святая святых» души своей образ ангела-матери, чтобы в сладостных слезах воспоминания об ее «неземной любви», ее нежной, материнской ласки растворить горечь своих страданий. Человек, воспитанный вне родного гнезда любви, в «неволе школьной», помнит только «осмеянные слезы», знает лишь «одиночество, боль сердца и тоску». И шлет он, как Надсон, не благословение, а проклятье несчастным годам своего детства:

«3а мертвой книгою, за школьною стеной

Прошли вы без любви, без дружбы, без свободы,

Не мирным праздником, а тяжкою грозой».

Любовь к детям, как плод с цветом, связана с любовью супругов, естественно вытекает из нее и укрепляет ее. В христианском браке, по самому существу моногамии, два сердца искренно принадлежат друг другу, и чем дольше принадлежат, в гармоническом психофизиологическом единстве, тем неразрывнее союз.

«Нельзя подготовиться к счастью сильной и великой любви рядом легко завязывающихся и еще легче порывающихся связей» – говорит известная шведская писательница Еллен Кей. – «Свободная, добровольная верность есть один из отличительных признаков благородства, потому что в ней заключается воля человека, сконцентрированная на самой сущности жизни, потому что она заключает в себе единение и единство с нашим внутренним я. Только тогда, когда любовь становится благочестием будничных дней и благоговением праздничных часов, когда эту любовь лелеют и растят под непосредственным вниманием души, когда она постоянно возвышает значение или – лучше употребим старинное хорошее слово – «святость» личности, только тогда любовь действительно велика. И тогда она имеет и высшие права, чем какая бы то ни было прежняя связь, потому что именно такая любовь означает верность по отношению к нашему собственному высшему и лучшему я. Любовь, не имеющая такого характера, не имеет и высших прав, она – просто маленькое мелкое чувство, хотя бы оно и было скрашено сильной страстью. И дети, происшедшие от мимолетных, легких связей, являются такими же недельными, как и чувство, которое их породило. «Великая любовь, – писал мне недавно молодой доктор, – есть та, которая так глубоко и всеобъемлюще захватывает человека, что, утратив ее, перестаешь себя чувствовать целой единицей, а только одной ее половиной. И великое несчастье, что в наше время, когда молодежь впервые полюбит, у ней обыкновенно нет средств для вступления в брак, а когда, наконец, у нее являются эти средства, тогда, чаще всего, чувство, заставляющее ее вступать в брак, – уже не то высокое и глубокое, которое она когда-то испытывала, а только суррогат его, если не простая, лживая подделка под чувство». По воззрению же социализма на брак, как раз наоборот: «чем легче развод, тем чаще будут заключаться браки по любви» (Гумплович, 21 стр.). «Если чувственная девушка будет часто менять своих любовников, то это ни в каком случае нельзя назвать проституцией: каждый раз ею руководит любовь, склонность, симпатия!» (Ibid., 15).

Дальше, кажется, некуда идти. Высказано воззрение, преступное даже с точки зрения эволюционизма Дарвина. Теория социализации брака, разделяя учение о происхождении человека от животного, еще и идеализирует первобытное скотское состояние и желает возратиться к нему.

Но социалистические борцы женского движения впадают в роковую крайность уже в самой исходной точке зрения на женский вопрос. Ставя его в исключительную зависимость от одних чисто экономических условий, они обрекают решение его на крайнюю односторонность. Движение это, столь страстно волнующее современное общество, является не одним лишь криком голодного желудка. С широкого поприща этого движения раздается и «Der Schrei nach dem Kinde»²¹) – "вопль no ребенке», отчаянный, тоскливый вопль женской души, обойденной в своем самом высоком и необходимом счастье – в материнстве. «Счастлива, трижды счастлива женщина, носящая имя любимого ею мужчины, принадлежащая ему пред людьми и Богом, – женщина, воспринимающая от него блаженство его любви и таинство материнства». Раздается с той же арены борьбы женщины за права свои и требование индивидуальной свободы и развития личности. Дело идет не только об удовлетворении плотских аппетитов. Смысл его лежит гораздо глубже. Если экономический переворот и дал ближайший толчок движению, то нельзя упускать из вида того обстоятельства, что многие женщины, не принадлежа к экономически угнетенному классу, добиваются, главным образом, участия в благах духовной культуры, развития и проявления своей индивидуальности. Это – те передовые женщины интеллигенции, которые, возмущаясь моральною неравноправностью полов, закрепощенною вековым общественным предрассудком, стремятся к аболиционизму в широком, духовно-нравственном смысле этого слова, – которые на угнетение женщин смотрят как на позор и считают своим священным долгом порвать, наконец, цепи, целые столетия сковывавшие их слабый пол. Таким образом, с точки зрения, даже, социалистической демократизации общества, его стремлений и запросов, нельзя не различать в женском движении двух параллельных течений, известных на западе под именем пролетарского и буржуазного женского движения. Исходная точка, стимулы и ближайшие задачи того и другого не только различны, во многих случаях независимы друг от друга, но подчас и прямо противоположны. Имея в виду это различие двух более или менее самостоятельных потоков женского движения, нельзя сказать, что «женский вопрос – есть вопрос экономический, а не моральный», что он – «дитя крупного производства». Этико-психологический элемент в нем, в смысле идеалистического стремления к справедливости и пробуждению самосознания у женщин, к просвещению и равноправности с мужчинами, выступил на сцену гораздо раньше экономического фактора. Вспомним знаменитого Кондорсе (Condorcet), философа и секретаря Парижской Академии Наук, являющегося одним из родоначальников борьбы за женские права и самым ярким представителем идеалистического направления женского вопроса во Франции. Известно его провозглашение:

«La femme а le droit de monter à la tribune, puisqu’ elle a le droit de momter à l’échafaud»..

(Раз женщина имеет право вступать на эшафот, пусть она пользуется также правом вступать и на ораторскую трибуну)²².

Вспомним и выдающуюся из вождей женского движения в той же Франции – Олимпию де Гуж (Olympe de Gouges), вручившую Марии-Антуанетте декларацию прав женщины («Declaration des droits de la femme»)

Вспомним немецкого Кондорсе в лице Гиппеля (v. Hippel), бургомистра и президента Кенигсберга, который в анонимном сочинении: »Ueber die bürgerliche Verbesserung der Weiber» («О гражданском улучшении быта женщин»), изданном в 1792 году, доказывает, так же, как и Кондорсе, необходимость предоставления женщинам всех гражданских прав наравне с мужчинами.

Вспомним Мэри Вульстонкрафт, пламенную поборницу женского движения в Англии, опубликовавшую в том же 1792 году свое: «Оправдание I прав женщины»²³) ^– книгу, которая вызвала в интеллигентных кругах Лондона оживленные прения относительно женского вопроса.

Вспомним, наконец, и наиболее влиятельного из идейных поборников эмансипации женщин – Джона-Стюарта Милля.

В прогрессивных слоях нашего русского общества предчувствие новых требований, новых идей и новых женских идеалов, выдвинутых на Западе, заставило уже Белинского, под конец его литературной деятельности, изменить своим прежним воззрениям на женщину и, в разрез с ними, сказать:

«Мир всеобщих интересов, жизнь общественная, художественная, сциентифическая – все это для мужчины, а у бедной женщины ничего нет, кроме ее семейной жизни. Она должна жить исключительно сердцем; ее мир ограничен спальней и кухней ...

Странное дело! девятнадцать столетий христианства не могли научить людей понимать в женщине человека. Кажется, гораздо мудренее понять, что земля вертится около солнца; однако, поспорили, да и согласились; а что женщина – человек, – в голову не помещается! Однако ж, участие женщины в высшем мире было признано религией: Марфа, Марфа, ты печешься о многом, а одно потребно. Мария избрала благую часть. На женщине лежат великие семейные обязанности относительна мужа – те же самые, которые муж имеет к ней; а звание матери поднимает ее над мужем, и тут то женщина во всем ее торжестве: женщина больше мать, нежели мужчина – отец; дело начального воспитания есть дело общественное, дело величайшей важности, и оно принадлежит матери. Может ли это воспитание быть полезно, если жизнь женщины ограничить спальней и кухней? Почему римляне так уважали Корнелию, мать Гракхов? Семейное призвание женщины никоим образом не мешает ее общественному призванию. Мир религии, искусства, всеобщего, точно так же раскрыт женщине, как нам, с тою разницею, что она во все вносит свою грацию, непреодолимую прелесть кротости и любви» ...

«В разных странах Европы, в особенности во Франции и Англии, во второй половине XIX века раздавалось множество голосов за основательное воспитание для женщин, какое теперь получают мужчины. Милль, Бокл, Бюшарре, оба Легувэ, Пеллетан, Гарди де Болье, Люси Журдэн, Жюль Симон, Добье и многие другие взяли на себя задачу доказать миру, что неспособность и недостатки, в которых постоянно обвиняют женщин, вытекают из неправильного воспитания женщин.

«Вы утверждаете» – говорит Пеллетан – «что женщина обладает меньшими умственными способностями, чем мужчина: что же из этого следует? – Неужели мы должны по этой причине совершенно отказаться от развития ее ума? – Но ведь если бы ее способности были действительно меньше, то этот факт был бы еще одним аргументом в пользу того, что женский ум следует развивать как можно более тщательно, подобно тому, как медицина старается помочь самой слабой части организма» (La mere).

К этому хору мужских голосов присоединяются и женские, притом настолько красноречивые, что Лионская Академия наградила на конкурсе прекрасный труд М-elle Тобье о женщинах. Miss Бюшарре написала «Самопомощь для молодых женщин». Труд английской писательницы, не смотря на небольшой размер, не уступает однородным по содержанию трудам Смайльса, а с точки зрения оживления и философского взгляда на женский вопрос значительно превышает его.

Дора д’Истриа, сотрудница журнала Revue des deux Mondes в своей книге «Des femmes par une femme» дала прекрасный и очень интересный перечень портретов знаменитых женщин всех стран и времен» (Ожешко).

С шестидесятых годов, особенно в России, Англии и Северной Америке, начинается массовое стремление женщин к высшему образованию, а вместе с тем к расширению и среднего образования, которое прежде очень резко отличалось от норм, принятых для мужчин.

В настоящее время стремление женщин к образованию, являющееся могущественным фактором женского движения, определяется тремя главными мотивами:

а) образование, как средство для саморазвития и просвещения;

б) образование, как орудие в борьбе за существование, и

в) образование, как необходимый атрибут женщины–матери и воспитательницы.

Первый, чисто идейный, мотив характеристически отличает, например, женское движение в России в 60-х и 70-х годах.

Стремление к образованию в целях достижения материальной независимости и возможности существования интеллигентным трудом является преимущественным стимулом женского движения в Германии с конца 80-х годов.

Как необходимое, наконец, условие создания истинного материнства, как средство, следовательно, для достижения самой высшей цели развития женщины, стремление к образованию получает особенное значение в настоящее время.

Широко раздвинув рамки женского вопроса, настоящее время в самом центре этико-психологического момента этого вопроса поставило то, что составляет глубочайшую сущность всякой истинной женщины, что представляет собою самую высокую из общественных функций, что имеет наибольшую культурно-творческую ценность, что привыкли считать святыней – больше – основой жизни: материнство. Идее истинного материнства, идее физически-морально-и-интеллектуально- здоровой, сильной семьи – вот ядро женского вопроса. С этой точки зрения открывается и правильный взгляд на назначение женщины, по самой природе ее, и ложная оценка эмансипационного женского движения со стороны односторонних представителей его.

«Охранители старых традиций признавали в женщине «только женщину» (Nur-Weib), сводя все женские индивидуальные особенности к грубо чувственному «началу жизни», в смысле проявления исключительно чувственных, плотских отправлений. Все общечеловеческое в женщине должно находиться в подчинении у этого женственного начала, должно поглощаться ее «специально женскими» назначениями и задачами. Экспансивные руководительницы женского движения, впадая в противоположную крайность, противопоставили этому идеалу своих противников идеал женщины, как «только человека» (Nur-Mensch). Женщина, как таковая, по мнению их, должна быть заглушена, убита в женщине, для того чтобы в ней мог жить человек. Во многих произведениях, посвященных защите прав женщины, прославленным типом «новой женщины» является курьезное бесполое существо, какая-то абстракция бесполого существа, «новая Ева», презирающая все женственное, как не существенное и недостойное человека, отказывающаяся от всех специально-женских предназначений, как унизительных для нее, и стремящаяся к исполнению исключительно общечеловеческих задач. Таким образом, в борьбе с своими противниками поборники эмансипации женщины, настаивая на том, что женщина – человек, упускают из вида, что женщина – человек женского пола. Индивидуальность женщины не может развиться в совершенстве и проявить себя во всей полноте ни в качестве «только – женщины», ни в качестве «только – человека». Общечеловеческое и женственное должны рядом и совместно гармонически сочетаться в женщине. Всестороннее развитие чисто женского элемента не уничтожает в ней общечеловеческих черт, а предохраняет от поверхностного и уродливого подражания мужчине. Расцвета же общечеловеческого не уничтожает в женщине специфически женского, а отодвигает его только на второй план. Наоборот: подавление чисто-человеческого получает свое возмездие в чрезмерном развитии женственности (в смысле «джерси», улыбок и пр. «Крейцеровой сонаты»), превращающем женщину в самку. Искажение же присущих женщине особенностей ее пола тормозит развитие в ней общечеловеческих элементов. Как человек, несомненно, в общем, та женщина проявит все свои зрелые силы, которая изведала счастье любви, которая в своих подрастающих детях видит дальнейшее развитие лучшей части своего собственного существа, своих надежд и стремлений, и надежд и стремлений любимого супруга. Как индивид женского пола, та женщина даст высшее проявление своей природы, которая явится всесторонне развитым человеком, которая принесет своим детям драгоценнейшее наследие своей здоровой, вполне развившейся человеческой природы, которая в своем семейном кругу явится побудительной и живительной силой»²⁴.

Отречение от естественного назначения женщины, безбрачие и бездетность никогда не могут быть для идеальной женщины непременным условием полного развития в ней общечеловеческих черт. Даже такая поборница социалистических прав и свободы для женщины, как Жорж-Занд, считает материнскую любовь главным назначением женщины. Не менее знаменитая писательница, пережившая многое и нравственно выстрадавшая то, что писала она, г-жа Сталь ни о чем так не мечтала, как о счастье любимой жены и матери. И «Дельфина» ее и «Коринна», обе страдают не от чего другого, как только от недостатка этого счастья.

В главе «о любви» («De l’influence des passions») еще яснее выражено, что истинная любовь возможна лишь в форме счастливого брака.

Но современный человек ищет в любви, в супружеской семейной жизни высшего, более всестороннего и богатого содержания, нежели его прародители. Были времена, когда у царицы и у пастушки были одинаковые понятия и познания; в те патриархальные времена были у них и одинаковые занятия. И царица, и пастушка пряли, наматывали нитки, шили и ткали, стирали и полоскали белье в реке; тогда и монарх отличался от пастуха не столько знаниями и культурностью, как властью и случайным положением.

Но теперь фабрики и мануфактуры взяли на себя шитье и тканье. Мужчины сняли шлем и бросили щиты, а взялись за книгу, перо, скальпель и микроскоп. Обстоятельства общественной жизни радикально изменились; неизбежно должен измениться и ум женщины, ее взгляд на жизнь.

Изменился ли ум и взгляд на жизнь у современной женщины? Вот как отвечает на этот вопрос женщина-автор (Элиза Ожешко в своем сочинении: «О женщинах»).

«Женщина призвана» – пишет она – «к семейной жизни, т. е. к браку. Но пред вступлением в брак женщинам только в исключительных случаях приходится узнавать, что такое представляет из себя эта семейная жизнь, какие труды и заботы ждут ее, для какой личной и общественной цели существует семья, что нужно для того, чтобы честно и с пользой служить ей, какие внутренние и внешние препятствия нужно преодолеть для этого и как можно и должно бороться с ними? Брак в глазах девушки – это какое-то воздушное соединение любви и радости, какой-то постоянный праздник под вечно голубым небом, среди благоухания цветов и соловьиных трелей. Она отождествляет этот термин с идеальной сферой вечного, непоколебимого блаженства. Произнося это слово, она не думает ни о заботах, ни о серьезности этой задачи; оно звучит в ее ушах, точно шелест крыльев бабочки, радостно порхающей над цветком ... И ей самой нужно только надеть воздушное подвенечное платье, чтобы в нем полететь в область семейной жизни, которая рисуется перед нею в тумане иллюзий и мечтаний.

Спросите большинство женщин, идущих к венцу: что видят они в будущем, кроме розового тумана любви, приведшего их сюда? Какие запасы нравственной силы и убеждений, какое сознание своей задачи и призвания принесли они с собой в этот храм, который дает им право вступить на путь полезной для них и для других деятельности? Они будут очень удивлены подобным вопросом и ответят: мы любим, и этого довольно. И эта любовь, созданная мечтами под туманным светом лупы и легкими облаками, плывущими по небу, бессознательная, не знающая своей цели и источника, является единственным импульсом женщины, вступающей в семью, и на всегда должна остаться ее единственным знанием, опорой и моральной силой в этой долгой жизни, полной разнообразных, важных задач, трудов, искушений и обязанностей.

На первый раз, конечно, эта инстинктивная, бессознательная, наивная и неуправляемая разумом любовь кажется прекрасной, поэтической и идеальной. Но что будет с ней тогда, когда женщину встретят тяжелые испытания и обязанности, когда исчезнет первый любовный пыл, исчезнет золотой туман иллюзии, и пред ней предстанет жизнь во всей ее серьезности и суровости, со всеми ее муками и печалями? Что будет с этой наивной и бессознательной любовью, когда женщине понадобятся для жизни сила воли, твердость убеждений, понимание суровых требований жизни, уменье удовлетворить этим требованиям; когда она почувствует, что не обладает всеми этими качествами и, очнувшись от сонных мечтаний, пораженная действительностью, будет испуганно смотреть, ничего не понимая, будет заблуждаться, страдать душою и телом, и после безнадежной борьбы придет к нравственному и физическому падению...

Говорят, что женщине для исполнения ее задач в семейной жизни не нужно запасаться таким умственным оружием, как знания, убеждения, знакомство с миром и собою, наконец, уменье работать, потому что всему этому научит ее... сердце.

Отчего же это сердце не может спасти очень многих, добрых от природы, женщин от тщеславия, слабости и всевозможных несчастий, связанных с нравственным падением? Отчего же оно не всегда бывает их путеводной звездой и источником силы, но, напротив, не встречая опоры в других свойствах ее души, увлекает женщину в пропасть падения? Конечно, сердце может быть источником прекрасных вдохновений, и интуицией чувствительной и поэтической стороны жизни; но его недостаточно для повседневной, суровой жизни, которая сковывает человека с землей и не позволяет ему жить в области грез; его недостаточно также и для той стороны жизни, под влиянием которой женщина-гражданка должна оценить свое положение в обществе и стать его разумным и ответственным членом…»

Присмотритесь, в самом деле, к девицам, которых принято считать вполне подготовленными для брака; много ли среди них можно найти таких, которые видят в ожидающей их семейной жизни прозаическую, повседневную сторону, а также возвышенную облагораживающую сторону – общественные задачи? Прекрасное звание невесты сияет на фоне жизни девицы, как луч надежды в розовохрустальной дымке.

«Невеста!» Сколько счастья в этом слове! Сколько чистой радости, сладостнейших грез! «Сколько неги, любви и блаженства» сулит оно! Как утро Мая, предшествующее ликующему весеннему дню, светло-розовое время, предваряющее «НосЬ-zeit» ее – самая чудная, поэтическая пора весны в жизни женщины! Есть, в самом деле, аналогия, – и не только поэтическая, а глубоко-жизненная, полная внутреннего смысла и значения – между весною в юной жизни природы и пленительным моментом в жизни девицы, называющимся цветущим словом «невеста».

Приходит любимец природы, ее милый, страстно благоуханный Май, и природа, трепещущая от радости под чарующей лаской его, украшается всею прелестью своего весеннего наряда: она вся в цветах, очаровательная, как невеста.

«Природа дивно хороша

Среди весенних чар прилива,

И рвется к счастию душа

На крыльях страстного порыва».

Но среди «весенних чар прилива» природа не истрачивает всей своей энергии только на один внешний, наружный блеск своего наряда, только на цветы, «очей очарованье», облетающие ... увы! – при первом дуновении ветра. Она предусмотрительно запасла в своих недрах силы для выполнения своего растительного и воспитательного дела, и в дружной совместной работе с лучом солнца займется образованием своих плодов на всем протяжении лета…

Не то мы видим «на заре туманной юности» женщины. Со словом «невеста» у девушки, первым долгом, связано представление о странствованиях по магазинам и спешных экстраординарных приготовлениях к свадьбе; главным предметом этих приготовлений служит подвенечный наряд; на нем и сосредоточивается все внимание, все заботы и все мечты ее. «Блеснуть в подвенечном уборе, украшенном флер-д’оранжем, с букетом из белых роз и лилий – ах как это заманчиво!» А что в брачной, семейной жизни, к которой она окажется, потом, совсем неподготовленной, падут горькие слезы разочарования на цветы, украшавшие головной венчальный убор ее – это ей и на мысль не приходит. Ей не позаботились внушить, в свое время, что, готовясь стать невестой, женщина, в сущности, «должна заняться своим нравственным приданым, «должна сплести для себя венец из чистого знания и сердечных чувств для того, чтобы войти в обитель семейной жизни, которая открывается перед ней во всей своей красоте, в сиянии разума и сознательной добродетели, увенчанная ореолом истинной любви» (Ожешко); ей не постарались раскрыть глубины аналогии между весной ее жизни и весной природы, не досказали ей, что «плод человеческой жизни есть действие, а понятие действия немыслимо без цели, к которой направлено действие, и труда, необходимого для его исполнения ...

Мыслящий и работающий мужчина, в настоящее время, обращает внимание не только на наружность женщины, когда желает оценить и узнать ближе женщину; чтобы составить о ней понятие, ему приходится не только заглянуть в ее прекрасные глаза, но также в ее мысли и чувства …

«Мыслящий мужчина живет всеми сторонами человеческой жизни: он думает, учится, действует, страдает и радуется вместе с целым обществом, в состав которого он входит как разумный и трудолюбивый член; поэтому он знает жизнь, людей, свет, дела родной страны: для молодой девушки вся эта жизнь, весь этот свет, эти дела и люди – не более, как страница, написанная непонятными ей знаками, которая лежит перед ней непонятая и нетронутая, прикрытая туманной завесой мечтаний и детских иллюзий. Каким же образом могут сойтись мысли этих людей, которые почувствовали друг к другу таинственное влечение, представляющее лишь зародыш, из которого может развиться истинное чувство? Как сумеет он проникнуть в ее душу, когда лицо ее покрыто румянцем наивности и глаза опущены? Какие понятия, чувства и убеждения, какой ответ на вопросы собственной души найдет он в ее наивных и бессознательных словах, в ее робких взглядах и стереотипных улыбках»? (Ожешко)

И чем полнее, чем утонченнее развивается личность мужчины, чем глубже содержание его жизни, тем труднее ему найти подходящую спутницу жизни. Чем более нарастают умственные потребности, чем чувствительнее и разнообразнее духовная жизнь, тем более матримониальное сожительство с человеком другого пола, не основанное на гармонии умственных и душевных качеств, начинает казаться не только страданием, но даже и позором. Действительного жизнеобщения, нравственного единения, какое заключается в самой идее брака, отнюдь не может быть между такими супругами. «Любовь слабого к сильному» – говорит известный гениальный художник в области музыки – Рихард Вагнер – есть страх и унижение; любовь сильного к слабому – есть сожаление и снисхождение. Только любовь сильного к сильному есть любовь; тогда только люди отдаются любви без малейшего насилия и принуждения. Умный и образованный человек имеет целый ряд своеобразных потребностей и интересов, понять и разделить которые с ним может только умный же и образованный человек. Наделите в настоящее время г-жу Простакову всеми неотразимыми прелестями Елены прекрасной, или знаменитую гоголевскую Коробочку красотой самой Венеры Милосской, сохранив за первой ее феноменальное невежество и тупость, и за второю – ее безысходную глупость, от которой Чичикова несколько раз бросает в пот – современный образованный муж от первой сбежит на край света, от второй с ума сойдет.

Едва ли, поэтому, прельстит современного развитого человека тип жены, очерченный в следующем вскользь брошенном замечании Гоголя: «Глупость составляет особенную прелесть в хорошенькой жене. По крайней мере, я знал много мужей, которые в восторге от глупости своих жен и видят в ней все признаки младенческой невинности. Красота производит совершенные чудеса. Все душевные недостатки в красавице, вместо того, чтобы произвести отвращение, становятся как-то необыкновенно привлекательны; самый порок делается в них миловидностью; но исчезни она – и женщине нужно быть в двадцать раз умнее мужчины, чтобы внушить к себе, если не любовь, то по крайней мере уважение». («Невск. Проспект»; стр. 181). Не этот ли тип «хорошенькой глупой жены» заставил того же Гоголя воскликнуть: «О, Господи! И так всякой дряни много на свете, а ты еще и жинок наплодил»! Правда, буквально то же, что сказал Гоголь, повторяет и Л. Толстой, говоря: «Красивая женщина говорит глупости, ты слушаешь и не слышишь глупости, а слышишь умное. Она говорит, делает гадости, и ты видишь что-то милое. Когда же она не говорит ни глупостей, ни гадостей, а красива, то сейчас уверяешься, что она чудо-как умна и нравственна». Но это говорит Толстой о женщине, во-первых, не в положительном, а в ироническо-отрицательном смысле; во-вторых, он говорит это не о женщине-жене, в отношении мужа, а о женщине – вообще, в ее случайных, мимолетных отношениях к мужчине. Положительный взгляд Толстого на женщину выражен в следующих словах его: «Идеальная женщина, по мне, будет та, которая, усвоив высшее миросозерцание того времени, в котором она живет, отдается своему женскому, непреодолимо вложенному в нее призванию – родит, выкормит и воспитает наибольшее количество детей, способных работать для людей, по усвоенному ей миросозерцанию». Таким образом и Лев Толстой находит образование женщины, в уровень с современным ей «высшим миросозерцанием», необходимым качеством «идеальной женщины», женщины-жены и матери-воспитательницы. Жена должна идти рядом с мужем и вместе с ним навстречу высоким задачам, должна удовлетворять его умственным запросам. Она должна быть убежденной носительницей и хранительницей его идеалов, соучастницей его трудов и забот, словом, активной подругой мужа. Поднятие умственного уровня женщины, следовательно, нужно и важно не только для ее профессиональной деятельности, в целях лучшего обеспечения средств к существованию. В нем заинтересованы не только одни незамужние женщины недостаточных классов, выброшенные из недр семьи на трудовой рынок. Оно в высшей степени ценно, полно значения и для святилища семейного очага, в интересах супружеского и семейного счастия. Об умственном подъеме не задумываются лишь женщины двух противоположных категорий: наиболее обеспеченные и наиболее угнетенные; первые – из тупого довольства, которое заглушает всякое чувство свободы и человеческого достоинства; последние – из тупого отчаяния, парализующего всякую веру в возможность лучшей доли. Первые живут для наслаждения без труда, вторые – для труда без наслаждения. Умственно-духовное развитие женщины, ее научное и художественное образование не непременно должно быть самоцелью, чтобы сделать из него специальную профессию. Было бы большим заблуждением думать, что вне профессиональной деятельности женщины, образование ее будет непродуктивно, будет лишь праздным украшением ума. Муж, семья, друзья, все домашние и близкие женщины пожнут богатейшие плоды благородной, глубоко-образованной женственности. Блестящий пример такой истинно женственной деятельности в высших сферах дает нам новая культурная история в лице подруги Гете, Шарлотты фон Штейн. Богато одаренная, глубоко-просвещенная женщина – она решительно содействует развитию немецкой литературы, не выступая сама на сцену, не пиша книг, и т. д., а воспламеняя светочи своих мыслей для друга и с другом, и чрез это вливая в душу поэта гармонизирующий дух благородной женственности, который так характерно отличает его на классической вершине его деятельности. В этом смысле подруга поэта участвует в «Тассо», в «Ифигении», в «Эгмонте», в «Итальянских путешествиях», которые почти что целиком и написаны были для нее и в память о ней. Она участвует в бессмертии поэта, которому деятельно помогала, сама руководясь им. Оставаясь в доме, она выступила перед нацией, и имя ее будет называться, пока будет называться имя Гете. А в художественно-музыкальной области: не чувствуете ли вы смягчающего, нежного влияния благороднейшей женственности в каждой почти ноте, написанной Моцартом или Гайдном? ... Обращаясь от частных примеров к общим, сошлемся на американцев. «Женщина в Американском обществе играет роль, именно, поэтической искры. Суровый Американец любит ее нежной и вместе с тем умной любовью. Она, в его глазах, равное ему существо, его счастье, подруга его жизни и украшение его домашнего очага. Они искали друг друга в толпе и свободно избрали друг друга. Она пришла к нему не со стыдливо опущенными глазами, робкая и немая, но с протянутой рукой и высоко поднятой головой; она помогает ему, советует, утешает и вдохновляет».

Развитие самосознания, расширение умственного и нравственного кругозора женщины поднимет ее на степень, достойную высокого положения матери детей, призванных к исполнению трудных общественных задач, матери-воспитательницы молодых поколений, в руки которой вверяется весь прогресс и все дальнейшее развитие человечества. Конечною целью воспитания детей является создание из ребенка человека в истинном смысле этого слова. Современный же человек – существо весьма сложное. Способна ли женщина воспитать истинного человека? Способна ли она возвыситься до «высшего современного миросозерцания»?

Тут мы подошли к пункту, составляющему излюбленную позицию противников феминизма, в борьбе их со сторонниками женской эмансипации. Эта позиция антифеминистов – их психофизиологическая и историческая аргументация. А вот и боевой конь этой позиции: «Женщины» – говорит Шопенгауер – «не обладают ни чувством, ни пониманием музыки; еще менее понимают они поэзию и пластические искусства ... Можно ли чего-нибудь ожидать от женщин, если подумать о том, что во всем мире этот пол не мог произвести ни одного истинно великого ума, ни одного полного и самобытного создания ни в изящных искусствах, ни в чем бы то ни было, ни одного действительно ценного сочинения ... Отдельные и частные исключения нисколько не изменяют положения дела; женщины, взятые в целом, были и останутся самыми превосходными и самыми неисправимыми филистерами».

«Ум женщины и мужчины» – говорит Барбье д’Орвильи – «так же различны, как и тело; и если женщина создана иначе, чем мужчина, то, очевидно для того, чтобы и делать совсем другое, нежели делает он. Таким образом, идее о равноправности женщины в умственном и юридическом отношении, противная науке, истории и общественному порядку, потому лишь не смешна, что сделалась слишком распространенной».

Науки! Каких только парадоксов нельзя ныне провезти под флагом «науки»! Ведь был же, несколько лет тому назад, профессор химии в Женевском университете, который докторально заявлял, что женщины не обладают способностью к наукам, потому что при лабораторных занятиях они разбивают пробирных трубочек больше, чем мужчины. Не потому ли, и немецкий профессор философии К.Ф. публично заявлял, что «не намерен допускать в свою аудиторию ни женщин, ни собак»²⁵. Знаменитый философ «бессознательного» в Германии – Эдуард фон-Гартман, считал женский вопрос просто-на-просто «вопросом старых дев» – lungferpfrage». Известное дело: наскучив заниматься грехами соседей и собачками, котами и попугаями, старые девы бросаются в волны... женского движения. Не встречая сочувствия и взаимности со стороны поклонников более счастливых представительниц своего пола, душа старой девы наполняется завистью и ненавистью, и комическое, злое существо записывается в поклонницы себя самой в области женского вопроса...

Стоит ли думать о подобном существе? Стоит ли заниматься им, искать для него жизненной цели? ...» Нередко случается слышать наивный детский вопрос: зачем Бог создал комаров, мух и других насекомых, которые, по-видимому, не приносят людям никакой пользы, а только надоедают? На это взрослые, обыкновенно, отвечают, что, хотя комары, мухи и другие насекомые, по-видимому, не приносят никакой пользы, но все-таки очень нужны миру, потому что поедают множество более мелких насекомых, приносящих вред людям и растениям. Женщины, не связанные брачными узами и не исполняющие семейных задач, конечно, не поедают вредных насекомых, но общество питает уверенность, что они созданы для того, чтобы поглощать водород и выделять кислород, потому что в противном случае нарушилось бы равновесие газов, выделяемых человеческими и животными организмами» (Ожешко).

Известен важный государственный муж в той же передовой стране Германии, который назначение женщины ограничивал четырьмя К: «Kinderstube», »Küche», «Kleiderzimmer» и "Kirche» – Детской, Кухней, Уборной и Церковью. Блестят в рядах противников женского движения выдающиеся представители и других просвещенных стран Европы – Англии и Франции. Гладстон – «этот друг человечества, этот знаменитый политический борец, имя которого, как искра, светится в истории всего XIX века», высказывался против женского равноправия. Глубокий мыслитель Франции, Огюст Гонт, отводивший женщине огромное место нравственного и облагораживающего влияния, не считал ее призванною к умственной и общественной деятельности. Даже сам Кант, в своей «Anthropologies», замечает относительно ученых женщин, что они «пользуются своими книгами так же, как и часами, которые носят на показ другим, хотя бы они стояли постоянно, или шли неверно».

Нашлись ученые, которые взвесили несколько сот женских мозгов и несколько сот мужских, и доказали, что женский мозг весит в среднем значительно менее мужского и по весу приближается к мозгу не взрослого мужчины, а мальчика–подростка. Вывод ясен: если нельзя 12–14-летнему мальчугану поручить лечение больного, чтение лекций, ответственную общественную должность, то, значит, нельзя, равным образом, и женщине. Умозаключение просто и ясно, как прост и ясен, примерно, силлогизм: все попугаи имеют по две ноги; у человека – две ноги; следовательно, человек – попугай. Несомненно, что абсолютный средний вес женского мозга ниже мужского. Но безотносительный мозг быка весит значительно больше, чем мозг самого гениального человека. Череп Вольтера, как известно, оказался одним из самых малых, какие только приходилось наблюдать.... Попробовали опять взвешивать женские и мужские мозги в соотношении с весом тела, и, по злой иронии судьбы, оказалось, что мозг мюнхенского профессора Бишофа²⁶, того самого антагониста женского образования, который в своей борьбе против него особенно настаивал на этом физиологическом доводе, весил меньше, нежели средний мозг женщины. И ученые специалисты «по мозговому» вопросу, как ни «мозговали» его, не пришли ни к какому определенному решению. Одни из них, как например Мануврье в Париже, доказывали, что мозговая масса у женщины больше, чем у мужчины. Другие отстаивали противоположное мнение. Ученик и преемник Бишофа по кафедре – профессор Рюдингер, например, говорит: «по своему Богом и природою предназначенному строению женщине навсегда суждено остаться вдали от науки и быть в духовном отношении подчиненной мужчине». Мнение это не ново: уже Шамфор (в 18 ст.) говорил, что «сравнительно с мужчинами у женщин в голове одной клеткой меньше, но зато в сердце одним мускулом больше». Иные, напротив, утверждали, что в среднем выводе разницы в относительном весе мужских и женских мозгов не оказывается. «Современная анатомия» – говорит, например, венский проф. К. Брюль – «до сих пор не нашла никакого существенного различия между мозгом мужчины и женщины, и, следовательно, способность женщин к высшей умственной деятельности стоит вне всяких сомнений». Для разъяснения же вопроса, почему же с этой способностью женщина доселе остается позади мужчины в научной области позволю себе привести слова уважаемого нашего доктора медицины Ливерия Осиповича Даркшевича.

«Общая патология» – говорит он – «с полною очевидностью указывает на то, какое громадное значение имеет для каждого органа его деятельное состояние; врачи говорят даже об атрофии органов от их недеятельности. С другой стороны, хорошо известно, что упражнение органа может «вести к качественному и количественному изменению его функций. Я сошлюсь на самый простой пример. Сопоставим двух людей: плотника, работающего топором, и пианиста–виртуоза, преодолевшего технические трудности фортепианной игры. Какая громадная разница между правою рукой того и другого в смысле тонкости движений! Какая изумительная быстрота и точность движения каждого пальца в отдельности у пианиста, какая необыкновенная способность получать малейшую желанную степень давления на клавишу инструмента! Нечего и говорить о том, что ни одно из подобных движений совершенно недоступно для руки простого плотника.

В чем же кроется причина такого большого различия в тонкости движении, доступных для того и другого лица? Не в различии ли анатомического строения руки? Конечно, нет! Тонкость движений руки у пианиста – приобретенное искусство; он развил свою руку до совершенства, упражняя ее постоянно, методически, упорно.

Для головного мозга, как органа психической деятельности, соответствующее психическое упражнение имеет, конечно, не меньшее, если только не большее значение. Трудно ждать, чтобы мозг обна-

ружил все свое интеллектуальное богатство там, где он находился долгое время в недеятельном состоянии, где не прилагалось вовсе или прилагалось слишком мало старания ко всестороннему методическому развитию его головных отправлений».

Полагают еще, что род мозговых извилин служит некоторым указателем на степень умственной развитости. «Мозг женщины» – говорит Вариньи – «не имеет стольких складок, извилины его менее красивы, менее обширны и выделяются не так выпукло; это служит очень решительным признаком его низшего достоинства».

Прекрасно! – возражает Лурбе, – «Но есть животные, относительно очень разумные, у которых вовсе нет извилин; например, мозг у бобра почти совершенно гладкий; между тем как другие, каковы, например: баран, большинство китов и некоторые мелкие – которым, вероятно, и сам Вариньи отказал бы в умственном превосходстве – имеют крайне сложные мозговые извилины. По сложности мозговых извилин – говорит Топинар – человек вовсе не занимает первого места среди животных; его превосходит в этом отношении слон, а еще больше – разные виды китов, и «нам нечего этим обижаться»²⁷. Вообще же, так называемое «физиологическое доказательство» по вопросу об умственных способностях женщины страдает мало обоснованною тенденциозностью. Наука еще не сказала своего последнего слова и не постановила ничего неоспоримого в этом серьезном и важном вопросе. Одно несомненно, что и мужчина и женщина мыслят и поступают по одинаковым общим законам человеческого мышления и нравственности. Поэтому ни в логике не говорят о мужском и женском уме, ни в морали – о мужской и женской совести, а говорят в той и другой только о человеке. Психология же, напротив, различает между мужчиной и женщиной: есть только один человеческий ум, но есть мужская и женская душа.

Не больше выдерживает критики и «исторический довод», что женщина до сих пор не ознаменовала еще ни одного почти поприща печатью своей гениальности, что ни в научной, ни в художественной области не сделала ничего великого, не проложила никаких новых путей; что ум женщины никогда еще не возвышался до возможности создать эпическую поэму, большую партитуру оперы, хорошую трагедию или историческую картину. Во-первых, историческое заключение об умственных способностях женщины может быть сделано лишь тогда, когда будет дана неограниченная возможность образования и деятельности всем женщинам, а не только привилегированным; когда каждое дарование женщины может развиваться свободно и соответственно свойствам женской души, а не приспособляясь к капризам мужчины. Каким образом можно было бы, за истекшие века, сравнивать женскую деятельность с мужскою, когда оба пола не находились в одинаковых условиях физических и умственных? Это было бы все равно, что сравнивать между собою по величине две дроби, не приведенные к одному знаменателю. «Судить о женской природе по тем фактам, которые получаются от общности ненормальностей ее положения – все равно, что, обрезавши у птицы крылья, удивляться, что она не умеет летать» (Анзимирова). Немецкий ученый – Вендт (автор книги: «Душа женщины»), задавшись целью,

на основании многолетней опытности профессора, произнести точную оценку природного одарения женщин, пришел к заключению, что «не нашел в истории женской культуры ни одною научного гения в полном значении этого слова». Μ.Н. Анзимирова справедливо возражает на это: «нашел ли бы г. Вендт пару гениев мужского пола, если бы этот пол был поставлен в положение женского? Такое пренебрежение к главным условиям, среди которых только и возможно вырабатываться крупному уму, говорит не в пользу глубины исследований автора»²⁸.

Профессор Вендт называет себя «другом женщин». Таким «друзьям женщин» не бесполезно было бы, в данном отношении, прислушаться к следующим правдивым словам (из статьи по женскому вопросу) г. Каптерева:

«Не нужно забывать, что высшие формы творчества, равно как и отвлеченного мышления, суть культурные приобретения человеческого рода·, что никакого противоречия между этими формами и природой женского ума – не существует. Сам мужчина (человечество) приобретал эти способности с большою постепенностью; и если взвесит все то, что мужчина имел в своем распоряжении, как вспомогательные средства к развитию ума (свободу воли, возможность знакомства с природой, а впоследствии и крупные поощрения), – со всем, что имела за того же срок женщина, – без сомнения, перевес сравнительного прогресса будет на стороне женского пола».

Во-вторых, мерилом требуемого уровня работоспособности должно быть не творчество гения. Масштабом может служить только нормальная средняя работа. Что такую оценку творчество женщины может выдержать почти на всех поприщах умственной деятельности, об этом можно говорить не только априорно, но и опираясь на массу фактов из истории и современной действительности. Вспомним только наиболее выдающиеся примеры женщин, создавших себе имя в истории наук.

Каждому знакомому с историей философии небезызвестно имя Ипатии Александрийской, в конце 4-го и начале 5-го в. составлявшей славу Александрии²⁹. Настоящая жрица мудрости, благородная мученица за свою славу – Ипатия всегда будет вызывать удивление в потомстве своей обширной ученостью, чистотой нравственной и самой трогательной кончиной. Уже много веков спустя, если хотели отметить ум или ученость какой-либо женщины, то говорили, что это – «вторая Ипатия»³⁰.

В новой истории философии слава Софьи Жермен, научно-философская и математическая деятельность которой относится к концу 18 и началу 19 столетия (1776–1831), только в недавнее время установлена правильно, благодаря изданию ее сочинений³¹.

Нельзя не упомянуть здесь и об Элизе Ласт, в лице которой новокантовская философия нашла себе энергичную истолковательницу. Сочинение ее: «Mehr Licht. Die Hauptsätze Kants und Schopenhauers» –выдержало в короткое время 4 издания³².

В общей культурной истории нового времени внимание наше останавливает на себе прежде всего Италия. Тут мы встречаемся с целой плеядой женщин-профессоров Болонского университета: Клотильдой Тамброни – профессором греческой словесности; Лаурой Басси – прославленным доктором философии, которую современники называли чудом своего времени, честью и украшением эпохи; Марией-Гаэтаны Аньези – одной из звезд математических знаний³³; в области математики и астрономии блестит, именно, целое созвездие таких имен, как Мария Бланшир, Мария Соммервиль, Мария Митчел, Христиана Франклин и, наконец, знаменитая соотечественница наша Софья Ковалевская, которой в 1888 г. Парижская Академия Наук единогласно присудила премию Бурдэна, причем г. Дарбу – один из первых математиков новейшего времени – сказал: «имя Ковалевской будет стоять в истории открытий, относящихся к теории движения твердого тела около постоянной точки, рядом с именами Эйлера и Лагранжа.

Ряд выдающихся женских имен в естественнонаучной области завершает собою современная представительница естествознания во Франции – Μ-me Кюри (Сury), труды которой в физико-математической области сделали бы честь первоклассному естествоведу.

Что касается до научной деятельности женщин в медицинской области, то из книги д-ра медицины Эйнгорна: «История женщин-врачей» (Москва, 1884 г.) читатель видит, что самая медицина пошла от женщин. Деятельность женщины в этой сфере, и не только практическая, но и теоретическая, была во все времена очень обширна. Кафедру гистологии в Бонском медицинском факультете до последнего времени с честью занимала женщина-профессор Джузеппина Катани. Вполне заслуженною известностью также пользуются имена Анны Мораниди, знаменитой анатомистки, Доротеи Букки, почти полвека занимавшей кафедру практической медицины. В «Материалах для истории медицинского прошлого женщины» г-жи Пружанской (Москва; 1883 г.) насчитано до 123 таких имен с указанием их трудов, обогативших медицинскую науку.

Переходя от научной области к литературной, мы встречаемся с такими всемирно известными женскими именами, как г-жа Сталь, Жорж-Занд, Даниель Стерн, Джорж-Элиот, Бичер-Стоу, Кармен-Сильва, Жулетта-Адан, почтенная издательница «Nouvelle Revue» и пр.

Мы утомили бы своих почтенных читателей, если бы стали перечислять, наконец, имена женщин, прославившихся в художественной области; ограничивая ее только искусством живописи, мы должны упомянуть, например, всем известное имя Розы Бонер, имя герцогини Аркосской – члена художественной академии в Мадриде; Элизы-Софи Шерон, бывшей членом французской и падуанской академий; голландской художницы Гендрики Вольтерс, которую Петр В. и Фридрих В. тщетно добивались иметь своей придворной художницей; имя звезды первой величины в немецком искусстве – Ангелики Кауфман, которая в время пребывания своего в Англии была почтена редким для женщин отличием званием профессора королевской академии художеств. Как художница, она, по словам Р. Менгса, составляет гордость своего пола за все времена и у всех народов. «Нет ничего, чего бы ей не доставало: композиция, колорит, воображение – все ей присуще». Произведения ее составляют одно из лучших украшений и петербургского Эрмитажа.

Таким образом, ни физиологический довод – будто природа снабдила женщину таким мозговым аппаратом, что она, роковым образом, никогда не будет в состоянии сравняться с мужчиной в отношении умственно-духовного развития и деятельности, – ни исторический – будто женщина доселе еще ничем не доказала этой способности своей, научно не состоятельны. Доводы эти покоятся частью на застарелом предрассудке, частью – на простом незнании фактов. Беспристрастного, искреннего человека, напротив, должно удивлять то обстоятельство, что женщины, при всех неблагоприятно сложившихся для развития их исторических условий, лишавших их простора и света, все таки могли, подобно бабочкам, вылупиться из своей «куколки» и выпорхнуть на воздух.

Есть, наконец, в этико-психологической сфере женского вопроса пункт, сточки зрения которого возражения против эмансипации женщины могут казаться наиболее серьезными и подкупающими в свою пользу.

«Женщина, становящаяся писательницей – говорят – совершает двойной проступок: увеличивает число ненужных книг и уменьшает число женщин».

Нелепость первой половины этой антитезы нет надобности доказывать: она сама собой станет очевидна, если из целого ряда блестящих научно-литературных женских имен, вышеприведенных мною, вызвать в памяти даже одно только скромное имя мистрисс Бичер-Стоу, с ее обошедшей весь мир негритянской историей – «Хижина дяди Тома (Uncle Tom’s Cabin, 1852). Лучше всяких доказательств ума эта книга вдохновенного и любящего сердца убеждает читателя, что жизнь не заканчивается текущим днем, что люди лучше, чем мы их себе представляем; что для правды нет смерти, как бы эта правда ни была попираема... Как же сказать, что книга эта «не нужна»? ... Остановимся на второй половине возражения: «женщина, становящаяся писательницей, уменьшает число женщин». Как понимать это «уменьшает число женщин» – объясняет доктор Кленке³⁴, отговаривающий мужчин вступать в брак с учеными женщинами и писательницами:

«Чем ученее женщина, тем более она удаляется от обязанностей семейной жизни. Миловидность ее уменьшается с годами, но кокетство ума и чувства возрастает в той же мере, а это далеко несноснее кокетства телесной красоты. Ученым женщинам вообще не следовало бы выходить замуж, ибо они обыкновенно не способны к теплой, женственной любви, к душевному излиянию чувств».

Решительнее и прямее еще говорит против женского образования в том же смысле Ксавье де- Местр: «Женщина не должна заниматься науками из опасения быть смешною или несчастною. Величайший недостаток женщины – это стремление превратиться в мужчину, а желание быть ученой – это и значит стремиться быть мужчиной» ...

В своих письмах к дочерям де-Местр, поэтому, только позволяет им знать, что Пекин не в Европе и что Александр Македонский не просил руки племянницы Людовика 14-го.

В чем же дело, однако? Научное ли образование само по себе вредно, женщина ли виновата, эмансипация ли совсем не нужна ей?

Само собой разумеется, что ни то, ни другое, ни третье. Не в науке зло, не в женщине вина и не в истинной эмансипации «liegt der Hund begraben»: зло – в ложной, крайне узкой и односторонней точке зрения на эмансипацию со стороны как рьяных противников ее, видящих в современном женском движении лишь «ураган в юбке»; так и со стороны фанатичных эмансипационистов, обязательно требующих, чтобы «все куры запели петухами» ....

Есть авторы у нас, которые под эмансипацией женщины разумеют: «короткие волосы, синие очки, грязные воротнички и курение папирос». При звуках слов: «эмансипация женщин» в воображении их рисуется картина: «в комнате, наполненной густым облаком табачного дыма, сидит в вызывающей позе, громко смеясь, с сигарой или трубкой в зубах женщина и смеется над всем святым. Вокруг нее царит атмосфера кордегардии; речь ее окрашена цинизмом Парни и Дидеро; в движениях ее отражается развращенность; однако эта женщина гордо поднимает голову и говорит: я эмансипированная женщина!» (Э. Ожешко). С такой точки зрения, эмансипированные женщины – это «pessimum mulierum genus;» «это – только синие чулки, а чулок – мужеского рода. Синие чулки всегда подают в отставку от своего пола»³⁵.

Тип этот не выдуман; он не плод досужей фантазии автора. Как тип «кисейной барышни» был, в свое время, продуктом модного сантиментализма у нас, так и тип «синего чулка» явился результатом нового модного веяния, стремления женщин под флагом эмансипации копировать мужчину. «Женщина должна быть равна мужчине; у нее должна быть мужская голова, мужская психика, мужские манеры, мужские права... все, – вот «credo» этого типа женщин. «Женщина – факсимиле мужчины, копия его».

Но «факсимиле» – справедливо говорит а. Михаил – никогда не равно автографу, оригиналу – и копия бесконечно дешевле прототипа». К чему же это обезьянье подражанье мужчине? К чему это стремленье отобразить, дать дубликат всего того, что отличает мужчину, как мужчину? Что обещает этот дубликат семье? Ведь женщина – факсимиле мужчины и мать –это жестокая кантрадикция. Бессердечной борьбой за существование общество атрофировало отцовское чувство и более тесную связь между отцом и детьми. «Мужчина в погоне за хлебом, в постоянной борьбе за существование, растерял свою душу, потерял внутреннего человека, живущего в нем. Душа его в конце концов истерлась, как медная монета, от времени» (арх. Михаил). Не то же ли ждет и «омужчинившуюся женщину? Тревожные симптомы этого, по крайней мере, уже указывают в современной прессе: «Параллельно с торжеством феминизма» – отмечается в «Нов. Врем.» – число бросаемых младенцев доходит до степеней поразительных; абортная практика врачей совершенствуется», и т. д.³⁶

Так называемое «нео-мальтузианснство», как практика, состоящая в добровольном ограждении деторождения путем применения предупредительных средств самоновейших презервативов, при половом общении, завоевывает массы едва ли не скорее, чем социализм... «С помощью науки» – говорит об этом Л. Толстой – «зло уже далеко распространилось и с каждым днем распространяется дальше и дальше, и скоро оно охватит всех женщин богатых классов, и тогда они сравняются с мужчинами и вместе с ними потеряют разумный смысл жизни»³⁷. Не прав ли, в таком случае, будет доктор Кленке, предостерегающий мужчин от вступления в брак с «учеными» женщинами. Не оправдается ли тогда самой логикой фактов вульгарное, быть может, даже, циничное замечание Стендаля: «Нет мужчины, который не предпочел бы провести свою жизнь с горничной лучше, нежели с ученою женщиною»³⁸. «С какой-нибудь Луизой Мишель» – говорит автор книги «О женщинах» – мужчина не остался бы вдвоем и на необитаемом острове»³⁹ … «Торжество синих чулков будет нашествием педантизма, подобное нашествию варваров. Но варвары, по крайней мере, внесли в испорченные жилы древнего общества свежую кровь – из этого зачалось новое общество. Синие же чулки менее всего способны к зачатию»⁴⁰…

«Проблема о полах» – справедливо говорит Лурбе – всегда ставится дурно. Искать доводов в пользу того, «равна» ли женщина мужчине, значит вдаваться в нелепость. Вне математики не существует равенства, а есть только равноценность, эквивалентность. Поэтому женщина не есть и никогда не будет вторым экземпляром мыслящего мужчины: она неизбежно есть нечто другое. Вся проблема сводится к тому, чтобы узнать, важно ли для человеческого развития и совершенствования во всех видах, чтобы женщина имела самостоятельную, а не отраженную энергию, или это не важно; поведет ли творчество женщины, благодаря умственной дифференциации полов, к обеднению и измельчанию умственной и художественной жизни, или же к ее обогащению, расширению и разнообразию»? Стремление «омужчинивать» женщину, в сущности, значит тоже обезличивать ее, только в другом направлении, противоположном салонно-рутинным воззрениям на нее, как на «аромат» жизни. То и другое одинаково недостойно истинного идеала женщины. Удивительно ли, что слово «эмансипация» вызывает ироническую улыбку и суровые замечания даже со стороны людей, одаренных гуманным и ясным умом? Удивительно ли, что скептическое отношение к эмансипации женщин упорно поддерживается даже в интеллигентных слоях современного общества? Но утопизм эмансипационистов, карикатурные проявления их увлечений ничуть не умаляют серьезности и неизмеримо-глубокой общественной важности «женского вопроса» в его истинном смысле. Мало ли какие великие или плодотворные течения общественной мысли сопровождались несостоятельными или уродливыми явлениями под влиянием предрассудков или ложных идей. Так и женское движение в волну потока своего захватило совсем несимпатичные и вовсе нежелательные элементы. Гигант русской мысли, Вл. Соловьев, касаясь женского вопроса, справедливо говорит: «Прежде чем женщины попадут на истинное, они с жаром хватаются за все, что им представляется. Так Мария Магдалина, прежде чем найти Христа, прошла через власть семи бесов. Не наберется ли это число и для тех ложных идей, которые – частью одновременно, частью попеременно – овладевали современною женщиною? Да и в правду, семь: бес свободной любви, бес политической агитации, бес обожествленного естествознания, бес внешнего опрощения, бес обязательного безбрачия, бес экономического материализма, бес эстетического декадентства»⁴¹

Христианская идея брака изгоняет всех этих бесов; с точки зрения этой идеи женский вопрос есть тоже вопрос о спасении человеческой души, о приобретении той самостоятельности, которая ограждает человеческое достоинство. При полном расцвете женской индивидуальности, при гармоническом, всестороннем развитии ее личности, «над дверью брака будут стоять слова: «я это я; а ты – это ты; единое же мы только в любви»⁴². Тогда только сознательно и глубоко может быть проведено в жизнь великое начало евангелия: «люби ближнего твоего, как самого себя» ...

По самым индивидуальным особенностям прекрасной женской души, с ее нежностью, отзывчивостью, глубоким чувством Бога, великодушием, заботливостью, состраданием и беззаветной преданностью, женщина призвана христианизировать общество. Один миллионер не без преувеличения, но все же в значительной степени справедливо и характерно сказал: «женщину не пустят на небо, если она не приведет с собой кого-либо еще».

Созданная с преобладающим в ней инстинктом материнства, т. е. с способностью самоотвержения, женщина по природе своей склонна к высоким альтруистическим чувствам.

Но миссия христианизации общества внутренне, неразрывно, как пульсация с сердцем, соединена с алтарем семейного очага, с задачами нравственно-развитой женщины – жены и матери. «Материнство – всей полнотой своего счастья и своих тяжких обязанностей, а также полных страдания конфликтов – служит источником глубоких чувствований и мыслей». Естественное материнское чувство, вложенное природою в каждую женщину, она переносит на страждущего, на целый класс, на целый народ, на все человечество.

«Да, женщины-матери, в ваших руках больше, чем в чьих ни будь других, спасение мира!»⁴³.

«Главные, самые ценные заслуги женщины будут всегда заключаться в усовершенствовании человечества путем воспитания ... По всей вероятности, женщина достаточно одарена для возможности выработать из себя и политическую деятельницу; но было бы неразумно, приобретая лишнее, терять то нужное и высшее, на которое способна только она. Поэтому права на государственную службу для нее имеют несравненно меньше значения, чем права ее как человека, супруги, дочери, труженицы, и в особенности – как матери». (Анзимирова)

«Ни один человек не вел еще правильной жизни» – говорит Джон Рескин – «если его не охраняла любовь женщины, не поддерживала ее смелость и не руководило ее благоразумие («Письма и советы женщинам и молодым девушкам»; 37 стр.) Понятно, что чем шире нравственный кругозор женщины, чем выше уровень ее умственного развития, тем глубже и плодотворнее ее влияние па окружающую ее среду.

«Во имя семьи и ее спасения, во имя материнства, брака и семейного очага мы должны требовать для женщин серьезного образования», говорит известный французский писатель Э. Легуве. – «Мы должны, наконец, определить: в чем состоит почтенное звание жены и матери; должны, наконец, понять, что недостаточно учить женщину для того, чтобы она могла понравиться и выйти замуж; но нужно, чтобы, выйдя замуж, она умела быть женой, матерью, хозяйкой и членом общества» (Е. Legouve: «Histoire Morale des femmes»).

Нужно развить в женщине душу, полную добра и красоты, знакомую со всем, что есть святого на земле, чтобы, совершенствуясь, она научилась ценить саму себя и в сознании собственного достоинства видела бы свое духовное родство с человечеством.

"Все нам указывает на то, что человеку предназначено совершенствоваться; а без поднятия личности женщины качественное совершенствование человечества немыслимо». (Анзимирова).

«Пусть же XX век поднимет значение женщины–воспитательницы – в широком смысле слова, – и, внеся в это поприще побольше света, окажет великую услугу человечеству» (Острогорский).

Момент для нее настал уже. Вопросы современной школы, вопросы современного воспитания у нас – больные вопросы. Лучшая санатория для них – здоровая атмосфера семьи, с яркими, живительными лучами незаменимого в ней источника тепла и света – матери.

«Das Weib gehört in’s Haus» (–женщина принадлежит семье) – звучит святая истина из уст шведской писательницы, Эллен Кей. Но современная «Weib» – уже не самка только и не прежняя рабыня семьи; она уже не патриархальная домашняя наседка, замурованная в четырех стенах своего гнезда, чуждая высших интересов умственно-духовного мира. Современная женщина хочет быть не только материально обеспеченной и независимой, не только жить и работать за одно с окружающим ее человечеством; но она хочет еще быть, именно, самой собой, быть женщиной, быть матерью, чтобы исполнить великий завет Фридриха Ницше:

«Nicht fort sollst du dich pflanzen, sonder hinauf» – «Не одно только продолжение рода должно быть твоею целью, а его все более высокое совершенствование». Свободная, вооруженная знанием, полная сознания своей силы и достоинства, гордая своей чистотой, женщина внесет в семейную жизнь правду любви и ее отношений, потребовавши от мужчины эквивалента за свою чистоту, ограничив освященную веками мужскую неразборчивость в сфере половой жизни. И мужчина должен будет отказаться от роли господина и признать в своей жене не вещь, а человека, товарища души и тела.

От души приветствуем женщину с проснувшейся в ней, в этом смысле, жаждою к знанию, с стремлением к просвещению, к осмысленному интеллектуальному труду, чтобы и ей, наконец, с достоинством стать на высоте «святейшего из званий – человек!»

А. Г.